Хроника глобального бреда

Инженер! Что тут скажешь? Так и сделали.

Через час Леха не выдержал, побежал смотреть на «градусники». Вернулся унылый, держа в руке бутылку с белым комком внутри: первая уже замерзла. Сам констатировал:

— Не слабо!

Приуныли и другие; очевидно было, что спасительный бункер надолго теперь стал для них общей «тюрьмой». Сидели молча опять, курили.

Неожиданно для других Павлик взял и запел; гитары не было, поэтому просто постукивал по ящику пальцами рук. Песня была мелодичная, душевная — Орлов много раз ее слышал; называлась она по-армянски «Сирун» — это значит «Любовь». Павел пел:

— Ах, сирун, сиру-ун, инчу мо це-э тар…

Долго пел. Но весь смысл слов песни легко угадывался из одной строчки: «Ах, любовь, любовь, почему ты такая — такая непонятная?» Мелодия и слова западали в душу, трогали самые добрые ее струны. Невероятно волнующей была эта песня!.. Армянский язык вообще очень благозвучный. На срочной службе еще, когда армяне в его роте не спеша разговаривали между собой, Александр частенько садился рядом и просто их слушал. Красивый язык… как музыка!

Когда Галстян допел, Леха снова всполошился:

— Что за песня, почему не знаю? Ух, здорово!.. Запиши слова, я выучу.

Орлов заметил:

— Ты ее слышал, только не помнишь — она в фильме «Мимино» звучала, в ресторане. Это правда, хорошая песня.

Павел пел еще, уже другие песни — одну Орлов тоже слышал в армии; странная была песня: какая-то «армянская воровская». С кавказским, непривычным уху, построением фразы и коверканьем слов; с такой же, как и в той песне о любви задушевной мелодией и близким русскому сердцу присловьем «Ах, мама-джан!» — «Ах, мама дорогая!» Песня длинная, из многих куплетов; странными были хотя бы два из них:

На Камчатке кирпичи бросали,

На морозе руки замерзали.

Ночью мы «козлов» уничтожали — ах, мама-джан! —

И за это нам «срок» добавляли. А-а-а!

Ночью мы «козлов» уничтожали — ах, мама-джан! —

И за это нам «срок» добавляли.

Тише люди, ради бога тише:

Голуби целуются на крыше.

Голубок голубку обнимает — ах, мама-джан! —

И кусочек «плана» в рот толкает. А-а-а!

Голубок голубку обнимает — ах, мама-джан! —

И кусочек «плана» в рот толкает.

Александр чувствовал, что песня, в общем-то, русская… из тюремных, правда, «палестин». И стихи похожие вроде где-то попадались; не помнил — у Евтушенко, что ли?.. может, у другого кого.

А мелодия кавказская! И вот все это как-то мудрено смешалось в интернациональную уже песню. Непонятно только было, при чем тут «план» — анаша, значит?.. Что это были за «козлы» — то ли клопы, то ли, и правда, «опущенные», «стукачи»?.. Зачем кирпичи «бросали» — разгружали, что ли?.. Почему «на Камчатке», а не «в Магадане»?.. Это непонимание делу не мешало, песня все равно воспринималась хорошо! Особенно своей вполне ясной, щемящей сердце тоской по воле.

Так и представлялись сразу: мрачная «зона», унылые каторжники в ней и голуби, воркующие на крыше — птицы, свободные от неволи!..

Хорошо пел Павлик. Леха слушал, слушал, потом засуетился как-то, сорвался с топчана; быстро притащил спирт и закуску — проняло, видать, парня. И пошла гулянка!.. По-кавказски: «открыли стол».

Дернули по одной, по другой. Захорошело!.. И тут уже русские грянули дуэтом: «Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня!» Муську с топчанов как ветром сдуло.

Пили и пели еще, неловко плясали, задевая друг друга. Леха орал:

Мы с женою как-то-о раз

Приезжаем на Ка-авказ,

На вокзале встретились армяне-е-е.

Предлагают они дачу —

Что за дача?.. Вот удача!

Хоп, и сняли, эх-ха!..

И хором:

Предлагают они дачу

— Что за дача?.. Вот удача!

Хоп, и сняли!

Павлик еще добавлял, постукивая по ящику:

Ара, вай-вай, вай-вай-вай-вай.

Ара, вай-вай. Вай-вай-вай-вай!

Тоску, в общем, «развеяли» — простым русским способом. Хотя… и у других он точно такой же!

Не раз потом гулеванили и все без особенного повода: просто захочется, и — поехали! Только заранее договорились праздники и дни рождения не отмечать; все праздники в прошлом, а в день рождения полагается подарки дарить. Что здесь-то подаришь, пару патронов от «калашникова»?..

Наутро болели, пили воду, долго спали… к вечеру очухались; поужинали, покормили Муську-бедолагу. Еще попили воды, покурили и улеглись на топчаны — просто «валяться».

Вот когда пришло время долгих разговоров и воспоминаний.

Леха ни с того ни с сего стал рассказывать про свою жизнь. Говорил он неторопливо, без четкой логической связи и последовательности в рассказе, больше просто мямлил; но в пол-уха все равно слушали: выспались уже.

Орлов иногда перебивал, «подкалывал», да Лешка не обижался!..

Родился он в селе, в Курской области. Село было большое, старинное, из конца в конец протянувшееся несколько верст широким полукругом с множеством хат вдоль центральной улицы — переулками в старое время как-то не принято было строить. По привычке называли его деревней, хотя таковой оно быть давно перестало. Раньше деревней считалось малое сельцо, где церкви не было. А как церковь построят — это уже село! Впрочем, далеко не все в церковь ходили: село-то было староверское.

Большинство молилось у себя, собираясь вместе в одном, сообща выбранном доме — его называли молельным домом или просто «молельней»; службу вел не священник, а выбранный среди своих уважаемый и хорошо знающий Писание собрат. И крестили сами, каждому младенцу надевая самодельный крестик — медный или латунный, на толстом плетеном шнурке — гайтане; и отпевали сами.

Леху так же крестили. Уже не то было время, когда сильно верой были застрожены, но еще молились, кто постарше, и нравственность молодежи старались беречь; хотя молодежи этой было уже почти все равно! Молитвы Леха помнил слабо, мог разве что почитать «Отче наш», «Богородицу» да еще пару каких-нибудь: уж больно тяжел и малопонятен старославянский язык — энтузиазма в запоминании и употреблении не вызывает. Гораздо веселее молитвы было то, что на улице творилось!..

А на улице напропалую Советская власть «энтузиазила» — со всей своей греховностью. Полвека уже головы мутила! Старики ее всерьез не воспринимали: не бывает такой власти! — но событиями в стране иногда интересовались: как насчет войны... кто ноне «царь» в державе... не будет ли нового «обкулачивания»? Другое мало трогало: жили своим хозяйством и разумом. Кто помоложе, в колхозе «робил» — куда денешься?

Не пили, не курили, не сквернословили; документы, однако, в сундуках хранили — даже вопреки старой вере. Боялись больше не «анчихристовой печати», а уполномоченных из «органов»; те долго не разговаривали: лагерей и свинца в стране хватало!

Но это лишь в колхозной жизни паспортов не было. А на войне всем «документ» выписывали! Что на «царской» еще, что на Отечественной. Без документов потом жить нельзя было: попробуй-ка, не возьмись на воинский учет… сразу — враг!

Воевать почти всем мужикам пришлось. Только с Первой Мировой войны многие солдаты вернулись, и уже мало кто участвовал потом в гражданской, а со следующей — уже трое всего из ста, да и те калеки!

Лехин дед, Степан Хорьков, и на «ерманской», при царе был, и на Отечественной — все пулеметчиком; израненный весь, с двумя «Георгиями» и кучей медалей — советских уже. Еще Леха успел с ними поиграть, а после ребятишки так и растащили их куда-то!..

Под раскулачивание дед Степан не попал, хотя в колхоз вступать и не думал. Земельный надел его все равно забрали, а самому пригрозили:

— Еще достанем тебя!.. Что за царя воевал — не заслуга: за красных-то не стал, паразит!

Но только забыли про него, не тронули. И жила семья лишь своей скотиной, да дедовым приработком по столярному и плотницкому ремеслу.

Дед тогда уже в Боге разуверился, нахлебавшись горюшка на империалистической войне. Выпивал, только не курил.

Он и в плену был — у австрияков!.. Рассказывал иногда, как «оглоушив» часового, сбежал с карабином и шел себе через Карпаты домой, по пути горных козлов постреливая. Пока шел, в России революция «случилась» — чуть всего до дома не дошел, нескольких верст! Повстречались красные: уже успели «образоваться».

— Или к нам, или к боженьке, — предложили.

К ним не пошел, навоевался уже; отпустили все же, только карабин забрали. Жалел:

— Ох, и хороший карабин был: как прицелишься, так пулю и положит!..

Пришел домой, женился. Нарожали с женой пятерых детей и жили тихо год за годом, не ведая, что ждет впереди: коллективизация прошла, слава богу, другой напасти не ждали.

…А впереди был сорок первый год.

Деда на фронт забрали, а будущего отца Лехи нет, потому как с горбом уродился. Другие Степановичи еще малые были — они-то с мамкой и хлебнули свое лихо: проклятую германскую оккупацию!

Уже в августе немцы село заняли. Все так и было, как в старой хронике показывают: на машинах, танках ехали, на губных гармошках наяривали... все в пылище! У дедовой хаты «журавлем» воды натягали — обливаться стали, «ржать» как лошади. Вскоре по хатам пошли: шмутки собирать да насчет «курка, яйки, млеко» выяснять.

И в их двор враг зашел — это Лешке тетя Дуся потом рассказывала — бросил на траву ворох барахлишка разного, буркнул что-то, пригрозил пальцем и дальше двинулся. Насилу поняли, что охранять заставил: не мог сразу унести награбленное.

Ждали, ждали того немца… как в воду канул! Дети собрали все, отнесли в комендатуру; немцы же первым делом комендатуру в школе организовали: порядок должен быть! Пришли домой, а тут и ворюга заявился.

Ка-ак начал орать!.. Лопочет, лопочет что-то по-своему; тете Дусе автомат в грудь наставил и уже затвор взводит. Бабка в ноги ему кинулась:

— Господин немец, не стреляй! Господин немец, не стреляй!

Ребятишки ревмя ревут и руками показывают — там, там! А вор этот еще строжится: снова автомат наставляет!.. Наконец, дошло до него.

Повели в комендатуру, показали, кому отдали. Похвалил:

— Гут, киндер!

Монетки какие-то дал… выбросили они их. Домой скорей побежали, чтобы мамку свою успокоить — Лехину бабку.

А германцы уже и в хате расположились! Хозяев в сарай выгнали, заставили бабку еду готовить. Жрут, хохочут и хором воздух пускают!.. Как «саданут», так опять хохочут. «Культурная» нация, что и говорить!

Так и жили малые в сарае полтора долгих года. С голода пухли — представить страшно! Питались мерзлой картошкой да лебедой. Хорошо, хоть корову не отобрали!

Немцы, вообще сказать, «добрые» были: детишек жалели, объедки давали. Полстраны ограбили — не жалко теперь!

В феврале сорок третьего наши пришли. Ох, и бомбили перед тем!.. Еле в погребах спасались: к Орловско-Курской дуге дело-то шло!

И угораздило тогда дядю Ваню, семилетнего еще, вместе с соседским пацаном у немцев автомат утащить!.. Фрицы из-за него полдеревни перестреляли бы, да некогда уже было: драпали вовсю! Потом незадачливые «мстители» оружие из снега выкопали и в советский штаб отдали — это тоже тетя Дуся рассказывала.

С фронта вернулись дед Степан, Игнат Петров и еще один мужик, которого плохо знали — он в дальнем конце села жил; почти ста семьям прислали «похоронки». Степан Лексеич шесть раз ранен был, но жив остался; у Петрова сразу обе руки сгорели, когда подбитым танком управлял. До войны слыл он искусным гармонистом, очень ждали его, а вон как вышло!..

Дядя Ваня потом поэтом стал и написал такие стихи, где и про это строчки были:

…И давно село не плясало,

И гармонь удалось сберечь!

Только два рукава свисало

У Игната от самых плеч…

Отец Лехин хоть и с горбом был, а женился хорошо: своей хатой зажил; других-то мужиков война поубивала, и такому были рады! Четверых деток он «произвел» — и всю жизнь, до старости развозил по селу хлеб на лошадке: от колхоза работал; отцу и дети потом помогали. По гривеннику за буханку стоил тот хлеб, когда появился Леха на белый свет.

…Родили Лешку, крестили, незаметно подрос. Сопли вытер, штаны подтянул и в школу пошел.

И в октябрята, и в пионеры взяли его — как и всех! Дед Степан на красный галстук не очень косился, хотя другим пацанам, бывало, и задницу драли верующие родители. Жизнь уже сильно изменилась! Мало теперь кто Богу молился: уже другие «боги» возносились над советской страной и рушились оземь, когда пора на то приходила.

Одному в столице мавзолей отгрохали и на Лешкиной октябрятской звездочке запечатлели, маленьким еще; другого, с усищами стальными, за кремлевской стеной в глубоченную могилу шмякнули — от честных глаз подальше. А уж за ними последыши их заявились, и в партийном Политбюро тогда привычным идейным бесовством промышляли — шибко приятным пустяшной душе.

Да народу, что ни власть — все от Бога! Бабка Харитина, соседка, рассказывала, как «дуже» любили они Хрущева: почти земляк, Украина-то рядом! Была она в Москве, на каком-то слете передовиков, так на ВДНХ близко-близко его видела. Успела крикнуть:

— В нас кукурюза гарно растэ! — не знала, слышал ли он.

Харитина вообще «продвинутая» была: первой додумалась сторожевую собаку в саду на сношенные нейлоновые чулки привязывать, когда их городские модницы привезли. Поясняла:

— А нэ грызэ вона их, бо дуже ж воняють!..

Хрущева Леха не помнил; вот Брежнева, генерального «бровеносца» нашего, уже очень хорошо… как отца родного. Он в его-то «царствие» и родился!

В школе Хорьков учился так себе, в комсомол — как другие, не пошел; после восьмилетки подался в СПТУ, где готовили трактористов и шоферов: куда еще сельскому парню идти? Тем временем и армия «подкралась».

Отслужил, женился, вскоре стал отцом: дочка родилась. Работал в колхозе, между делом попивал и налево погуливал — все как у всех!.. Только жена его выгнала вскоре: попался ненароком.

…Жизнь еще больше менялась. Село впервые зажило богато, поскольку разрешили наконец-то селянам вишней-черешней торговать, яблоками да грушами; полными грузовиками везли их в Курск, Белгород, Воронеж — у всех же сады огромные! Настроили коттеджей, накупили машин, и давай соревноваться, кто богаче и жаднее. Забыли про детей, дебилами растущих, про то, что сами вырастали в мазанках с земляным полом и соломенной крышей; как баран рогами уперлись в это чертово богатство, становясь с каждым днем все сволочнее и сволочнее!..

Хорькову, с его легкой душой, не хотелось оскотиниваться, и двинул он в город; сначала в Курск, потом и в Москву. К тому времени перестройка на людей обрушилась: осевший в Кремле «ставропольский комбайнер» витал в облаках в поисках неведомого народу консенсуса, «развивал мышление», чтобы «начать и углубить».

Ничего там Леха не заработал! Зато чуть в бандиты не угодил… еле сбежал от них; мотался по общагам да съемным коммуналкам, иногда у одиноких бабенок подживался. Про деревню забыл совсем! Стал «пролетарием», то есть пролетал везде: болтался как цветок в проруби, не имея ничего, кроме «собственных цепей» — долгов то бишь.

Пристрастился он тогда газеты читать. В тех газетах вся «правда» была прописана!.. Про все и про всех. Особенно нравились ему газеты патриотические — на тему «Бей жидов, спасай Россию!» Всю «подноготную» патриоты там открывали… правду-матку мясницким ножом резали. И сами поскорее в депутаты, в депутаты! — пока в Думе без них всю икру не съели.

Так и ошивался бы Леха в Москве, да маманя захворала. Отца-то уж давно похоронили! Поехал домой — помочь старушке, а заодно и дом к продаже поправить: наследство, как ни крути! Когда приехал, окулачившиеся уже братья с сестричкой дружно ему большой кукиш показали — в смысле наследства. Но пожить разрешили, пока деньги у него еще есть.

Жена Хорькова давно с другим жила, к дочке на пушечный выстрел не подпускала:

— Шоб рылом своим поганым и близко не светил!

Богатая стала, гордая! — окуркулилась, раздалась как купчиха. Походил Леха, походил к ближней соседке, да так у нее и остался: знакомы с детства, что еще выбирать?

Настена одна с дочкой жила, родителей похоронив уже, а мужа не дождавшись с афганской войны. Сад у нее, однако был, как и спрос на фрукты в городах — куда он денется-то, этот спрос?.. Вот и жили они садом да небольшим, для себя только хозяйством. От колхоза-то давно уже одна память осталась!

Лешку теперь «грамотным» считали, просвещенным: городской — в Москве жил!.. Смешило только сельчан, что говорил он уже на твердую московскую «г», а не «гэкал» по-хохлацки как они. И вместо «шо?» культурно спрашивал: «Че?» Хотя и «дуже», и «гарно» употреблял по-прежнему — реже, может, чем раньше.

По интересующим «политическим» вопросам местная голытьба консультировалась непременно у Лехи, не забывая «крутнуть» его на бутыль самогонки: без нее такие сложные проблемы не могут поддаваться кардинальному решению! Настена не ругалась, так Леха охотно и «просвещал» страждущих — благо, копейка в доме водилась. Авторитет Хорька в кругах сельского околополитического «бомонда» всегда оставался высок и незыблем.

…Силен был Леха в политике! А вот наступление природного катаклизма проглядел.

И сообщали же, что ледники тают, что Сибирь заливает и морозит, что Черное море вширь пошло. Уже и Америке конец, и Европа на ладан дышит... а все как-то не задевало!

Что Америке худо стало, одобрял: поделом, чересчур она загордилась! Что Европа и Кавказ в кризисе, что с юга движется огромная волна беженцев, что воюют там уже — так то далеко, его не касается! В общем, проворонил все, так же как и другие.

Ах, близорукость наша, близорукость!.. Так и «загремел» Леха под мобилизацию, не успев понять: а его-то зачем?

Попал он удачно, в войска МЧС — не на самый фронт! Когда еще под Ростовом стояли, расчищали солдаты участки прошлых обстрелов и помогали русским беженцам эвакуироваться, перевозя их на грузовиках вместе с малыми пожитками. Отправляли и все имеющее ценность — как при обычной эвакуации.

Многие и ехать не хотели, надеясь, что фронт устоит, а потом вперед пойдет. О большой беде мало кто догадывался по-настоящему: слухи о наводнении уже давно гуляли в народе, но им не очень-то верили.

Говорили, что еще несколько лет назад какой-то писатель что-то там написал — будто бы все «по полочкам» разложил, что скоро произойдет. Да никто той книжки не видел! Мало ли, что наврут? Считали, что «писак» всяких слушать не стоит: они что хочешь, насочиняют, лишь бы не работать! Брехня это, ребята, фантазия: ну, подтапливает маленько, но это ж не всемирный потоп!.. Такого большого потопа как в библейские времена уже не будет — нечего и голову себе выдумками забивать.

Так вот и думали, что все происходящее — дело временное и случайное. И Леха так думал… и начальство его так думало… поэтому эвакуацию проводили сначала лишь среди жителей прифронтовой полосы: просто отвозили их подальше от войны. Боялись только того, что придут кавказцы, всех вырежут и все разграбят.

А кавказцы вовсе не для того наступали! Им нужно было уйти как можно дальше и быстрее от разливавшегося моря. И украинцы того же хотели! Умные люди и в Украине, и на Кавказе понимали, что вода не остановится — дальше пойдет. И тут не до грабежа, не до резни… бежать надо — вперед и вперед!

В Москве, на самом «верху», знали намного больше. Книга та действительно вышла, ее сразу взяли на заметку и постарались «замолчать», то есть не давать широкой огласки: вышла и вышла — не обращать внимания! Ни к чему создавать в народе излишнюю и преждевременную панику. Надо выждать, а время покажет, как поступать.

Но к сведению изложенное в книге все равно приняли. И хорошо, что приняли, потому что скоро уже пришлось отдавать распоряжения о начале массового и скрытного строительства коллективных убежищ для спасения людей: на самом деле возникла угроза большого затопления суши и миграции южан на север, к Москве.

Со временем выяснилось, что строительство нужно расширять — обостряющаяся обстановка на юге страны заставила власти полностью верить прогнозам автора книги: они стали сбываться, словно настоящие пророчества. Тут поневоле поверишь!.. Лишней паники все же не допускали.

Ограничили объем информации, сообщаемой населению: незачем всем все знать; приняли меры для предотвращения утечки важных сведений за границу; руководителей дружественных государств негласно предупредили о необходимости подготовки к наступлению масштабного природного катаклизма. Военную активность на Северном Кавказе снизили — надеялись удержать позиции у Ростова, а тем временем собраться с мыслями и разрешить ситуацию.

Такой подход к проблеме был вполне разумен, но решение самых неотложных задач сильно задерживалось неповоротливостью чиновников. Русские всегда так долго запрягают воз!

Лишь когда в одночасье фронт оказался у Воронежа и Белгорода, а небо почернело, приказали эвакуировать всех, но уже по той возможности, какая останется. Больше беспокоились даже не о вывозе людей, а запасов съестного и всего пригодного для поддержания жизни уже эвакуированных: к тому времени построили много новых убежищ, но наполнить их кладовые было нечем. Продолжать строительство дальше не могли из-за наступления ужасной стужи и плановую эвакуацию тогда прекратили.

В тех убежищах поместилась лишь малая, самая малая часть от всего населения России. С неизбежной гибелью остальных пришлось смириться: правительство не Бог, на чудеса не способно.

Лехин спасательный отряд еще раньше отвели за Воронеж. Теперь они разгребали завалы от уже начавшихся землетрясений в разных городах России, оказывали помощь пострадавшим и эвакуировали их из зоны бедствия; продолжали собирать и увозить ценное имущество, продовольствие, помогали персоналу важных и опасных предприятий с их консервацией. Еще дальше ушли от боев.

Хорькова это радовало: Лешка очень боялся и фронта, и будущего развития катастрофы; и за семью не меньше других переживал, но со службы не побежал, раз воевать не погнали. Он благополучно двигался со своим отрядом, старавшимся успеть до прихода отступающих частей рейдовыми командами обшарить всю округу по пути.

Рыться в чужом барахлишке многим нравится — это ведь не в окопе сидеть! Фронтовики так их и называли: «барахольщиками». Да наплевать!.. Зато живые.

Людей и собранное имущество отправляли автотранспортом на крупные сортировочные железнодорожные узлы, откуда дальше увозили эшелонами к местам расположения убежищ; там их опять сортировали — уже другие, и доставляли потом в самые укрытия. Эвакуировали далеко не всех: ресурсов было недостаточно. Что могли, то и делали!

Так вот незаметно, незаметно и добрался мобильный отряд МЧС до самой Тулы, где Леху определили охранять «самый нужный» склад. Часть двинулась дальше, а Хорек остался здесь хозяином.

Дни и недели в бункере шли незаметно. Скучновато было, но тягостного ощущения бесконечности заточения пока не возникало: знали, что впереди солнечный свет и тепло. Никто не считал дней так, как нетерпеливо считают их солдаты-срочники в ожидании скорой демобилизации: неизвестно ведь, когда вообще здесь будет «дембель»!.. Поэтому берегли нервы.

Однажды Леха, проверявший иногда «градусники», принес вторую бутылку с замерзшим внутри нее спиртом.

— Девяносто, зараза! — комментировал происшедшее. С одной стороны худо — мороз крепчает, с другой — до тепла ближе. Когда-то же будет предел понижению температуры!

Уже несколько месяцев томились солдаты под землей, а Хорьков и того больше. В бункере можно было размяться, подвигаться — хоть бегом бегай! Только темно, со свечкой не разбежишься... да и коридоры короткие.

Пытались вместе делать зарядку, но скоро наскучило: некому же заставлять, как в армии заставляют! А без начальства сам солдат лишний раз не пошеве-елится, так давно заведено: что в тюрьме, что в армии — одно и то же. Веками вырабатывалось!

Сержантское звание Орлова тут и значения-то никакого не имело. Боевой опыт — другое дело; так и у Павла он не меньше: тот вообще офицер! Капитан, только не российской армии.

Жили просто товарищами, никто верх не брал. Кем командовать, Лехой?.. Глупо. Да и он вовсе не телок бессловесный, не подросток — парень боевой!

Здесь жили вместе трое взрослых, даже пожилых, наверное, мужчин.

Орлов часто вспоминал свое житье в Сибири. Тому, кто там вырос, не знакомы были страхи приезжих, боявшихся сурового климата.

В его детстве, в шестидесятых, мороз в сорок градусов был обычным явлением — недели по две подряд. Когда теплело до минус двадцати, говорили: «Ташкент!» — и обмахивались еще ладонью, как будто истомлены жарой, присущей этому южному городу. Такая «оттепель» длилась недели три, а затем опять нажимало под сорок.

И ничего! И в школу ходили, и во дворе в хоккей играли, и на лыжах по звенящему снежку бегали — как так и надо; малыши только дома сидели, ожидая своей поры закаляться. Поговорка была: «Сибиряк не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается». И в самом деле: с детских лет ходили в валенках, теплых шубах и шапках, вот и не мерзли.

Зато лето в Сибири жаркое! Тридцать и больше градусов — обычное дело; только покороче оно, чем на западе страны. Но зато сибирский климат намного здоровее! И природа там богатая.

Ребятишками еще изъездили на велосипедах всю округу города Кемерово. Рыбалка была обязательным занятием: не было, наверное, мальчишки, не умевшего плавать и ловить рыбу. И в грибах толк знали.

А детские игры в войну могли длиться бесконечно! Лишь грозными окриками матери загоняли детей на обед или ужин. То и слышалось:

— Сашка, Витька… домой!

С футболом и хоккеем та же история: играли самозабвенно! Были, конечно, и «классики», и «штандер» — это вместе с девчонками; и «догонялки», и «прятки», и прочие игры. Не забывали пацаны и о ножичках, «поджигах», бомбочках всяких — это само собой! Самопал-поджигу «дурой» называли; делом чести было такую самоделку иметь.

В общем, все детство проходило в движении и игровом развитии. Клей не нюхали и по теплотрассам не таились!

Жили скромно. Саша не знал, что его отец — монтажник-высотник, уже тогда зарабатывал по пятьсот рублей в месяц: работа на монтаже опасная!.. А у других выходило по сто, сто пятьдесят.

Почти у всех родители были выходцами из деревень — как правило, дети политических ссыльных или переселенцев с запада России еще царского времени; иные просто приехали на заработки, но опять же из-за Урала: на химических и оборонных предприятиях легко давали квартиру. Эти разных наций родители все были одинаково молоды и работящи, пусть и с небольшим образованием — их дети позже научились уже много большему!

Александр и его друзья много читали, любили мастерить. Покупные, или «магазинные», игрушки были далеко не у всех; по сию пору помнил Орлов свой жестяной, раскрашенный эмалевыми красками трамвайчик за три рубля: до самой школы не было у него игрушки дороже! Деньги-то в семье имелись, но детей ими не баловали... и правильно делали.

Когда пошел в первый класс, умел уже хорошо читать и немного писать, хотя другие еще только учились этому. Вскоре дома заявил:

— Я, наверно, в школу больше не пойду.

Мать с бабкой всполошились:

— Са-ашенька… почему?

— А я уже все умею!

— Да что ты, это только начало! В школе еще многому-многому научат.

— Да?.. А почему не учат?

— Так не все сразу! Ты вот ходи в школу и все-все узнаешь.

Серьезно подумав, ответил:

— Ну, ладно. Только пусть «по правде» учат, а не обманывают!

Тогда, в начальных классах, показав хорошие успехи в учебе, был премирован отцом большим набором «Конструктор» за четыре рубля; вместе со старшим братом собирали множество моделей техники из него. А с жившим рядом одноклассником Вовкой Морозовым каждый вечер лепили из пластилина разных зверей, рыцарей и солдатиков.

Большая коробка пластилина стоила пятьдесят копеек, и их надо было выкроить из платы за школьные завтраки. Зато пластилин был отменный!.. В коробке его брусочки лежали по обеим сторонам, а в середине еще были маленькие пластмассовые ножички, резцы и скребочки.

С Андрюшкой Коробовым не вылазили из библиотеки: отец научил читать Александра в четыре года, и он благодарил его за это всю жизнь. Читали все подряд, выбор был очень большой! Андрей больше нажимал на фантастику и приключения, Саша же — на познавательные книги с уклоном в науку и историю. Конечно, читал и все остальное; заложенные в ту пору ростки знания взошли затем и дали развиться его взрослому миропониманию, а юная жажда познания жизни не оставила потом в покое никогда.

В огромном объеме фактов он смолоду научился быстро «выхватывать» сознанием главные, от которых зависело существование всех остальных — такое умение позволяло уверенно исследовать длинную цепочку взаимосвязанных событий, прогнозировать их развитие и общий итог; он будто разматывал клубок нити, потянув за один ее конец. Именно эта способность, соединенная с накопленными знаниями, дала ему возможность уловить предвестники и назревание глобального катаклизма. Но это было позже, во взрослой жизни.

Спустя многие годы, забавляясь иногда компьютерными «стрелялками», Орлов вспоминал свое бедное и убогое, казалось бы детство, в котором не с чем было наиграться вволю, как с тем же компьютером, например. И не чувствовал отчего-то в нем никакой убогости!.. Напротив, шестидесятые годы осели в его памяти ощущением бесконечного и ослепительного счастья. Мгновенный снимок пережитого: вечное лето и все в нем друзья — просто нет врагов! На небе незаходящее солнце, безграничный мир заманчив и полон чудес.

Так всем видится их детство. Прошлое, говорят, привлекает пожилых тем, что тогда они были молоды и полны сил… да тут не в одной молодости дело! Вот в той эпохе было все-таки что-то особенное, ставшее сердцу дорогим — наверное, это было ощущение свободы полета; оно было у родителей, переживших окрыление «хрущевской оттепели», и передалось детям. Пожалуй, что так!