Скажут: «Непременно приду с визитом», – все равно, что «Ноги моей у вас не будет». – «Мой дом рядом» – захлопывают дверь. А скажут: «Что вам угодно?» – это расшифровывается «Подите, поищите». А когда говорят: «Прошу помнить, я к вашим услугам», завязывают кошелек потуже. В том же духе надобно расшифровывать лестные комплименты. «Я всецело ваш» – понимай, он всецело свой. «Ах, как я рад видеть вас!» – хотел бы увидеть лет через двадцать. «Ваша воля – закон» – разумей, коль упомянете его в последней воле. А дурень всему верит и, не зная ключа, всегда бывает обманут. Есть много других шифров, те высшего класса, весьма трудные, оставим их до другого раза.

– О нет, – сказал Критило, до сих пор молчавший, – их-то хотелось бы мне узнать в первую очередь, а те, что ты нам изложил, их же дети в букварях учат.

– Но ты увидишь, – сказал Дешифровщик, – что, хотя изучать их начинают рано, понимать-то научаются слишком поздно; детей этими шифрами кормят, едва отлучив от груди, а взрослые их не знают. Выучите пока эти, поупражняйтесь в расшифровке, а те, сложные, обещаю вам растолковать вместе с наукой размышления, чтобы тем дополнить науку постижения.

За такими разговорами странники наши незаметно очутились посреди большой площади, в славном царстве Видимости и обширном театре Мнимого Блеска, где всему придавали лучший вид, в театре в наше время весьма посещаемом, – всем охота поглядеть на человеческие фокусы и столь обычные теперь жульничества. По обе стороны тянулись ряды мастерских, где занимались ремеслом, отнюдь не низким, в расчете на всезнаек да знатоков. В одной золотили всякую всячину, разную рухлядь – чтобы сходила за ценные вещи: золотили седла, статуи, комья, камни и щепки, даже свалки и сточные канавы. Сперва вид весьма привлекательный, но со временем золото облезало, грязь наружу вылезала.

– Понятно! – сказал Критило. – Не все то золото, что блестит.

– О нет, не так просто, – возразил Дешифровщик, – здесь есть о чем поразмышлять и что расшифровать. Поверьте, сколько бы ни тщились золотить заблуждения и преступления, зло пребудет злом. Как! Нас хотят убедить, что когда государь собственноручно убивает принца крови [582] – ужасное злодеянье! – умерщвляет благородного своего шурина из-за пустых подозрений, повергая в скорбь все королевство, – будто причиной было рвение к правосудию! Скажите тому, кто подобное пишет, что это значит золотить зло. Утверждают, что такой-то король не был жестоким [583] и не должен носить такое прозванье, но именоваться справедливым! Скажите тому, кто это печатает, – руки коротки, всем уста не запечатаешь. Говорят, будто отец преследует собственных сыновей, воюет с ними, сажает в темницу, лишает жизни – из чувства долга, а не по злобной страсти! Ответьте – как ни прикрывай злодеяния златым плащом долга, жестокость жестокостью останется. Возглашают, будто равнодушие и вялость, погубившие больше дворян и вельмож, чем совершила бы сама жестокость, – будто все это от благодушия и кроткосердия! Скажите тому, кто такие вещи пишет, что он золотит зло. Но не беда – время сотрет фальшивое золото, обнажит злодейскую сталь, и правда восторжествует.

В других заведениях приправляли плоды терпкие, горькие и безвкусные, дабы искусством скрасить пресность или горечь. Странникам поднесли на большом блюде целую гору таких сластей, и они не только не отказались, но с охотой отведали – старикам, мол, это положено. Андренио с удовольствием ел и похваливал, но Дешифровщик, взяв в руку один кусок, сказал:

– Смотрите, не правда ли, лакомый кусочек? А кабы вы знали, что это!

– Что ж иное, – сказал Андренио, – как не кусок чистейшего сахару?

– Так знайте, это была пресная тыква – без острой морали и горькой сатиры. А вон то, что так аппетитно хрустит под зубами, было просто стеблем салата. Велика сила искусства! О, сколько людей пресных, неинтересных, рядились с помощью искусства и прославлены как великие; подсластить можно и свой кислый или терпкий нрав; другие подсахаривают свое «нет», холодный прием, – отсылают искателя хоть не ублаженного, зато не обиженного. А вот дворцовый апельсин – был кожурою горек, внутри кисел, а поглядите – ну кто бы подумал! – продают за сладкий, товар надо уметь подать. Вот эти вишни были несъедобные, а приправили – стали лучшим лакомством; вот бывшая лебеда – да, и беда может быть подсахарена и сойти за конфетку, есть люди, что привыкли к бедам, как Митридат к ядам. Вот этот вкусный овощ был неудобоваримым, перезрелым огурцом, а тот незрелым миндалем, – иным по вкусу даже скорлупа деревянная. Итак, одни мастера зашифровывают, другие мастера расшифровывают и учат видеть суть.

Рядом с этой мастерской располагались красильщики, придававшие любым делам яркие краски. Дабы окрасить события в какой цвет желали, красок не жалели, самое дурное деяние обретало приятную окраску, дурное слово представало в хорошем виде, черное – белым, зло – добром; эти историки, орудуя кистью, не пером, сообщали всему по своему усмотрению облик прекрасный или безобразный. Тут же трудились парфюмеры – придавали приятный аромат навозу, мускусом да амброй скрывали вонь дурных нравов и зловоние уст.

Только канатчиков Дешифровщик похвалил за то, что, свивая веревку, движутся вспять, – не так, как все.

Но тут странники вдруг почувствовали, словно их тянут за уши и насильно поворачивают им голову. Глянули вправо, глянули влево, и увидели на помосте бойкого dicitore [584], окруженного плотным кольцом ротозеев, которых он обрабатывал. Как пленников, держал их привязанными за уши, и водил – не на златых цепочках Геракла, а на железных поводьях порока. Громогласными, искусно закрученными речами восхвалял он свои диковины.

– Сейчас покажу вам, – говорил он, – крылатое чудо, светоч разума! Люблю общество людей разумных, достойных звания человека, однако должен предупредить: кто не обладает высоким умом, может без долгих слов убираться – ему не постичь речей столь возвышенных и утонченных. Итак, внимание, остромыслы! Сейчас пред вами предстанет орел Юпитера, речами и рассуждениями равный этому богу, насмешками – Зоилу [585], язвительностью – Аристарху [586]; словечка не скажет без тайного смысла, без острой мысли, без сотни намеков на сотню обстоятельств. Все его речи – изречения глубочайшие.

– Ого, – сказал Критило, – это, наверно, какой-то богач или сановник, а будь он бедняком, цена его речам была бы грош; всего лучше поет голос серебряный и говорят уста златые.

– Живей! – продолжал Шарлатан. – Убирайтесь по добру по здорову кто неспособен понимать, нечего зря место занимать. Что я вижу? Никто не уходит? Никто не шевельнется?

Действительно, никто и ухом не повел и глазом не моргнул, каждому хотелось сойти за умного – вид у всех был прегордый, весьма самодовольный. Тут Шарлатан потянул за толстую веревку, и перед зрителями предстал тупейший из скотов, само имя коего звучит оскорбительно.

– Вот он! – вскричал Обманщик. – Быстрый разумом орел в размышлении и в рассуждении! А кто посмеет возразить, обличит себя как глупца.

– О да! – сказал один. – Клянусь, я вижу его крылья – как высоко парит! Я считаю его перья – сколь тонки и востры! А вы не видите? – спросил он у соседа.

– Да нет! – отвечал тот и был прав.

А другой, правдивый и разумный, говорил:

– Как человек честный, клянусь, что не вижу тут никакого орла и никаких перьев, токмо четыре ноги с '-опытами да весьма почтенный хвост.

– Тише, тише! Не говорите так! – возразил его друг. – Вы себя погубите, вас сочтут изрядным… этим самым. Разве не слышите, что говорят и что делают другие? Поступайте, как все.

– Клянусь головой, – подхватил другой, тоже честный человек, – что это вовсе не орел, а его антипод! Да, да, не орел, а преизрядный… это самое.

– Молчи, молчи, – подтолкнул его локтем друг. – Хочешь, чтобы все над тобой издевались? Ты должен говорить, что это орел, хотя бы и думал противное, – так мы все поступаем.

– . Разве не слышите, – кричал Шарлатан, – какие умные речи ведет? Кто их не поймет, не оценит, сам не блещет умом.

И тут же выскочил вперед какой-то пустобрех и зачастил:

– Как прекрасно! Какая глубокая мысль! Всему миру на удивленье! О, какое мудрое изречение! Позвольте, запишу его. Жаль, чтобы хоть словечко пропало.

Тем временем незаурядная сия скотина затянула безобразную песнь, от коей в смятенье пришел бы совет мудрецов, и потоком полились глупости несусветные – вокруг все опешили, стали переглядываться.

– Внимание, внимание, мои остромыслы! – – тотчас завопил хитрый Обманщик. – Склоните головы! Вот это речь! Самому Аполлону подстать! Что скажете о тонкости мыслей, о живости слога? Нет в мире равного по уму!

Окружающие переглядывались, но никто и пикнуть не смел, не решался высказать свое мнение, восстановить правду, боясь, чтобы его не сочли глупцом; куда там, все в один голос принялись восхвалять да превозносить.

– Что до меня, – говорила некая жеманница, – я без ума от его речей, готова слушать его день и ночь.

– Черт побери! – потихоньку говорил разумный. – Да ведь это осел всесветный, а вот сказать это вслух я остерегусь.

– Готов побожиться, – говорил другой, – не полет орлиный, а помет ослиный! Да беда тому, кто осмелится это сказать. Так ныне повелось: крот слывет рысью, лягушка – канарейкой; курица сходит за льва, кузнечик за дрозда, осел за орла. Зачем спорить? Какая мне с того прибыль? Будь с собою согласен, а вслух говори то, что все, и живи спокойно – это важней всего.

Огорчился Критило, видя трусость одних и жульничество других.

– Как можно так уступать глупости? – возмущался он.

А ловкий Обманщик, пряча под сенью длиннейшего носа усмешку, исподтишка издевался над всеми и, как на театре, приговаривал в сторону:

– Здорово же я обвожу всех вокруг пальца! С любой сводней могу потягаться! Дикую чушь проглотят у меня, как миленькие.

И давай снова кричать:

– Да не вздумает никто возражать, не то изобличит свою глупость!

И славословия пошлой толпы стали еще громче. Андренио поступал, как все вокруг. Но Критило, не в силах сдержать негодование, обернулся к безмолствовавшему Дешифровщику и сказал:

– Доколе будет он злоупотреблять нашим терпением и доколе ты будешь молчать? Что за наглое издевательство!

– Э, не горячись, – отвечал тот, – подожди, пока скажет само Время, оно, как обычно, вступится за правду. Скоро чудище повернется задом, и тогда услышишь, как будут его поносить те, что сейчас превозносят.

Так и произошло. Едва только Обманщик удалился со своим дифтонгом из орла и осла – орла мнимого и осла несомненного, – как в тот же миг послышались иные речи.

– Клянусь, – говорил один, – никакой он не талант, а тупой скот!

– Эх, и дураки мы были! – говорил другой.

Тут уж все осмелели, стали возмущаться:

– Видано ли такое надувательство?

– Ведь правда, слова путного мы от него не слыхали, а хвалили Да, если он – осел, то и мы достойны седла.

Между тем Шарлатан возвратился, суля показать еще более замечательное диво.

– Сейчас, – говорил он, – я представлю вам не что-нибудь, а знаменитого великана, молвою воспетое чудо! Рядом с ним Энселад и Тифей [587] – жалкие тени! Должен, кстати, предупредить, что всякий, кто будет величать его великаном, преуспеет, – наш герой осыпет его почестями, одарит поместьями, пожалует тысячи, десятки тысяч дохода, титулы, чины, посты. А тому, кто не признает его гигантом, придется худо: ему не только не достигнуть милостей, его постигнут кары, поразят громы. Внимание, внимание, глядите все, вот он выходит, вот появляется. Смотрите, смотрите, как он велик!

Раздвинулся занавес, и вышел человечек, которого и на высоком помосте едва было видно Росточку был как от локтя до ладони, сущая малявка, пигмей – и обликом и делами.

– Почему же вы не приветствуете его? Почему не восхваляете? Орите, ораторы, пойте, поэты, пишите, писатели, все возглашайте: «О, славный, о, знаменитый, о, великий!»

Все в изумлении переглядывались: «Помилуйте, какой же это гигант! Какой же это герой?»

Но орава льстецов уже затянула дружным хором:

– О да, о да, гигант, гигант, величайший на земле! О, великий государь! О, храбрый полководец! О, мудрейший министр!

И тотчас градом посыпались на них дублоны. Историки теперь писали не истории, но панегирики, даже сам Пьер Матье. Поэты грызли ногти, выдумывая красивые слова. Охотника опровергнуть ложь не находилось, все наперебой вопили:

– О, гигант, о, великий, о, величайший! – и каждый ждал подачки, домика или дачки, и в самой середке сердца своего говорил себе: «А ловко я лгу! Ведь вовсе не велик, сущий карлик. Но – что поделаешь! Попробуй сказать, что думаешь, шиш получишь! А так – я одет-обут, ем-пью всласть и моя власть, вроде бы и я большой человек, а он-то – какое мне дело, каков он на самом деле. И пусть меня порицают, все равно скажу «гигант!»

Андренио туда же – поплыл по течению, кричит:

– О, гигант, гигант, гигант!

И тут же посыпались на него дары дорогие, монеты золотые, а он приговаривает:

– Вот что значит уметь жить!

Критило в отчаянии молвил:

– Коли не выскажусь, я лопну.

– Помалкивай, – сказал Дешифровщик, – себя погубишь. Погоди, вот повернется гигант спиною, увидишь, что тогда будет.

И он был прав – едва гигант сыграл свою роль и отправился в костюмерную, где переодеваются в саван, как все в один голос заговорили:

– Ну и дураки мы! Никакой он не гигант, а пигмей, ничем не хорош и цена ему грош!

И давай друг над другом насмехаться.

– Что за обычай, – сказал Критило, – при жизни говорить одно, после смерти другое. Когда человека уже нет, совсем иные речи! Да, велика дистанция меж тем, кто над нашими головами, и тем, кто под нашими ногами!

Обманы новоявленного Синона [588] на том не кончились. Теперь он ударился в другую крайность, стал выводить к публике людей выдающихся, настоящих гигантов и выдавать их за карликов – мол, ничего не стоят, ничтожества, сущие нули. И опять все поддакивали, и приходилось великим смиряться, и люди здравомыслящие не решались слово молвить. Вот Шарлатан показал Феникса, говоря, что это жук навозный, и все – да, да, точно жук; с тем Феникс и удалился. Но Критило вконец расстроился, когда Обманщик, показывая публике огромное зеркало, с наглой развязностью затараторил:

– Видите это волшебное зерцало? С ним не сравнится и то, что на Фаросе сверкало [589]. Возможно, оно и есть то самое, фаросское, так утверждает знаменитый Хуан де Эспина [590], что купил его за десять тысяч дукатов и поместил рядом с наковальней Вулкана. Смотрите, перед вами держу его – не столько ради обличения изъянов ваших, сколько ради того, чтобы показать еще одно диво-дивное. Знайте же, кто родом из низов, кто рожден вне брака, кто сын дурных родителей, кто сын подлой матери, кто сам подлец, у кого в крови примесь, кого прелестная супруга наградила нелестным головным убором (самые что ни на есть раскрасавицы к таким пакостям склонны), и, хоть супруг о своем изъяне не ведает, другие на него глазеют, как на быка, – всем вышеупомянутым, а также простакам и дуракам нечего и подходить к зеркалу, ничегошеньки не узрят. Внимание, открываю его, навожу его! Кто желает поглядеть?

Стали люди подходить – во все глаза глядят, ничего не видят. Но, о. магия обмана, о, тирания мнения! Страшась прослыть низкорожденным или незаконнорожденным, сыном «этого самого», простаком или полоумным, каждый прикидывался, будто что-то видит. И какого только вздора не несли!

– Вижу, вижу! – говорил один.

– Что ты видишь?

– Вижу феникса златоперого с клювом жемчужным.

– А я вижу, – говорил другой, – как в темной декабрьской ночи карбункул сверкает.

– Я слышу пенье лебедя.

– А я, – молвил философ, – гармонию вращающихся сфер.

Простаки им верили. Нашелся и такой, что утверждал, будто воочию видит самую суть разума, да так ясно, что рукою может тронуть.

– Вижу на земном меридиане неподвижную точку.

– Я – пропорциональность делимого.

– А я – неделимость сущего [591], – сказал последователь Зенона.

– Ага, я вижу квадратуру круга!

– А я кое-что почище! – кричал другой.

– Что же?

– Что? Душу чистую, вон она, как на ладони, и совсем проста.

– Все это пустяки. Я вижу порядочного человека нашего века, человека, что говорит правду, имеет совесть, живет честно, печется больше о благе общем, чем о своем.

Выдумывали всяческие небылицы. И хотя каждый знал, что другие врут, и подозревал, что ничего не видят и говорят неправду, никто не решался выделиться, выйти вперед, стать первым, кто сломит лед. Дружно поносили истину и содействовали торжеству лжи.

– Чего ты ждешь? – сказал Критило Дешифровщику. – К чему твой дар, ежели не применишь его здесь? Ну же, растолкуй нам этот новомодный обман. Жизнью твоей заклинаю, скажи, кто он, этот разительный обманщик.

– Он… – начал Дешифровщик.

Но едва он открыл рот, едва пошевелил губами, как это заметил наглый фокусник (который все время не сводил с Дешифровщика глаз, опасаясь, что тот разоблачит его козни, испортит жульническую игру) и принялся извергать изо рта густой дым (он загодя проглотил пучок пакли) – столько дыму напустил, что затмил, в смятение привел светлое наше полушарие. Подобно тому, как каракатица, удивительная морская тварь, чувствуя опасность, выпускает струю чернил, которые копятся у нее в особых мешочках и сберегаются до нужного случая, дабы замутить воду, затемнить стекло и избежать погибели, – так и Обманщик струею пустил чернила лживых писак да бесстыжих летописцев. Один француз даже посмел отрицать пленение короля Франциска в Павии. А когда его упрекнули за столь наглую ложь, он ответил:

– Э, лет через двести мне будут верить ровно столько же, сколько вам. На худой конец, я создам повод для сомнений и споров об истинности сего происшествия – ведь и самое ясное дело нетрудно запутать.

А Обманщик все лил да лил чернила фальши и брехни, темнил густым дымом – и пошли споры да пререкания, все потеряли голову. За кем идти? Кто говорит правду? На кого положиться? Отчаявшись, каждый по своей тропке пошел, с особым своим мнением, – оттого-то в мире полно софистики да своемыслия. И ежели кому охота узнать, кто же был тот политичный Обманщик, пусть приступит к чтению следующего кризиса.