- Пусть его, - попросил Прокоп.
      1 Перевод В. А. Жуковского.
      - Но ведь у вас болит рука, - с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.
      Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей - она приятно зудела.
      - Где... где я? - удивленно спросил он.
      - У нас, - с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.
      - У вас, - с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. - И давно?
      - Двадцатый день. И все время... - Она запнулась. - Гонзик спал с вами, - поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. - Вы это знаете? - И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.
      - Не знаю, - силился что-то вспомнить Прокоп. - Неужели я спал?
      - Все время! - сорвалось у нее. - Пора бы и выспаться!
      Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.
      - Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?
      Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.
      - Который час? - неуверенно спросил он.
      - Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда... Папа будет так рад... Зкачит, вам ничего не нужно?
      - Зеркало... - нерешительно попросил Прокоп.
      Девушка, засмеявшись, убежала. У Прокопа гудела голова; он старался вспомнить все, что произошло, но не мог. А девушка уже вернулась, щебечет что-то и подает ему зеркальце. Прокоп хочет поднять руку, но - бог весть почему, это не получается; девушка вкладывает ручку зеркальца в его пальцы, но оно падает на одеяло. Тут она побледнела, почему-то встревожилась и сама поднесла зеркало к его глазам. Прокоп увидел густо заросшее, почти незнакомое лицо; он смотрел, не понимая - и вдруг у него задрожали губы.
      - Ложитесь, сейчас же ложитесь! - приказывает тоненький, почти плачущий голосок, и проворные руки подкладывают ему подушку.
      Прокоп опускается навзничь и закрывает глаза.
      "Вздремну немножко", - думает он, и вокруг воцаряется приятная, глубокая тишина.
      VIII
      Кто-то подергал его за рукав.
      - Ну, ну, - говорит этот кто-то. - Мы ведь больше не будем спать, правда?
      Открыв глаза, Прокоп увидел старика - у него розовая лысина и белая бородка, очки в золотой оправе, поднятые на лоб, и чрезвычайно живые глаза.
      - Не спите больше, глубокоуважаемый, - повторил старик, довольно с вас; а то проснетесь на том свете.
      Прокоп хмуро оглядел этого человека. Ему еще хотелось спать.
      - Что вам надо? - строптиво пробормотал он. - И... вообще, с кем имею честь?
      Старик разразился хохотом.
      - Разрешите представиться - доктор Томеш. Вы до сих пор не изволили обратить на меня внимание, не правда ли? Ну, ничего. Так как же мы себя чувствуем?
      - Прокоп, - недружелюбно ответил больной.
      - Так-так, - довольным тоном проговорил доктор. - А я думал, вы - Спящая Красавица. Ну, а теперь, господин инженер, - бодро продолжал он, - надо вас осмотреть. Ну, ну, не хмурьтесь.
      Он вытащил из Прокоповой подмышки градусник и, довольный, промурлыкал:
      - Тридцать пять и восемь. Голубчик, вы слабы как муха. Надо бы покушать, верно? Не двигайтесь.
      Прокоп почувствовал прикосновение гладкой лысины и холодного уха - лысина и ухо елозили от плеча к плечу, от живота к горлу, и все время слышалось ободряющее мурлыканье.
      - Ну, слава богу, - выговорил наконец доктор, спуская очки на глаза. - Справа еще незначительные хрипы, и сердце... ну, ничего, выправимся, не так ли?
      Нагнувшись к Прокопу, он зарылся пятерней в его волосы, большим пальцем приподымая и опуская ему веки.
      - Больше не спать, ясно? - приказал он, изучая зрачки пациента. - Мы получим книжку и будем читать. Съедим что-нибудь, выпьем рюмочку вина и... да не дергайтесь! Я вас не укушу.
      - Что со мной? - робко спросил Прокоп.
      Доктор выпрямился:
      - О, теперь уже ничего. Слушайте, откуда вы взялись?
      - Где?
      - В Тынице. Мы подняли вас с полу, и... Откуда вы явились, голубчик?
      - Не знаю. Из Праги, кажется, - с трудом соображал Прокоп.
      Доктор энергично потряс головой.
      - Из Праги, поездом! С воспалением мозговых оболочек! Да вы в своем уме? Вообще вы знаете, что это такое?
      - Что?
      - Менингит. Сонная форма, и вдобавок - воспаление легких. Сорок градусов, а?! С таким букетом, дружище, не ездят на загородные прогулки! А знаете вы, что... ну-ка дайте сюда правую руку, живо!
      - Да это так... просто царапина, - извиняющимся тоном произнес Прокоп.
      - Хороша царапина. Заражение крови, понятно? Вот когда вы поправитесь, я вам скажу, что вы были... что вы были осел. Извините, - добавил он с благородным возмущением, - я чуть было не выразился крепче. Интеллигентный человек, а не знает, что несет в себе три болезни с возможным смертельным исходом! Как вы только держались на ногах?
      - Не знаю, - пристыженно прошептал Прокоп.
      Доктору явно хотелось еще браниться, но он только проворчал что-то и махнул рукой.
      - А как вы себя сейчас чувствуете? - строго спросил он. Чуть-чуть... придурковатым, не так ли? Ничего не помните, верно? А тут вот - этакая слабость? - И он постучал себя пальцем по лбу.
      Прокоп молчал.
      - Ну вот что, господин инженер, - заговорил снова доктор. - Не обращать внимания. Это состояние продержится еще некоторое время, ясно? Понимаете? Не утомлять мозг. Не думать. Все восстановится постепенно. Только временное расстройство, некоторая забывчивость, рассеянность - вы меня поняли?
      Доктор кричал, обливаясь потом, нервничал, словно ругаясь с глухонемым. Прокоп внимательно следил за ним; потом спросил спокойно:
      - Значит, я останусь слабоумным?
      - Да нет, нет! - вскипел доктор. - Совершенно исключено! Просто... на некоторое время... потеря памяти, рассеянность, быстрая утомляемость и всякие такие признаки, ясно? Нарушение координации движений, поняли? Отдыхать. Покой. Ничего не делать. Благодарите бога, глубокоуважаемый, что вы вообще это пережили...
      - Пережили... - повторил доктор, помолчав, и радостно, с трубным звуком, высморкался. - Слушайте, такого случая в моей практике еще не встречалось. Вы явились к нам в совершенном delirium 1, свалились на пол, и - finis 2, мое почтенье. Что мне было с вами делать? До больницы далеко, а девчушка моя над вами того... ревела, и вообще вы пришли как гость... к Ирке, к сыну, не так ли? Вот мы вас и оставили у себя, понятно? Ну, ну, вы нам не помешали. Однако такого забавного гостя я еще не видывал. Проспать двадцать суток, благодарю покорно! Когда мой коллега, главный врач больницы, резал вам руку, вы даже не изволили проснуться, вот как! Спокойный
      1 горячке (лат.).
      2 конец (лат.).
      пациент, ничего не скажешь. Впрочем, теперь это неважно. Главное, вы уже выкарабкались. - Доктор звонко хлопнул себя по ляжке. - Черт возьми, не спите! Эй, эй, голубчик, эдак вы можете уснуть вечным сном, слышите? Старайтесь же, леший вас побери, хоть немного перемогаться! Перестаньте спать, слышите?
      Прокоп вяло кивнул; у него было такое ощущение, словно какая-то пелена протягивается между ним и всем окружающим, обволакивает все, гасит свет, глушит звуки.
      - Андула - вина! - откуда-то издалека донесся до него встревоженный голос. - Принеси вина!
      Быстрые шаги, говор - словно он где-то под водой - и вот прохладная струйка вина вливается в его горло. Прокоп открыл глаза: над ним склонилась девушка.
      - Вам нельзя спать, - говорит она взволнованно, а ее длинные ресницы вздрагивают - словно в них отдается биение сердца.
      - Больше не буду, - смиренно извиняется Прокоп.
      - Да уж, я это строго запрещаю, глубокоуважаемый, - шумит доктор у изголовья. - Из города сюда специально приедет на консультацию главный врач; пусть увидит, что и мы, деревенские лекари, кое-чего стоим! Вы должны держаться молодцом!
      С необычайной ловкостью приподняв Прокопа, он подгреб ему под спину подушки.
      - Так, теперь вы будете сидеть; спать - только после обеда, ладно? Мне пора принимать больных. А ты, Анда, садись здесь и болтай о чем хочешь; когда не нужно, язык у тебя работает за троих! Если он захочет спать - позови меня; уж я с ним поговорю по-свойски. - В двери он еще раз обернулся и проворчал: - Но... я очень рад. Что? Смотрите же!
      Прокоп перевел глаза на девушку. Она сидела, отодвинувшись от кровати и положив руки на колени, и представления не имела, о чем говорить. Ага - вот подняла голову, приоткрыла губы; послушаем, что скажет! Но Андула вдруг снова застеснялась, проглотила готовые вырваться слова и еще ниже опустила голову. Видно было, как трепетали над щеками ее длинные ресницы.
      - Папа такой резкий, - решилась она наконец. - Он привык кричать... ругаться... с пациентами...
      Тема, к сожалению, была исчерпана; зато очень кстати в пальцах ее очутился подол фартучка, который она долго с большим интересом и вниманием складывала по-разному, моргая выгнутыми ресницами.
      - Что это бренчит? - спросил Прокоп после затянувшейся паузы.
      Она повернула голову к окну; у нее красивые белокурые волосы, они озаряют ее лоб; а на влажных губках - сочный блик света.
      - Это коровы, - с облегчением объяснила она. - Там господский скотный двор... Наш дом тоже в имении. У папы есть лошадь и коляска... Его зовут Фрицек.
      - Кого?
      - Коня. Вы никогда не были в Тынице, правда? Здесь ничего нет. Только аллеи и поля... Пока жива была мамочка, у нас было веселее; тогда еще наш Ирка сюда ездил... Но вот уже больше года он не показывается. Поссорился с папой, и... даже не пишет. У нас не принято о нем говорить. А вы с ним часто встречались?
      Прокоп решительно покачал головой.
      Девушка вздохнула, задумалась.
      - Он какой-то... не знаю. Странный такой. Все бродил здесь, руки в карманы, и зевал... Я знаю, здесь нет ничего интересного; но все же... Папа так рад, что вы остались у нас, - закончила она быстро и без видимой связи с предыдущим.
      Где-то на дворе хрипло, смешно прокукарекал молодой петушок. И вдруг разразилось страшное смятение среди кур - послышалось отчаянное "коко-ко" и победный визгливый лай собачонки. Девушка вскочила:
      - Гонзик гоняется за курами!
      Но она тотчас села, решив предоставить кур их судьбе. Наступила приятная, ясная тишина.
      - Я не знаю, о чем с вами разговаривать, - заявила она потом с чудесной простотой. - Я вам газеты почитаю, хотите?
      Прокоп улыбнулся. А она уже вернулась с газетами и отважно пустилась по волнам передовицы.
      Финансовое равновесие, государственный бюджет, непокрытые долги... Милый, неуверенный голосок спокойно произносил все эти чрезвычайно важные слова, и Прокопу, который ее вовсе не слушал, было лучше, чем если бы он спал глубоким сном.
      IX
      Но вот Прокопу уже разрешено на часок в день покидать постель; он до сих пор еле волочит ноги и, к сожалению, скуп на разговоры. Что бы вы ему ни сказали - он чаще всего ответит односложно, с виноватой робкой улыбкой.
      В полдень, например, - а на дворе только начало апреля, он сидит обычно в садике на скамейке; рядом с ним - косматый терьер Гонзик смеется, разинув до ушей пасть под мокрыми лесниковскими усами - он явно гордится ролью компаньона и от радости облизывается, жмурит глаза, когда Прокоп изуродованной левой рукой гладит его по теплой лохматой голове. В этот час доктор обычно выбегает из своей амбулатории, - его шапочка то и дело съезжает с гладкой лысины. Доктор присаживается на корточки и принимается сажать овощи, толстыми короткими пальцами разминает комья земли, любовно готовит ложе для молодых саженцев. Иногда доктор приходит в расстройство и начинает ворчать: положил куда-то на грядки свою трубку и не может найти...
      Тогда Прокоп поднимается и с инстинктом подлинного детектива (ибо в постели он читает детективные романы) идет прямо к потерянной трубочке.
      Гонзик пользуется этим, чтобы хорошенько встряхнуться.
      В этот час Анчи (именно так, и ни в коем случае не "Андулой", желает она называться) выходит поливать отцовские грядки. В правой руке она несет лейку, левой балансирует; серебряный дождик льется на весеннюю землю, а если под руку подворачивается Гонзик, попадает и ему - на хвостик или на веселую дурашливую мордочку; он отчаянно взвизгивает и бросается искать защиты у Прокопа.
      Все утро к амбулатории тянутся пациенты. Они кашляют в приемной и молчат, и каждый думает лишь о собственных недугах. Иной раз из кабинета врача доносится душераздирающий вопль - значит, доктор рвет зуб какому-нибудь мальчугану.
      Тогда Анчи, бледная, перепуганная, боязливо моргая красивыми длинными ресницами, бросается к Прокопу в поисках защиты; возле него она пережидает, когда кончится эта ужасная операция. Но вот мальчишка убегает с протяжным воем, и Анчи с милой неловкостью пытается замять свою сентиментальную трусость.
      Конечно, совсем другое дело, когда у докторского дома останавливается телега, устланная соломой, и двое дядек осторожно вносят по лестнице тяжелораненого. У него раздроблена рука или нога сломана, а то и голову размозжила копытом лошадь; холодный пот стекает по его смертельно бледному лбу, и он стонет тихо, героически сдерживаясь. Тогда на весь дом ложится трагическая тишина; в кабинете бесшумно вершится что-то страшное; веселая толстая служанка ходит на цыпочках, у Анчи глаза полны слез, пальцы ее дрожат. Доктор врывается в кухню, с криком требует рому, вина или воды, удвоенной грубостью маскируя мучительное сострадание. И после этого еще целый день он ни с кем не разговаривает, постоянно раздражается и хлопает дверьми...
      Но бывает и великий праздник, веселая ежегодная ярмарка в жизни деревенского доктора: прививка оспы. Сотни мамаш покачивают на руках свои хныкающие, ревущие, спящие сверточки, заполняя все - амбулаторию, коридор, кухню и садик. Анчи как одуревшая, ей хочется нянчить, качать, перепеленывать всех этих беззубых, орущих малышей, покрытых нежным пушком это какой-то припадок восторженного стихийного чувства материнства. Да и у старого доктора как-то особенно задорно поблескивает лысина, с самого утра он ходит без очков, чтобы не пугать малюток, и глаза у него тают от утомления и радости.
      Иной раз среди ночи раздается нервозный звонок.
      Потом в дверях слышны невнятные голоса, доктор ругается, и кучеру Иозефу приходится запрягать.
      Где-то в деревне светится окошко - рождается новый человек. Доктор приезжает домой под утро, усталый, но довольный, и от него на десять шагов разит карболкой; но таким его больше всего любит Анчи.
      Есть в доме и другие личности; толстая хохотушка Нанда в кухне, - Нанда целый день поет, гремит посудой и надрывается от смеха. Затем важный кучер Иозеф с обвисшими усами - историк; он постоянно читает книги по истории и очень любит рассказывать, например, о гуситских войнах или об исторических загадках родного края. За ним следует господский садовник - невероятный бабник; он каждый день забегает в садик доктора, прививает его розы, подстригает кусты и повергает Нанду в опасные приступы смеха. Затем живет здесь уже упомянутый выше косматый, развеселый Гонзик - он сопровождает Прокопа, ловит блох, гоняется за курами и обожает кататься на козлах докторской коляски.
      А Фриц - это старый вороной конь, уже начинающий седеть, степенный и добродушный, приятель кроликов; погладить его теплый, чувствительный храп - верх удовольствия. Есть еще смуглый адъюнкт из имения, влюбленный в Анчи, которого последняя в союзе с Нандой разыгрывает самым бессовестным образом. Потом управляющий имением, старый лис и вор - этот является к доктору играть в шахматы.
      Доктор волнуется, приходит в ярость и проигрывает.
      Наконец еще несколько лиц и в том числе - необыкновенно скучный помешанный на политике гражданский землемер, который по праву коллегиальности отравляет Прокопу настроение.
      Прокоп много читает - или притворяется, что читает. Его покрытое шрамами тяжелое лицо мало что говорит окружающим, а тем более не обнаруживает, какую отчаянную борьбу ведет втайне Прокоп с нарушенной памятью. Особенно пострадали последние годы работы; самые простые формулы и процессы испарились без следа, и Прокоп на полях книг записывает обрывки формул, которые вдруг всплывают в памяти, когда он меньше всего о них думает. Потом он встает и идет играть с Анчи на бильярде; это игра, во время которой не нужно много говорить. И его чопорная, непроницаемая серьезность ложится тенью на Анчи; она играет сосредоточенно, целится, строго сдвинув брови, но когда шар, будто назло, катится совсем не туда, куда надо, - открывает от удивления ротик и язычком показывает нужное направление.
      Вечера у лампы. Больше всех болтает доктор, восторженный натуралист без каких-либо познаний в этой области. Его особенно восхищают последние мировые загадки: радиоактивность, бесконечность пространства, электричество, теория относительности, происхождение материи и возраст человечества. Он - отъявленный материалист и именно потому тонко чувствует таинственный, сладкий ужас неразрешимого.
      Иной раз Прокоп не удерживается и начинает поправлять бюхнеровскую * наивность его взглядов. Старик слушает его с неподдельным благоговением и в эти минуты безмерно уважает Прокопа - особенно там, где перестает понимать его, например, в области потенциала резонации или квантовой теории. Анчи - та просто сидит, упираясь в стол подбородком; она, пожалуй, уже великовата для такой позы, но после смерти матери эта девушка, видимо, забыла взрослеть. Затаив дыхание, она переводит немигающий взгляд расширенных глаз с отца на Прокопа. А ночи - ночи здесь мирные и необъятные, как всюду в деревне. Порой брякнет цепь в коровнике, да близко или далеко залают псы; по небу скользнет падучая звезда, вешний дождь прошумит в саду, да с серебристым звоном стекают капельки из крана садовой колонки. Чистым, глубинным холодком тянет в раскрытое окно, и человек засыпает благословенным сном без сновидений.
      Да, дело шло на поправку: с каждым днем к Прокопу мелкими шажками возвращалась жизнь. Только в голове его стоял туман, как будто все, что он видел, происходило во сне. Оставалось только поблагодарить доктора и отправляться восвояси. Он хотел сказать об этом как-то после ужина, но именно в этот вечер все молчали, словно набрав в рот воды. Потом старый доктор взял Прокопа под руку и увел к себе в кабинет. И там, походив вокруг да около, он со смущенной грубостью объявил, что Прокопу вовсе незачем уезжать, ему еще надо отдохнуть, выздоровление его не полное, и вообще пусть остается, и точка.
      Прокоп вяло возражал; но факт оставался фактом: он еще не чувствовал себя в форме, и к тому же несколько избаловался. Словом, разговорам об отъезде пока был положен конец.
      После обеда доктор всегда запирался в кабинете.
      - Приходите как-нибудь ко мне посидеть, - мимоходом бросил он однажды Прокопу.
      И Прокоп зашел и застал доктора над множеством пузырьков, ступочек и порошков.
      - Понимаете, в Тынице нет аптеки, - объяснил доктор, - и мне самому приходится изготовлять лекарства.
      И он дрожащими толстыми пальцами принялся отвешивать какой-то порошок на ручных весах. Руки плохо его слушались, весы раскачивались и крутились; старик сердился, фыркал, и на носу у него мелкими капельками выступил пот.
      - Что поделать, плохо вижу, - оправдывал он старческую слабость своих пальцев.
      Прокоп некоторое время смотрел, потом, ни слова не говоря, забрал - у него весы. Стук, стук - и порошок отвешен с точностью до миллиграмма. И вторая доза и третья. Чувствительные весы так и плясали в пальцах Прокопа.
      - Нет, вы только посмотрите! - изумлялся доктор, с восхищением следя за руками Прокопа, изломанными, узловатыми, с уродливыми суставами, обломанными ногтями и обрубками на месте нескольких пальцев. - Сколько же ловкости в ваших руках, голубчик!
      Вскоре Прокол уже растирал какую-то мазь, отмеривал капли и подогревал пробирки. Доктор, сияя, налеплял ярлычки. Через полчаса все лекарства были готовы, да еще отвешена про запас целая горка порошков. А через несколько дней Прокоп уже с легкостью читал докторские рецепты и безмолвно заменял провизора. Bon! 1
      Как-то под вечер доктор копался на одной из грядок в своем саду. Вдруг - громовой удар в доме, и тотчас после этого со звоном посыпались стекла.
      Доктор бросился в дом, столкнулся в коридоре с перепуганной Анчи.
      - Что случилось? - гаркнул он.
      - Не знаю, - еле слышно ответила Анчи. - Это в кабинете...
      Доктор вбежал туда и увидел Прокопа - ползая на четвереньках, тот собирал с полу осколки и бумаги.
      - Что вы здесь натворили? - закричал старик.
      - Ничего, - ответил Прокоп, поднимаясь с виноватым видом. - У меня пробирка лопнула...
      - Да что вы, в самом деле, черт... - взревел было доктор и осекся: из левой кисти Прокопа ручейком стекала кровь. - У вас что, палец оторвало?
      - Простая царапинка, - запротестовал Прокоп, пряча руку за спину.
      - А ну-ка, покажите, - крикнул старый врач и потащил Прокопа к окну. Половина пальца висела на узенькой полоске кожи. Доктор кинулся
      1 Хорошо! (франц.)
      к шкафчику с инструментами за ножницами и увидел в дверях смертельно бледную дочь.
      - Тебе что надо? - обрушился он на нее. - Марш отсюда!
      Анчи не двинулась. Она прижимала руки к груди с таким видом, будто готова была упасть в обморок.
      Доктор вернулся к Прокопу; сначала делал что-то с ваткой, потом звякнули ножницы.
      - Свет! - крикнул он дочери; та бросилась к выключателю, зажгла лампу.
      - Да не стой здесь! - гремел старый врач, окуная иглу в бензин. - Нечего тебе тут делать! Подай нитки!
      Анчи подбежала к шкафчику, достала ампулу с нитками.
      - А теперь уходи!
      Анчи взглянула на спину Прокопа и поступила наоборот: подошла и обеими ладонями обхватила раненую руку, приподняв ее. Доктор в это время мыл руки; он повернулся к Анчи с намерением снова взорваться, но вместо этого проворчал:
      - Так, а теперь держи крепче! И ближе к свету!
      И Анчи держала, зажмурив глаза. Было тихо - слышалось только сопение доктора; тогда девушка отважилась поднять веки. Внизу, где работал отец, виднелось что-то кровавое и безобразное. Анчи скорее перевела взгляд на Прокопа; он отвернулся, веки его дергались от боли. Анчи цепенела от этой чужой боли и глотала слезы; ее начало мутить.
      Тем временем рука Прокопа разбухала: груды ваты, батист Бильрота * и, верно, целый километр бинта - доктор все наматывал и наматывал его, пока не получилось нечто огромное, белое. Анчи держала руку Прокопа, а колени ее дрожали, и ей казалось - этой страшной операции не будет конца. Внезапно у нее закружилась голова, потом она услыхала голос отца:
      - На, выпей скорей!
      Открыв глаза, она увидела, что сидит на стуле, отец подает ей мензурку с какой-то жидкостью, а сзади стоит Прокоп, улыбается и, как ребенка, держит у груди забинтованную руку, похожую на гигантский бутон.
      - Пей же! - настаивал отец, широко улыбаясь.
      Она проглотила содержимое мензурки и закашлялась: это был смертоубийственный коньяк.
      - А теперь вы. - И доктор протянул мензурку Прокопу. Тот был немного бледен и мужественно ждал нагоняя. После всех выпил и сам доктор, откашлялся и начал: - Скажите на милость, что вы тут, собственно, делали?
      - Опыт, - с кривой, виноватой улыбкой ответил Прокоп.
      - Что? Какой опыт? Над чем?
      - Да так просто... Я только... хотел только... нельзя ли что-нибудь получить из хлорида калия.
      - Что именно?
      - Взрывчатку, - шепнул Прокоп со смирением грешника.
      Доктор опустил глаза на его забинтованную руку.
      - И поплатились, голубчик! Руку вам могло оторвать! Что? Больно? Так вам и надо, получили по заслугам, - кровожадно заявил он.
      - Ой, папа, не надо сейчас! - вмешалась Анчи.
      - А ты что тут делаешь? - проворчал доктор и погладил ее рукой, пахнущей карболкой и йодоформом.
      Отныне ключи от амбулатории доктор держал в кармане. Прокоп выписал кучу ученых книг, носил руку на перевязи и занимался целыми днями.
      X
      Зацвели вишни, липкие молодые листочки засверкали на солнце, золотые лилии раскрыли свои тяжелые бутоны. По саду бродит Анчи со своей толстушкой приятельницей, они ходят обнявшись и хохочут; прижались друг к другу розовыми щечками, шепчутся о чем-то, краснеют, смеются, зачем-то целуются...
      После долгих лет Прокоп снова ощущает физическое блаженство. С первобытным наслаждением он отдается ласке солнца и жмурит глаза, чтобы лучше расслышать, как шумит кровь в его теле. Вздохнув, садится за работу; но ему хочется двигаться, и он совершает далекие прогулки, бродит по окрестностям, предаваясь несказанной радости, дышать. Иногда он встречает Анчи - в доме или в саду - и пытается завести с ней беседу; Анчи смотрит на него исподлобья и не знает, о чем говорить; впрочем, Прокоп тоже не знает и потому впадает в ворчливый тон.
      Короче, ему лучше - или по крайней мере он чувствует себя увереннее, когда бывает один.
      Занимаясь, он заметил, как сильно отстал; наука во многом ушла гораздо дальше и в ином направлении, в некоторых вопросах ему приходилось заново отыскивать ориентиры; а главное, он боялся вспоминать о собственной работе, ибо там - он чувствовал это - особенно сильно разрушились связи. Он трудился, как вол, или грезил; грезил о новых лабораторных методах, и в то же время его манили точные и смелые расчеты теоретика; и он приходил в ярость на самого себя, когда его грубый мозг был не в состоянии расщепить тоненький волосок проблемы. Он отдавал себе отчет, что его лабораторная "деструктивная химия" открывает самые удивительные виды на теорию строения материи; он наталкивался на неожиданные взаимосвязи, но тут же растаптывал их своими слишком тяжеловесными рассуждениями. Раздосадованный, он бросал тогда все, чтобы углубиться в какой-нибудь глупый роман; но и во время чтения его не покидала одержимость лабораторного ученого; вместо слов ему являлись на страницах книги сплошные химические знаки; это были какие-то невообразимые формулы веществ, состоящих из неизвестных до сей поры элементов; они тревожили его даже во сне.
      XI
      В ту ночь Прокопу приснилось, что он изучает чрезвычайно ученую статью в "The Chemist" 1. Он споткнулся о формулу: "Anci" и не знал, как ее расшифровать; напряженно вдумывался, кусал пальцы и
      1 "Химик" (англ.).
      вдруг понял, что это - имя Анчи 1. Да вот и сама она стоит, подсмеивается над ним, закинув руки за голову; он подошел, обхватил ее и стал целовать, кусать ее губы. Алчи отчаянно обороняется локтями и коленями, он грубо держит ее, одной рукой срывая с нее платье и раздирая его на длинные полосы. Он уже осязает ладонями юную плоть; Анчи бешено вырывается, волосы упали ей на лицо - и вот уже она слабеет, падает; Прокоп бросается к ней, но под руками его - только длинные полосы ткани, бинты; он рвет их, разбрасывает, стремясь выпутаться, и просыпается.
      Ему было невыразимо стыдно своего сна; он тихонько оделся, сел у окна и стал ждать рассвета.
      Нет резкой грани между ночью и днем; только небо слегка бледнеет, и над землей проносится сигнал, который - не свет и не звук, но он велит природе: проснись! И вот настает утро - еще среди ночи. Раскричались петухи, зашевелилась скотина в хлевах. Небо, бледнея, становится перламутровым, постепенно светлеет, нежно розовея; первая красная полоса вспыхнула на востоке, "чилип-чилип-ятити, пию-пию я!" - щебечут, кричат птицы, и первый человек не торопясь идет к своей работе.
      Сел за работу и ученый человек. Долго обкусывал он кончик ручки, прежде чем решился начать; это будет великий труд, итог экспериментов и размышлений за долгие двенадцать лет труд, поистине купленный ценою крови. Конечно, здесь он напишет только схему, или, вернее - определенную теорию физики, или поэму, или символ веры. Это будет картина мира, построенного из цифр и уравнений. Но этими астрономическими числами измеряется не глубина, не красота неба: это - расчеты шаткости, разрушительных свойств материи.
      Все сущее - лишь инертное, выжидающее взрывчатое вещество; но каким бы ни был индекс его инертности - эта цифра всего лишь бесконечно малая дробь по сравнению с индексом его разрушительной
      1 Анчи пишется по-чешски "Anci". (Прим. перев.)
      силы. Все, что происходит - движение звезд, и телурический труд, вся энтропия, сама усердная, ненасытная жизнь - все это лишь поверхностно, лишь в незначительной мере, лишь частично ограничивает, связывает взрывную силу, имя которой материя. Знайте же все: путы, связывающие эту силу - как паутина на руках спящего титана; дайте мне власть уколоть его - и он сорвет земную кору и сбросит Юпитер на Сатурн. А ты, человечество, ты только ласточка, трудолюбиво слепившая свое гнездо под кровлей космического порохового склада; чирикаешь на восходе солнца, в то время как в бочках под тобой беззвучно грохочет потенциал ужасающего взрыва...
      Этого Прокоп, конечно, не писал; эти мысли были затаенной мелодией, окрыляющей тяжеловесные фразы его ученых рассуждений. Он находил куда больше фантазии в голой формуле и больше ослепительной красоты - в числовом выражении. Так писал он свою поэму в знаках, цифрах, на чудовищном жаргоне ученых.
      Прокоп не спустился к завтраку. Тогда к нему пришла Анчи, принесла молоко. Он поблагодарил, но тут ему вспомнился его сон, и он почему-то не посмел поднять на нее глаза. Он упорно глядел в угол; один бог знает, как это было возможно, но он видел каждый золотой волосок на ее обнаженных руках; никогда он так ясно не видел их.
      Анчи стояла совсем близко.
      - Вы будете писать? - нерешительно спросила она.
      - Да, - угрюмо проворчал он и подумал: что бы она сказала, если бы он вдруг положил свою голову ей на грудь?
      - Целый день?
      - Целый день.
      Наверное, отшатнулась бы, глубоко оскорбленная; но у нее крепкие, маленькие, широко расставленные груди, хотя она об зтом, вероятно, и не догадывается. Впрочем, какое ему дело!
      - Вам что-нибудь надо?
      - Нет, ничего.
      Глупо; так хочется впиться зубами ей в руку, что ли... Женщина никогда не понимает, до чего она выводит человека из равновесия.