На аэродром в районе Климовичей заявился обросший человек. Щеки покрыты струпьями, вокруг глаз до скул и через переносицу - кожа посветлее - отпечаток от летных очков. Опухшие губы не складываются в улыбку, смеется одними глазами.
      Он поднимает подол рубашки, достает из-за пояса пистолет. Потом подпарывает подкладку пиджака - там красная книжечка и удостоверение личности. И по всем стоянкам уже слух прошел: Васька Сорокин объявился!
      - Не может быть, он ведь под Бобруйском сгорел! Окружили летчика, появившегося будто с того света, почти у каждого к нему вопрос. Сорокин еле успевает отвечать.
      - Самолет сгорел... А я начал кататься по болоту - одежда тлела. Повстречал женщину. Завела в крайнюю избу - переодела, лицо кислым молоком смазала... Попутчиком был уголовник из бобруйской тюрьмы. Он из этих мест. Фрицы таких отпускали на все четыре стороны. Я тоже арестантом прикинулся, вот и дошел... Отоспался, подлечился Вася Сорокин - подавай ему другого "коня". А где его взять? Сорокин со своим техником стали "безлошадными".
      С появлением "безлошадных" боевую работу начали вести в две смены: одни летают, другие отдыхают. Отдыхали на первых порах на аэродроме, вблизи стоянок. Время проводили по-разному. Любители поспать располагались на брезенте под соснами, иные в глубокомысленных позах сидели за шахматной доской, а рядом, конечно, толпились подсказчики. При безнадежном положении кричали: "Сливай воду!"
      Самую многочисленную группу составляли любители чтения. В первую очередь читали газеты: описания подвигов вслух, сообщения ТАСС молча. В те дни был опубликован Указ о присвоении за тараны трем летчикам-истребителям - младшим лейтенантам Харитонову, Здоровцеву и Жукову звания Героя Советского Союза. Израсходовав боеприпасы, эти летчики продолжали преследовать немецких бомбардировщиков. Несмотря на сильный огонь вражеских воздушных стрелков, ребята сблизились с фашистскими самолетами и порубили винтами хвосты. Все трое вернулись на свои базы. Тараны были произведены 28 и 29 июня. О них было много разговоров.
      Добывали и книги. Как-то Мухамеджан Шакирджанов приволок книгу размером с том энциклопедии. В ней было много репродукций картин. Летчика просят почитать вслух. Читает он с акцентом, темпераментно. Его перебивают вопросами.
      - Мухамеджан, а почему у художника двойная фамилия?
      - У нас бывает и тройная... - отвечает он.
      - А почему он еще и Водкин?
      Мухамеджан озадаченно мигает, начинает кипятиться:
      - Лубил выпит - закусит...
      Аудитория смеется.
      Но вот на аэродроме появилась "эмка" генерала Кравченко. Он подкатил к попавшемуся на глаза Рябову, открыл дверцу автомобиля. выставил пыльные сапоги на широкую подножку, сидит, как на крылечке своего дома.
      - Что там за скопище людей? - спросил он Рябова.
      - Отдыхающая смена летчиков, товарищ генерал.
      - И давно они там у вас лежат?
      - Как только позавтракали, так и ушли на отдых.
      - А после обеда что будут делать?
      - Снова отдыхать, товарищ генерал. Летать будут завтра. Кравченко пристально посмотрел на Рябова. Раскрыл пачку "Казбека", вышел из машины, пыхнул дымком.
      - И вы считаете это отдыхом? Настоящая лежка, как у медведей зимой. Только те забираются в самую глухомань лапу сосать, а вы держите летчиков на аэродроме. Ведь тут все у них на глазах происходит. Небось про себя счет ведут: сколько не вернулось с задания, кого как зенитки или "мессеры" побили. Если на такое насмотришься, невольно разные мысли в голову полезут... А вдруг фрицы налетят да перебьют наш золотой фонд прямо на аэродроме, тогда что? В воздухе теряем, не хватало еще и на земле!
      Рябов молчал. Не может же он тут, на лесном аэродроме, красный уголок построить...
      - Вот что, - приказал Кравченко, - берите полуторку да поезжайте вместе с этими летчиками на речку, искупайтесь. Пусть снимут амуницию, бельишко пополощут, побултыхаются нагишом. А из Костюковичей привезите туда вина, закуски... Всех оделите, да не скупитесь, пусть разрядятся. Сейчас это даже приказом разрешено. Я, пожалуй, к вечеру тоже туда прикачу.
      Летчики второй смены с наслаждением барахтались в тихой речушке Беседь, а потом на зеленом бережку закусывали и не спеша посасывали из горлышка сладкую яблочную наливку, врученную каждому лично Рябовым.
      Борис Евдокимович всех как будто оделил, никого не обидел. Потом заметил стоявшего поодаль с безразличным видом капитана Лесникова. Тот подпирал плечом ствол березы, записная книжка в руках.
      - Лесников! - весело крикнул Рябов. - Стихи, что ли, сочиняешь? Подходи, не задерживай!
      - Я тут регистрацию заканчиваю... - отозвался Лесников.
      - Какую еще регистрацию? Лесников пояснил:
      - А помните, Борис Евдокимович, когда меня за это самое на партячейке разбирали. Тогда выходило, что вроде бы никто из активно выступавших против меня в рот вина никогда и не брал. А теперь посмотрите, какая у всех активность, - аж на высшем уровне колышется!
      Наш комиссар ценил остроумие и любил шутку.
      - Ты и меня в "активисты" записал?
      - Еще не успел, - замялся Лесников.
      - Что больше уважаешь?
      - Мне уж, Борис Евдокимович, чего-нибудь покрепче...
      Командир 4-й эскадрильи капитан Владимир Дмитриевич Лесников "прикладывался" к своему "крепкому" в последний раз. На следующий день он не вернулся с боевого задания. Это была тяжелая для полка безвозвратная потеря...
      Бдительность
      Когда разыскивали севшие вынужденно самолеты, техник Андрей Лиманский направился через лес к деревне Прусино: решил расспросить жителей да заодно раздобыть перекусить. Уж очень проголодался.
      Выйдя из леса, он увидел вдалеке селение и заметил стоявший у крайних изб штурмовик. Техник несказанно обрадовался неожиданной находке и прибавил шагу.
      Самолет стоял в картофельной ботве на колесах - значит, вполне исправный. Издали различил выведенный на фюзеляже белой краской номер: двойку. Так это же комиссара Рябова самолет! Как же он его в грозу так ловко "припечатал" и не скапотировал?
      Штурмовик окружили суровые бородачи. У одного за поясом топор, другой в руке держит, словно пику, вилы. "Похож на Ивана Сусанина, - подумал техник. Мощную охрану выставил Рябов".
      Подошел к старикам, поздоровался. Ответили на приветствие сдержанно, а тот, что был с топором, спросил:
      - А хто вы будете?
      - Я из авиационной части. Техник.
      - По какой вы тут справе?
      - Разыскиваю наши самолеты.
      Старики косились на небритого пришельца, угрюмо помалкивали, переминаясь с ноги на ногу. Лиманский почувствовал недоброе и спросил:
      - Где же летчик с этого самолета?
      - А ён у той баньке под надежной охраной находитца.
      - Зачем ему охрана?
      - А чтоб не утек. Дюже дябелый немец попався.
      - Какой немец?! - изумился Лиманский. - На этом самолете наш комиссар летает!
      - Мы уже не ядного такого "комиссара" споймали, что на ерапланах летають ды на парашютах в красноармейской форме спускаютца...
      Лиманский не на шутку переполошился. В ту пору было немало слухов о немецких диверсантах, парашютистах, шпионах, засылаемых к нам в тыл. Для таких слухов были основания. По проходившим через города западных областей войскам стреляли с чердаков. Часто нарушалась проводная связь - кто-то вырезал большие куски проволоки. А случай на Березине...
      Какой-то комиссар прикатил на полуторке с саперами к мосту, где шла переправа на восточный берег. По чьему-то приказу мост взорвал. Выяснилось, что такого приказа никто не отдавал. Задержанные "саперы" оказались переодетыми в красноармейскую форму диверсантами. Совинформбюро в те дни сообщило о высадке на территории Белоруссии нескольких групп парашютистов, переодетых в нашу форму. Их выловили местные жители и передали военным властям. При них оказались радиостанции и фальшивые документы.
      Распространялись, конечно, и ложные слухи, чтобы сеять панику и отвлекать наши силы для поисков диверсантов.
      Лиманский решил выручать своего комиссара. Направился к месту заключения Рябова. Завернул за угол бани - у дверей два старика. У одного на плече берданка. Близко не подпускают, в переговоры вступать не хотят. Крепко, видно, знают службу вояки старой закалки. Второй, безоружный, был как бы за разводящего. По настоянию Лиманского он пошел за "старшим". "Не хватало, чтобы они и меня заперли в этой бане, как диверсанта какого", - подумал техник с опаской.
      Пришел "старшой" - сам председатель сельсовета. Долго вертел удостоверение Лиманского. Охрану отстранить решился не вдруг.
      Вошли в темную баню. На широкой скамье, подложив под голову парашют, лежал прикрытый коричневым регланом человек. Лица не видно, но реглан такого цвета единственный в полку. Надо же, Рябова арестовали!..
      Техник еле растолкал своего комиссара. Тот протер глаза, спросонья недоумевающе осмотрелся, потом узнал Лиманского и громко расхохотался.
      - Вот до чего дожили! Комиссара за фашиста признали. Да кто? Мои же земляки! "Нет таких самолетов, - говорят, - у русских". - "Смотрите же, объясняю им, - вон красные звезды!" - "Хе... Намалевать можно что угодно. А вот летчиков таких толстых и рыжих у нас не бывает". Я уже начал с ними калякать по-белорусски, говорю, что до моей родной деревни отсюда километров тридцать. Полесье называется. И этому не поверили. "Здорово, - говорят, немец Белоруссию по карте выучил и наш говор даже усвоил". И смех и грех. Бдительность, впрочем, на высоте!
      - И сколько бы вы тут нашего комиссара держали? - спросил Лиманский у председателя сельсовета.
      - Нияк не дозванитца в район, чтобы органы вызвать, званки штой-то не доходят... Где-то опять проволоку порезали, - ответил председатель. - А то приехали бы быстро и разобрались, что к чему.
      "Двойка" Рябова была вполне исправна, только горючего в баках маловато. Оно бы, конечно, нужно дозаправить самолет, но подвезти бензин в эту глухомань на далекое расстояние и по бездорожью - дело почти безнадежное. Прикинули - до Климовичей все-таки можно дотянуть.
      Но как взлететь? Рябов долго бродил вокруг села, промерял широкими шагами разные площадки, все прикидывал. И выходило так, что лучшее место для взлета проселочная дорога. На ней твердый грунт, а в других местах то болотина, то рыхлая пахота. Дорога, правда, узкая, по обочинам есть канавы, а недалеко, по направлению взлета, стеной стоит высокий лес. Взлет предстоял рискованный. Нужно было идеально выдержать направление при разбеге, чтобы не угодить колесами в канаву, а потом еще успеть набрать скорость, чтобы "перепрыгнуть" через деревья.
      Рябов сказал Лиманскому:
      - Баки почти пустые, самолет от этого легкий, с "подрывчиком" до опушки все же взлечу. Но рулить до дороги по пахоте придется на повышенных оборотах горючего сколько сожжешь!.. А на руках ведь нам самолет и всей деревней, пожалуй, не выкатить - увязнет.
      Теперь уже колхозники проявили смекалку, пошли на выручку своему земляку. Принесли связки веревок, пригнали из лесу волов. Лиманский привязал концы к стойкам шасси, впрягли три пары волов цугом и потащили штурмовик через огороды к дороге.
      Рябов сел в кабину. Лиманский вместе с любопытными жителями деревни Прусино стоял в сторонке. Не то от усталости и голода, а скорее всего от волнения у него подкашивались коленки. И было ведь от чего волноваться: такой отчаянный взлет технику предстояло увидеть впервые в жизни.
      Рябов зажал тормоза, мотор вывел на максимальные обороты. Самолет словно залихорадило: консоли крыльев и хвостовое оперение мелко задрожали.
      И вот спущенный с тормозов штурмовик рванулся к опушке леса. Лиманский видел, как Рябов, нацелившись капотом на какую-то сосну, часто и быстро отклонял руль поворота то в одну, то в другую сторону. Самолет вначале бежал ровно, но уже в самом конце разбега колеса начали сходить с дороги. Казалось, еще миг - и катастрофа неминуема. Рябов вовремя хватил ручку на себя, штурмовик резко опустил хвост, отделился от земли, вздыбился, вяло качнулся с крыла на крыло. Лиманскому показалось, что "двойка" зависла над макушками высоких сосен, потеряв скорость, и вот-вот свалится. Он перестал дышать в ожидании самого страшного - удара о землю и взрыва. Но самолет, медленно набирая скорость, скрылся за деревьями.
      Рябов взял курс на аэродром, где ему бывать еще не доводилось.
      Расчетное время истекло, а аэродрома никакого нет. Он лишь увидел широкую лесную прогалину, поросшую низким кустарником и редкими деревьями. Самолетов не видно. Неужели не туда прилетел? Горючее на исходе... И вдруг с опушки леса взлетели сигнальные ракеты. По поляне забегали люди, выкладывали "Т" и растаскивали с посадочной полосы... деревья!
      Такой способ маскировки аэродрома придумали недавно. Деревья втыкались в заранее приготовленные ямки сразу же после взлета или посадки самолетов. Ведь немецкие воздушные разведчики по нескольку раз в день облетывали этот район, неоднократно проходили над самым аэродромом, но так и не смогли обнаружить забросанные ветками самолеты.
      Приземлился Рябов с ничтожным остатком горючего.
      ...Лесной аэродром не только тщательно маскировался, но и охранялся со стороны леса. Дозорным был дан такой инструктаж:
      - Всяких прохожих задерживать, проверять документы, а подозрительных - в штаб.
      Прошло несколько дней, а задерживать было некого. Но однажды дозорный услышал скрип колымаги, всхрапывание лошади. Возница громко понукал уставшую клячу, распекал ее словесно на все лады. Дозорный направился навстречу и увидел сидевшего в телеге пожилого мужика. Решил проверить.
      - Кто будете?
      - Колхозник.
      - Откуда?
      Возница назвал деревню и колхоз с каким-то громким наименованием. Откуда знать дозорному эту деревню и такой колхоз? Надо проверить документы.
      - Ваш паспорт, - потребовал он.
      - Какой же, сынок, у колхозника паспорт? Мы не городские, а сельские.
      - Куда направляетесь?
      - Летную часть ищу. От деревни видно, где кружат наши самолеты, а я полдня блукаю по лесу, никак не найду.
      - Зачем же вам, дяденька, летная часть?
      - Да вот подарочек летчикам от колхозников передать поручено, - ответил мужик, показывая на облепленные осами ведра. Открыл крышку - там янтарный мед.
      - Ну, тогда сворачивай сюда.
      На аэродроме все были тронуты заботой колхозников, по очереди трясли вознице руку, а на прощанье чарку поднесли.
      Добродушный дядя крякнул, утерся рукавом и заспешил, чтобы засветло вернуться в свою деревню - ехать-то далеко.
      В тот день до приезда колхозника ни один разведчик близко не пролетал. Вскоре после теплого прощания с дядькой над лесом прогудел фриц, сделал круг над аэродромом и взял курс на запад. Командир полка почуял недоброе и приказал приготовиться к выходу из-под удара. Предчувствие его не обмануло: вскоре на горизонте показалась группа немецких бомбардировщиков.
      Деревья с лесного аэродрома были убраны, к небу взлетели красные ракеты, штурмовики пошли на взлет.
      Противник яростно бомбил пустой аэродром.
      - Каким бы горьким мог стать тот медок, - вспоминали потом встречу с дядькой. Бдительность...
      ...Часто во время бомбежек вслед за немецкими самолетами вспыхивали белые облачка. Они рассеивались и медленно оседали. Ветер разносил бумажную метель на землю сыпались листовки.
      Несколько позже в бомболюки штурмовиков тоже начали заталкивать объемистые стопки, перевязанные крест-накрест бечевкой. Наши листовки были напечатаны готическим шрифтом. Что там написано - никто из нас не знал. Догадывались, что на одной стороне было какое-то воззвание (после первых слов стоял восклицательный знак), а на другой, в рамочке, пропуск тому фрицу, который бы надумал сдаваться в плен.
      Немцы сбрасывали листовки с русским текстом, и соблазн прочитать "брехню колченогого Геббельса" был велик. Но оперуполномоченный СМЕРША и комиссар Рябов всех строго-настрого предупредили, что читать листовки запрещено. Их нужно собирать и немедленно сдавать для уничтожения.
      Каждый раз, когда начинался "листопад", все кидались, как на борьбу с саранчой.
      Вскоре появился написанный полковым художником Сашей Булынденко лозунг: "На коварные вылазки врага ответим усилением бдительности!"
      Боевое задание
      Полк продолжал боевые действия с нового полевого аэродрома в 50 километрах юго-восточнее Климовичей.
      Основными целями для штурмовиков теперь были не мосты, а колонны противника, двигавшиеся по дороге на Рославль.
      В первых числах июля противник продолжал рассекать сильно ослабленную группировку наших войск мощным танковым клином армии вторжения, а наши свежие силы из тыла страны прибывали с опозданием и вступали в бой разрозненно.
      На Смоленском направлении сдерживал противника Резервный фронт, его соседом слева был Центральный фронт, включавший 13-ю и 21-ю армии. Эти армии были оттеснены противником с основного направления и оказались развернутыми фронтом не на запад, а на север, откуда также следовали удар за ударом.
      Фронт уже откатился за Днепр. Но и в этой критической обстановке соединения 21-й армии нанесли ошеломивший противника мощный контрудар в северо-западном направлении по флангу глубоко вклинившейся группировки. Наши войска форсировали Днепр, выбили противника из Рогачева, потом из Жлобина и с упорными боями двинулись к Бобруйску. Хоть и пришлось нашим войскам вскоре отойти, но этим контрударом было отвлечено от главного направления и втянуто в сражение восемь немецких дивизий.
      Тяжело было войскам, нелегко приходилось и летчикам при подавляющем перевесе сил противника в воздухе.
      Косяки "хейнкелей" и "юнкерсов" то и дело проплывали в небе, юркие "мессеры" низко проносились парами над дорогами, обстреливая войска. Казалось, что авиации у немцев стало еще больше.
      О воздушной обстановке тех дней в книге Маршала Советского Союза А. И. Еременко "На Западном направлении" сказано:
      "...Авиация противника абсолютно господствовала в воздухе. Не встречая сопротивления, она действовала небольшими группами на бреющих полетах, обстреливала дороги, бомбила скопления наших войск, разрушала города, истребляла мирное население... В те тяжелые дни и бессонные ночи, стиснув зубы, мы отыскивали пути к возможности организации отпора фашистам".
      Шел двенадцатый день войны...
      По-прежнему возникали вопросы: "Не устояли на Березине из-за недостатка сил, так почему же не задержали противника свежие армии на Днепре? Когда же наступит тот сокрушающий удар, о котором идут упорные разговоры? Неужели перед этим решили заманить противника поглубже? Почему у нас так мало самолетов? Куда девалась та мощь, которую показывали на воздушных парадах? Где те самолеты, которые летают дальше всех, быстрее всех и выше всех?"
      3 июля... Эта дата запомнилась надолго. Впервые с начала войны мы услышали знакомый глухой голос с грузинским акцентом и первые слова, схватившие за самое сердце: "К вам обращаюсь я, друзья мои!" И. В. Сталин, возглавивший в эти дни Вооруженные Силы, в своей чеканной речи не успокаивал. Он говорил суровую правду, которая клала конец вопиющему несоответствию ободряющих официальных сообщений с действительным положением вещей. Теперь хоть и не осталось надежд на то, что наши неудачи кратковременны (отстранили и строго наказали бесталанного командующего, - другой быстро выправит дело!), зато стало ясно: чудес ждать не приходится, слухи о каком-то готовящемся сокрушительном ударе не соответствуют действительности. Надо рассчитывать на те силы, которые есть. Призыв Сталина осознать всю глубину "смертельной опасности", призыв к беспощадной борьбе с дезертирами и трусами еще раз убеждал нас в этом.
      ...На аэродром к штурмовикам часто наведывался на своей "эмке" генерал-лейтенант Кравченко. Возможно, эти наезды не были бы такими частыми, если бы не постоянная порча линий связи. Автомобиль служил ему подвижным пунктом управления, где он проводил большую часть времени, мотаясь по аэродромам.
      Покидал он свою машину для того, чтобы поставить боевую задачу или во время перекура перекинуться парой слов с летчиками, пошутить, приободрить их. "Еще немножко, и мы им начнем хребет ломать!" - частенько говаривал он. Комдив вел себя запросто с рядовыми летчиками, несмотря на то, что от них его теперь отдаляли и высокое воинское звание, и заслуженная слава.
      Кравченко, бывало, пересаживался из автомобиля в свой ярко-красный истребитель, чтобы сцепиться с фашистами. "Мессершмитты" яростно набрасывались на приметный самолет, уступавший им и в скорости и в огневой мощи. Несмотря на подавляющее численное превосходство, фашистским летчикам никак не удавалось сразить "красного дьявола". Но и Кравченко в воздушных боях уже не мог проявить себя так, как недавно на Халхин-Голе и в финскую. Слишком много было преимуществ у противника в этой большой войне, не похожей на все предыдущие.
      Еще в довоенные годы Г. П. Кравченко был кумиром военных летчиков.
      Воспитанник Звериноголовской школы колхозной молодежи Курганской области, а затем учащийся землеустроительного техникума Гриша Кравченко мечтал стать лихим кавалеристом, но его забраковала медицинская комиссия. В 1931 году 19-летний комсомолец решил поступить в Качинскую летную школу. Снова придирались врачи: "В плечах широк, а ростом малость не вышел". Однако школу он окончил успешно, оставили летчиком-инструктором. В 1933 году лейтенант Кравченко служил под Москвой в отдельной истребительной эскадрилье особого назначения, а в 1936 году за успехи в подготовке летных кадров его наградили первым орденом "Знак Почета".
      В 1938 году он сражался с японскими захватчиками в небе Китая и одержал более десяти побед. За образцовое выполнение специальных заданий правительства Кравченко наградили орденом Красного Знамени. В феврале 1939 года он был удостоен высшей степени отличия - звания Героя Советского Союза. Летчик-испытатель, майор Кравченко на Халхин-Голе и в схватках с японскими летчиками снова одерживает свыше десяти побед. Командир 22-го истребительного полка майор Кравченко стал дважды Героем Советского Союза. Ему первому была вручена вторая Золотая Звезда.
      С декабря 1939 года полковник Кравченко командует особой авиационной бригадой, принимавшей участие в войне с белофиннами. Он награжден вторым орденом Красного Знамени. В феврале 1940 года Кравченко уже комбриг, в апреле - комдив, а в июне - генерал-лейтенант, командующий ВВС Прибалтийского особого военного округа.
      В тридцать первом - курсант авиашколы, в сороковом - генерал-лейтенант. Дважды Герой Советского Союза. В свои 29 лет он успел пройти через три войны, и только что начавшаяся Великая Отечественная была для него уже четвертой.
      С ноября сорокового Григорий Пантелеевич Кравченко учился на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии Генерального штаба. В июне сорок первого его срочно вызвали в Кремль.
      - Какое бы назначение вы желали получить теперь? - спросил его Сталин. Кравченко доводилось с ним встречаться не раз.
      - Товарищ Сталин, пошлите на дивизию, попробую потянуть...
      - Ну что ж, поезжайте принимать дивизию.
      Трудно теперь гадать, почему Кравченко не пожелал более высокого назначения, на что, безусловно, мог рассчитывать. Может быть, здесь была проявлена скромность, а возможно, на его решение повлияла судьба его боевых друзей. Прославленные летчики - сначала дважды Герои Советского Союза Я. В. Смушкевич, а затем Герой Советского Союза П. В. Рычагов, отличившиеся в боях в Испании и в Китае, были выдвинуты на пост начальника Главного управления ВВС Красной Армии, а затем несправедливо низвергнуты и осуждены по наговору.
      Из Кремля Кравченко вернулся к себе на дачу, в Серебряный бор. За большим столом сидели его родители, четыре брата (два Ивана и два Федора) и сестра Ольга.
      - Свадьбу придется отложить, - сказал он. - А это письмо передайте ей завтра, - и положил на стол запечатанный конверт. На нем было крупно написано: "Большой театр" и имя известной балерины. Распростился, взял походный чемодан и уехал на аэродром. - До скорой встречи!
      ...Как-то под вечер Кравченко нагрянул в 4-й штурмовой полк. Открыл дверцу "эмки", выставил пыльные сапоги на подножку. Жует молодыми зубами длинный мундштук папиросы.
      К нему поспешил майор Гетьман. До техников, которые копошились на ближайших стоянках, долетали только обрывки фраз. Кравченко возбужденно жестикулировал, будто старался руками воспроизвести картину проведенного им воздушного боя.
      - Я хочу, чтобы все было хорошо! - генерал произнес свою излюбленную фразу, которой обычно заканчивал деловой разговор. "Эмка" комдива фыркнула и вскоре скрылась за поворотом лесной дороги.
      ...Штурмовому полку завтра предстояло нанести удар по Бобруйскому аэродрому. Впервые поставлена такая задача.
      По наблюдениям летчиков и данным агентурной разведки, там в эти дни сосредоточилось несколько авиационных эскадр. Нашлись очевидцы, сообщившие важные сведения о Бобруйском аэродроме. Говорили, что он напоминает авиационную выставку: самолеты стоят без всякой маскировки в несколько рядов, почти впритык друг к другу. И вообще фашисты чувствуют себя там в полной безопасности, как дома. Рядом с аэродромом казино, где летчики пьют шнапс.
      Командир полка сидел в землянке и уяснял боевую задачу. Одним ударом по самолетам на стоянках можно нанести авиации противника такой урон, какого иными средствами нельзя добиться даже за длительный срок. Зенитной артиллерии у нас мало, истребителей тоже. Бывает, что и хлопают где-то зенитки по "юнкерсам" и "хейнкелям", плывущим в небе парадными клиньями, но редко доводилось видеть горящий вражеский самолет, выпускаются сотни снарядов, а самолеты летят себе в разрывах, словно заколдованные... Истребители тоже иногда устраивают в воздухе "карусели", пытаясь зайти в хвост врагу, смотришь - вымотались на виражах с перегрузкой до потемнения в глазах, выпалили боекомплекты, сожгли горючее - и разошлись.
      Да, самолеты на аэродроме - цель очень заманчивая. За одну штурмовку их столько можно накрошить, если...
      И тут начинает цепляться одно за другое великое множество этих "если", которые сейчас в землянке и взвешивает командир полка.
      Удар будет эффективным при наличии достаточных сил. А где их взять, эти силы, если в полку и трети самолетов уже не осталось, а из имеющихся несколько неисправных. Полететь могут только те самолеты, номера которых записаны на узенькой полоске бумаги рукой инженера полка Митина. Это и есть наличные силы.
      Может случиться и так: штурмовики будут подходить к Бобруйскому аэродрому, а там никакой "авиационной выставки" нет и в помине - только опустевшие стоянки... У авиации ведь режим, как у птиц: с рассветом - все на крыло, а в гнездо только к вечеру. Значит, чтобы не прилететь на опустевший аэродром, надо упредить противника. Поэтому генерал Кравченко и приказал нанести удар на рассвете. Выходит, что самим нужно взлетать затемно. Но вот загвоздка: на штурмовиках никто в ночное время еще не летал. Что ж, придется отобрать наиболее подготовленных пилотов. Кто же именно полетит завтра?
      Не так давно полк был полностью укомплектован. Все было расписано и разложено по полочкам - от первой до пятой эскадрильи. Теперь же эскадрильи и звенья распались. Оставались они, наверное, только на бумаге в штабе полка, который все еще где-то тащился железнодорожным эшелоном из Харькова. Летчики теперь делились на ведущих и ведомых. Кто летит впереди - тот и командир, а сзади - подчиненный. Вот, например, младший лейтенант Николай Синяков. Рядовой летчик, а начал хорошо водить группы. Кое-кто из старших по званию ходит у него в хвосте. Война расставляла людей на подобающие места, не считаясь ни со штатным расписанием, ни с воинскими званиями.
      Давно уже стемнело, а командир полка все еще сидел в землянке. Перед ним лежал листок бумаги, на котором продолговатыми крестиками изображены самолеты, под каждым из них проставлены бортовые номера. Крестики эти расположены уголком по три - звеньями. Звенья одно за другим растянулись от верхнего обреза листка до нижнего - в колонну. Такой будет боевой порядок в воздухе, так и полетят. Возле каждого самолета командир подписывает фамилию летчика. Себя сразу первым поставил в голове колонны. Подолгу задумывается, формируя звенья: кого назначить ведущим, кого - ведомым?
      На Бобруйском аэродроме две стоянки самолетов, расположенные по обе стороны взлетно-посадочной полосы. На первую стоянку он сам поведет в атаку часть сил, а кто поведет остальных на вторую? Ну, конечно же, его заместитель майор К. Правда, он еще не успел как следует изучить своего заместителя: тот был назначен в полк незадолго до отправки на фронт. В Богодухове сразу проявил себя строгим, требовательным командиром. За расстегнутую пуговицу на гимнастерке никому спуску не давал. "От расстегнутого воротника на земле до аварии в воздухе- один шаг!" - любил он повторять модное изречение довоенных лет.
      Хорошо запомнилась и пламенная речь майора К. на митинге в Богодуховском лагере в первый день войны. На трибуне стоял рослый брюнет в кожаном реглане, в шлеме с очками. В руке зажаты замшевые перчатки, сбоку - планшет с картой. Внешность майора была настолько впечатляющая, что капитан Холобаев, успевший на своем веку повидать всякого, тогда не удержался и шепнул Гетьману: "Вот бы с кого вылепить скульптуру и во всех авиагородках на видном месте установить!" Энергично взмахивая рукой, оратор закончил свое пламенное выступление словами:
      - Первый "эрэс" я выпущу за нашу Родину, второй - за товарища Сталина! Третий - за наш народ!..
      Но на фронте майору сразу не повезло. Еще при перелете из Богодухова в Карачев он где-то вынужденно сел. Самолет искали несколько дней, поэтому в Старый Быхов, откуда полк начал боевые действия, он прилететь уже не успел. Майор К. посадил под Карачевом свой штурмовик на фюзеляж весьма искусно, и техники быстро подняли его "на ноги". Но, как говорится в народе, "не родись красивым, а родись счастливым". С места вынужденной посадки заместитель командира полка прилетел на аэродром и сел... с убранными шасси. Сел на фюзеляж и опять поломал самолет. Ходил он вокруг своей "тройки" хмурый, сокрушался: "Как же это я забыл про шасси?" Тогда командир полка отвел своего зама в сторону: