Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России

      "Юдифь" имела большой успех, но ставилась редко – до революции 1917 г. последний раз в 1907 г.
      В советское время "Юдифь" была поставлена в 1925 г. (Ленинградский театр оперы и балета), в дальнейшем она была снята с репертуара, поначалу за пропаганду Библии, а впоследствии из-за примитивного антисемитизма. В последний раз она шла на сцене Бурятского оперного театра (Улан-Удэ) в 1964 г. (Надо сказать, что музыкальная цензура существовала и в царское время. Серову повезло. Другие оказались менее удачливы. Оперу Россини "Моисей" на библейский сюжет переименовывали в России неоднократно. Одно время, весьма непродолжительное, она шла под оригинальным названием, затем была переименована в "Магомета", а затем и это показалось чрезмерным и оперу стали называть "Зора".
      Есть экспромт, приписываемый Пушкину:
 
Ныне для России всей
Не пригоден "Моисей";
С разрешенья ж Филарета
Разыграют "Магомета").
 
      Часть музыкальных критиков считали, что Серову удался "восточный колорит". Особо выделяют первый и последние акты, в которых с необыкновенной экспрессией показано состояние осажденных евреев в Ветуле. Мусоргского эта музыка не удовлетворила. По его мнению, характер музыки, пения и всей постановки псевдоисторический и псевдоеврейский. Мотивы, которые исполняет хор, взяты из церковных песнопений католического богослужения. В свое время еврейское богослужение и древнееврейская музыка оказали влияние на церковную. Но в данном случае использование католического канона неправомерно.
      Свои взгляды на эту проблему Мусоргский изложил в письме к Милию Балакиреву: "…пора уже перестать превращать евреев в христиан и католиков". В этом же письме он критикует композитора Феликса Мендельсона-Бартольди за то, что он в еврейскую историческую оперу "Аталиа" ввел истинно католические мелодии. Впрочем, выговор внуку знаменитого философа выглядит странно. Удивительно, что Мусоргский, 20-летний юноша, до сего времени никогда не живший среди евреев (он родился в Псковской губернии), сумел разобраться в вопросах еврейского национального творчества. В январе 1867 г. он подробно пишет Балакиреву о характере еврейской музыки, без тени насмешки или предвзятости, столь характерной для русской публицистики того времени: "Евреи аж прыгают от воодушевления перед…песнями своего собственного народа, которые переходят от поколения к поколению. Глаза евреев при этом загораются благородным, идеалистическим огоньком, и мне не раз пришлось быть свидетелем таких сцен. Евреи понимают больше, чем мы, славяне, т. е. русские и чехи, и ценят и лелеют национальные народные песни и именно простые евреи, наши белостокские, луцкие и невельские евреи, которые живут в грязных и бедных домиках своих"266. Откуда это проникновение в еврейскую жизнь? Дело, видимо, в том, что во время маневров Преображенского полка офицеру Мусоргскому пришлось побывать на летних учениях в еврейских местечках, где он наблюдал зажигательные пляски хасидов. Но не только. Его связывала тесная дружба с Мордухаем (Марком Матвеевичем) Антокольским. Не исключено также, что его связь с Владимиром Стасовым, автором многочисленных статей о еврейском искусстве и членом жюри по постройке новой большой синагоги, приводила любознательного музыканта на еврейские праздники в Петербурге.
      Самое знаменитое творение в области еврейской музыки Мусоргского – это его композиция для соло и хорового пения "Иисус Навин" ("Стой, солнце!").
      Обстоятельства, при которых была создана композиция, описаны неоднократно.
      Осенью 1874 г. Мусоргский проживал в бедном районе Петербурга, примыкающем к Сенному рынку ("места Достоевского"). В этом же районе в многоэтажных зданиях жило и небольшое еврейское население, имеющее право жительства: отставные николаевские солдаты, ремесленники… Одним из соседей композитора был бедный еврей-портной, в доме которого была молельня. Однажды во время праздника Суккот (Кущей) через открытое окно Мусоргский услышал канторское пение, которое совершенно очаровало его. И тогда он переделал одно из своих прежних сочинений для массового хора ("Боевая песнь ливийцев" из оперы "Саламбо", 1876) и включил свежие мотивы, заимствованные из еврейских молитв. Средняя часть ("Плачут жены Ханаана") была полностью написана заново. Один из музыкальных критиков 1930-х годов определяет это произведение как основанное на народных израильских напевах. Так родилось одно из самых красивых произведений в русском хоральном искусстве и жемчужина в творчестве Мусоргского – кантата "Иисус Навин". Иногда композитор называл эту вещь "Про Иисуса Навина". Позднее сам композитор переделал это произведение в соло для рояля и с неизменным успехом исполнял на концертах. (На полях нот рукою Мусоргского проставлена дата – 2 июля 1877 г.) Мусоргский неоднократно возвращался к истории создания "Навина" – он всегда говорил об этом с гордостью и воодушевлением. Этот эпизод был воспроизведен в воспоминаниях о Модесте Петровиче и Римским-Корсаковым, и Владимиром Стасовым267.
      Любопытно и то, что слова к кантате написал сам композитор. Спустя 30 лет слова были переведены на иврит и идиш и изданы с нотами для еврейских почитателей гения композитора. На иврит кантата была переведена великим поэтом Саулом Черниховским, а на идиш театральным деятелем Марком Семеновичем Ривесманом.
      Кантата исполнялась в 1912 г. в Петербурге "Обществом еврейской народной музыки".
      "Иисус Навин" посвящен Надежде Николаевне Римской-Корсаковой (урожденной Пургольд).
      Издана кантата была уже после смерти Мусоргского в переложении, сделанном для голоса и фортепиано Римским-Корсаковым. На Западе издание вышло в 1909 г. с переводом на английский и французский языки.
      Мусоргский добросовестно работал над еврейскими мелодиями, не считая зазорным получать прямые консультации у евреев. В письме своему другу Дмитрию Васильевичу Стасову (брату критика) от 14-15 июня 1877 г. он сообщает: «…пишу еврейский хор "Иисус Навин", если помните – в один из художественных вечеров у Вас, признанный чудесной M-me la baronne Hinzbourg за authentique… В конце июня представлю 4-ю макабру, а быть может, и "Иисус Навин" к тому времени победит совсем ненавистных ему ананеев…»268. Публикацию письма осуществила дочь Дмитрия Стасова – В. Комарова, которая сделала соответствующий комментарий: «Упоминаемая в последнем письме – "M-me la baronne Hinzbourg" – баронесса Анна Гинцбург, жена известного петербургского банкира и филантропа Горация Осиповича Гинцбурга, приятельница семьи Стасовых и большая красавица, признала за "authentiques", т. е. за истинные древнееврейские мелодии, те темы,которые Мусоргский положил в основу своего хора "Иисус Навин", которые, сколько я помню, он "заиграл" с голоса Антокольского, а также записал, слушая распевавшего во дворе того дома, где жил, еврея-портного»269.
      Но это было не единственное произведение Мусоргского на еврейский сюжет. Так, еще в 1863 г. написан им "Царь Саул" ("О, вожди, если выйдет на долю мою"), названный им "Еврейская мелодия для голоса с фортепиано". Вообще-то были варианты авторских наименовании этого опуса: "Песнь Саула", "Песни Саула перед битвой" и "Песнь Саула перед боем". Использован текст Байрона в переводе П.А.
      Козлова. У Мусоргского был замысел инструментировать для оркестра эту вещь, но, к сожалению, он не успел этого сделать. И это произведение было переведено на французский и немецкий языки. Надо сказать, что Байрона много переводили на русский язык, и среди переводов – "Еврейские мелодии".
      Спустя несколько лет, в 1867 г., Мусоргский написал еще две вещи на еврейскую тему. Первым произведением был хор с оркестром и вновь на слова Байрона "Поражение Саннехериба" ("Как стая волков голодных на нас враги набежали".) Вторым – переложение "Песни песней" ("Я – цветок полевой") на слова Льва Мея, Свое произведение Мусоргский окончил 12 июня 1867 г. Обращение к поэту Льву Александровичу Мею (1822-1862) не было случайным. Лев Александрович блистательно переложил на русский язык так называемые "Еврейские песни" из Песни Песней царя Соломона. Лев Александрович был пламенным филосемитом, и его переводы из Гейне – "Иегуда бен Галеви" и особенно стихотворение "Жиды" – в эпоху гонений на евреев были с благодарностью приняты страдающей стороной.
      К сожалению, жизнь Мусоргского была коротка. Последние дни он провел в сухопутном госпитале, куда его устроил и где лечил лейб-медик Лев Бернгардович Бертенсон (1850-1929), еврей, принявший лютеранство.
      После ранней трагической гибели композитора его друзья сделали все, чтобы создать достойный надгробный памятник. Первым заговорил об этом И.Е. Репин, незадолго до смерти композитора написавший знаменитый портрет Мусоргского в больнице. Весь гонорар за картину, приобретенную П.М. Третьяковым для галереи, был пожертвован на надгробие композитора. Был создан шедевр, до сих пор восхищающий посетителей Александро-Невской лавры. Стасов назвал его "талантливейшим и художественнейшим".
      Римский-Корсаков отдал свой гонорар, который следовал ему от музыкального театрального общества. Архитектор Богомолов отказался от всякого вознаграждения за проект памятника. Илья Гинзбург также отказался от вознаграждения за вылепленный в натуральную величину портрет-горельеф Мусоргского, высеченный потом из камня и помещенный вверху надгробия. Василий Васильевич Матэ, лучший русский гравер, отказался от вознаграждения за выгравированный им вид памятника и портрет Мусоргского (первый – офорт, второй – на дереве). Кроме того, посильное участие в создании памятника приняли композиторы Лядов и Глазунов, а также мастера Ботта и Винклер – первый делал работы в камне, второй – в железе.
      Самое же оригинальное в памятнике – это нотное изображение музыкальных тем.
      Впервые это было сделано по совету Владимира Стасова на надгробии М. Глинки.
      Здесь же, опять-таки по совету Стасова, на решетке памятника Мусоргскому были выкованы из железа ноты. Первая тема (налево от зрителя) есть тема из хора "Иисус Навин":
      Веленьем Иеговы
      Сокрушить Израиль должен
      Аммореев нечестивых… 270 Таким образом, из четырех тем, увековеченных на памятнике великому композитору, одна – еврейская. Выбраны наиболее значительные в музыкальном отношении темы.
      Вторая и третья взяты из "Бориса Годунова", четвертая принадлежит хору из "Калик перехожих" и содержит ветхозаветные реминисценции в знаменитом тексте:
      Ангел Господень миру рек:
      Поднимайтесь, тучи грозные!..
      Полной противоположностью Модесту Мусоргскому был почти его сверстник П.И.
      Чайковский (1840-1893), питавший к нему "самую большую, даже несколько злобную антипатию"271. Конечно, демократизм Мусоргского претил Чайковскому. Мусоргский всегда ему казался грубым человеком, обожавшим грязь в искусстве.
      Чайковский писал, что Мусоргский "отпетый человек", "по таланту он, может быть, выше всех предыдущих (т. е. кучкистов. – С. Д.), но это натура узкая, лишенная потребности к самоусовершенствованию, слепо уверовавшая в нелепые теории своего кружка и в свою гениальность. Кроме того, это какая-то низменная натура, любящая грубость, неотесанность, шероховатость". В свою очередь Мусоргский называл Петра Ильича "Садык-паша", намекая на польское происхождение "недруга". Имя Садык-паши принял польский авантюрист и однофамилец композитора Чайковский после перехода в мусульманство. (Возможен намек и на "восточные пристрастия".) Противостояние Чайковского "могучей кучке" достаточно известно, и в нашу задачу не входит анализировать эту проблему. (Интересный диалог произошел между М.О.
      Цейтлиным и Н.Н. Берберовой о соотношении талантов Мусоргского и Чайковского: оба писали о них романы. «Мой больше вашего! – воскликнул Цейтлин с довольной улыбкой, намекая на величие Мусоргского по сравнению с Чайковским.
      – Конечно, больше, – отвечала я, – но с вашим в жизни никаких приключений не приключалось.
      – И никаких случаев не случалось, – вторил Михаил Осипович со смехом, – или почти…»272 Можно с уверенностью констатировать, что Чайковский был человеком правых взглядов. В письме от 16 апреля 1883 г. из Парижа Чайковский полностью соглашается с женой железнодорожного магната: "То, что Вы говорите о коммунизме, совершенно верно. Более бессмысленной утопии, чего-нибудь более несогласного с естественными свойствами человеческой натуры, нельзя выдумать. И как, должно быть, скучна и невыносимо бесцветна будет жизнь, когда воцарится (если только воцарится) это имущественное равенство. Ведь жизнь есть борьба за существование, и если допустить, что борьбы этой не будет, то и жизни не будет, а лишь бессмысленное произрастание. Но мне кажется, что до сколько-нибудь серьезного осуществления этих учений еще очень далеко"273.
      П.И. Чайковский окончил знаменитое Училище правоведения в Петербурге, оставившее неизгладимый след в его личной судьбе. О нравах этого заведения нелицеприятно рассказал известный юрист Владимир Иванович Танеев, брат композитора Сергея Ивановича Танеева, ученика Чайковского. Символично, что в этих воспоминаниях не нашлось места Петру Ильичу. Странная фигура умолчания274. Человеку правых и антисемитских взглядов, Чайковскому вполне естественно было обратиться за денежным вспомоществованием к всесильному К.П. Победоносцеву. Обер-прокурор Синода ему споспешествовал, рекомендовав лично императору Александру III и выхлопотав безвозмездно субсидию: "У меня решительно нет слов, чтобы выразить Вам чувства бесконечной моей благодарности…" – писал Чайковский Победоносцеву275.
      Да, Петр Ильич был патриотом, сродни Победоносцеву: "Неужели прекрасная Венеция… дышит все-таки общею всем западным европейцам ненавистью к России". И далее в духе дневника Достоевского времен русско-турецкой войны 1877-1878 гг.: "Когда же кончится, наконец, эта ужасная война? Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты такой ужасной ценой! А между тем, драться нужно до тех пор, пока в лоск не будет положен враг. Эта война не может кончиться компромиссами и взаимными уступками. Тот или другой должен быть подавлен". Требование войны до победного конца несколько снижает образ композитора, он спохватывается и оговаривает: "Но как совестно требовать такой борьбы до последней крайности, до последней капли крови, когда сам сидишь в уютной, хорошо освещенной комнате, сытый, обеспеченный от непогоды и от физического страдания!"276. Думал ли в этот момент Чайковский о химерах коммунизма и о серости равенства? И опять – ненависть к человеку, укравшему плоды российских побед, и незаметное скольжение в "антиджингоизм", обратную русофобию, аукнувшуюся спустя 100 лет: "Я с большим удовольствием прочел сатиру на Биконсфилда. Как я рад, что назло этому ненавистному еврею англичанам порядочно достается в Афганистане. К сожалению, сегодня в "Gazzetta d’Italia" имеется благоприятное для англичан известие с театра войны"277.
      Известие о трагической гибели императора Александра II откликается в нем искренними и пророческими словами: "В такие ужасные минуты всенародного бедствия, при таких позорящих Россию случаях тяжело находиться на чужбине. Хотелось перелететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении.
      Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва нашей политической жизни? Ужасно подумать, что, быть может, последняя катастрофа еще не эпилог всей этой трагедии"278.
      Истинно православный человек, П.И. Чайковский в одном из писем своей корреспондентке выговаривает ей за ее религиозный индифферентизм: "…Вы безвозвратно оторвались от церкви и догматических верований", – и советует ей поразмыслить над своим прегрешением (письмо от 21 ноября 1877 г.)279.
      Корреспондентка подлаживается под своего протеже. Поначалу объявившая себя поклонницей Писарева и Чернышевского, наивно предлагающая читать Некрасова, она постепенно попадает под влияние сильной личности и подыгрывает гению – на сцене появляются "жидовские цены", копание в генеалогии банкира Опенгейма и т. п. Сам же Чайковский все же чувствовал неблагополучие в своей стране. У него вырываются слова об ужасном времени, переживаемом Россией. Страшно заглядывать в будущее. С одной стороны, растерявшееся правительство, с другой – тысячи молодых людей, без суда ссылаемые туда, "куда ворон костей не заносил". А самое главное – громадная инертность большинства населения. Впрочем, когда побеждает праведный суд (речь идет об оправдании Веры Засулич), он негодует, считая это игрой в либеральничанье. Слово "либерал" – для композитора ругательство. Немного вернемся назад, к князю Суворову. Прочитав воспоминания Валуева в "Русском Вестнике" о его пребывании в Остзейском крае, Чайковский замечает в письме к брату: "Тогда в этом крае царил Суворов, отчаянный дурак на либеральной подкладке. Дух Победоносцева в конце концов все-таки симпатичнее суворовского духа"280.
      Может, кому-то покажется предвзятым наше отношению к гению. Но вот что сам гений пишет об этом, выдавая индульгенцию своим будущим биографам и критикам.
      Рассуждая о лицемерии Н.А. Некрасова, певца народного горя, "защитника слабых и угнетенных", демократа, "негодующего карателя барства" и одновременно сибарита, бросающего на ветер в картежной игре сотни тысяч рублей, и к тому же выжиги, в качестве издателя толстого журнала, умевшего чужими руками жар загребать не хуже Краевского, Петр Ильич пишет: "Очень может быть, что я ошибаюсь, да и, наконец, формулируя свое суждение о том или другом художнике, вовсе не следует иметь в виду его частные обстоятельства. По крайней мере, я нередко слышал, что смешивать в художнике его литературные качества с человеческими есть плохой и несправедливый критический прием. Из этого следует, что я плохой критик, ибо никогда я не могу отделить одну от другой эти две стороны в художнике"281.
      У Петра Ильича было свое гнездо, своя "Ясная Поляна", свое "Абрамцево" – село Каменка. Но иногда оно его раздражало. Чем? Ответ мы находим в письме от 3/15 января 1883 г.: "…несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка – это лишенное всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна"282. И это не случайно вырвавшаяся фраза. Он постоянно сетует на свою каменскую жизнь, ибо красоты природы не могут соседствовать со смрадом местечка:
      "Подумайте, милый друг, – ищет он сочувствия у Н.Ф. фон Мекк, – что мы живем там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетней"283. Историк подскажет, что еврейское местечко Каменка Чигиринского уезда, Киевской губернии получила привилегии от польского короля Августа III в 1756 г. В середине прошлого века оно насчитывало около 1 700 душ; по переписи 1897 г. жителей было 6 746, из коих евреев – 2 193.
      Родственник Петра Ильича как раз довольно тепло описывает это местечко: широкая главная улица с одноэтажными кирпичными строениями, которые принадлежат евреям, и в них размещены магазины с широчайшим выбором товаров. Конечно, все остальное выглядит малопривлекательно – еврейские лачужки в грязных улочках, синагога и хедер. Местечко как местечко. Но оно вошло в историю по многим причинам – тут и Хмельницкий, и декабристы, и Денис Давыдов, и Пушкин и, конечно, великий композитор. Вопреки письму к фон Мекк, Чайковский любил Каменку. Ибо здесь была история его любимого XVIII в., века Екатерины, и живая связь с боготворимым Пушкиным. И в письмах родственникам он сетовал, что не может часто посещать любимое село – как видно, евреи ему не мешали. Существует убеждение, что в Каменке Чайковский черпал малороссийские мотивы. Но это не так. "…несмотря на широко распространенное мнение о том, что Петр Ильич высоко ценил украинские народные напевы и многое из них взял для своих сочинений, в действительности его постигло большое разочарование. То, что он услышал в Каменке, было лишено оригинальности, а по красоте уступало великорусским песням"284. Понятно, что еще меньше он прислушивался к еврейским мелодиям…
      Бытовой антисемитизм соседствовал с нормальными человеческими отношениями, когда Чайковский помогал ближнему. Вот он жалуется фон Мекк на импрессарио, главный порок которого – скрываемое еврейство: "…ко мне приставал и как тень ходил за мной некий г. Дмитрий Фридрих, выдающий себя за русского, а в сущности какой-то еврейский проходимец, концертный агент, преследующий меня своими письмами"285.
      Или он жалуется фон Мекк на неблагодарность некоего тенора Зильберштейна по отношению к Николаю Рубинштейну, что вполне справедливо, но "как жаль, что единственный тенор в консерватории – личность столь дрянная, как этот жидок!"286 Вместе с тем есть любопытный рассказ о его помощи некоему Бойцу. Это был весьма посредственный тенор, но так как он был "из Евреев…предполагали у него способности к музыке…". Таковых у него было немного, и он не мог закончить курса консерватории, но Петр Ильич дал ему возможность получить диплом и устроиться на провинциальную сцену. Однако и в провинции он не преуспел и опять явился к Чайковскому, который пытался его устроить в Большой театр. А на замечания директора после прослушивания, что он никуда не годится и зачем Чайковский направил его к нему, получил ответ, чуть ли не со слезами на глазах: "Что же мне было делать? Вы только посмотрите, какой он жалкой…"287 В свете этого не могу не напомнить одного эпизода, связанного с А.С. Сувориным, который на протяжении десятилетий лил грязь на еврейский народ. Но и у него иногда "прорезывалась совесть". Надо заметить, что Суворин был безнравственным человеком. Его юдофобия шла не от сердца и не от разума, а от расчета. Ни капли идейности – и при этом он прекрасно сознавал, что натравливает русскую общественность на ни в чем не повинных людей. Однажды к нему обратились с просьбой добиться права жительства для одного бедного еврея. Он согласился, добавив, что, может быть, это частично загладит его вину перед еврейством…
      Но не всегда евреи-певцы были бездарностями. Даже наоборот… В Москве в 1879 г. состоялась премьера оперы "Евгений Онегин", и надо же быть такому стечению обстоятельств, что Ленского "пел некто Медведев, еврей с очень недурным голосом, но еще совершенный новичок и плохо выговаривающий по-русски"288. Этот "некто Медведев" – впоследствии прославленный певец, педагог и организатор музыкальной жизни Михаил Ефимович Медведев, "в девичестве" Меер Хаимович Бернштейн (1858-1925), был еще студентом консерватории, когда вышел на сцену в "Евгении Онегине".
      Вполне возможно, что некоторую роль в неприязни Чайковского к еврейству сыграл совершенно комический случай, когда некий петербургский музыкальный критик по фамилии Раппопорт написал так: «Консерваторский композитор г. Чайковский совсем плох. Правда, что его сочинение (кантата) написано в самых неблагоприятных обстоятельствах, по заказу, к данному сроку, на данную тему; но все-таки, если б у него было дарование, то оно где-нибудь порвало бы консерваторские оковы. Чтобы не говорить много о г. Чайковском, скажу только, что гг. Рейнталеры и Фолькманы несказанно бы обрадовались кантате и воскликнули с восторгом: "Нашего полку прибыло"» (Рейнталер и Фолькман считались образцами бездарности. – С. Д.)289. Но и сам Петр Ильич тоже не стеснялся в выражениях, правда не в печати…
      Петр Ильич был о себе как о музыканте – и вполне справедливо – чрезвычайно высокого мнения. Нам уже не раз приходилось писать о ревнивом отношении современников, деятелей литературы и искусства, друг к другу. Но даже со скидкой на эту особенность, присущую многим, у Чайковского эта черта принимала болезненные формы, чего он не скрывал, называя свою зависть к успеху других большим самолюбием. Выше мы приводили его слова о Мусоргском. Но вот его воображаемый разговор с Брамсом: «В Вене первым музыкальным тузом считается Брамс. Для того, чтобы упрочить себе положение в венском музыкальном мире, мне, следовательно, нужно идти с визитом к Брамсу. Брамс – знаменитость, я – неизвестность. Между тем, без ложной скромности скажу Вам, что я считаю себя выше Брамса. Что же я ему скажу? Если я честный и правдивый человек, то я ему должен сказать: "Господин Брамс! я считаю Вас очень бездарным, полным претензий, но вполне лишенным творчества человеком. Я Вас ставлю очень невысоко и отношусь к Вам с большим высокомерием…"»290 Далее он отказывается ехать в Париж, ибо его затмевают тамошние композиторы – Лист, Верди, а он искренно убежден в своем превосходстве! (Так было не всегда. Позднее, на гребне своей европейской славы, он, побывав в Гамбурге, назвал Густава Малера гением, а его дирижирование "Тангейзером" – удивительнейшим!) В этом же письме он откровенно говорит о своем учителе – А. Рубинштейне, "самом крупном виртуозном светиле нашего времени", "первом современном пианисте".
      Чайковский убежден, что ему при жизни не добиться и десятой доли успеха Рубинштейна. Здесь же он говорит о своей претензии к учителю, хорошо его знавшему, но не желавшему помочь ему, популяризировать его, "протолкнуть" на Запад. Рубинштейн, по словам мнительного Чайковского, всегда корректен и предупредителен к нему, но… но в глубине души Антон Григорьевич его презирает.
      Ряд исследователей (Л. Баренбойм, С. Мельник) ставят под сомнение это признание Чайковского. Известно, что Рубинштейн неоднократно дирижировал произведениями своего ученика и гордился его успехами. Речь может вестись об обратном. Путь к славе Антона Рубинштейна на Западе шел непросто. Были времена, когда великий пианист не ел по нескольку дней. Так было, например, в Вене. На его просьбу о помощи Ференц Лист ответил, что талант должен самостоятельно пробивать себе дорогу. Этого не пришлось пережить Чайковскому. Можно говорить лишь о трагедии братьев Рубинштейнов. Не в пример Листу, своего лучшего ученика Чайковского Рубинштейн рекомендовал в качестве преподавателя Московской консерватории, т. е. к своему брату. Кстати сказать, основанные Рубинштейнами консерватории – ни петербургская, ни московская – не носят их имен. Такова благодарная память современников и потомков – или цена еврейского происхождения обоих? Громадную роль в популяризации Чайковского в Западной Европе сыграл Николай Рубинштейн, который на Всемирной парижской выставке в 1878 г. дирижировал произведениями Петра Ильича. (2-й фортепианный концерт, "Буря", серенада и вальс для скрипки), что, как считают историки, было поворотным пунктом в мировом признании композитора. "На жизненном пути Чайковского встречались люди, сыгравшие большую роль в его артистической карьере.
      К ним относятся А.Г. и Н.Г. Рубинштейны (в особенности последний, который был строгим судьей сочинений Ч., но вместе с тем и самым энергичным их пропагандистом)"291. В Женеве в 1879 г. Чайковскому попалась газета "Новое время" с дикими нападками на Н.Г. Рубинштейна. Музыкальный издатель Юргенсон был крайне раздражен, и Петр Ильич обратился с письмом к нелюбимому В. Стасову, что тот, как музыкальный критик "Нового времени", "не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, во всяком случае оказавший русской музыке огромные заслуги"292.
      В одном из писем брату Петр Ильич, не стесняясь, оскорбляет Антона Рубинштейна.
      В этом письме прорывается ненависть и зависть. История уложила славу учителя и ученика на разные полки, но тогда… «Если можешь, то скажи Антону Рубинштейну:
      "брат велел Вам передать, что Вы сукин сын". Господи, как я этого человека с некоторых пор ненавижу! Он никогда, никогда не относился ко мне иначе, как со снисходительной небрежностью. Никто не оскорблял так моего чувства собственного достоинства, моей справедливой гордости (извини, Толя, за самохвальство) своими способностями, как этот петергофский домовладелец. А теперь еще он лезет с своими паршивыми операми, чтобы мешать мне! Неужели этому глупейшему и надутейшему из смертных мало его заграничной славы! неужели ему недостаточно Берлина, Гамбурга, Вены и т. д., и т. д. Если б не уголовное уложение и XV том, поехал бы в Петергоф и с удовольствием поджег бы его поганую дачу.
      Теперь я излил злобу, и стало легче…"293 Из дневника: "Я ужасно боюсь сделаться таким писакой, как, например, Антон Рубинштейн, который считает как бы обязанностью потчевать публику ежедневно новыми творениями. В результате оказалось, что свой огромный талант он разменял на мелкую монету и что большинство его последних произведений суть медные пятаки, а не то чистое золото, которое он мог бы производить, если б писал умереннее"294.
      Чайковского шокировало поведение Антона Рубинштейна в момент смерти брата: "…мне пришлось… быть постоянным свидетелем странного, непонятного и оскорбляющего мое чувство поведения Антона Рубинштейна по отношению к смерти брата. Не хочу бросать в него камнем, ибо как войти в душу человека?"295 В подробном письме М.Н.
      Каткову о последних днях Николая Рубинштейна, понятно, отсутствуют инвективы против Антона Рубинштейна, но в откровенном письме брату (с Модестом он был близок, как ни с кем) он писал еще более жестко, чем в дневнике: "При свидании расскажу тебе подробности про мои впечатления про Ант[она] Рубиншт[ейна], которого отныне я уже совершенно законно и основательно имею право презирать.
      Дрянная и пошлая душонка"296.
      Но в общем Петр Ильич относился к учителю хорошо, особенно прилюдно. В 1889 г., в дни чествования 50-летней музыкальной деятельности Рубинштейна в Петербурге, Чайковский дирижировал хором, исполнявшим "Привет Рубинштейну" на слова Я.
      Полонского. А затем Чайковский дирижировал первым исполнением в России "Вавилонского представления" с хором в 700 человек. Стоит отметить, что Чайковский высоко оценил ораторию. Особенно он выделил "Хор семитов", "весь проникнутый меланхолически-нежным настроением, свойственным мелодиям этого племени.
      Трогательная, почти жалобная мелодия этого хора, удивительно верно рисующая тоску пришельцев по своей далекой и прекрасной родине, глубоко западает в душу слушателя". Здесь к месту отметить, что совсем юношей он познакомился с А.Н.
      Серовым и присутствовал на первых репетициях "Юдифи": "Она приводила меня тогда в восторг, и Серов казался мне человеком гениальным"297. (Сам же Петр Ильич был далеко не религиозным композитором. Библия и Евангелие не были для него вдохновляющим началом – я нахожу это не случайным.