Долгое время она верила в то, что своим рождением убила мать, и именно поэтому живет теперь одна, с папочкой.
      Но Гарри Хэвиленд был добрым и чувствительным отцом. Он успокоил подсознательные тревоги дочери, когда ей еще не исполнилось шести, и сказал ей правду, хотя и не всю. Этого оказалось достаточно, чтобы девочка перестала мучиться вымышленной виной.
      Знай сам отец истинную причину, открыл бы ей больше.
      – Твоя мать была очень красива, – сказал он, – и очень тебя любила. Но умерла, когда ты была маленькой. Ей пришлось лечь в больницу, и там она умерла.
      Он улыбнулся; усталые голубые глаза за очками в роговой оправе светились добрым лукавством. Энни сидела на коленях у отца, упершись спинкой в его толстый мягкий живот, и болтала ногами.
      Взяв Гарри за руку, девочка спросила:
      – А ты очень грустил, когда она умерла? Гарри, тронутый ее искренностью, кивнул:
      – Я долго печалился. Но у меня была ты, принцесса, поэтому я в конце концов развеселился.
      Энни извернулась и взглянула в доброе лицо. Для нее отец был таким же надежным и крепким, как земля под ногами. Девочка не замечала, что у отца седые виски, и хотя он был сравнительно молод, но сдавал и старел все заметнее.
      В доме почти не было фотографий матери, кроме крохотного черно-белого моментального снимка в рамке на комоде в комнате Гарри. Когда Энни была маленькой, она никак не могла дотянуться до него, но потом подросла и часто украдкой забегала взглянуть на лицо матери, пока отец был в офисе, а миссис Дайон – на кухне.
      Энни никогда не могла понять, почему отец предпочел сохранить то фото, где мать была снята в профиль. На снимке мать приветливо улыбалась. Нос у нее был прямой и тоненький, скулы высокие. По воротнику блузки шла узкая оборка, и можно было заметить, что плечи у нее были округлые и изящные.
      Но выражения глаз нельзя было заметить. Энни глаза матери казались проницательными и умными, а вот цвет этих глаз ей так и не суждено было узнать.
      Мать была прекрасна – отец говорил правду. И то, что она умерла такой молодой, романтически будоражило детский мозг Энни. Мать словно стала героиней легенды, и судьба \ несла ее из этого мира. Лицо ее напоминало профиль на римских монетах с изображением неизвестной императрицы. И красота, и доброта были высечены на металле, более драгоценном, чем человеческая плоть. Так Энни создала свой мир, она никому не говорила о нем, не желая, чтобы другие узнали о ее тайне. Но, как и все миры, он существовал, он сверкал, пока время не покрыло его паутиной.
      К тому времени, когда Энни перешла в высшую школу, она начала понимать, что является объектом странного и неприязненного внимания в их маленьком Ричлэнде.
      В таком городке приятно провести юность. Уютный, раскинувшийся в холмистой местности Фингер Лейкс, расположенный в пятидесяти милях к югу от озера Онтарио, город был похож на пасторальную картинку, хотя отсюда можно было легко добраться до Рочестера, Сиракуз и Буффало.
      Но, как и все маленькие городки, Ричлэнд был крайне замкнутой общиной, где десятки глаз зорко следили за проявлением малейшей человеческой слабости.
      Энни слышала шепоток за спиной, удивлялась неестественному молчанию, сопровождавшему ее, как только она появлялась в школе, шла по знакомым тротуарам домой или делала покупки в старых магазинах на Главной улице.
      Каким-то шестым чувством, присущим подросткам, она постепенно поняла, что, хотя Гарри Хэвиленда и уважали в городе, поскольку он принадлежал к одной из двух старейших и влиятельнейших семей Ричлэнда, к браку его с матерью Энни относились неодобрительно, будто в нем было нечто скандальное. Энни, конечно, была бы последним человеком, кому в городе сказали бы о подобной вещи. Она не осмеливалась задавать вопросы отцу, чье преклонение перед памятью жены было неизменным, хотя он никогда не выставлял свои чувства напоказ. Кроме того, драгоценные воспоминания и фантазии Энни делали самую мысль о расспросах невозможной.
      Поэтому девочка настойчиво отворачивалась от правды и шла своим путем, пока, наконец, суровая действительность не вторглась в ее тихий и уютный мир.
      Как-то Энни с Жанин Спенсер, ее единственной близкой подругой, катались на велосипедах. Мать Жанин сидела на крыльце вместе с Мэриен Блендиш, старой девой и заядлой сплетницей, которая могла проводить время, пересказывая многочисленные слухи вынужденным слушать ее приятельницам. Наконец, накатавшись, девочки положили велосипеды на дорожку, и Жанин повела подругу к задней двери. Энни пошла было за ней, но вспомнила, что забыла на газоне портфель, и побежала назад; услыхав голоса на крыльце, остановилась – уж очень заговорщически они звучали. Девочка спряталась за живой изгородью и стояла неподвижно, боясь выдать свое присутствие.
      – Хорошенькая крошка, – хрипло объявила мисс Блендиш. – И фигурка уже округляется. Помяни мое слово…
      – О, Мэриен, прекрати… – донесся укоризненный голос матери Жанин, которая, казалось, не в первый раз слышала рассказ подруги.
      – Ты видишь это так же ясно, как и я, и нечего меня стыдить… – упрямо продолжала мисс Блендиш. – Вот увидишь, пойдет в мамашу. Дурная кровь всегда сказывается. Эта женщина наставила Гарри рога на глазах у всего города! Страшно подумать, сколько мужчин успели воспользоваться ее благосклонностью. – И, прищелкнув языком, добавила: – А теперь дочка пожинает плоды распутства матери! Подожди, пока мальчишки не начнут крутиться вокруг нее! Такая на все готова. Да по ней сразу видно! Стоит только взглянуть в эти развратные глаза!
      Миссис Спенсер вздохнула, словно против своей воли была вынуждена подтвердить сказанное. Энни осторожно попятилась к кухне, забыв о портфеле. Когда Жанин сказала подруге, что та бледна, как призрак, Энни выдавила улыбку и, взяв предложенный сэндвич с арахисовым маслом, молча стала слушать новую пластинку Элвиса Пресли.
      Вечером в спальне Энни подошла к зеркалу и долго рассматривала свои глаза—светлые, почти серебристые, с аметистовым отливом и едва заметными синевато-зелеными искорками, сверкающими в радужной оболочке. На первый взгляд прозрачные и доверчивые, но в их таинственных глубинах мерцал призыв.
      Выражение этих глаз беспокоило Энни, потому что она никогда раньше не всматривалась в них так близко, и теперь Энни казалось, что перед ней – глаза незнакомки.
      «Развратные глаза…»
      Она плохо спала в ту ночь. И в следующую.
      Теперь она начала задумываться над не замеченными раньше мелочами – почему, например, ее отец никогда не встречался с родственниками, за исключением тети Селесты, считавшейся в семье чудачкой. Однако тетя неизменно подавала чай с пончиками, когда отец дважды в год привозил к ней Энни, и посылала племяннице по пять долларов на день рождения и Рождество.
      Но существовали и десятки других Хэвилендов – богатые люди, фотографии которых часто появлялись на первой странице местной газеты. Жены этих мужчин часто возили дочерей-невест в дома Даулингов, Паттерсонов и, главное, Макмилланов – состоятельных семейств, за сыновей которых обычно девушки и выходили замуж.
      Но Энни никогда не бывала в роскошных особняках Хэвилендов на Главной улице. Для нее не существовало ни воскресных визитов, ни летних пикников, ни семейных сборищ.
      Эта мысль поразила ее одновременно с тем открытием, что они бедны. Энни поняла, что убогий домишко на Элм-стрит, где они жили с отцом, не шел ни в какое сравнение с домами богатых родственников. Собственно говоря, это было одно из самых непритязательных зданий в бедном районе, известном среди жителей Ричлэнда как «Дублин» в память об ирландских иммигрантах, впервые поселившихся здесь сто лет назад.
      Энни другими глазами взглянула на свою одежду. В тринадцать лет она уже умела неплохо шить платья по выкройкам, которые покупала миссис Дайон. Но, конечно, эта дешевенькая одежда не шла ни в какое сравнение с нарядами других девушек из семейства Хэвилендов. Их покупали в модных магазинах «Гриншо», «Стайл шоп» или даже в универмагах Итаки, Рочестера и Нью-Йорка.
      Впервые Энни задумалась о том, что ее велосипед куплен в лавке подержанных товаров, мебель в доме ветхая, машина отца вот-вот развалится, а ковры потертые. Гарри, по всей видимости, уже давно вел убогое существование, не общаясь с родственниками. И причиной этого добровольного уединения была его женитьба. Теперь Энни это твердо знала.
      С того дня Энни изменилась – она стала скрытной и с головой углубилась в прошлое своих родителей. Оставаясь одна дома, она поднималась на чердак, пересматривала содержимое ящиков и чемоданов, покрытых пылью. Она сама не знала, что ищет, но однажды в ее руках очутились фотографии Элис. На дне старого саквояжа лежала коробка из-под ботинок, полная давнишних фотографий. Все они, очевидно, были сделаны в одно и то же время, за несколько коротких летних месяцев, судя по платьям матери.
      Фотоаппарат был, видимо, плохоньким, и добиться хорошего качества снимков вряд ли было возможно, но Гарри вложил в них всю свою любовь и восхищение женой.
      Русые волнистые волосы падали густой волной на тонкие плечи, чувственные губы нежно улыбались, изящные руки с длинными пальцами грациозно придерживают юбки.
      Наконец-то Энни увидела выражение глаз матери. Как и у нее самой, они были светлыми, притягивающими взор. Но в глубине их скрывался острый ироничный блеск, говоривший о незаурядном уме, слишком проницательном для обыкновенной женщины, за ее веселой улыбкой угадывалась холодность, способность причинить боль.
      Энни вспомнила об услышанном разговоре женщин – дети всегда рады узнать то, что вовсе не предназначено для их ушей.
      Элис Хэвиленд не была уроженкой Ричлэнда, Гарри встретил ее в другом городе во время одной из деловых поездок и женился против воли родителей. Они так и не смирились с выбором сына.
      Была ли Элис дурной женщиной? Густой покров прошлого скрыл истину. Но каким-то образом – Энни не могла или и не пыталась понять, каким, – Элис, пока жила в Ричлэнде, навлекла позор и унижение на Гарри. Город не забыл этого и не простил Гарри.
      И Элис не умерла, как говорил дочери Гарри, а сбежала, окончательно довершив падение мужа. Смерть пришла к ней позже.
      Это – все, что знала Энни. Детали, скорее всего, были известны жителям Ричлэнда, но они, очевидно, не желали обсуждать их, особенно в присутствии любопытной девчонки, а сама Энни была неспособна сложить воедино кусочки головоломки.
      Но Энни узнала достаточно, чтобы понять – история о любящей матери оказалась выдуманной. Элис Хэвиленд вовсе не была безвременно ушедшей сказочной королевой! Наоборот, именно в ней крылась причина уединения и несчастий Гарри и Энни.
      Но почему?
      Ломая голову над этой загадкой, девочка вновь смотрела одну фотографию матери, которая особенно заинтересовала ее.
      Гипнотический взгляд женщины притягивал, огромные глаза проницательно глядели на девочку, словно их взор проникал в ее сердце.
      Энни долго не отрывала взгляда от снимка. Кожа начала зудеть, дыхание участилось. Энни казалось, что ее собственные глаза, отраженные в зеркале, принадлежат незнакомке; глаза на снимке завладели частью ее души, и теперь сама Энни, новая, цинично-насмешливая, улыбалась с фотографии, словно воплощение зла.
      И прежде чем девочка успела отвернуться, внезапная вспышка света, яркая, цветная, словно появилась перед глазами и мгновенно пропала – слишком быстро, чтобы понять ее происхождение, но настолько реальная, что отрицать ее существование было невозможно. Энни вздрогнула и уперлась ладонями в голову, как будто мир качнулся, и сейчас земля разверзнется под ее ногами.
      Она была живой, эта крошечная судорога внутри, она билась в поисках выхода. Девочка чувствовала, как манит ее прошлое, то время, когда она была прежней Энни, а не чужачкой, так легко принявшей ее облик; время, когда ей незачем было защищать свое «я» и не нужно было искать способов обороняться; время, когда единственной связью с внешним миром и опорой была ее мать.
      Потрясенная, девочка закрыла глаза и долго-долго сидела так. Потом убрала фотографии в коробку и засунула их обратно в саквояж.
      Когда Энни вернулась в свою комнату, она уже не думала об Элис Хэвиленд.
      В этот вечер, придя домой, Гарри увидел прежнюю дочь – жизнерадостную веселую девочку-подростка на пороге юности. Она поздоровалась с отцом, села рядом с ним на диване, пока тот читал газету, – она была уже слишком большой, чтобы устроиться, как прежде, на его коленях – и потом помогла миссис Дайон приготовить ужин.
      Но позднее, умываясь и расчесывая волосы, Энни избегала глядеть в отраженные в зеркале почти прозрачные кошачьи глаза с мерцающими точками калейдоскопически меняющейся радужной оболочки.
      На посторонний взгляд Энни ничуть не изменилась. И даже себе самой она не призналась бы в том, что стала другой. Тринадцатилетняя девочка не могла разобраться в обрушившихся на нее ощущениях. Но интуитивно Энни чувствовала: в ней живут два разных человека.
      И в ванной комнате, оставаясь наедине с собой, Энни избегала смотреть в зеркало – она боялась заглянуть в свои глаза.
      С этого дня в Энни открылась способность безошибочно угадывать чужие несчастья, и у нее обнаружился незаурядный артистический талант.
      Она прилежно училась в школе, и, если ей казалось, что отметки занижены, не стеснялась прямо спросить у преподавателей, в чем причина. Их уклончивые осторожные ответы скрывали тот факт, что в ханжеском обществе Ричлэнда девушка из семьи с запятнанной репутацией просто не имела права соперничать с учениками из приличных семей.
      Энни, улыбаясь, пожимала плечами и продолжала заниматься. Но теперь работала вдвое больше над такими предметами, как математика, физика и история, где знания и точные ответы не зависели от субъективных суждений. Вскоре у нее по всем предметам были отличные оценки.
      Она была членом команд по плаванию и гимнастике и боролась за получение стипендии для поступления в университет.
      Энни старалась не обращать внимания на то, что во время соревнования ее выступления встречались гораздо более сдержанными аплодисментами.
      Если у девочки и болело сердце за то, что Гарри Хэвиленд, стоящий в толпе, видит холодность болельщиков, она не показывала это.
      Она так и не поняла, что среди болельщиков соперничающих школ, где о репутации ее матери ничего не было известно, многие с восхищением засматривались на красивое лицо и идеальную фигурку Энни Хэвиленд – ведь она расцвела раньше и без сомнения была самой привлекательной девушкой из всех тех, которые родились здесь за последние тридцать лет.
      Красота ее бросалась в глаза, но почему-то ни сама Энни, ни соседи Хэвилендов словно не замечали этого. В глазах жителей Ричлэнда внешность Энни служила лишь постыдным напоминанием о прошлом матери. И когда девушка гляделась в зеркало, то отводила глаза от нежно-фарфоровых щек и стройных ног, как когда-то от глядящих в душу глаз, казавшихся мистическим озером, содержащим тайны, которых лучше не знать.
      В такие минуты Энни отворачивалась от зеркала и старалась сосредоточиться на повседневных делах, на мире вокруг нее, неприязнь которого она отказывалась принимать.
      Подвергнутая остракизму со стороны девушек из семейств Даулингов, Макмилланов и их окружения, после школы она либо занималась гимнастикой, либо шла домой. Прыщавая Жанин Спенсер оставалась единственным другом Энни.
      Девушка находила тысячу предлогов, чтобы объяснить Гарри, почему ее не приглашают на вечеринки и танцы, и даже сумела отвлечь внимание отца от того странного факта, что после трех лет учебы в высшей школе ни один мальчик не пригласил ее на свидание.
      Учеба, спорт и домашние обязанности отнимали почти все время, и все-таки Энни сумела найти еще одно занятие – записалась в театральный кружок и играла эпизодические роли в студенческих спектаклях. Как-то ей даже выпала удача сыграть Лауру в «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса.
      Незаменимая руководительница кружка мисс О'Киф сумела сделать так, что сам знаменитый драматург поздравил студентов с премьерой. Телеграмма Уильямса привела в полный восторг и трепет маленькую труппу.
      Вечер прошел, как во сне. Энни не только стала центром внимания зрителей, среди которых был и Гарри Хэвиленд, но и неожиданно для себя обнаружила, что своей игрой может держать зал в напряжении в продолжение всей пьесы.
      Аплодисменты были оглушительными, хотя, возможно, вызваны скорее сочувствием, чем восхищением, но Энни их почти не слышала. Она была словно в тумане. В эту единственную ночь в ее жизни девушка, защищенная от обстоятельств собственной жизни тем, что играла роль другого человека, чувствовала себя совершенно свободной. Энни и не догадывалась, что все эти годы оттачивала свое актерское мастерство, в совершенстве научившись скрывать свое несчастье и его причины от Гарри Хэвиленда, здоровье которого с каждым днем ухудшалось. Гарри бледнел и худел с каждым днем.
      Так шло время. Единственным большим огорчением Энни было то, что в начале предпоследнего семестра ее не приняли в Общество национальной чести, несмотря на средний – за три года – балл 3,49, который ей удалось получить у неохотно сдавшихся преподавателей.
      И хотя у большинства членов общества оценки были хуже, они отвергли Энни тайным голосованием на том основании, что «она не внесла значительного вклада в социальную и общественную жизнь города».
      В этот вечер Гарри впервые увидел слезы в глазах дочери. Когда он спросил, почему Энни плачет, она солгала, что прочитала сентиментальный роман с грустным концом, и нежно обняла отца, чтобы отвлечь его внимание.
      Похлопав дочь по плечу, Гарри кивнул, хотя не поверил ни единому слову. Но чем он мог помочь ей?
      За две недели до церемонии окончания школы Гарри пришлось лечь в больницу. Лекарства, которые Гарри принимал вот уже десять лет, чтобы побороть хроническую сердечную болезнь сердца, оказались бессильны.
      Но Гарри успел поздравить дочь с окончанием школы. Он подарил ей кулон из слоновой кости в виде солнечного диска.
      – Ты всегда будешь для меня солнечным лучиком, принцесса, – прошептал он, стискивая пальцы Энни слабой рукой. – Пусть это солнышко станет твоим амулетом, доченька.
      Энни отправилась на церемонию без отца, а вернувшись домой, застала миссис Дайон в слезах. Звонили из больницы. Гарри Хэвиленд скончался.
      Энни до сих пор не могла понять, откуда у нее взялись тогда силы, словно дух бесстрашия вселился в нее с этой минуты.
      Она была спокойна и почтительна с членами семьи Хэвиленд, собравшимися на похороны, вызвала агента по продаже недвижимости и распорядилась заняться продажей дома на Элм-стрит. Мебель и домашняя утварь пошли с аукциона.
      Она собрала кое-какие вещи, дорогие сердцу Гарри, и положила их в сейф Ричлэндского государственного банка. Там же лежала и коробка из-под обуви, полная фотографий Элис Хэвиленд, снятых одним давно прошедшим летом.
      Энни никогда не пересматривала их – она в этом не нуждалась. Девушка не забыла ни выражения глаз матери на этих снимках, ни мгновенной вспышки, озарившей ее мозг и открывшей Энни то, что она всегда, не отдавая себе в этом отчета, знала об Элис Хэвиленд. Знала, но не признавалась в этом даже сама себе.
      Но незачем возвращаться в прошлое. А Гарри и Элис принадлежали прошлому. Надо было думать о будущем.
      Энни решительно обрубила все корни, связывающие ее с Ричлэндом, и села на поезд, идущий в Нью-Йорк, захватив с собой лишь один чемодан. Она нашла комнату в недорогой, но респектабельной гостинице для женщин и отправилась на Пятую авеню, чтобы купить самое красивое платье, которое смогла найти. Ужаснувшись его цене, Энни тем не менее купила его и уже на следующий день застенчиво стучалась в двери Манхэттенского агентства по найму моделей.
      К изумлению Энни, решимость перевесила страх. Она знала, чего хочет. Если привлекательная внешность была проклятием в прошлом, Энни использует ее, чтобы создать свое будущее.
      Час спустя Энни наткнулась на агентство «Сирена». Войдя в большую, захламленную студию, девушка обнаружила, что стала объектом пристального внимания со стороны гримеров, фотографов, агентов и служащих. Они все что-то говорили на непонятном ей своем профессиональном языке, сделали множество пробных снимков и наконец оставили ее в покое.
      Через двадцать минут появилась доброжелательная женщина средних лет в очках и села рядом с Энни.
      – Я – Рене, – представилась она. – Значит, вы хотите стать моделью?
      – Да, – уверенно ответила Энни, хотя с таким же успехом могла согласиться на предложение полететь на Марс, поскольку не совсем ясно понимала, что от нее требуется.
      – Ну что ж, поздравляю, – объявила Рене Гринбаум, протягивая руку. – Место за вами. А теперь пошли. У нас впереди много работы.
      Энни не успела оглянуться, как подписала контракт, сделала под руководством Рене альбом со своими снимками и каждое утро спешила на съемки, видела в витринах магазинов свое собственное изображение. Так начался ее путь.
      Энни много слышала об ужасах Нью-Йорка, но для нее этот огромный город стал олицетворением удачи и дружелюбия.
      Рене нашла для нее квартиру. Энни снимала ее вместе с другой моделью. Девушка жадно осматривала достопримечательности, она записалась в Нью-Йоркский университет, с удовольствием ходила на занятия и ловила себя на том, что зачарованно наблюдает за манерами нью-йоркцев, старается запомнить бронкский и бруклинский выговоры.
      Энни легко сходилась с людьми. Почти сразу же она почувствовала себя дома в шумном, суматошном мире Манхэттена, в гораздо большей степени, чем на Элм-стрит в Ричлэнде.
      Молодые люди, ее коллеги и знакомые наперебой приглашали ее в кино, театр, даже на балет. Пораженная вначале своим собственным успехом, удивляясь тому, что ее считают интересной и желанной, Энни вскоре научилась принимать это как должное.
      Три восхитительных года Энни радовалась тому, что жила в обществе, не имеющем ни малейшего желания сравнивать ее с кем-то еще, интересоваться ее происхождением или сплетничать о личной жизни. Равнодушие окружающих людей вполне устраивало девушку.
      В двадцать один год она уже была на пути к блестящей карьере модели и к университетскому диплому. Энни была счастлива, в ладу сама с собой и не желала задумываться о будущем – настоящее стоило того, чтобы полностью им насладиться.
      Тогда-то Рене и послала Энни в Голливуд – пробоваться на роль в новом фильме, продюсером которого должен был стать сам великий Хармон Керт, глава «Интернэшнл Пикчерз». В самолет Энни садилась без малейшей тревоги, подгоняемая жаждой приключений.
      Успокоенная успехом, поверившая в себя, Энни легко рассталась с необходимостью бороться с несправедливостью, за свое место под солнцем.
      Но Хармон Керт вышиб из нее остатки наивности и оптимизма.

      Рекламный фильм был только началом. Энни стала получать новые роли. Она старалась узнать о каждой новой постановке и из официальных объявлений в профессиональной прессе, и от вечно ищущих работы коллег.
      Новая роль, а вернее, ее добывание была для Энни своего рода военной операцией. Каждая постановка была для нее объявлением войны. Она изучала пороки и слабости людей, от которых зависело получение роли. Она знала, какой продюсер вел беспорядочный образ жизни, кто из звезд – гомосексуалист и пользуется ли режиссер своим положением, чтоб завлечь актрису в постель. Энни всегда знала, кто неумеренно пьет, кто играет, у какой актрисы климакс, и поэтому безнадежно испортился характер, чья карьера на подъеме и чья слава угасла.
      Энни искала слабое звено – влиятельного администратора, который мог поддаться ее чарам, не принуждая к сожительству; если бы ей пришлось покупать благосклонность такой ценой, она сразу отказалась бы от попыток получить роль.
      Но таких было мало. Ничуть не смущаясь, Энни вновь продолжала поиски. И наконец ее усилия были вознаграждены. Этим летом и осенью она получила роли еще в двух рекламных фильмах, эпизоды с репликами в двух пользующихся успехом постановках экспериментальных театров, которые, к сожалению, шли недолго. Но публика успела заметить Энни.
      В результате в агентстве моделей работы у нее было больше, чем раньше. Энни не отказывалась от предложений, потому что чем чаще фотографии Энни появлялись на обложках и разворотах самых престижных модных журналов, тем прочнее в сознании читателей и коллег закреплялся ее имидж элегантности и ненавязчивой чувственности.
      Она прекрасно сыграла во второй серии рекламного фильма «Дейзи», поставленной Хэлом Парри, и позировала для журнальной рекламы туалетной воды. Хэл считал Энни неотъемлемой частью своей карьеры, золотым амулетом, возил ее на обед в «Двадцать одно» или «Русскую чайную», в зависимости от того, насколько позволяло время. Хэл любил показываться с ней на людях как с обожаемой питомицей и наслаждался мыслями о том, как все окружающие мужчины завидуют ему и гадают, в каких он отношениях с Энни.
      Даже сейчас в ее присутствии он чувствовал чисто мужской голод, но желание каким-то образом превращалось в потребность заботиться и оберегать девушку, а не пытаться овладеть ею.
      А Энни относилась к Хэлу по-матерински, шутливо упрекая за неисправимые пороки, и никогда не позволяла чувственности, скрытой под обаятельной внешностью и улыбкой, вырваться наружу. И Хэл, согретый ее дружбой, чувствовал, как учащается дыхание, и это стоило большего, чем ночь любви с другой женщиной. Энни требовала, чтобы к ней относились с уважением, и Хэл получал невыразимое наслаждение, ощущая себя галантным рыцарем, поклоняющимся даме.
      Энни владела телом и душой Хэла, и это ему нравилось.
      Но он не знал, с какой легкостью все новые и новые жертвы попадали под обаяние Энни. И каждую она выбирала с величайшим терпением, без лишней спешки, безошибочно угадывая их интерес к ней. Среди таких ее знакомых были не только мужчины, но и женщины. Сам Хэл был своего рода эталоном, по которому Энни рассчитывала свои новые победы – ведь работа, которую она получала, зависела не только от ее таланта, но и от их власти.
      В этом равнодушном, привыкшем ко всему городе, в этой жестокой и безжалостной профессии Энни для многих стала чистым весенним воздухом.
      Брызжущая молодостью и жизненными силами, свежая и сладострастная, как душистый цветок, она радовала окружающих своим присутствием в их жизни. Перед такой девушкой никто не мог устоять.
      Никто, конечно, кроме Роя Дирена, для которого Энни не могла быть объектом сексуальных притязаний, но стала дочерью, которой у него никогда не было.
      Он ощущал в себе истинно отцовскую тревогу, потому что знал степень своего влияния на Энни и хорошо помнил, какой она пришла в студию. Тогда у нее не было ничего, кроме сжигающего честолюбия.
      Рой не говорил с Энни о ролях, которые она пыталась получить, хотя посмотрел все рекламные фильмы и спектакли с ее участием. Игра девушки поразила его.