Хуматан бросился на меня, и я инстинктивно отпрянул прочь от входа, понимая, что сражаться с таким противником в тесноте — верная гибель.
Промахнувшийся хуматан с поразительным для такого громадного зверя проворством повернулся и погнался за мной. Я во всю прыть припустил к Угольку и, уже чувствуя шеей горячее дыхание медведя, совершил самый выдающийся прыжок в своей жизни, который в других обстоятельствах наверняка сделал бы меня немейоником. Я вскочил на спину Угольку, судорожно вцепившись левой рукой в гриву. Не дожидаясь моих указаний, Уголек рванул с места в карьер, успев, впрочем, лягнуть медведя по морде. Этим он привел хуматана в неистовую ярость, и тот погнался за нами, видимо, решив переломать кости и мне, и Угольку. Несмотря на его неожиданную резвость, за арсингуем он, конечно же, не угнался бы, и я мог бы уйти, но это значило оставить седло и прочее добро в подарок лохматому разбойнику, а такой оборот меня никак не устраивал.
— По кругу! — заорал я на ухо Угольку.
Тот отлично меня понял и принялся описывать между пещерой и лесом один круг за другим. Сначала хуматан по тупости не соображал, что мы его водим, но постепенно до него дошло, что окружающая местность почему-то не меняется. Он взревел и попытался перехватить нас, рванув по хорде нашего круга, но Уголек закрутил вместо ноля восьмерку, и хуматану пришлось снова гоняться за его хвостом.
Этот маневр он повторил несколько раз, и с тем же успехом. В конечном итоге такая гонка утомила исполинского черного медведя. Вот тогда-то я и счел, что пришло время поменяться местами, и коротко скомандовал Угольку:
— В отрыв!
Умный конь мигом сменил тактику — понесся во всю прыть по прямой. И когда мы достаточно удалились, я развернул арсингуя кругом и поскакал прямо на хуматана, крича во все горло и размахивая топором. Мои крики и взмахи медведя не испугали, но он предпочел больше не утомляться, раз недруг сам сдуру несется к нему в зубы. Он встал на задние лапы, сравнявшись ростом со мной, седоком, и поднял передние для удара громадными как кинжалы, когтями.
Мы стремительно приближались к нему, и лишь в самый последний миг я скомандовал:
— Мимо! — И Уголек, оставляя за собой кривую линию из примятой травы, какую не смог бы сделать никакой конь, кроме арсингуя, пронес меня так близко от хуматана, что я разглядел даже радужную оболочку черных глаз, а его опустившаяся с размаху лапа зацепила одним когтем мой хитон и с треском порвала его, чиркнув и меня поперек спины. Но, несмотря на жгучую боль, я очутился там, где хотел, позади зверя, и обрушил ему Скаллаклюв точно на шею под основание черепа, с хрустом перерубив крепкие позвонки.
Топор вырвало из моей руки, и я промчался еще пару стадий, прежде чем оглянулся на грозного противника. Тот издал страшный рев и развернулся, словно не веря в свою смерть и собираясь гнаться за нами. Но силы его убывали, и он рухнул на траву — терзать когтями ни в чем не повинную землю и поливать ее своей кровью. Через несколько минут он затих, и я осторожно приблизился, все еще не слезая с Уголька и готовый дать деру, если зверь хотя бы моргнет. Мне тоже не верилось, что этот могучий медведь мог вот так просто умереть, и казалось, это какая-то хитрость, на которые, если верить сказкам, хуматаны были горазды. Но он не шевелился, и я наконец спешился за Скаллаклювом. Топор глубоко вошел в мясо и кость, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем я высвободил оружие. После чего огляделся и с удивлением обнаружил, что еще даже не успело стемнеть. Что ж, тем лучше, меня ждет работа. Кажется, сегодня я все-таки поем мяса.
Насобирав в лесу хвороста, я развел костер и принялся разделывать добычу. Обрубленные лапы я насадил на срезанную для этой цели толстую ветку березы и оставил поджариваться над костром, а сам вернулся к туше. Работа вышла долгой. Я измерил медведя: в длину девять локтей без одного пальца. Так что поужинал я уже в полной темноте и улегся спать, решив закончить разделку утром.
Свою рану я не успел рассмотреть, но не беспокоился о ней, так как привык считать, что если рана не валит с ног, то она не опасна. Но, сняв разорванный хитон, я лишь головой покачал и содрогнулся. Хорошо, что я перед поединком снял лорку, та не порвалась бы так легко, и хуматан сдернул бы меня с коня. И тогда…
Но если бы не Уголек, мне бы не пришлось трудиться поутру — проснувшись и выйдя из пещеры, я обнаружил целую стаю шакалов вокруг похожей на черный валун туши хуматана. Мой конь описывал вокруг нее круги, отгоняя копытами самых отважных хищников. Я оценил его заботу — он не счел шакалов достаточно серьезной угрозой, чтобы будить меня. Когда я подошел, лениво помахивая Скаллаклювом, они отбежали, но недалеко и, пока я работал, сидели, глядели на нас и нахально скалились. Я не сердился на них и даже бросил им медвежьи внутренности, кроме печени и сердца, которые испек для себя. Рассудив, что после стольких дней пути и вчерашней скачки нам с Угольком необходим отдых, я устроил дневку и посвятил весь тот день разделке туши, чистке и сушке шкуры и копчению медвежатины. Когти хуматана я тоже забрал, решив позже сделать из них ожерелье. За этими трудами день пролетел незаметно, и я даже не успел почитать «Дануту» при солнечном свете. Впрочем, при свете костра я тоже читал недолго и, заметив, что меня неудержимо клонит в сон, предпочел уйти в пещеру, чтобы не рухнуть, забывшись, в костер.
Глава 8
На следующее утро я вышел из пещеры и увидел, что шакалы потрудились на славу — от хуматана не осталось даже костей, на земле валялся лишь череп, оказавшийся им не по зубам. Хорошо, что я не ударил медведя между ушей, такому черепу вряд ли страшен даже мой Раскалыватель Черепов. Я сходил к лесу, срубил подходящую березу, отсек ветки, заострил ствол и ударами плашмя вбил кол в землю у входа в пещеру. А потом торжественно водрузил на него череп хуматана. Я и сам толком не понимал, зачем это делаю. Впрочем, должна же в походе армия, каковой я считал себя, как-то отмечать свои победы, тем более что гарнизонов на завоеванной территории я оставлять не мог ввиду нехватки личного состава.
Я позавтракал медвежатиной, оседлал Уголька и неспешно поехал дальше. Спустившись к реке, я снова двинулся берегом и через некоторое время заметил, что меня «сносит» чуть ли не к самой воде. Желая проверить свое наблюдение, я отдалился от берега локтей на сто, закрыл глаза и поехал, опустив поводья. Через полчаса открыв глаза, я обнаружил, что оказался опять у кромки берега. Видимо, это надо понимать как знак, что мне пора переправляться на левый берег. Так за чем же дело стало? Один берег ничем не лучше другого. Однако, взглянув на Магус, чья ширина достигла тут двух тысяч локтей, я заколебался. Конечно, переплыть такую реку арсингую ничего не стоит, но утомлять Уголька мне не хотелось. Я порылся в памяти: ни бродов, ни мостов тут, кажется, нет. Хотя… я вспомнил, как кляли все путешествующие по Магусу купцы его перекаты, островки и отмели, ежегодно менявшие свое местоположение из-за весенних наносов и смывов. Лучше переправляться в таком месте. Даже если река там еще шире, чем здесь, надо будет переплыть лишь несколько узких проток между отмелями и островами. Приняв такое решение, я велел Угольку прибавить шагу.
Около полудня я увидел заросшие лесом и камышом островки и спустился к воде в поисках подходящей отмели. Я как раз заметил впереди песчаную косу, явно переходящую в такую же отмель, и направил коня к ней, как вдруг мое внимание привлек (или отвлек, смотря как считать) пронзительный визг и крик: «Спасите! Дракон!»
Схватившись за рукоять Скаллаклюва, я сжал коленями бока Уголька, направляя его в редкий прибрежный кустарник, откуда донесся визг. Помнится, я еще успел подивиться — как сюда попал дракон, ведь эти существа, насколько я помнил, водились лишь где-то на юге Прозрачного моря. Впрочем, совсем недавно я и хуматанов считал мифическими созданиями. Будем исходить из того, что там, в кустах, действительно дракон, и поступать соответственно. Из лука его чешую не пробьешь, какой будет толк от Скаллаклюва, тоже неясно, против этих тварей, если верить легендам, лучше всего подходят заговоренные мечи, но всегда можно садануть зверюгу острым клювоподобным обухом в глаз. Все это пронеслось у меня в голове за считанные секунды, которые потребовались нам с Угольком, чтобы влететь в кустарник.
Глазам моим предстало прелюбопытное зрелище: визжала совершенно голая женщина, виноват, девушка божественного телосложения. Я настолько загляделся на ее прелести, что не сразу догадался посмотреть, а где же, собственно, дракон. Потом обнаружил у кромки воды довольно невзрачного ящера не более двух локтей длиной. Похоже, вопли этой девицы так его напугали, что он оцепенел и не смог удрать на дно реки, как это делают при малейшей угрозе все карки, к каковым, по всем признакам, и принадлежал этот «дракон».
Завидев карка, Уголек остановился, и я повесил Скаллаклюв на место: за седлом. После чего спешился, спокойно подошел к ящеру и хлопнул в ладони у бедолаги перед носом. Это вывело его из оцепенения, и он метнулся в родные воды. Я повернулся к голой девице и вежливо осведомился:
— Этого достаточно? Или тебе непременно нужно, чтобы я отрубил ему голову?
Умолкшая красавица несколько мгновений стояла и хлопала глазами. А затем высокомерно задрала подбородок и скривила губы.
— Настоящий мужчина не спрашивает! Когда женщина в опасности, он бросается на выручку, не задумываясь и не выбирая легкий способ.
— Я так и поступил, когда услышал крик о помощи, — пожал плечами я, — и будь здесь в самом деле дракон, я бы постарался одолеть его, принцесса. Но карка-то зачем убивать? Эти создания питаются рыбой, а не девушками.
Глаза у девушки округлились.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю что?
— Что я принцесса!
Я пришел в замешательство и даже смутился, предположив, что снова напомнил о себе унаследованный от родителя талант, но затем понял, что ничего сверхъестественного в моей догадке нет. О чем тут же и сообщил красотке.
— Все очень просто. Если совершенно голая девушка, очутившись лицом к лицу с одетым, да к тому же вооруженным мужчиной, ведет себя как ни в чем не бывало, то она может быть только принцессой.
Или порной, мысленно добавил я. Но ни одна порна не пойдет купаться на пограничную реку. Тем более на рубеже Романии, в которой своих простибул в избытке.
— Везет же мне. Всего восьмой день как из дома, и надо же — встретил принцессу. Причем где? На границе с Романией, где вообще редко увидишь человека. Я имею в виду, порядочного человека. Прошу прощения за любопытство, но что уважаемая принцесса делает здесь, вдали от отчего дома?
— К твоему сведению, о проницательный чужеземец, мой отчий дом находится в двух шагах отсюда, вон за теми холмами. — Принцесса показала на северо-запад. — А здесь я, естественно, купаюсь.
— Одна? Без охраны или на худой конец пары-тройки служанок? Да как тебя отпустили?
— Ну, во-первых, у моего отца целых восемь дочерей, и если к каждой приставить стражу, то Далгул останется без войска. А служанки… они надоели мне своей трескотней, и я решила потихоньку улизнуть на берег одна. Все равно мне тут ничто не угрожало, кроме того противного карка.
— Ничто не угрожало? — переспросил я, не веря своим ушам и гадая, может ли девица таких лет быть настолько наивной. Моя семилетняя сестренка и то лучше понимала жизнь, чем она. — Да другой на моем месте уже давно бы изнасиловал тебя, а не разводил антимонии.
«Дура», — добавил я про себя.
— Так за чем дело стало? — пожала плечами девушка. — Насилуй, если тебе так хочется. — И вызывающе посмотрела на меня.
— Послушай, ты, как тебя там, — разозлился я, — может, я и поступился званием принца, но не могу поступиться принципами. И кроме того, мне начинает надоедать ваше девичье мнение, будто мне требуется лишь одно. К твоему сведению, добрачное просвещение неопытных девушек не самое любимое из моих занятий. Есть дела и поважней.
Я умолк, уже жалея о том, что наговорил лишнего, но последующие слова девушки показали, что из всей моей тирады она уловила только первую фрасу.
— Поступился званием принца? Значит, ты был принцем? Где? Как тебя зовут?
— Главк, сын Глейва, слышала о таком? И раз уж мы начали знакомиться, то не назовешь ли и ты свое имя?
Глаза у нее расширились. Она смотрела на меня с каким-то странным выражением, смесью благоговейного страха и радости. Так смотрит рыбак, поймавший необыкновенно крупную рыбу, скажем, горлума, и не уверенный в том, кто кому достанется на обед.
— Меня зовут Дита, дочь Осселена, князя Далгула. А ты и правда наследный принц Антии?
— Теперь уже нет. Я отказался от престола Антии, узнав, что я — сын бога. Сыновья богов не наследуют троны, они захватывают те, что им приглянутся. А трон Антии меня не устраивает. Вот я и отправился искать владения получше. — Теперь я говорил охотно, полагая, что даже занюханный далгульский двор все ж таки больше подходит для распространения нужных слухов, чем затерянная в лесной глуши деревушка тьюдов с символическим названием Ураторп
.
Девушка улыбнулась, теперь уже просто радостно, и захлопала в ладоши:
— В таком случае тебе никуда больше ехать не надо. Женись на мне, и трон Далгула будет твоим. Хоть Тола и старшая, но ее муж всего лишь третий сын сазарыкского князя, и тебе отец отказать не посмеет.
— Ты совсем как моя сестренка, — усмехнулся я. — Она тоже говорила, что для захвата престола мне вовсе не обязательно куда-то уезжать. И поэтому я отвечу тебе то же, что ответил ей: при захвате трона прежнего правителя либо убивают, либо изгоняют из страны. А поступать так с родной матерью я не захотел. Твой-то отец мне никто, его я мог бы убить или изгнать из страны, но, сделав это, я отправил, бы следом за ним и предавшую его дочь. Так что мой тебе совет, не напрашивайся на неприятности и гуляй только в сопровождении слуг, пока отец не подыщет тебе жениха.
— Жениха?! — сорвалась на крик девушка. — Какого жениха? Нас у отца восемь дочерей, и у других князей тоже есть дочери. Думаешь, легко быть далгульской принцессой? Отец не желает отдавать нас ни за кого ниже княжеского сына, а много ли таких наберется? Пятнадцать на весь Михассен, вот сколько! Так что не надо мне читать высоконравственных проповедей о долге перед отцом и предательстве. Ты тоже забыл о своем долге перед Антией и уехал, не заботясь о том, кто будет защищать ее границы от посягательств.
Я не спросил, почему она говорит только о здешних женихах. Все просто: в соседних государствах даже младшие сыновья королей не берут в жены дочерей какого-то михассенского князька. На это могли рассчитывать лишь дочери князя Самбии, поскольку самбийские князья происходили от Хальгира и жунтийские короли признавали их своими родственниками, а остальные монархи считали их князьями, тогда как прочих михассенских владетелей — в лучшем случае князьками. Такое положение дел признавали даже сами михассенские династы, гордо именовавшие себя князьями, но считавшие князя Самбии первым среди них. Первым среди равных. Однако слова принцессы о забвении моего долга перед родиной сильно задели меня, потому что были в какой-то мере справедливыми. Хоть я и твердил себе, что родина сама виновата, лишившись своего лучшего защитника, так как никто, за исключением Мии, не уговаривал меня остаться, все же на душе кошки скребли, и принцесса посыпала солью незатянувшуюся рану. И со злости я наговорил такого, чего в другое время не позволила бы моя врожденная вежливость.
— Да что ты понимаешь в долге перед родиной, сопливая девчонка? Антия — это тебе не жалкий Далгул, она сама как-нибудь отобьется от врагов. А надо будет, так призовет меня обратно, предложив корону и трон. А я, пусть и отказался от них, все ж не собираюсь менять звание принца Антии на титул… даже не князя, а князька какого-то вшивого захолустья. И уделом мужа далгульской куклы меня не прельстишь!
И с этими словами я вернулся к терпеливо ждущему Угольку, вскочил в седло и поехал к замеченной ранее песчаной косе, не обращая внимания на поток таких слов и выражений, которых порядочная принцесса и знать-то не должна.
Переправа не заняла много времени, и вскоре я уже ехал по романскому берегу Магуса. Долгое время я не мог успокоиться и сжимал кулаки, кляня и далгульскую дуру, и себя за излишнюю горячность. Но затем я увидел смешную сторону происшедшего. Я понял, что делала принцесса в одиночестве на берегу реки. По ее словам, в Михассене на девять принцев приходится самое малое десять принцесс, а выдать дочерей за менее знатных лиц Осселену не позволяла присущая всем князькам непомерная спесь, — обычно она тем больше, чем мельче княжество. Так что завидовать далгульским принцессам действительно не приходилось. С другой стороны, выдать дочь замуж за героя, спасшего ее от дракона, — это вполне в духе традиций и нисколько не роняет княжеского достоинства. Вот Дита и ловила на берегу подходящего спасителя. Но, увы, в этом краю все мелкое: и княжества, и драконы. Я посмеялся и поехал дальше в приподнятом настроении.
День клонился к закату, и я стал подыскивать, где бы заночевать. На ромейском, более пологом, чем михассенский, берегу росли не леса, а скорее рощи, но выбирать не приходилось, и в конце концов я разбил лагерь в одной из них.
Спал я беспокойно, мой сон тревожили неясные видения, которых я и вспомнить-то не смог на следующее утро. Осталось лишь предчувствие, что скоро должно произойти нечто важное. Я счел, что предназначенный мне меч уже недалеко, и поспешил оседлать Уголька.
Но в тот день ничего интересного не попалось мне на глаза, если не считать зарослей черешни, где я не упустил возможности скрасить свою диету. Заночевав в очередной роще, как и днем ранее, я вместо чтения развлекался выплевыванием косточек и бился об заклад сам с собой, которая улетит дальше. Я проиграл сам себе целое состояние, прежде чем утомился и уснул.
Видения беспокоили меня и в эту ночь, и были они уже отчетливей и настойчивей, но по пробуждении мне снова не удалось ничего вспомнить толком, хотя ощущение близости чего-то значительного усилилось. Поэтому, оседлав коня, я поехал шагом, чтобы случайно не проскочить мимо отчего наследия. Из-за этого ветерок меня не овевал, и в скором времени стала сильно допекать летняя жара. Я терпел ее сколько мог, а потом снял и лорку, и хитон, решив, что, если попадутся разбойники, я уж как-нибудь отобьюсь, а вот если не сниму клятый кожаный доспех, то не доживу даже до встречи с ними. На какое-то время это помогло, но в полдень я окончательно спекся. Спрыгнув с коня, я стащил сапоги, сбросил штаны и нырнул в живительные красноватые воды Магуса, нисколько не думая о злоумышленниках — в случае чего Уголек обязательно предупредит меня ржанием и никому не позволит завладеть притороченным к седлу оружием. С полчаса я наслаждался этим бодрящим купанием, то плескаясь на мелководье, то доплывая до михассенского берега и возвращаясь обратно. Затем я решил понырять с торчавшей из воды локтях в десяти от берега скалы и совершил превосходное сальто, которому научился еще в детстве, купаясь в озере Лерна, что неподалеку от Гераклеи. Усиленно работая руками и ногами, я погружался до тех пор, пока не коснулся рукой песчаного дна, и лишь затем рванулся обратно к поверхности. Воздуха в легких почти не осталось, и я едва не наглотался воды. А вынырнув, жадно хватал воздух ртом и тряс головой, избавляясь от звона в ушах. Вот потому-то я не сразу услышал пронзительное ржание Уголька. Я встревоженно глянул в сторону берега, готовый плыть на помощь верному коню и встречать любую угрозу.
Но угроза нависла не надо мной.
Глава 9
У меня на глазах Уголек выгнал из зарослей ивняка на открытый берег пронзительно вопящую девушку, то есть, я хотел сказать, женщину, хотя и довольно молодую, лет восемнадцати. Впрочем, к восемнадцати годам любая знатная и даже не очень знатная ромейка успевала по меньшей мере трижды побывать замужем и, как правило, столько же раз развестись.
Мой арсингуй вынудил соломенноволосую ромейку удирать к воде, отбросив в сторону небольшой, даже можно сказать, детский, лук. Видя такое дело, я припустил саженками к берегу спасать от своего же коня эту дурочку. А она, не добежав до воды, споткнулась и растянулась на траве. Уголек мигом очутился над пей и занес копыто над ее затылком.
— Стой! — заорал я что есть мочи.
Арсингуй послушался, но не изменил позы. Так и стоял с поднятой для удара ногой и злобно скалясь.
Очутившись на берегу, я бросился оттаскивать его от соломенноволосой ромейки. Вообще-то женщины, которым хватает глупости сердить арсингуев, недостойны жить, но природное человеколюбие не позволяет мне спокойно смотреть, как им проламывают череп копытом. Поэтому я заставил Уголька отойти и повернулся к незадачливой лучнице, чтобы помочь ей подняться. Но та успела встать сама и теперь приводила в порядок белую шелковую тунику с пурпурной каймой и глубочайшим вырезом спереди, одновременно окидывая меня взглядом с головы до пят. В ее глазах мелькнуло одобрение, а затем она пожала плечами, отчего едва прикрытые тканью груди заволновались, норовя выскочить на волю. Я поспешно опустил взгляд ниже, на стянутую кожаным поясом талию, но это мало чем помогло, поскольку тунику ромейка носила необычайно короткую, обнажавшую бедра уж не знаю до какой высоты, но выше некуда. Потому я счел за благо поскорее завязать разговор, чтобы не оскорбить даму видом поднятого па нее мужского оружия. Конечно, от ромейки трудно ожидать смущения в подобных ситуациях, но ведь и ромейки разные бывают, не все же они подобны той дочери сенатора, которая лет так двести назад ловко ушла от обвинения в супружеской измене, причислив себя при допросе в суде к гордому сословию проституток. И тогдашний скудоумный реке не нашел ничего лучше, чем специальным се-наторско-императорским декретом запретить впредь дочерям сенаторов называться проститутками. Много это им дало…
— Как тебя зовут, принцесса, и чем ты так рассердила моего коня?
— Откуда ты знаешь? — округлила глаза эта особа, вместо того чтобы ответить на мой несложный вопрос. Наверно, солома была не только у нее на голове, но и в голове.
— Знаю что? — захотел я внести ясность, испытывая ощущение, будто езжу по замкнутому кругу, и боясь услышать уже знакомые слова.
— Откуда ты знаешь, что я сестра императора Брута!
— Ах, вот ты о чем, — улыбнулся я. — Тут нет ничего необыкновенного. Даже если бы я не знал, что пурпурную кайму на одежде дозволяется носить только членам царского дома, а кайму шириной с ладонь — лишь близким родственникам правящего рекса, все равно бы догадался, что женщина, которая, очутившись лицом к лицу с голым мужчиной, не вопит, не прыгает в реку и не спешит подобрать свой никчемный лук, может быть только принцессой. «Или порной», — добавил я про себя.
Впрочем, поскольку она была ромейкой, то вполне могла совмещать эти два занятия. Ведь о декрете того глупого рекса — как его там? Авл IX, кажется? — все давно успели забыть, а Авид XIII по прозвищу Дырявый Сандалий, так тот просто открыл у себя на Палатине лупанар и отправил туда работать всех своих сестер. И лупанар этот вроде бы существует по сей день, так что стоит ли удивляться, если окажется, что нынешний реке Брут II тоже поиздержался и велел сестре пополнить государственную казну? Но в таком случае она бы работала нпа Палатине, а не слонялась на границе с жалким луком и висящим на плече колчаном. Нет, весь ее наряд говорил о том, что она предавалась иной забаве. С недавних пор женскую половину ромейской знати охватила мода на амазонок. После выхода в свет романа Лилии Виридии «Бой-бабы» аристократки дружно ринулись наряжаться в туники вроде этой, которую носит соломенноволосая принцесса, и скакать по полям на лошадях, неумело стреляя из луков по всякой живности. Говорят, крестьяне, — завидев их, спешат укрыться, чтобы не быть случайно (а то и не случайно) подстреленными.
Ромейка посверлила меня своими палевыми глазами и наконец допустила, что мои слова могут быть правдой.
— Ты угадал верно, — сказала она. — Меня зовут Люпа Сильвия Домитилла, я дочь императора Катона и сестра императора Брута.
— Насчет Брута ты уже говорила, — заметил я. — Лупа? Волчица? Кому взбрело в голову назвать девочку таким именем?
Ну точно — порна, подумал я. Где ж еще работать Лупе, как не в лупанаре?
— Имя как имя, — пожала плечами ромейка. — В роду моей матери был когномен Люпус, вот отец и решил сделать ей приятное. Или ты из тех, кто считает, что женщинам не положено иметь преномен?
— Мне-то что, — пожал плечами и я. — Я родом из Антии, а там имена носят все — и мужчины, и женщины. Но женщины с таким именем, как у тебя, мне пока не попадались.
Я покачал головой, думая о причудах ромейского именословия. Конечно, я знал, что в старину у ромеек вообще не было личных имен, только родовые и еще семейные у аристократок, а мужских насчитывалось не больше двух десятков. Но во времена того же Авла IX аристократы начали давать сыновьям в качестве личных имен семейные прозвища, когномены. Женщины, разумеется, не захотели отставать и стали делать то же самое для своих дочерей, ссылаясь на ромейскую пословицу: «Куда Гай, туда и Гайя», не только в смысле «куда иголка, туда и нитка», но и намекая, что совсем уж в древние времена, чуть ли не до Черного Тысячелетия, у ромеек тоже были личные имена, а следовательно, никакого нарушения традиций тут нет. Ромеи всегда отличались склонностью к формализму, и потому мужчины смолчали и позволили женщинам поступать как им заблагорассудится. Вот и появились среди знати особы с именами вроде Серта (гирлянда), Веспа (оса), Фаба (боб), совсем уж диким Кальва (лысая) и другими, столь же «поэтическими». А за знатью потянулось и все прочее население Ромеи, переделывая в личные имена даже не когномены, которых у простолюдинов не было, а номены.
— Из Антии? — переспросила ромейка, снова внимательно посмотрев на меня. — Значит, ты не левкиец?
Тут я сообразил, в чем причина ее недоумения; мы изъяснялись на разных языках: она — наромейском, а я — на левкийском. И при этом отлично понимали друг друга, ведь она, как и все знатные ромейки, знала левкийский, а я учил в детстве не только левкийский, но и ромейский. И так ненавидел своего учителя-ромея, что старался как можно реже употреблять его язык. А Лупа, скорей всего, говорила на родном языке из свойственного всем ромеям — от рекса до последнего нищего — имперского высокомерия. Педант, мой бывший учитель, совершенно замучил меня разглагольствованиями о былом величии ромейской державы (от которого остались только воспоминания), простиравшейся от моря до моря, о превосходстве ромейского порядка и дисциплины (от которых теперь не осталось даже воспоминаний) и о пресловутом ромейском праве (с которым давно никто не считается). Не понимаю, почему он не расхваливал типично ромеиские носы с горбинкой, как у той же Лупы, и уж совсем не возьму в толк, почему он умолчал о тех, кем ромеи и в самом деле могут гордиться, о прославленных ромеиских строителях и инженерах, которые одни только и сохранили что-то от прежнего величия своей страны.
— Левкия — неотъемлемая часть Антии, — вызывающе напомнил я Лупе. — Я родом из Эстимюра, но подолгу жил в Левкии.
— Из Эстимюра? И как же тебя зовут, борец за единую и неделимую Антию?
— Главк Белид, — буркнул я, уязвленный ее насмешливым тоном.
— Да? А по-моему, ты Главк, сын Глейва, отстраненный от наследования как снурий
и изгнанный из страны. Скажешь, нет? — Теперь уже Лупа откровенно смеялась надо мной.
Я выругался про себя. Этого и следовало ожидать. Хоть Рома и дальше от Эстимюра, чем Хос, до нее по отличной ромейской дороге новости добрались, конечно же, раньше, чем до захолустного, лежащего в стороне от всяких дорог Далгула. Но тем не менее я доблестно попытался противопоставить малолестным известиям встречный пожар слухов.
— Никто меня не изгонял, — огрызнулся я. — Сам уехал, узнав, что я — сын бога. Это не я недостоин трона Антии, а трои Антии недостоин меня. Меня достоин лишь тот трон, который я сам захвачу. Твой предок Ром, если я правильно помню, поступил точно так же.
— О?! Ты что же, можешь, как и он, убивать одним взглядом? Или видеть все сокрытое под землей? А может, даже вызывать дождь?
Она явно издевалась, и я ответил без присущей мне вежливости:
— Тебя это не касается. На что я способен, узнают на своих шкурах мои враги, а пока пусть гадают, какая беда им грозит. Не будут знать — не подготовятся как следует. Ведь недаром говорится: если заблаговременно предупрежден, то и заблаговременно вооружен. Не так ли?
Ну не мог же я ей сказать, что пока осведомлен лишь об одной своей сверхспособности — с одного взгляда отличать девушку от женщины. Она же меня просто засмеет. Да и не понять ей, ромейке, что тут удивительного, ведь у них все девушки подпоясывают платье на талии, а женщины — под грудями, чего Лупа, впрочем, не сделала. Видимо, она была не замужем и формально считалась девушкой. Где уж ей уразуметь, что мне ясна не форма, а содержание?
— Так-так. Ну и какой же престол ты считаешь достойным захвата? Или это тоже тайна?
— Я еще не решил, — солидно ответил я. — Необходимо сперва поездить и изучить разные страны и народы, а то покорю каких-нибудь обормотов, а потом с ними хлопот не оберешься. Нет уж, хватит с меня антийских дураков. Вечно совали мне палки в колеса. — Тут я, мягко говоря, сильно преувеличил, но Лупа проглотила мою стряпню не моргнув глазом. — Когда я сделаюсь властелином, то скрою государство по своей мерке, а не стану приноравливаться к существующим порядкам, как к одежде с чужого плеча.
— В таком случае, тебе лучше и впрямь создать новое государство на пустом месте, как поступил мой предок, — усмехнулась ромейская принцесса. — Но коли так, отчего бы не начать изучение стран и народов с Романии? Ведь наша империя…
Тут меня пробрал озноб. Казалось, я вернулся в худшие дни своего детства и сейчас меня угостят еще одной лекцией о том, чем могла похвалиться в былые времена Держава ромеев. И наверняка — опять ни слова о том, что от того величия сохранилось только мастерство строителей и что теперь Ромея славится исключительно своими проститутками и наживается главным образом на разврате, которому предаются специально ради этого приезжающие в Ромею сластолюбцы.
