Тахгил и в самом деле находилась в огромной пещере. С потолка свисали длинные сталактиты из известняка — они тянулись навстречу своим карликовым нижним собратьям-сталагмитам. На полу валялись камни, от самых мелких до громадных валунов, а меж камней лежали кости — гладкие и длинные, маленькие и узловатые, выпуклые или вогнутые, с суставами или без, целые или сломанные, обглоданные или разжеванные в щепы. Среди этих печальных останков ржавело оружие и куски доспехов. Металл так раскалился, что больно было и притронуться. Едкие кислотные испарения разъели его, привели в полную негодность. Из щелей угрожающе выглядывали скорпионы. И над всем этим витала зловещая кровавая дымка.

Скорее всего отверстие вело в другую пещеру — а не то даже в целый подземный лабиринт, как в копях Дан-Дел-Динга. Потому что уж верно все-таки это было подземелье — представить себе подобное мрачное логово на поверхности земли было просто немыслимо.

В лицо Тахгил ударил порыв жаркого, раскаленного докрасна ветра, а с ним — чудовищная тошнотворная вонь. Запах был хорошо знаком девушке, однако она никак не могла вспомнить, откуда и что это такое. Но он резко отличался от запаха гниющих останков, что наводнял саму пещеру. Собрав остатки сил, девушка бросилась вперед. Зловонный жаркий ветер дул все свирепей и яростней, свет усиливался, и наконец, дрожа, Тахгил шагнула за порог пещеры и оказалась в совершенно ирреальном пейзаже.

Если бы мир умел видеть и решил бы взглянуть на девушку, стоявшую под сводами каменной арки, взгляду его предстало бы следующее: тонкая и гибкая, как стебелек лотоса, фигурка в обносках, спутанные грязные волосы непонятного цвета, обрамляющие замызганное личико такой невероятной, безупречной красоты, что мир смотрел бы в изумлении и не мог насмотреться, тщетно выискивая хоть малейший изъян. Ибо так красиво было это лицо, так изящны и соразмерны все его черты и пропорции, что казалось — то не живое существо из плоти и крови, а ожившая картина или статуя, изваянная из наилучшего мрамора резцом гениального скульптора.

А вот каким видели сейчас мир зеленые глаза, сиявшие на этом безупречном лице: пустыня — но какая! И в страшном сне не приснится. Ни единого растения — ни травинки, ни деревца. Над головой темное, низко нависающее небо, все в тучах, подсвеченных мрачным сиянием. То были не легкие летучие облака весенних дождей и не тяжелые грозовые тучи летних бурь — нет, небосвод застилал толстый слой черного дыма, сквозь который с трудом просачивались слабые лучи солнечного света. Да и само небесное светило казалось сквозь эту черную пелену лишь тусклым размытым пятном.

Рядом с выходом из пещеры виднелось несколько небольших прудиков, примостившихся в углублениях изъеденных непогодой скал. Над каждым прудиком поднимался столб пара, а камни вокруг были покрыты блестящим белым налетом, похожим на снег или лед.

Землю вокруг испещряли воронки небольших кратеров: одни из них зияли пустотой, как разверстые жадные рты, другие извергали струи горячего газа, что смешивались с дымом и прочими испарениями. Эти отверстия обросли игольчатыми ядовито-желтыми кристаллами, между которых были натянуты тоненькие стекловидные волоски.

Чуть в отдалении возвышались гротескные пики, более всего похожие на гигантские горы подгоревших ирисок, выброшенных Королевским Кондитером Каэрмелора. В просветы между этими нелепыми завитками скал проглядывала река — оранжевая, а у берегов золотистая. Она медленно катила тяжелые, вязкие воды, поверхность которых усеивали черные хлопья. Далее, куда хватало глаз, вздымались мрачные уступы черных гор, в одном месте словно бы перерезанные янтарной лентой тягучего водопада.

Тахгил поняла, что попала в Намарру. Ее принес сюда мусорщик, огромное тугодумное создание, чье единственное занятие состоит в том, чтобы собирать провизию для пополнения кладовых. Излюбленная добыча его — смертные. Смутный инстинкт заставляет мусорщиков выбирать себе жертву, в которой теплится еще достаточно жизни, чтобы мясо некоторое время оставалось свежим — но все же не столько, чтобы эта самая жертва могла оказать сопротивление гастрономическим поползновениям хозяина кладовой. Раненых или больных жертв мусорщики притаскивают в свои логова, где раньше или позже пожирают. Конкретно этот мусорщик устроил кладовую в Намарре, в районе, который люди терпеть не могут и называют Таптартарат.

Тахгил-Ашалинда знала кое-что о Таптартарате — запомнила из затверженных в детстве уроков. Даже через тысячу лет этот край так и не обрел покоя. Под ним бушевало невообразимое пламя. Теперь Тахгил вспомнила, откуда ей знаком местный запах: вонь самородной серы, та самая вонь, что омрачила последние дни Тамхании. Однако Таптартарат был не столь опасен: его подземные огни просачивались на поверхность, постепенно высвобождаясь и не накапливаясь в количестве, достаточном для сильного извержения.

Почти рядом с выходом из пещеры проходила дорога — во всяком случае, нечто, что можно было счесть за дорогу. Она бежала меж похожих на груды жженого сахара завитков. Волнистую поверхность ее выстилал какой-то странный материал, похожий на акулью кожу, кое-где отделанную миниатюрными зубчиками. Местами кожа собиралась в морщины, напоминающие то ли хаотическую сеть запутавшейся веревки, то ли густо сплетенные корни огромного окаменевшего дерева.

Подгоняемая стремлением уйти от гибельной пещеры, Taxгил-Ашалинда отважно зашагала по странной тропе, на ходу расшвыривая попадающиеся под ноги яркие кристаллы цеолита. Снизу веяло жаром. По коже девушки сбегали ручейки пота, каждый вздох обжигал горло. Железная пряжка на шее раскалилась. Отойдя настолько, что пещера уже скрылась из виду, Тахгил наткнулась на зияющий прямо посреди дороги большой провал. Осторожно обходя его, она заглянула внутрь: там, всего в трех-четырех футах от поверхности, тек красный поток. Оказывается, эта дорога была всего-навсего верхним, застывшим слоем реки из раскаленной лавы. Местами, должно быть, ненадежная крыша не превышала в толщину и пары дюймов. Тахгил двинулась дальше, но теперь держалась у самого края, где застывший слой был прочнее всего.

У подножия склонов, над которыми диковинными исполинскими деревьями вились столбы дыма, раскинулись лавовые озера — рубиновые зеркала. Повсюду сдутыми шарами громоздились куски застывшей лавы. Из дымных ям наружу летели мириады белых пузырей — куски пемзы. То и дело шлаковая поверхность дороги вздымалась и морщилась, грозя неосторожному путнику бедой. Из любой щели мог неожиданно вырваться язык пламени вышиной с Причальную Мачту. Сердцевина этих столпов пламени полыхала ослепительной белизной. Гасли они так же внезапно, как и появлялись, но в утомленных глазах девушки еще несколько мгновений плясали белые отсветы.

Девушку мучила жестокая жажда — тем более непереносимая, что вода тут была повсюду, но, увы, слишком горячая и вообще непригодная для питья. Над озерцами и лужами среди скал курились ядовитые испарения. Весь день бедняжка шагала по круглой боковине застывшего потока лавы — потому что хотела уйти как можно дальше от логова мусорщика, потому что все равно не могла придумать ничего лучшего и еще потому, что остановка означала бы, что она сдается, сама подписывает себе приговор, отказывается от всех своих надежд.

Когда тусклое солнце окончательно спряталось за дымами на западе, Тахгил нашла под выступом скалы устланный мягким пеплом плоский камень, с одного бока похожий на обломки корабля, а с другого на три сломанные лютни, и уснула.

Утром из трещины вырвался сноп ослепительного газового пламени. Его отсветы позолотили нежные грани зеленовато-желтых кристаллов, что росли вокруг края кратера кущами диковинных остроугольных цветов. Отразились серебристыми бликами на осколках черного обсидиана и гранатовыми — на красных глыбах гематита. Из крошечных отверстий в колоннах и зубцах скал поднимались тонкие струйки пара. Пробудившись от жажды, что всю ночь терзала ее сны видениями прохладных и чистых озер Мирриенора или насквозь пропитанных влагой долин Лаллиллира, Тахгил оперлась о сломанные лютни, выпрямилась и двинулась дальше.

Поток лавы вел ее через скопление бурлящих омутов, в глубине которых, вспучивая яркий разноцветный осадок, рождались огромные пузыри. Медленно поднимаясь к поверхности, они с громким хлопком лопались — точь-в-точь овсянка на огне. Брызги, а точнее — довольно увесистые порции грязи летели во все стороны, как краски с кисти художника: ярко-синие, жгуче-желтые и насыщенно-алые.

Среди всей этой кричащей пестроты внимание девушки привлекла прозрачная заводь, на первый взгляд наполненная кристально чистой водой. Изнывая от жажды, Тахгил подобралась к самому краю — но пока стояла там в нерешительности, под ногами вдруг что-то зарокотало. Заводь вскипела, заходила ходуном. Девушка бросилась прочь, ища, куда бы спрятаться. И вовремя — к небесам взметнулся столб кипящей воды. Гейзер становился все выше, поднимался до самых облаков. А вокруг сыпался мелкий, но невыносимо горячий дождь.

Когда извержение окончилось, Тахгил вернулась на дорогу. Острые зубчики и чешуйки, что выстилали застывшую поверхность, вконец порвали и без того прохудившиеся подошвы ее башмаков. Поток лавы свернул вправо, впереди поднимались круглые иссиня-серые пепельные дюны. Чтобы поберечь остатки обуви, Тахгил сошла с дороги и принялась карабкаться наверх.

При каждом шаге из-под ног вздымался ворох летучей золы. Утопая по щиколотку в серых хлопьях, девушка медленно брела вверх по склону. Внизу сквозь дымку испарений ярко отполированным щитом блестело озеро жидкой лавы. На глади дюн переливались и дрожали миражи — заманчивые ручьи и озера. Когда солнце огромным отцветшим одуванчиком повисло над самой головой Тахгил, девушка села с подветренной стороны скалы, похожей на пляшущего шестиголового медведя. Лицо ее испещряли разводы смешанных с потом грязи и пепла, волосы слиплись и засалились, спадали тусклыми прядями.

Когда тьма наконец затушила чадящую и оплывшую свечу солнца, Тахгил была все на том же месте, лежала, свернувшись калачиком, на осыпающейся золе. Жаркий ветер выдувал угольки и хлопья пепла из стен, что торчали меж дюн. Столь правильной формы были эти высокие тонкие и длинные дамбы из черного камня, что казалось, их сложили руки человека.

От жажды и истощения девушка впала в забытье. Ее осаждали сны и галлюцинации. Торн на всем скаку выехал из пронизанного дождем леса, с его мокрых волос летели жемчужные брызги. Груагахи, с которых ручьем лилась вода, протягивали ей полные кувшины. У ног вдруг возникла прозрачная заводь, ровную гладь которой нарушали лишь яркие блики солнца и россыпи яблоневых лепестков. Над холодным мраморным бассейном звенел фонтан. Какое-то новое взъерошенное видение, словно сотканное из лунного света, приподняло девушку и поднесло к ее растрескавшимся губам чашу с зеленым дождем, пахнущим мятной свежестью. Тахгил судорожно отпила глоток а потом, кашляя, задыхаясь, выхватила миску и принялась жадно хлебать воду.

— Полегче, госпожа! — сказало лунное видение.

— Еще! Еще!

О, только бы это оказалось не наваждением!

У губ страждущей снова оказалась полная до краев чаша. Тахгил в мгновение ока осушила ее и опять попросила еще. Чаша вновь вернулась к ней, наполненная из фляги, которую держало второе видение.

— Лебедица без устали рыскала по небу все эти два дня и две ночи, — меланхолически заметил Тулли, закрывая флягу.

— Пусть же древо радости щедро одарит вас троих своими плодами, — слабо откликнулась Тахгил, крепко держа зеленую чашу — половинку скорлупы какого-то орешка размером с ее кулак.

Тахгил лежала, прислонившись к плечу Тигнакомайре — сейчас найгель принял человечий облик. Насквозь пропыленные волосы девушки спутанными прядями падали ей на лицо. Вокруг, в ночи, все так же плавали и скользили дымы и испарения Таптартарата. Спутники Тахгил ждали, не обмениваясь друг с другом ни единым словом — молчание столь же естественно для их колдовской природы, как и поэзия. С терпением вечности они сидели здесь, покуда измученное тело девушки насыщалось влагой.

Чуть позже, разрываемая любовью и безумием, Тахгил спросила:

— Лебедь… она узнала что-нибудь о Короле-Императоре?

— О да, узнала, — ответил Тигнакомайре. — И многое. Но вот что именно, нам она не сказала.

— Я должна поговорить с ней. Она близко?

— Кто знает? — пожал плечами уриск. — Она то прилетает, то улетает.

— Мне тоже надо идти. Самое время выбираться из этой жаровни. Но ночь такая темная — за дымом ни луны, ни звезд не разглядеть. Я и на два шага-то от себя ничего не вижу.

— Тебе и не потребуется ничего видеть, — промолвил Тигнакомайре. — Я повезу тебя.

— Да? А снова не утопишь? Сдается мне, грязи из местных омутов очень полезны для кожи — если, конечно, не возражаешь, чтобы тебя сварили живьем.

Тигнакомайре пристыженно надул щеки и фыркнул.

— Я не стану нырять в эти кипящие заводи, госпожа, нет-нет, и вообще с тобой на спине нырять не стану. Мне очень жаль.

— И неудивительно, — сурово добавил уриск.

— А если я и сяду на тебя верхом, — продолжила Тахгил, — куда ты меня повезешь? Ты знаешь дорогу?

— Дорогу куда? — туманно переспросил бледнокожий худощавый кайгель.

— В крепость, твердыню, где обосновалась Охота, — туда, куда увезли моих подруг.

Найгель одним текучим движением выскользнул из ложбинки, где лежала девушка, и затрусил вокруг шестиголового медведя. Тахгил не успела и дух перевести, как он уже вернулся обратно в конском обличье, взрывая копытами пепел.

— Он знает дорогу, — ответил за него Тулли.

Найгель топнул копытом, взмахнул хвостом и неловко опустился на землю, подогнув колени. Как только Тахгил села верхом, он поднялся и поскакал прочь.

Из-под копыт мчащегося во весь опор водяного коня ускользала земля, дымящаяся земля Таптартарата. Они неслись по пепельным дюнам, по холмам угольной пемзы, по змеящимся дамбам — высоким, как утесы, узким, как гробы, и черным, как сажа. Рваные лоскуты платья Тахгил развевались в стремительном ветре язычками темного пламени.

Вдалеке медленно, точно огромный неповоротливый крокодил, текла река лавы, густой и тягучей, как мед. Вот она разделилась на два потока. Боковой рукав, оттенка спелого апельсина, неторопливо перекатывал тяжелые глыбы черного камня. Впереди высилась стена пылающих скал, из щелей и отверстий в которых выбивались струи дыма и языки пламени — как будто дышал исполинский стоглавый дракон. Местами в разломы среди скал проглядывала золотистая сердцевина, скрытая под темно-красной и оранжевой чешуей застывшей лавы. Неровная корочка подрагивала и таяла, точно сало на жаровне.

Местность постепенно пошла в гору. Каждый новый шаг уводил найгеля все выше и выше. Путники поднимались меж колонн дыма и наклонных башен горячего газа. Расплескивали лужи яркой грязи, перепрыгивали алые провалы, из которых рвался наружу яростный жар. По земле, над курящимися расщелинами, стелились длинные струи пара — ветер подхватывал и трепал их. Зияющие кратеры извергали кольца белого дыма. Ядовитая, едкая завеса кругом все сгущалась, обступала, неистовая и неукротимая, точно разъяренная толпа. Тахгил уже не различала даже Тулли, все это время стойко державшегося у самого бока водяного коня. Девушку сотрясали приступы резкого кашля, кожу словно кололи сотнями острых иголок, глаза слезились.

— Тигги, куда ты меня везешь? — простонала она.

Найгель заржал в ответ. Девушка уткнулась лицом ему в гризу и скорчилась, припав к могучей шее.

Всю ночь найгель скакал меж дымовых стен, время от времени прерывающихся порцией менее ядовитого воздуха, Казалось, водяному коню неведома усталость. Много раз Тахгил, мечтающая о том, чтобы поскорее настал рассвет, думала, что заря уже близка. Но когда ее колдовской скакун наконец остановился, сквозь налитые кровью ставни распухших век девушки не пробивалось ни лучика света — зато свежий воздух обдавал обожженные легкие сладостной прохладой.

Тигнакомайре ослабил связующие чары, и всадница соскользнула на землю. Холодная вода освежила ее пылающее лицо. Напившись, девушка в полном изнеможении распростерлась на земле. Пережитые за последнее время страдания, умноженные тоской лангота, вконец затушили ее жизненные силы, оставили от них лишь слабую искорку. Дремотное забытье подкралось неслышной воровской походкой и унесло ее.