Меч и щит

Виктор Федоров, Григорий Березин
Меч и щит

Часть первая
МЕЧ

Глава 1

      «… Черные тучи, казалось, заволокли небо над всем Межморьем. Ветер завывал скорбную песнь — не то о павшем герое, не то о погибшей надежде. Несмотря на полуденное время, в лесу царил мрак. И мрак вполне соответствовал настроению ехавшего по лесной тропе всадника на вороном коне. Весь затянутый в черную кожу охотничьего костюма, всадник носил на плечах черный плащ с откинутым капюшоном и черные кожаные сапоги на ногах. Довершали мрачное убранство черные лакированные ножны без меча. К седлу был приторочен позаимствованный у восточных варваров аркан — свернутая кольцом черная веревка с петлей на конце. Общую темную гамму нарушали только тигриные глаза. Конь шел ровно, наездник сидел в седле как влитой, предаваясь невеселым размышлениям, никак, впрочем, не отражавшимся на его красивом аристократическом лице.
      Несколько ранее в тот же день, едва он успел войти в тронный зал замка Эстимюр, мать с порога ошеломила его неожиданным и неприятым известием.
      — Главк, — обратилась она к нему, — сегодня, в день своего совершеннолетия, ты должен наконец узнать правду о своем происхождении. Знай же, что ты никогда не воссядешь на трон Антии, ибо ты вовсе не сын короля, а отпрыск славного доблестного Глейва, чье имя означает на его родном языке «Меч». А Глейв, хотя и был великим воином, коему Антия во многом обязана своим нынешним благополучием, однако же никаких прав на престол нашей страны не имел. Да и не пристало сыну Меча занимать трон Ульфингов, ибо потомки его, как и он сам, суть герои-разрушители, а не созидатели. А посему трон отойдет старшему сыну короля, твоему брату Демми. Тебе же достанется наследство твоего отца. — И, сказав так, она поднялась с трона, достала стоявшие позади него черные лакированные ножны и приблизилась к сыну: — Вот тебе ножны от меча, некогда выкованного Глейвом. Сам же меч, как ты знаешь, пропал более двадцати лет назад, после битвы у водопада Нервин. Его с тех пор так и не удалось разыскать, хотя пытались многие… — И королева со значением посмотрела на бывшего наследного принца.
      Тот сообразил вмиг: ему просто-напросто советуют исчезнуть с глаз долой и не вносить своим присутствием ненужную смуту в умы некоторых подданных, не особо сведущих в законах о престолонаследии. Понять-то он понял, но понять и принять — далеко не одно и то же. Хотя лицо оставалось бесстрастным, внутри у юноши все кипело от ярости. Больше всего несостоявшегося преемника королевы разозлила бесцеремонность, с какой в один миг перевернули всю его жизнь.
      Ничем не выдав обуревавших его чувств, экс-принц принял из рук матери отчее наследие и ледяным тоном произнес:
      — Что ж, раз меня не считают достойным продолжать дело матери, то я отправлюсь на поиски остального наследства своего истинного отца. И с гордостью буду носить отныне родовое имя Глейвинг — оно, на мой взгляд, куда почетней имени Ульфинга. Можешь считать, что у тебя нет больше старшего сына.
      С этими словами он развернулся кругом, чеканным воинским шагом покинул тронный зал и сразу же направился седлать коня… Но, пока королева еще могла его слышать, процитировал «Гераклиаду»:
      — Троном мне будет седло, славным поприщем — бранное поле, шлем моим станет венцом, а державой моею — весь мир.
      … Всадника душила злоба. Душила потому, что он не знал, на кого ему, собственно, злиться. Все вроде сделано разумно и справедливо; будучи человеком честным, он признавал это. Но… как ему это преподнесли. Вот в чем все дело! Сказать можно все, но не по-всякому. Ему же сказали так, что оставалось только одно…»
 
      Вот так начинает свой «роман» некий Прим Антоний, или, как он сам себя именует, Примус Антониус, подчеркивая тем самым, что он родом из Романии. В силу одного этого ему, казалось бы, положено знать толк в сочинении романов, но тем не менее «романтическое» происхождение не помешало ему с первых же страниц нагромоздить кучу ошибок.
      А поскольку накропал он свой opus не о ком-нибудь, а обо мне, я вынужден выступить в защиту не столько своей чести (большого урона Примус ей не нанес, его сочинение скорее неумеренно льстит мне, чем выставляет в неприемлемом виде), сколько Правды. А правда заключается в том, что не так все это было, совсем не так.
      Прежде всего, я выехал из Эстюмора в четвертый день таргелиона, когда в небе Антии не то что черных туч, даже ведьминой косички не сыскать. Но это так, простительный пустяк для создания соответствующего настроения. Зато дальше — круче: «Всадник носил на плечах черный плащ с откинутым капюшоном и черные кожаные сапоги на ногах». А где еще я, спрашивается, мог их носить, на голове, что ли?! И потом, мое вооружение отнюдь не ограничивалось пустыми ножнами — может, я и погорячился, спеша покинуть родной кров, но не настолько же, чтобы забыть о том, без чего воин чувствует себя голым. Поэтому на мне был вовсе не какой-то там охотничий костюм, а лорка — хоть и кожаный, но доспех. Кроме того, в горитах по обе стороны седла покоились два лука — охотничий и боевой — с полным набором стрел. А за седлом был приторочен внушительный бронзовый топор с романтическим именем Раскалыватель Черепов. Так что по лесу я ехал далеко не безоружным.
      Что касается моих глаз, то они хоть и не янтарные, подобно глазам многих жуитийцев, однако люди вежливые чаще называют их золотистыми, а не тигриными.
      О своем лице мне как-то неудобно много говорить, но, помнится, ни одна из моих подружек красивым его не называла.
      Видимо, не зря новые соотечественники присвоили этому сочинителю кличку Первач в честь особо уважаемого им напитка. Впрочем, Примус, говорят, вовсе не обиделся, а наоборот — даже гордится, что теперь у него есть свой когномен , как у патриция. Во всяком случае, мне лично представляется, что только беспробудным пьянством Примуса можно объяснить это, мягко говоря, странноватое название его труда: «Свора воина Геры». Что я воин — спорить не буду, моих соратников тоже можно, при известной доле недоброжелательности, назвать сворой, но переименовать Валу в Геру… это уже ни в какие ворота. Тут пахнет не просто глупостью, а, скажем прямо, святотатством, ведь Вала принадлежит к Тройке Старших Богов, и отождествлять ее с Герой так же оскорбительно, как… Ну все равно, как если бы соотечественник Примуса назвал легата центурионом.
      А ведь это сочинение — одно из лучших. Другие мои «биографы» наплели еще похлеще. Их, кстати, в последнее время развелось как блох на дворовой собаке. Ладно бы только в Левкии, это еще можно понять. Для левкийцев я почти свой, в детстве, как и другие члены королевской семьи, каждое лето проводил хотя бы месяц в тамошних горах, да и потом часто наезжал туда и осушил не одну чашу вина на симпосиях у местной интеллигенции. Когда о моих деяниях прослышали левкийцы, в них, несомненно, взыграла земляческая гордость, и борзописцы поспешили удовлетворить желание народа узнать все подробности, а заодно и погрели на этом руки. Но ведь обо мне писали (всякую чушь) практически во всех землях Межморья, короче говоря, во всех странах и во всех жанрах. Вот только в Романии меня сочли достойным лишь сатировской драмы да трагедии «Поход изгоев», где мне отведена роль главного злодея. И чем же я так насолил этим ромейским драматургам, хотелось бы знать…
      Но вернемся к Примусу-Первачу. Я считаю его сочинение лучшим из всех посвященных мне: несмотря на все допущенные в нем ошибки, мое настроение в первые три дня пути описано совершенно правдиво. Меня действительно душила злость, которую, увы, было не на ком сорвать. А что еще прикажете чувствовать, когда тебе преподносят на двадцать первый день рождения такой вот подарочек: ты-де вовсе не старший сын короля, каковым считал себя всю жизнь, а приблудыш какого-то проезжего молодца, то ли бога, то ли демона, который два десятилетия тому назад прибыл неизвестно откуда, пронесся по стране, подобно яркой падающей звезде, и сгинул без следа так же внезапно, как и появился? Да уж, в тот день я ожидал чего угодно, только не этакого, с позволения сказать, сюрприза…
 

* * *

 
      По правде говоря, в тот день я и не вспоминал, что мне исполняется двадцать один год. Меня слишком занимала подготовка похода на северный берег Туманного Моря, которую я проводил в глубокой тайне, поскольку моя мать, королева Хельгвана, три года назад запретила мне подобную операцию и вряд ли изменила бы теперь свое решение, не такой она человек. Вообще-то по некоторым причинам я оставил политику королевства именно ей, а на себя взял лишь руководство военными действиями, но в данном случае меня уж слишком встревожило усиление Эгмунда Голодранца, разбившего недавно своих соперников-ярлов и провозгласившего себя конунгом на тинге в Хамаре.
      Поэтому, когда в мои покои вошел слуга и передал, что Ее Величество просит меня зайти к ней в библиотеку, я, естественно, решил, что она каким-то образом пронюхала о моих планах и сейчас последует неизбежный скандал. Как же ей это удалось, ведь я говорил о своих замыслах только полемарху Гудбранду и тагмарху Кольбейну, именно ради сохранения тайны. Печатая шаг по каменным плитам коридора, я так увлеченно ломал голову над этим вопросом, что и не заметил, как чуть не сломал ногу, наткнувшись на шедшего навстречу косоглазого малого с заячьей губой. Но удача была на моей стороне, и на пол рухнул Скарти, а не я. Все же я собирался для порядка дать ему по шее, чтобы в следующий раз не спал на ходу, но тут мне вспомнилось, что этот прохиндей вечно сует свой нос куда надо и не надо, и в замке еще никогда не случалось ничего такого, о чем бы он тотчас же не проведал. Поэтому я помог ему подняться на ноги, заботливо спросил, не ушибся ли, и только после этого небрежно так осведомился:
      — Слушай, Скарти, ты случайно не знаешь, зачем меня зовет королева?
      — Ну кто ж может знать, по какой причине делает что-либо Ее Величество, наша милостивая Королева Хельгвана? — заюлил старый плут. — Уж конечно, не я, бедный старый Скарти. Кто я такой, чтобы ведать о помыслах нашей милостивой королевы?
      — Кончай прибедняться, старый мошенник. Я-то отлично знаю: ты знаком с моей матерью еще с тех времен, когда она была всего лишь наследной принцессой. Ты сам постоянно твердил мне об этом и о том, как храбро ты дрался, вызволяя ее из всяких передряг. Так вот, или ты мне все выкладываешь, или мы спустимся во двор замка и проверим, не заржавело ли с годами твое умение драться на палках.
      Эта угроза как будто возымела действие.
      — Ну, я, конечно, ни в чем не уверен, но, возможно, речь пойдет о наследовании престола по случаю совершеннолетия.
      — Чьего совершеннолетия? — не понял я.
      — Да вашего, мой принц, вашего. Неужели вы забыли? Ведь сегодня исполняется ровно двадцать один год с того дня, как вы появились на свет. Помнится, тогда было такое же жаркое лето и…
      Но я не стал слушать остальное, поскольку его воспоминания о событиях двадцатилетней давности надоели мне уже десять лет назад. Я двинулся дальше по коридору в настроении куда лучшем, ведь теперь я знал, о чем пойдет речь, и не опасался сюрпризов. Но сюрприз меня все же подстерегал, да еще какой! А я, ни о чем не подозревая, приближался к библиотеке, мысленно выстраивал предстоящий разговор и готовился сразу пойти в наступление. Иначе мать непременно навяжет мне свою волю, которая, скорей всего, не будет совпадать с моей.
      С этими мыслями я и распахнул двери библиотеки. Мать сидела в деревянном кресле возле бойницы и читала какую-то старинную рукопись. Одетая в длинное темное платье до пят, перехваченное на тонкой талии наборным пояском из бронзовых пластин, она, с ее изящным прямым носом и закругленным подбородком, походила на рисунок со старинного краснофигурного кратера. И стянутые золотой лентой длинные золотисто-каштановые волосы лишь усиливали это сходство, придавая ей вид скорей левкийки, чем антийки.
      — Слушай, мать, — заявил я, едва переступив порог, — если ты позвала меня сюда ради известия, что я теперь совершеннолетний и должен короноваться и выполнять государственные обязанности, то лучше забудь об этом. Мне претит болтать с послами, разбираться с налогами и пошлинами, вершить суд и отправлять службу в храме Данара. Для всего этого у нас есть Государственный Совет. И ты. А я и так служу стране чем могу. Мечом. И как раз сейчас занят подготовкой одного похода. Я…
      — Я вовсе и не собиралась предлагать тебе короноваться, — перебила меня мать.
      — Да? — Я почувствовал легкую досаду, хотя от трона отказывался совершенно искренне. В конце концов, моя мать была, как говорится, королевой в собственном праве, то есть владычествовала как дочь и наследница короля Водена, а не как жена короля Архелая. И посему никакой закон и обычай Антии не требовал, чтобы по достижении старшим сыном совершеннолетия она сложила с себя обязанности правительницы и передала их наследному принцу. По установленному порядку она могла править хоть до самой смерти, а поскольку ей не исполнилось еще и сорока лет, я не утруждал себя мыслями о престоле, тем более что не рассчитывал дождаться наследства, так как жил беспокойной жизнью воина, не очень-то способствующей долголетию. Но тем не менее я испытывал, как уже сказано, легкую досаду, вероятно, из-за напрасно потраченного красноречия. В конце концов, уроки риторики мне дались очень и очень нелегко, и я никогда не упускал случая блеснуть ораторским мастерством.
      — Зачем же ты позвала меня?
      — Сообщить, что ты вообще не сядешь на престол. Никогда! — уточнила она.
      — Вот как? Это почему же? — В душе у меня шевельнулось негодование. Одно дело, когда ты сам не стремишься воссесть на трон, но когда тебя лишают принадлежащего по праву…
      — Потому что сыну Меча трон не нужен, — спокойно ответила мать.
      Вот эти-то семь слов и перевернули всю мою жизнь. Как будто тяжелые своды замка Эстимюр обрушились мне прямо на голову! Сознание наотрез отказывалось воспринимать услышанное.
      — Что… ты… сказала? — произнес я, с трудом подбирая слова.
      — Я говорю, что ты — сын Меча, зачатый в ночь его исчезновения. Как тебе известно, опустошив Вендию, разграбив Сермию и разорив Руантию, Глейв-Меч поспешил на помощь твоему деду, королю Водену, сражавшемуся у водопада Нервин с воинством злого колдуна Суримати… — Она продолжала, но я больше не слушал и не слышал. Не слушал, потому что и так прекрасно знал все перипетии битвы при Нервине, поскольку о ней писали, и рассказывали, и даже пели все, кому не лень, а не слышал, потому что слишком громко клял себя в душе за глупость. Ведь во всех известных мне балладах и повестях, таких как «Сага об Эглейве» и «Герой в рваных штанах», и эпических поэмах вроде «Сказания о Божественном Мече», более чем прозрачно намекалось на романтические отношения между великим героем (а возможно, даже богом) Глейвом-Мечом и наследной принцессой Антии. И я не в первый раз остро пожалел, что рядом со мной нет того, кого я всегда считал родным отцом, короля Архелая с его светлым умом. Архелай бы мигом объяснил, что я просто-напросто пал жертвой литературных штампов. Ведь злой колдун, прекрасная (и зачастую глупенькая) принцесса и спасающий вторую от первого герой-воин — это стандартный набор масок в эпической поэзии и прозе. А маска — она и есть маска, время над ней не властно, она всегда остается неизменной. И превращение молоденькой принцессы в мудрую государыню сочинителей поэм заинтересовать не может. Вот почему я никогда не отождествлял ту пылкую юную героиню поэм и сказов со знакомой мне с детства сдержанной, зрелой женщиной, державшей руль государственного корабля железной рукой в бархатной перчатке. Зато сейчас я смотрел на мать так, словно увидел ее в первый раз, и пытался представить себе, как она выглядела двадцать лет назад. До меня вдруг дошло, что тогда она была моложе, чем я теперь. Да, вероятно, она была именно такой, какой ее живописуют поэты: в таком же темном платье, только куда более коротком — выше колен, и с таким же поясом из бронзовых пластин на осиной талии, и в мягких кожаных сандалиях со скрещивающимися на стройных икрах тонкими ремешками. Подобная девушка непременно вызовет у всякого настоящего мужчины, даже если он демон или бог, стремление защитить ее от любых опасностей, кроме исходящих от него самого. Впрочем, я-то готов был защищать и ее саму, и ее королевство, даже сейчас, хотя она сильно изменилась. Вот только она, похоже, не нуждалась в таком защитнике…
      — … И в тот миг, когда мы предавались страсти, — продолжала мать, — он вдруг закричал, словно от страшной боли, и исчез, растворился, пропал, словно его и не было. Только лежавшие в изголовье ножны его большого меча, который он называл Кром, свидетельствовали, что он все-таки был. Человек, называвший себя Мечом, сгинул так же внезапно, как и появился, видимо, благодаря какой-то магии. Потом… — Тут мать пожала плечами. — Потом ко мне посватался царь Левкии Архелай. Я не надеялась когда-либо вновь увидеть Глейва и поэтому ответила Архелаю согласием. Остальное ты знаешь. После устроенного Глейвом разгрома нам удалось сравнительно легко объединить всю Антию, и все последующие годы мы жили довольно мирно, если не считать набегов северных варваров, нападений вратников, вылазок жунтийцев и налетов грабителей из Михассена, но с ними наше войско справляется без большого труда.
      — Король… — Мне нелегко далась эта замена привычного «отец» на титул, но голос мой не дрогнул и лицо тоже осталось неподвижным. — Король знал об этом?
      — Да, знал. И ты ни в чем не можешь его упрекнуть. Он всегда обращался с тобой так же, как и с Демми и Ари, если не лучше. Но трон Антии должен перейти к его сыну. А твое наследие — здесь. — Она поднялась на ноги, достала с полки, из-за футляров с рукописями, черные лакированные ножны. — Вот. Возьми. Свое оружие Меч выковал сам, применив какую-то магию, сообщавшую его стали необыкновенную прочность и гибкость. Это единственное, что Меч создал, кроме тебя, разумеется. Да и тут создано им не что иное, как орудие разрушения. Я знаю, многие говорят, будто Меч — сын огненного демона Файра или же, — тут она криво усмехнулась, — сын богини Валы, ниспосланный к нам в ознаменование ее победы над остальными богами. Лично я этому не верю. По крайней мере, сам Глейв говорил мне, что он просто человек из далекой страны, перенесенный к нам с помощью волшебства, и что в его стране много мудрецов, умеющих делать такое, что нам и не снилось. А когда я спрашивала, как его звали там, на родине, он отвечал, что имя его, Рих-хард, мне все равно не произнести, так его, мол, назвали в честь предка, короля с сердцем льва, а его Родовое имя Глейв означает по-нашему Меч. Впрочем, северные варвара, когда он им сказал то же самое, прозвали его Эглейвом. Имя хоть и бессмысленное, но зато звучащее вполне по-нашему.
      Но я слушал ее вполуха, так как внимательно изучал врученные мне ножны. Опытному глазу ножны могут многое сказать о мече, и отнюдь не только о длине клинка и его сечении. Клинок тот явно был около двух локтей в длину и однолезвийным. Устье и конец ножен окружал светлый металл, очевидно, тот же, из которого выковали и сам меч. Я присмотрелся к концу, нашел то, что искал, и, взявшись за него, с усилием вытащил из ножен. После чего поднес отверстием ко рту и подул. Ага, трубка для дыхания под водой, так я и думал.
      — Меч был слегка изогнутым и однолезвийным, верно? А рукоять — длиной в четыре кулака, не так ли? С небольшой круглой гардой, так?
      Видимо, совсем не такого вопроса ожидала мать. Она помолчала, собираясь с мыслями, а затем неуверенно ответила:
      — Кажется, да. Я его вблизи не рассматривала. Тебе лучше спросить у Скарти, он присутствовал при его ковке. Но почему ты спрашиваешь?
      — Потому что такие мечи привозят из страны, лежащей за Восточным Морем, и они очень ценятся знатоками. По всему Межморыо подобных клинков гуляет не более десятка, причем половина — в Джунгарии. Наводит на мысль, где лежит та далекая страна, из которой Глейва перенесло магией, а?
      Она с сомнением покачала головой.
      — Я, конечно, не так хорошо знаю географию, как ты, но слышала, что живущие за тем морем люди низкорослы, чернявы и узкоглазы, как джунгары. А Глейв был высоким, широкоплечим и рыжим, как ты. Ты вообще очень похож на него.
      Мать выжидательно посмотрела на меня. Я понял, что весь разговор затеян лишь ради этой минуты и что все реплики действующих лиц заранее расписаны и заучены. Что ж, я сыграю отведенную мне роль как следует и все-таки блесну искусством риторики. Я даже мог понять необходимость материного поступка: хотя я, как старший сын королевы, мог наследовать ее королевство, это вызвало бы раскол страны. Демми (или, как его теперь правильнее называть, принц Демарат) потребовал бы наследие своего отца, Левкию, и нашел бы там немало сторонников, которым, как и ему, нравилось жить в свое удовольствие. А там, чего доброго, захотят независимости Вендия и прочая периферия . А допускать раскола никак нельзя. Антия — страна небольшая, и ее единство, которое моложе меня, — одно из немногих преимуществ над раздробленными на мелкие королевства и княжества соседями.
      Но если бы речь шла лишь об отказе от прав в пользу Демми или Ари (Демарата или Архидама), все эти соображения я бы с легкостью отринул. В конце концов, войско наверняка поддержало бы меня, а левкийцы хотя и любили поболтать на своих симпосиях об элевтерии, то бишь свободе и независимости, давно уже поставляли в армию Антии не гоплитов, а исключительно штабных аксиоматиков . Дело свое они, что и говорить, знали превосходно, но из них нельзя было составить даже одной мало-мальски боеспособной тагмы. Так что, если бы мне пришлось иметь дело лишь с Демми и Ари, я бы ни за что не уступил трон без боя. Но тут… С кем биться? С родной матерью?! Ладно, если ей законность престолонаследия дороже первенца, то первенец не станет унижаться, а уйдет, образно говоря, хлопнув дверью и отряхнув прах родины со своих сапог. Пусть подавятся своей короной. Уж кто-кто, а я, в отличие от братьев (точнее, сводных братьев), как-нибудь не пропаду и без трона Антии.
      Молчание между тем затянулось, и я понял, что настал патетический момент для прощальной речи. И, повесив ножны за плечо, обратился к матери:
      — Что ж, я принимаю отцовское наследие вместе с отцовским родовым именем. И навсегда отрекаюсь от родового имени Ульфинг, на которое не имею права. Пусть никто больше не зовет меня этим именем и не причисляет к носящим его, ибо я отказываюсь его слышать. Я немедля покину страну, где мне нет места, и никогда не вернусь сюда иначе как по призыву своего отца. И с собой я возьму только то, что добыто мечом: одежду, взятую мною у северных варваров, и коня, отбитого жеребенком у вратников. А от Антии мне ничего не нужно — даже короны. Если мне когда-нибудь понадобится трон, я овладею им с помощью отцовского имени — мечом.
      С этими словами я круто повернулся и, печатая шаг, направился к выходу из библиотеки. Уже в дверях я выпустил на прощание хугрскую стрелу:
      — Я очень благодарен тебе, мать, за то, что ты наконец открыла правду. Но, боюсь, ты еще не раз пожалеешь об этом.
      И вышел в коридор, совладав с искушением хлопнуть дверью не в переносном, а в самом буквальном смысле. Последние мои слова не были рождены внезапно прорезавшимся даром прорицателя. Как я уже говорил, единство страны моложе меня, и, чтобы сохранить его, нужно править твердой рукой. Где уж этим шалопаям Демми и Ари справиться с кормилом государственного корабля, они и на лодке-то в штиль потонут. Не пройдет и двух-трех лет, как сановники из Государственного Совета Антии сами пришлют ко мне посольство со слезными мольбами о возвращении. Я, само собой, уступлю, но прежде хорошенько поломаюсь и, разумеется, выдвину свои условия. Какие — там видно будет. Что же касается моей высокопарной прощальной речи, то она предназначалась не столько матери, сколько истории. Никто не смеет подслушивать беседу королевы с наследным принцем (или правильней сказать — со старшим сыном?), но я, выросший в этом замке, отлично знал: не пройдет и трех дней, как о нашем разговоре узнает весь двор, а через неделю — вся страна! Вот я и давал понять, что склонить меня к возвращению будет очень и очень непросто. Пусть готовятся!
      А до прибытия посольства надо где-то осесть и чем-то отличиться, чтобы Государственному Совету не пришлось долго меня разыскивать. Скорее всего, наймусь в какую-нибудь армию. Но прежде чем уехать, я должен поговорить еще с двумя людьми.
      Я встряхнулся и целеустремленно зашагал в восточное крыло замка. Удивительное дело, хотя в этих стенах проживало человек двести, мне по пути не попалось ни одной живой души, словно я гулял по заколдованной крепости Умарног. Наконец я остановился у низкой дубовой двери и грохнул по ней кулаком.
      — Заходите, заходите, мой принц, окажите такую честь моему убогому жилищу, тут не заперто, — донесся изнутри голос Скарти.

Глава 2

      Я сокрушенно покачал головой. Возможно, известия распространяются в замке еще быстрей, чем я думал. Сейчас узнаем.
      Пригнувшись, я вошел в каморку Скарти и окинул взглядом помещение. Оно и так было тесным, но казалось совсем крошечным из-за того, что его загромождали многочисленные сундуки: большие, средние, маленькие и такие, которые неизвестно чем отличаются от шкатулок, но называются почему-то сундучками. Из иной мебели присутствовали только колченогий стул да кровать, застеленная белым одеялом из верблюжьей шерсти, которое тем более бросалось в глаза, что только оно и не вязалось со словами Скарти об «убогом жилище». В остальном каморка вполне отвечала этому описанию — голые каменные стены, освещение только из бойницы в противоположной от двери стене, а до потолка я мог дотянуться, даже не подпрыгнув. Я уселся на колченогом стуле и повернулся лицом к сидящему на постели Скарти.
      — Прежде всего, Скарти, назови-ка меня моим полным именем и не прибавляй к нему никаких титулов. Думаю, тебе уже известно, что я теперь особа нетитулованная. Как меня зовут, кто я?
      — Главк, сын Глейва, наследный принц всея Антии. Простите, мой принц, но для меня вы всегда будете единственным законным наследником престола, кто бы и что бы там ни решал где-то наверху, — отбарабанил Скарти, преданно глядя мне в глаза.
      Я не стал указывать ему, что не считаться с решениями королевы — оскорбление величества и чревато серьезными неприятностями, от членовредительства до попадания в кожаный мешок со змеями. Меня сейчас занимало иное.
      — Ты рассказывал, что всегда был около Глейва, чуть ли не с тех самых пор, как он появился в Антии, и должен знать его лучше всех остальных, включая и мою мать. Так вот, ответь мне, только честно, как, по-твоему, был Меч богом, а может, демоном или нет?
      Скарти глубоко вздохнул, взъерошил пятерней редкие кустики волос у себя на черепе и беспомощно развел руками.
      — Право, не знаю, что и сказать, мой принц. С одной стороны, он, конечно, превосходил большинство людей и ростом, и силой, и воинским умением, но с другой стороны, он не совершил ничего такого миропотрясающего, не устраивал землетрясений, не призывал на головы врагов небесный огонь, не насылал на них чуму, короче говоря, не делал ничего такого, чего не смог бы простой смертный, пусть даже великий герой. Но Суримати-то он сразил одним ударом! А тот, как я слыхивал, был колдуном не из последних. Так, может, моя Хальгерд права: Глейв был просто добрым богом и поэтому не проявлял своего божественного могущества, не желая пугать смертных? Но он расспрашивал меня так подробно, словно прибыл издалека, хотя и говорил на нашем языке как на родном. А богу ведь вроде как полагалось бы и так все знать.
      — Вот тут ты как раз и ошибаешься, — возразил я, радуясь случаю блеснуть своей образованностью. — Как пишет в своем трактате «О природе богов» Кефал Николаид из Рошала:
 
Боги являются в мир как младенцы нагие
И как младенцы не смыслят ни в чем ни бельмеса,
Хоть человеческой речью и речью звериной
владеют свободно.
 
      — Извините, мой принц, но… этот, как его там… Николаед знал, о чем говорил?
      — Побольше нас с тобой. Его трактат хоть и написан гексаметрами, однако считается самым авторитетным исследованием о богах и демонах.
      — Ну насчет звериной речи не знаю, при мне Глейв со зверьми ни разу не разговаривал, а вот в мир наш он и впрямь явился нагим как младенец. Так мне, во всяком случае, говорила ваша матушка. Она-то первая и увидела его, когда убегала от псов своей тетки, королевы Дануты…
      — Постой, постой. А почему же тогда его называли Витязем в Драных Штанах? Откуда они взялись?
      — Ваша матушка рассказывала, что он снял их с огородного пугала…
      — Ладно, оставим штаны в покое. Но почему, в таком случае, его считали сыном огненного демона Файра? И богини Валы, если уж на то пошло? Он что, сам говорил об этом?
      — Говорить не говорил, во всяком случае так вот прямо. Но, бросаясь в битву, он всегда кричал: «Файр!» Я как-то раз спросил его, что значит этот боевой клич, он коротко ответил: «Огонь» — и не пожелал больше распространяться об этом.
      — А Вала? Про нее он что, тоже кричал?
      — Нет. Про это кричали другие. Хальгерд рассказывала мне, что все вальки Рикса как увидели его, так сразу поняли, что перед ними сын Валы. Даже договаривались выстроиться к нему в очередь, желая заиметь от него детей, все двадцать их, да не успели. После того как он задушил Рикса его же бородой, Хельги, приблудный сын Рикса, ткнул Глейва в спину отравленным кинжалом. Опять же, любой человек умер бы на месте, если не от раны, то от яда уж точно, но твой отец выжил. Однако десять дней пребывал между жизнью и смертью, так что ему было не до валек.
      Чем дальше, тем интересней. Ни в каких поэмах, повестях и сагах об этом не говорилось ни слова. И мать вроде тоже о таких подробностях не заикалась.
      — Так, — криво усмехнулся я, — выходит, это Хельги я должен благодарить за то, что у меня только два единоутробных брата и никаких единокровных? Что ж, и на том спасибо. Мне хватает неприятностей и с двумя.
      Скарти смущенно откашлялся в кулак и сказал:
      — Извините, мой принц, но думаю, что единокровные братья у вас все-таки есть.
      — Что? Откуда им взяться? Десять дней он пролежал пластом, а все остальное время своего пребывания в Антии только и делал, что либо бежал, либо дрался. Когда ему было выкроить время на женщин? Или… здесь в замке, поразвлекся между делом с какими-нибудь служанками?