— Знаю, — перебил я. — Этот слуга громко объявляет, кто пожаловал в дом. И что же он такое выкинул?
— Ну в ее доме тогда проходил какой-то вечер… supportatia? — Мечислав недоуменно нахмурился. — Это слово ведь означает «поддержание», верно? Но, как я понял, у Лупы собрались и император с семьей, и сенаторы, и незнатные, но высокопоставленные чиновники. Что они собирались поддерживать на этой междусобойчике?
Последнее, довольно длинное и сложное, на мой взгляд, слово почему-то далось ему куда легче, чем ромейское «номенклатор». Я воздержался от замечаний по-этому поводу, как и по поводу того, что слово это, как мне казалось, не совсем подходило для описания данного сборища. Но лучше уж оно, чем прекрасное левкийское слово «оргия», означающее священное таинство, слово, которое ромеи так опошлили, применяя его к своим разнузданным попойкам. Я ткнул большим пальцем через плечо, в сторону мерзкого монумента.
— Поддерживали они там вон его. По крайней мере, теоретически. Но это уже отдельная тема. А что же произошло на той суппортации?
Мечислав с заметным усилием оторвал взгляд от монумента и вернулся к рассказу.
— Гостей собралось много, не то сто, не то двести, болтают по-разному, и этот номенклатор, его, кстати, звали Ступидием, совсем замотался, объявляя о прибытии важных персон. А Лупа тоже выкинула коленце — явилась в числе последних, почти одновременно со своим братом императором Брутом, и в том самом наряде, какой ты мне описывал. Вот бедняга номенклатор с переляку возьми да и бухни: «Ее Величество Император!»
Тут, как ты понимаешь, сразу тишина в зале, все в ужасе переглядываются, а потом Брут как рявкнет на него: «Пшел вон, мерзавец!»
Тот вылетел из дома стрелой… прямо в руки императорских телохранителей. После этого Брут обвел взглядом зал и сказал этак, знаешь, сурово и с достоинством: «Вы мне это прекратите…» и вышел. А телохранители, наоборот, вошли и забрали всех: и Лупу, и ее слуг, и гостей. Их увезли в городскую тюрьму, а на следующий день им предъявили обвинение в заговоре против императора и еще десятке других преступлений. Как раз в те дни я был в Роме, весь город только об этом и говорил, даже про смерть Николауса позабыли, и мне просто повезло, что в трактир, где я остановился, захаживала выпить разная пишущая братия, ну, знаешь, всякие там поэты, драматурги и прочая шушера. Их-то как раз больше занимала судьба собрата, чем какой-то скандал в среде ромейской… — Он заколебался. — Как ее лучше назвать? Знатью нельзя, раз там были и чиновники-простолюдины. Начальством, что ли? Как это будет по-антийски или на койнэ?
— Называй уж лучше просто, по-ромейски, номенклатурой, — ухмыльнулся я. — Тем более что они и сами себя так именуют…
Но Мечислав, похоже, уже забыл про все ромейские дела, кроме маячившего у нас за спиной трехчлена. Это сооружение притягивало его взгляд, как магнит притягивает железо, и голова брата то и дело поворачивалась к нему, угрожая вывихнуть шею. Я тоже повернулся лицом к этому символу, подавлявшему сто с лишним лет все народы Межморья. Да, теперь, глядя на него с расстояния в двадцать шагов, я по достоинству оценил незаурядное мужество таокларов, осмелившихся свыше трех веков назад восстать против ромейской гегемонии. Но после того как гегемония рухнула, эти монументы, в отличие от Столпов Хальгира, никто защищать не стал, и их снесли везде, кроме границ Ромеи.
Мы простояли так, уставясь на монумент, то ли минуту, то ли час — время словно перестало тогда существовать. Наконец Мечислав оторвался от созерцания и, повернувшись ко мне, задал короткий, но весьма дельный вопрос:
— Почему?
— Это долгая история, — улыбнулся я. — Ты знаком с легендой о Роме?
— Так, в общих чертах, — пожал плечами Мечислав. — Я знаю, что он явился за сто лет до создания нашей великой державы («установления веидийской гегемонии», мысленно перевел я на общедоступный язык), — отыскал где-то в предгорьях Рипеев племя мамерков (тогда они еще не звались ромеями), заявил им, что он — сын бога Марса, и надавал по роже всем, кто усомнился в этом, а потом и всем остальным мужчинам племени — для профилактики. После он сколотил союз племен и долго бродил с ним туда-сюда, пока не нашел равнину с одиноко стоящим холмом. Рому почему-то хотелось, чтоб с вершины этого холма виделся этакий ровный круг окоема, не нарушаемый никакими иными возвышенностями.
И когда он нашел такой холм, то назвал его Палатином и заложил на нем первый квадрат стен, из которого потом вырос город, названный вождем мамерков в свою честь Ромой. Потом…
— Потом было еще много всякого, — перебил я брата, — но нам важно, что этот городской квадрат он объявил священным. С этого-то квадрата Ром и начал сколачивать свое государство, для чего, естественно, понадобилось войско. А войско не может обойтись без офицеров. Вот он и произвел старейшин племен в сенаторов, отделив их тем самым от простого народа или рядовых воинов. А себя скромно назначил царем. В императоры полезли уже его потомки. Ту, как ты выражаешься, профилактику мордобитием он производил периодически, так что сенат и народ у него ходили по струнке. Но после каждой такой экзекуции он произносил речь, внушая своим подданным, что самое важное для них — это sacrum quadrum et triamembrum, то есть священный квадрат городских стен и трехчлен, под которым он понимал триединство царь — сенат — народ. Но то ли его подданные тогда еще плохо знали свой язык, то ли еще по какой причине, но ромеям почему-то думалось, что он говорит о некоем священном квадратном трехчлене, и, поскольку сами они такого извращения и вообразить не могли, хотя и старались, они преисполнялись тем большим трепетом перед своим царем. Так его боялись, что, когда он спустя девять лет после своего появления бесследно исчез, они поставили его щенка царем, сохранили все заведенные Ромом порядки, а квадратный трехчлен сделали своим знаменем и украшали им значки легионов. Впоследствии у них, конечно, появились опытные лингвисты, понявшие и растолковавшие всем, какой трехчлен имел в виду Ром, но к тому времени уже воздвигли столько монументов, что отменять культ Трехчлена казалось просто глупым. К тому же ты знаешь, как они чтут традиции… Вот они и стали использовать трехчлен для устрашения неприятеля.
— Значит, его обломки будут напоминать им, что здесь к нам приставали мздоимцы и нам это сильно не понравилось, — решительно заявил Мечислав. — Мы должны свалить его. Слышишь? Должны!
— И как ты предлагаешь это сделать? — не без ехидства осведомился я. — Раздашь этим порнам кирки? — Я махнул рукой в сторону девиц, которые, пока мы болтали, успели очистить кустодию от всего мало-мальски ценного и занести туда тела убитых; маленькая раскосая брюнетка услужливо держала наготове зажженный факел. — Это же гранитные блоки, вдобавок в два обхвата шириной. Тут на неделю работы для целой армии. Или ты, как Ликофрон, придумал машину, способную повергнуть трехчлен в прах, стоит только дернуть за веревочку?
— Зачем, когда у меня есть он? — Мечислав хлопнул по рукояти своего меча.
— Что ты имеешь в виду? — не понял я.
— Во всех легендах о заговоренных мечах сказано, что они перерубают камни как солому. А если уж наши мечи незаговорениые, то я просто не знаю, какие еще можно так назвать!
— Но я же говорил, что мне не удалось изрубить каменного болвана, — возразил я.
— Его защищала не крепость камня, а заклятие Валы, — отмахнулся Мечислав. — В любом случае проверить не мешает.
И с этими словами он выхватил меч и бросился к монументу. Не желая в чем-либо уступить ему, я тоже обнажил клинок и побежал к правой половине сооружения, так как Мечислав выбрал левую.
После нашего дружного натиска некоторое время гранитные небоколы стояли как ни в чем не бывало, но стоило чуть толкнуть их, как они медленно, величественно съехали на землю, а затем не менее величественно повалились, рассыпались на тесаные гранитные глыбы. Я думал, Мечислав на этом и остановится, в конце концов получившийся одночлен мало чем отличался по замыслу и исполнению от идола Свентовита в том заброшенном вендийском святилище. Но Мечислав не успокоился, и мне пришлось работать мечом рядом с ним. Когда все было кончено, мы полюбовались валяющимися на земле блоками и тремя гранитными пеньками на месте монумента и повернулись, чтобы закончить еще одно дело.
Девицы стояли с выпученными от ужаса глазами, словно крушение каменного трехчлена обратило в камень их самих. Я молча подошел к раскосой брюнетке, взял у нее факел и с возгласом «Файр!» швырнул в открытую дверь кустодии. Щедро политая оливковым маслом мебель загорелась тотчас, а через несколько минут уже пылала и вся кустодия. Это зрелище вывело девиц из оцепенения, и они побрели в свою башню, на сей раз даже не пытаясь заигрывать с нами.
Когда я глядел на языки бушующего пламени, мне вспомнилась старая ромейская пословица, хотя на самом-то деле это сказал едва ли не первый ромейский поэт, Гай Скрибоний (между прочим, подражая левкийскому поэту Гилиппу, но это так, к слову), когда хотел выразить истинно ромейское отношение к окружающему миру: extra limes, illimitis est, то есть за пределами их ромейского «правого государства» царит беспредел. Надо сказать, что, став пословицей, эта строка потеряла не только своего автора, но и второй слог первого слова, став ех limes… и так далее.
Тем самым ромеи намекали, что беспредел царит не за границей, а на границе их «цивилизованного» государства. Но такого illimitis-a, какой учинили тут мы с Мечиславом, ромейской границе не доводилось видеть со времен нашествия харь.
Тут мне в плечо ткнулось что-то мягкое. Я оглянулся и увидел Уголька. Он явно давал понять, что развлечения — дело хорошее, но пора и в путь. Я вздохнул и принялся загружать его торока денариями и благоразумно изъятыми из кладовой казармы припасами: хлебом, сыром и зеленью. Наполнил свои торока и Мечислав, так что благодаря этому маленькому приключению наш стол в ближайшие дни будет достаточно разнообразным. А там, глядишь, и до Тар-Хагарта доедем, где нас обеспечат пропитанием трофейные денарии, хотя примерно треть их я, не считая, отсыпал у входа в левую башню. Никто не может сказать, что я не выполняю своих обещаний. Даже если даю их порнам. Принципами, знаете ли, поступаться нельзя, даже если поступился званием принца…
Мы сели на коней и, не сговариваясь, направились прямо к мосту, так как одновременно ощутили неодолимое желание покинуть Ромею. Проехав между башен, мы оставили позади ромейский берег Магуса; копыта коней застучали по широким, в локоть, дубовым балкам моста. На это, как уже сказано, выдающееся сооружение я взирал с любопытством, Мечислав же — с откровенным изумлением. И его можно было понять: в Роме хватает архитектурных сооружений, подчас даже красивых, но этот мост по праву считается одной из вершин строительного искусства ромеев. В свое время Педант не жалел красноречия, описывая мне этот символ ромейского величия (былого, конечно, но об этом он умалчивал). Поэтому мост был для меня таким знакомым, что я чуть не поздоровался с ним. Кстати, верный своей привычке Педант, рассказывая об этом «чуде романского гения», позабыл назвать имя его строителя Тита Гельвия Косса (его я значительно позже сам узнал из книг), но зато многократно упоминал императора, распорядившегося о строительстве моста (имя сего владыки я помню, но не скажу).
Пока мы ехали через мост, я развлекал Мечислава пересказом лекций Педанта, скрупулезно перечислявшего, сколько гранитных блоков и дубовых балок ушло на этот мост, какой он ширины (две повозки свободно разъедутся, а большего и не надо), какова глубина реки в тех местах, где установлены гранитные опоры, какова длина моста (четыре стадии) и, наконец, какова его высота над водой (не во время разлива).
В тот самый момент, когда я говорил, что до воды целых полтора плетра, или, чтобы было наглядней, тридцать локтей, из-под воды вырвался какой-то черный предмет, прочертив в воздухе широкую дугу, преодолел это расстояние и упал прямо перед нами на дубовые балки, впиваясь в них тремя верхними зубами.
— Опять этот горлум! — воскликнул я. — Вот привязался, проклятый. Неужели не понимает, что мы слишком крупная дичь? — Но пачкать о него меч я не захотел, и мы просто объехали мерзкую тварь. Все равно сама сдохнет от безводья.
Вот с таким знамением я вернулся на далгульский берег Магуса.
Глава 11
Я тут же забыл о горлуме, а вот незнакомый с подобными тварями Мечислав не мог так легко выкинуть его из головы и продолжал то и дело оглядываться, даже когда мост скрылся за поворотом дороги.
— И часто тут такое происходит? — спросил он наконец.
— Ты о чем? — не понял я.
— Да о том, черном. Много тут таких?
— Ты что, не слышал о горлумах? — удивился я.
— Слышал, но о том, чтобы они из воды выпрыгивали, — ни разу. Может, бешеный попался?
— Возможно, — кивнул я. — Хотя есть подозрение, этот горлум взбесился после того, как проглотил бронзовый квадратик, который я выкинул в реку. В нем еще оставалась магия, и бедному горлуму ее было не одолеть. Вот он и кинулся, когда мы проезжали близко. Но Безымянное не учло, что горлумы к таким прыжкам не приспособлены Сдается мне, оно вообще не умеет подыскивать толковых исполнителей своей воли. Подсылает к нам кого ни попадя.
— Так ты думаешь нападение тех лимитанеев — его лап дело? — спросил Мечислав.
Таких мыслей мне в голову не приходило, и слова Мечислава заставили взглянуть на недавнее событие под новым углом. Поразмыслив, я отрицательно покачал головой:
— Нет, лимита не нуждалась ни в каком постороннем влиянии. Думаю, им вообще присуще хамство по отношению к беззащитным на вид путникам.
— Ну не такие уж мы и беззащитные на вид, — возразил Мечислав. — На боевых конях да еще при оружии… На что они надеялись, когда приставали к нам?
— Как на что? На взятку, разумеется, — усмехнулся я. — Рассчитывали на свое численное превосходство — как же, целая центурия! — и на то, что мы предпочтем с ними не связываться.
— Кстати, о центурии, — вспомнил Мечислав. — А где остальные, если в ней должно быть шестьдесят воинов? Двадцать мы положили, двадцать сами полегли, а где еще двадцать?! — Судя по тому, как его рука поглаживала рукоять Погрома, он никак не мог примириться с тем, что драка закончилась так быстро.
— Где-нибудь в дозоре на границе, — пожал я плечами, — то есть объезжают приграничные селения, конфискуют там все, что вздумается, именуя награбленное «контрабандой», бегают за бабами и вымогают деньги у путников вроде нас. Они наверняка работали посменно: двадцать сторожат мост и досаждают проезжим, двадцать отдыхают, то есть пьянствуют в казарме, а двадцать ходят дозором, то есть пьянствуют и гуляют не у моста, а в селениях.
Некоторое время мы ехали молча, но потом Мечислав стал ерзать в седле, крутить головой, в общем вести себя так, словно его что-то тревожило. Наконец он не выдержал и заявил:
— По-моему, мы едем куда-то не туда.
— В каком смысле? — прикинулся непонятливым я.
— Не к Тар-Хагарту!
— А, так ты заметил, — спокойно отозвался я. — Значит, тебя все-таки тянет в ту сторону. — Я махнул рукой влево.
— Нет, — буркнул он, — просто я с детства чувствую верное направление. Как… как перелетные птицы. Или лесные звери. Я всегда мог выйти из самого дремучего леса, хоть тем же путем, каким вошел, хоть напрямик. И вот теперь я чувствую, что эта дорога ведет не в ту сторону, куда нам надо.
— Разумеется, поскольку эта дорога ведет в Шаммурмат, столицу Алалии. Но ты не волнуйся, скоро она пересечется с далгульской дорогой к Тар-Хагарту, только та, конечно, будет немощеная, ведь ее строили не ромеи, а сами далгулы. Во всяком случае, на картах она обозначена, — благоразумно добавил я на тот случай, если дорога давно заросла лесом, а это вполне могло произойти, так как ездить по ней, на мой взгляд, было некому и незачем, ибо какими товарами, скажите на милость, могли торговать далгулы? Лишними принцессами?
Но мили через две обнаружилось, что беспокоиться следовало совсем не о сохранности далгульской дороги. Она-то как раз проходила там, где ей полагалось, и на перекрестке двух путей стояла довольно большая деревня, названия которой мне так и не довелось узнать. Мы почувствовали близость этой деревни еще до того, как увидели ее. Вокруг смолкли птицы и вообще прекратились лесные шумы, кроме шелеста листвы, да и тот сделался каким-то испуганно-приглушенным. Живо вспомнив встречу с Ашназгом, я предположил, что опять попал в заколдованное место, и на всякий случай положил руку на меч. Но, помимо неестественной тишины, никаких признаков опасности не наблюдалось, по крайней мере пока мы не въехали в саму деревню. В ней царила такая же жуткая тишина, как и в окружающем лесу, но тут причина ее, можно сказать, так и лезла в глаза. И в нос. Ибо валявшиеся повсюду трупы людей и животных уже начали разлагаться.
Наши кони, не дожидаясь указаний, перешли на шаг и ступали осторожно, чтобы не нарушать страшной тишины, но все равно копыта стучали, как молот по наковальне, и наверняка всполошили бы всю деревню, если бы в ней было кому пугаться. Но кругом лежали одни трупы: людей, коров, лошадей, собак, птиц — в общем, всего, что когда-то двигалось и шумело. Теперь оно лежало и смердело.
Мы молча проехали через деревню, оглядываясь по сторонам, и на перекрестке свернули налево. Вдоль новой дороги картина оставалась прежней: тела, тела, тела. И ни шакалов, ни стервятников, как будто неведомая сила, что выкосила все живое в деревне, отпугнула даже пожирателей падали. Мы доехали до околицы, и там наши кони, опять-таки сами, резко перешли с шага на рысь, а с рыси на галоп, прочь от проклятой деревни. Мы их не сдерживали и проскакали так миль семь, прежде чем решили замедлить бег. И за все это время мы не произнесли ни слова. Лишь когда миль через двадцать наши кони снова перешли на шаг, Мечислав нарушил молчание:
— Ты думаешь, там прошел какой-то мор?
И тон у него при этом был странный, он словно просил, чтобы я ответил утвердительно. Но я знал, что не смогу его успокоить, и отрицательно покачал головой.
— Если это и мор, то очень странный, выкашивающий все живое. Нет, тут чувствуется чья-то злая воля…
— Чья? — Вопрос Мечислава рухнул камнем в глубокий омут, так как ответить я не мог и лишь пожал плечами.
— Может, это Оно постаралось? — предположил Мечислав, понизив голос.
— Да зачем ему умерщвлять далгульских крестьян? — возразил я. — Для того лишь, чтобы заставить нас ночевать в лесу, а не на постоялом дворе, который мы видели на перекрестке? Так ведь еще неизвестно, где лучше. Подкрепиться у нас есть чем, ночи сейчас теплые, дождя, похоже, не будет, и уж во всяком случае клопы нас не сожрут.
— Пожалуй, — согласился Мечислав. — И коли уж о том зашла речь, не пора ли нам остановиться на ночлег? Темнеет, а нам еще рогача свежевать. — Он хлопнул по притороченному за седлом оленю.
— Не возражаю, — сказал я. — Но давай на всякий случай подыщем поляну чуть в стороне от дороги, а то мало ли кто тут проезжать будет. Эти михассенцы почти поголовно висельники.
Такая поляна вскоре нашлась, и мы, расседлав и разнуздав коней, приступили к приготовлению ужина. Я собрал хворост и развел костер, а Мечислав тем временем со знанием дела освежевал оленя и насадил куски мяса на оголенные прутья. Делал он это куда сноровистей, чем выходило у меня, из чего я заключил, что ему довольно часто приходилось жить исключительно охотой и для него она была, в отличие от меня, не забавой, а занятием.
Покончив со свежеванием, Мечислав тут же взялся выделывать шкуру. Вопреки общему мрачному настроению, я улыбнулся. Видимо, он считал, что неплохо иметь про запас сапоги. Но я находил это напрасной тратой сил, во-первых, потому что в таких условиях он не мог прилично обработать шкуру — как ни чисти, на ней все равно останется слишком много жира и, значит, кожа довольно скоро потрескается. А во-вторых, теперь в этом просто не было необходимости. На трофейные денарии мы вполне могли купить в Тар-Хагарте самую лучшую обувь, хоть вюрстенской выделки.
Все эти соображения я и высказал Мечиславу в перерывах между поглощением жареной оленины, но его мои доводы не убедили.
— Ну не выбрасывать же, — возразил он. — Это было бы расточительством. И потом, кто сказал, что у нас так уж много денег? Ведь ты, как мне помнится, половину подарил романским шлюхам.
— Не половину, а треть, — поправил я. — И тысяча триста денариев — это совсем неплохие деньги, хотя, конечно, имперские денарии сильно «полегчали» со времен расцвета ромейской империи. Теперь за один эйрир дают шесть денариев, а когда-то давали всего два. Впрочем, я не уверен, были ли тогда вообще в ходу эйриры, ведь их ввели именно анты, а во времена полновесных денариев анты еще скитались где-то далеко, чуть ли не в Биране… Но главное, если перевести на наши деньги, то у нас с тобой будет двести с лишним эйриров. Уж на сапоги-то хватит!
— Все равно выбрасывать добытую шкуру нельзя, — гнул свое Мечислав, — иначе не будет больше удачи в охоте. Ты-то, я вижу, свои шкуры не выбрасываешь, ни оленью, ни медвежью, хотя обработаны они, между нами говоря, еще хуже, чем моя.
На это я ничего возразить не мог и потому замолчал. Я и сам не знал, зачем мне шкура хуматана, если там, куда я направляюсь, зимы довольно теплые. Да и сомнительно, что из нее удалось бы сшить шубу, потому что Мечислав сказал чистую правду — обработал я ее и впрямь неважно. Наверно, я возил ее с собой как своего рода знак доблести, то есть с той же целью, с какой парился в ней круглый год Геракл. Но вообще-то можно было обойтись и ожерельем из когтей, их ведь ни с какими другими не спутаешь, размышлял я. И решил продать шкуры в Тар-Хагарте за любую цену, не торгуясь, о чем тут же и сообщил Мечиславу.
Тот ответил, что намерен поступить точно так же, но все же постарается придать шкуре товарный вид. И поэтому, поужинав, он снова принялся за работу и трудился еще долго после того, как я улегся спать, завернувшись в черное одеяло.
Но сон не шел. И не потому, что мешала возня Мечислава. Стоило закрыть глаза, как передо мной снова встала вымершая деревня, погруженная в зловещую тишину.
Внезапно я осознал, что, если не считать производимых Мечиславом звуков, гнетущая тишина образовалась и вокруг нас. Я поднял голову и быстро огляделся по сторонам. В глубине леса что-то мелькнуло, но отсвет костра помешал рассмотреть. Между тем неестественная тишь пробрала даже толстокожего Мечислава, и тот, бросив работу, тоже стал настороженно озираться. Не знаю, углядел ли он что-нибудь, но долго всматриваться ему не пришлось, — ни с того ни с сего налетел сильный порывистый ветер. И, что совсем ни в какие ворота не лезло, он нес песок. Спрашивается, откуда, ведь мы не в пустыне и даже не близ реки. Не решаясь укрыться одеялом, я поднялся и, щурясь, прикрывая лицо ладонью, вглядывался в окружающую тьму. Поскольку ветер и песок погасили наш костер, я надеялся рассмотреть то, что скрывалось в потемках. Но проклятый вихрь не давал ничего разглядеть даже в двух шагах.
Когда он прекратился так же внезапно, как и налетел, мое внимание отвлек от леса крик Мечислава. Я обернулся и сначала не понял, в чем причина тревоги, так как на залитой светом звезд поляне все как будто оставалось на своих местах: вещи аккуратно разложены вокруг кострища, чтобы мы и спросонья, и в кромешной мгле всегда могли отыскать все, что нужно. Ближе к краю поляны стояли кони, но сейчас они не щипали траву, а испуганно храпели.
И вдруг я увидел причину тревоги — узор, выложенный на поляне песком. Это походило на пригоршню соединенных между собой восьмилучевых звезд, но мне почему-то совсем не хотелось называть их звездами. В голове у меня крутилось совсем другое название: пустые цветы. Я имею в виду вовсе не цветы пустыни и не пустоцветы никому не ведомой Меотиды, а именно пустые цветы, цветы пустоты. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. И не только у меня. Мечислав прошептал, завороженно глядя на узоры:
И уходят чудеса
В леса.
Там растут цветы
Пустоты…
И, словно в ответ на эти стихи какого-то вендийского поэта, в лесу у нас за спиной раздалось мерзкое хихиканье. Мы стремительно обернулись, хватаясь за мечи, и увидели в глубине леса тусклые синеватые пятна.
— Светящиеся гнилушки? — неуверенно предположил, кивая на них, Мечислав.
— Что это гнилушки, нет никаких сомнений, — отозвался я, — и они определенно светятся. Но еще меньше мне нравится то, что некоторые из них еще и двигаются, и не куда-нибудь, а к нам! — Я молниеносно выхватил меч, заметив уголком глаза, что Мечислав сделал то же самое. Мы заняли позицию спина к спине.
— Что ж, — проговорил я, — давай встретим гостей с должным почтением! — И описал мечом двойной омикрон, как бы предлагая невидимым наблюдателям приблизиться, если не струсят.
Они не струсили.
Глава 12
Они подступили с четырех сторон и остановились на одинаковом расстоянии друг от друга, образовав вокруг нас квадрат с незримыми сторонами. Их было четверо, все — в черных балахонах с опущенными капюшонами, затенявшими лица так, что нам были видны только тускло светящиеся синевой глаза. Пришельцы неподвижно стояли, ничего не предпринимая и, по-видимому, нисколько нас не боясь. Как раз это-то и вызывало у нас с Мечиславом вполне естественный страх — ведь кем же надо быть, чтобы не бояться двух здоровенных воинов с обнаженными мечами на изготовку? Правильно, колдунами, и притом не слабыми. Впрочем, мелькнула у меня мысль, возможно, дело обстояло как раз наоборот — нам попались неопытные колдуны, вздумавшие откусить больше, чем могли проглотить. И, стремясь не только подбодрить себя, но и выяснить, какая из моих догадок верна, я вызывающе крикнул:
— Ну, лесная нечисть, может, соизволите открыть лица и представиться? Или вы такие уроды, что предпочитаете умереть безымянными?
Некоторое время четверо молчали и не шевелились, как будто не слышали моих слов. Затем тот, что стоял слева от меня, чуть заметно кивнул, давая знак остальным, и откинул капюшон, открыв моему взору бледное узкое лицо, обрамленное длинными белыми волосами. И на этом лице с прямым носом, тонкогубым ртом и тяжелой челюстью тускло горели синие глаза.
Поскольку на вид этому типу было дет сорок, то либо он преждевременно поседел, либо нажрался Пряности, решил я и, отложив решение этой загадки до лучших времен, перевел взгляд на стоявшего справа от меня.
Тут было на что посмотреть. Этот тип обладал глобальной головой — никакими другими словами не описать это… явление, равно как почти ничего нельзя сказать о крайне невыразительном лице человека лет тридцати трех — тридцати пяти, толстого и с такими же тускло горящими синими глазами, как у первого. Ну точно, Пряности наелись, подумал я, разворачиваясь так, чтобы взглянуть на двух оставшихся, но в то же время не упускать из виду и этих. Впрочем, тут я проявил излишнюю осторожность, потому что Мечислав тоже повернулся и взял наблюдение за двумя первыми на себя.
Двое других представляли собой странную пару. Один — крепкий детина, высокий, не ниже меня и Мечислава, светловолосый бородач с физиономией типичного северянина, а другой — среднего роста, темноволосый и с физиономией неизвестной государственной принадлежности.
Между тем беловолосый нарушил наконец подзатянувшееся молчание. У него оказался скрипучий безжизненный голос:
— Мы не скрываем ни своих лиц, ни своих имен и охотно представимся, так как считаем, что мир должен знать великих людей, осчастлививших его своим появлением на свет. Я — Вильхельм, сын Виллиберта, Тот, Кто Сжег Хром. — И, увидев мой недоуменный взгляд, спросил несколько иным тоном, в котором звучало удивление пополам с негодованием: — Как, разве вы не читали мою повесть «Капсима Хрома»? Я же нарочно написал ее на койнэ, дабы с ней ознакомился елико возможно широкий круг читателей! Кто ты, невежественный варвар, не знающий одной из величайших Дешевых Истин?
— Пусть сначала представятся твои хлопы, — презрительно бросил Мечислав, явно недолюбливавший пишущую братию, — а тогда уж и мы не замедлим назваться. Нам тоже незачем скрывать свои имена, хотя ни к чему прибавлять к ним рассказы о наших деяниях, ибо о них знает все Межморье.
Колдуны зашипели и скрипнули зубами и вроде бы даже заискрили, но это мне, возможно, померещилось. Вокруг глобальноголового заплясали зеркальные тени, и он заговорил таким же мертвым, хотя и более молодым голосом, как беловолосый, которого мы с Мечиславом разом приняли за вожака и которого в случае чего требовалось зарубить в первую очередь.
— Я — Псар Зитомагир, величайший ученый всех времен и народов, создатель Теории Инволюции, доказавший в своей книге «Инволюционный океан», что в якобы омывающем всю Теохирому Океане Никакой Воды Нет!
Это громогласное утверждение не произвело ни малейшего впечатления на Мечислава. Он повернул голову в мою сторону и спросил чрезмерно громким голосом:
— Я, конечно, не великий ученый, но, насколько я знаю, слова «Зитомагир» ни в койнэ, ни в левкийском языке нет. Как по-твоему, кто такой этот Псарь?
— Я думаю, он назвался Зитомагиром потому, что ему не хотелось зваться Зитопёс, а то, чего доброго, подумают, что он не великий ученый, а обыкновенный пивовар, — столь же громко ответил я.
— Да, Зитомагир звучит не в пример внушительней, чем Житопёс, — согласился Мечислав, не сводя глаз с Псара. — Пес, он и есть пес, даже когда варит пивко из жита и зовётся псарём.
— Я варю его не из какого-то там жита, а на шизахнаре! — сорвался на крик инволюционист, и зеркальные тени заметались вокруг него еще пуще. Видимо, он, в отличие от меня, прекрасно понял смысл нарочитого искажения его прозвища. — А Зитомагир я потому, что меня нельзя ставить на одну доску со всякими пивоварами, я…
Тут беловолосый Вильхельм многозначительно кашлянул, и разгорячившийся Псар вмиг остыл и умолк. В наступившей тишине заговорил хриплым голосом рослый северянин, на бычьей шее которого я заметил усаженный шипами собачий ошейник.
