Холобаев сказал нам:
      - Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел - долетим и мы. До мастерских - менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор - садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?
      - Так хиба ж море милке? - удивленно спросил Петро.
      - Ближе к берегу будет "милке", - улыбнулся командир.
      Ему нравился украинский говор этого летчика. В разговоре с ним он при удобном случае тоже "ввертывал" украинские словечки, неумело подражая собеседнику.
      Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма "до Оли" в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым.
      С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко. Недаром Руденко часто повторял свою любимую поговорку: "Не срубаешь дуба, не отдувши губы".
      Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаше других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен... Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко - рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза...
      Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город.
      - Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо.
      Мы ходили гурьбой по городу, искали "Тройной одеколон" для бритья, но купить его нигде не удалось. Об этой принадлежности туалета забыли и горожане, одеколон с прилавков давно исчез как предмет роскоши. У магазинов стояли бесконечные очереди - хлеб выдавали по карточкам. Тогда направились к пристани, чтобы на синее море посмотреть да искупаться. Там же, вдоль берега, сколько глаз видел, расположились многотысячным табором беженцы. Женщины с детьми, старики да старухи неделями ожидали посадки на пароход, чтобы эвакуироваться за Каспий. И море было совсем не синим, а грязным от нефти (танкер, говорили, где-то затонул), на воде плавали арбузные корки, обрывки газет, всякий мусор...
      Возвращаясь, хватились: исчез Петро Руденко. Появился он к вечеру с обклеенным синим дерматином чемоданчиком.
      - А я патыхвон купив! - торжественно объявил он.
      - Зачем он тебе, Петро? - заинтересовались мы необычной и по военным временам дорогой покупкой.
      - Щоб на танцях у нас грав.
      - Так ведь Юрченко на баяне играет!
      - Вин такого не грае...
      Петро откинул крышку, поставил единственную пластинку, покрутил ручку, и мы услышали всем знакомую "Рио-Риту".
      - Пид цей фокстрот я з Олей познаёмывся на танцях, - открылся нам Петро.
      А за ужином при всех сказал Холобаеву:
      - Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон, товарищ командир, тому летчику, який буде наихрабрийшим...
      Утром следующего дня мы взлетели. Пристроились к Холобаеву и вслед за ним сделали над аэродромом круг, чтобы набрать побольше высоты. Она нам могла пригодиться, чтобы в случае отказа двигателя хватило времени спланировать на "мелкую воду".
      Взяли курс на юг. Вскоре по правому борту навстречу медленно поплыли мрачные, с темными ущельями скалы Дагестана, а слева голубело тихое, словно застывшее, море. Вглядываясь в его даль, нельзя было понять, где оно кончается: вода сливалась с такого же цвета безоблачным небом. Консоль левого крыла медленно покачивалась над этим бесконечным покоем, и трудно было определить: ровно летит самолет или с креном. Пришлось все время косить глазами на горы да часто посматривать на стрелку прибора, показывающую температуру воды. Стрелка вскоре уже достигла красного деления, это максимум: мотор начал перегреваться.
      Долго тянулись минуты, пока впереди, на крутом берегу, не показалась россыпь выбеленных домиков, остатки крепостных стен и в середине, словно поднятая к небу пика, мечеть. Это и есть Дербент, половина нашего пути. А когда город уплыл под крыло, горы постепенно отступили от берега, из-за моря поднялся огненный диск, позолотивший песчаные отмели.
      Температура воды в системе охлаждения перевалила за предел, и на бронестекле заискрились мелкие брызги - воду выбивало через клапан редуктора. Прошло еще двадцать минут напряженного полета, когда ждешь, что вот-вот заклинит мотор, и уже не до созерцания земных красот.
      Наконец аэродром. Один за другим приземлились с ходу, не делая никаких кругов. Долетели!
      Командир ходил приосанившись, словно полководец, выигравший крупное сражение.
      - Перекусим, потом искупаемся в синем море - и на поезд! - сказал он.
      Столовая на аэродроме была маленькая, пришлось постоять в длиннющей очереди. А солнце уже жарило вовсю. С гор срывался ветер и гнал по земле космы песка. На зубах хрустело, на гимнастерках выступила соль. Тело зудело не то от укусов гудермесских комаров, не то от насекомых, которые появились за несколько недель странствий по безводному Донбассу и Сальским степям.
      Из столовой заспешили к морю, которое было очень чистым. Сутулый Руденко с патефоном широко вышагивал впереди. Он первым разделся, обнажив белое, цвета бумаги, тело. Только чернели, будто приставленные, кисти рук да ровно загоревшая шея. Петро зашел по колено в воду, нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, хлебнул и зло сплюнул:
      - Яка ж вона гирка... - Постоял в раздумье, выбежал на берег, схватил камень, сгреб свою амуницию, погрузил ее в воду и привалил камнем ко дну.
      - Хай воны в ций води и подохнуть!
      Развеселил нас Петро. Мы, как мальчишки, долго барахтались в воде, ныряли, хохотали, а потом улеглись подряд нагишом, подставив солнцу белые спины, и вскоре притихли. Только Петро все скрипел заводной ручкой патефона.
      По ногам ритмично плескалась зыбь. Сквозь дрему мы слушали бойкую "Рио-Риту", а потом и звуки патефона, и всплески прибоя, и нас самих будто унесло теплым ветром в море...
      Федя Артемов проснулся первым.
      - Сгорели! - крикнул он.
      Все вскочили, как по боевой тревоге: где пожар?! И тут же раздался дружный смех: наши спины, и ноги, и то, что возвышалось между ними, были цвета кумача, а у Холобаева на лопатках появились волдыри. Петро в одежде Адама понуро стоял около своего патефона: его любимая пластинка сплавилась на солнце, края свисали с диска, словно блин с тарелки, игла вошла в нее, как в мягкий воск.
      Быстро оделись и направились на вокзал. Руденко раздобыл крынку кислого молока и смазал всем спины. Но это мало помогло: в поезде до самого Дербента никто из нас не мог ни сесть, ни лечь.
      Стояли мы у окон вагона, и глаз невозможно было оторвать от синего моря. На горизонте виднелся пароход: за трубой по морю волочилась длинная полоса дыма...
      Прыжок через Каспий
      Созрел виноград. Для его уборки в Дербенте людей не хватало. Мужчины в армию ушли, женщин тоже мало осталось: кто противотанковые рвы копает, кто в переполненных госпиталях за ранеными ухаживает.
      Нас послали в совхоз снимать богатый урожай. Работали мы на виноградниках и отъедались: одну кисть в корзину, вторую в рот. Но не пришлось как следует насытиться живительным соком: объявили, что летчикам предстоит дальний путь в город, где обосновался с авиационным заводом С. В. Ильюшин. Часть техников тоже отправится с нами.
      В догадках ломали головы: как туда теперь добираться? Все ближайшие железные дороги перехвачены противником, его авиация зверствует и на Волге пароходы бомбит. Путь остается один - только через Каспийское море. Если пароходом, то километров 600 до Гурьева плыть, а дальше кружным путем по железной дороге.
      Поздно вечером к нам зашел повеселевший от молодого вина Холобаев:
      - Завтра отправляемся! Лишних шмуток с собой не брать! Прихватить парашюты! Полетим на "братской могиле"
      У молодых летчиков-сержантов округлились глаза, а бывалые знали, что "братской могилой" повсеместно именовали давно устаревший тихоходный гигант с четырьмя моторами - тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Он имел на борту многочисленный экипаж, и, когда случалась катастрофа, приходилось хоронить сразу одиннадцать человек.
      Утром нас погрузили в огромный бомбоотсек, а не уместившимся в нем пришлось забраться внутрь толстого крыла и лежать там, скорчившись. Наконец загудели моторы, самолет пошел на взлет.
      Сидели мы, как в закупоренном ящике, не видя белого света. Огромный металлический самолет от вибрации так лихорадило, что кожа мелко вздрагивала студнем. Вдобавок вскоре началась сильная болтанка. Тихоходный ТБ-3 с огромными крыльями то "вспухал" на восходящих токах воздуха, то вдруг терял опору, резко проваливался, и мы вместе с парашютами, на которых сидели, отделялись от пола. Многих начало укачивать, и побледневшие летчики по очереди стеснительно пробирались в хвостовую часть фюзеляжа. "Может, оттого так швыряет самолет, что мы над горами летим?" В полу отыскали щель, любопытные начали к ней льнуть. И увидели картину, совсем не радовавшую глаз: под самолетом, совсем близко, дыбились высокие гребни пенистых волн. После этого все притихли, закрыли глаза, прикидываясь спящими.
      Лишь через пять часов полета под нами поплыли жаркие пески. Только тогда мы зашевелились, начали курить в кулак.
      К вечеру приземлились на травяном аэродроме. У нас под ногами долго еще качалась земля. От ужина отказались, завалились на нары в неосвещенном бараке: спать, спать...
      На рассвете появился наш, неугомонный командир:
      - Подъем! Не к теще на блины приехали! Быстро завтракать - и на заводской аэродром. Будем сюда перегонять самолеты.
      В столовой мы нехотя ковыряли гнутыми вилками сухую, сбившуюся в комки пшенную кашу. Голодная, тыловая норма...
      На заводском аэродроме в несколько длинных рядов выстроились новенькие штурмовики. Нам предоставили право выбирать самолеты. Техники придирчиво их осматривали, и наш "профессор" Шум был нарасхват, - каждому хотелось, чтобы он сам прослушал работу мотора.
      Выделялась нам и спарка. Вот когда наконец появился на свет этот долгожданный учебно-тренировочный УИЛ-2 с двойным управлением. На нем мы будем проверять технику пилотирования отобранных из запасной бригады летчиков и давать им провозные полеты.
      Из Дербента нас прилетело человек десять воевавших летчиков. Среди них Петр Руденко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев, Михаил Талыков, Леонид Букреев, Евгений Ежов, Николай Дорогавцев, Василий Шамшурин... Привезли мы с собой и выпускников Ворошиловградского училища сержантов Ивана Остапенко, Георгия Бондаренко, Петра Цыганова, Григория Снопко, прибывших в полк еще в Кагальницкую, но не сделавших ни одного боевого вылета. Около двадцати летчиков предстояло нам взять в полк, оттренировать и подготовить к тысячекилометровому перелету на фронт.
      Первую половину сентября с утра до вечера летали со стопного аэродрома. Проверяли, отсеивали, тренировали летчиков. Холобаев предъявлял особые требования к радиосвязи. Он говорил:
      - Кто в полете не слышит команд с земли, тот верный кандидат в покойники. Таких в полку мне не надо!
      И все же без казусов не обошлось. Возвращался как-то с тренировочного полета сержант Снопко, светловолосый и добродушный летчик, всегда красневший при разговоре с начальством. Заходил он на посадку, а шасси выпустить забыл. Подсказывали ему по радио, а он на команды не реагирует. Красными ракетами угнали его на второй круг. Еще несколько раз он упорно пытался сажать самолет с убранными шасси, тогда ему крест из полотнищ выложили и палили сразу из нескольких ракетниц. Измотавшийся Снопко уже перестал обращать внимание на запрещающие сигналы, решил садиться с убранными шасси. Когда он планировал, майор Хашпер предпринял рискованный шаг: выбежал на полосу приземления, поднял руки. "Не будет же летчик таранить своего командира эскадрильи, если увидит". Снопко, к счастью, заметил впереди человека и в пятый раз дал полные обороты двигателю, прекратив снижение. В этот момент Хашпер повалился на спину, поднял длинные ноги, начал ими дрыгать и хлопать ладонями по голенищам. Летчик, увидевший такую картину, сообразил, что он "ноги" забыл выпустить. Благодаря этому полет Снопко закончился без поломки.
      Холобаев вгорячах хотел было отчислить этого летчика из полка, но, крупно поговорив с ним, все же оставил. И Гриша Снопко на фронте оказался летчиком, украсившим нашу гвардейскую семью. А случай потери радиосвязи он запомнил на всю недолгую в авиации жизнь.
      У меня в 3-й эскадрилье был сержант Иван Остапенко. Этот круглолицый флегматичный украинец из села Долгенького Харьковской области оказался неистощимым балагуром. Притихшие летчики и техники с застывшими улыбками могли слушать Остапенко часами. Тогда вечернюю тишину, словно орудийные залпы, сотрясали короткие взрывы хохота. В центре своих историй он неизменно ставил себя, но прикидывался простачком, "работая" не то под бравого солдата Швейка, не то под любимца фронтовиков Васю Теркина. Случаи, взятые из жизни, у рассказчика обрастали затейливыми выдумками, и трудно было понять, где кончается правда и начинаются сущие небылицы. Остапенко был вралем с богатой фантазией, а люди, умевшие веселить, нигде так не ценились, как на фронте. Я был рад, что у нас в эскадрилье завелся такой.
      Но вот с этим-то Остапенко и произошел случай, который мог разлучить его с полком. Холобаев, не покидавший в эти дни старта, часто брал микрофон, чтобы самому убедиться, как слышат летчики "землю". Поскольку на большинстве самолетов стояли только приемники (передатчики были лишь на самолетах командиров эскадрилий и их заместителей), то слышимость проверялась своеобразно - от летчика требовали выполнить какую-нибудь несложную эволюцию: сделает - значит, услышал...
      Пролетал над стартом самолет с бортовым номером 25.
      - Кто летит? - спросил меня Холобаев.
      - Сержант Остапенко. - Командир взял микрофон:
      - Двадцать пятый, если слышишь меня - помаши крыльями!
      Остапенко, однако, продолжал полет по прямой, не шелохнувшись. Холобаев гневно бросил:
      - Твой любимчик только на земле разглагольствовать мастер, а в воздухе он, оказывается, того... - и покрутил указательным пальцем около виска. - Уберем его из полка, пусть еще в бригаде подучится...
      - Константин Николаевич, - говорю командиру, - ведь он у нас от Ростова пешим протопал... Сядет - тогда и разберемся: может, лампа отказала или еще что...
      - Плохому танцору всегда что-нибудь да мешает! Посмотрим, как он у тебя сядет...
      - Посадка у него отработана, сейчас убедитесь...
      И надо же такому случиться! Остапенко, хорошо сажавший самолет, на этот раз подошел к земле слишком низко, ткнулся колесами и "скозлил": штурмовик сделал несколько прыжков.
      - Видно птицу по полету... Пешком топать - не летать. Пришли его ко мне!
      Подошел Остапенко к командиру по-строевому, лихо козырнул.
      - Приемник перед взлетом настраивал?
      - Так точно, настраивал.
      - Команду мою слышал?
      - Так точно, слышал.
      - А почему не выполнил?!
      - Не мог, товарищ командир, - невозмутимо ответил сержант.
      - Интересуюсь, что же помешало?
      - Вы давали команду помахать крыльями, а этого сделать никак невозможно: крылья к фюзеляжу жестко прикреплены. Вот если бы покачать с крыла на крыло, то дело другое... - с невинным видом объяснил сержант.
      - А почему сел с "козлами"?
      - Знал, что за невыполнение команды по радио нагоняй будет, волновался.
      Стоявшие поблизости фыркнули, и Холобаев засмеялся громче всех.
      Перелет полка на фронт был назначен на 20 сентября. Казалось бы, что тут сложного? Взлетел, собрал всю эскадрилью - 12 самолетов, пролетел час по прямой - и посадка для заправки. Такие посадки в районе Саратова, у озера Эльтон, под Астраханью, Махачкалой и, наконец, у Гудермеса. Вот мы и дома... И условия для перелета благоприятные: небо безоблачное, воздух прозрачный - с высоты местность просматривается на многие километры. Видимость, как говорят в таких случаях, миллион на миллион. Пролетать будем в стороне от мест, где идет война, ни зениток тебе, ни "мессеров". Одним словом, прогулка. Между тем Холобаев на подготовку к перелету выделил целый день.
      Мы занимались прокладкой маршрута, и командир появлялся то в первой эскадрилье у Петра Руденко (его выдвинули на должность комэски), то во второй, у майора Хашпера, то у меня, в третьей. Вот он снова как из-под земли вырос, выхватил у Остапенко карту и давай его экзаменовать:
      - Компасный курс на первом этапе полета? Путевое время? Какие характерные ориентиры будем пролетать? - Сержант бойко, правильно отвечает. Я рад за него.
      Судя по вопросам, командир больше всего опасается потери ориентировки. Но как по такой трассе заблудиться? Волга, потом единственная железная дорога в степи - очень надежные линейные ориентиры. К тому же впереди каждой эскадрильи, которые будут взлетать одна за другой через 30 минут, полетит лидер - бомбардировщик ПЕ-2 со штурманом на борту. Он будет вести нас от одного пункта к другому. Однако командиру полка этого показалось мало, и он решил к Петру Руденко приставить еще и контролера - майора Галущенко, только что назначенного к нам штурманом полка.
      Николай Кириллович Галущенко, атлетически сложенный здоровяк с орлиным взглядом и прекрасно вылепленной головой, был превосходным летчиком. О таких говорили: не летает, а рисует в воздухе. И повоевать ему пришлось раньше нас: еще в тридцать седьмом он был летчиком-добровольцем в Китае, летал на скоростном бомбардировщике СБ.
      Вот его-то командир полка и решил приставить к эскадрилье Петра Руденко, чтобы подстраховать молодого комэску от всяких случайностей. Узнав об этой опеке, Петро надулся. Но командир, по-видимому, не забыл случая, как Руденко год назад, в Донбассе, чуть не угодил под суд. Возвращался он с задания, отбился от группы, потерял ориентировку и сел в степи. Расспросив у местных жителей, где он находится, летчик взлетел, но снова заблудился. День был на исходе. Вторично приземлился на окраине какого-то села, чтобы опять расспросить о местонахождении, а там говорят: "Немцы близко!" Тогда Руденко свалил в кабину, как в печку, охапку дров, облил бензином и поджег. В полк вернулся пешком. Тогда и начались у Петра неприятности: слухи о близости противника оказались ложными, а самолет был уничтожен.
      Вот поэтому командир полка решил подстраховать его от всяких случайностей и зазорного в этом ничего не видел.
      Вечером, в канун отлета на фронт, провели партийное и комсомольское собрания. В решении записали: все 36 самолетов завтра должны быть на фронтовом аэродроме. Ни одной аварии и поломки по вине летного и технического состава, ни одного летного происшествия.
      Рано утром мою эскадрилью выпустили первой. Быстро собрались звенья в клин четверок, легли на курс. Вскоре нас обогнал лидер и повис впереди с превышением. Справа от меня спокойно летит Остапенко. Поглядывая в его сторону, вижу широкую ленту Волги и медленно уходящие к востоку пожелтевшие Жигули.
      Первая посадка. К самолетам подъехали бензозаправщики. Вслед за нами к аэродрому подошла эскадрилья Руденко. Когда все самолеты третьей эскадрильи были заправлены и механики уже начали залезать в фюзеляжные лючки, последняя эскадрилья Хашпера заканчивала посадку. Третьей эскадрилье - взлет. Точно укладываемся в график!
      Снова в воздухе. Волга вильнула вправо и скрылась. Теперь не увидим ее до самой Астрахани. Далеко в стороне остались моя родная Николаевка и разбитый теперь Сталинград. Под нами ровная степь. По железной дороге ползут товарняки: на фронт, на фронт...
      Наконец-то впереди показалось белое, словно заснеженное, соленое озеро Эльтон. Невдалеке от него нам сигналят ракетами. Холобаев первым пошел на снижение, чтобы успеть руководить с земли посадкой.
      Сели, разминаемся, а в ушах стоит гул, будто все еще рокочет мотор. Печет солнце. Вижу - ко мне спешит Федя Артемов, мой заместитель:
      - У нас одного самолета не хватает!
      - Чего мелешь! К аэродрому все подошли, сам пересчитал.
      - Двадцать пятый исчез! "Опять Остапенко".
      Вскарабкались с Артемовым на мотор и с высоты обозреваем полынную степь.
      - Что там пылит? - показывает он рукой и ладонью прикрывает глаза от солнца.
      - Автомобиль, наверное. Что еще может в степи пылить?
      - А не самолет ли рулит?
      - Не мог же он приземлиться за тридевять земель... К нам подбежал Холобаев, флажками в том же направлении тычет:
      - Ты видишь, куда твой хохол умудрился сесть?!
      Долго рулил Остапенко, попадая колесами в сурочьи норы, в моторе закипела вода. Техники облепили самолет, осматривали шасси, в моторе еще долго копались.
      Оказалось, что Остапенко вышел на последнюю прямую перед посадкой, а солнце, светившее в глаза, ослепило. Потерял посадочное "Т". Отвернул в сторону, заметил впереди что-то белевшее и пошел на посадку в том направлении. Приземлившись, сержант обнаружил, что сел он не там, где все, а белая полоска, которую он принял за посадочный знак, оказалась ложбинкой с высохшей соляной рапой...
      Стоял сержант передо мной, потупившись и теребя ремешок у планшета.
      - Разберут теперь по частям, - сказал он упавшим голосом. Я подумал, что он о самолете речь ведет, и успокаиваю перед очередным стартом, хоть и хотелось отчитать:
      - Незачем его разбирать, штурмовик исправный...
      - Да не самолет, товарищ лейтенант, а меня... За невыполнение решения комсомольского собрания. Ведь летное происшествие по моей вине...
      До Астрахани трасса для ориентировки очень трудная: почти половину пути предстояло лететь над пустыней, выдерживая по компасу курс вначале на юг, а потом, достигнув моря, - вдоль всего берега на запад. Нужно было сделать крюк, чтобы обойти зону боевых действий авиации противника.
      Перед вылетом каждому летчику вручили закупоренную бутылку с питьевой водой.
      - Аварийный запас, пить запрещаю! - объявил командир.
      Все догадались, когда может понадобиться эта вода.
      И снова взлет в прежней очередности.
      Мы потянулись за Холобаевым. Потряхивало самолеты на горячих восходящих потоках, внизу однообразная картина: куда ни глянь - к самому горизонту убегают застывшие валы желтого песка. За двадцать минут полета я не приметил ни одного кустика, и только в одном месте какой-то ползучий обитатель пустыни оставил на песке бороздящий след. Невольно настороженно прислушиваешься к гулу двигателя, нет ли перебоев, и вспоминаешь о бутылке с питьевой водой.
      Засинел наконец Каспий, выплескивая на прибрежные пески белые кружева. Долго еще летели вдоль пустынного берега, потом показались заросшие камышами протоки Волги и многочисленные острова. В стороне видна Астрахань.
      Третий этап перелета эскадрилья закончила без происшествий. Остапенко на этот раз не набедокурил. Пока техники заправляли самолеты, летчикам начали выдавать спасательные жилеты. Мы впервые увидели это приспособление, которое может понадобиться тому, кто окажется в воде.
      - Вот, товарищи, видите, - надувные шланги, - объясняет нам военный из отдела перелетов.
      И мы действительно видим на красном резиновом жилете с отверстиями для рук две длинные резиновые трубки, будто от автомобильного насоса. Если надеть жилет, трубки концами достанут до подбородка.
      - А вот этими пробочками, - продолжает он, - закрываются отверстия этих шлангов после того, как жилет будет наполнен воздухом...
      - А как его наполнять? - перебивает затянувшееся объяснение Федя Артемов.
      - Я как раз и хотел перейти к этому вопросу... А наполнять его нужно, товарищи, так: взять кончики шлангов в рот, через нос сделать глубокий вдох и дуть...
      - Если его надуешь, то, наверное, и в кабину не втиснешься?
      - Так не на земле же его, товарищи, надо надувать, а после того, как покинете самолет и убедитесь в раскрытии купола парашюта. Делать это нужно до приводнения...
      Федя Артемов первым вызвался для показа: набросил на себя жилет и принялся усердно дуть. Лицо его от натуги побагровело, а жилет наполнялся медленно. Все же Федя на наших глазах постепенно располнел до неузнаваемости. Тогда он сделал кислую мину, склонил набок голову, просяще протянул руку и забормотал: "Сала, сала, сала..." Засмеялись мы и вспомнили нашего славного Эн-Ша, который, наверное, все еще руководит уборкой винограда в Дербенте.
      Смех смехом, но если действительно придется покидать самолет над морем, то с малой высоты, на которой мы полетим, этого жилета надуть никак не успеешь. Настроение испортилось. А тут еще на наших глазах Холобаев метался по старту, то и дело на часы поглядывал. Положенные тридцать минут истекли, но ни лидера, ни эскадрильи Руденко все еще не видно. Лишь один штурмовик низко просвистел над аэродромом, потом круто вздыбился и вверху завалился в глубокий вираж. Штурмовик, сделав небольшой круг, эффектно приземлился. Судя по почерку, это Галущенко. Но почему он один? Где же первая эскадрилья, которую должен был контролировать штурман полка?
      Стоит на старте плечистый летчик перед маленьким Холобаевым - майор перед майором. Командир темпераментно жестикулирует, а Галущенко перед ним - по стойке "смирно" и лишь изредка и вроде бы некстати с ноги на ногу переступает.
      Уже села замыкающая эскадрилья, мы выруливаем для взлета, а самолетов Руденко все нет. Холобаев остался в Астрахани выяснять причину, а Галущенко послал в группе со мной.
      Над морем до Махачкалы мы летели уже без лидера, зато с боков и сзади нас охраняли истребители - английские "харрикейны", выкрашенные в ярко-желтый цвет. Немцы, оказывается, пронюхали о морской трассе перелетов на Кавказ и засылали сюда "мессеров" охотиться за самолетами.
      Особняком от нас, в стороне летел майор Галущенко. Перед Махачкалой мы приблизились к берегу, и Галущенко, любивший пролететь "с ветерком", снизился над плавнями до бреющего. Тучи уток поднимались на крыло перед носом его штурмовика. Такой массы дичи видеть еще не приходилось. Вскоре я услышал голос Галущенко:
      - У меня что-то с мотором, гарью пахнет, кажется, электропроводка горит.
      - А как показания приборов? - запрашиваю его.
      - Температура воды растет...
      - Подходим к аэродрому, садись первым, - советую ему.
      Когда я заходил на посадку, то увидел в конце аэродрома лежавший на брюхе самолет. Это Галущенко в спешке забыл выпустить шасси. Ходил он вокруг штурмовика и ругал себя последними словами. Но делу этим не поможешь. Наши техники быстро поставили штурмовик на ноги, заменили винт. Опробовали мотор: работает нормально, ничего там не должно было гореть. В чем же дело? Сержант Шергин вскарабкался на мотор, полез руками в туннель воздухозаборника водяного радиатора, расположенного позади винта перед фонарем кабины летчика, и извлек оттуда... утку с обгоревшими перьями! Как она могла туда проскочить через вращающийся со скоростью до двух тысяч оборотов в минуту трехлопастный винт?!
      С Петром Руденко случилась неприятность. Галущенко до Астрахани решил его больше не опекать: ведь Руденко полетит с лидером. А у лидера, который должен был взлететь последним, не запустился мотор, и Руденко полетел самостоятельно. Над дельтой Волги отклонился от курса, потерял ориентировку. Горючее было на исходе, и летчики его эскадрильи расселись поодиночке где попало. Руденко сел на безлюдном острове дельты Волги. Грунт оказался мягким, самолет перевернулся, комэска, к счастью, наставил себе только синяков и самолет не поломал.
      Разыскали всех, и они прилетели к месту сбора.
      Перелет закончен. Тридцать шесть штурмовиков оказались налицо, но Галущенко был понижен в должности и принял первую эскадрилью, а Петр Руденко стал у него командиром звена.
      Досадно было: воевать научились, а тут, можно сказать, на ровном месте споткнулись.
      Собираемся с силами
      В районе Гудермеса сели в широкой долине на скошенный луг. Только зарулил на стоянку последний штурмовик, как в небе показался немецкий разведчик. Командир полка проводил его пристальным взглядом и тут же объявил аврал:
      - Маскировать самолеты!!
      А чем их замаскируешь на голом месте? И все же нашлось чем: таскали охапки сена, обрывками веревок и проволоки вязали снопы, обвешивали ими пропеллеры, фюзеляжи, крылья. И так усердствовали техники и летчики, что вскоре забросанные сеном штурмовики даже с близкого расстояния нельзя было отличить от копны.
      Жилье нашлось в опустевшем ауле Исти-Су, в часе ходьбы от полевого аэродрома. На склоне горы ступенчато лепились глинобитные сакли. Летчик-осетин Володя Зангиев пояснил нам, что название аула в переводе на русский означает горячая вода. И действительно, почти кипяток с журчанием сбегал откуда-то с гор. Пахла вода тухлыми яйцами. А рядом с ручьем стояло нехитрое сооружение врытый в землю деревянный сруб с заслонкой. Откроешь ее, и из ручья туда наливалась вода. Давали ей остыть, а потом десятка два любителей попарить косточки медленно погружались в горячий "лягушатник" и сидели там до умопомрачения. Даже наши молодые сердца от такой процедуры учащенно колотились. Вода-то, говорят, целебная!
      Отмокали по очереди в серном источнике и думали, что, может быть, завтра получим приказ перелетать на фронтовой аэродром, поближе к Моздоку и Нальчику, где шли сильные бои. Не зря к вечеру из дивизии прилетел начальник разведки с картой обстановки. Он рассказывал, какие силы авиации и сухопутных войск сосредоточил противник на этом участке фронта, сыпал цифрами, называя нумерацию частей, их численный состав и потери. Мы нанесли на свои карты линию боевого соприкосновения, отметили пункты, где базировалась фашистская авиация.