Критикон

– Даже и однодневную.

– Ну хоть четвертьчасовую.

– Даже и секундную.

– А двусмысленность лицемерную?

– Тоже нельзя.

– А утаивать правду? Или говорить не всю правду? Ведь это не ложь.

– И этого нельзя.

– Ну, по правде, бог тебе судья! Вон ты какой строгий? Право, мне уж самому бежать хочется. Как? И от вымогателя нельзя отбрехаться, и к государю не подольститься, и к вельможе не подкатиться?

– Ничего, ничего нельзя, все должно быть честно, начистоту.

– Теперь мне ясно – я туда не ходок. Не решусь я вступить в такой суровый орден. Как это жить без обычных уверток? Нет, невозможно! Заранее отказываюсь от жизни в такой столице, и, уверен, не я один. Там нет обманов? Значит, это не столица. Нет обманщиков, нет лести, нет угодников и подхалимов? Значит, нет придворных. Нет дворян без честного слова, грандов без добрых дел? Говорю вам, это не столица. Нет домов с тайниками и улиц с закоулками? Повторяю, это не может быть столицей. Помилуйте, кто же проживает в сем Париже, в сем Стокгольме? Кто жители сего Кракова? Кто состоит в свите этой королевы? Наверно, одинока она, как феникс?

– Почему ж? Есть у нее и придворные, и приверженцы, – отвечал Угадчик. – – Надобно тебе знать, о Андренио, что когда обитатели мира изгнали из него Правду и посадили на ее престол Кривду – как сообщает некий друг Лукиана [569], – Верховный Парламент попытался вернуть ее в мир, притом, по прошению самих людей, по настоянию жителей мира, которые жить без нее не могли. Не могли они добиться толку ни со слугами, ни с ремесленниками, ни с собственными женами: всюду ложь, плутни да обман. Мир уподобился Вавилону, люди не могли понять один другого – – сплошь вавилоны: говорят «да», на самом деле «нет»; говорят «черное», на самом деле «белое» – ни слова верного, надежного. Все в отчаянии вопили: «Правду! Верните Правду!» Задача нелегкая, даже, казалось, неразрешимая, – не находилось человека, который бы пожелал быть первым: ну кто первый скажет правду! Большую награду сулили тому, кто вызовется сказать первую правду, но охотников не было, никто не хотел начать. Разные средства предлагали, разные мнения высказывали, ничто не помогало. «Чтобы Правду вернуть, должна она проникнуть в человеческую грудь и укорениться в сердце. Но как это сделать?» Политики полагали сие невозможным и говорили: «Откуда начать? С Италии – просто смешно; с Франции – пустое дело; с Англии – и пробовать нечего; с– Испании – еще куда ни шло, но тоже трудно». Наконец, после многих заседаний и совещаний, решено было приправить правду изрядной толикой сахару, дабы скрыть ее горечь, и надушить амброй, дабы убить резкий запах, ею испускаемый. И вот этаким манером сдобренную да подслащенную, в чаше из золота (не из стекла, боже упаси, чтобы не просвечивала!), стали ее подносить всем смертным, убеждая, что это снадобье вкуснейшее, напиток драгоценный, из самого Китая и даже еще более дальних стран привезенный, более дорогой, чем шоколад или чай, или шербет, – -чтобы хоть из тщеславия люди выпили. Предлагали всем по порядку. Сперва пришли к государям, дабы они примером своим воодушевили прочих и весь мир пришел бы в порядок; но монархи, едва лизнув, ощутили горечь (пять чувств у них развиты весьма тонко, особливо слух и нюх), и начало их тошнить. Кое-кто, проглотив одну каплю, стал плеваться, плюется и посейчас. Все, отведав, говорили: «Ух, какая горькая!» А им отвечали: «Это Правда». Затем перешли к ученым. «Уж эти-то согласятся, – говорили, – ведь они всю жизнь ее ищут». Но и ученые, лишь попробовав, тотчас от себя отстранили – хватит-де им истины теоретической, а практическая им ни к чему; истину они приемлют в размышлении, не в житейском обхождении. «Пойдем к старикам и к подросткам, они правду любят». Куда там! Только ощутив ее вкус, те сжали губы и стиснули зубы. «Меня ею кормить? Нет, нет, дайте другому, дайте соседу». Угостили ремесленников – никакого успеха. Мы, говорили ремесленники, через четыре дня с голоду околеем, коли ее в рот возьмем. Особенно же портные отбрыкивались. Купцы и видеть ее не желали – в лавках у них темнота, сундуки их не любят света. Придворные слышать ее не могли. Ни одна женщина отведать не хотела. «Подальше ее! – говорили они. – Женщина без хитрости, кошелек без наличности». Так обошли все сословия, людей всех занятий, и не нашлось человека, который бы пожелал посмотреть Правде в глаза. Наконец решили попытать счастья с детьми, дать им правду всосать с материнским молоком, чтобы к ней привыкли; брать пришлось самых крохотных, а те, что чуть побольше, уже разбирались и отворачивались от правды, беря пример с родителей. Еще обратились к безумцам безнадежным, дуракам беспросветным – и те выпили. Младенцев обманул первый сладкий глоток; дураки ничего не поняли, к чаше присосались, пока не выпили до дна, наполнили брюхо правдой и тут же начали ее отрыгивать; горька, не горька, все равно выкладывают; колет или не колет, выпаливают; одни ее говорят, другие кричат. Дай бог, чтобы они не знали ее, а знают, тут же выбалтывают. Дети и безумные – вот кто ныне в свите этой королевы, вот ее придворные и приверженцы.

Странники уже находились близ города, со всех сторон открытого. Виднелись его улицы – свободные, широкие, прямые, без поворотов, изгибов, без перекрестков, но из каждой был выход. Дома все стеклянные – -двери настежь, окна распахнуты; ни предательских жалюзи, ни кровель укрывательских. Небо тоже ясное и чистое, ни облачка, затаившего непогоду, – весь небосвод прозрачен.

– Как отличается сия область, – восторгался Критило, – от всего остального мира!

– Но столица ее, право же, нестоящая! – говорил Андренио.

А Угадчик ему:

– Потому и утверждал некто, что величайшей столицей доныне был Вавилон, – не в обиду победоносному Риму с его шестью миллионами жителей и китайскому Пекину, городу, в центре коего если станешь на возвышение, видишь только дома, дома, дома, – так там ровна поверхность полушария.

Они уже собирались войти, когда заметили, что многие, притом люди важные, прежде чем вступить в город, проделывали нечно необычное – законопачивали себе уши ватой. И мало того, обеими руками еще затыкали, да покрепче.

– Что это значит? – спросил Критило. – Видимо, Правда им не очень по вкусу?

– А ведь ничего другого они здесь не найдут, – заметил Угадчик.

– Так для чего тогда эта предосторожность?

– Тут своя большая тайна, – сказал один из затыкавших уши, услышав его вопрос.

– И даже большое коварство, – возразил другой, – ежели это делается из хитрости.

– Нет тут никакой хитрости!

Тут завязался между ними двумя горячий спор.

– Упрямиться свойственно глупцам, – говорил первый.

– А спорить – людям разумным, – возразил второй.

– Я утверждаю, что правда – самое сладкое, что есть в мире.

– А я говорю, самое горькое.

– Дети любят сладкое, а они ведь говорят правду – значит, она сладка.

– Государи не терпят горького, а они правду выплевывают, значит, она горька. Только безумец ее говорит.

– И только мудрец слушает.

– Она не политична – горда да скучна.

– Зато как злато драгоценна.

– Плохо одета.

– – Причуда красавицы!

– Все ее гонят.

– Зато всем творит добро.

Так они спорили, каждый держался своей крайности, а середины не находили. Но вот Угадчик, найдя ее, сказал:

– Друзья, поменьше шума, побольше разума. Разберитесь в текстах, тогда установите права. Знайте, что правда в устах сладка, но на слух горька; нет ничего приятней, чем высказать ее, но выслушивать – ничего нет горше. Штука, видите ли, не в том, чтобы правду говорить, а в том, чтобы ее слушать. Поглядите сами: бормотать правду – любимое развле-ченье стариков, занимаются этим дни и ночи, страсть как любят ее говорить, но не любят, чтобы им ее говорили. Короче – правда активная весьма приятна, но пассивную я назвал бы квинтэссенцией противного. Иначе говоря, мы любим ее, когда злословим, но не любим в горьких для себя истинах.

Пошли они вперед по прямым улицам, да только Андренио на каждом шагу спотыкался и то и дело пугался: увидит младенца, вздрогнет, заметит юродивого, обомлеет. Повидали они там, услыхали немало невиданного и неслыханного, людей, каких никогда не встречали и не знавали. Там кашли они «да» – которое «да», и «нет», которое «нет», – уж какие старые слова, а в жизни им не попадались; там встретился им Человек Слова, доселе почти им неизвестный, смотрели и глазам своим не верили, как и на Человека-Правдивого-И-Честного, на Поговорим-Начистоту, на Во-Всем-Точность-И-Честность, на Правду-И-Мавру-Скажу – персонажи почти сказочные.

– Оттого-то мы их нигде не встречали, – говорил Критило, – ведь они все тут собрались.

Нашли мужчин без хитрости, женщин без обмана, словом, людей доподлинных.

– Что это за народ, – говорил Критило, – откуда они взялись, столь непохожие на тех, что в других местах обретаются? Не могу на них наглядеться, нарадоваться, наговориться с ними. Да, это жизнь! Настоящий рай, не мир. Теперь, что ни скажут, всему верю, без сомненья, без страха перед обманом, а раньше-то – все время раскидываешь умом, потратишь, бывало, целый год, пока поверишь. Есть ли большее блаженство, чем жить среди людей правдивых, совестливых, порядочных и честных? Избави меня бог вернуться к тем, другим, которых в других краях полным-полно!

Однако радость недолгой была – направляясь к Главной Площади, где высился прозрачный Дворец Торжествующей Правды, они, еще не дойдя, услышали громоподобный голос, словно исходивший из глотки гиганта:

– Берегитесь чудовища, бегите страшилища! Спасайтесь! Правда родила дочь уродливую, ненавистную, ужасную! Вон она приближается, мчится, летит!

При этом грозном гласе все пустились наутек, друг друга с ног сбивая, глупцов в хвосте оставляя. Сам Критило – кто бы поверил? – не подражая примеру, но поддавшись пошлой панике, бросился бежать. Тщетно пытался Угадчик его остановить и доводами и мольбами.

– Куда ты? – кричал он Критило.

– Куда все.

– Смотри, ты убегаешь из рая!

– Да ну его!

Кто пожелает узнать, что за чудовище, что за страшилище была безобразная дочь столь прекрасной матери, и что сталось с нашими перепуганными путниками, пусть последуют за ними в следующий кризис.

Кризис IV. Расшифрованный мир

– Европа – прекрасное лицо мира: в Испании важное, в Англии смазливое, во Франции игривое, в Италии рассудительное, в Германии румяное, в Швеции дерзкое, в Польше добродушное, в Греции изнеженное и в Московии хмурое

Так говорил двум нашим странникам-беглецам другой странник по странным сим странам, которого они нашли, потеряв своего Угадчика.

– У вас хороший вкус, – говорил он им, – и порожден он благой блажью: вы хотите повидать мир, особенно его столицы – школы разумного вежества. Общаясь с людьми, сами станете людьми, а это и значит повидать мир. Знайте, есть немалая разница между «видеть» и «смотреть»; ведь кто не мыслит, тот не смыслит; невелик толк видеть многое глазами, коли ничего не видишь умом, нет пользы видеть, коли не примечаешь. Правильно сказано, что лучшая книга о мире это сам мир, книга закрытая, хотя всем открытая; растянутыми шкурами, сиречь исписанным пергаментом, назвал величайший из мудрецов [570] небеса, испещренные вместо букв звездами и вместо точек планетами. Понять сии сверкающие письмена нетрудно, хотя иные называют их загадками. Трудно, по-моему, прочитать и понять то, что находится под спудом, а в мире все зашифровано, сердца человеческие запечатаны накрепко и так непроницаемы, что, уверяю вас, даже грамотей теряется. И еще – коли не изучили и наизусть не вызубрили шифровальный ключ ко всему, то запутаетесь, ни словечка, ни буквы не разберете, ни черточки, ни запятой не разглядите.

– Как же так? – удивился Андренио. – Неужто мир весь зашифрован?

– Только теперь ты сообразил? Только теперь понял столь важную истину, обойдя весь мир? Да, плоховато ты в нем разобрался!

– Но неужто все-все в нем под шифром?

– Говорю тебе – все, вплоть до запятой. А чтоб ты лучше уразумел, ответь: кто, по-твоему, был тот первенец Правды, от которого все бежали и вы среди первых?

– Кем же он мог быть, – отвечал Андренио, – как не чудовищем свирепым, демоном ужасным – до сих пор дрожу от страха, повидав его.

– Так вот, открою тебе, то была Ненависть, первенец Правды. Правда ее другими зачатую порождает, ее производит на свет, чтобы те мучались.

– Погоди, – сказал Критило, – а второе дитя Правды, чью красоту так расхваливали и с которым нам так и не удалось ни встретиться, ни познакомиться, – это кто?

– То, что всегда запаздывает. К нему я и хочу вас повести, дабы вы его узнали и насладились любезным его обхождением, умом и степенностью.

– Подумать только! Так и не посчастливилось нам увидеть Правду! – сетовал Андренио. – Даже теперь, когда были так близко, в самой ее области. А она, говорят, прекрасна! Прямо не могу утешиться!

– Как это – ты ее не видел? – возразил Дешифровщик (так, сказал он, зовут его). – Да, таково заблуждение большинства – в самих себе не могут распознать Правду, только в других. Прекрасно знают, что дурно в их соседе или друге, что те должны делать, говорят об этом, убеждают, а в том, что их самих касается, ничего не видят и не смыслят. Когда до их дел дело доходит, сплошь глупости совершают. В чужих делах рыси, в своих кроты; знают, как живет дочь такого-то и какие штуки вытворяет жена соседа, а что поделывает их собственная, им невдомек. Но скажи, неужто ты не видел тех дивных красавиц, которые там прогуливались?

– О да, видел многих, и очень приятных

– Так знай, то были Правды – и чем они старе, тем красивей, ибо время, от коего все тускнеет, Правду красит

– Наверно, та, в венке из листьев тополя, – сказал Критило, – где белые чередуются с темными, как дни с ночами, она-то, королева времен, и была Правда.

– Она самая.

– Я, – сказал Андренио, – поцеловал одну из ее белых рук и ощутил такую горечь, что во рту до сих пор невкусно.

– А я, – сказал Критило, – в это время поцеловал другую, и она показалась мне сахарной. О как хороша была Правда, как светла! Все тридцать три тройки совершенной красоты [571] насчитал я в ней: три белые, три румяные, три высокие и так далее. Но среди всех ее совершенств прекраснейшим были маленькие, нежные уста, источник амбры.

– А мне, – сказал Андренио, – показалась она совсем-совсем иной, и хотя я редко испытываю отвращение, тут оно было чрезвычайно сильным.

– Сдается мне, – заметил Дешифровщик, – что вкусы у вас обоих весьма несходны: что одному нравится, другому не по нраву.

– Меня, – сказал Критило, – мало что удовлетворяет вполне.

– А мне, – сказал Андренио, – мало что не доставляет удовольствия: я во всем нахожу много хорошего и стараюсь наслаждаться вещами, как они есть, пока не встретятся другие, лучшие. Таково мое житейское правило, я, как большинство, я человек покладистый.

– И глупец, – заметил Критило.

Тут вмешался Дешифровщик:

– Я уже сказал, что все в мире скрыто под шифром, – добрый и злой, невежда и ученый. Бывает и друг зашифрованный, и родственник, и брат, даже зашифрованные родители и дети, а уж о женах и мужьях говорить нечего, тем паче о тестях и зятьях: недаром говорят: «приданое в векселях, а теща наличными». И большинство вещей – не то, чем называются. Хлеб – не хлеб, а глина; вино – не вино, а вода, чего ж удивляться людям! Думаешь, пред тобою человек с весом, а он надут ветром; с виду солидный, а по сути пустой. И только женщины кажутся тем, что они суть, и суть таковы, какими кажутся.

– Как это возможно, – возразил Андренио, – ежели все они с головы до пят – сплошная ложь и лесть?

– Очень просто. Большинство женщин дурными кажутся – и таковы они и есть. Надо быть читателем весьма искусным, надо уметь читать все наоборот. Имея под рукою шифровальный ключ, сможешь понять, не намерен ли тот, кто любезно тебе кланяется, тебя обмануть; кто целует руку – ее укусить; кто говорит тебе комплименты – сочинить про тебя куплеты; кто сулит золотые горы – оставить тебя с носом; кто предлагает свою помощь – усыпить твою бдительность и занять твое место. А читатели-то наши чаще никудышные, вместо «А» читают «Б» там, где вместо «В» надо читать «Г». Ничего в шифрах не смыслят, не изучали науку об умыслах, из всех наук труднейшую. Признаюсь чистосердечно, я сам долго был слеп, как вы, пока не посчастливилось мне ознакомиться с новейшей наукой расшифровки, – ее-то люди разумные именуют наукой размышления.

– Но скажи, – спросил Андренио, – разве люди, которых мы встречаем в мире, не люди, а скоты – не скоты?

– Славно рассуждаешь! – отвечал Дешифровщик короткой фразой, сопровождаемой долгим смехом. – Нет, не умеешь ты читать правильно. Знай, большинство тех, что кажутся людьми, вовсе не люди, но дифтонги.

– А что это – дифтонг?

– Такая странная помесь. Дифтонг – это мужчина с голосом женщины и женщина, говорящая как мужчина. Дифтонг – это муж с капризами и жена в штанах. Дифтонг – это ребенок шестидесяти лет, голоштанник в шелках. Дифтонг – это француз внутри испанца, помесь препротивная. А бывает дифтонг из хозяина и слуги.

– Как это возможно?

– Очень… непросто – хозяин услужает своему же слуге. Есть даже дифтонги из ангела и демона – лицом херувим, душою бес. Бывают дифтонги из солнца и луны – красота и изменчивость Часто встретишь дифтонг из «да» и «нет». Дифтонгом назову рясу, подбитую щетиной. Большинство людей – дифтонги: одни из зверей и людей, другие из людей и скотов; там политик-лиса, здесь жадюга-волк, храбрецы из мужчины да курицы; а сколько неродных тетушек-гиппогрифов [572], сколько их племянниц-курочек; малорослые – помесь человека с уистити [573], а рослые – с большой скотиной. У большинства людей никакого содержания – одно самомнение, и разговаривать с таким глупцом все равно, что битый вечер из стога по соломинке вытаскивать. Напыщенные невежды – что пончики без начинки, а педанты – что галерные сухари. Вон тот, чопорный и нудный, – дифтонг из человека и истукана; таких встретите немало. Другой по виду Геркулес с палицей, а на деле – с прялкой; обабившихся дифтонгов не оберешься. Самые же мерзкие – это сложноликие, из добродетели и порока сложенные, они позор мира – нет у правды худшего врага, чем правдоподобие! – например, лицемерный дифтонг из любезности и злобы. Увидите людей заурядных, привитых к выдающимся, и подлецов, сросшихся с благородными. Многих встретите с золотым руном [574], но знайте, что это простой баран и что Корнелии умолкли, стали Тацитами [575], а Луции [576] – Золотыми ослами. Но чего удивляться, если и среди фруктов есть дифтонги: купишь груши, окажутся яблоки, видишь яблоки, тебе говорят – груши. А что сказать о вводных предложениях, ни с чем не согласованных, о людях из сорта «ни рыба, ни мясо»? Мир они не заселяют, но засоряют. Поглядишь, в знаменитых фамилиях «четвертый граф», «пятый герцог» – растет количество, не качество, ибо и в доблести бывают паузы, и в славе – фигуры умолчания. О, сколько людей явилось на свет некстати, а другие – не вовремя!

– Знаете, – сказал Критило, – наука расшифровки мне начинает нравиться, готов согласиться, что без нее шагу не ступишь.

– И сколько же шифров в мире? – спросил Андренио.

– Несметное множество, притом очень трудных. Я, пожалуй, объясню вам самые употребительные, а все узнать невозможно. Наиболее всеобъемлющий из них, полмира покроет – «это самое».

– Да, мне случалось слышать это выражение, – сказал Андренио, – но я как-то не обращал внимания, не вникал в его смысл.

– О, оно весьма многозначно и неудобообъяснимо! Вот, например, беседуют двое, а мимо проходит кто-то третий. «Кто он?» – «Кто? Такой-то». – «Не понимаю вас». – «О, господи! – говорит собеседник. – Да это тот, который… это самое». – «Ах, да, теперь я понял». – «А вон та женщина, кто она?» – «Как? Вы ее не знаете? Да это та, которая… это самое». – «Да, да, понимаю». – «А вон тот, это человек, чья сестра… это самое». – «Можете не продолжать, все ясно». Вот как употребляется «это самое». Рассердится человек на кого-то и говорит: «Убирайтесь отсюда прочь, вы… это самое. Ступайте ко всем… это самое». Тысячи смыслов имеет и все важные. Поглядите на того урода, женатого на ангеле. Вы думаете, он ей муж?

– Кем же еще ему быть?

– О, наивный человек! Знайте, он ей не муж.

– А кто?

– И сказать неудобно, он… это самое.

– Вот так шифр, голову сломаешь!

– А вон та, что именует себя тетушкой, она вовсе не тетка.

– А кто?

– Она… это самое. Другая выдает себя за девицу, тот – за кузена кузины, тот за друга супруга. Какое там! Ничего похожего! Они все… это самое. Думаете, он племянник своего дяди, ан нет… он – это самое, племянник своего брата, что ли. Есть сотни вещей, которые иначе не объяснить; мы вставляем «это самое», когда хотим, чтобы нас поняли, а определенно высказаться не решаемся. И, уверяю вас, выражение это гораздо больше выражает, чем другие слова. Люди пересыпают речь «этим самым», наполняют им письма, но когда шифр этот не чреват значением, он бессмыслен, он тогда просто глупость. Знавал я человека, которого звали «лиценциат этого самого», как другого величали «лиценциат сплетен». Примечайте, примечайте – увидите, что почти весь мир – «это самое».

– Чудный шифр, – говорил Андренио, – аббревиатура всего дурного и дрянного. Боже избави, чтобы им и нас не пометили! Как насыщен смыслом, как богат намеками! Сколько историй за ним скрыто, и все удивительные! Постараюсь вызубрить его на зубок.

– Пошли дальше, – сказал Дешифровщик, – теперь я растолкую вам другой шифр, потрудней, не столь универсальный и потому не столь популярный, но тоже очень важный.

– А как звучит?

– «Титло». Большая проницательность нужна, чтобы его понять, – в нем заключены премногие и препротивные виды чванства, расшифровывается он как дурацкая напыщенность. Слышите того оратора, что упивается эхом бессмысленных своих слов.

– Слышу, он даже кажется мне человеком разумным.

– Никакой он не разумный, а просто притворщик, воображала, одним словом «титло». Посмотрите на другого, что напустил на себя важность, играет роль человека положительного, степенного, и на того, что с таинственной миной сыплет клятвами и все сообщает шепотом по секрету.

– Похоже, они люди незаурядные.

– Ничего подобного, они только хотят казаться такими. Не персоны, но персонажи – и под шифром «титло». Поглядите на того красавчика – как поглаживает себе грудь, приговаривая: «Здесь зреет великий человек, прелат, а может, и президент!» И вон тот другой, весьма довольный уже тем, что соизволил родиться, – тоже «титло». Итак, пустой титул, фанфарон, жеманник с пискливым голоском, будто поющий фальцетом; церемонник, спесивец, ученый сухарь и многие другие из этой противной породы – все они расшифровываются как «титла».

– А сколько учености выказывает вон тот! – сказал Андренио. – Как ловко продает свои знания!

– Оттого, что наука у него купленная, не трудом приобретенная. И заметь, он вовсе не учен, в нем больше титлов, чем букв. Все титла тщатся чем-то слыть, а на деле – ничто. И ежели их расшифровать, видишь, что они всего лишь роли под шифром «титло».

– Погоди, а вон те, – сказал Андренио, – такие рослые да статные, что, видимо, сама природа как бы поставила их на ходули, либо они судьбою вознесены над прочими; недаром поглядывают на других смертных через плечо и говорят: «Эй, там, внизу, кто там копошится в грязи?» Вот это уж точно люди настоящие, в каждом по три-четыре обычных человека уместится,

– Ох, и плохо ты читаешь! – сказал Дешифровщик. – Знай, они-то менее всего люди. Особы чересчур высокие редко бывают возвышенными и, хоть поднялись на удивленье, личностями не стали. Они тоже не буквы, нет в них никакого значения – по пословице: «У верзилы ума мало».

– Но тогда – для чего они нужны в мире?

– Длячего? Засорять. Они отмечены шифром «ногастик»: о человеке, понимаешь, надо судить не по ногам, а по голове – природа, обычно подкинув лишку ногам, столько же недодает мозгам; тела избыток – души недостаток. У долговязых длинные их ноги возносят тело, не дух: потому он, дух, и застревает где-то пониже шеи, никак наверх не пробьется, редко-редко до уст дойдет, что и видно из того, как мало смысла в речах долгоногов. Глядите, как здорово скачет тот голенастый, – через улицы и площади перемахивает, в хожденье силен, в сужденье слабоват.

– А тот, другой, сколько земли исходил! – восхищался Андренио.

– Земли много, а неба и не видал, высокий, как говорится, до неба, а с неба звезд не хватает. Ногастиков этих встретите в мире немало и, имея к ним ключ, оцените их по достоинству. Правда, чернь ими восторгается, и чем они дебелей, тем восторгов более. Ведь народ полагает, что толщина придает человеку вес, мерит качество по количеству, судит по виду – собою видный, дородный, значит, благородный. Большое дело – важная наружность! Как ни далеко еще до духа, а все же человек кажется вдвое лучше; особенно, ежели высоко поставлен. Но, повторяю, коль расшифровать, часто они – всего лишь ногастики.

– – Ежели ты прав, – сказал Андренио, – тогда их антиподы – малыши, а по-другому, сморчки, ибо из них редко кто не морочит, людьми притворяются, потому что не люди, а этакое марионеточное племя; чтоб людьми казаться, без устали суетятся, ни себе, ни другим покоя не дают, будто на ртути замешаны, кривляются как дергунчики, вспыльчивы как порох, жгучи как перец. Один, глядишь, вверх тянется, потому что душа в футлярчике не умещается; другой пыжится, тщится прослыть личностью, да так и остается личинкой; от малости через край переполняются – в трубе низкой и узкой всегда полно дыму. Неужто они-то полные буквы?

– Ни в коем случае, верь мне.

– – Что ж они такое?

– Приложения к буквам: точка над «i», кратка над «й». Потому-то с ними надо быть сугубо почтительным, у каждого из них своя точка, свой пунктик. Не следует ни верить, ни доверять этим гордунам и тем, кто с ними рифмуется, – горбунам. Крохотные, мелконькие. малипусенькие, недаром каталонцы говорят: «роса cosa para forsa» [577]. Знавал я мудрого министра, который никогда не удостаивал беседы людей ничтожного роста, таковых даже не выслушивал. Они – точно души неприкаянные: при ходьбе едва земли касаются, вверх тянутся, а сядут – повисли между небом и землей. Злость в них сгущена, и потому сердчишко полно яду. Они из породы кусачих мошек – как ужалят, едва не убьют. Короче, они – аббревиатура личности, их шифр – «личинка». Да, чуть не позабыл еще об одном шифре, весьма для вас важном, – самый распространенный, он и наименее известный. Тысячи смыслов имеет и все отличаются от того, что изображается, – читай наоборот. Видите вон того, кривошеего? Думаете, его намерения прямые?

– Мне это совершенно ясно, – ответил Андренио.

– Полагаете, он человек благочестивый?

– Не сомневаюсь.

– Так знайте же, вовсе нет.

– Но кто же он?

– Он – alterutrum [578].

– А что такое alterutrum?

– О, это важнейший шифр, сокращение для всего человечества, ибо все люди противоположны тому, чем кажутся. Вон тот, с пышной гривой, вы, конечно, думаете, что это лев?

– Да, я бы сказал так.

– Ежели смотреть, как грабастает, – пожалуй, но я предпочитаю судить по куриным перьям, что сзади трясутся, чем по гриве, которой он спереди потрясает. А вон тот с окладистой почтенной бородой – думаешь, у него столько ума в голове, сколько волос в бороде?

– Я бы назвал его современным Бартоло.

– Да нет, он всего лишь альтерутрум, козлобородый неуч, о котором сосед-кузнец говорил: «Пусть сеньор лиценциат докажет, что он лучше кует ковы, чем я – подковы, тогда я уберусь подальше со своей кузней». А как рьяно суетится вон тот, исполняя роль министра? И чем больше трезвонит о своих заслугах на королевской службе, тем больше серебра звенит на его столе; он – доподлинный альтерутрум; пожив в Саламанке нахлебником, отъедается теперь за время голодное, проедает двадцать тысяч дохода, меж тем как отважных воинов ест короста и первенцы славы живут ославленные. Поверьте, мир полон альтерутрумов, у коих суть противоположна наружности, ибо мир – сплошной театр, для одних комедия, для других трагедия. Кто представляется ученым, всезнайкой, храбрецом, ревностным, благочестивым, скромным – хоть тянется втайне к скоромному, – все подходят под шифр альтерутрум. Хорошенько его изучите, не то будете на каждом шагу попадать впросак. Запомните его ключ, чтобы не каждого, кто носит рясу, принимать за монаха, и в том, кто шуршит шелками, разглядеть обезьяну. Тогда узрите скотов в золотых залах и простых баранов в тех, что вернулись из Рима с золотым руном. Увидите ремесленника под видом дворянина, дворянина под видом титулованного, титулованного под видом гранда, гранда под видом государя. Кто вчера носил фартук с нагрудником, нынче щеголяет красной шпагой на груди [579]. Внук носит зеленый орден [580], а дед шествовал в желтом балахоне [581]. Вот этот клянется словом дворянина, а мог бы – дворового. Услышите – сулят вам горы, понимай альтерутрум, дадут шиш, и ежели на вашу просьбу отвечают двойным «да, да», это уж точно альтерутрум – два утверждения равны отрицанию, как два отрицания – утверждению. Итак, ждите большего от «нет, нет», чем от двойственного «да, да». Когда лекарь, получая плату, бормочет «нет, нет», это только шифр, он охотно возьмет. Когда вам говорят: «Надеюсь, сударь, мы еще увидимся», – это значит: «Не показывайся больше на глаза».