Кракатит

      Прокоп ждал в лихорадочном нетерпении. Не... шаги ли это, там, за оградой? Он представил себе Дэмона, как тот, насупленный, кривя фиолетовые губы, всматривается в голубые искры своей станции.
      А этот болван Томеш все не идет! Все возится - вон там, где светится окошко, - и не знает, не знает, что его уже обстреливают, что он торопливыми руками сам себе роет могилу, и... Не шаги ли это? Нет, никого.
      Сильный кашель сотрясает Прокопа. Все отдам тебе, безумец, только приди, скажи ее имя! Я ничего не хочу; не хочу уже ничего, лишь бы разыскать ее; от всего откажусь, оставь мне одно только это!
      Прокоп устремил глаза в пустоту: стоит перед ним, скрытая вуалью - сухие листья у ног ее, - стоит, бледная и удивительно серьезная в этом сером сумраке; сжимает у груди руки, в которых уже нет конверта, смотрит на него глубоким, пристальным взглядом; и капельки холодного дождика на ее вуали и горжетке. "Мне не забыть вашей доброты ко мне", - тихо и глухо говорит она. Он поднял к ней руки - и согнулся в приступе жестокого кашля.
      Ооо, неужели никто не придет? Прокоп бросился к ограде, чтоб перелезть.
      - Ни с места, или буду стрелять, - крикнула тень за решеткой. - Что надо?
      Прокоп разжал руки.
      - Пожалуйста, - в отчаянии прохрипел он, - скажите господину Томешу... скажите ему...
      - Сами говорите, - без всякой логики возразил сторож. Да убирайтесь поживей!
      Прокоп снова опустился на тумбу. Быть может, Томеш явится, когда его постигнет новая неудача. Ни за что, ни за что ему не понять, как делается кракатит; тогда он придет сам и позовет меня... Прокоп сидел сгорбившись, как проситель.
      - Слушайте, - заговорил он, - я дам вам... десять тысяч, если... вы пропустите меня к нему.
      - Я велю вас задержать, - прозвучал резкий неумолимый ответ.
      - Я... я... хочу только узнать один адрес, понимаете? Я только... хочу... узнать... Я все отдам вам, если вы его достанете! Вы... вы женаты, у вас есть дети, а я... совсем один... и только хочу разыскать...
      - Замолчите, - оборвали его. - Вы пьяны.
      Прокоп умолк; сидел, раскачиваясь всем телом.
      Я должен дождаться, - тупо соображал он. - Почему никто не идет? Ведь я все ему отдам, и кракатит, и все остальное, только бы... только бы... "Мне не забыть вашей доброты ко мне". Нет, боже сохрани; я злой человек; это вы, вы разбудили во мне страсть быть добрым; я готов был сделать все на свете, когда вы на меня взглянули; видите - потомуто я и здесь. Самое прекрасное в вас - это то, что у вас есть власть заставить меня служить вам; поэтому, слышите, поэтому я не могу вас не любить!
      - Да что вы там все бормочете? - сердито окликнули его из-за ограды. - Замолчите вы или нет?
      Прокоп встал.
      - Прошу вас, прошу - передайте Томешу...
      - Я собаку спущу!
      К решетке лениво приблизилась белая фигура с горящим угольком сигареты.
      - Томеш, ты? - окликнул Прокоп.
      - Нет. Вы еще здесь? - Это был лаборант. - Слушайте, вы сошли с ума.
      - Ответьте, ради бога, придет сюда Томеш?
      - И не подумает, - презрительно бросил лаборант. - Он в вас не нуждается. Через пятнадцать минут у нас все будет готово, и тогда - gloria, victoria! 1 - тогда я напьюсь.
      - Умоляю вас, скажите ему - пусть он только даст мне адрес!
      - Это уже передавал мальчишка, - процедил лаборант. - И господин инженер послал вас к лешему. Станет он отрываться от работы! И когда - сейчас, в самом разгаре... Мы уже, собственно, кончили, теперь только - и готово!
      Прокоп вскрикнул от ужаса:
      1 слава, победа! (лат.)
      - Бегите... бегите скорей! Скажите, пусть не включает ток высокой частоты. Пусть остановит работу! Или... или случится такое... Бегите же скорей! Он не знает... он не знает, что Дэмон... Ради бога, остановите его!
      - Ха! - коротко хохотнул лаборант. - Господин Томеш знает, что ему делать. А вы... - и через ограду перелетел горящий окурок. - Спокойной ночи!
      Прокоп рванулся к решетке.
      - Руки вверх! - взревел голос с той стороны, и тотчас пронзительно заверещал свисток. Прокоп бросился бежать.
      Он промчался по шоссе, перепрыгнул через канаву, побежал по мягкому лугу; спотыкаясь в бороздах пашни, падал, вставал и мчался дальше. Наконец он остановился; сердце бушевало в груди. Вокруг - туман, безлюдные поля; теперь уже не поймают. Прислушался; все тихо, слышно только собственное сиплое дыхание. Но что, если... что, если Гроттуп взлетит на воздух? Прокоп схватился руками за голову, побежал дальше; скатился в глубокий овраг, выкарабкался из него, прихрамывая, побежал по вспаханному полю. Ожила боль в ноге, там, где был недавний перелом, в груди сильно закололо; он не мог идти дальше, сел на холодную межу, стал смотреть на Гроттуп, неясно мерцающий в тумане своими дуговыми фонарями. Город был похож на светящийся островок в бескрайнем море мрака.
      Стылая, задавленная тишина; а ведь в радиусе тысяч и тысяч километров разыгрывается ужасающая, безостановочная атака; Дэмон со своей Магнитной горы управляет чудовищной беззвучной бомбардировкой всей земли; летят в пространстве неведомые волны, чтобы нащупать, взорвать порошок кракатита в любой точке земного шара. А здесь, в глубине ночи, работает упрямый безумец, склоненный над таинственным процессом превращения...
      - Берегись, Томеш! - воскликнул Прокоп; но голос его утонул во тьме, как камень, брошенный в омут детской рукой.
      Прокоп вскочил, сотрясаясь от страха и холода, и побежал - дальше от Гроттупа. Забрел в болото, постоял: не раздастся ли взрыв? Нет, тихо; н в новом приливе ужаса ринулся Прокоп вверх по откосу, споткнулся, упал на колени, вскочил, устремляясь вперед; попал в какие-то заросли, продирался вслепую, на ощупь, скользил, съезжал куда-то; и снова поднимался, окровавленными руками утирал пот и бежал, бежал...
      Посреди поля он заметил светлый предмет; ощупал - это было поваленное распятие. Сипло дыша, опустился Прокоп на камень, на котором некогда стоял крест. Мглистое зарево над Гроттупом уже далеко, далеко на горизонте; теперь оно совсем слабое, низкое. Прокоп глубоко перевел дух; нет, все тихо; значит, у Томеша опять ничего не вышло, и не случится самое страшное. Он напряженно прислушивался к далеким звукам; ничего, только капают холодные капли в каком-то родничке; ничего, только сердце колотится...
      И тут над Гроттупом встала гигантская черная масса, зарево погасло; через секунду мрак словно разорвался - выметнулся из земли огненный столб, заполыхал, леденя кровь, разбросал по сторонам циклопические валы дыма; и вот хлестнуло гудящим порывом воздуха, что-то затрещало, со скрипом зашумели, закачались деревья, и - тррах! - словно щелканье исполинского кнута, грохот, рвущий барабанные перепонки, удар, глухие перекаты грома; земля дрогнула, бешено закружились сорванные листья.
      Ловя воздух раскрытым ртом, держась обеими руками за подножие креста, чтоб не унесло вихрем, в ужасе выкатив глаза, смотрел Прокоп в огнедышащее горнило. И разверзлась земля мощью огненной, и в грохоте грома промолвил господь.
      Раз за разом поднялся в небо второй, третий массив, прорвался багровым пламенем, и вот заполыхал третий, самый ужасный взрыв; видимо, загорелись склады боеприпасов. Какая-то горящая масса взвилась в небо, брызнула во все стороны, распалась дождем взрывающихся искр. Вихрь принес оглушительныи сухой грохот, он нарастает, сменяется ураганной канонадой; на складах взорвались осветительные ракеты, разлетаются искрами, как раскаленное железо под ударами молота. Разлилось багровое пламя пожара, рассыпая - ррр-та-та-та - сухие выстрелы, как сотни митральез. С трескучим ревом гаубиц раздался четвертый и пятый взрыв; пожар перекинулся в обе стороны, уже почти половина горизонта в огне.
      Только теперь долетел отчаянный стон скошенного гроттупского леса; и вот его заглушила беглая пальба горящих складов. Шестой взрыв рассыпался резким треском; видимо - крезилит; тотчас после этого глухо, басовито раскатились громами взорванные бочки с динамоном. Молнией пролетел, озарив полнеба, огромный пылающий снаряд; взметнулось высокое пламя, погасло, выскочило снова немного в стороне и лишь несколько секунд спустя прогрохотал сотрясающий громовой удар. На минуту прекратились взрывы, и стало слышно, как трещит огонь,словно хворост ломают; и снова - раскатистый, тяжкий гул, и над гроттупским заводом разом сникает пламя, оставив после себя невысокое зарево; то летучим огнем полыхает город Гроттуп.
      Оцепеневший от ужаса, Прокоп едва поднялся, с трудом заковылял прочь.
      LIII
      Он бежал по шоссе, тяжело, сипло дыша; с разбегу взял вершину холмика, помчался в долину; половодье огня за его спиной исчезло. Таяли предметы и тени, заливаемые наползающим туманом; казалось - все становилось бесплотным и призрачным, уплывало, уносимое безбрежной рекой, где волна не плеснет и чайка не прокричит. В этом бесшумном и необъятном исчезании всего Прокопа пугал топот собственных ног; и он замедлил шаги, беззвучно пошел дальше в молочную мглу.
      Впереди замерцал огонек; Прокоп подумал, что надо обойти его стороной, но остановился в нерешительности. Лампа над столом, огонек в печи, фонарь, нащупывающий дорогу... Словно больная бабочка затрепетала в нем крылышками, стремясь к мерцающему огоньку. Прокоп медленно приближался, как бы не решаясь подойти; он останавливался, согревая душу далеким неверным пятнышком света, и снова шел и боялся, что опять его прогонят. Наконец подошел близко, остановился: а это повозка с холщовым верхом, на оглобле висит горящий фонарь, отбрасывая трепетные блики на белую лошадь, белые камни, белые стволы придорожных берез; холщовая торба привязана к морде лошади; опустив голову, она хрупает овес; у нее длинная серебряная грива и хвост, не знавший ножниц; а возле стоит тщедушный старичок, с белой бородой и серебряными волосами, и он так же светел, как холщовый верх повозки; переминается, задумался старичок, расчесывает пальцами белую гриву лошадки, ласково что-то приговаривая.
      Вот старичок обернулся, смотрит в непроглядную тьму, спрашивает дребезжащим голоском:
      - Это ты, Прокоп? Иди, я тебя уже поджидаю.
      Прокоп даже не удивился - ему только стало безмерно легко.
      - Иду, - прошептал он, - ведь я так долго бежал!
      Старичок подошел, пощупал его пальто.
      - Совсем мокрый, - укоризненно сказал он. - Простудишься, смотри.
      - Дедушка! - вырвалось у Прокопа. - Вы знаете, что Гроттуп взлетел на воздух?
      Старичок соболезнующе покачал головой:
      - А народу сколько побило! Утомился ты, правда? Садись на козелки, я тебя довезу. - Дед засеменил к лошадке, неторопливо стал отвязывать торбу с овсом. - Но, но, будет тебе, прошамкал он. - Поехали, гость у нас.
      - А что у вас в повозке? - спросил Прокоп.
      Старичок обернулся к нему, засмеялся.
      - Мир, - ответил он. - Ты еще не видал мир-то?
      - Не видел.
      - Ну, так я тебе покажу, постой-ка.
      Он положил торбу в повозку и принялся без всякой спешки отстегивать верх с одной стороны. Отстегнул, откинул - показался ящик с застекленным окошечком.
      - Постой-ка, постой, - бубнил старичок, отыскивая что-то на земле; поднял хворостинку, подсел на корточки к фонарю и зажег ее, делая все неторопливо, основательно.
      - Гори, разгорайся! - уговаривал он хворостинку; потом, защищая ее ладонями от ветра, подошел к ящику, поднял крышку и зажег хворостинкой какой-то фитилек внутри.
      - У меня там масло, - объяснил он. - Кое-кто уже карбидом светит, да... от карбида глазам очень больно... И вещь-то такая, взорвется - и на тебе; еще покалечит кого. А масло все равно как в церкви.
      Он наклонился к окошку, заглянул внутрь светлыми глазами.
      - Хорошо видать. Ох, красота какая! - восторженно прошептал старичок. - Ну, иди смотри. Пригнись только, сделайся... маленьким, как дети. Вот так...
      Прокоп наклонился к окошку.
      - Это греческий храм господен в Джирдженти *, - серьезным тоном стал пояснять старичок, - на острове Сицилии; посвящен богу, сиречь Юноне Лацинии. Ты на колонны посмотри. Из таких глыбин вытесаны, что целая семья может обедать на каждом обломке. Подумай только, работа-то какая! Крутить дальше? Это вид с горы Пенегал в Альпах, когда солнышко садится. Сцег тогда загорается таким дивным прекрасным светом, как здесь показано. Это альпийский свет, а та гора называется Латемар. Дальше? Вот священный город Бенарес в Индии; и река там священная, грехи очищает. Тысячи людей нашли здесь, чего искали...
      Это были тщательно, кропотливо нарисованные картинки, раскрашенные вручную; бумага пожелтела, краски немного поблекли, и все же в них сохранилась милая, радостная ясность синевы, зелени и желтизны, и красные кафтанчики на фигурках, и чистая лазурь небес; каждая травинка была выписана с любовью и вниманием.
      - Эта священная река - Ганг, - уважительно добавил старый и повернул рукоятку. - А это - Загур, прекраснейший замок в мире.
      Прокоп так и пристыл к окошку. Он увидел белоснежный дворец с легкими куполами, высокие пальмы и голубой водомет; крошечная фигурка с пером на тюрбане, в алом кафтанчике, желтых шароварах и с татарским ятаганом у пояса, склоняясь до земли, приветствует даму в белом, которая ведет под уздцы пляшущего коня.
      - Где он... где Загур? - шепчет Прокоп.
      Старичок пожал плечами.
      - Там где-то, - неопределенно ответил он, - где прекраснее всего. Одни его находят, другие - нет. Повернуть дальше?
      - Еще нет...
      Старый отошел, принялся гладить лошадку по крупу.
      - А ты погоди, погоди, но-но-но, - тихо заговорил он с ней. - Надо ведь ему показать, правда? Пусть себе радуется.
      - Поверните, дедушка, - попросил ошеломленный Прокоп.
      Последовали картинки с гамбургским портом, Кремлем, полярный пейзаж с северным сиянием, вулкан Кракатау, Бруклинской мост, собор Парижской Богоматери, туземная деревушка на Борнео; домик Дарвина в Дауне, станция беспроволочного телеграфа в Полдью *, шанхайская улица, водопады Виктории, замок Пернштин *, нефтяные вышки Баку.
      - А вот и взрыв в Гроттупе, - сказал старичок: на картинке - клубы розового дыма, выброшенные серно-желтым пламенем высоко вверх, до самого обреза; в дыму и пламени жутко висят разорванные человеческие тела. - Погибло при этом взрыве больше пяти тысяч человек. Великое было несчастье, - вздохнул старичок. - Это моя последняя картинка. Ну, повидал мир?
      - Нет, - как в дурмане, отозвался Прокоп.
      Старый разочарованно покачал головой.
      - Ты хочешь видеть слишком много. Долго жить будешь. - Он задул фитилек в ящике и, бормоча что-то, медленно опустил холстину. - Садись на козлы, поедем. - С этими словами он снял мешок со спины лошади и набросил Прокопу на плечи. Чтоб не замерз, - сказал он, подсаживаясь к нему; взял вожжи и тихонько свистнул. Лошадка пошла неторопливой рысью. Но-но, ми-лая! - нараспев крикнул старичок.
      Мимо плыли аллеи берез и рябин, избы, прикрытые периной тумана, мирный спящий край.
      - Дедушка, - вырвалось у Прокопа, - почему со мной все это случилось?
      - А что, милый?
      - Почему мне столько встретилось в жизни?
      Задумался старый.
      - А это только так кажется, - произнес он наконец. - Все, что встречается человеку, исходит от него самого. Вот и разматывается с тебя, как ниточка с клубка.
      - Неправда, - возразил Прокоп. - Почему я встретил княжну? Дедушка... вы, быть может, меня знаете. Ведь я искал... другую! И все же это случилось - почему? Скажите!
      Старик помолчал, шевеля мягкими губами.
      - То гордость твоя была, - медленно ответил он. - Иной раз, случается, находит на человека, он и сам не знает как, а только это было в нем самом. Вот и пойдет он колобродить. - Старичок для наглядности взмахнул кнутом, лошадь испугалась, понесла. - Тппрру, что ты? Что ты? - тоненьким голоском окликнул он лошадку. - Видишь, вот так же бывает, когда начнет метаться молодой человек: всех переполошит. А ведь великие-то дела и не нужны вовсе. Сиди да гляди на дорогу; и так доедешь.
      - Дедушка, - жалобно произнес Прокоп, зажмурив глаза от душевной боли, - я поступал плохо?
      - Плохо ли, нет ли, а людям вредил, - рассудительно молвил старый. - С умом-то не делал бы так; разум нужен. Должен человек думать, к чему она, каждая вещь, дана. К примеру... можешь сотенной бумажкой свечу зажечь, а можешь и долг заплатить; зажечь свечу - вроде бы и более великое дело, но... Вот так же и с женским полом, - закончил он неожиданно.
      - Плохо я поступал?
      - Чего?
      - Злой был?
      - ...Чисто в тебе не было. Человеку... больше умом надо жить, чем чувством. А ты бросался на всех как оглашенный.
      - Это все кракатит, дедушка.
      - Чего?
      - Да я тут... изобретение одно сделал, и оттого...
      - Не было бы этого в тебе, не было бы и в твоем изобретении. Человек все делает из того, чти есть в нем самом. Погоди, вот ты теперь подумай; подумай да вспомни, из чего оно, твое изобретение, и как оно делается. Хорошенько подумай, а тогда уж скажи, что знаешь. Эй, нно-но!
      Повозка грохотала по скверной дороге; белая лошадка усердно перебирала ногами в тряской, старомодной рыси; кружок света плясал по земле, по деревьям, камням; старичок подскакивал на козлах, тихонько напевая. Прокоп сильно потер лоб.
      - Дедушка, - шепотом позвал он.
      - Ну?
      - Я уже не знаю!
      - О чем ты?
      - Я... я забыл... как надо делать... кракатит!
      - Видишь, - довольным тоном молвил дед. - Вот ты кое-что и обрел!
      LIV
      Прокопа охватило такое чувство, будто они проезжали мирный край его детства; но туман был слишком густ, и мерцающий свет фонаря с трудом достигал обочины дороги; а дальше, по обеим ее сторонам, тянулся неведомый, молчаливый мир.
      - Го-го-го! - прикрикнул старичок на лошадку, и та свернула с дороги прямо в этот скрытый, немой мир. Колеса утонули в мягкой траве; Прокоп разглядел низинку: с двух сторон ее стояли безлистные рощи, между ними лежала прелестная полянка.
      - Тпрру! - остановил старичок свою лошадь и медленно спустился с козел. - Слезай, приехали, - сказал он Прокопу и не спеша стал отвязывать постромки. - Здесь нас, вишь, никто не потревожит.
      - А кто может нас потревожить?
      - ...Полицейские. Порядок-то нужен... только они всегда требуют невесть какие бумаги... да разрешения... да куда и откуда... Я и не разбираюсь в этом. - Он выпряг лошадку, тихонько сказал ей: - Молчи, молчи, хлебушка дам.
      Прокоп с трудом сошел с козел, - все тело его затекло от долгой езды.
      - Где мы?
      - А около сарайчика, - неопределенно ответил старик. Выспишься, и ладно.
      Он снял фонарь с оглобли, осветил дощатую хижину, - нечто вроде сарая для сена - ветхую, покосившуюся.
      - А я разведу костерок, - нараспев сказал дед, - чайку тебе вскипячу, вот пропотеешь, и опять хорошо тебе будет. Он закутал Прокопа в мешок, поставил фонарь с ним рядом. Подожди только, дров принесу. Садись тут.
      Старичок пошел было, да вдруг остановился; сунув руку в карман, вопросительно взглянул на Прокопа.
      - Что вы, дедушка?
      - Не знаю... может, захочешь... Я, видишь ли, еще и гадальщик. - Вынул руку из кармана: между его пальцев выглянула белая мышка с рубиновыми глазками. Старик поспешно заговорил:
      - Знаю, ты в это не веришь... да уж мышка-то больно хорошенькая... Или погадать?
      - Погадайте.
      - Вот и ладно! - обрадовался старый. - Ш-ш-ш, ма-лая, гоп!
      Он раскрыл ладонь, белая мышка проворно взбежала к нему на плечо, пошевелила носиком у самого мохнатого уха и спряталась за ворот старичка.
      - Какая красивая, - вздохнул Прокоп.
      Старик так и просиял.
      - А вот увидишь, что она умеет!
      И он побежал к повозке, порылся, достал ящичек, в котором тесно и ровно были уложены билетики.
      Устремив свои светлые глазки в пространство, старичок встряхнул ящичек.
      - А ну, мышка, покажи, покажи ему его любовь! - И он присвистнул сквозь зубы, тихо, как летучие мыши.
      Мышка выскочила, сбежала по его рукаву, вспрыгнула на ящик; Прокоп, затаив дыхание, следил, как она перебирает билетики розовыми лапками. Вот она схватила зубками один билетик, потащила, да он не поддавался; тогда мышка махнула головкой и схватила соседний; вытянула уголок, села на задние лапки, покусывая коготки на передних.
      - Вот твоя любовь, - восторженно шепнул старый. - Возьми ее.
      Прокоп вынул билет и поспешно наклонился к огню. Это была фотография... девушки с растрепанными волосами! Ее прекрасная грудь обнажена, и вот они, вот они, экстатические, бездонные глаза...
      Прокоп узнал ее.
      - Дедушка, это не она!
      - Дай-ка, - удивился старый и взял фотографию. - А жаль, жаль, - сожалеюще причмокнул он. - Такая барышня! Ля-ля, малышка, это не та - на-на-на, кс-кс, ма-лая!
      Он сунул фотографию на место и опять издал тихий свист. Мышка блеснула рубиновым глазком, снова ухватила зубками тот, первый билетик, подергала; нет, не идет; вытащила соседний, почесалась.
      Прокоп схватил билетик; это была Анчи, неумелый деревенский снимок; на Анчи праздничное платье, и стоит она, такая милая и глупенькая, не зная, куда девать руки...
      - Не та, - прошептал Прокоп.
      Старичок взял фотографию, погладил и будто сказал ей что-то; недовольно, грустно взглянул на Прокопа и опять тоненько свистнул.
      - Вы сердитесь? - робко спросил Прокоп.
      Старик не ответил; задумчиво глядел он на мышку. А та еще раз попыталась вытащить застрявший билетик; нет, никак! Встряхнулась и вытянула уголок соседнего. Это был портрет княжны. Прокоп застонал, выронил его из рук.
      Старик молча нагнулся, поднял фотографию.
      - Я сам, сам, - прохрипел Прокоп, протягивая руку к ящичку. Дед удержал его:
      - Нельзя!
      - Но там... там она! - сквозь стиснутые зубы выдавил Прокоп. - Там та, настоящая!
      - А-а, там у меня все люди, - сказал старик и погладил ящик. - А теперь посмотрим твою судьбу.
      Он тихо цыкнул, мышка выскользнула из рукава, вытащила зеленый билетик и скрылась стремглав - видимо, Прокоп испугал ее.
      - Прочитай-ка, - сказал старик, тщательно запирая свой ящик. - А я пока хворосту принесу; да не терзай себя больше.
      Он погладил лошадь, уложил ящик на дно повозки и пошел к роще. Его светлый холщовый кафтан выделялся в темноте; лошадка посмотрела ему вслед, тряхнула головой и пошла за ним.
      - И-ха-ха! - донесся издали ласковый певучий голос старичка. - Со мной хочешь? Ишь ты какая! Ну идем, идем, ма-лая!
      Они растворились в тумане, а Прокоп вспомнил о зеленом билетике.
      "Ваша судьба, - прочел он при неверном свете фонаря. - Вы человек благородный, сердца доброго и в своей области весьма ученый. На долю вашу выпадет много невзгод; но если вы будете остерегаться необдуманных поступков и стремления к великим делам - добьетесь уважения окружающих и займете выдающееся положение. Многое потеряете, но позднее будете вознаграждены. Ваши несчастливые дни - вторник и пятница. Saturn conj. b. b. Martis. Deo gratias" 1.
      Из темноты вынырнул старичок с полной охапкой валежника, за ним - белая голова лошади.
      - Ну как? - напряженно, с какой-то авторской застенчивостью спросил он. - Прочитал? Хорошая судьба?
      - Хорошая, дедушка.
      - Вот видишь, - удовлетворенно вздохнул тот. - Все будет хорошо. И слава богу, когда так.
      Он сложил валежник и, радостно бормоча, развел перед хижиной костер. Опять поискал в повозке, принес котелок, отправился за водой.
      - Сейчас, сейчас, - все бормотал он. - Варись, кипи, гость у нас!
      Он суетился, как хлопотливая хозяюшка; принес из повозки хлеб и, с наслаждением принюхиваясь, развернул кусок деревенского окорока.
      - А соль-то, соль! - хлопнул он себя по лбу, опять побежал к повозке.
      Наконец примостился у костра, отделил Прокопу большую половину еды, медленно стал пережевывать каждый кусочек. Прокопу дым, что ли, в глаза попал - он ел, а по лицу его стекали слезы. Старик каждый второй кусок протягивал лошадке, которая склонила над ним озаренную костром морду. И вдруг, сквозь пелену слез, Прокоп узнал его: да это - то старое, морщинистое лицо, которое он изо дня в день видел на дощатом потолке своей лаборатории!
      Сколько раз глядел он на него, засыпая! А утром, проснувшись, уже не узнавал его - были только сучки, да ветхость, сырость и пыль...
      Старичок улыбнулся:
      - Вкусно? Ай-ай, опять хмуришься! Беда... - Он нагнулся к котелку. - Уже закипает.
      Поднялся с усилием, заковылял к повозке. Вернулся через минуту с чашками.
      1 Сатурн в сочетании с Марсом. Благодарение господу (лат.).
      - На, держи.
      Прокоп принял чашку из его рук; она была расписана незабудками, венком окружавшими золотые буквы: "Людмила". Прокоп раз двадцать перечитал надпись, и слезы брызнули из его глаз.
      - Дедушка, это... ее имя?
      Старик смотрел на него грустно, ласково.
      - Так знай же - да, ее, - тихо молвил он.
      - А... найду я ее когда-нибудь?
      Ответа не было; старичок только усиленно моргал.
      - Дай-ка, налью. - Голос его прозвучал нерешительно.
      Дрожащей рукой подставил Прокоп чашку, и старый осторожно налил ему крепкого чаю.
      - Пей, пока не остыло, - мягко сказал он.
      - Спа... спасибо... - всхлипнул Прокоп и отпил глоток терпкого настоя.
      Старый задумчиво гладил свои длинные волосы.
      - Горько, очень горько, правда? - медленно проговорил он. - Сахару хочешь?
      Прокоп покачал головой; губы его сводило от горечи слез, но в груди разливалось благодетельное тепло.
      Старичок стал громко отхлебывать чай.
      - Посмотри-ка, что у меня тут нарисовано, - сказал он, чтоб нарушить молчание, и протянул Прокопу свою чашку; на ней были изображены крест, сердце и якорь.
      - Это вера, любовь и надежда. Ну, не плачь больше.
      Старик поднялся над костром, молитвенно сложил руки.
      - Милый, милый, - тихо заговорил он, - уже не свершишь ты свое наивысшее и не отдашь все. Ты хотел взорваться страшной силой; и вот останешься целым, и мир не спасешь - и не разрушишь. Многое останется в тебе запертым, как в камне огонь; и это хорошо, ибо в этом - твоя жертва. Хотел ты творить слишком великое - а будешь творить малое. И это - хорошо.
      Прокоп стоял у костра на коленях и не осмеливался поднять глаза; теперь он знал: с ним говорит бог-отец.
      - Это - хорошо, - прошептал он.
      - Это хорошо. Сотворишь дела на благо людям. Кто помышляет о наивысшем - отвратил взор свой от людей. За это будешь служить им.
      - Это хорошо, - одним дыханием отозвался коленопреклоненный Прокоп.
      - Вот видишь, - обрадованно сказал дед и опустился на корточки. - Послушай-ка, на что он, этот твой... как ты назвал свое изобретение?
      Прокоп поднял голову.
      - Я... забыл.
      - Ну, ничего, - утешил его старый. - Придумаешь другое. Постой, что я хотел сказать? Ах, да. На что он, такой большой взрыв? Еще покалечишь кого. А ты ищи, испытывай, может, найдешь... Ну, к примеру, такое что-нибудь: пф-пср-пф. - И старичок попыхтел мягкими губами. - Понимаешь? Чтоб оно только заставляло двигаться какую-нибудь машину, чтоб людям легче работалось. Понял ты меня?
      - Вы имеете в виду... какое-нибудь дешевое горючее, да?
      - Вот-вот, дешевое, - радостно закивал старичок. - Чтоб пользы было побольше. И чтоб оно светило и грело, ладно?
      - Погодите, - задумался Прокоп. - Не знаю... Это ведь придется пробовать... с другого конца.
      - Ну да! С другого конца подойти, и все тут. Видишь, и дело тебе сразу нашлось. Но сейчас брось, не думай, еще завтра день будет. А я постелю тебе.
      Он поднялся, засеменил к повозке.
      - Эй-эй, ма-лая! - запел он у морды лошади. - Спать пойдем.
      Вернулся с тощей подушкой.
      - Ну, идем, - и, взяв фонарь, вошел в дощатую хижину. Ого, соломы тут хватит на всех троих, - мурлыкал он, стеля. - Слава богу!
      Прокоп сел на солому. И вдруг, вне себя от изумления, воскликнул:
      - Посмотрите, дедушка!
      - Где?
      - Вон, на досках...
      На каждой доске в стене хижины было написано мелом по большой букве; и Прокоп в колеблющемся свете фонаря прочитал: "К... Р... А... К... А... Т..."
      - Ничего, ничего, - успокоительно забормотал дедушка, торопливо стирая буквы шапкой. - Вот и нету их. Ты ложись, я тебя мешком укрою. Вот так...
      Он подошел к двери.
      - Дадада, ма-лая! - пропел он дребезжащим голоском, и лошадка сунула в дверь свою красивую серебряную морду, потерлась о кафтан старика.
      - Ну, иди сюда, ложись, - велел старый.
      Лошадка вошла, подгребла копытами солому у другой стены, опустилась на колени.
      - А я потом лягу между вами, - сказал дедушка. - Конь-то надышит, и тепло тебе будет, чак-то!
      Он тихонечко сел на пороге. За ним еще алели в темноте угли костра и видны были ласковые, мудрые глаза лошади, преданно обращенные к нему; а старик все шептал что-то, мурлыкал, кивая головой.
      У Прокопа жгло глаза от нестерпимой нежности.
      Да ведь это... ведь это мой покойный батюшка, мелькнуло у него в голове. Боже, как постарел!
      И такая у него тоненькая, исхудавшая шейка...
      - Спишь, Прокоп? - шепнул старичок.
      - Не сплю, - отозвался тот, дрожа от любви.
      И дедушка замурлыкал странную тихую песню: "Лалала хоу, дадада пан, бинкили бункили хоу та-та..."
      Прокоп наконец уснул спокойным, освежающим сном без сновидений.
      КОММЕНТАРИИ
      Творчество Чапека-романиста 20-х и 30-х годов XX века развивалось в эпоху кризиса западноевропейского критического реализма и расцвета субъективистских, антиреалистических литературных направлений буржуазного декаданса. Писатель шел к реализму через преодоление модных влияний и ошибочных субъективистских тенденций, через поиски и блуждания. Но сейчас, когда подведен итог творческой эволюции писателя, мы вправе говорить о Чапеке как о критическом реалисте, ставя его имя вслед за именами Анатоля Франса, Бернарда Шоу, Герберта Уэллса.
      С начала 20-х годов в творчестве Чапека начался довольно длительный период "вынужденного оскудения", когда писатель, находясь в плену иллюзий о возможности разрешения социальных противоречий в рамках буржуазного демократического государства, стремился защитить классовый мир в своей стране. Именно в этот период, по словам Ю. Фучика, Чапека называли - одни с удовлетворением, а другие с горечью - "официальным писателем".