Повстречался им странный тип, который, не довольствуясь одним взглядом, бросил на них с полдюжины. Здесь все глядели в оба, но этот показался нашим друзьям особенно глазастым.

– Кто он? – спросил Критило.

– Не знаю, сумею ли его описать, как хотелось бы, – уж много лет с ним знаком, а до его дна не добрался и определить его не берусь. Достаточно будет сказать, что это Хитрец.

– А, вот как! – сказал Критило. – Теперь я понял.

– Как – понял? Да ты и не начал понимать. Ежели с прочими людьми, чтобы их узнать, надо съесть пуд соли, то с этим – вдвое, настолько он двоедушен.

Другой, проходя, твердил:

– Полгода – хитри и ловчи, полгода – ловчи и хитри.

– Он неправ, – заметил Критило. – Я слышал, что эта поговорка уже забракована самими хитрецами; куда ловчей они обманывают правдой – благо люди не верят, что кто-то правду скажет. А этот, только глянь на его повадки да ухватки, сразу видишь, что Плут.

– Он самый. Вон он что-то говорит по секрету, и пребольшому, своему брату-близнецу.

– А тот кто?

– Того зовут Простак. Верно, сговариваются подстроить кому-нибудь каверзу. Но, право, не страшно – надо только их распознать, и будешь знать, как с ними держаться. Вон тот, третий, правильно о них говорит: «Полно, игра ваша понятна». И взятки им не взять.

Появился еще один, того же пошиба.

– А этот какую роль играет?

– Это знаменитый, всем ненавистный Доносчик.

– А вон тот?

– Это Предатель, ничуть не лучше.

– Поверишь ли, как увижу таких, я весь дрожу от страха.

– И немудрено – с кем ни заговорят, каждый испытывает то же. Все их опасаются и чуждаются. Потому и рассказывают о лисице, что однажды прибежали в нору ее лисята перепуганные, – они, мол, видели огромного зверя с чудовищными белыми клыками. «Ступайте играть, не надо бояться! – сказала лиса. – Это слон, велик да глуп, этот скот неопасен». В другой раз лисята убежали от другого зверя – на лбу, мол, пара острых рогов. «Чего там, этот тоже не страшен, вы просто глупышки». – «А вот теперь, – говорят, – мы встретили и впрямь страшного – когти, как ножи, огромная кудлатая грива». – «Это лев, но пугаться не надо, он не так страшен, как вам кажется». И вот, прибежали лисята очень довольные – видели, мол, не скота, не зверя, совсем не похожего на прежних; безоружный, кроткий, ласковый, улыбается. «Вот теперь, – сказала лиса, – надо бояться. Берегитесь его, дети мои, за сто лиг бегите». – «Почему ж? Ведь у него нет ни когтей, ни рогов, ни клыков». – «Зато есть лукавство. Это человек. Берегитесь его коварства». Так и ты берегись вон того, что сейчас проходит мимо нас, на кого все указывают пальцами, а за спиной строят ему рожи. Чудной это тип, говорят, сущий дьявол, а то и хуже. Кто идет с ним рядом, того продает и предает по семь раз на день. А вон тот, что то и дело подмигивает и за это прозван Лисом, – и по имени и по делам истый лис. Как нападет, держись! Да, здесь все себе на уме.

– Скажи-ка, в чем причина, – спросил Критило, – что тут держатся розно, не ходят вместе, друзей не имеют! Подобное видел как-то я на одной площади – немало горожан гуляло, но каждый в одиночку, опасаясь подойти к другому, заговорить.

– Что ж! – заметил Длинноносый. – Про них и сказано: «У каждого волка своя тропка».

Любопытно было глядеть, как встретились скряга с плутом; в одну минуту плут придумывал тысячи уловок, а скряга, хоть и знал его нрав, из алчности то и дело попадался. Вот смеху-то было, когда каждый из них говорил про другого: «Ох, и простак! Как легко его надуть!»

– Видишь вон того коротышку, сморчка этакого? Он – сама подозрительность. Что ни скажи, что ни сделай, все примечает. Плюгавому фальшивую кость не подбросишь.

– Но скажи, зачем попал сюда вон тот, что норовит сойти за глупца? А ведь говорят – глупец и есть тот, кто глупцом кажется, да еще половина тех, что глупцами не кажутся.

– Знай, он вовсе не глупец, но мастак глупцом прикидываться. Как и вон тот, что разыгрывает идиота. Куда хуже дурака настоящего дурак притворный.

Критило осведомился, не очутились ли они на венецианской бирже, или в кордовском аюнтамьенто [612], или – что самое страшное – на калатаюдской площади, где один чужестранец признался местному жителю, что его тут и купили и продали. «Недаром, видно, говорят, что самый большой глупец в Калатаюде умней, чем величайший умник в моем городе. Верно я сказал?» – «Конечно, нет», – отвечал горожанин. «Почему же нет?» – «Потому что в Калатаюде глупцов нет, а в вашем городе нет умных».

– Знай, что ты, можно сказать, здесь ничего еще не видел, – молвил спутник Критило, – ежели не видел здешних людей деловых.

И повел его к ним, советуя:

– Гляди в оба глаза, а лучше – во сто, и постарайся поскорей унести ноги.

Встретили они там одного дельца, другого. Подивился Критило хитрым приемам, тонким подходам, игра велась изощренная, ибо все были востроглазые и востроносые, пронырливые, проницательные и политичные.

А пока Критило там, пока его то покупают, то продают, поглядим на Андренио, который углубился в противоположный край, то бишь крайность, – все смертные впадают в крайности, и уменье жить состоит в том, чтобы найти середину. Очутился Андренио в стране благодушных, нисколько не похожих на тех, кого увидел Критило. Казалось, то люди другой породы – тихие, мирные, от них ни шуму на свете, ни переполоха на ярмарке. Одним из первых Андренио встретился Хуан Добрая-Душа, и хотя тот едва поздоровался, потому как забывал слова, они тут же сдружились. Подошел еще один, тоже Хуан, – здесь кругом были Хуаны Добряки, а там, где Критило, сплошь Педро Проныры.

– Кто это идет и улыбается?

– Это человек, о котором говорят, что доброта его губит, – погибший человек. А вот, другой, все твердит «добро, добро», все ему добро, и потому ни на что не годен. Премилые люди!

– Как просты в обращении! – удивлялся Андренио. – Даже не кланяются!

– Потому что не обманывают.

В это время к ним с приветствием подошел Бонкомпаньо [613]. Его сопровождали Наилучшие-Пожелания и Всей-Душой-Ваш. Словечка «нет» они не знали, никогда ни о чем не спорили и, брякни один величайшую нелепость, остальные соглашались. Мир и покой царили в их обществе, Андренио даже усомнился – люди ли это из плоти и крови.

– Ты прав, что сомневаешься, – ответил ему Человек Слова, которого Андренио был рад встретить, как большую редкость, причем то был не француз, хотя француз – тоже человек слова. – Хочешь убедиться, погляди на этого разиню, дона Как-Бишь-Его де Марципан – кто ни пройдет, его ущипнет. А вот каноник Потачка, на все смотрит сквозь пальцы.

Увидели они человека, облепленного мухами.

– Это Медоуст!

Для начальства такие покладистые – сущий клад! Таких себе и ищут – головы восковые, куда захочешь, туда гнешь, и носы легко по ветру поворачивать.

Встретили тут Прекрасную-Душу; ни о ком не думал дурно и не верил, когда о ком-то говорили дурно.

– Слывет человеком прекрасным, а плоше его нет. Обо всех по себе судит. Хорош был бы мир, кабы все так судили!

Прекрасная-Душа шел рядом с Махоней, на которого все рукой махнули.

– А вот, смотри, толстяк – любо глядеть!

– Это знаменитый Лежебока – сон его не нарушит никакое происшествие, даже самое ужасное. Однажды его разбудили ночью, чтобы сообщить о злодеянии, потрясшем весь мир. «Убирайтесь! – сказал он слугам. – Не могли завтра сказать? Может, думали, что завтра никогда не наступит?»

Дивился Андренио и одежде Лежебоки, такой нынче не встретишь – без складок, без подкладок, без запазухи. Встретился ему также дон Друг-Всеобщий, а стало быть, ничей и никчемный, с большой компанией. – Вон тот, по правую руку, – Первый-Встречный; по левую – Послед-ний-Кому-Достается-Все; подальше – Потеряв-Кого-Выиграешь, рядом – Кого-Врагу-Пожелаю. Есть тут и Безотказный, у кого нет ничего своего – ни слова, ни дела. Есть и со всеми согласный дон Некто дель Ладно, антипод монсиньора Non li puo fare [614]. Люди всеми любимые и живут много лет.

Так много, что Андренио осведомился – не это ли обитель бессмертных.

– Почему так думаешь? – спросил один.

– Потому что не вижу, чтобы кто-нибудь здесь убивался или с горя чахнул. Отчего им умирать!

– Зачем им умирать? Они и так мертвы.

– А по-моему, они-то умеют жить, о своем заботиться здоровье; все они – люди крепкие, печенку гневом не портят, желудок работает исправно, и пусть там другие живут скрепя сердце, для этих главное – здоровье сохранить да брюхо растить.

В обхождении были просты, без подковырок, никаких задних мыслей, что на уме, то на языке, душа на ладони, даже нараспашку; словом, не было здесь ни обманщиков, ни царедворцев, ни кордовцев. И хотя дело было в Италии – ни единого итальянца, разве кое-кто из Бергамо [615]. Из испанцев – несколько старокастильцев; из французов – несколько овернцев [616]. Зато множество поляков – эти всем без разбору доверялись, и все их обманывали; да, зря говорят «на дурака напал», надо: «на добряка», добряка обмануть всего легче.

– Какая приветливая земля! – говорил Андренио. – И еще приветливей небо!

– Надо было вам посетить ее в прежние времена, – сказал старик из доброго старого времени, – когда все были равны и друг другу «ты» говорили, как Сид. О, тогда край этот был многолюден! Тогда еще не открыли край злобы, даже не знали о существовании подобной гадкой страны – вернее, думали, что она необитаема, как знойная пустыня. Прости, боже, того, кто ее открыл, тоже мне Индия! Тогда человек двоедушный был редкостью, все о нем знали, за лигу указывали – мол, бегите от него, как от тигра. А теперь все изменилось, все испортилось, даже климат, – коли так пойдет дальше, через несколько лет Германия Италией станет, а Вальядолид – Кордовой.

Хотя в этом прибежище доброты и правды, прямодушия и простоты никто не предавал Андренио, все привечали, он все же надумал уйти – уж слишком тут были простоваты. И примечательно, что оба, и Андренио и Критило, на расстоянии словно услышали друг друга и одновременно решили уйти от крайностей, в которые завели избранные ими пути, – одного в хитрость, другого в простоватость. Устремив взоры к середине, они обнаружили там Столицу Благоразумного Знания и направили туда стопы. И вот, оба встретились на том месте, где пути снова сходились и крайности сглаживались. Как бы поджидая их, там стоял необычный человек, каких на жизненном пути редко встретишь; бывают люди – сплошь длинный язык; другой – сплошь глаза; этот же был – сплошной мозг, мог все обмозговать. Был он стократ осторожен, стократ терпелив, стократ прозорлив и прочих добрых качеств имел во стократ. То был кастилец по основательности, арагонец по благоразумию, португалец по рассудительности, короче – вполне испанец, сиречь, человек основательный. Андренио, переглянувшись с Критило, уставился на это диво.

– Помилуйте, – говорил Андренио, – я понимаю, мозги в голове, ибо там престол души; но для чего язык из мозгов? Ведь даже язык из мяса, вещества плотского, но плотного, спотыкается, подвергая хозяина опасности, – пусть лучше десять раз споткнутся ноги, чем один раз язык; там от падения страдает тело, здесь же погибает душа. Что ж говорить о столь зыбком и мягком веществе, как мозг! Кто с языком тогда совладает?

– О, как ты заблуждаешься! – отвечал Мозговитый, таково было его имя. – Напротив, тут и нужны мозги, когда не видать ни зги, – нынче то слово лучше всего, что с языка не сошло.

– А нос из мозгов, кто его выдумал и зачем? – недоумевал Андренио. – Добро бы глаза, чтобы не пялились на что попало, но какой толк от мозгового носа?

– Есть толк, и немалый.

– Для чего ж такой нос служит?

– Чтобы чад гордыни в нос не ударял, копотью не чернил и угаром голову не кружил. Даже в ногах мозг нужен, и побольше, особливо при рискованных шагах; потому-то и сказал умный человек: «Дело опасное, тут надобно, чтобы мозг весь в пятки ушел!» И ежели бы всадники, сидя в седле, имели мозг в ногах, не теряли бы они так легко стремена – пожалуй, мудрей был бы и кое-кто на троне сидящий. Итак, чтобы правильно жить, надо человеку быть сплошь из мозгов: мозг в ушах – не слушать вранья, не внимать лести, от коей недоумки в безумие впадают: мозг в руках – рукоять шпаги не упускать и сознавать, куда руки запускаешь; и сердцу надо быть из мозга, чтобы страсти его не увлекали и по грязи не волочили. Да, мозг, кругом мозг, повсюду мозг – дабы человеку быть осторожным, основательным, мозговитым.

– О, как мало видел я людей такого склада! – говорил Критило.

– А я слыхал, один человек говорил, – заметил Андренио, – будто во всем мире всего лишь одна унция мозга и будто половина ее у некоего важного лица (имени не назову, дабы не вызвать ненависти), а другая половина будто поделена среди прочих людей. Вот и посудите, сколько на долю каждого приходится!

– Кто так сказал, ошибался. Никогда еще в мире не было столько мозгу, и это видно из того, что, как ни губят мир, а все же он не пошел прахом.

– Скажи мне, однако, – настаивал Андренио, – ты-то где взял столько мозга, – дай тебе бог и дальше его иметь! – где его нашел?

– Где? В кузницах, где его куют, да в лавках, где его продают.

– Что? Есть лавки благоразумия? Никогда ничего подобного не встречал, сколько земель ни исходил.

– И тебе не стыдно? Ты вот знаешь, где одежду и пищу продают, и не знаешь, где покупают облик личности? Да, есть лавки, где торгуют разумом и пониманием. Правда, чтобы их найти, надо иметь разум.

– А какова ему цена?

– Как сам оценишь.

– Как же я сумею его оценить?

– Сумеешь, ежели его имеешь.

– А отпускают – на глазок?

– Нет, по мере и по весу. Но пойдемте, я нынче сведу вас в те самые мастерские, где куют и оттачивают острый ум, трезвое суждение, сведу в школу личностей.

– Скажи, а в мастерских этих, о которых говоришь, много мозгов шлифуют в день?

– Не на дни, на годы счет идет – на одну унцию, поди, вся жизнь уходит.

Привел их Мозговитый на широкую, прекрасную площадь, украшенную разнообразными зданиями, – одни величественные, скажешь, королевские дворцы, другие убогие, вроде хижин философов; были там и военные шатры и школьные дворы. Очень удивились наши странники, сидя столь различные здания, и, внимательно осмотрев обе стороны улицы, спросили у своего вожатая, где же мастерские разума, лавки разумения.

– А вот они, перед вами Смотрите направо, смотрите налево.

– Возможно ли? Дворцы, где разум скорее потеряешь, нежели приобретешь; военные палатки, где чаще найдешь дерзость, чем благоразумие. И вот в тех школьных дворах, где ученики резвятся, и подавно не найти разума – молодежи мудрость несвойственна, молодо – зелено, зрелости там не ищи.

– Знайте же, пред вами заведения, где обзаводятся познаниями; здесь-то и делают великих мужей; в этих мастерских обтесываются чурбаны да болваны и выходят людьми дельными. Приглядитесь вон к тому дворцу, величавому и пышному, в нем создавались величайшие люди великого века – сенаторы прозорливые, советники мудрые, писатели достославные. Вы, конечно, не раз видели, как для украшения фасадов ставят меж тяжелыми колоннами немые статуи, здесь же – гиганты живые, мужи высокого ума.

– И верно, – сказал Критило, – вон тот справа, сдается мне, сентенциозный Гораций, а слева – не столь плодовитый, сколь плодотворный Овидий, и над всеми – возвышенный Вергилий.

– Ежели так, – сказал Андренио, – это, должно быть, дворец августейшего из цезарей? [617]

– Скажи лучше – мастерская героев, величайших мужей своего века. Великий император своими хвалами придал им блеск, а они своими творениями дали ему бессмертие. Теперь обратите взоры на другой дворец, не из мертвого мрамора сооруженный, но из живых столпов, опор королевства; это придворная школа для лучших умов, коих немало было в то время.

– Верно, владетель дворца – человек великий?

– И вдобавок великодушный: бессмертный король дон Алонсо, в его время говорили, что Арагон – кузница королей.

Увидели еще один дворец – из камней одушевленных, говоривших языком надписей; не было, как в прочих дворцах, чистых мраморных плит, на всех высечены сентенции и героические изречения.

– О, благодарение небу! – сказал Критило. – Наконец-то вижу дворец, от коего веет личностью.

– О да, личностью, и значительной, был великий его владелец, король португальский дон Жуан Второй [618] – чтобы не думали дурно о всех Хуанах. Не менее примечателен и тот дворец, где шпаги чередуются с перьями, дворец короля французскою Франциска Первого, простирающего царственные свои длани к ученым и храбрецам, а не к шутам да фиглярам. И неужто вы не заметили вон того, увенчанного пальмами да лаврами, стоящего на высшей точке всего мира и всех веков? Это бессмертный престол великого папы Льва Десятого, где гнездятся орлы таланта, – приют более надежный, нежели у сказочного престола Юпитерова, хоть и та сказка не без намека; у государей, мол, находят ласку мужи ученые, орлы по зоркости и парению. А вот дворец преблагоразумного короля испанского Филиппа Второго и первая школа политичного благоразумия, где обучались великие министры, выдающиеся правители, генералы и вице-короли.

– Что за военный шатер затесался там меж великолепных дворцов? Чего ради делу ратному путаться с делами государственными?

– А как же иначе? – отвечал Мозговитый. – Надобно тебе знать, что и в походных шатрах мастерят великих людей, не менее разумных, чем отважных. О, многому можно там научиться! Пусть об этом скажет маркиз де Грана дель Каррето [619]. Ибо там обретают знания не столько по свободному выбору, как благодаря суровому опыту. Вон шатер Великого Капитана, кому король Франции [620] отвел место среди королей, сказав: «Кто над королями одерживал победы, достоин с ними делить обеды». Сей полководец был столь же просвещен, сколь отважен, сильный ум, сильная рука, достохвальны и речи его и дела. А вот шатер герцога де Альба, школа благоразумия и опытности, как дом его в мирное время был обителью славных, почему и направлял туда своего сына Хуан де Вега, посылая его в столицу.

– А это что за здания фасона ученого, с фасадом не пышным, но почтенным?

– Сие, – отвечал Мозговитый, – обители не Марса, но Минервы Это Главные Коллегии [621] знаменитейших университетов Европы. Вот эти четыре – Саламанкского [622], вон та – университета Алькала [623]; чуть подальше – Святого Бернардино в Толедо, Сантьяго в Уэске, Святой Варвары в Париже, Альборноса в Болонье [624] и Святого Креста в Вальядолиде; все мастерские, где создаются величайшие мужи каждого века, столпы, что потом поддерживают королевства, заседают в королевских советах и парламентах.

– А вон те унылые руины, разбитые камни коих словно оплакивают свой упадок?

– Да, ныне они плачут, а в иной век, в золотой, источали благовонный бальзам, даже более того – ручьи пота и чернил. То бывшие дворцы радушных герцогов Урбино и Феррары, приюты Минервы, ристалища изящных искусств, средоточие блистательных талантов.

– А в чем причина, – спросил Критило, – что в этих королевских чертогах уже не видно орлов, что прежде в них гнездились?

– Причина не втом, что орлов нет, а в том, что не для каждого Вергилия находится Август; не для каждого Горация – Меценат; не для каждого Марциала – Нерва [625] и не для каждого Плиния – Траян. Поверьте, великие мужи по душе только великим.

– Мой упрек будет острее, – сказал Андренио. – Скажи, почему государям угодней – и чаще выгоду при них находят – искусный художник, даровитый ваятель, которых почитают и награждают куда больше, нежели выдающегося историка, вдохновенного поэта, замечательного писателя? Ведь всякому ясно, что кисть отображает лишь наружное, перья же – внутреннее, а первое столько же уступает второму, сколько тело душе. Художники, самое большее, передают статность, изящество, нежность, порой жестокость, зато перья опишут ум, доблесть, добродетель, познания и бессмертные дела. Художники могут продлить жизнь своим покровителям, пока невредимы доски, холст или, скажем, бронза; перья же – на все грядущие века, сиречь, обессмертят. Художники помогают со своими моделями познакомиться, точнее, увидеть их, лишь тем немногим, кто может посмотреть портреты; писатели же – всем, кто читает их писания, которые переходят из одной страны в другую, из одного языка в другой и даже из одного века в другой.

– О, Андренио, Андренио! – отвечал Благоразумный. – Неужто ты не понимаешь, что холсты и изваяния можно увидеть глазами, потрогать руками, – что это творения материальные? Не знаю, вполне ли ты меня понял.

Тут они увидели, как в мастерских века и подлинного человека создавали великого мужа, удачней подражая всем семи героям, нежели портрет Апеллеса – семи красавицам [626].

– Кто это? – спросил Андренио.

А Мозговитый:

– Это современный герой, имя ему…

– Тс! – перебил Критило. – Не называй имени.

– Почему? – удивился Андренио.

– Имя не нужно.

– Как так? Ведь мы давеча назвали столько славных мужей и достохвальных личностей.

– И напрасно.

– Но почему же?

– Потому что они начинают думать, будто мы обязаны их восхвалять, и не ценят наши дары. Мнят, будто это дается им по праву, когда на самом деле – лишь из любезности. Посему и разумно и остроумно поступил автор, который во втором издании своих сочинений поместил первоначальное посвящение в список опечаток.

В другой мастерской они увидели, как, напротив, делают сто мужей из одного, сто королей из одного дона Фердинанда Католика, причем материалу оставалось еще на сотню. Тут копили великие запасы ума, лепили мудрые головы, мужей основательных, людей положительных. И, как заметил Андренио, трудней всего было правильно вылепить нос.

– Да, верно, не раз я уже замечал, – говорил Критило, – что природа с прочими частями лица справляется превосходно, делает, как это ни сложно, зоркие глаза, широкое и ясное чело, хорошо пригнанный рот, а как доходит до носа – теряется и обычно портит.

– Эта часть лица воплощает благоразумие, – пояснил Мозговитый, – это вывеска на гостинице души, показатель проницательности и предусмотрительности.

Тут раздались грубые звуки рожков и барабанов.

– Что это? – спрашивали люди, сбегаясь со всех сторон.

– Глашатай идет, – отвечали им.

– Что случилось?

– Венценосное Знание повелело огласить новый указ во всей подвластной ему империи.

– Кого же изгоняют? Не Раскаянье ли, которому нет места там, где царит Разум, или же Самодовольство, главного врага Знания?

– Ни то, ни другое, – отвечали им, – в указе будет критическая реформа народных пословиц.

– Возможно ли? – возразил Андренио. – Ведь пословицы нынче в такой моде, что их называют малыми Евангелиями!

– В моде они или нет, подходите ближе и послушайте, о чем возвещает глашатай.

Странники наши, любопытствуя, подошли, и услышали, как глашатай, объявив о запрете некоторых пословиц, продолжает:

– Item, повелеваем, чтобы отныне и впредь ни один разумный человек не говорил: «У кого враги, тот спать не моги». Напротив, пусть домой возвращается пораньше, спит подольше, да встает попозже и, пока солнце не взойдет, из дому не выходит.

Item, запрещается говорить: «Кто рода своего не знает, добра не узнает». Напротив, горя не узнает, ибо не узнает, что дедушка его был мастеровым, шапочником, мясником, стригальщиком, а то и похуже. Пусть не смеет никто говорить: «В браке да в драке – не медли», ибо нет дел, в коих надлежит больше медлить, чем когда на смерть идешь или в брак вступаешь; да ведомо будет каждому, что, кабы женатым дозволено было жениться вдругорядь, они бы изрядно задумались, как тот что сказал: «Дайте мне на размышление сто лет». Запрещается также пословица: «Дурак в своем доме больше знает, чем умный – в чужом». ибо умный повсюду умен, а дурак повсюду глуп. А главное, пусть отныне никто не говорит: «К чему мне советы, дайте монеты», ибо добрый совет – это деньги, это клад, и тому, кто без доброго совета живет, целой Индии не хватит, и даже двух. Оповещаем также всех, что пословица, гласящая: «Делать быстро – значит, делать хорошо», столь любимая испанцами, удобна скорее для нерадивых слуг, чем для требовательных хозяев: а посему, по ходатайству французов и даже итальянцев, повелеваем перевернуть ее и на радость строгим хозяевам говорить: «Делать хорошо – значит, делать быстро». И ни в коем случае не дозволяем твердить: «Глас народа – глас божий», нет, это глас невежества, и, как правило, устами черни вещают черти.

Item, запрещаем в наше время употреблять поговорку «Честь и барыш в одном мешке не вместишь», – ныне, сами видите, деньги есть, есть и честь. Запрещается как величайшее кощунство говорить: «Дай бог тебе счастья-удачи, а малого твоего знания тебе хватит», – ибо знаний всегда не хватает, и нет большего счастья, нежели много знать и личностью стать. Далее. Ежели одни пословицы целиком запрещаются, то другие лишь исправляются. Так, надобно говорить не «Доброе молчание – Санчо», но «Доброе молчание – свято», а у женщин оно – просто чудо; но только не тогда, когда требуется добрый совет. И кто это сказал: «Будешь для всех ослом, съедят тебя волки»? Напротив, ты сам их съешь, как волк сожрешь, слопаешь их хлеб, приговаривая: «Лучше под седлом ходить, зато сытно есть и пить»; настоящим человеком быть ныне как-то не с руки, зато придуриваться стало наукой всех наук. Весьма неудачно сказано: «Слугу и петуха держи год», – коли плох слуга, и дня не держи, а хорош – хоть всю жизнь.

Item, присуждаются к позору некоторые другие пословицы, например: «Что за тыщу сидеть, что за полторы», «Лучшему другу удар похлеще». А пословица: «Пусть другим смешно, лишь бы мне тепло», – глупость, притом бесстыдная; но женщинам, что носят декольте, дозволяется говорить: «Пусть и другим смешно, и мне холодно». Иные пословицы повелеваем ограничить, например; «Добро тому, кто удался в родню»; ее не должно распространять на детей и внуков альгвасилов, судейских, ростовщиков, шутов, трактирщиков и прочей сволочи. Другие пословицы следует перевернуть, к примеру: «Куда ни приди, своих ищи»; нет, своих беги, ежели жить хочешь в покое, мире и довольстве, а земляков беги, ежели ищешь почета и уважения.

Item, изгоняется отныне за ненадобностью: «Обрети добрую славу и ложись почивать», – все ложатся почивать и не думая ее обретать. Следует также сузить смысл поговорки: «В гнездах прошлогодних нет пташек сегодня». Дай бог, чтобы век не гнездились распутник и прелюбодей, как клопы в чужих постелях, а игроки в притонах! Да сгорят укромные гнезда и паучьи сети всяческих канцелярий, куда, как муха, попадает неопытный тяжебщик! Пословица «Дай мне бог с тем спор, кто понять меня скор», видно, придумана простачком, так не сказал бы человек политичный, ему удобней спорить с тем, кто его не понимает, его мыслей не читает, умыслов не подозревает. Пожелание «Спи спокойно» – глупость и впору лентяям; надо говорить: «Всегда бодрствуй».

Item, запрещается как пословица заразная: «Общее горе – полгоря»; сперва в ней говорилось «дураку полгоря», они-то ее и переиначили. По настоянию Сенеки и других моральных философов, считай сущей нелепостью изречение: «Добро твори, а кому – не смотри»; нет. хорошенько смотри – кому, не оказался бы неблагодарный, что с твоим добром сбежит и им же тебе глаза колоть будет, не попался бы подлец, что сядет тебе на шею. или грубиян, что станет хлопать по плечу, или муравей, у которого крылья вырастут, или другое ничтожество, что наверх вознесется, или змея, что, пригревшись на твоей груди, ужалит насмерть. Не следует говорить: «Чем длинней за тобой хвост, тем больше почет», – а наоборот: «Чем больше почет, тем длиннее хвост»; да ради почета многие готовы сами влачиться в пыли.

Item, по ходатайству садовников [627], впредь да не скажут худого слова о верном псе, но пусть скажут об осле: «И сам капусту ест. и другим не мешает». Исправим также поговорку: «С начальником не дели груши», – надо: «дели только баклуши», все другое он заберет себе целиком. Неверно также: «Кто всего желает, все потеряет», – нынче хочешь получить хоть что-нибудь, метить надо на все и даже более того. Посему советуем говорить как тот, чье имя умолчим: «Знайте, раз все могу, то всего и хочу». Врет также поговорка: «Хорошо поет Марта, как поела в два рта», – тут не годится ни «хорошо», ни «плохо»: наевшись, и Марта не поет, и Марс не воюет, а спать ложатся. «У каждого безумца свой пунктик», – не один пунктик, но два, а через год и сто. «Что в обычае, без того не обойтись», – сущая глупость. Отлично обходятся – ныне только в обычае, но не в ходу, добро, добродетель, доброчестность, добронравие, все с «добра» начинающееся. «Скажешь слово, а дьявол тебе сотню», – такой же вздор. Ежели слово дурное, зачем его говорить? Ежели доброе, дьявол его ни за что не скажет. Сильно ошибался тот, кто сказал: «Смирный – всегда последний»; нет, ныне смирные хотят быть первыми, во всем верх брать. Как нелепость запрещаем: «Лучше друзья на торжке. чем деньги в мешке»; во-первых, где их найдешь, друзей истинных и верных; во-вторых, у кого мешок денег, дружки найдутся – и в любом месте. «Удачливых держись, неудачников сторонись» – сказано, видать, невезучим игроком; напротив, удачливые и без тебя обойдутся, а неудачникам надо помогать. «Нет худа без добра», – это так, но из них двоих беда всегда первой идет, а впусти в дверь одну беду, войдет сотня, беда никогда не приходит одна.