В военном воздухе суровом

      Мы - тоже частичка войск Южного фронта.
      Летали бить переправы на Дону. Летали малыми группами, на бреющем, без прикрытия истребителей. Били переправы, но видели большие колонны противника уже на южном берегу.
      Майор Холобаев внушал молодым летчикам:
      - На Березине не такое было... Мы на фронте стрелять и бомбить учились, а вы летали на полигон, стреляли по мишеням, знаете, как целиться... У вас приличный налет на ИЛах. К тому же вы теперь гвардейцы - вам и задачи гвардейские. Эту переправу вы должны разбить! Покруче пикируйте, с меньшей высоты бросайте бомбы - лягут там, где нужно.
      Только что пришедшая в часть молодежь не сводила глаз с человека, который был для них живой историей полка. У Холобаева теперь уже не белая прядь волос над правой бровью, как год назад, в Старом Быхове, а поседевшая грива. Он то и дело откидывает ее со лба пятерней. Одну руку он держит на грелке, спрятанной под гимнастеркой, - беспокоит больной желудок.
      Сидит Константин Николаевич в окружении молодых летчиков и темпераментно напутствует:
      - Никогда не показывай противнику, что летит молодой сержант. Фриц знаков различия не видит, удостоверение личности не просит. Атакуй его нахально, дерзко... Тогда он подумает о тебе: "Это летит ста-а-арый волк!" - и Холобаев сам становился похожим на матерого.
      Да, из тех, кто начинал войну в Старом Быхове, уже почти никого не осталось. Подполковник Гетьман командует дивизией, майор Холобаев назначен на должность командира полка. В госпитале все еще залечивают тяжелые раны Николай Смурыгов и Виктор Шахов, лишившийся обеих ног. Теперь трудную эстафету от ветеранов приняли уже успевшие повоевать Петр Руденко, Евгений Ежов, Федор Артемов, Иван Бойко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев. Выдвинулись в ведущие Михаил Талыков и Леонид Букреев. Это ему, действовавшему по "рецепту" Холобаева - покруче пикировать да с меньшей высоты бросать, - удалось в первом же боевом полете влепить бомбой прямо в мост.
      В те тяжкие на Южном фронте дни были приняты меры по усилению политической пропаганды в Красной Армии, оживилась работа фронтовой и армейской печати. У нас часто стали появляться военные корреспонденты армейской газеты "Крылья Советов" - наши большие друзья Василий Поляков, Иосиф Местер, Иван Цветков, Сергей Мунтян... Сколько хорошего и поучительного они напечатали о летчиках и техниках в рубрике "Трибуна боевого опыта", как умело, нужным словом укрепляли веру в победу!
      В газете появилась статья, в которой Букреева называли "мастером бомбежки переправ". Леня после этого уверовал в то, что любая боевая задача ему по плечу.
      Под Ростовом майор Холобаев ставил мне и двум моим ведомым - сержантам Николаеву и Кладько - боевую задачу: разбить понтонный мост на Дону у станицы Николаевской.
      Задача ясна, но как ее выполнить? Сержанты полетят впервые, трех самолетов для этого мало, истребителей для прикрытия не будет... А ведь известно, что над Николаевской с утра до вечера патрулируют "мессеры" и зениток там полно...
      Слушая Холобаева, я считал нас обреченными, и от этого под ложечкой гулял холодок. Пытался чем-нибудь отвлечься. Даже такая несуразная пришла мысль: "Николаевскую переправу будет бомбить сержант Николаев. А вдруг такое совпадение ознаменует удачу и Николаев в первом же боевом вылете зарекомендует себя мастером, как и Леонид Букреев?" Размышлял в таком духе, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Я не верил в разные предзнаменования и приметы. Поэтому на фронте бороды не отпускал, брился ежедневно, не признавал ни понедельников (тяжелый день!), ни тринадцатых чисел. Больше того, по тринадцатым числам мне частенько даже везло в боевых делах, и это немало удивляло некоторых летчиков. А после того как мне было присвоено звание Героя Советского Союза Указом от 13 апреля 1944 года и в списке моя фамилия значилась под порядковым номером 13, у многих исчезло недоверие к этому "роковому" числу. Но с Указом я слишком забежал вперед...
      Мы трое стояли перед командиром полка, и я думал: "Неужели он сам уверен в успехе? Едва ли... Он получил приказ из дивизии - немедленно поднять в воздух те силы, которыми полк сейчас располагал. Наверняка и возражал, я уверен, что даже ругался в телефонную трубку, но ему строго приказали: "Выполнять! Ни шагу назад!"
      Вот поэтому и стоит перед нами Холобаев такой сердитый, распаленный. Левой рукой придерживает грелку на животе, а правой сечет воздух перед нашими носами в ритм словам. Я улыбнулся. Холобаев, заметив, зло зыркнул в мою сторону:
      - Емельян! Что это значит?
      Холобаев частенько сокращал мою фамилию, когда бывал в хорошем расположении духа, а тут разгневан - и вдруг "Емельян".
      Я промолчал. Он, наверное, понял, что я угадываю его настоящие мысли. Он сам мало верит в то, что мы вернемся, но вынужден быть строгим, чтобы у нас не оставалось сомнений, парализующих волю. Поэтому так и рубит.
      - Удар нанесете с этого направления, а возвратитесь домой вот так! царапнул ногтем по целлулоиду на планшете. Слово "возвратитесь" произнес с непререкаемой убежденностью. Словно в иной исход полета и поверить трудно.
      Сержанты удивленно таращили глаза на командира полка. Еще вчера вечером он терпеливо учил, как важно скрыть от противника свое невысокое воинское звание. Почему же сейчас такой свирепый? И мне стало жаль Константина Николаевича, а не себя. Это хорошо. Когда жалко самого себя, легко поддаться чувству обреченности. Накачка командира помогла мобилизоваться.
      - По самолетам!
      Летим бреющим с курсом на Николаевскую. Ведомые в строю держатся хорошо. "Молодцы ребята!" Под нами притихшая степь. Изредка попадаются маленькие селения в одну улочку.
      Пересекли уже широкие заводи Манычского канала, как раз в том месте, где он разорван перешейком. Справа плотина, слева хутор Соленый. Идем правильно. Потом под нами мелькнула извилистая, почти пересохшая речушка Сал. До цели осталась треть пути. Снова проносится под нами голая степь.
      Будем выходить на Дон правее переправы, за рекой развернемся на 180 градусов, а удар нанесем с противоположного берега со стороны Николаевской. Так советовал Холобаев.
      Все чаще всматриваюсь: нет ли истребителей? В воздухе чисто. Может быть, все же удастся выскочить на переправу незамеченными? Лишь бы до цели не перехватили...
      Впереди зазеленело - это придонские плавни. Видна колонна противника, переправившаяся на южный берег! Мы должны пересечь ее. Ведомые на своих местах. Предупреждаю: "Противник!" Разгоняем скорость, проносимся над головами фашистов. Еще минута, и мы выскочим на Дон. Взглянул вверх - ходят три пары "мессеров". А нам пора набирать высоту. Успеть бы отбомбиться до того, как они нас атакуют...
      Подобрал на себя ручку управления, положил самолет в левый крен. Земля будто проваливается. Вижу Дон, на противоположном берегу колокольня, улицы станицы запружены войсками. Перестроился ли вправо сержант Николаев? Оглянулся назад - вижу, штурмовик падает с круто опущенным носом, ударился о южный берег Дона, вспыхнул. Над клубом огня взмыли два "мессершмитта". Сержант Николаев взорвался на бомбах, которые он собирался сбросить на переправу.
      Но где же она, переправа? Не вижу ее. На обоих берегах колонны противника, а ленты понтонов через реку нет. Скользнул еще раз взглядом по водной глади и на миг не поверил своим глазам: на середине реки по воде преспокойно двигаются два грузовика. Мост специально притоплен, чтобы скрыть его под водой! Придется целиться по машинам. Мой штурмовик с левым креном продолжает лезть вверх, внизу станица Николаевская. Еще чуть довернуть - и можно переводить в пикирование. Зенитки молчат - значит, им мешают свои истребители. А где Кладько? Бросил взгляд направо - моего ведомого уже взяли в клещи две пары истребителей, секут огнем, штурмовик дымит. Но Кладько продолжает лететь за мной... Пикирование. Целюсь по машине. Длинная очередь - рядом с машиной будто вскипела вода. Нажал на кнопку сброса бомб - ощутил под сиденьем четыре коротких толчка. Вывод из пике, снова взгляд назад: там огромный столб воды. Нет и Кладько...
      У меня на хвосте сидят два "мессершмитта". Резкий маневр со скольжением на крыло - к земле...
      Мой штурмовик буквально стелется над степью. Справа и чуть выше идет одна пара истребителей с белыми крестами на фюзеляжах и окрашенными в желтый цвет тупыми консолями крыльев. Слева - в таком же положении - другая пара. "Мессеры" так близко, что я хорошо различаю фашистских летчиков в шлемах и очках. Поглядывают в мою сторону. Никогда не приходилось видеть их так близко... Пара слева, пара справа - будто почетный эскорт. Эти сейчас не опасны. А где же третья пара? Через маленькое заднее окошечко, закрытое бронестеклом, вижу еще двух. Они уже на одной со мной высоте, передний водит капотом - прицеливается. Я резко сработал рулями. Дымные следы "эрликонов" прошли сбоку, разрывы засверкали на земле перед самолетом.
      Атаковавшие "мессеры" пошли наверх, заняли место сбоку, а эскортировавшая пара начала отставать - перестраиваются для атаки с хвоста.
      Мне опять удалось уклониться от очереди, и снова началась смена пар. Перестроения выполнялись немецкими летчиками быстро и четко. Они решили меня добить шутя, будто игру затеяли...
      Однако я приспособился к этим маневрам: все внимание сосредоточил только на тех, которые заходили с хвоста. Каждый раз, когда они, прицеливаясь, начинали водить капотом, я бросал штурмовик попеременно то в правое, то в левое скольжение, выводя его из крена в считанных метрах от земли.
      Время работало на меня. Истребителей удалось оттянуть на юг от Дона километров на тридцать. Самое страшное, что могло случиться, - упасть на территории, занятой врагом. Теперь хотя бы это мне не грозит.
      Очередная атака. Штурмовик снова скользнул вниз с левым креном, на сей раз "эрликоны" дробно застучали по поднятому крылу. Попытался убрать крен - ручка управления не двигается: снарядами разворотило элерон и заклинило управление. По всем писаным законам техники пилотирования мой штурмовик должен сейчас встретить консолью левого опущенного крыла набегавшую сбоку землю - и я окажусь под обломками...
      Инстинктивно двинул вперед до отказа педаль руля поворота - самолет резко вильнул, и опушенное крыло нехотя поднялось. Ни секунды не раздумывая, выпустил шасси, выключил двигатель, покатился по полю.
      Еще на пробеге глянул вверх: четверка истребителей повернула к Дону, а атаковавшая меня пара пошла свечой вверх. Потом стала в вираж. Нет, оказывается, не просто в вираж - собираются пикировать на меня сбоку. Успел выскочить из кабины, ткнулся головой к колесу. Лежу на боку, спиной к истребителям. Грохнула очередь, следом вторая... Что-то потекло под мотором не то вода, не то бензин бежит тонкой струёй. Истребители опять разворачиваются. "Добьют они меня здесь". И пока "мессершмитты" были ко мне хвостом, я сорвался с места и побежал к единственному кусту на поле, отбрасывавшему длинную тень.
      Бежать неудобно: парашют бьет под коленки, ноги подкашиваются. Упал в тень, смотрю, как истребители снова пикируют.
      Что это? Неужели успели заметить мою перебежку и целят не по штурмовику, а по мне? Ведущий "мессер" дал очередь, разрывы рванули недалеко от моих ног, вспахав грядку земли. Истребители опять просвистели над головой.
      Последний раз "мессеры" спикировали без единого выстрела - израсходовали весь боекомплект. Поджечь штурмовик им так и не удалось.
      Стоял мой искалеченный ИЛ и будто плакал. Струйка бензина текла из-под капота на сухую, горячую землю. Я освободился от парашюта. Глянул на ранец он словно мышами изъеден, из многочисленных дыр лезет белый шелк: посекло осколками "эрликонов". Защитил меня парашют от ранений.
      По обстановке вижу, что переправившиеся немцы скоро будут здесь. Снял самолетные часы. Дулом пистолета разбил приборы, выстрелил в нижний бензобак и зашагал на юг. Думал о Николаеве и Кладько и все вспоминал слова приказа: "Ни шагу назад!"
      Впереди показался поселок. Два ряда домиков прижались к дороге с обеих сторон. Сориентировался но карте - должно быть, консовхоз No 36.
      У крайней хаты колодезный журавль. Во рту пересохло. Но заходить в поселок сразу не рискнул. Ведь на Дону сплошного фронта нет, передовые части противника обходили островки нашей ослабленной обороны и оказывались у нас в тылу. Это я неоднократно наблюдал с воздуха.
      На всякий случай снял гимнастерку, завернул в нее планшет, пилотку, ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман, документы - за голенище сапог и зашагал по степи в оранжевой майке.
      По дороге к совхозу показалась старушка с подростком. Заспешил им наперерез.
      - Куда путь держите?
      - А куда старые ноги унесут... - Поправила на голове сбившийся к затылку платок. Повернувшись к Дону, воздела к небу руки, сжала узловатые пальцы в кулаки и. потрясая ими, произнесла: - Нет креста на них, проклятых! Бомбы и на детей, и на старух у переправы в Цимлянской бросают, танками давят, из пулеметов бьют... Ироды! Ироды!
      Потом ее руки бессильно повисли. Она взглянула на меня.
      - Из военных?
      - Да... - ответил я односложно. По брюкам и сапогам только, наверное, признала.
      - А что ж так? - взглянула на мой сверток.
      - Пробираться приходится. Идти далеко, а вот журавль колодезный увидел, решил попить, да заходить туда опасаюсь.
      - Я Гришатку пришлю сказать. Недолго пришлось ждать.
      - Немцев там нету! - сообщил прибежавший пацан.
      Я надел гимнастерку, пилотку, подпоясался ремнем, заспешил к поселку. В овраге заметил двух солдат. Оба без сапог, без ремней и без пилоток. Оружия тоже не видно. Один солдатик маленький, белобрысый, почти мальчик, второй оброс густой щетиной. Белобрысый уставился не то испуганно, не то удивленно. Я подумал: "Не удержали на Дону позиции", - и спросил:
      - Где ваша часть?
      - Ищем, товарищ лейтенант... - отвечает небритый.
      - А почему без оружия?
      - Утопло, когда через Дон плыли... Сапоги и те пришлось бросить на том берегу. Река широкая...
      Белобрысый солдатик не сводил с меня глаз, вдруг заговорил обрадованно:
      - Товарищ лейтенант, а я вас знаю... Это же вы под Нырково в нашу траншею через нейтральную от немцев приползли?
      Теперь уже я раскрыл рот от неожиданной встречи, узнав в солдатике того самого связиста, который вызывал в траншее "Акулу". Обрадовался ему как родному.
      Оказалось, батальон Мисарова, долго державший оборону под Лисичанском, понес большие потери. Сам комбат погиб. Остатки батальона с политруком Мураховским прикрывали отход частей через Дон. Сами плыли последними под огнем противника: фашистские танки прорвались к переправе, смяв заслон.
      Я думал о комбате Мисарове, политруке Мураховском, о солдате Бирбайере и, конечно, о голубоглазой медсестре Люде, которая тогда так ловко обработала мои сбитые в кровь колени и локти. Все это время я не переставал думать о ней, тайно мечтал когда-нибудь встретить ее...
      Спросил у солдат:
      - Медсестру Люду знаете?
      - А как же не знать?..
      - Жива, здорова?
      - На Дону утопла...
      - Как?!
      - Побежала в воду - хромовых сапожек не сняла, да еще автомат у нее был на шее. Кричали ей: "Брось!" Не бросила. Может, он ее на дно и потянул, а может, и убило...
      ...У колодца мы жадно глотали из ведра студеную воду. Из крайнего дома вышла женщина. Сложив руки на груди, участливо посмотрела на нас. Потом подошла:
      - Посидите на крылечке... Я сейчас коровку сдою, парного молочка попьете. Может, и мой где-то вот так...
      - Спасибо, мамаша, - сказал я за всех. - Мы торопимся.
      Солдаты, не евшие несколько суток, просили меня подождать.
      Они ведь не знают, как выбраться к Манычскому каналу, а у меня карта...
      Сидим во дворе на крылечке. Двора, собственно, нет - изгороди никакой. На отшибе от дома, прямо против колодца, стоит покосившийся, весь в щелях сарайчик, еще дальше, за ним, возвышается островерхая куча кизяков...
      Я еще раз посмотрел на карту, уточняя маршрут. До Манычского канала по прямой километров тридцать, за короткую июльскую ночь туда не дойти.
      С улицы прибежала девочка, испуганно затараторила:
      - Дяденька, дяденька, а там едуть, едуть!..
      Я бросился с крыльца, посмотрел за угол дома. В поселок въезжала колонна немецких машин. На переднем бронеавтомобиле поверх люка у пулемета восседал фриц.
      Я назад. "Немцы!" - зло шикнул солдатам. Они метнулись за кучу кизяков и скрылись в лопухах, а я влетел в сарайчик. Меня ошеломило громкое кудахтанье всполошившихся кур. Я скорчился у двери и окаменел, прильнув глазами к щели. Какая глупость, что залез сюда, а не побежал с солдатами! Но менять укрытие было уже поздно: головная машина подъехала к колодцу, остановилась. Фрицы набирали в канистры воду, заправляли радиаторы, умывались. Один даже рубашку снял, другой ему поливал на спину. Несколько солдат, повернувшись к моему курятнику, бесцеремонно справляли нужду. "Неужели расположатся здесь на привал? - подумал я. - Что тогда? Первым делом займутся курятником. Куры попадут в лапшу, а я? Отступать некуда, разряжу обойму в упор по любителям курятины - вот и все..."
      Решил переменить неудобную позу - ноги онемели, осторожно пошевелился куры подняли гомон. Тогда злобным шепотом обратился к глупым птицам: "Курочки, тише, тише..." Мерзавец петух, склонив набок голову, косил на меня немигающим глазом и продолжал подавать предательские сигналы тревоги. Ох, с каким удовольствием я бы ему свернул шею!
      Передовой отряд гитлеровцев после непродолжительной остановки двинулся дальше. Когда колонна скрылась за бугром, я выскочил из своего убежища. Появились, как из-под земли, и мои солдаты.
      - Вот оно, молоко ваше... - сказал я им. - За мной!
      Перебежали через дорогу и заторопились по степи на юг.
      ...Шли степью, без дороги. Выдерживать направление на юг мне помогала Полярная звезда. И вспомнил я тогда своего первого школьного учителя Сергея Григорьевича Черевиченко. Высокий, сутулый старик с желтыми прокуренными усами и седым ежиком на голове, всегда хмурый, расхаживал между рядами парт, время от времени отвешивая подзатыльники нерадивым. Больше всего доставалось Саньке Онищуку. "Осел! Пш-шел в угол!" - часто гремел учитель. Теперь, шагая по степи, я с благодарностью вспомнил Сергея Григорьевича, пожаловавшего как-то и мне подзатыльник за плохо выученный урок. Наверное, с тех пор я накрепко усвоил, как по ковшу Медведицы отыскивать путеводную звезду...
      Брели долго. Солдаты просили сделать привал, но я торопил. Разреши им только прилечь - потом не поднимешь. Я - в сапогах, а солдаты шли по стерне босиком, сбивая ноги. Я сегодня обедал в Кагальницкой, а они уже несколько суток без пищи. Я отдыхал, а у них позади несколько бессонных ночей...
      Говорю им:
      - Отдых дам только на рассвете. Надо подальше от Клейста уйти.
      Думал напугать, а они плетутся молча. Клейст для них- пустой звук, они дремлют на ходу, спотыкаются.
      Потом я услышал скрип телег, фырканье лошадей, тихий говор. Присели в стороне от проселочной дороги, приглушались: речь русская, видны огоньки папирос. Решил выяснить, куда эти люди направляются. Ведь там уже противник. Вышел навстречу.
      Телеги загружены чемоданами, десятка два штатских шли за ними и один военный. Отозвал военного в сторону:
      - Что это за команда?
      - Призывники.
      - Откуда?
      - Из Мечетинской.
      - Куда направляетесь?
      - В Константиновскую на сборный пункт.
      Объяснил работнику военкомата, что Константиновская занята противником, через конесовхоз на Орловку прошел передовой отряд. Тот мне сразу не поверил. Ему тоже читали приказ, где слова: "Ни шагу назад!"
      На рассвете мы набрели на скирду соломы. Солдаты мои свалились на привалок, и я понял, что теперь их не поднять даже силой оружия. Однако тормошу за плечи, объясняю:
      - Видите тот населенный пункт?
      - Видим... - сонно бормочут.
      - Запомните, это хутор Калиновский. Немножко отдохнете и идите в том направлении. Потом переправитесь через Манычский канал...
      Солдаты мгновенно уснули, не дослушав меня до конца. Иду один. Опять думаю о сержантах Николаеве и Кладько. Первый боевой вылет оказался для них и последним. Они летели со мной до самой цели, не отстав ни на метр. Николаев погиб у меня на глазах. Кладько под обстрелом истребителей не свернул с боевого курса, и если не бомбами, то, может быть, своим самолетом угодил в мост...
      Остатки батальона Мисарова до последнего держались под Лисичанском, прикрывали переправу, а потом перебирались вплавь через Дон.
      А эти два солдата, спящие под скирдой соломы... Проснутся, пристанут к какой-нибудь части и снова закопаются на новом оборонительном рубеже. Собраться бы только с силами...
      Я шагал на юг, спешил добраться до Кагальницкой, в свой полк.
      Далеко в стороне низко пролетело к Дону звено ИЛов. Может быть, ребята из нашего полка?
      На пыльном проселке догнал подводу. В пустой телеге сидел сгорбившийся солдат. Кляча еле тащилась, но ездовой предложил:
      - Садись, летчик, подвезу...
      Я уже еле переставлял ноги. Подсел к солдату.
      - Куда путь?
      - За снарядами для батареи.
      - А машин нет?
      - На том берегу остались.
      - Гнедая-то совсем оплошала.
      - Фуража нет, трава выгорела, а сена не наклянчишься, - оправдывался солдат.
      Мы проезжали мимо тока. Сказал солдату:
      - Бери ведро, корм-то под боком лежит.
      Пока он ходил, я отгонял назойливых мух, роившихся у сбитой хомутом и смазанной дегтем холки лошади. Кляча стояла понуро, нижняя губа отвисла. И вспомнил я нашего старого мерина белой масти, на котором мы с отцом когда-то возили на Камышинскую пристань арбузы. Мой папаня - большой выдумщик на всякие прозвища - назвал его именем царского генерала. Когда воз, бывало, застревал в песке, отец, теребя вожжи, причмокивал:
      - Ну, Скобелев, трогай!
      Мы налегали плечами на воз, и низенький мерин, несмотря на свои преклонные годы, рвал с места так, что гужи скрипели. А эта гнедая стоит, будто неживая, даже не отмахивается хвостом от мух... Сколько же рейсов без корма и отдыха сделала она на далекую батарею! Если нет пределов подвигу, то существует предел усталости. Гнедая рухнет в упряжке, хрястнут оглобли, и тогда уже ее не поднять, как и тех солдат, что спят сейчас под скирдой перед очередным боем.
      Ездовой вернулся с пустым ведром.
      - Не дает сторож зерна. Говорит, не дозволено колхозное добро разбазаривать. Берданкой грозился.
      Я схватил ведро, сам побежал к току. Пришлось показать сторожу пистолет. Возвращаясь к подводе с зерном, я услышал сказанное мне вдогонку:
      - Вот пальнуть бы солью - помнил бы одним местом. Дед, оказывается, тоже не собирался сдавать своих позиций на Дону.
      ...Я из последних сил бегу к окраине станицы, там кружил, а потом пошел на посадку самолет У-2. Я все же успел. Летчик уже собирался взлетать. Ему на Сальск. Доставил сюда запасные части для истребителя, который стоял под навесом сарая. Задняя кабина свободная, посадил меня.
      - Поглядывай хорошенько назад, "мессера" нам житья не дают. Заметишь стучи по плечу. Будем плюхаться и разбегаться в разные стороны. Понял?
      - Понял...
      В Кагальницкую я добрался лишь к вечеру второго дня. Со старта ко мне быстро шагал майор Холобаев. Хотел доложить ему о прибытии - не стал слушать. Обнял и, не отпуская, долго хлопал меня по спине. А потом сказал:
      - Будешь командовать третьей эскадрильей...
      - А что с Мосьпановым? - встревожился я. Он был моим командиром эскадрильи.
      - Вчера похоронили... Над аэродромом его сбили "мессеры"...
      ...После ужина у копны душистого сена расположились летчики и техники. Я рассказывал о своих приключениях. На почтительном от меня удалении примостились незнакомые сержанты - это прибывшие только вчера из Уральска выпускники авиационного училища. Среди них были Иван Остапенко, Георгий Бондаренко, Виктор Корсунский, Василий Баженов, Иван Дудник. Григорий Снопко... Они тоже дружно смеялись со всеми, когда я рассказывал о своем пребывании в курятнике и уговаривал глупых птиц: "Курочки, тише, тише..."
      Ближе всех ко мне лежал младший лейтенант Михаил Талыков. Он тоже не так давно прибыл в полк. Пришлось мне как-то его отчитывать за безрассудство и своеволие и полете. Тогда он был у меня ведомым, а теперь назначен моим заместителем.
      Война быстро выдвигала людей, она же была к ним и беспощадна...
      Я лежал на сене, откинувшись навзничь. С неба мне весело подмигивала Полярная звезда...
      Завтра снова боевое задание.
      "Ни шагу назад!"
      Безрассудный ведомый
      Ведущий на фронте ценится на вес золота. Он летит на головном самолете. Это самый опытный в группе летчик. Если в полку есть ведущие, то часть боеспособна. Ведущему можно было "нацеплять на хвост" сколько угодно молодых необстрелянных летчиков. А молодые были не только необстрелянные, но и недоученные, потому что выпускались по ускоренной программе военного времени.
      Поначалу этих молодых приходилось откармливать после полуголодной тыловой нормы. Потом проверяли их технику пилотирования, давали тренировочные полеты. И только после этого пускали с ведущим для боевого крещения.
      Ведущий - вожак в полете и лучший советчик молодому летчику на земле. Он может быстро собрать взлетевшие за ним самолеты; может провести группу по намеченному маршруту; может хитро обойти зенитные и истребительные заслоны противника; отыскать на переполосованной траншеями и искромсанной снарядами земле цель; тактически грамотно и, сообразуясь с обстановкой, выполнить атаку.
      Но прежде чем постичь все эти военные премудрости, ведущему нужно было самому поболтаться у кого-то в хвосте и выжить. Сбит ведущий - и боевое задание может сорваться.
      Ведомому тоже нелегко. Летит он, стараясь держаться в строю. А сосед почему-то все время дергается: то провалится, то "вспухнет" над строем. За ним нужно следить. Почти не остается времени, чтобы взглянуть на приборную доску, заметить разрывы зенитных снарядов или приближение "мессеров". Ведомый не успевает вести ориентировку и обычно не знает, где летит. Ну а если ведущего вдруг собьют, а ведомые его все неопытные летчики - что тогда?
      Случалось и такое. Я уже рассказывал об этом.
      Но и ведомый ведомому рознь.
      В одном боевом вылете я очень разозлился на своего ведомого...
      Мы шестеркой штурмовали противника в районе Лисичанска. Под нами - голая, порыжевшая от зноя, бугристая степь. По ней, развернувшись фронтом, по-черепашьи ползут немецкие танки. Танки ведут огонь. Один из них дымит, кружит на месте. Позади танков залегли редкие цепочки немецких солдат. Значит, наши с переднего края прижали их огнем. В самый раз подоспела наша шестерка.
      Мы перестроились цепочкой и один за другим, с разворотом пошли вниз, открыв огонь. Заходили вдоль фронта немецких танков. У самой земли открыли выливные приборы. Под штурмовиками огненный дождь: горит фосфор. Все внизу скрылось за клубами белого дыма.
      Снова набираем высоту. В бледном, словно слинявшем от жары, небе около наших самолетов непрерывно появляются и медленно тают дымные хлопья: бьют зенитки. Но нам сейчас не до них. Стали в круг - началась штурмовка. Одна атака, вторая...
      Мы ходили в кругу, а в это же время невдалеке десятка полтора немецких "юнкерсов-87" - "лапотников" с торчащими из-под фюзеляжа колесами, тоже устроили карусель. Поблескивая на солнце стеклами фонарей, они поочередно сваливались на крыло и почти отвесно пикировали на железнодорожную станцию Яма, ныряя в черный дым. Над "юнкерсами" разгуливали парочки "мессеров" и сверху высматривали добычу. А добыча для них - наши штурмовики, прилетевшие без прикрытия.
      После нескольких атак, когда боекомплекты к пушкам и пулеметам были уже на исходе, я заметил, как в нашу сторону направились четыре вражеских истребителя. Не иначе как по рации их наводили. Я подал команду уходить от цели.
      Отвернул к линии фронта, вслед за мной потянулись ведомые. И вдруг один из них, к моему изумлению, отделился от нас и снова начал пикировать.
      Какое безрассудство! Пришлось нам всем кружиться у линии фронта, на виду у немцев ждать отбившегося одиночку - верную жертву истребителей. К счастью, все обошлось: не замеченный истребителями штурмовик пристроился к нам, и мы взяли курс на аэродром.
      После посадки я с глазу на глаз отчитывал за своеволие младшего лейтенанта Михаила Талыкова.
      Он хоть и был кадровым (успел перед войной закончить авиационное училище), но до лета сорок второго года еще не воевал.
      Передо мной стоял, насупившись, недовольно поджав губы. двадцатилетний паренек. Ниже среднего роста, скуластый, с крупным упрямым подбородком. Смотрел на носки своих хромовых сапог.
      - Ты слышал мою команду уходить от цели? - спросил его строго и. конечно, приготовился выслушать всякие оправдания. А оправдания в подобных случаях такие: приемник, мол, оказался неточно настроенным на волну, а как все повернули от цели - вовремя не заметил. Но ответ Талыкова был настолько неожиданным, что я опешил.
      - Слышал... - небрежно ответил он и коротко взглянул на меня исподлобья серыми глазами.
      - А если слышал, так почему же сразу не пристроился?!
      - Так ведь пушки и пулеметы у меня еще стреляли! - произнес он скороговоркой, убежденный в своей правоте. Из ответа выходило, что я был не прав, потому как преждевременно ушел от цели, не дав ему полностью расстрелять боекомплект. А то, что на случай воздушного боя с истребителями при возвращении с задания положено было оставлять часть патронов для пушек и пулеметов, - для него не закон!
      Возбуждение после боевого вылета еще не улеглось. И тогда, еле сдерживаясь, я крикнул ему:
      - Идите!