Внимательно слушали усталого начальника и поражались его осведомленности: можно было подумать, что он сам побывал в гостях у противника и все видел собственными глазами. "Хорошо работает наша разведка", - подумали мы. О своих войсках он ничего не должен был сообщать, но все же в заключение ободряюще заявил:
      - Наш фронт собирается с силами, чтобы сокрушить врага!
      А мы подумали: вновь сформированные полки нашей 230-й штурмовой дивизии тоже сила, и сила немалая...
      Пока мы летали за Каспий формироваться, положение Северной группы войск Закавказского фронта мало в чем изменилось. Еще в конце августа противник подошел к Тереку и уперся в нашу оборону. В районе Моздока на узком участке фронта фашисты сосредоточили мощный кулак из двух танковых и двух пехотных дивизий. Почти весь сентябрь они пытались с севера прорваться через Терский хребет в долину Алхан-Чурт, чтобы захватить Орджоникидзе и Грозный. Около 6 тысяч солдат и 200 танков остались под Моздоком в "долине смерти" - такой ценой заплатил генерал-полковник Клейст за небольшую вмятину в нашей обороне. Не удалось противнику прорваться к Орджоникидзе и с запада - через горный проход Эльхотовские ворота, куда он перебросил с Туапсинского направления одну из отборных дивизий СС "Викинг". Она тоже понесла большие потери и вынуждена была остановиться.
      Авиация 4-й воздушной армии в сентябре совершила 9 тысяч боевых вылетов и уничтожила много вражеской техники и живой силы. В воздушных боях и на аэродромах противник потерял более 170 самолетов.
      Наши войска продолжали совершенствовать оборону, вновь сформированные части уплотняли боевые порядки. Около 100 тысяч человек местного населения помогали войскам строить Грозненский, Орджоникидзевский и Махачкалинский оборонительные районы. На заводах и в колхозных кузницах днем и ночью ковали кирки, лопаты и ломы, которых не хватало для земляных работ.
      В сентябре общее соотношение сил на всем фронте Северной группы войск - от Баксанского ущелья и далее по Тереку до берегов Каспия - изменилось в нашу пользу. Лишь в танках и авиации мы еще уступали противнику. Но по всему было видно, что и в этом его превосходство будет недолгим: через Каспий летели из тыла новые авиационные части, а от Махачкалы в сторону Грозного по дорогам шли колонны новеньких грузовиков с солдатами, громыхали танки, натужно стрекотали тракторы с гаубицами на прицепах.
      ...В Исти-Су мы провели не один день, приказа перелететь ближе к линии фронта все не было. Вместо него поступило распоряжение: продолжать тренировки на групповую слетанность и полеты на полигон. И мы летали с утра до вечера, не испытывая недостатка ни в горючем, ни в боеприпасах.
      А потом пришел приказ: провести конференцию по обмену боевым опытом. Невиданное дело - конференция на войне! Значит, не так уж плохи наши дела, если не спешат нас вводить в бой.
      Холобаев составил темы докладов, распределил их между летчиками. Неожиданно взбунтовался Федя Артемов:
      - Какой, товарищ командир, из меня оратор? Я только выйду на трибуну и тут же заикой стану...
      - А ты не ораторствуй! Расскажи по-человечески о налетах на Артемовский и Константиновский аэродромы, в которых сам участвовал с Мосьпановым. Все как было, от взлета и до посадки. И на схемке это изобрази. Никогда не вредно самому пошевелить мозгами, и молодым летчикам интересно тебя послушать. Что касается трибуны, про это стойло забудь, его нам никто тут еще не приготовил. Ора-атор...
      Тем докладов набралось много: одному надо было рассказать о противозенитном маневре, другому - о воздушном бое штурмовиков с "мессерами", третьему - о боевых порядках, четвертому - об атаке переправ... Помнится, что из бывалых летчиков лишь одному Петру Руденко доклада не досталось. Он готовился к поездке в Грозный на митинг молодежи Северного Кавказа. И потом мы узнаем из газет, что вслед за кабардинским партизаном Камботом Чатаевым и поэтом Дагестана Расулом Гамзатовым он произнес самую короткую речь: "Мы били, бьем и будем бить гитлеровцев до полной победы!" Зато летчик-гвардеец с двумя боевыми орденами Красного Знамени сойдет со сцены театра под самые продолжительные рукоплескания. Наш Петро там поставил свою твердую подпись под словами клятвы молодежи - очистить Кавказ от гитлеровских оккупантов.
      Мне Холобаев задал щекотливую тему о стрельбе и бомбометании со штурмовика. Это было легче показать на полигоне перед всеми летчиками, чем рассказывать. И не в стрельбе была загвоздка, тут все просто: опустил нос штурмовика, поймал цель на перекрестье, подвел самолет пониже к земле - жми на гашетки. Если вдруг светящиеся дорожки трасс прошли мимо, то небольшими движениями рулей направь их куда следует. Стрелять со штурмовика одно удовольствие: на твоих глазах вспыхивает вражеская машина - и тогда летчик окрылен успехом.
      Совсем иначе обстояло дело с бомбометанием. Не нашлось, оказывается, человека, который бы сконструировал для штурмовика прицел. Не появился этот прицел в течение всей войны, не было его и после. Поэтому у каждого из нас была своя метода. Бомбили на глазок, по чутью, или, как мы выражались, "по сапогу". Шутники придумали даже шифр несуществующему прицелу - КС-42, что означало: кирзовый сапог сорок второго года. Число это, кстати, возрастало с каждым годом и к концу войны достигло 45. Летчики приноравливались каждый по-своему и, в общем-то, бомбы клали метко.
      Не было прицела, зато штурмовик начал обрастать различными метками и штырями-визирами, как днище корабля ракушками. Метки эти служили для определения момента ввода в пикирование. Ну ввел, а что дальше? Летчик должен был на глазок придать самолету угол наклона в 30 градусов и тут же начать отсчет в уме (как делали в старину фотографы) положенное количество секунд выдержки времени. И это все? Нет, не все. Надо было во время пикирования еще успевать бросать взгляд на высотомер, чтобы на кнопку сброса бомб нажать не выше и не ниже положенной высоты.
      Раз появились перед глазами летчика заводские метки и штыри, то родилась и специальная инструкция о правилах пользования ими. Инструкцию положено было знать и сдать по ней зачет. Одного не учитывала эта инструкция: как летчику за считанные секунды да еще в боевой обстановке, когда рядом рвутся зенитные снаряды, успеть проделать многочисленные операции?
      Я тогда спросил Холобаева:
      - Как докладывать: по инструкции или по "сапогу"?
      - Докладывай, как сам делаешь. О "сапоге" перед молодыми не взболтни! А чтобы тебе поверили, потом покажешь на полигоне...
      На конференции вдоволь наговорились, поспорили и на многие вещи, о которых раньше не задумывались, стали смотреть другими глазами. Вспомнили тактические приемы, применявшиеся нашими прославленными мастерами - майором Николаем Зубом и старшим лейтенантом Ильей Мосьпановым. Кое-что из их арсенала приняли на вооружение. Федя Артемов, рассказавший о боевых вылетах на вражеские аэродромы, совсем не стал заикой. Холобаев его даже похвалил и, может быть, поэтому в заключительном слове сказал:
      - Как видите, первый блин, и не комом. Перед показательным полетом на полигон я обратился к командиру:
      - А что, если о своих действиях в воздухе я буду по радио передавать, чтоб все слышали?
      - Поворачиваться успеешь?
      - Попробую...
      Но как тут обойдешься без начальника связи Нудженко? Он пристроил около наземной станции репродуктор. Я спросил:
      - Грицько, нельзя ли придумать еще одно усовершенствование?
      - Какое?
      - Вывести переключатель передатчика на ручку управления. Ведь к нему каждый раз приходится тянуться почти до самого пола...
      Нудженко сделал это простое усовершенствование. На моем самолете появился лишний проводок и кнопка контактного переключателя, примотанная к ручке управления изоляционной лентой: нажал - говори, отпустил - слушай. Прелесть! Позже у нас побывал заместитель главного конструктора Яков Иванович Мальцев. Посмотрел он на "лишнюю" кнопку, перекочевавшую к тому времени на все самолеты ведущих, и сказал:
      - Усовершенствование дельное, мы внедрим его в серию. Мой полет на полигон прошел успешно. С легкой руки корреспондентов его окрестили "лекцией с воздуха". Эта форма обучения получила у нас впоследствии широкое распространение.
      После полета ко мне подошел Холобаев, снял со своей гимнастерки большой парашютный значок мастера и прикрепил его на грудь.
      - Так я же столько не напрыгал...
      - Носи, носи на память. Глядишь, скоро придется еще одну дырку рядом вертеть...
      Тогда, в Исти-Су, ни у кого из летчиков, кто прошел трудный боевой путь от Донбасса до предгорий Кавказа, не было ни одной награды. Не было ее даже у Талыкова, хоть наградной на орден Ленина составляли еще в июле сорок второго, в тот самый день, когда вывез он меня в фюзеляже своей "девятки" из-под носа у немцев. Не было награды у Артемова, не было ее и у меня, хоть и по полсотни вылетов мы уже совершили. Признаться, этих наград ждали все, кому полагалось. Ждали перед вступлением в "третий" тур. Иногда меж собой поговаривали:
      - Слышал, начальство, что повыше, наградные под сукно кладет.
      - Кто это мелет?
      - Сам от писарей слышал. Они-то в курсе...
      - А может, не в дивизии, а в другом месте залежались? Каждый мечтал о дне, когда придется на гимнастерке "дырку вертеть". Ведь важно награду получить при жизни.
      Незаметно промелькнул сентябрь, а мы все еще тренировались в Исти-Су. Молодые летчики научились метко стрелять и бомбить, стали уверенно держаться в строю не только при полете по прямой, но и при маневрировании. Овладели техникой атаки цели всем составом эскадрильи. На это внушительное зрелище, не отрывая взгляда, смотрели все, кто оставался на земле.
      Двенадцать штурмовиков одновременно опустили носы, из-под их крыльев одним дымным росчерком метнулись к земле 96 "эрэсов" - дробно хрястнул залповый взрыв. Вслед за этим снопы трасс кромсают мишени, а при выходе из пикирования от самолетов отделяются черные точки, стремительно несутся вниз. Под ногами вздрагивает земля, поднимается пелена пыли, и громовое эхо гулко отдается в горах.
      Штурмовики вновь пошли на высоту, чтобы повторить атаку. Командир полка в микрофон:
      - Внимание, в воздухе вражеские истребители! Летчики слышат команду, и ведущий выходит вперед. Его самолет кренится, остальные вслед за ним вытягиваются в цепочку, и в воздухе образуется карусель. Этот боевой порядок придумали для самообороны от "мессеров". Назвали его "спасательным кругом". Одноместный штурмовик сзади беззащитен, но если бы фриц сейчас попытался кого-нибудь атаковать, то идущий у него позади сможет отсечь "мессера" своим лобовым огнем.
      - Атака отбита, разрешаю посадку, - говорит в микрофон командир, садится в автомашину и спешит проверить результаты работы первой эскадрильи майора Галущенко.
      Красиво она сработала, ничего не скажешь. Миша Талыков, стоявший рядом, первым нарушил молчание:
      -- Вот теперь мы собрались с силами! - И зачем-то притопнул каблуком. А я тогда подумал: "Да, это уже не тот полк, когда пришлось воевать на двух штурмовиках".
      ...Полк был готов к отлету на передовой аэродром, но вдруг последовало новое распоряжение: седьмой гвардейский будет ночным. Это новость! Нам и слышать не приходилось, чтобы ночью летали на штурмовиках. Теперь снова будет задержка с переучиванием. В нашем полку немногие летчики летали ночью, да и то лишь на У-2.
      В крайних саклях аула вечером стоял галдеж.
      - Не пойму, какой толк, что будем летать ночью?
      - А такой толк, что меньше будет потерь. Вон девчата из полка Бершанской по ночам тарахтят на У-2, - многие из них уже "наклепали" по триста боевых вылетов. А ведь у них вместо брони фанера да полотно. У штурмовиков, как известно, редко кто до пятидесяти вылетов дотягивал.
      - Теперь, братцы, прощай бреющий, на высоту нас загонят: в потемках мигом в гору воткнешься.
      - А если загонят на высоту, тогда уж стрелять не придется, только бомбить с помощью КС-42...
      - И групповая наша слетанность насмарку пойдет...
      - Это почему же?
      - А как же ты, интересно, в темноте будешь держаться в строю? Даже пешие в ночных переходах друг другу на пятки наступают.
      - Соседа по навигационным огням можно видеть. Для чего же, по-твоему, их установили на концах крыльев и на хвосте?
      - Если хочешь знать, так "ночники" их включают только при взлете и посадке. Будешь с огнями летать, немецкие зенитчики только спасибо скажут: даже без прожекторов лупить будут. Ночные истребители по огням легко находят...
      - Братцы! А как же мы цели ночью отыскивать будем?
      - Придется осветительные бомбы брать.
      - А фугасные куда подвешивать?
      На этот вопрос охотника отвечать не нашлось.
      И началась в наших головах великая путаница. И это после конференции, когда все вроде бы стало на свои места.
      На следующий день откуда-то привезли с полсотни фонарей "летучая мышь", расставили их на летном поле: ночной старт. Прожектора для освещения посадочной полосы не было. Прилетел на У-2 боевой летчик из ночного полка нас вывозить.
      Летали мы от заката до рассвета несколько ночей подряд, и на удивление дело с переучиванием пошло очень быстро. Молодежь вылетела самостоятельно. А до чего приятно летать ночью на У-2! Воздух спокоен, и самолет плывет, не шелохнувшись, словно в сметане. Вокруг чернота, лишь слабо мерцают приборы, да на аэродроме тускло светят редко выставленные в два ряда фонари, напоминая улицу мирного города в поздний час. Видеть это на фронте непривычно: ведь все населенные пункты затемнены, машины но дорогам ездят без фар. Глядя вниз, невольно уносишься мыслями к безмятежным довоенным дням.
      Мы стояли на старте и следили за пролетавшим над нами самолетом. По звездному небу бежали три огонька: красный, зеленый и белый. И если бы не тарахтение мотора в ночной тишине, можно было бы принять их за полого падающие звезды. Это сержант Остапенко выполнял самостоятельный полет по кругу.
      - Хохол-то твой землю носом роет, - одобрительно сказал командир. Он сделал смачную затяжку, жар цигарки осветил его лицо с глубокими морщинами около губ. И в этот самый миг яркий свет резанул по глазам, ударило волной всколыхнувшегося воздуха, мы упали на землю. Первым вскочил командир: - Гасить фонари!! - закричал он. Бросились врассыпную выполнять команду. Только теперь услышали отдаленный завывающий гул немецкого "ночника", спешившего до рассвета перелететь линию фронта.
      На востоке, со стороны Махачкалы, уже светлело небо. Техники закапывали опаленную взрывом воронку. Ни один человек, ни один самолет у нас на аэродроме Исти-Су не пострадал.
      Мы уже тряслись в грузовике по пути в аул и клевали носами.
      - А фриц этот тоже по кирзовому сапогу отбомбился, - послышался голос Ивана Остапенко. Сидевшие с ним рядом хохотнули.
      - А ты откуда знаешь? - спрашивает кто-то.
      - Видел... - Остапенко сделал паузу и начал плести: - Поравнялись это мы с ним на встречных курсах, фриц первый меня заметил и спрашивает: "Эй, рус-Иван, не на Моздок ли собрался, нашу переправу бомбить?" - "Да нет, - отвечаю, - я только сегодня самостоятельно вылетел". - "Ну тогда мотай отсюда подальше, я сейчас по вашим огням шарахну!" - "Так дай мне вначале приземлиться, как же я без огней сяду? Я и по званию всего-навсего сержант..." - "Не говори мне под руку, целиться не мешай!" - заорал ихний ас, а сам, вижу, кирзовый сапог с левой ноги начал стягивать...
      В кузове дружно засмеялись. Холобаев на ходу открыл дверцу кабины, вырос на подножке:
      - Опять Остап травит?
      ...Программа полетов на У-2 заканчивалась, и настало время вылетать ночью на ИЛе. Кто полетит первым? Намеревался сделать это сам Холобаев, но его, как на грех, в эти дни замучили приступы язвы желудка. Он и на старте не расставался с грелкой. Вызвал он майора Галущенко, спросил:
      - Тебе ночью на СБ летать не приходилось?
      - Приходилось.
      - А на ИЛе полетишь?
      - Полечу, - не раздумывая, ответил тог. - Только первый полет надо бы в вечерних сумерках сделать, чтобы постепенно глаза к темноте привыкли.
      - Хорошо. Полетишь на спарке, а в заднюю кабину майора Хашпера с собой возьмешь. Один майор - хорошо, а два - лучше.
      Еще не стемнело, а УИЛ-2 с двумя майорами вырулил на старт и пошел на взлет. Сделал один круг над аэродромом, точный расчет и мягкая посадка на три точки. Летчик снова дал полный газ. После отрыва самолет круто пошел вверх, направился в зону повиражить, чтобы дождаться темноты.
      Ждать пришлось недолго. Со стороны Кавказского хребта в долину быстро наползала темень. Вскоре и штурмовика не стало видно, а потом он зарокотал над аэродромом. Мы его обнаружили, но не столько по навигационным огням, сколько по лохмам пламени у патрубков. Многие удивлялись этим огненным языкам.
      - Его и с потушенными огнями, оказывается, можно легко найти, - протянул кто-то разочарованно. - На У-2 совсем другое дело.
      - На У-2 пять цилиндров, и выхлопные патрубки в коллектор помещены. А здесь из двенадцати цилиндров наружу огонь хлещет... - объясняет техник.
      Сделав круг, штурмовик вышел на последнюю прямую и издалека начал снижаться на малых оборотах. Гул сменился редкими хлопками - летчик убрал газ перед приземлением. Газ убран, а пламя стало еще больше. Огненные усы все ниже и ниже. Мы настороженно прислушивались, чтобы уловить момент касания земли, но совсем близко от нас снова взревел мотор. Летчик ушел на второй круг.
      Еще раз Галущенко пытался сесть и снова ушел - на третий круг. Тогда он передал по радио:
      - Ослепляет пламя, не вижу фонарей. Буду пристреливаться... - Тут Остапенко обратился к Холобаеву с вопросом:
      - А как же вы в потемках на штурмовку Бобруйского аэродрома летали?
      - Хочешь тут конференцию продолжить?! - одернул его командир. Не стал он, конечно, разъяснять, что взлетали тогда действительно в темноте, но садились-то при солнышке. Галущенко долго "пристреливался" и приземлился лишь с пятой попытки и то с промазом, далеко выкатившись за ограничительные огни. На наше счастье, там не оказалось канавы, и единственная наша спарка уцелела.
      Холобаев прекратил полеты, позвонил в дивизию. Из дивизии последовал звонок в воздушную армию, а оттуда пришел запрет "до особого распоряжения".
      Инженерам дали задание придумать пламегасители. Те решили с помощью удлиненных патрубков отвести выхлопы за кабину. Изготовление такого приспособления в полевых условиях оказалось делом не простым и требовало много времени.
      По этой причине нам так и не пришлось стать "ночниками".
      Четвертого октября наш праздник - первая годовщина награждения полка орденом Ленина.
      За день до этой даты дежурный по КП протянул Холобаеву телеграфную ленту, только что выползшую из аппарата СТ. Тот пробежал ее глазами, швырнул.
      - Кожуховский! - крутанулся он к сидевшему за чтением бумаг начальнику штаба. Тот вскочил, оторопело вытянулся. - Я срочно вылетаю в штаб воздушной армии. Смотри, чтоб тут все было начеку! - и зачем-то погрозил пальнем.
      Улетел командир на У-2, а наш Эн-Ша вдруг пустился по самолетным стоянкам, на ходу поправляя сползавшую на живот противогазную сумку. Издалека было слышно, как он дает накачку техникам:
      - Чтоб все самолеты были начеку!
      - Да они у нас и так начеку, товарищ подполковник, - отвечает ему инженер полка Тимофей Тучин, сменивший Митина еще в Донбассе.
      - Знаю... знаю, как они у вас начеку. Проверьте... Проверьте хорошенько еще разок... - Взглянул на самолет и заметил вопиющий непорядок: - А кто это противогаз на пушку повесил?!
      - Так мешает же он работать... - донесся откуда-то приглушенный голос.
      - Кому это противогаз помешал?! - пуще прежнего взвился Федор Васильевич и увидел показавшегося из лючка фюзеляжа техника. - Оружие химзащиты всегда должно быть при себе! Надеть!
      На этот раз Кожуховский долго ходил по стоянкам самолетов, но еще не успел навести на аэродроме "надлежащий порядок", как к нему через летное поле во весь дух прибежал посыльный. В руках телеграмма, содержание которой уже знали многие летчики. А она коротенькая: "Труба Кожуховскому лечу Холобаев".
      Надо было видеть, как Федор Васильевич, прочтя ее, пуще прежнего забегал по аэродрому, ожидая возвращения своего грозного командира. Он забыл, конечно, про то, что "Труба" - это новый позывной нашего КП, и истолковал текст телеграммы в прямом смысле.
      Прилетел Холобаев, вышел из самолета, улыбается. Хлопнул Кожуховского по плечу:
      - Разрешили годовщину награждения полка здесь отпраздновать, потом уже воевать!
      ...Подготовка к празднику шла вовсю. Тушь, плакатные перья, краски, кисти, бумага - нарасхват. Не оказалось самой нужной краски. Додумались, как ее приготовить: потрошили красные ракеты, разводили в воде. Годится! Художников и особенно поэтов объявилось столько, что хоть отбавляй. Кожуховский прохаживался между столами, задержался у стенгазеты. Его внимание привлек отдел юмора. Он пристально всматривался в изображенного там со спины полного человека с мясистыми ушами и противогазом через плечо.
      - Очень похоже... похоже... - забормотал он. - По ушам и противогазу сразу себя узнаю. Молодцы... молодцы ребята, рисуйте, чтоб посмешней...
      В этой предпраздничной суматохе к аулу Исти-Су подкатил грузовик. Из него вышли двое в военной форме, с орденами. Один из них, в темно-синих брюках навыпуск, как-то странно вышагивал на прямых ногах, носки ботинок кверху загнуты. Другой, очень худой, с розовыми шрамами на лице, одну согнутую руку держит у ремня. К ним навстречу бросились Холобаев и Кожуховский. Никаких возгласов, а просто обнялись люди и долго стояли, склонив друг другу на плечи головы. Потом они шарили в карманах и терли глаза скомканными платками.
      Это Шахов и Смурыгов вернулись из астраханского госпиталя. Не прошло и года, как Шахов упал в лесу у Красного Шахтаря. Еще меньше времени прошло с того дня, как санитары несли на носилках Смурыгова к убитым солдатам. В полку почти никого не осталось из тех, с кем они воевали. Зато много новых сержантов-летчиков выбежало на улицу. Без всякой команды они выстроились в ряд для встречи ветеранов, которых знали только по фотографиям и рассказам...
      Сержант Иван Остапенко, успевший занять место на правом фланге, хоть по росту были и повыше его, неестественно выпятил грудь и первым крепко пожал руки обходившим строй летчикам.
      ...Светило солнце. Торжественное собрание шло под открытым небом. За столом президиума рядом с начальством сидели Смурыгов с Шаховым, а между ними - Михаил Талыков. Позади них - гвардейское знамя с орденом Ленина, возле него застыл часовой.
      Стена глинобитной сакли сплошь увешана лозунгами, фотомонтажами, таблицами. На них красноречивые цифры: сколько боевых вылетов совершил полк с начала войны, сколько бомб сброшено на врага, сколько выпушено снарядов, сколько уничтожено вражеской техники и живой силы. Не было только цифр, показывающих, какой ценой это нам обошлось...
      Когда кончился доклад о боевом пути полка, к столу с разложенными на красной скатерти коробочками первым вызвали Артемова. На гимнастерке, доставшейся ему после Ивана Бойко, засверкал орден Красного Знамени. Назвали и мою фамилию. Холобаев перочинным ножом проткнул мне гимнастерку и рядом с парашютным значком привинтил такой же орден.
      Все ждали, когда вызовут Талыкова, но его и списках награжденных не оказалось: Мишин наградной лист все еще где-то кочевал.
      А на следующий день нам назначили перелет на "точку номер три" - в район Грозного. Теперь-то уж мы по-настоящему собрались с силами! Мы были вооружены не только новыми самолетами, но и боевым опытом.
      "Точка номер три"
      Место, куда мы прилетели из Исти-Су, на карте значилось как совхоз. Теперь здесь наш полевой аэродром, именуемый "точкой номер три".
      Наши штурмовики стоят в капонирах под маскировочными сетями у подножия Терского хребта. С другой стороны летного поля расположились остроносые истребители ЛАГГ-3 полка Романцова. Они теперь будут постоянно сопровождать нас, защищать от "мессеров".
      Неподалеку от летного поля - три барака и чахлая акация с кривым стволом. Тут же на деревянных подпорках умывальник - корыто из ржавой жести на десяток сосков. Поблизости отрыт блиндаж с бревенчатой, в несколько накатов крышей. Спустишься по земляным ступенькам, откроешь скрипучую дверь, - там нары в два этажа для боевого расчета, а за фанерной перегородкой врыт в землю длинный стол из неотесаных досок, и на нем телефонные аппараты. Здесь летчикам будут ставить боевую задачу.
      Только начинаем обживаться, а один из бараков уже назван "женским монастырем". Он заселен нашими девушками-оружейницами да официантками, поварихами и медсестрами из БАО. Не переступить нам его порога, чтобы отдать девушкам постирать подворотнички: там верховодит строгая машинистка штаба Мария Бродская, прозванная Игуменьей. Перед ней почему-то робел даже штабной командир, частенько диктовавший по ночам какие-то документы. Она тишком вроде бы даже им командовала. Вольнонаемная, перед начальством не трепетала. Поэтому наши писаря свой устный журнал, который перед отбоем слушали только избранные, назвали "В тисках". Многое знала и помнила Бродская. Она могла пофамильно перечислить тех, кто начинал войну и кого уже не стало. Ей доведется знать и тех, кто будет эту затянувшуюся войну заканчивать...
      Виктор Шахов добился разрешения летать. Мне поручили его тренировать на спарке УИЛ-2.
      Много сил у него отнимали эти полеты. Протезы растирали до крови ампутированные чуть ниже коленей ноги. Перед сном я приносил таз с холодной водой. Виктор погружал туда культи и блаженствовал.
      - Понимаешь, до сих пор пятки чешутся... Может, поэтому у меня и с координацией движений не ладится? - шутил он.
      Действительно, на первых порах Шахов при взлете резко двигал педалями ножного управления, поэтому без моей помощи выдерживать направление ему удавалось не сразу. Потом все-таки приноровился - дело пошло на лад.
      Коля Смурыгов пропадал с нами на старте, но летать не смог. Перелом на левой руке срастался неправильно, боль не позволяла сдвинуть вперед сектор газа. Очень переживал Коля, ходил грустный. Его назначили на должность адъютанта второй эскадрильи.
      - Вот тебе отпускной билет, - сказал ему командир, - поезжай к родным на месячишко. Подживет рука - будешь летать!
      ...Крайняя комната в "женском монастыре" наглухо отгорожена от общежития и имеет отдельный вход. В совхозе она служила канцелярией, а мы превратили ее в танцевальный зал. Техник Юрченко по вечерам приходил сюда с баяном, и летчики бережно водили девушек в тесном кругу.
      А девушек наших на "точке номер три" словно подменили. Съездили они в банный день на грузовике в Грозный и к вечеру все явились с завивкой перманент: волосы вьются мелкими кольцами, как у молодых барашков. Разве теперь усидишь вечером в своем бараке? Даже Петро Руденко зачастил на танцы со своим патефоном. Он ставил вновь приобретенную в Грозном "Рио-Риту", и дружное шарканье начищенных сапог заглушало хриплые звуки мембраны. Петро ходил гусиным шагом, держа партнершу на почтительном расстоянии и уставившись неподвижным взглядом куда-то поверх ее кудрей, словно в перекрестье прицела.
      После быстрого фокстрота в нашем танцзале становилось душно, и все выходили на осеннюю прохладу - поостыть.
      В эти дни над Кавказским хребтом висела полная луна. Она сияла вверху, отражаясь в лужах после обильных дождей. От света луны все видно как днем, и парам некуда укрыться. Вот и торчат они у распахнутой двери. Разговор у партнеров почему-то не клеится. Ребята хоть делом заняты - знай смолят крепкую махорку, а девушки в военной форме с самым что ни на есть маленьким званием не знают, куда девать руки. И все почему-то норовят стать спиной к яркой луне. Зато летчики, особенно те, у кого появились ордена, подставляют грудь серебристому свету.
      Ладно сидит форма на Маше Одинцовой. Туго затянута ремнем тонкая талия, стройные ноги словно влиты в узкие голенища перешитых кирзовых сапог. Она у нас самая боевая оружейница, за словом в карман не полезет, может любого "отбрить", а сейчас стоит перед Федей Артемовым и будто дара речи лишилась, знай теребит высокую прическу. Может быть, оттого в ней такая перемена, что у моего заместителя на груди поблескивает новенький орден Красного Знамени, с которого парашютные лямки еще не успели стереть позолоту?..
      Подошел я к ним и тоже стал так, чтобы луна на грудь светила. И тут только у Феди нашлись слова:
      - До чего же хорошо на свежем воздушке... - Так и сказал: "воздушке", будто ребенок. Я подстроился под тон Феди:
      - А нам ведь баюшки пора... Завтра Холобаев до рассвета решил подъем сыграть. Боевую готовность полку дадут.
      И пошли мы с ним мимо отливавших серебром луж к своему бараку, а Маша - в "монастырь". Ей тоже рано подниматься.
      - Подъе-ом!..
      Дежурный подал команду вполголоса, но в тот же миг заскрипели и заходили ходуном поставленные в два яруса железные кровати. У двери на тумбочке стоит сплющенная снарядная гильза, заправленная бензином и солью: заколыхалось ее коптящее пламя. Раньше всех выбегают из барака в нижних рубашках обитатели первого яруса, и уже гремит умывальник. На улице зябко и темно: луна спряталась за горы, из-за густого тумана не видно даже "монастыря". Федя Артемов спросонья влетел в лужу, беззлобно чертыхается. А другим от этого весело:
      - Федя не в такт попал! - намекают на вчерашние танцы. Ополоснув наскоро лицо, влезаем в теплые комбинезоны, потуже затягиваем пояса с пистолетами, шлемофон с планшетом в руки - ив столовую. Она в этом же бараке, дверь рядом. Наш ранний завтрак - чай с куском хлеба и маслом. Хорошо пропустить с утра стакан горячего чайку, ведь на сон грядущий столько махорки искурили!
      - Кушайте, кушайте, - суетится официантка. Бегает от стола к столу с большим чайником, подливает. А под окном уже хрипло сигналит полуторка командир торопит. Дожевываем на ходу, выбегаем из столовой и залезаем в кузов.