С этими словами он двинулся вперед, а Андренио побрел за ним скрепя сердце – уж очень замутили ему мозги эти наставления, он шел и все повторял афоризм: «Не заботься ни о чем, лишь о брюхе своем». Идя все вперед, они, посреди различных увеселений, питейных и игорных домов, увидели высокое здание под стать дворцу – были там и гордые башни и пышные надписи, а над величественным входом, по всему архитраву, красовалась надпись: «Здесь почиет государь Такой-то».

– Как это «почиет»? – возмутился Андренио. – Ведь я его видел всего несколько часов тому назад, я знаю, что он жив и вовсе не собирается так скоро помирать.

– Этому я верю, – отвечал Чванливый. – Но верно только то, что здесь некогда жили его предки – герои. А тот, что ныне здесь почиет – не живет, нет, – он мертв и так смердит, что люди, почуяв вонь его пороков, затыкают носы. И не он один почиет, немало тут заживо погребенных, почиющих в пуховых саванах, набальзамированных средь наслаждений.

– Откуда ты знаешь, что они мертвы? – спросил Лентяй.

– А откуда ты знаешь, что они живы? – возразил Чванливый.

– Потому что вижу, как они едят.

– Но разве есть – значит, жить?

– А ты не слышишь, как они храпят?

– Это значит, что они мертвы от рождения и числятся конченными, личность в них окончательно кончилась – ведь ежели жизнь определяют как движение, то эти и действий никаких не производят, и вообще ничего путного не делают. Можно ли быть мертвей?

Критило сокрушался, оплакивая подобную жестокость, – шутка ли, хоронить живых людей! Но Чванный, посмеявшись его слезам, сказал:

– Полно тебе, да они сами, чтобы не убивать себя трудами, заживо себя погребают, на собственных ногах вступают в склеп праздности, влезают в урны бездействия, где их покрывает пыль вечного забвения.

– Кто этот вельможа, почиющий в гробу смрадной похоти?

– Тот, кто никогда не станет чем-то большим, чем был доныне. А о том, другом, стало известно, что он был мертв, раньше, чем узнали, что он жив, – его рождение было его смертью. Взгляните на того государя – всего-то шуму от него на свете был его первый плач, когда появился на свет.

– Я замечаю, – сказал Критило, – что тут, среди заживо погребенных, нет ни одного французского дворянина, хотя есть множество дворян других наций.

А это, – отвечал Честолюбивый, – особая привилегия французской нации, заслуги там награждаются. Знайте, что в воинственном сем королевстве ни одна девица не пойдет замуж за человека, который не участвовал в нескольких походах, – кто почиет на ложе праздности, не видать ему ложа брачного. Да, тамошние дамы отвергают придворных Адонисов ради отважных Марсов.

– О, у этих мадамочек хороший вкус! Такой же обычай ввела среди своих придворных дам католическая королева донья Изабелла, но продержался он недолго; она же первая из королев брала в услужение дочерей первых вельмож.

В лентяйских склепах было полно не посмертно живых, но при жизни мертвых – и не только наследников славных родов, но и вторых сыновей, наследников запасных, и третьих, и четвертых, которые не помышляли искать удачи и славы ни в сражениях, ни в университетах. Покоились они на игорных столах, в трясине разврата, на лоне праздности, верной спутницы порока. И что удивительно – на виду у их папочек и мамочек, которые, одержимые пагубной жалостью, охали, что у детки, вишь, ноготок сломался, не замечая тяжких увечий чести и совести.

Пройдя по вольной области подданных Праздности, по лугам увеселений, по обширным поприщам пороков, увидели наши странники мрачный грот, зияющее устье зловещей пещеры, находившейся у подошвы кичливой горы, в самом низу склона, – антипод занесшегося дворца почета и чести, во всем ему противоположный: ежели дворец тянулся главою вверх, дабы увенчаться звездами, пещера разверзала пасть, дабы похоронить в безднах забвения; там все устремлялось к небу, здесь влачилось по земле – вкусы у людей разные, но, так или иначе, чаще к дурному, чем к хорошему. Меж дворцом и пещерой расстояние было как от крайней заносчивости до крайней низости. Темное, сумрачное устье поражало взоры – само безобразие делало его более заметным. Внутри пещера была огромная, ничем не украшенная, очертаниями неправильная, кругом голо и гадко; но при всем уродстве поглощала она уйму прекрасных вещей: кареты, запряженные тремя шестерками; коляски с шестью гнедыми или мышиными жеребчиками, кресла, носилки и сани – и ни одной триумфальной колесницы. Андренио, вконец изумленный, таращил глаза на это диво, а Критило, подстрекаемый неуемной любознательностью, начал расспрашивать, что это за пещера. Испустив тяжкий вздох из самых глубин своего огорчения, Честолюбивый сказал:

– О, заботы людские! О, всесильное Ничто! Узнай же, Критило, это и есть та самая, столь же знаменитая, сколь бесславная, пещера, гробница для многих и многих живых, последнее пристанище для трех четвертей человечества, это – только не пугайся! – Пещера Ничто.

– Как это – Ничто? – возразил Андренио. – Я вижу, как в нее вливается мощный поток века, бурная река мира, многолюдные города, шумные столицы, целые королевства!

– Но заметь – хотя, как ты говоришь, все туда уходит, пещера все так же пуста.

– Ух, а сколько людей туда проваливается!

– А внутри – ни души.

– Что с ними делается?

– То, что сами делали.

– Во что они обращаются?

– В то чем занимались: были ничем, занимались ничем – и обратились в ничто.

Тут, желая войти в пещеру, приблизился к странникам некто и сказал:

– Я. господа, все на свете перепробовал – и не нашел лучшего ремесла или должности, чем ничегонеделание.

И ухнул в дыру. Туда же направлялась важная особа в сопровождении свиты слуг и придворных, мчась на парусах прихоти, и не могли ее остановить ни мольбы верных слуг, ни советы друзей. Честолюбивый преградил ей дорогу со словами:

– О, сиятельнейший, светлейший – или как там вас – сеньор!

Как может ваше сиятельство вести себя подобным образом, когда могли бы стать прославленным князем, красою своего рода, славою своего века, свершая дела достопамятные и героические? Зачем желаете похоронить себя заживо?

– Убирайся прочь, – отвечала особа, – ничего я не желаю, ничем не дорожу, желаю жить по своей воле, наслаждаться роскошью. Мне – утомляться? Мне – утруждаться? Славно, клянусь жизнью! Не бывать этому!

С этими словами и без всяких дел особа скрылась, и имя ее заглохло навеки.

Вслед за нею показался юный франтик, вся сила которого была не в руках, а в ногах, – решительно, но не рассудительно, устремился он к дыре. Честолюбец его окликнул:

– Эй, сеньор дон Такой-то, одно слово об одном деле! Как это вы, сын отца великого, чьи героические дела гремят во всем мире, чье имя украсило свой век, намерены похоронить себя в праздности и гнусности?

– Не надоедайте мне, не учите меня жить. Предки мои столько всего насовершали, что мне совершенно ничего не оставили. Ничего мне не надо, не хочу я быть ничем, – твердил тот, ничуть не смущаясь.

Провалился и он – больше о нем ни слуху, ни духу.

Подобным же, вернее, неподобным, манером, исчезали в пещере одни и другие, те и эти, мир безлюдел, а роковая пучина никак не наполнялась, сколько ни валилось в нее званий и состояний. Исчезали там дворяне, титулованные, гранды, даже монархи. С изумлением глядя на одного могучего государя, ему говорили:

– И вы. государь, идете туда же?

– Не я иду, – отвечал он, – меня тянут.

– О нет, оправдание не годится.

Люди достойные, угодив туда, уже ничего не стоили, цветущие таланты увядали, способные становились ни на что не способны. Сперва утехи да забавы, потом бесчестье, с Веселого Лужка в Пещеру Ничто – и вечное забвение! Некий, с виду весьма важный, вельможа уже стоял одной ногой на пороге пещеры, как подошел к нему некто в жесткой, под стать нраву, бородой, человек суровый и дельный, и, удерживая вельможу за полу, передал поручение от государя, предлагавшего вельможе должность посла высшего ранга, которой домогались многие, но вельможа, отклоняя честь, отшутился:

– Не желаю чина, где ждет кручина.

Его снова убеждают – теперь принять жезл главнокомандующего.

А он:

– Прочь с ним! Не хочу ничего, хочу командовать только собою и принадлежать только себе.

– Ну, хотя бы вице-королевство!

– Ничего, ничего не надо! Оставьте меня – хочу весело жить, деньгами сорить.

И, избрав ничто, сам обратился в ничто.

– Ох, и сильна ты, Пещера Ничто, – говорил Критило, – сколько всего глотаешь да пожираешь!

Два плюгавых сморчка – пинка на них жаль! – подталкивали пинками в пещеру людей рослых и взрослых, толпы бесчисленные, ибо бессмысленные, а те от лени и рукой не шевельнут.

– Проваливайтесь, – приговаривали сморчки, – рыцари, красавицы, щеголи, цветущие годы, наряды, украшения, пирушки, прогулки, пляски, забавы – все в Пещеру Ничто!

– О, какая жестокость! – сетовал Критило. – Кто они, эти пошлые негодяи?

– Вон та – Праздность; а этот – Порок; неразлучная парочка.

Услышали странники, как наставлял воспитатель второго сына одной из знатнейших фамилий королевства:

– Помните, сударь, вы можете достичь многого.

– Каким образом?

– Надо пожелать.

– Чего уж там, поздно я, второй сын, родился!

– Восполните это трудолюбием и заслугами, превозмогая мужеством немилость Фортуны, – таков был путь Великого Капитана и других, что сумели опередить обласканных судьбою старших братьев. Как? Вы можете стать львом на поле брани, и предпочли быть боровом в болоте разврата? Слышите? Боевой рог призывает вас, дабы имя ваше огласили трубы славы! Заткните уши для пенья театральных сирен, желающих вас сокрушить, в ничто обратить.

Но юноша, подымая на смех подвиги, отвечал:

– Мне – под пули, на приступы, в походы, когда могу переходить от прогулки к игре, от комедии к пляскам? О нет, не соглашусь ни за что.

– Глядите, вы ничего не достигнете.

– А мне ничего и не надо.

Так и сталось – ничего не надо было, и не достиг ничего.

Зато удались некоторые хлопоты Честолюбивого. Увидел он, как достойный и прозорливый отец послал своего сына, многообещающего юношу, в саламанкский университет, дабы тот, кратчайшим путем науки (да, кратчайшим, ибо путь военной службы – окольный), достиг высокой должности. А юноша, вместо того чтобы слушать лекции, предался утехам и быстро катился вниз, к бесславному пристанищу ничтожеств. Сожалея, чтотак явно губит себя способный юноша, Честолюбивый сказал ему:

– Сеньор законовед, худой путь избрали вы, вместо того чтобы учиться в бдениях просвещать ум и с дипломом Главной Коллегии перейти в Канцелярию или в Королевский Совет, – туда нет лучшей лесенки, нежели студенческая ферула ^t0! A вы, пренебрегая всем этим, губите драгоценное время, транжирите достояние и обманываете надежды родителей ваших. Поверьте, дурной путь вы избрали.

Предупреждение и горький урок возымели силу – дабы внять правде, тоже ум нужен. Говорят, юноша тот, в трудах неустанных и неусыпных, подымался со ступени на ступень и дошел до Президентского кресла, прославив свой род и край. Но то был Феникс средь стада гусей – куда чаще книгу меняют на колоду, амфитеатр наук на театр комедии, вадемекум [678] на гитару – потому-то Право и судит так криво, Дигесты [679] остаются недегустированными, и юристы эти юрко исчезают в Пещере Ничто, не стоя ничего и не став ничем.

– Я понимаю, – говорил Критило, – что простой человек, плебей устремляется в эту пошлую пещеру, и не дивлюсь – простолюдину и впрямь трудно чего-либо достигнуть, снискать добрую славу, стать знаменитым. Но чтобы люди родовитые, благородной крови, из славных семей, те, кому чуть-чуть потрудиться – и достигнут многого, кому со всех сторон подают руки, кому до славы рукой подать, чтобы такие люди предпочитали погрязнуть в пороке, превратиться в ничто, похоронить себя заживо в Пещере Ничто, – о, это бесспорно жалкая участь. Простые люди сражаются пулями свинцовыми, знатные – золотыми. Знания – у обычных людей серебро, у знатных – золото, а у владык – брильянты. О, сколь многие, не пожелавшие потрудиться на полудюжине курсов, всю жизнь краснели за дюжинные свои познания! Без пользы проведя недолгие годы ученья, утратили они века славы.

Но вот, среди своры подлых служителей порока, могильщиков его жертв, увидели наши странники красавицу неописанную, что, не ведая минуты отдыха, белыми ручками творила черные дела: белее снега, ее ручки завораживали и всех замораживали – стоило ей прикоснуться к самому великому, самому мудрому, самому ученому, и тот превращался в истукана бессмысленного. Ни на миг не унимаясь, валила одного за другим в гибельную бездну презрения: никого не приходилось тащить ни на веревке, ни на канате, хватало одного волоска. И что мудреного? Ведь тащила она под гору! И тем ужасней были чинимые ею опустошения, чем изумительней ее краса.

– Кто она? – спросил Андренио. – Похоже, она намерена истребить весь род человеческий.

– Неужто не узнал? – отвечал заклятый ее противник, Честолюбивый. – Вот до чего докатились! Это главная моя врагиня, кипрская богиня, пусть не собственной персоной, а коварной сиреной; плоть ее, коль не дух. Бегите прочь, иного спасенья нет. Кабы так поступил государь, которого она ухватила лапкой горлицы, а вернее, когтями ястреба, не упал бы так быстро с пьедестала героя, каким его уже прославляли и весьма громко.

– О, какая жалость, – горевал Критило, – что к высокому кедру, к самому пышнолистому дереву, красовавшемуся над всеми прочими, льнет эта бесполезная повилика, тем более бесплодная, чем она краше! Думаешь, она его обнимает, а на самом деле связывает; украшая, сушит; одевая буйной листвой, лишает плодов – словом, в любом смысле грабит, истощает, пьет соки, лишает жизни и уничтожает. Что может быть хуже? А скольким ты вскружила голову! Сколько рысей ослепила, орлов к земле прибила, гордых павлинов заставила опустить чванливый хвост! Скольким мужам со стальной грудью ты размягчила сердце! Что говорить, вселенская губительница мудрецов, святых и героев!

По другую сторону пещеры увидели они злобно глядевшее чудище с ликом личности. Сила его была неимоверная – хватая двумя пальцами и словно бы с отвращением роскошные дворцы, кидало их в бездну Ничто.

– Провалитесь, – приговаривало, – Золотой Дворец Нерона, Термы Домициана, сады Гелиогабала – ничего вы не стоили, ничего полезного не принесли!

Однако этой участи избегли крепкие замки, неодолимые цитадели, воздвигнутые доблестными государями для охраны королевств и обуздания врагов; уцелели знаменитые храмы, обессмертившие благочестивых монархов, и две тысячи церквей, которые посвятил Божьей Матери король дон Хайме [680].

– Проваливайтесь, – говорило чудище, – серали Мурата, дворец Сарданапала!

Но особенно поразило странников то, что чудище точно так же хватало творения таланта и с гримасой презрения кидало туда же. Критило огорчился, видя, что подобная участь грозит одной, сплошь позолоченной, книге, которую чудище намеревалось похоронить в вечном забвении. На просьбу Критило не делать этого, оно с издевкой ответило:

– Э нет, пусть проваливается – сплошная лесть, ни крохи истины, ни смысла!

– Довольно того, – возразил Критило, – что владыка, о коем в ней идет речь и кому она посвящена, даст ей бессмертие.

– Не выйдет, – отвечало чудище. – Ничто так быстро не рушится, как лживая, беспардонная лесть, – она вызывает лишь раздражение.

Швырнуло туда книжонку, а за нею многие другие, приговаривая:

– Туда их, эти скучные романы, бредни больных умов, эти освистанные комедии, напичканные нелепостями и чуждые правдоподобия!

Несколько книжек оно отложило, сказав:

– Эти не тронем, пусть сохранятся для бессмертия, они удачны весьма и забавны своим остроумием.

Критило поглядел на название, полагая, что это комедии Теренция [681], но прочел: «Первая книга комедий Морето» [682].

– Это Теренций испанский, – сказало чудище. – А вот итальянских авторов – туда их!

Критило с удивлением сказал:

– Что ты делаешь? Весь мир будет возмущен – ведь итальянские перья ныне в такой же цене, как испанские шпаги.

– Ну нет! – отвечало чудище. – Многие из этих итальянцев только названия пышные ставят, а за названиями ни правды, ни содержания: большинство грешат вялостью, их писания без перца, они сплошь да рядом лишь портят громкие названия, например, автор «Вселенской ярмарки» [683]. Сулят много и оставляют читателя в дураках, особливо испанца.

Протянуло чудище руку к другой полке и давай с пренебрежением швырять книги. Критило прочитал несколько заглавий, увидел, что то книги испанские, и сильно удивился, тем паче убедясь, что все это историографы. Не в силах сдержаться, он сказал:

– Зачем губить эти сочинения, в коих так много бессмертных подвигов?

– В том-то и беда! – отвечало чудище. – Написанное никак не соответствует свершенному. Уверяю тебя, в мире никто не свершил столько подвигов и столь героических, как испанцы, но никто так дрянно не описывал их, как сами же испанцы. Большинство этих историй подобны жирной ветчине – раз-другой откусишь, и тебя воротит. Не умеют испанцы писать с глубиной и политичным изяществом историков итальянских – какого-нибудь Гвиччардини, Бентивольо [684], Каталина Давила, Сири [685] и Вираго [686] с их «Меркуриями», последователей Тацита. Поверьте, у испанцев не было гения в истории, как у французов – в поэзии.

Впрочем, из некоторых книг оно сохраняло отдельные страницы, прочие же бросало целиком, даже не раскрывая, в бездну Ничто и твердило:

– Ничего не стоит, ничего!

Критило, однако, заметил, что несколько произведений португальских авторов чудище отложило.

– То были великие таланты, книги их обладают и телом и душой.

Изрядно смутился Критило. видя, что оно протягивает лапу к некоторым богословам – как схоластам, так и моралистам и толкователям. Заметив его смятение, чудище молвило:

– Видишь ли, большинство из них лишь перелагают да повторяют то, что уже было сказано. Одержимые зудом печататься, мало добавляют нового, мало, а то и вовсе ничего, не изобретают.

Одних комментариев на первую часть Святого Фомы [687] чудище пошвыряло с полдюжины, приговаривая:

– Туда их!

– Что ты сказал?

– То, что сказал; а вы делайте то, что я сделал. Туда их, эти толкования как эспарто, сухие, оплетающие напечатанное тысячу лет тому.

Что до законников, они летели в яму целыми библиотеками, и чудище сказало, что, будь его воля, сожгло бы их все, кроме нескольких. А уж врачей швыряло подряд – в их вранье, дескать, ни складу, ни ладу.

– Сами посудите, – говорило оно, – даже оглавления не умеют путем составить, а ведь их учителем был сам чудодей Гален.

А пока Критило глядел на дела чудища, Андренио приблизился к устью пещеры и поставил было ногу на скользкий ее порог. Но к нему подбежал Честолюбивый и молвил:

– Куда ты? Неужто и тебе охота стать ничем?

– Оставь меня, – отвечал Андренио, – я вовсе не собираюсь входить, только отсюда погляжу, что там происходит.

Честолюбивый, расхохотавшись, сказал:

– Чего глядеть! Ведь все, что туда попадает, обращается в ничто.

– Ну, хоть послушаю.

– И это не выйдет – что туда угодит, о том больше ни слуху, ни духу.

– Хоть кликну кого-нибудь.

– Каким образом? Ведь там ни у кого нет имени. Не веришь? Сам подумай – от несметного множества людей, что прошли за столько веков, что осталось? Даже памяти нет, что жили, что были такие люди. Известны имена лишь тех, кто отличался в ратном деле или в словесности, в правлении или в святости. А взять пример поближе, скажи-ка – в нынешнем нашем веке, средь многих тысяч, что населяют земной шар в столь многих краях и королевствах, кто имеет имя? С полдюжины мужей государственных и, пожалуй, того менее – мудрых. О ком говорят? О двух-трех королях, о нескольких королевах, да об одном святом отце [688], что воскресил память о Львах и Григориях. Все прочие – для числа, одна видимость, они только поглощают пищу и умножают количество, но не улучшают качества. Но на что ты уставился, ведь ты там ничего не видишь?

– Гляжу, – отвечал Андренио, – что в мире есть нечто, еще меньшее, чем ничто. Скажи, жизнью твоей заклинаю, кто вон те, что даже в царстве Ничто оказались в тени?

– О, – отвечал Честолюбивый, – про ничто можно сказать многое! Они суть…

На сем, однако, с твоего, читатель, соизволения, мы оставим их до следующего кризиса.