Через неделю после того, как с Энни сняли бинты, Дэймон покинул ее.
      – Не волнуйся, – предупредил он. – Я не загуляю. Ты должна быть счастлива, что все время, отпущенное на запой, ушло на тебя, крошка. Нет, пора за работу. Записать все, что у меня в голове.
      Энни знала, что имеет в виду Дэймон. Во время буйного загула между двумя произведениями идея в мозгу Риса мучительно разрасталась в историю, полностью сложившуюся, с обросшими плотью персонажами.
      Только когда этот внутренний созидательный процесс был закончен, Дэймон придавал ему форму, отливал в жанры – пьесы, сценарии, рассказы, романы. Энни хорошо знала – на этот раз перерыв в работе растянулся больше чем на год, ведь Дэймон не отходил от нее. Девушку терзали угрызения совести – ведь она всему причина!
      Тем не менее девушка догадывалась, что после стресса, вызванного «Полночным часом», Дэймон был втайне доволен, что необходимость и желание помочь Энни смогла вытеснить саморазрушительные инстинкты, так часто приводившие его в прошлом на край пропасти. Может, на этот раз он нуждался в более долгом и спокойном отдыхе.
      В любом случае пора было изложить мысли на бумаге. Дэймон сделал это не совсем самостоятельно – он поехал в Нью-Йорк, где жил его бывший коллега по театру и старый друг Эйб Фейнголд, драматург и сценарист.
      Оба закрылись на несколько недель в огромной квартире Эйба в Верхнем Ист-Сайде. Дэймон целыми днями писал, а по ночам читал написанное Эйбу. Тот слушал с закрытыми глазами и делал замечания, когда считал недопустимым тот или иной фразеологический оборот.
      – У него безошибочное чутье на язык, – объяснял Дэймон Энни. – Можно показать ему отрывок из «Мадам Бовари» на французском, и Эйб тут же отметит место, которое посчитает лучшим образцом стиля Флобера. И это если учесть, что он почти не владеет французским! То же самое с Шекспиром, Йетсом, даже со строчками из Данте. Эйб может прочитать их и улучшить. Это инстинкт.
      Эйб оказался полным лысеющим мужчиной, писавшим блестящие комедийные триллеры и детективы. Занимался он в основном тем, что переделывал романы для бродвейских театров и экранизировал пьесы. Зарабатывал он много, но по-прежнему оставался скромным непритязательным жителем Нью-Йорка по духу и абсолютным профаном в отношении манер.
      Однако вкусы Эйба, одновременно непритязательные и сложные, отличались безошибочным чувством эстетической элегантности, которую умели оценить лишь немногие.
      Он постоянно менял литографии и картины на стенах, утверждая, что определенные цвета и сочетания форм раздражают зрение; непрерывно переставлял мебель, выбрасывал одни предметы, покупал другие, менял обивку не для того, чтобы произвести впечатление на редких посетителей, а просто с целью сделать комнаты более удобными и реализовать свое нечеловечески утонченное восприятие пропорции и гармонии.
      Эйб слушал исключительно Моцарта, считая его музыку одновременно успокаивающим, стимулирующим средством и панацеей духа. Бетховен раздражал его, а Бах был слишком упорядочен и скучен. Эйб и Дэймон горячо спорили на эту тему, поскольку партиты и фуги Баха, по мнению Риса, были единственной достойной внимания музыкой.
      Эйб никогда не видел постановок собственных пьес и фильмов, к которым писал сценарий. Единственным его хобби были бейсбольные матчи. Когда Эйбу требовался отдых, он гулял по улицам в состоянии, подобном трансу, не обращая внимания на уличное движение, пешеходов и подозрительных типов.
      Он знал все закусочные от Нижнего Ист-Сайда до Бронкса, но всегда заказывал тушеную говядину на французской булке к обеду, хотя не отказывался от картофельных салатов и с чувством, близким к религиозному, пробовал кошерные пикули.
      Говорил Эйб с сильным бруклинским акцентом, пользовался давно вышедшим из моды одеколоном, носил костюмы такого плохого покроя, что выглядел скорее разорившимся лавочником из нищего предместья, чем одним из самых известных в стране драматургов.
      У Эйба было три любовницы – еврейки средних лет, которые готовили ему, терли спину, знали, как убирать квартиру, не переставляя и не тревожа нагромождений книг, пепельниц и подушек, существенно важных для спокойствия его духа.
      Роза играла Моцарта на пианино, Вера читала Эйбу вслух на ночь, принося утешение, Саша – одна из лучших дизайнеров по фарфору в мире, делала массажи, которые, как провозглашал Эйб, были единственным средством от невыносимых мигреней – приступов, которые случались, как по часам, каждые девять дней.
      Все три женщины прекрасно готовили и дрались, как дьяволицы, случайно сталкиваясь в квартире, хотя Эйб, как мог, избегал подобных ситуаций. И, к удивлению Дэймона, они обладали таким поразительным сходством друг с другом, что их легко можно было принять за тройняшек. Однако между ними не было родства – просто в выборе опять сказался странный вкус Эйба.
      – Ну как женщины? – обычно спрашивал Дэймон, когда звонил из Лос-Анджелеса или приезжал в гости.
      – Господи, можно подумать, не знаешь, – вздыхал Эйб. – Современные женщины… Но, слава Богу, все здоровы.
      Возможно, не только гениальные лингвистические способности Эйба, но и богатая событиями история и прошлое его народа, как и южное происхождение Дэймона, позволяли им так плодотворно работать вместе. Они так тонко чувствовали мысли друг друга, что Эйб редко предлагал изменить фразу вслух, просто ерзал в кресле, поднимал брови, кашлял, чесался, и Дэймон, словно радар воспринимая эти сигналы, быстро вносил изменения в текст, снова читал его, наблюдая за реакцией Эйба.
      В благодарность за помощь Дэймон читал все работы Эйба в поисках слабых мест в изображении психологии персонажа. Эйб прекрасно сознавал недостатки своего творчества. Дэймон сразу видел, где характер героя получился обедненным, поэтому усиливал оттенки или подкреплял сцену нужным подтекстом. Его комментарии были такими же лаконичными, как и комментарии Эйба.
      – Заставь ее встать, Эйб. Она нервничает, как кошка…
      – Пусть зрители выждут немного. Задние ряды должны заинтересоваться…
      – Не заставляй ее так легко сдаваться, Эйб! Хорошая пощечина не помешает, а потом назад в спальню…
      По мере того, как проходили годы, оба писателя настолько сжились друг с другом, что могли считать себя творческими близнецами. Публика ничего не знала об их сотрудничестве. Ни один не жертвовал собственной оригинальностью ради другого, никто не приписывал себе чужих заслуг, они просто не могли работать друг без друга. Когда-нибудь кто-то из них умрет, а оставшемуся придется продолжать путь в одиночестве, пытаясь возродить былые приемы и привычки из опыта прошлого… точно так же, как скорбящий супруг или супруга с трудом пытаются вспомнить, как жили до тех пор, пока много лет назад не встретили любимого человека.
      Поэтому Дэймон, улыбаясь Энни, стоял над ее инвалидным креслом.
      – Я уехал, малышка, – сообщил он. Кончита за тобой приглядит. Делай упражнения. Я попросил Фрэнка Маккенну заходить время от времени. Будь с ним поласковее. В остальном, считай, ты предоставлена самой себе.
      Серебристые глаза Энни, все еще тронутые болью, широко распахнулись навстречу Дэймону. Улыбка девушки была словно зарево, окружающее их почти сверхъестественное свечение. Хотя во взгляде Дэймона ничего не отразилось, он подумал, что Энни никогда еще не была так прекрасна.
      А у него были свои планы на Энни.
      – Да, хозяин, – послушно кивнула она, протягивая руки. Дэймон помог Энни встать и быстро обнял.
      – У меня никогда не было дочери, – повторил он в сотый раз свое обычное изречение со смесью отцовской любви и иронии.
      – Это легко представить, – улыбнулась Энни, коснувшись его курчавых волос. – До чего же паршивый отец из тебя бы вышел! Никакого понятия о дисциплине. Слишком уж ты мягок!
      – Гм, – пробурчал Дэймон. – Звони мне в квартиру Эйба.
      – Хорошо, папочка.
      Энни поковыляла к двери, чтоб проводить Дэймона.
      Он со странной неохотой сел в такси, словно в лодку, перевозившую его по Стиксу в царство Аида. Медленно помахал рукой.
      Машина отъехала.
      Энни осталась одна.

      – Восемь… девять… десять… Больно?
      Энни не ответила. Она задыхалась от усилий, распластанная на тренажере, как пойманное животное, поднимая колени, напрягая мышцы бедер, словно борясь с ненавистным аппаратом. Послышался скрип блоков, груз сместился, когда бедра напряглись еще больше.
      – Одиннадцать… еще раз. Больно? – бесстрастно спросил Фрэнк, сидевший в кресле возле нее, наблюдая, как Энни делает гимнастику.
      – Еще раз, – думала Энни раздраженно. – Думаешь, я этого не знаю? Вечно остается еще один раз…
      Панельки тренажера снова разошлись. Энни почувствовала, как волны безмерной усталости накатывают на спину и ноги. Согласно инструкциям доктора Блейра Фрэнк добавил еще груз перед тем, как она начала гимнастику. После восьми упражнений она чувствовала себя слабее, чем обычно, после десяти – отчаянно измученной. Вряд ли она сможет сделать последнюю попытку.
      Но Энни знала – Фрэнк будет молча ждать, пока она не отдохнет и не соберется с силами. Сдержанный, спокойный, он по-своему был строжайшим из надсмотрщиков, никогда не упрекавшим Энни, если она стонала от боли или жаловалась на усталость. Он только молча наблюдал, неумолимо ожидая, пока она сделает невозможное.
      Сжав зубы, не обращая внимания на то, что мокрые от пота пряди волос липнут к щекам, несмотря на ленту вокруг головы, сжав побелевшими от напряжения пальцами рукоятку тренажера, Энни тяжело вздохнула, начала вновь сводить панельки. Жесткая кожа терла под коленками. Блок громко заскрипел.
      На этот раз боль, казалось, вот-вот лишит Энни разума. Ноги мелко дрожали, тренажер затрясся от отчаянных усилий, струйки пота катились по спине и груди, когда панели наконец сошлись.
      Тело Энни мгновенно обмякло, грузы с грохотом свалились на пол, девушка измученно вытянулась, проклиная тренажер и молчаливого мужчину, наблюдавшего за ней.
      – Ой, – вскрикнула она неожиданно: резкая боль пронзила внутреннюю поверхность левого бедра, как раз над коленкой.
      – Черт!
      – В чем дело? – спросил Фрэнк. Мышцу потянули? Энни могла только беспомощно потрясти головой, не в силах перевести дыхание.
      – Отдохните немного, – с озабоченным видом посоветовал Фрэнк.
      «А что, по-твоему, я сейчас делаю?» – подумала Энни, оглядывая унылый тренажерный зал, словно Фрэнк находился где-то далеко.
      Хотя он был на удивление немногословным, те несколько замечаний, услышанные от него с тех пор, как Энни начала делать гимнастику, казались раздражающе пространными.
      «Мог бы и заткнуться, – кипела Энни, – поскольку все равно ничем не поможет.»
      Она, тяжело дыша, сидела перед Фрэнком: волосы сбились, лицо раскраснелось. Энни была почти благодарна за растянутую мышцу – это, по крайней мере, отвлекало от постоянной злобно-сверлящей боли в костях, неотступной муке, уводившей ее от реальности, заставлявшей уходить в себя. По крайней мере это небольшое милое растяжение вызывало обычный дискомфорт, явный признак того, что окружающий мир существует.
      Она почувствовала прикосновение сухих рук Фрэнка на бедрах и животе – пока тот отстегивал охватывающие ее талию ремни. Он помог Энни встать с тренажера, усадил на стол с мягкими прокладками под флюоресцентные лампы.
      Издали, из каньона, доносилось пение птиц. Должно быть, там, за окнами, сейчас прекрасное, хотя и туманное утро. Сегодня у Кончиты был выходной, в доме стояла непривычная тишина, пока Энни трудилась внизу под неотступным взглядом Фрэнка.
      Сейчас она смотрела в его загорелое лицо, такое привлекательное в резком свете ламп под потолком. Фрэнк в одной рубашке с аккуратно завязанным галстуком выглядел абсурдно аккуратным по сравнению с ней – потной, растрепанной, грязной.
      Надо же такому случиться, что именно сегодня он выбрал время навестить Энни, и как раз в тот момент, когда они пили кофе и пытались вести разговор, позвонила Джуди и передала, что не сможет сегодня провести занятие. Боясь, что Энни не справится одна с тяжелым тренажером, Фрэнк настоял на том, чтоб занять место Джуди и тщательно прочел все наставления доктора Блейра перед тем, как спуститься вместе с Энни в тренажерный зал.
      Возможно, смущенный незнакомой обстановкой и неожиданной близостью к Энни, Фрэнк вел себя еще более сухо и сдержанно, чем обычно, и был похож на каменную статую, являя собой забавный контраст взмыленной, задыхающейся Энни.
      Сама она находила этот странный «тет-а-тет» более чем неприятным, поскольку считала, что сможет сделать гимнастику сама, потратив на это в два раза меньше времени. Но Фрэнк, слишком добросовестный, чтобы позволить чему-нибудь случиться с Энни во время его случайного присутствия в доме, принимал свои обязанности всерьез и теперь казался искренне встревоженным тем, что Энни повредила бедро.
      – Почему бы вам не лечь? – спросил он, помогая ей опуститься на набитые поролоном подушки.
      – С радостью, – пробормотала Энни, глядя в потолок.
      – Скажете, если будет больно.
      Наклонившись, он начал осторожно сгибать и разгибать левую ногу, разминая бедро. Энни тревожно встрепенулась и затаила дыхание, но ничего не почувствовала.
      – Нет, – покачала она головой, – совсем нет. Продолжая держать ее ногу в согнутом положении, Фрэнк коснулся связок под коленом. Энни снова тряхнула головой; рука Фрэнка скользнула под колено, медленно провела по внутренней стороне бедра.
      – А так? – спросил он.
      Энни не успела ответить – волна давно позабытых ощущений хлынула от бедра по ногам и позвоночнику, вызывая дрожь во всем теле, заставляя сердце биться все сильнее; Энни тяжело задышала.
      – В чем дело? – встревожился Фрэнк, отдернув руку.
      – Ничего, – резковато ответила Энни. – Продолжайте. Только бы закончить скорее!
      Энни, покраснев против воли и избегая взгляда Фрэнка, уставилась в потолок, пока тот искал растянутое сухожилие и, найдя, осторожно начал его разминать. Энни почувствовала короткую боль, но это было сущей чепухой по сравнению с толчком непроизвольного наслаждения, все еще дурманившего голову.
      Не в силах освободиться, она кивнула:
      – Чуть-чуть больно. Совсем немного.
      Охваченная невыносимым смущением, Энни снова ощутила теплые пальцы на своей коже, всего в нескольких дюймах от средоточия ее женственности. Лучше бы она надела колготки под трико, но сегодня было так жарко, что она решила не обременять себя лишней одеждой. Проклиная свою непредусмотрительность, она пыталась сказать себе, что не могла предвидеть, когда именно появится Фрэнк. Он и в самом деле был очень занят на работе и вряд ли мог посещать ее по определенным дням – о своих нечастых визитах Фрэнк обычно извещал Дэймона, но никогда– Энни.
      С другой стороны, она не могла отрицать, что за последние месяцы ее отношение к Фрэнку стало гораздо более сложным, чем хотела бы Энни… и гораздо более опасным.
      Все началось в тот день, когда лицо Энни разбинтовали, и она поняла, что мнение Фрэнка о ее внешности значит для нее не меньше, чем ее собственное… или больше?
      И теперь Энни спрашивала себя, как раздражение и легкое презрение, которые всегда были наиболее ощутимыми эмоциями при виде отчужденного лица Фрэнка, могли претерпеть такие неуловимые, но глубокие изменения. Фрэнк был единственным человеком на земле, к которому она могла испытывать желание, а тем более видеть в нем мужчину. Тем не менее, когда Энни переехала в дом Дэймона, она обнаружила, что ждет случайных визитов Фрэнка и часто думает о нем, мысленно представляет лицо, фигуру, слышит голос… Когда же он появлялся, вооруженный обычно какой-нибудь юридической справкой для Дэймона, всю жизнь жаловавшегося на тупость и непрофессионализм своих адвокатов, Энни спрашивала себя, возможно ли, что он приходит и ради нее – ведь, что ни говори, Фрэнк всегда проводил с ней немного времени на веранде, хотя его ненавистное поручение от «Интернешнл Пикчерз» было к этому времени совсем забыто.
      Вначале его вынужденное внимание забавляло Энни, она смеялась прямо в лицо Фрэнка, но вскоре поймала себя на том, что поддразнивает его с новой, почти чувственной капризностью, совсем не похожей, как признавала Энни, на прежнее немое безразличие.
      Самообладание Фрэнка, его непоколебимая уверенность в себе, раздражали Энни. Она ощущала запретное желание пробиться к нему, стать ближе, не только для того, чтобы удовлетворять потребность в человеческом общении, но и Чтобы хоть немного растопить его ледяную броню.
      И когда он был около Энни, она почти пьянела от чистого мужского запаха, соблазнительного тепла крупных рук, казалось, созданных для того, чтобы сжать ее в объятиях и изгнать холодное одиночество.
      Что если она поцелует Фрэнка?
      Сначала это было глупой идеей, пришедшей в голову от скуки. Она появилась и прошла, не задев сердца. Но вскоре возвратилась, дразня, словно крохотная душистая роза в океане ее боли, цветущая, посылающая сильный аромат по всему измученному телу.
      Некоторое время Энни была просто рада тому, что визиты Фрэнка отвлекали ее от боли, давали пищу воображению и вносили некоторое разнообразие в монотонное существование. Кроме того, они добавляли нечто пикантное и неожиданное характеру Фрэнка. Энни раньше считала его унылым, и это почему-то забавляло ее и доставляло удовольствие.
      Но теперь напряжение все росло, и в моменты слабости самообладание Энни было на пределе. Щекочущий озноб, пробегавший по телу от близости Фрэнка, не давал покоя. Одолевало почти забытое девичье озорное желание, раздражавшее своей неуместной смелостью, – дразнить его, прильнуть ближе, осыпать ласками… хотя Энни прилагала все усилия, чтобы подавить собственные эмоции. Фрэнк так ничего и не заметил.
      Прошло уже шестнадцать месяцев со дня аварии, шестнадцать месяцев, в течение которых никто не прикасался к Энни как к женщине, смотрел на нее иначе, чем на пожираемого болью инвалида.
      Да и сама Энни не желала вспоминать о своей женственности, уже и в мыслях не было задумывать еще один побег в запретный мир безумных романтических неоправдавшихся надежд и кратковременных радостей, приведших ее когда-то на дно ущелья в конце тупика.
      Равнодушие и наркотическое забытье сначала казались единственными союзниками в борьбе с невыносимой реальностью. Но теперь, когда она упорно карабкалась сквозь боль и туман обратно к жизни, пытаясь обрести способность чувствовать что-то еще, кроме бессмысленной поглощенности собственным страданием, все попытки защититься от пробуждающихся инстинктов тела окончились неудачей.
      Она снова оживала и подобно лозе тянулась к Фрэнку, желая обвиться вокруг сильного тела и найти в нем поддержку.
      Но Фрэнк ничего не знал, а Энни не могла открыто выявить свое чувство. Но оно становилось все напряженнее с каждым днем – от каприза к одержимости, от крохотного ростка эмоций к постоянному приливу ощущения, пока, наконец, не превратилось в пламя желания, вспыхивающее в самые неожиданные моменты, как тот, что потряс Энни несколько минут назад; момент настолько недвусмысленный, что она поразилась, как Фрэнк ничего не заметил.
      Какой виноватой чувствовала себя Энни, когда, привязанная к тренажеру, выдерживая напряжение, заставлявшее ее пыхтеть и задыхаться, издавала стоны и крики, постыдно похожие на любовные.
      Все же сегодня, как всегда, Фрэнк либо не видел, либо не чувствовал ничего, скрывал свои мысли. И его загадочное спокойствие только все больше воспламеняло Энни.
      Теперь она по ночам изучала себя в зеркале, стоя обнаженная перед зеркалом. Несмотря на шрамы и ужасающую худобу, впечатление было не таким уж отвратительным. Фигура почти приобрела прежние формы, изгибы бедер по-прежнему соблазнительны, упругие груди мешали заметить все еще костлявые плечи и выступающие ребра.
      Роскошные собольи волосы рассыпались по плечам, темная грива не потеряла блеска. А лицо незнакомки, смотревшее на нее из зеркала, – лицо с высокими, скульптурно очерченными скулами, тонкими бровями и прозрачными, светящимися внутренним светом глазами, постепенно переставало быть чужим, и Энни даже обрела способность любоваться им, как хорошей картиной. Оно потеряло девичью томную чувственность, делавшую Энни столь подходящей для работы в агентстве моделей и в роли Лайны, но обрело более величавое таинственное сияние, которого не было раньше. Женственное, хотя и неземное видение, вызывавшее неосознанную тревогу и желание защитить у тех, кто смотрел на нее.
      И Фрэнк сказал, что ему нравится новое лицо больше старого.
      «Неужели он находит меня привлекательной? Может, просто скрывает истинные чувства?»
      Что ни говори, Фрэнк все-таки приезжал навещать ее, проводил долгие ленивые часы наедине с Энни, глядя на девушку со странной, почти мучительной серьезностью, и оба молчали, ощущая дыхание душистого свежего ветра, словно объединявшего их в эти минуты.
      Кроме того, Фрэнк был не женат, Дэймон сказал об этом Энни несколько месяцев назад.
      Мог Фрэнк использовать дружбу с Дэймоном – странная симпатия между такими разными людьми – как предлог поддерживать отношения с Энни? Могла ли его природная сдержанность скрывать интерес, который его понятия о правилах приличия не позволяли выказывать?
      Энни мысленно выругала себя за подобные мысли и поспешила вспомнить, что она теперь совершенный инвалид, не способный привлечь внимание настоящего мужчины.
      Но фантазии не желали уходить, а интуиция, сопутствующая им, терзала мозг, пока боль желания не давала покоя.
      Что если бы она вновь откинулась на этот мягкий, как постель, стол, когда дыхание, прерывистое после утомительных упражнений, немного успокоилось бы; призывно раскинула ноги и увидела наконец как словно высеченное на меди лицо мужчины со спокойно-чувственными глазами наклонится все ближе, ближе… ощутила ласки его рук, прикосновение губ к губам здесь, в этой прохладной подземной обители, где никто их не увидит!
      Что останется от ее боли?
      Что останется тогда от одиночества?
      Но эти запретные мысли были подобны дневниковым записям глупой школьницы, потому что Энни не могла заметить ни малейшего признака интереса к себе. Почему-то на память пришли строки «Элегии» Грея, выученной когда-то наизусть в школе и давно забытой.
 
И многие цветы, рожденные в лучах,