За лигу высматривал он мошенника, а людей степенных, честных видеть не желал – зная, что они осуждают его выходки и причуды. Льстецу, лжецу – этим не одну, а обе руки протягивал; на людей же порядочных, верных слову, был слеп, как крот, и зело крут. Короче, руку протягивал лишь подобным себе. А ради шутов безмозглых готов был душу отдать; что ни имел, им дарил, а те, знай, все перепортят, изничтожат. Тысячи людей ждали внизу его милости, но Фавор, заметив человека умного, достойного, говорил:

– Ах, ты! Ублюдком будет, кто ему поможет! Он слишком человек, такой нам не подходит.

Преподлый это был тип. Кто сколько-нибудь выделялся величием духа, благородством, в правлении, в ратном деле, в науках, – всех губил, а таких весьма нужных людей было немало. Но чему тут дивиться? Всеми страстями ослепленный, он орудует вслепую, сослепу тычется в стены мира и разрушает его.

Такова была лестница, ведшая в гору. Нашим странникам пришлось худо – Критило был неизвестен, придворный – слишком известен, студент и солдат имели заслуги; одному лишь карлику повезло, он прикинулся родичем и вмиг очутился наверху. Солдат огорчался, видя, что мокрые куры стали летать, а студент – что ослы мчатся вперед. И пока они роптали, на самом верху лестницы показался Андренио – идя по торной дорожке, взобрался туда и теперь был человеком влиятельным. Критило он узнал – диво изрядное, ведь с такой высоты многие переставали Узнавать родителей своих и детей, но, видно, кровь заговорила. Андренио тотчас подал отцу руку и поднял его, а уж вдвоем они помогли подняться остальным. Взбираются по тем ступеням легко, проворно, – как вступили на первую, так и пошло: с одной должности на другую, от одной награды к многим. Оказавшись на середине лестницы, приметили они нечто необычное – все, на кого они смотрели снизу вверх, кто взобрался раньше, казались им великими людьми, гигантами, и они стали кричать:

– Каким великим был прежний король! Каким смелым бывший полководец! Каким мудрецом тот, покойный!

И напротив, все, кто шли за ними, казались ничтожествами, карликами.

– Да, – сказал Критило, – много значит поспеть раньше, быть первым, не плестись в хвосте! Люди прошлого кажутся нам все великими, а нынешние и те, кто за ними идет, мелюзгой. Большая разница – смотришь на человека сверху или снизу, стоишь ступенькой выше или ниже.

И вот, добрались они до верхней ступени, на которой находилась сама Фортуна. Но, дивное дело, неслыханное чудо! Друзья наши остолбенели! Владычицу смертных увидели они совсем не такой, какой воображали, какой весь мир ее изображает, – вопреки утверждениям она не только не была слепа, но на лице, что светилось, как небо в полдень, глаза были зорче орлиных и проницательней рысьих. Лик исполнен важности и спокойствия, не мачеха хмурая, но матушка милая. Она не сидела – ведь она всегда спешит, всегда в движении. Вместо туфель – колесики; платье – половина траурная, половина нарядная. Поглядели друзья наши на нее и переглянулись, пожимая плечами и подымая брови, – очень изумила их наружность Фортуны, даже усомнились – она ли?

– А кому ж быть иному? – им ответила помогавшая ей с весами в руке Справедливость.

Услышала эти слова сама Фортуна – краешком глаза она уже заметила удивленные мины пришельцев и любезным тоном молвила:

– Подойдите поближе, расскажите, что вас смутило. Не бойтесь говорить правду, я люблю смелых.

Но от смущения они онемели. Только солдат, отважный до наглости и на язык дерзкий, сказал громко, во всеуслышание:

– Великая владычица милостей, могущественная королева удачи, нынче я буду говорить тебе правду. Из края в край, все люди, от венценосца до оборванца, ропщут на тебя и на дела твои. Говорю тебе напрямик – ведь вы, монархи, никогда не знаете, что в мире творится, и не слышите, что о вас говорится.

– Да, я знаю, что все на меня ропщут, – сказала она. – Но почему же? За что? Что люди говорят?

– Чего они не говорят! – отвечал солдат. – Итак, с твоего дозволения, если не одобрения, начинаю. Во-первых, говорят, что ты слепа; во-вторых, что глупа; в-третьих, что безумна; в-четвертых…

– Постой, постой, довольно. Ты не спеши, – сказала Фортуна, – сегодня я намерена всех удовлетворить. Во-первых, заявляю, что я – дочь хороших родителей, самого бога и божественной его прозорливости, И такпослушна его веленьям, что лист на дереве, соломинка на земле не шелохнутся без его ведения и указания. У меня-то, правда, детей нет, ибо счастье и несчастье не наследуются. Главное обвинение, предъявляемое мне смертными, будто я благоволю подлецам; о том же, слепа ли я, будьте вы свидетелями. Итак, я утверждаю, что люди сами дурны и дурно поступают, отдавая все во власть другим, таким же дурным. Толстосум отдает свое имущество убийце, хвастуну, плуту, сотенные и двухсотенные – шлюхе, а дочку и добронравную супругу, сущих ангела и серафима, оставляет нагими: вот на что тратит он огромные свои доходы. Властители даруют должности и благосклонность тем, кто этого менее всего достоин и к делу неспособен; покровительствуют невежде, награждают льстеца, помогают обманщику, возвышают худших, а о людях достойных – ни памяти, ни заботы. Отец души не чает в наихудшем из сыновей, мать – в самой ветреной дочери, государь – в наиболее наглом министре, учитель – в тупом ученике, пастух – в паршивой овце, прелат – в распутном служителе, капитан – в самом трусливом солдате. Не верите? Поглядите сами – когда правят люди честные и добродетельные, как в наше-то время, ведь добрых ценят, ученых награждают. А где этого нет – все наоборот. Вон тот избирает другом врага своей чести, наперсником – негодяя; в сотрапезники приглашает того, кто его разоряет. Поверьте мне – зло в самих людях, они дурны, даже очень, они возвеличивают порок и презирают добродетель, ныне она людям противней всего. Пусть сами люди благоприятствуют добрым, ничего иного я не желаю. Взгляните на мои руки, смотрите, примечайте: руки-то не мои, вот эта – князя церковного, а другая – светского, ими я раздаю блага, ими оказываю милости, ими одаряю счастьем. Глядите же, кому эти руки дают, кого обогащают, кого возносят. А я всегда одаряю только руками самих людей, иных у меня нету. Хотите убедиться в истинности моих слов? Эй, ко мне, Деньги, сюда, Честь, Должности, Награды, Услады, все, чем дорожат и что ценят в мире, живей, покажитесь вы все, те, кого кличут благами Фортуны!

Все, кого звала Фортуна, тотчас явились, и она принялась их распекать.

– А ну-ка, подойдите, – говорила она, – вы, подлые канальи, низкий, грязный сброд, из-за вас, негодяев, ущерб моей чести. Вот ты, плутовка, ты, Деньга, скажи, почему не ладишь с людьми порядочными, почему не заглядываешь к добрым и добродетельным. Куда это годится? Только и слышу, что водишься с подлецами, якшаешься с подонками, из их домов, говорят, никогда не выходишь. Долго ли мне это терпеть?

– Госпожа, – ответила Деньга, – во-первых, у людей подлых, вроде сутенеров, фигляров, драчунов да шлюх, никогда нет ни реала, и, коли что попадает в руки, не задержится. Если же у людей порядочных тоже нет денег, виновата не я.

– А кто же?

– Они сами.

– Они? Каким образом?

– А они не умеют меня добывать. Не крадут, не жульничают, не лгут, не мошенничают, не берут взяток, не дерут шкуру с бедняка, не пьют кровь у ближних, не льстят, не надувают, не сводничают, не плутуют. Как же им обогатиться, ежели меня не ищут?

– Что? Тебя еще искать надо? Ты бегать горазда, ступай же сама к ним в дом, проси принять и служи им.

– Ох, госпожа, иной раз я и бываю у них– – то получат награду, то наследство, – да они не умеют меня сберечь, тотчас выгоняют из дому: раздают милостыню, помогают беднякам, что твой архипастырь из Дароки [412]. Сразу выплатят все долги, да еще дадут взаймы, люди они милосердные, на подлость неспособные, вот и гонят меня со двора.

– Но гонят-то не для того, чтобы стала бродяжкой, а чтобы поднялась ввысь, на небо. А ты, Честь, что ты скажешь?

– Да то же самое. Что добрые не честолюбивы, не домогаются почестей, не хвалят себя, не лезут непрошенные: они, напротив, смиренны, удаляются от суеты, не рассылают прошений, не ищут покровителей – словом, меня не умеют искать, и их никто не ищет.

– А ты, Красота?

– У меня много врагов. И кто сильнее за мною гонится, тот злее гонит прочь. Всем я надобна для мира сего, никому – для неба. Мой удел – жить среди ветрениц и дурочек, кокетки мною торгуют, выставляют напоказ; порядочные же меня запирают, прячут, ото всех скрываются. Вот почему меня встретишь только с никчемными, шатаюсь с ними как беспутная.

– Говори ты, Удача.

– Я, госпожа, всегда с молодыми, потому что у стариков нет отваги. Люди благоразумные долго размышляют, всюду видят помехи, безумцы же дерзки, смельчаки не колеблются, отчаянным нечего терять. Что еще я могу тебе сказать?

– Вот видите, – вскричала Фортуна, – что творится!

Все признали ее правоту и умолкли. Только солдат снова стал роптать:

– Нет, многое все же, – сказал он, – не зависит от людей, это ты, ты, по своей воле, раздаешь, и не зря люди жалуются, что распределяешь несправедливо. Признаться, я сам не пойму, почему все тобою недовольны: женщины разумные – что ты некрасивыми сделала их; красивые – что глупы; богачи – что невежды; ученые – что бедны; владыки – что хворы; здоровые – что неимущи; имущие – что бездетны; бедняки – что многодетны; отважные – что злосчастны; счастливые – что жизнь коротка, а несчастливые – что смерть медлит. Никому ты не угодила, нет полной удачи, нет чистого наслаждения – все с примесью. Даже сама Природа ропщет, либо оправдывается тем, что ты во всем против нее. Обе вы всегда на ножах, весь мир взбаламутили. Стоит одной что-то задумать, другая сделает ей наперекор. Ежели Природа к кому-то благоволит, этого достаточно, чтобы ты его возненавидела, а наделит она достоинствами, ты их портишь и омрачаешь. Погибла из-за этого тьма народу, большим талантам нет счастья, изумительным храбрецам нет признанья, Великий Капитан в опале [413], король Франциск Французский в плену, Генрих IV заколот кинжалом, маркиза дель Валье тягают в суд [414], король дон Себастьян побежден, Велизарий ослеплен [415], герцог де Альба в заточении [416], дон Лопе де Осес сгорел [417], инфант-кардинал [418] обойден судьбой, затмилось солнце Испании принц дон Бальтасар [419]. Верно говорю, весь мир вы перевернули.

– Довольно, – молвила Фортуна, – вижу вы, люди, меня попрекаете тем, за что более всего должны благодарить. Эй, Справедливость, подай-ка сюда весы. Видите? Видите? Так знайте же, прежде чем дать, я свой дар взвешиваю – и уравновешиваю: чтобы чаши весов стояли наравне. А ну-ка, подойдите сюда, глупцы безрассудные! Ежели бы я все дала мудрым, что бы сталось с вами? А что бы делала женщина глупая, уродливая да еще злосчастная? Впала бы в отчаянье. А кто совладал бы с красавицей, будь она счастливой и разумной? Не верите? Давайте сделаем опыт. Подать сюда все мои дары, и пусть придут красотки; коль они так несчастны, пусть обменяются с дурнушками; пусть придут умные: коль они так недовольны бедностью, пусть обменяются с богатыми дурнями – нельзя ведь одному дать все.

И стала она взвешивать свои милости и немилости, короны, скипетры, тиары, богатства, золото, серебро, титулы и успехи. Противовесом почестям – заботы, удовольствиям – скорби, порокам – срам; наслажденьям – недуги; доходам – налоги; должностям – хлопоты; богатству – бессонница; здоровью – труды; чревоугодию – запоры; отваге – опасность; красоте – злословие; учености – бедность. И таков был противовес, что каждый говорил:

– Мне еще повезло, надо быть довольным!

– На двух чашах весов, – продолжала Фортуна, – Природа и я. По происхождению мы равны: она тянет в одну сторону, я – в другую; она покровительствует умному, я – глупому; она – красивой, я – некрасивой; действуя ей вопреки, я уравновешиваю ее дары.

– Все это превосходно, – возразил солдат, – но почему бы тебе не быть хоть в чем-то одном постоянной, почему ты что ни день меняешься? Велик ли толк от такой изменчивости?

– Вот как! Счастливчикам хотелось бы еще кой-чего! – отвечала Фортуна. – Ну ясно, чтобы благами всегда наслаждались одни и те же, чтобы никогда не приходил черед несчастливцам! Вот этого-то я и не допущу ни за что! Эй, Время, верти колесо! Оборот, еще оборот, без остановок. Пусть падают гордецы, пусть возносятся смиренные! Всем свой черед! Да познают одни, что такое скорбь, а другие – что такое радость. Ежели власть имущие, на тронах восседающие, меня Изменчивой именующие, сие разумея, не образумятся, ежели никто из них и не думает о завтрашнем дне, презирая нижестоящих, сокрушая бессильных, – что бы они творили, твердо зная, что перемен не будет? Эй, Время, верти колесо! Ежели и теперь богачам да заправилам нет препон, что сталось бы, кабы они уверились, что их счастью не будет конца? Вот это было бы ужасно! Эй, Время, верти колесо, дабы для каждого пробил час прозрения, ибо ничто не вечно, кроме добродетели.

Тут Солдат уже не нашелся что возразить и, оборотясь к студенту, сказал:

– Вы-то, ученые, больше всех на Фортуну сатиры сочиняете, почему ж теперь молчите? Скажите что-нибудь, пришло время говорить начистоту.

Студент признался, что он вовсе не ученый, а просто синекуру хотел выпросить.

– Да, знаю, – сказала Фортуна, – больше всех обо мне злословят ученые – чем и доказывают, что и впрямь ученые.

Все возмутились, слыша такие слова.

– Сейчас я вам растолкую, – молвила Фортуна. – Дурно они обо мне говорят не потому, что так думают, но дабы внушить это черни и в страхе держать гордецов; я – бука для сильных мира сего, мною их пугают. Страшитесь, богачи, трепещите, счастливцы, озирайтесь, владыки, обуздывайте себя все. И в одном признаюсь вам,: истинные мудрецы, люди прозорливые и добродетельные, сильнее самой судьбы. Зато я забочусь, чтобы они не разжирели, не уснули; щегла в клетке ежели кормить досыта, петь не будет. Но хотите убедиться, что и они умеют быть счастливыми? Эй, внесите сюда мой стол!

Стол был круглый и вмещал все века. Посредине красовались все земные блага – скипетры, тиары, короны, митры, жезлы, лавры, пурпур, кардинальские шапки, ордена, мантии, галуны, золото, серебро, драгоценности – все это лежало горой на роскошной скатерти. Фортуна велела созвать искателей счастья – сиречь, всех жителей земли, ибо кто его не желает? Кольцом обступили они огромный стол, и, когда все собрались, Фортуна молвила:

– О, смертные, все блага сии – для вас. Вперед! Старайтесь сами завладеть, я не желаю распределять, дабы на меня не жаловались. Каждый выбирай что хочешь и бери что можешь.

Подала она знак, и вмиг все протянули руки, изо всех сил тянулись заполучить желаемое, да никто достать не мог. Один, казалось, вот-вот схватит митру, хоть достоин был ее куда меньше, нежели генеральный викарий, какой-нибудь доктор Сала [420]; всю жизнь гонялся за нею тот претендент, да так и не сумел ухватить, с благим сим желанием и умер. Другой подпрыгивал за золоченым ключом, и сам извелся и других извел, но ключ был с зубцами [421] и в руки ему не дался. Иные тянулись за красной шапкой [422], и им давали по шапке. Тот вздыхал и изнывал по жезлу – и сразила его пуля, предав в объятия костлявой. Были такие, что пробивались из самых задних рядов, и нередко в обход да крюком, затем делали отчаянный скачок за желаемым и – оставались ни с чем. Некая важная персона исподтишка тянулась за короной – надоело, видите ли, быть государем запасным [423], – но надежды не сбылись. Тут явился великан [424], сущая крепость, из костей сооруженная, не говоря уже о плоти: никого и взглядом не удостаивая, он надо всеми посмеивался.

– Ого, вот этот все заграбастает, – говорили вокруг, – у него же сто лап.

Поднял великан руку – ну прямо мачта! Куча благ Фортуны заколебалась, немало из нее он хватанул, что мог выдернул, зацепил даже корону, но завладеть ею не сумел и, разъярясь, принялся бранить и проклинать Фортуну. Прочие подбирались к столу то с одного, то с другого бока, лезли напролом, хватали – но тщетно.

– Нет ли здесь мудреца? – крикнула Фортуна. – Пусть попробует свои силы хоть один разумный.

Тотчас вышел вперед человечек невысокого роста – долговязые редко бывают умны. Все, на него глядя, расхохотались:

– Неужто карлику удастся то, что великаны не осилили?

А он с небрежным видом, не торопясь и не суетясь, не убиваясь и не убивая, ухватился за край скатерти и потянул ее к себе вместе со всеми благами Фортуны. Народ вокруг зашумел в восторге, а Фортуна молвила:

– А вот сейчас увидите торжество мудрости.

Завладев всеми благами, став их хозяином, мудрец, пробуя и взвешивая каждое, не взял ни корону, ни тиару, ни кардинальскую шапку, ни митру, но выбрал золотую середину, в ней одной полагая блаженство. Глядя на это, подошел к нему солдат и попросил дать из кучи какой-нибудь жезл. Придворный попросил должность. Мудрец спросил, желает ли он быть камергером.

– Камеры не хочу, – отвечал тот. – Лучше к столу.

Но должного стола не нашлось, стол был липовый. Предложили ему место командира лейб-гвардии, он тоже отказался – это, мол, длялюбителей щелчки получать, шуму много, толку мало.

– Ну, возьмите тогда ключ почетного камергера.

– Хорош почет, с голодухи зубами щелкать! Не трудитесь искать мне должность во дворце, не хочу слугою быть, а найдите губернаторство в Индиях, и чем дальше, тем лучше.

Студенту мудрец дал бенефиций. Критило и Андренио получили Зеркало Прозрения. Но тут поднялся страшный шум: Время – костылем своим, Смерть – косою, Забвенье – лопатою, Изменчивость – затрещинами, Немилость – пинками, Месть – кулаками стали разгонять толпу. Кубарем покатились искатели счастья, кто куда – падать приходилось лишь с одной да скользкой ступеньки, а дальше лети стремглав.

О том, как вышли целыми из этого побоища двое наших странников по жизни (когда бежишь, думай о том, как остановишься; когда везет, – о том, где слезешь), поведает начало следующего кризиса.