Вниз, вниз, вниз.
      Лестница дразняще извивалась перед Энни, растягиваясь как резиновая, когда девушка бежала по ней. Ноги словно засасывало липкое болото. Но нет, она сейчас уже в омерзительно пахнущей гостиной, тянет отца за руку, пытаясь разбудить. Он не проснется, Энни знает это.
      Это какой-то незнакомец. Нет-нет, она дергает за ручку девочку, маленькую девочку, хотя сознает, что это ее проклятье. И точно, хорошенькая малышка открывает глаза, и из них вырывается пламя. Энни попыталась отстраниться, но тонкие пальчики вцепились в нее так, что не оторвать, лишая последних сил, обволакивая чем-то непристойно клейким.
      А огонь медленно лижет ноги, перекидывается на рубашку, вокруг рушатся стены, падают кирпичи, и за грохотом не слышно криков… И маленькая девочка, улыбаясь притягивает Энни ближе, ближе…
      Наконец все кончилось. Огненные языки и непрерывный треск исчезли вместе с гнилостной вонью и ужасным улыбающимся палачом. Осталась катаракта тьмы, неожиданно ставшая болью, болью такой огромной силы, что крики Энни беспомощно замирали в глотке, так как не было сил позвать на помощь.
      Глаза девушки внезапно распахнулись. Она ощутила тугую давящую маску на лице. Энни пыталась поднять руки, чтобы сорвать ее, но не смогла – они были привязаны.
      Челюсть скреплена чем-то жестким – неудивительно, что крики не были слышны. От носа идет трубка. Голову не повернуть – тяжелая гипсовая шина удерживает ее на месте и, казалось, впивается в череп. Ноги тоже неподвижны – увидеть их Энни не могла. Но и они прижаты бинтами… Или гипсом? Не понять.
      Все эти впечатления мелькали отрывками, хаотично, сквозь накатывающие волны боли, такой острой, что не хватало ни сил, ни воли осмыслить происходящее.
      «Дайте мне умереть. Пожалуйста, дайте мне умереть!»
      Только эта единственная связная мысль билась в голове, искренняя мольба о смерти. Но окружающие слышали лишь невнятный тихий плач. Рядом стояли люди. Их голоса, словно настойчивое эхо, били в уши, пробираясь сквозь океан боли.
      – Все в порядке. Все хорошо, – успокаивала сестра. – Сейчас придет доктор. Вы поправитесь. Только не волнуйтесь.
      Почти немедленно заговорил мужчина, спокойно, негромко, утешая, пытаясь что-то спросить. Но боль и отчаяние победили.
      – Сделайте укол морфия… Четверть грана.
      – Да, она очень страдает…
      Энни обрадовалась, что никто больше не заговаривает с ней. Голоса звучали деловито, но встревоженно.
      Она почувствовала укол невидимой иглы где-то в руке, но эта боль казалась до смешного ничтожной. Голоса стали яснее, потом мгновенно отдалились – внутри Энни росла огромная, вязкая волна отупения, лениво смывая все на своем пути, сужая мир до крохотного пятачка: перед закрытыми веками Энни поплыли ужасные видения, гнойные язвы, распадающаяся в куски плоть. Но ей было все равно.
      Боль не ушла, просто сплелась с кошмаром, дразня ее своей настойчивостью. Энни впервые осознала, где гнездится мука, вгрызаясь в живот и лицо. Оттуда растекались метастазы, перенося терзания в позвоночник, шею, бедра, правое плечо, руку, левую ногу.
      – Мисс Хэвиленд, я доктор Райд, – опять донесся мужской голос. Из мутной пелены выплыло довольно молодое лицо в очках.
      – Я хирург-резидент – ваш лечащий врач. Вы в университетском госпитале Лос-Анджелеса, мисс Хэвиленд. Вы знаете, почему оказались здесь? Помните, что случилось с вами?
      Энни попыталась раздраженно качнуть головой, но чья-то рука осторожно остановила ее.
      – Нет, мисс Хэвиленд. Не пытайтесь двигаться. Это очень важно. Ваша голова фиксирована специальной скобой, потому что мы обеспокоены возможным повреждением шеи. Пожалуйста, мигните раз, если хотите сказать «да». Два раза будет означать «нет». Вы меня слышите?
      Энни моргнула, но тут же перед глазами заплескала темная болотная тина, сомкнувшаяся над ней в тот момент, когда деревянное ограждение затрещало под напором машины.
      «Тупик». Вывеска… написано… «Тупик».
      – Вы попали в автокатастрофу, мисс Хэвиленд. Помните? Энни равнодушно прикрыла веки.
      – Это было тридцать шесть часов назад, – объяснил доктор. – Вам сделали операцию, чтобы удалить разорванную селезенку и остановить внутреннее кровотечение. Поэтому так болит живот. Челюсть скреплена проволокой – вы сломали ее, когда ударились головой о лобовое стекло. На лице специальная маска, помогающая залечить порезы и ссадины. Рядом стоит капельница, а в носу трубка, чтобы поддерживать стабильное состояние и кормить вас, но их скоро удалят. Вы меня понимаете?
      Веки задрожали и с усилием приоткрылись.
      – Бедро, левая нога и правое плечо в шинах, чтобы фиксировать их, пока не сможем провести ортопедическую операцию, чтобы вправить переломы. То же самое с позвоночником. Состояние у вас критическое, но, думаю, все будет в порядке. Самое главное – сохранять абсолютную неподвижность, пока мы, и только мы, не попросим вас двинуть какой-нибудь частью тела. Я знаю, это крайне неудобно, но ничего не поделаешь. Понимаете?
      Он, казалось, не видел отчаяния в ее глазах. Энни моргнула.
      – Ну, а теперь я попрошу вас сделать для меня кое-что, если сможете. Сейчас я коснусь вашей правой ноги, постарайтесь пошевелить пальцами.
      Доктор поздравил Энни с тем, что она смогла свободно двигать пальцами ног, рук и глазами. Потом он начал спрашивать, где болит, но Энни могла только утвердительно моргать в ответ на каждый вопрос – болело везде, повсюду, в каждой точке тела. Энни отплывала от доктора все дальше к тоскливому горизонту наркотического забытья, как вдруг что-то с силой потянуло ее назад. Слово слетело с губ, заглушенное эластичной маской и проволокой, скрепляющей челюсть, неразборчивое, но, как ни удивительно, доктор понял:
      – Малыш…
      Энни почувствовала, как он взял ее за руки.
      – У вас будут еще дети, мисс Хэвиленд. Постарайтесь не слишком расстраиваться. Самое важное сейчас – выздороветь. К счастью, ваши репродуктивные органы не пострадали. Я хочу, чтоб вы помогли нам и выздоровели побыстрее. Сделаете это для меня?
      Тьма словно благодетельный бальзам накрыла ее, отсекла назойливый голос. Наркотик будто живое существо, казалось, понял отчаяние Энни и сумел увести ее от этого мира, заглушив все, что так мешало…
      Наверное, доктор солгал, и ей уже никогда не оправиться. Эта мысль доставила ей удовольствие. Энни будет счастлива уйти отсюда навсегда.
      Она и так уже подобна мумии, грешному духу, осужденному за пороки на вечное молчание, неподвижность и боль. Хорошо бы в той жидкости, что вливают ей в вену, оказался яд.
      – Бэби… – донесся до Энни собственный невнятный стон последней надежды.
      И тут она понеслась сквозь волну тошноты к пропасти сна.

      Когда Энни проснулась, в комнате было темно. Но она поняла, что сейчас день – солнечные лучи пробивались сквозь щели в жалюзи, отражались на потолке, кинжалами вонзались в мозг Энни.
      Не успев прийти в себя, она уже стонала. Где-то рядом должна быть кнопка вызова медсестры, но двинуть головой невозможно. Мучительная боль в животе и лице мешала сосредоточиться.
      Мужская рука с длинными желтоватыми пальцами возникла в поле зрения, опустилась, нашла шнур со звонком, вложила в ладонь Энни.
      С усилием разлепив веки, Энни увидела Дэймона Риса. Маленькие глазки напряженно блестели.
      – Вот, возьми, принцесса. Держи крепче. Тебе он понадобится.
      Знакомый ворчливый голос был словно бесполезная ласка в разгар кораблекрушения.
      Наверное, вежливость требует, чтобы она улыбнулась, но в маске это невозможно. Только глаза выражали благодарность. Энни попыталась промямлить что-то в знак приветствия, но Рис покачал головой.
      – Спокойно, бэби. Не нужно говорить. И двигаться тоже. Эти костоправы скрутили тебя по рукам и ногам. Ты вся в гипсе, как статуя. Неприятная история, но скоро все будет хорошо, поверь.
      Появились врач и сестра.
      – Сделать укол? – спросил хирург, переводя взгляд с измученных глаз Энни на экран монитора где-то за ее головой.
      – Конечно, ей нужен наркотик! – вмешался Дэймон. – Вы же знаете, сколько времени прошло. Господи, не заставляйте же ее отвечать! Сделайте все, что нужно, и побыстрее.
      Энни почувствовала, как Дэймон нежно сжал ее пальцы, пока доктор готовил шприц.
      – Спокойно, бэби. Не волнуйся. Я с тобой.
      Дэймон говорил тихо, но с нотками едва сдерживаемого гнева, направленного теперь уже против врача.
      На этот раз пробуждение было таким же болезненным, но переносилось легче, возможно, потому, что ощущение было знакомым. Энни чувствовала пульсирующую боль, распространявшуюся по всему телу. Ужасно ныл живот, свинцовая тяжесть тянула к земле.
      Сейчас она знала, что верхняя челюсть сломана. Целы ли зубы? Ужасная эластичная маска на лице, словно когти демона, вцепилась в кожу. Трубка в носу ужасно мешала.
      Ей снова сделали укол и опять эти чудовищные создания – плод болезненной фантазии: сочащиеся гноем раны, хищники, обдающие ее зловонным дыханием, окружили Энни. Наркотик вызывал кошмары почти такие же непереносимые, как боль, с которой вел битву. Внезапная мысль ослепительной молнией мелькнула в мозгу. Только ад может тягаться с адом.
      Огромные, полные страдания глаза умоляюще глядели на Дэймона Риса, а тот терпеливо повторял:
      – Не беспокойся ни о чем. Я не спускаю глаз с этих лекаришек. Ты вне опасности, крошка, и сейчас они говорят, что тебе немного лучше. Они вырезали селезенку, вправили переломы, сделали операцию на позвоночнике, но это еще не все. Сегодня придет ортопед. Я буду с тобой все время.
      Энни смогла только слабо благодарно моргнуть. Сколько же он просидел здесь?
      Что-то в его улыбке подсказало: Рис знает ее тайну.
      – Я потеряла ребенка.
      Голос был почти неслышен, губы едва двигались.
      – Знаю, крошка, знаю.
      Энни никогда не видела такой нежности в глазах Дэймона.
      – Ни о чем не думай, только наберись терпения пройти через это испытание. Все обойдется. У тебя еще будет столько детей, сколько захочешь. Держись и помни, я с тобой. Моргни, если все в порядке, хорошо?
      Вместо ответа Энни закрыла усталые глаза и уснула.

      Ни измученный, занятый своими невеселыми мыслями Дэймон Рис, ни искалеченная девушка на постели не заметили, что среди бесконечно меняющихся безликих докторов, сестер и санитарок затесался самозванец.
      Сойти за доктора оказалось легче легкого – белый халат, табличка с именем, прикрепленная к халату, стетоскоп.
      Уолли Дугасу уже несколько раз удалось проникнуть в госпиталь в поисках записей или для встреч с людьми, которых необходимо было расспросить. Охрана на входе пропускала всех подряд: самое главное – заботиться о здоровье пациентов, а не отшивать нежелательных визитеров. Сестры чаще всего были заняты в палатах, а не сидели на постах. Словом, немного старания – и можно получить то, за чем пришел.
      На этот раз Уолли отправился прямиком в отдельную палату, куда перевезли Энни Хэвиленд после недельного пребывания в реанимации. Как он и подозревал, сиделки, дежурившие у ее постели, вели историю болезни, занося данные в график.
      Уолли тихо поздоровался с пациенткой, посчитал ее пульс. Широко открытые глаза девушки уставились в пустоту. Она ничем не показала, что знает о его присутствии. Стояла поздняя ночь, и девушка, должно быть, находилась под действием наркотика.
      Уолли впервые в жизни видел девушку во плоти, хотя со всей печальной очевидностью было ясно – он никогда не встретится с той прежней Энни Хэвиленд. Она ушла навсегда. Маска на лице не оставляла в этом никаких сомнений. История болезни досказала остальное – печальную повесть. Трещина шейного позвонка, смещение межпозвоночных дисков, сломанные ребра, перелом тазобедренной кости, находящейся сейчас в колосовидной гипсовой повязке, перелом со смещением правого плеча, ушиб почек, разрыв селезенки, сильное внутреннее кровоизлияние. И, что хуже всего – сломанная верхняя челюсть, рваные раны на лбу и щеках. Много же придется потрудиться врачам, чтобы она снова стала походить на человека, не говоря уже о сходстве с пользующимся такой известностью секс-ангелом Дэймона Риса.
      Уолли перевел взгляд с колосовидной повязки на петлю Кратфилда, фиксирующую голову девушки, на скелетное вытяжение, прикрепленное штифтами к правому локтю и левой ноге. Потом взглянул в лист назначений… Морфий, пятнадцать миллиграмм, каждые четыре часа.
      «Господи, – подумал Уолли, – с ней все кончено».
      Согласно истории болезни, острая боль в животе немного утихла после первой операции, но боли от переломов не унимались. Еще более ужасные страдания причиняли трещина в позвоночнике и смещение диска. Врачи не смели пока оперировать, боясь отека легких, давления на спинной мозг. Эта операция должна подождать несколько месяцев.
      Уолли вернулся к первой странице, привлеченный строчкой, на которую сначала не обратил внимания.
      Она была беременна. И потеряла ребенка.
      Уолли размышлял над случившимся. Он уже успел побывать на месте происшествия и поговорил со знакомыми в полицейском участке Беверли Хилз. Все в один голос утверждали, что девушка в момент аварии была трезва. Трезва, но не надела ремня безопасности. Полиция предполагала, что у мисс Хэвиленд был нервный срыв. Неизвестно, намеревалась ли она покончить с собой. Девушка нажала на тормоз, но слишком поздно. Никто не знал, что было у нее на уме.
      Уолли поднял глаза на человека, спящего в кресле у окна. Он узнал Дэймона Риса. Ясно, почему именно он сейчас здесь, ведь в его дом, оказавшийся в ту ночь пустым, спешила актриса.
      Уолли мысленно подытожил все, что знал о девушке. Постоянная травля в прессе после выхода «Полночного часа», должно быть, сделала ее жизнь невыносимой. Ведь что ни говори, а она была начинающей и в Хармоне Керте нашла самого беспощадного врага, который может появиться у молодой актрисы.
      Но Уолли подозревал, что даже ненависть к Керту не могла толкнуть девушку на такой поступок – для этого у нее слишком сильная воля.
      Только любовь заставила Энни сделать то, что сделала она. Любовь и сознание того, что она беременна… Уолли почему-то был убежден, что во всем виноват Шейн. Они были близки; Шейн, без сомнения, – отец погибшего ребенка. Это можно проверить позже.
      Уолли знал многое о похождениях и сексуальных привычках Шейна – тот косвенно проходил по делу, которое вел сыщик несколько лет назад. Шейн бросил ее? Отказался признать ребенка? Обвинил в том, что забеременела специально, чтобы окрутить его? Уолли обязательно это выяснит. Один взгляд на неподвижную фигуру убедил его в том, что можно не торопиться.
      Закрывая историю болезни, он заметил группу крови – АВ, резус-фактор отрицательный. Универсальный донор. Он уже знал об этом, видел в Ричлэнде ее свидетельство о рождении. Уолли положил на место историю болезни, думая об исчезнувшей сестре Энни. Когда-нибудь, до или после того, как найдет ее, он обязательно узнает ее группу крови.
      Тогда он будет на коне.
      Возможно.
      Сыщик в последний раз взглянул на жалкую фигурку. Странно, но он почему-то чувствовал, что знает ее лучше, чем она себя. Может различить в ее характере черты, унаследованные от гордого одинокого отца и жадной хищницы матери, Элис Хэвиленд. Энни была прекрасной актрисой, энергичным, честолюбивым человеком, упрямо стремившимся вперед. Да, в ней было много от родителей.
      И что-то от сестры.
      Неужели она так быстро, уверенно преодолела тяжелый путь к самой опасной в мире вершине, прорвалась, ускользнув от смертельных врагов, только для того, чтобы закончить путь в ущелье?
      Но где-то в этом запутанном лабиринте она избавилась от наследия предков и стала просто Энни Хэвиленд. Именно в этом крылась загадка, которая Уолли так привлекала в работе сыщика. Стремившаяся жить собственной жизнью девушка очутилась на больничной постели. Подозревала ли Энни Хэвиленд, куда приведет дорога, по которой она шла?
      Уолли грустно вздохнул. Человек всегда узнает подобные вещи слишком поздно…

      В последующие дни Энни начала замечать людей и окружающие ее вещи и поняла, что это такое – существование тяжелобольного в больнице. Она привыкла жить с постоянной болью… жить и выживать.
      Металлическая петля, охватившая череп, была заменена гипсовой повязкой, фиксирующей голову и шею, но скелетное вытяжение все еще не сняли. Каждые несколько часов сиделки протирали пролежни перекисью водорода и смазывали мазью-антибиотиком: не очень приятная процедура, хотя Энни почти не обращала на это внимания.
      Трубка по-прежнему была в носу, капельница стояла рядом – так продолжалось первые две недели после аварии. Хотя иногда ей удавалось выпить немного жидкости через соломинку, должно было пройти еще немало времени, прежде чем Энни сможет есть самую мягкую пищу.
      Лицо по-прежнему скрывали бинты до полного заживления порезов и ссадин и фиксации сломанной челюсти. Верхняя часть лба была совершенно нечувствительной из-за временного паралича нервных окончаний, вызванного ударом о лобовое стекло.
      Все тело окатывали волны боли, такой непереносимой, что Энни уходила в себя, стараясь спрятаться под защиту наркотического сна, не обращать внимания на окружавшую ее реальность.
      Бригада больничных терапевтов, возглавляемая улыбчивой молодой женщиной Джуди Хагерман, предвидела такую реакцию Энни.
      Начав с простых упражнений – поднять руку, согнуть ногу, они боролись с послеоперационной депрессией, упрямо тянули девушку назад, в мир живых, прочь от одержимости болью.
      Энни с трудом находила в себе силы отвечать хотя бы вздохом на дружеские замечания и вопросы Джуди, но ей нравилось каждое утро видеть светлые волосы и искрящиеся глаза врача. Хорошо сознавать, что хоть кому-то не все равно, жива она или умерла; пусть даже самой Энни это безразлично.
      Но теперь в друзьях не было недостатка. Дэймон просиживал в палате дни и ночи. Он каким-то образом ухитрялся обойти правила посещения и все время был рядом. Энни не знала, когда он спит, и видела только одно – когда бы она ни открывала глаза, Дэймон сидел у окна, читал книгу, газету или что-то царапал в блокноте. Он словно тут же чувствовал, что Энни не спит и мгновенно реагировал: поднимал в знак приветствия большой палец, вставал, подходил к постели, убеждался, что ей не стало хуже, и снова возвращался на место. Если Дэймону казалось, что Энни сегодня особенно беспокойна, он спешил разыскать доктора. Когда Рис считал, что медсестра недостаточно быстро ответила на звонок, из коридора до Энни доносилось его угрожающее ворчание.
      Рис нашел еще трех сиделок, чтобы те круглосуточно посменно ухаживали за Энни, поскольку не доверял задерганному многочисленными пациентами персоналу госпиталя и боялся, что, если понадобится срочная помощь, сестры или врача может не оказаться на месте. Он был грубовато-приветлив со всеми тремя, и скоро в палате установилась домашняя атмосфера, объединившая всех, напоминавшая о Кончите и доме в Бенедикт Каньон.
      Иногда, находясь по-прежнему в полуобморочном состоянии, Энни ощущала запах чего-то, весьма напоминающего виски, из того угла, где сидел Дэймон, и понимала, что он либо выходил наспех выпить что-нибудь или принес фляжку или бутылку в древнем потертом портфеле.
      Каждый раз, когда один из специалистов – ортопед, хирург, пластический хирург или физиотерапевт – приходили, чтобы проверить результаты анализов и осмотреть Энни, Дэймон выходил в коридор. Энни слышала приглушенный разговор: Рис, по-видимому, расспрашивал о ее состоянии, но голос был теперь более ровным и уверенным, с трогательными нотками отцовского беспокойства.
      Часто Дэймон шестым чувством угадывал, когда боль становилась невыносимой, хотя Энни молча стискивала кулаки, глядя в пространство пустыми, измученными глазами. Рис подходил к ней и вынуждал принять лекарства.
      – Держись, принцесса, – говорил он. – Давай сделаем демерол. Не бойся, ради Бога, попросить. Сейчас не время для детского аспирина. Ты чересчур уж упряма.
      Не в силах выносить муки, Энни сдавалась. Она никогда не представляла, что такая боль возможна. Мир превратился в сплошной кошмар, посреди которого сгорало в терзаниях ее беспомощно-распятое тело. Она постоянно находилась в состоянии депрессии, слезы то и дело выступали на страдальческих глазах.
      Дэймон, должно быть, понял то, что давно знала Джуди Хагерман: необходимо вернуть Энни к реальности, оттянуть от края пропасти, готовой поглотить ее; нужно сделать так, чтобы ее ум был постоянно занят. Поэтому Рис громко читал ей новости из газет и журналов, сдабривал их едкими комментариями, заставившими бы Энни улыбнуться, не будь это совершенно невозможным в ее состоянии.
      – Ну, крошка, те трое священников и монахиня, арестованные за попытку похищения Киссинджера, по-прежнему заявляют, что снова сделают это. Можешь себе представить? Как бы тебе понравилось быть мухой на стенке в комнате, где собрались трое священников, монахиня и Генри Киссинджер? Интересно, о чем они могли бы говорить?…
      – Смотри, Чарли Мэнсона и его подружек осудили за убийство Шарон и других. Ну что за мир, бэби! Только насилие заставляет вертеться этот древний шарик. Вьетнам, Ближний Восток, баскские сепаратисты, квебекские сепаратисты… В Уганде опять переворот. К власти пришел какой-то Иди Амин. Думаю он не лучше других. Кровь, хаос, убийства – ничего нового. Правда, судя по словам Никсона, дела никогда не шли лучше, чем сейчас… Смотри я на вещи его глазами – возможно, согласился бы. Если бы только проклятые ковбои не позволили Балтиморе побить себя… Потерял сотню зеленых на этом деле…
      Он рассказал о том, что намеревается забрать Энни к себе на период выздоровления, после того, как ее выпишут из больницы.
      – Мы поставили в задней спальне большую кровать. Будешь смотреть на горы. Я уже купил цветной телевизор и маленький стереопроигрыватель, хотя у нас есть и моя скрипка. Ухаживать за тобой будут сиделки, а готовить Кончита. Установим вихревую ванну и прибор для физиотерапии. Дом превратим в чертов гимнастический зал. А миссис Понтер, соседка, разрешила тебе пользоваться бассейном, когда захочешь. Вот увидишь, солнышко, мы будем прекрасно проводить время.
      Энни была приведена в замешательство такой нежной заботой, но тем не менее, депрессия победила. Однажды утром девушка, с трудом произнося слова, медленно проговорила, безнадежно глядя на Дэймона.
      – Почему вы делаете все это? Я знаю, как вы заняты. Почему бы вам не забыть обо мне и не вернуться к своим делам? Я разрушила собственную жизнь и не хочу уничтожить вашу.
      Подойдя ближе, Дэймон взял ее за руку:
      – У меня никогда не было дочери, – криво улыбнулся он. – Позволь хоть ненадолго представить, что я кому-нибудь нужен, хорошо, бэби? Сделаешь мне огромное одолжение.
      Единственным ответом была слабая, еле заметная дрожь ресниц. Но Энни с благодарностью позволила задержать свою руку в его ладони.

* * *

      Йан, старшая и самая опытная из сиделок, как-то вечером, болтая со старшей сестрой на посту, покачала головой.
      – Видела я всякое, но эта бедняжка – чистый кошмар. Если сумеет выкарабкаться – значит, чудеса на свете бывают. Большинство пациентов на ее месте предпочли бы умереть.
      – Как ее настроение? – спросила старшая сестра. Йан задумчиво нахмурилась.
      – Странно, но по-своему она действительно хочет умереть. Даже мистер Рис не может до нее достучаться. Но что-то внутри словно держит ее. Ждет. Ждет, чтобы увидеть, что случится. Вдруг обнаружится то, ради чего стоит жить. У этой девочки – стальная воля и редкое упорство. Думаю, она выкарабкается.
      И, неожиданно просветлев, спросила:
      – Как сегодня насчет посетителей?
      – Как всегда, – пожала плечами сестра. – Каждое утро звонит Рой Дирен из Нью-Йорка и присылает цветы. А что вытворяет этот торговец машинами Эл Кэнтил! Буквально волосы на себе рвет. И ежедневно, как часы, приходит подруга, Элейн де Гро. Сидит в приемной и ждет. Решает кроссворды, болтает с сестрами, жует мятные пастилки. Очень милая женщина, и половина всех девушек успели рассказать ей о своих проблемах. Хотела бы я иметь таких друзей.
      Йан снова помрачнела.
      – А как насчет Шейна? Совсем не является?
      – Приходил, в первую неделю, – криво усмехнулась сестра, – со всей своей свитой. Конечно, его не впустили. По-моему, мистер Рис заявил персоналу, что лично перережет глотку Шейну, если тот покажется на пороге палаты. С тех пор от него ни слуху ни духу.
      А в палате лежала Энни, глядя в телевизионный экран, отражавшийся в подвешенном над головой зеркале. Дэймон в углу клевал носом, тупо глядя в пространство, и лишь иногда, время от времени бросал усталый взгляд на Энни.
      Полки у окна были завалены открытками с пожеланиями скорейшего выздоровления. На столе громоздились букеты и цветочные корзины от доброжелателей и поклонников. Остальные цветы, отвергнутые Дэймоном из-за недостатка места, разносились сестрами по палатам одиноких или бедных пациентов.
      Сегодня Йан поставила на почетное место самый красивый букет из экзотических цветов гибискуса, антуриума и диких орхидей, не в силах противиться искушению, хотя он был послан без открытки, от неизвестного почитателя из Майами.
      Сиделка упомянула об этом, когда развернула цветы, но Энни не могла ничего объяснить. Она никого не знала в Майами.

      Элис Хэвиленд исчезла без следа. Как оказалось, Уолли не смог с ней тягаться – она была намного умнее и хитрее. Но именно событие, ускорившее ее исчезновение, оказалось разгадкой, убедившей сыщика, что он был прав в своих предположениях насчет нее.
      Лет десять тому назад ее двенадцатилетняя младшая дочь сбежала, вырвавшись на волю из цепких клешней Элис.
      Сонни Руджиеро, мелкий мошенник и игрок, прежний приятель Элис, сейчас был обитателем Илинойской каторжной тюрьмы. Он сумел достаточно ясно припомнить случившееся.
      – Той зимой в Кливленде холодно было, как у ведьмы за пазухой, – сообщил он Уолли. – Мы остановились в мотеле. Малышка смылась как-то утром, пока мы спали. Была и нету. Ничего не захватила, кроме денег из материной сумочки. Ушла в чем была. Оставила старые игрушки, книги. Я здорово удивился. Такая маленькая девчонка. Куда она может пойти?
      Сонни, улыбнувшись, покачал головой.
      – Правда, если поразмыслить, она могла постоять за себя, скажу вам. Господи, а хорошенькая была, ну прямо картинка!
      Сальный блеск в глазах подсказал Уолли, что и этот успел побывать в постели девочки.
      – И как Элис отнеслась к этому? – спросил сыщик.
      – Ну… – нахмурился мужчина, – даже не знаю, что сказать. Нужно было знать Элис. Если бы вы знали ее, сразу бы поняли – она вроде как не в себе. – Была ну… как бы задумчивая что ли. Не то чтобы ей все равно было, нет. Но и не разозлилась. И не искала малышку. Просто казалась задумчивой.
      – А раньше какой она была?
      – Ну… смеялась много. У нее потрясное чувство юмора. И могла по любому поводу полезть в бутылку. Та еще баба.
      Он многозначительно подмигнул.
      – Девчонке туго приходилось. Очень уж Элис строга была…