Пока он жарился, я глядел на огонь и вспоминал погребальный костер, на котором выпускали для странствий по мирам душу Улоша и других наших воинов, павших при Смартигане, сто восемнадцать человек. Теперь-то я мог отвезти их тела к родным, но посчитал, что это будет оскорблением павших под Мулетаном, и не сделал исключения даже для Улоша. Да и к кому его везти? Его родина — за много миль к востоку тсюда, севернее Джунгарии, и, судя по немногим обмолвкам Улоша за все годы его жизни в Антии, на родине его никто не ждал. Поэтому он возлег на погребальный костер вместе с теми, с кем сражался бок о бок и чье дело стало для него своим. А в качестве сопровождающих я велел отправить на заклание всех пленных вратников, а заодно и досадивших мне своей наглостью ромейских купцов. Если вратники шли под топор с тупой покорностью баранов, то купцы, как следовало ожидать, подняли крик.
      — Вы не имеете права нас казнить! — голосили они. — Мы подданные. императора! Мы романские граждане!
      Их вопли пробились наконец сквозь окутавшую меня лотную пелену горя, и я соизволил уделить купцам каплю своего внимания.
      — Отведите их вон на тот взгорок, — показал я телохранителям, — и повесьте на самых высоких деревьях. Кажется, оттуда видна Романия, пусть полюбуются напоследок своим источником всяческого права.
      Телохранители увели вопящих купцов, и на сей раз никто не заикался насчет дурного влияния душ не зарытых в землю врагов. Все знали, что душа повешенного не может выйти из своего тела, и когда тело это наконец валится само, то исклеванная воронами вместе с плотью душа будет настолько слабой, что не сможет причинить людям никакого вреда. В Антии такой казни — повешению с запрещением снимать — подвергали за особо тяжкие преступления вроде отцеубийства, и я посчитал, то эти ромеи вполне заслужили ее, особенно когда увидел неотапливаемый сарай, где вратники держали свой живой товар.
      Чтобы насыпать над прахом сожженных курган, требовалось сперва прогреть землю, иначе бы ее не взяли найденные в лагере кирки и лопаты. Пришлось разломать на топливо все избы, в том числе сруб с узкими окошками под самым потолком, в который можно было проникнуть только через самый настоящий подземный ход, высотой в полтора человеческих роста, ведущий к терему в центре лагеря. В этом срубе мы нашли уже умирающую вороную кобылу и ее новорожденного жеребенка.
      Гейр посчитал это довольно странным и позвал меня. Я тоже недоумевал, зачем тратить столько трудов на укрывание какой-то кобылы — и, главное, от кого? От своих же? Увидя глаза жалобно заржавшего при моем появлении жеребенка, я решил: «Спасу хотя бы его». — и велел уложить малыша на освобожденные от продовольствия сани. Усевшись на облучок, я тряхнул вожжами и погнал лошадь к Смартигану. В деревне я остановил сани возле самого большого дома, посчитав, что тут должен жить влиятельный человек. Взбежав на крыльцо, я замолотил кулаком в дверь. Долго никто не отзывался, наконец дверь приотворилась и высунулся тщедушный бородатый малый в портках и долгополой рубахе.
      — Есть в деревне недавно ожеребившаяся кобыла? — резко спросил я, не дав ему сказать ни слова. — Отвечай!
      — Вроде бы есть, у Согла, — неохотно ответил бородач, глядя мне через плечо. — По…
      — Никаких но, — отрубил я. — Пошли, отведешь меня к нему. Живо!
      — Сейчас, только накину что-нибудь, — буркнул малый и скрылся в избе.
      Через короткое время он вернулся в тулупе, шапке и сапогах из валяной овечьей шерсти и пошел впереди, ведя лошадь под уздцы. Дойдя до избы Согла, он вызвал хозяина и, косясь в мою сторону, сказал, что мне требуется. Согл мялся, не решаясь ни согласиться, ни отказать, пока я не успокоил его:
      — Не волнуйся, я щедро заплачу. А если тебе нужны не деньги, а лошадь, приходи к лагерю и получишь даже двух коней из нашей добычи.
      — Э-э, вам хорошо говорить, — заворчал Согл. — Вы налетели и ушли, а из Мулетана потом снова приедут эти… Прознают, что мы помогли увести у них арсингуя, и тогда всю нашу деревню…
      — Арсингуя? — прервал я его излияния, не в силах скрыть удивления.
      Неужели в ухрельской глуши мне встретился потомок лошадей, которые паслись на склоне горы Арсингу, питаясь необыкновенно сочной изумрудной травой, выросшей там после того, как на склоне осела пыль от расколотого Исси Шиндаром Зеленого Кристалла? К сожалению, как только местные жители заметили, что жеребята от арсингуйских лошадей не только превосходят прочих и силой, и статью, и скоростью, но вдобавок отличаются необычным умом и сообразительностью, как на этот склон стали выгонять своих кобыл все жители округи, отчего закипели ожесточенные схватки, и в конце концов ту необыкновенную траву, сообщившую арсингуям их свойства, начисто вытоптали. Бараны эти бираны, вот они кто. Я указал пальцем на лежащего в санях жеребенка:
      — Ты хочешь сказать, что этот жалкий заморыш — арсингуй? Да за кого ты меня принимаешь?
      — Ну не знаю, — пожал плечами Согл. — Может, вы и перепутали его с каким другим. Но ведь это из-за него вы сюда явились, разве нет?
      — А, так ты решил, что я затеял поход ради этого Жеребенка? — Настроение у меня тогда было не из веселых, но, задавая этот вопрос, я еле сдерживал смех.
      — И ради его матери, конечно, — уверенно кивнул Согл. — Хоть эти и старались сохранить тайну, у нас вся деревня знала, что они украли в Сакаджаре жеребую арсингуйку и теперь берегут ее пуще глаза, боятся, как бы кто не увел. Видно, ей пришло время ожеребиться, а тут и вы нагрянули. Нам не простят, если мы поможем увести коней, так что…
      — Так что кончай болтать и выводи свою кобылу, иначе я не прощу тебе, если этот жеребенок умрет, как его мать, — пригрозил я. — А мести вратников не бойся. Во всяком случае, из Мулетана никто больше сюда не явится.
      — Почему? — спросили хором Согл и бородач, страх и недоверие в их глазах боролись с надеждой.
      — Потому что я его сжег со всеми, кто в нем находился, — просто ответил я и повторил: — Выводи кобылу.
      Согл подчинился и отправился на конюшню. Вскоре он вывел оттуда светло-соловую лошадь, явно никогда не ходившую под седлом.
      Я взял жеребенка на руки и осторожно поднес спереди к кобыле. Та сначала обнюхала его, а потом, видимо признав, вылизала от носа до хвоста. После этого можно было подпускать его к сосцам. Он жадно приник к ним и долго не отрывался. Наконец он насытился, и я снова уложил его в сани, а кобылу привязал к ним сзади за недоуздок. После чего развернулся и поехал в лагерь, где уже был почти закончен курган.
      Больше нас тут ничто не задерживало, и я приказал готовиться к возвращению домой. Согл, кстати, так и не явился ни за деньгами, ни за лошадьми, и я приказал тем, кто закупал в Смартигане продовольствие, оставить у его избы пару трофейных коней. Уж не знаю, осмелился ли он их забрать…
      А мы тронулись в обратный путь и шли не спеша, чтобы не утомлять кормящую мать. Дойдя до Хвиты, увидели на пороше свежие следы: Кольбейн управился раньше нас и уже возвращался. По дороге домой я то и дело посылал людей на высившиеся неподалеку холмы посмотреть, не видно ли посреди леса дымков. Я знал, что без огня спасшиеся вратники неизбежно замерзнут в лесу. И стоило дозорным заметить хоть одну черную струйку, как я останавливал отряд и устраивая облаву. Тем же, как я впоследствии узнал, занимались и ухрельцы. Как только они убедились, что вратники разгромлены, эти «храбрецы» устроили охоту на случайно уцелевших, которых на севере, кстати, было больше, чем на юге, где поработал я. Кольбейн не сразу догадался посылать стрелков в лес и перекрывать вратникам путь к бегству, хотя, расправляясь со своей долей лагерей, он в целом применил ту же тактику, что и я. Я же говорю, мы с ним почти ни в чем не расходились по военным вопросам.
      Домой мы вернулись без дальнейших приключений, и я сдал казначею кувшины с золотом и драгоценностями. Но перед этим я своею властью наградил золотыми браслетами, или пряжками, или заколками для плащей, всех своих стрелков. Могут сказать, что я благоволил к своим воинам. Не буду спорить, но я считал, что они это заслужили. Знаете, каково натягивать лук в лютый мороз, когда плевок превращается в ледышку, не успев долететь до снега? Это копье или меч можно держать и в рукавицах, а из лука в рукавицах не постреляешь, тут годятся только кожаные перчатки с отрезанными пальцами. У всех моих стрелков после боя были красные руки. В память об этом я за счет своей доли справил им всем красные кожаные перчатки.
      Что же касается жеребенка, то я не отходил от него ни на шаг, пока он не окреп настолько, что мог сам стоять на ногах. Это произошло довольно скоро, и тогда мы начали вместе бегать, сперва по двору замка, а потом и дальше. Он оставался все таким же угольно-черным, каким я его нашел в том срубе с подземным ходом, и по-этому я, не мудрствуя, назвал его Угольком. Рос он необычайно быстро и уже через два года заменил мне Светозара. Хотя тот по-прежнему оставался моим конем, но, так сказать, перешел в запасные. А Уголек участвовал со мной во всех походах, даже в высадке на Антланд, и не раз выручал меня. Вот и теперь он со мной, служит единственным живым напоминанием о прежней жизни. Я задумчиво посмотрел на него, щипавшего неподалеку траву, и зевнул.
      Пора и на боковую, решил я. И тут же осуществил свое решение.
 

* * *

 
      Из приснившегося в ту ночь я запомнил только один сон, зато цветной. Волнующийся алый фон, а на нем четкие очертания меча, именно такого, каким я его себе представлял: сверкающий белый клинок, круглая золотая гарда небольших размеров и внушительная черная рукоять. Он висел, словно удерживаемый невидимой рукой, пока не раздался Голос, сказавший: «Он твой», — и на этом я проснулся, так и не успев выяснить, чей же это голос. Я не мог даже сказать, мужской он или женский.
      Я встал, потянулся и сбегал искупаться, хотя чересчур затягивать это удовольствие не стал, опасаясь, как бы Уголек еще кого-нибудь не выгнал из зарослей. С него станется.
      Выбравшись на берег, я помахал руками, чтобы быстрее высохнуть, а потом направился к кострищу соорудить себе завтрак из остатков вчерашнего зайца. Разворошив пепел, я обнаружил живучую головню и дул на нее, пока не разгорелся костер. Осталось только водрузить на него самодельный вертел со второй половиной насаженного на заостренный прут зайца.
      Между прочим, на языке антов головня называется фюрбранд, или фюрбрандер, это уж где как произносят. И народу я, наверно, кажусь похожим на головню — верх рыжий, а прочее черное. Именно Фюрбрандером меня прозвали после похода, и в народе даже родилась новая пословица: «От маленькой головешки вратники погорели», подразумевая не столько мой рост (для своего возраста я был как раз довольно рослым, в целую оргию без палестры), сколько мой юный возраст, как-никак всего пятнадцать лет. Слово это, фюрбрандер, помимо своего прямого значения имеет и переносный смысл: смутьян, человек, подстрекающий других на опасные перепетеи .
      Я, однако, весьма гордился таким прозвищем и радовался, что оно вытеснило кличку Волкодав. Ульфбани, между прочим, тоже имеет дополнительное значение. Так анты называют растение, которое левкийцы именуют аконитом. Хотя мои стрелки не видели в этом ничего зазорного и часто прикалывали к шлемам пальчатые листья этого цветка, я их примеру не следовал, так как, напоминаю, предпочитал иную цветную гармонию.
      Позавтракав, я оседлал Уголька и не мешкая отправился в путь. Мне не терпелось. Я ощущал нечто вроде зуда в ладонях и чувствовал: теперь уже недолго, отцовское наследие где-то рядом. Поэтому я еле удерживался от желания пустить коня галопом, но в этих зарослях, бывших, судя по обилию фруктовых деревьев, запущенным садом, приходилось довольствоваться мелкой рысью. А к полудню вообще пришлось остановиться — передо мной возникла непреодолимая стена из густого терновника. Попытка объехать ничего не дала, заросли все тянулись и тянулись, и я даже гадать не мог, когда они кончатся. Я остановил коня, не зная, как поступить, — я чувствовал, что меч где-то там, за этой колючей стеной, но совершенно не представлял, как пробить в ней брешь. Наконец я повернул коня и направился обратно к берегу. Доехав до самой воды, я не остановился, а заставил Уголька войти в реку. Глубина у этого берега была приличной, и арсингую пришлось плыть, хорошо, что не против течения. Никакой другой конь такого бы не совершил — ведь нам предстояло проплыть без малого пять стадиев. Наконец мы выбрались на берег, где терновник уступил никогда не кошенной траве. Я поехал вдоль берега, зорко посматривая по сторонам в поисках меча. Впрочем, иначе как вдоль берега я и не мог ехать, потому что только там проходила узкая полоска твердой земли, а слева тянулось сплошное и бескрайнее болото. Видимо, во время разливов Магуса вода затапливала пологий берег и… оставалась там, превращая заливные луга в трясину. Еще одно свидетельство развала ромейской государственности, подумал я. В былые времена и император, и магнаты не допустили бы подобной бесхозяйственности, потери богатых лугов…
      … Неожиданно все эти мысли вылетели у меня из головы. Среди густой травы, между вершинами двух каменных глыб, блеснуло золотом. Спешившись, я медленно, боясь спугнуть удачу, двинулся к валунам. Еще издали я разглядел, что золотистое свечение исходит от небольшого диска, над которым виднелась черная, слегка изогнутая рукоять.
      Я осторожно раздвинул густую траву.
      Да, это был он! Изогнутый клинок, не потускневший за все годы, пока ждал меня, застрял меж выступов. И тут я заметил и то, что скрывалось в тени камней. Скелет. Лезвие меча уходило прямо в грудную кость.
      Так вот ты какой, колдун Суримати. Не очень-то велик, то есть два да два, как говорят в Левкии, — два локтя и два спитама. Подумать только, двадцать лет назад это был один из величайших магов, каких знал мир.
      Sic transit gloria mundi , вспомнил я нечто подобающее моменту, месту и времени, поскольку находился в Романии. И, вдохнув всей грудью, как перед прыжком в воду, я взялся за рукоять и осторожно высвободил меч из каменного плена.
      Кром показался удивительно легким, от рукояти исходило странное тепло, заструившееся по телу…
      Правда, насладиться обретенным сокровищем мне не дали. Груда костей, из которой я извлек меч, похоже, не желала с ним расставаться без боя.
      Сперва я даже не понял, что произошло, просто в воздухе мелькнуло что-то белое, и сильнейший удар сбил меня с ног.
      Вскочив, я растерянно огляделся и, надо заметить, сделал это весьма вовремя: туда, где я только что лежал, метнулся… Суримати. «Похоже, даже кости мага хранят в себе немало Силы», — с изумлением сообразил я. Даже если легенды о могуществе Суримати и преувеличивали его мощь, то совсем ненамного. И если его gloria mundi давно и безвозвратно миновала, то сам он явно еще далеко не transit. В отличие от мертвецов из страшных сказок, он не скрипел костями, не выл, не лязгал зубами и не светился. Он действовал абсолютно беззвучно. Беззвучно и быстро — и это было страшней всего.
      Несколько раз увернувшись от атак скелета, я понял, что мне долго не продержаться — старые кости явно не ведали усталости, в отличие от моих, которые все еще ныли после падения. Нужно было срочно найти выход, пока Суримати не прижал меня к воде. Собственно, этот выход был очевиден — пускай колдун попробует меча, который уже сразил его однажды. Что я тут же и сделал, стоило Суримати опять метнуться ко мне. Как бы продолжая поединок двадцатилетней давности, Кром пронизал скелет, разрубив его от ключицы до безреберной кости. Этому удару научил меня когда-то Улош, и я не сомневался, что после него любой противник, будь он живой или мертвый, развалится на две аккуратные половины.
      И Суримати не разочаровал меня. Не окончив прыжка, он рухнул наземь. Правда, порадоваться этому факту я не успел, как, впрочем, и опустить меч, машинально поднятый в оборонительную позицию. Молниеносно сросшиеся кости перекатились по земле, норовя схватить меня за ноги. Пинком я отшвырнул подальше настырного врага, выгадывая себе крохотную передышку…
      Кром, конечно, оружие замечательное, но Суримати, пробыв с ним в столь тесной… связи, кажется, сумел выработать какую-то защиту. Можно, конечно, попробовать Скаллаклюв, но что-то подсказывало мне, что обычное оружие тут бессильно, да и времени у меня не оставалось. Колдун снова надвигался, скаля зубы в безмолвной насмешке.
      Вот тут по какому-то наитию я и вспомнил Мулетан, трупы вратников и свой приказ: «В болото их!» А что, если и этого… в болото? Времени на размышления не оставалось — надо было рискнуть. И я рискнул. Сунув Кром за пояс, я начал осторожно отступать к болоту. Скелет сделал то, что и должен был сделать, — прыгнул, на этот раз пытаясь вцепиться мне в горло. Изловчившись, я схватил костяк (руки обожгло холодом) и, сильно прогнувшись в спине, изо всех сил швырнул его как можно дальше — в болото!
      Трясина издала чавкающий звук, пошли пузыри, заколыхалась, как от сильного ветра, осока, и Суримати наконец-то совершил transit. Transit в трясину, если можно так выразиться. Когда я повернулся к болоту, на месте падения скелета еще лопались пузыри, но больше ничего не напоминало о нем.
      Я перевел дух. Ну дела! Сказать кому — не поверят. Но вот оно — бесспорное доказательство, отцовский Меч, терпеливо ждавший меня двадцать с лишним лет. М-да. После борьбы со скелетом, пожалуй, не мешает умыться. Я счел это неплохой идеей и направился к воде. Остановившись у кромки воды, я поднял меч на вытянутых руках и встал спиной к солнцу, чтобы клинок не бликовал. Хотелось рассмотреть его получше. И на алом фоне вод Магуса он предстал передо мной таким, каким явился во сне. Я слегка повернул меч, и отраженный в воде свет заиграл мрачным блеском на вычервленных по клинку рунах, и хотя я не знал языка этих рун, мне сразу стал ясен их смысл, и я прочел эти строки вслух на незнакомом и все же родном языке:
 
It’s hammered out
Of hard steel grout
To fear foe's wit
If you seek Power
For People's shower
I'll give you it .
 
      И, словно отзываясь на это заклятие, на клинке появилось подернутое алой рябью изображение женского лица. Я не берусь описать это дивное лицо в обрамлении рыже-золотых кудрей, ибо любое описание бессильно передать исходившую от него Силу, как не способен я описать и волшебный голос, прозвучавший у меня не в ушах, а прямо в голове. Но я увидел, как губы зашевелились, и услышал:
 
Прижми к губам фамильный меч,
Твое наследство от отца,
Познавший много славных сеч,
И кровь отхлынет от лица.
Когда обхватишь рукоять
И та придется по руке,
Ты руны сможешь прочитать
На мрачно блещущем клинке.
Когда взмахнешь над головой
И не покажется тяжел,
Сталь пропоет тебе: «Он твой!»
Поймешь, что ты его нашел.
 
      Я понял эти слова, хотя их произнесли на неведомом мне языке, не на том, каким заговорил я, читая руны. И я догадался, кого вижу отраженной на клинке, несмотря на то что, бросив взгляд на воды Магуса, увидел только алую рябь. Тем не менее вопрос я отражению задал самый что ни на есть затасканный и глупый:
      — Кто ты?
      — Ты можешь называть меня Валой, сын Глейва. В своей наивысшей ипостаси я Альма, а среди людей — Изольда. Но в этой ипостаси я — Вала, и мне открыто твое былое и грядущее. Иди же дальше, ты избрал верный Путь.
      — Идти? Куда? — потребовал уточнить я. В конце концов, чего стесняться, она как-никак моя бабушка, хотя это слово подходило к ней меньше всего.
      — Куда река течет. Твоя судьба ждет тебя там. — И с этими словами видение исчезло, словно его и не было. И если бы не неведомый, но понятый мной язык произнесенного ею заклятия, можно было бы подумать, что мне все это померещилось.
      Я задумчиво посмотрел вниз по течению Магуса. Куда река течет… В дельте Магуса, насколько я помнил географию, стоит богатый торговый город-государство Тар-Хагарт. Что ж, значит, направимся туда. Тар-Хагарт подходил для моего временного пребывания не хуже любого другого места.
      Я вернулся к Угольку, вскочил в седло и, бросив отцовский меч в истосковавшиеся по нему ножны, отправился, как было велено, Дальше. Ну не мог же я, в самом деле, ослушаться богиню и бабушку, ведь тогда мне пришлось бы поступиться своими драгоценными принципами.

ИНТЕРМЕДИЯ

Часть вторая
БРАТЬЯ