Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России

ModernLib.Net / История / Дудаков Савелий / Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России - Чтение (стр. 15)
Автор: Дудаков Савелий
Жанр: История

 

 


При этом у него возникает ряд вопросов, ответы на которые он не может получить из первоисточника. Где, например, Каин взял жену, родившую ему сына Еноха? Кроме того: Каин строит первый город на земле, давая ему имя своего сына. По словам Бондарева, из этого явствует, что Каин был "царем или князем по тогдашнему веку". А строительство города входит в противоречие со скитальческой жизнью братоубийцы. "Не очевидное ли то заблуждение в понятии этого великоименитых людей?" – задает риторический вопрос сибиряк.
      Затем у Бондарева – явная натяжка: убийство брата за смиренное и чистосердечное покаяние не только прощено, но его, Каина, Господь поднимает на "высшую степень достоинства" наложением на него знамения, которое сияло на нем "подобно утренней зарнице", и этот знак видели все люди.
      Этот знак отличия видит Бондарев на земледельцах, в том числе и на себе: "Вот такой же знак отличия и на нас, земледельцах, или короче сказать, на мне, Бондареве, положен, но вы его не видите, а если и есть из среды вас именитые люди, те, которые и видят и вполне понимают, но они не имеют настолько силы, чтобы его обнародовать"182.
      Совершенно очевидно, что работа о "Первородном покаянии" находится в непосредственной связи с основным трудом Бондарева "Торжество земледельца".
      Понятно, что печать унижения лежит на тружениках земли, начиная с праотца пахарей Каина, и эта генетическая связь не обрывается до сегодняшнего дня.
      Знамение Божие лежало на всем потомстве Каина, вплоть до всемирного потопа, и все эти труженики носили имя "сыновей Божиих".
      Далее идет тонкое замечание о разнице между преступлениями Адама и Каина: "Адам первый согрешил в раю, а Каин первый по изгнании, т. е. на этой же земле и в этих обстоятельствах жизни, в которых и мы ныне живем". Риторический вопрос обращен к оппоненту: "Да и могло ли это быть, да и можно ли допустить, чтобы на первом шагу вступления в свет человеческого рода первый родившийся и первый согрешивший да и остался бы навеки и навсегда проклят?"183 Логически сибирский философ подходит к мысли, что среди живущих нет ни одного не согрешившего; иначе – от Каина и до наших дней человеческий род проклят перед Богом. Но это хула на Всевышнего, невозможно допустить, что Бог проклял первородного Каина. Бондарев обращает внимание на продолжительность жизни Адама и "великих родоначальников"; вместе с тем в Библии не указана продолжительность жизни Каина и его потомства. Все они носят знак бессмертия и отличия от Бога, чего ни один ветхозаветный или новозаветный святой не удостоился. "Тут только шаг до того убеждения, что их не Бог, а люди назвали святыми отцами…", – утверждает Давид Абрамович.
      Для него чудеса, произведенные библейскими персонажами, не могут являться доказательством святости. При этом он ссылается на чудеса, совершаемые египетскими жрецами и Аароном при отливке золотого тельца, и даже вызов тени пророка Самуила как проявление чудес "противоположной стороны Божества" (имя Сатаны Бондарев не называет). Сам же скептик Бондарев утверждает, что он неколебимо верит в чудеса, хотя они и происходят "как с той, так и с другой стороны". И вот величайшим "чудесником" является Каин. Давид Абрамович слагает вдохновенный гимн Труду, ибо лишь труд является показателем святости. Каин же, по Бондареву, величайший благодетель человечества. Если бы Тимофей Михайлович знал античность, то наверняка бы сравнил его с Прометеем. "Вот они [чудеса]: первый изобретатель кования меди был Фовела, Каинов правнук" (Фовела – Тувал-Каин).
      "Спрашивается, чем и как построил Каин первый город на земле, когда никаких железных инструментов не было, не чудеса ли это? Многие делают догадку такую, что он каменными инструментами работал, этого допустить нельзя. Может статься, из нетесанного камня да из валежнику лесу как взгромоздил его да и назвал его городом. Спрашиваю, если то так, то уподобил ли бы он сына своего этому хламу, т. е. назвал ли бы он эту нелепую и смеху достойную городушку именем сына своего Еноха?
      Из этого видно, что построенный Каином первый город на свете был красивейший изо всех наших нынешних городов город. А чем и как он построил его без железных инструментов? Не очевидные ли это чудеса со стороны Божества; происходящие чрез святость и праведность Каинову. А магии или волшебства тогда не было, потому в этих чудесах никакого сомнения быть не может"184.
      Далее, чтобы убедить читателя в своей правоте, Бондарев ссылается на пример библейских царей: израильского Давида и иудейского Манасию. Оба – величайшие грешники перед Богом. Давид – блудник и убийца, Манасия – идолопоклонник и убийца (по преданию, казнил пророка Исайю, перерезав его деревянного пилою). Оба грешника в раскаянии взмолились Богу о прощении. Чье же раскаяние и прощение убедительнее и достойнее: Каина или царей-убийц? Прощение Каина в сто, в тысячу раз милосерднее. И Бондарев обращается к Льву Николаевичу с требованием признать его правоту, ибо в поднебесной нет никого из рожденных, кто бы не согрешил.
      Не считая убедительными свои доводы, Бондарев пишет дополнение на нескольких страничках, где вновь и вновь пытается убедить оппонента в своей правоте. Он доказывает первородную доброту Каина, лишь под влиянием обстоятельств (из-за отвергнутых Богом жертвоприношений) озлобившегося. Более того, Бондарев предлагает в оправдание своему герою такую знакомую по криминальной практике версию, как временная потеря рассудка: "…потерял часть своего рассудка и по убиении брата и совсем сделался сумасшедшим"185. Исходным пунктом помешательства является – как вновь подчеркивает Давид Абрамович – отвержение Всевышним даров, "ревность по Боге". Вывод: "…читатели, прошу не упускать из виду, что эти все бедственные перевороты начались не с каких-нибудь других корыстных видов, а по желанию к Богу, или по ревности к нему.
      Потому Каин со всех четырех сторон, сверху и снизу, изнутри и извне, как в зеркале ясно видно, что он принят Богом в объятия"186. В конце дополнения Бондарев требует согласиться с его доводами, главным образом из-за Божественного прощения: как бы ни был велик грех, милость несравнимо больше. Давид Абрамович заканчивает поэтически: "Прощение над грехом, как масло над водой, которое всегда бывает сверху. И еще, как высоко небо от земли, столько велика милость Его к нам, и как далеко восток от запада, столько удаляет Он от нас беззакония наши" (Псал. 102:12)187. Не может быть, что милосердный Господь сделал одно исключение – для Каина, посему следует признать его святым праведником и угодным Богу человеком. Труд заканчивается призывом признать эту непреложную истину: "Это я говорю к тем, с которыми уже много об этом было говорено"188.
      Но из Ясной Поляны не было ответа… Причины этого теперь очевидны: письмо не дошло до адресата. По словам К. Шохор-Троцкого, оно прибыло к Толстому в оборванном виде, без заключительных страниц и по каким-то причинам не было передано Душану Петровичу, который ознакомился с ним лишь спустя много лет. Как предположил исследователь, письмо было погребено среди других бумаг и забыто.
      Наступило молчание, прерванное письмом Бондарева от 9 мая 1891 г., имеющим зачин:
      "Лев Николаевич! Сколько лет, столько и зим прошло между нами в молчании, а теперь я прерываю это молчание…" Это были последние письма. Время небытия неумолимо приближалось. Земное зло "укоренилось" на свете, у обоих было желание искоренить его. Но зло властвует на земле. Отсюда – потеря надежды на будущее.
      Письмо от 30 марта 1896 г. замечательно обращением к Толстому о встрече в ином мире и это-то несмотря на уверенность сибиряка, что Толстой не верит в загробную жизнь: "По всему сказанному, как алчущий хлеба и как жаждущий воды, так желаю я смерти. Если я прежде умру, то прикажу сыну своему (он ныне сельским писарем), чтобы дал знать тебе. Если и ты прежде, то тоже прикажи, чтобы написали мне.
      Сегодня получил это письмо мое, завтра пиши ответ. Медлить некогда, мне 76 год.
      Я не болен и ем, как должно, а силы крайне ослабли. С этого видно, что я одной только ногой стою на земле, а другой уже во гробе. Да и ты, Л.Н., тоже недалек от этого. Ты немного что-то моложе меня.
      Как у меня не было, нету и не будет столько искреннего друга, как ты, Л.Н. Ты настолько великоиме[ни]тый человек, а я кто? Помещицкий крепостной раб, чего хуже и гаже на свете нету, несмотря на все это называешь меня дорогим другом и братом. Чего мне принесть или чего воздать тебе за все сказанное? Нечего… Я принесу тебе вот что, если только будешь согласен со мною. Как мы оба близки к гробу, потому давай условимся между собой так. Если ты будешь в блаженном месте на том свете, а я в худом, то потребляй все меры, чтобы выручить меня оттуда.
      Если же я в блаженном, а ты в худом, тогда я буду умолять Бога тебе даровать блаженную жизнь со мной. Если же не будет возможности, тогда я пойду к тебе в худое место, то есть жить вместе и умереть вместе, на суд к Богу идти вместе и в определенное место идти вместе. Я твердо надеюсь и крепко уповаю на то, что как мы здесь условимся, так и там будет. И еще не смотреть тогда на виновности друг друга и пороки, а смотреть на одни добродетели и заслуги. Согласен ли ты, Л.Н., со всем этим? Если согласен, то дай же мне хотя и заочно в том руку, я ее крепко пожму в знак ни в этой жизни, ни в будущем веке непременного условия, как выше сказано. Вот чего я приношу тебе, Л.Н., за твою признательность ко мне. Доволен ли ты этим?.. От тебя я буду ждать письма в первой половине мая…"189. А деликатность сибиряка потрясающая: он не рассматривает возможный вариант своего нахождения в "худом месте" и не просит Толстого, если тому не удастся убедить Бога, просить совместного "житья" в этом "худом месте". Сам же он полностью предоставляет себя в распоряжение друга. Думаю, что за всю свою долгую жизнь аналогичного предложения Толстому не было сделано. А ответить было необходимо.
      Извинившись за задержку: здоровье, дела, наспех не хотелось отвечать, Толстой отвергает предложение Бондарева. Увы, в будущей жизни каждый несет индивидуальную ответственность перед Богом и форма будущей жизни непознаваема: "…потому думаю, что никто один другому помочь не может, да и незачем помогать, потому что каждый сам в себе может найти Бога и соединиться с Ним и жить Им, и тогда уже никого и ничего не нужно. Вот какие мои мысли о Боге и будущей жизни"190.
      Максим Горький заметил, что в однообразии своей проповеди Лев Толстой был хитрецом и знал, с кем и как говорить. Так, в разговоре с муллой Гаспры (Исмаил Гаспрский?) держался как доверчивый простец-мужичок, впервые задумавшийся о смысле бытия. Он ставил мулле "детские" вопросы о смысле жизни, о Боге, о душе, ловко подменяя суры Корана строками Евангелия191.
      Для Льва Николаевича это была игра, и делал он это артистически, мастерски. Не то было в случае с Тимофеем Михайловичем. Все тяжелее и тяжелее было Толстому вести диалог с человеком, равным ему духом. Скажем так: им было вместе тесно.
      Тот же Максим Горький писал: "С Богом у него (Толстого. – С. Д.) очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают мне отношения двух медведей в одной берлоге". Кажется, в данном случае в берлоге были не двое… Тонко заметил о Бондареве А.И. Клибанов, что он был на "ты" не только с Толстым, но и с Богом192.
      И Бондарев догадывался, что он был в тягость Толстому: "У меня есть догадка, что я своими письмами надоел тебе… Я, Л.Н., осмеливаюсь не вражески, а дружески попенять тебе. По семисот страниц печатаешь ты книги… а мне пишешь вот столько, один маленький почтовый лист и все. А почему? Это загадка для меня не ладная. В таком случае или откажи мне писать или замолчи, чтобы и я замолчал"193. На конверте письма Бондарева пометка рукой Толстого: "Б[ез] О[твета]". Но тем не менее Толстой послал ему в Иудино свой бюст – на память194.
 

ПАМЯТЬ ИЛИ ЗАБВЕНИЕ?

 
      Приближалось неизбежное. Величие духа Бондарева проявилось и в этом последнем акте его жизненного пути. Его долгая жизнь была полна метаморфоз. Сосланный в Сибирь, он принес благосостояние своим односельчанам. Желание осчастливить человечество подвигло его на создание грандиозного труда. И не его вина, что его работа не появилась в полном объеме в печати. Моисей в Синае выбил скрижали Завета; Давид в Сибири в течение многих лет выбивал свои скрижали, свое обращение к потомкам. Это мощный "памятник", не уступающий ни пирамидам, ни стихам Горация, Державина или Пушкина. Место своего последнего приюта Давид Абрамович тщательно выбирал. Яму он выкопал сам, посадил рядом тополя. У ямы поставил стол с выдвижным ящиком и две табуретки. В ящик вложил свою рукопись. К.
      Горощенко, посетивший Иудино в 1902 г., оставил интересное описание могилы Бондарева. Могила была обнесена оградой, где росли шесть тополей, специально привезенных Бондаревым за 10 верст и посаженных здесь. Состояние могилы было плачевным. Стол, в ящике которого лежал его труд, был сломан. Рукопись исчезла. (Впоследствии, правда, нашлась.) Его завещание было выбито на трех больших надгробных плитах, часть которых была уже разбита и замазана грязью. Вот текст:
      При входе: "Се стоят ноги наши во вратах твоих Иерусалим[ских].
      Внийду в дом твой и поклонюсь ко храму святому твоему.
      На этом месте покоится прах Давида Бондарева. Все это я Бондарев написал при жизни моей своею рукою. Родился я Бондарев в 1820 г. апр. 3 д., а скончал многострадальную и великого оплакивания достойную жизнь свою в…
      Все это я пишу не современным мне жителям, а тем будущим родам, которые после смерти моей через 200 г. родятся. Почему же так – спросят современные мне жители.
      Это потому что: во всякого человека воображение такое, что: все те люди хорошие и даже святые отцы, которые прежде нас были, также и те хорошие, которые после нас будут, а при нас все негодяй. А так же и я, Бондарев, живши на свете был негодяй. А теперь вот как прошло ни одно столетие со дня смерти моей. Вот теперь как имя мое исчезло и память изгладилась с лица всей земли. Вот теперь и я Богу хороший всякого уважения достоин. И еще: когда человек желает почестей, бывши живым. Тогда его ненавидят и гнушаются им. А когда умер, теперь ему почести не нужны, тогда эти же недоброжелатели, на руках несут его ко гробу. Это от жизни к смерти, от света в тьму, от бытия к уничтожению.
      О, какими страшными злодеяниями и варварствами переполнен белый свет. По всей Россеи всю плодородную при водах землю, луга, леса, рыбные реки и озеры все это цари отобрали от людей и помещикам да миллионерам и разным богачам отдали на вечное время. А людей подарили в жертву голодной и холодной смерти".
      Направо от могилы: «Благодарю, благодарю и еще благодарю вас, други мои, за то, что вы вспомнили обо мне и пришли посмотреть на устройство мое, при могиле моей и при этом было бы вам известно, читатели, что все это я, покоившийся Бондарев писал и устройство делал на 80-м году жизни моей собственными руками. Прошу и умоляю, читатели и слушатели, соберите вы рассеянные свои мысли по светским суетам и посоветуйтесь с ними, как затвердит на памяти и положите на самое дно сердца вашего следующее мое к вам слово, и при этом вообразите, что звук этих слов исходит не от читателя, а от меня, на этом месте покоявшагося Бондарева.
      Человек – второе лицо по Боге, а ангел – третье. Чем это можно доказать, что человек достоинством выше ангела? Тем, что ангел сотворен, как и прочие твари: рече и быша, повеле и создашася; человек же, божественным советом сотворил человека, какова и как по образу Нашему и подобию. Ну представьте же читатель, ведь то возвышенность для человека, по образу и подобию Своему сотворил его Бог и покорил ноги его все и назвал его сыном своим. Сын мой, первенец… (нрзб. одно слово. – С. Д.) и наконец всего благословил его: раститесь и множитесь, наполняйте землю. Вот сколько возвышенностей даровал Бог человеку, а ангелу что? – ничего. Потому то и сказано: творяй ангела своя духи и слуги. А кому слуги?" Богу? Нет, – человеку. Говорят, человек преступник есть перед Богом, но я на это отвечаю так: где нету преступления, там нету и исправления; где нету греха, там нету и спасения. Взглянем на животных: у них нету преступления, нету и спасения.
      Также и у нас, если бы не было преступления, то не было бы и спасения, мы тогда бы как скоты были, ни худого, ни хорошего не было бы с нами.
      Говорю ли я этим, что грех позволителен? Нет, грех поставлен только для испытания, насколько мы тверды или слабы перед Богом. По всему сказанному надобно оставаться в той уверенности, что, несмотря на наши преступления и пороки, с многих тысяч и одного человека не будет, которого бы Бог выпустил из объятиев своих и отринул бы от лица своего, потому что суд Божий не человеческий суд, который видит только внешнее (наружнее) и при этом часто ошибается, правого делает виноватым, а виновника правым. Пред Богом же будут рассмотрены все изгибы человеческого сердца и все внутренния и внешние обстоятельства, ум или недоумен, способность или неспособность к добродетели и все соблазны света сего, пред которыми человек не мог устоять непоколебимо. Все это будет разобрано и рассмотрено перед Богом, а при таком разбирательстве много ли останется для человека тех грехов, за которые подвергся бы он неумолимой ответственности? Из тысячи один, да и тот покроется бесконечным Его милосердием. Вот видите ли, читатели и слушатели, все писание уверяет, что с многих тысяч ни один человек не оправдится перед Богом и все погибнут. А по моему исследованию будет, как выше сказано. Ну представьте же, читатели, Бог нам не велит помнить обиду, даже солнце да не зайдет во гневе вашем, а сам помнит обиду в непроходимые веки. Как и сказано: грешники пойдут в муку вечную, а вечность есть начало без конца, один раз начнется и никогда не кончится. Это есть вечность. Да неужели Бог настолько злопамятный и мстителен? Да не есть ли это страшная, ужасная хула на Бога?
      Человек всегда льстит перед Богом, только под гнетом страха ползает на коленях, любви же к Нему не имеет, а такая услуга для Бога не в сладость, а в огорчение.
      Вот как я писал главнейшему правительству, при жизни моей: как ты правительство, меня, Бондарева, признаешь: хорошим или худым, умным или глупым, полезным или вредным, так и признавай. А я признаю сам себя (это кроме похвалы о себе) верным и нелицемерным ходатаем о блаженстве всего мира без различия звания, веры и происхождения, т. е, разыскиваю возможность, чем и как избавиться им от тяжкой нищеты, а это дело не маловажное, его не вдруг и не сразу не всякий и не каждый сделает, чем его избавить от этого порока (бедность не порок, а хуже всякого порока; богатство не добродетель, а лучше всякой добродетели). Все великие мыслители всех веков и при всех своих усилиях не могли добиться этой возможности.
      Что ему сделаешь, как избавишь от тяжкой нищеты? Дай ему рубль и два, сто и тысячу рублей, и он в короткое время израсходует, а сам, как нищий был, так и нищим и останется. Пьяница ли он? Нет, он трезвый, но нет никаких мер избавить его от сказанного бедствия, это от нищеты. Да на что же я ходатай, избавляющий их от бедности, и на что же вы правители и путеводители их ко всем благам света сего? Да неужели ты, главное правительство, способно только одних здоровых овец пасти, это помещиков и подобных им, а слабых овец оставлять на съедение кровожадных зверей. Я со своей стороны разыскал для них верное спасение от тяжкой нищеты и при том оно легонькое, для всякого человека доступное. При этом не лишне признаю коротенько пояснить его здесь. Вот оно: Услыхав все сказанное мною в полном моем сочинении о "Трудолюбии и тунеядстве", которое писано на 200 листах, тогда он, этот в нищете погрязший человек, не удвоит и не утроит, а удесятерит охоту к трудам с целью достижения вечных благ, потому что эти люди твердо верят в загробную жизнь будущаго века, и все эти труды будут казаться ему легкими, усталости этот человек чувствовать не будет и сон убежит от глаз его, и заживет на свете фертом, припеваючи, и признается всем миром и правительством честным и благородным человеком, вместо того, как ныне признается в высшей степени негодяй. Вот как я 22 г[ода] ходатайствовал перед правительством о благополучии всего мира среди забот и попечений житейских, тихим почерком 3 500 листов списал без корыстной цели, ради благополучия всего мира. Вот так сбудется реченное: да снийдите во гроб, как пшеница созрела, вовремя пожатая.
      Прощайте, читатель, я к вам не прийду, а вы все ко мне прийдете»195.
      В одном издании бывший личный секретарь Л.Н. Толстого утверждает, что к концу жизни Бондарев полностью отошел от царистских иллюзий и что он якобы на камне выбил фразу: "А виною всему царь".
      Однако по совету своего друга, учителя П.В. Великанова, он соскоблил ее, из-за опасения, что власти могут тотчас снести памятник196. Зная характер Бондарева, можно допустить это, хотя думается, что в книге Е. Владимирова "антицаристский" момент подчеркнут из-за соображений цензуры. Обращаем внимание на блестящий народный язык, чрезвычайно близкий не только к языку Аввакума, что стало общим местом, но и к манифестам Пугачева. Сравним некоторые пассажи манифестов самозванца с "завещанием": "Заблудившие, изнурительные, в печали находящиеся…
      Ныне я вас, во-первых, даже до по следка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями [жалую]; или: "Жалуем… нашим милосердием всех, находящихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков… вольностию и свободою… не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без аброку и свобождаем всех прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев… По истреблении… злодеев-дворян всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет"197.
      Спустя несколько лет после смерти Бондарева в Сибирь был сослан писатель А.В.
      Амфитеатров. Ему удалось посетить село Иудино, он познакомился с людьми, хорошо знавшими покойного философа, например, с Мартьяновым. Амфитеатров, так сказать, на месте определил влияние на толстовскую философию русского сектантства. В работе "Властители дум: Л.Н. Толстой" он писал: «Что касается народа, то русское религиозное самосознание в семидесятых годах, когда назрели первые разочарования крестьянскою реформою, всколыхнулись могучею и глубокою волною рационалистического радикализма, и не народу пришлось учиться у Толстого, а Толстому у народа. И мы, действительно, знаем, что Толстой был долгое время под влиянием Сютаева, что его волновала вера духоборов и что свою знаменитую теорию чернорабочего опрощения он целиком заимствовал у сектанта Бондарева – гениального минусинского мужика, которого книга – рукопись о труде – сыграла в жизни Толстого роль молниеносного откровения свыше. Штунда, сютаевщина, бондаревщина и т. д. – все эти течения, напоминающие утопический социализм древних еврейских анавитов, сами по себе были настолько резки и властны, что толстизм мог лишь пристроиться к ним, как мезонин или флигель, но не объединить и не поглотить их собою. Мужики-сектанты семидесятых годов настолько были потомками древних библейских nabi, пророков-социалистов, что, например, секта Бондарева, до сих пор существующая в Минусинском уезде и заполняющая собою богатейшее хлебное село Юдино, открыто иудействует: соблюдает субботу, главною религиозною книгою принимает Пятикнижие и, в особенности, Второзаконие, – словом, за исключением обрезания, бондаревцы – иудейского вероисповедания. Сам Бондарев из Тимофея переименовал себя в Давида, а перед смертью, кажется, серьезно уверовал в свое тождество с царем-псалмопевцем. На могиле его близ Юдина поставлены надгробницы с малограмотными, но сильными надписями – идейным завещанием покойного пророка. Величайший энтузиаст земледельческого труда и "утопический социалист", подобный пророку Амосу, Бондарев проклял в надписях этих всякое накопление богатств и всякую власть человеческую. Это был человек необыкновенной пророческой энергии и глубочайшей веры в себя»198.
      Замечательные слова! Не отрицая влияния на Толстого сектантов, отметим и некоторые ошибки Амфитеатрова. "Завещание" Бондарева – страстный документ, но в нем все же меньше проклятий, чем призывов к труду. И главное – нет и не было никакой секты "бондаревцев", да и не могло быть по самой простой причине: иудинцы были на 100% иудаистами и, кстати, делали обрезание. Да и по библейской пословице: "Нет пророка в своем отечестве" – не особенно жаловали своего знаменитого земляка. Даже несмотря на все его благодеяния односельчанам: устройством орошения и грамотностью больше всего они были обязаны ему, но увы…
      В своем селе Давид Абрамович был одинок, в некотором роде он был отщепенцем (таких французы называют "Les refractaires"). Есть горькое свидетельство современника о его одиночестве и душевном состоянии, написанное сочувственным пером, где муки Бондарева сравниваются с муками Тантала. Археолог К. Горощенко писал: «Вообразите положение старца, над которым уже закатывалось солнце жизни, заброшенного на край света и кричащего оттуда далекой толпе через головы непонимающих и чуждающихся его соседей, чтобы выслушали последнее слово его, и в ответ встречающего явное нежелание что-либо слышать! Ведь это настоящие муки Тантала.
      Единственным, кажется, утешением для Бондарева были два или три письма к нему JI.H.
      Толстого, которые он с детской радостью хотел показать мне, долго роясь в бумагах по разным местам, но я под влиянием какого-то особенного настроения постеснялся подслушать разговор двух таких чистых душ и попросил Бондарева не беспокоиться.
      Но как бы ни дороги были для Бондарева эти письма, могли ли они рассеять для него то бессильное безысходное горе, под тяжестью которого он сходил в могилу! И чтобы только облегчить это горе, Бондарев решил жаловаться на современников потомству и жалобу эту написать, выбить на плитах своей могилы; эта работа, как выбиванье обширных, почти в два писаных листа надписей на очень твердых плитах песчаника и затем заботы об устройстве могильного места занимали собою последние годы Бондарева; в глубокой старости он, конечно, не мог сам не нарушать своего завещания, которое лет за двадцать до того он хотел было сделать своему сыну Даниилу: похоронить его на пашне, чтобы и над могилою его всегда возделывался хлеб: тяжело исчезать совсем.
      И все же, несмотря на тягостные, прямо трагические страдания души, этот старец сохранил до конца жизни способность живо отдаваться впечатлению и доходить до полного увлечения, граничащего, но не переходящего в экстаз.
      Особенно памятен мне вечер, проведенный с ним в доме местного богача, где мне довелось переночевать. После колебаний хозяйка дома согласилась с мужем на приглашение Бондарева "чай пить", т. е. в гости; а колебаться было почему: во всем доме была поразительная чистота и умеренная роскошь; столовая, где собралось несколько человек, прямо-таки сияла, освещенная большою висячей лампой; пол блестел, как зеркало; скатерть на столе ослепляла своей белизной и вся обстановка комнаты говорила тоном, почти аристократическим. И вот приходит сюда Бондарев; долго он обтирает сапоги от грязи в передней, дверь в которую из столовой была открыта, и лишь после приглашения хозяйки: "заходи, когда пришел", – окончил приведение сапог в порядок и вошел в комнату. Здесь он уже чувствовал себя совершенно свободно, решительно не обращая внимания на окружающую обстановку, и, сидя за чаем, который он пил непрерывисто, как бы исполняя неприятную обязанность, стал все с большим и большим увлечением отстаивать принцип работы своими руками и попутно громить тунеядцев, к числу которых должны были отнести себя и хозяева дома. С Бондаревым сперва спорили, но потом отступились, тем более, что он под конец очень повысил голос, и слушатели, чувствуя неловкость, предпочли дать Бондареву излить свою душу вволю: они, по-видимому, хорошо знали старика и хотя не обижались на него, но, понятно, избегали такого собеседника.
      Доставалось от него, как я потом слышал, и всем остальным жителям села Иудинского, благодаря чему он почти не имел там доброжелателей»199.
      Горощенко вторит и Белоконский, лично хорошо знавший сибирского мыслителя.
      Белоконский высоко ставит интеллект земляков Бондарева – субботников и молокан: они несравненно выше обыкновенной крестьянской среды. Однако ни одного последователя у Бондарева не было. Отношение к нему было вполне "индифферентное":
      «Дело в том, что Бондарев действительно странный человек, чтобы не сказать более: во-первых, его "учение" сделалось его idee fixe и он ни о чем больше говорить решительно не мог и, если молчал, когда его опровергали или что-либо доказывали, то это еще не значит, что он вас слушал: как только вы переставали говорить, он, не принимая во внимание сказанного вами, начинал говорить "свое", т. е. излагать "учение": далее, из слов его можно понять только, что все должны заниматься исключительно земледелием, причем в разговоре он напирал более всего на то обстоятельство, что высшие классы, не обрабатывая земли, виновны главным образом в лености крестьянина, т. е. что крестьянин, глядя на господ, трудится не как следует"200. Курсивом народоволец Белоконский отметил важнейшее, по его мнению, – классовую направленность "учения" сибиряка. И что даже народная леность, по Бондареву, – есть нечто иное, как производное дурного поведения господ. Но, будучи честным человеком, Белоконский заканчивает мысль, давая характеристику иудинцев, отнюдь не лодырей: «Само собою разумеется, что юдинцы, весьма усердно обрабатывая землю, никак понять не могли, чего требует Бондарев: "Да мы и так работаем, только с землею да хлебом и возишься"; еще более развитые из молокан и субботников, разговаривая с Бондаревым по поводу учения его, спрашивали нередко, какую роль должны играть другие занятия, как-то: ремесла, торговля и т. д., но Бондарев твердил одно, т. е. что все должны заниматься "хлебным трудом", не выясняя роли других занятий; словом, Бондарев-писатель и Бондарев-оратор не сходятся: когда он говорит, выходит больше несообразностей, чем когда он пишет.
      Из этого, однако, вовсе не следует, чтобы он писал ясно и понятно – далеко нет!
      Но, читая "учение", можно уловить главную мысль, проследить ее развитие, хотя и для этого нужно ознакомиться с массою никуда не годного балласта, с бесчисленными повторениями, с выдержками из всех книг, которые когда-либо читал автор, так что читатель крестьянин не вынес бы ничего, прочитав от доски до доски все 250 вопросов».

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52