Кракатит

Краффт развивал только что сочиненную им теорию перманентной войны, высшего права силы, спасения мира через героизм; все это находилось в страшном противоречии с мучительной меланхолией осенних сумерек, но доктор Краффт был, к счастью, близорук и вдобавок идеалист, а следовательно - абсолютно не зависел от случайной обстановки. Невзирая на космическую красоту вечерней поры, оба ощущали холод и голод.
      А там, по берегу, короткими торопливыми шажками семенил Пауль с корзиной на руке; оглядываясь по сторонам, он время от времени взывал старческим голоском: "Ку-ку! Ку-ку!"
      Прокоп поплыл к нему на дредноуте. Во что бы то ни стало хотел он выпытать у Пауля, кто его посылает.
      - Никто, ваша милость, - уперся старичок, - но моя дочь, Элизабет, служит ключницей...
      Он разговорился было о своей дочери Элизабет, но Прокоп погладил его по белым пушистым волоскам и попросил передать кому-то безымянному, что он здоров и полон сил.
      В этот день Краффт пил почти один, болтал, философствовал и тут же издевался над философией: действие, восклицал он, действие - это все! Прокоп дрожал на скамейке княжны и неотрывно глядел на одну и ту же звезду - бог ведает, почему он избрал именно ее, оранжевую Бетельгейзе в головах Ориона. Он сказал неправду, он не был здоров; как-то странно покалывало в груди, в тех самых местах, где прослушивались шорохи и хрипы, когда он жил еще в Тынице; голова отяжелела, он весь трясся, охваченный ознобом. А когда хотел заговорить - язык стал заплетаться и зубы так застучали, что Краффт мигом протрезвился и сильно обеспокоился. Поскорее уложил он Прокопа на лежак в кабине, прикрыл чем только мог - в том числе мохнатым халатом княжны - и, часто меняя, стал класть ему на лоб намоченное полотенце. Прокоп твердил, что у него просто насморк; к полуночи он уснул и бредил, преследуемый кошмарами.
      XLI
      Утром Краффт проснулся только от кукования Пауля; хотел было вскочить, но оказалось, что тело его совсем окоченело он мерз всю ночь и спал, свернувшись, как песик... Поднявшись с грехом пополам, он увидел, что Прокопа нет; одна лодочка из их флотилии колыхалась у берега. Краффт очень встревожился за своего вождя и не задумался бы отправиться на поиски, если бы не боялся покинуть столь хорошо оборудованную крепость. Тогда он принялся улучшать в ней что мог, близорукими глазами высматривая Прокопа.
      А тот тем временем, проснувшись весь изломанный, с отвратительным вкусом во рту, озябший и с какой-то мутью в голове, давно уже был в парке и сидел высоко на вершине старого дуба, откуда был виден весь фасад замка. Голова у Прокопа кружилась, и он крепко держался за ветки и не решался взглянуть вниз, чтобы не свалиться.
      Эта сторона парка считалась, видимо, уже безопасной; даже престарелые родственники Хагенов набрались смелости и вышли на замковую лестницу; по двое, по трое прохаживались перед фасадом господа, кавалькада всадников промчалась по главной аллее; у ворот снова торчал дед-привратник. После десяти часов вышла сама княжна в сопровождении наследника трона и двинулась к японской беседке.
      Внутри Прокопа что-то дрогнуло, ему показалось, что он летит головой вниз; он судорожно стиснул ветки, дрожа, как лист. Никто не пошел за княжной и наследником - наоборот, все поспешили оставить парк и собрались на площадке перед замком. Видимо, предстоял решающий разговор. Прокоп кусал пальцы, чтоб не закричать. Это длилось невероятно долго, может быть час, может быть пять. Но вот от японской беседки бежит наследник - один, весь красный, сжимая кулаки. Группка господ перед замком распалась, все расступились, освобождая ему проход. Наследник, не глядя по сторонам, взбегает по лестнице; навстречу ему с непокрытой головой спускается дядюшка Рон, они обменялись несколькими словами, le bon prince провел ладонью по лбу, и оба ушли в дом. Господа перед замком снова сбились в кучку, склонили головы, потом разошлись по одному. К главному подъезду подали пять автомобилей.
      Прокоп, хватаясь за сучья, сполз с дуба, спрыгнул, тяжело ударившись оземь; он хотел как можно быстрее побежать к японской беседке, но - ему стало даже смешно - ноги не повиновались; шатаясь, побрел он, словно продирался сквозь тестообразный туман, и никак не мог отыскать беседку, потому что перед глазами у него все плыло и мешалось. Наконец нашел: вон сидит княжна, шепчет что-то про себя строгими губами, взмахивает прутиком. Прокоп собрал все свои силы, чтоб подойти к ней молодцом.
      Она встала, шагнула навстречу:
      - Я ждала тебя.
      Прокоп едва не наткнулся на нее - ему казалось, что она все еще далеко. Положил ей руку на плечо, странно и неестественно выпрямился и, слегка покачиваясь, зашевелил губами; он думал, что говорит. И она говорила что-то, но он не слышал; все будто происходило под водой. Тут взвыли сирены и гудки отъезжающих машин.
      Княжна дрогнула, словно ноги у нее подкосились.
      Прокоп увидел бледное лицо с неясными очертаниями; на нем плавали два темных провала.
      - Это конец, - явственно и близко услышал он, - конец. Милый, милый, я отказала ему!
      Если бы Прокоп владел своими чувствами, - увидел бы: она словно вырезана из слоновой кости, оцепеневшая, мученически-прекрасная в величии своей жертвы; но он только моргал, превозмогая обморочное трепетание век, и ему казалось, что под ним поднимрется пол, чтоб опрокинуть его. Княжна прижала руки ко лбу, пошатнулась; только собралась она упасть в его объятия, чтоб он унес ее, чтоб поддержал, измученную непосильной тяжестью подвига, - как он опередил княжну и без звука рухнул к ее ногам бесформенной грудой, словно весь состоял из тряпок.
      Сознания Прокоп не потерял; он водил вокруг себя глазами, совершенно не соображая, где он и что с ним делается. Ему показалось - кто-то приподнял его, вскрикнув от ужаса; он хотел подняться сам, но ничего не вышло...
      - Это только... энтропия, - сказал он, воображая, что этим все объяснил, и несколько раз повторил странное слово. Потом в мозгу его что-то разлилось с гулом воды в плотине; тяжелая голова выскользнула из дрожащих рук княжны и стукнулась оземь. Княжна, обезумев, вскочила, помчалась за помощью.
      Прокоп неясно сознавал происходящее; почувствовал, как его подняли трое, потащили медленно, будто он свинцовый; слышал их тяжелые шаркающие шаги и быстрое дыхание и удивлялся, отчего его не могут нести в пальцах, как перышко. Кто-то все время держал его за руку; он повернулся и узнал княжну.
      - Какой вы хороший, Пауль, - благодарно сказал он ей.
      Потом началась какая-то суета, люди задыхались, толкали его - это его вносили по лестнице, но Прокопу чудилось, будто они вместе с ним падают в кружащуюся пропасть.
      - Не толкайтесь так, - пролепетал он, но тут в глазах у него все завертелось, и он перестал сознавать происходящее.
      Открыв глаза, Прокоп увидел, что снова лежит в "кавалерском покое", а Пауль раздевает его трясущимися руками. У изголовья стоит княжна, и глаза у нее большие, как плошки. У Прокопа все перепуталось.
      - Я упал с коня, да? - Он едва ворочал языком. - Вы - вы это видели, да? Бумм - взры... взрыв. Литрогли... нитрогри... микро... Це аш два о эн о два. Слож-ный пере-лом. Подкованная, как лошадь.
      Замолчал, ощутив на лбу холодную узкую ладонь.
      Потом вдруг увидел доктора-мясника, впился ногтями в чьи-то холодные пальцы.
      - Не хочу! - захныкал он, боясь, что опять будет больно; однако мясник только приложил голову к его груди и давил, давил его стопудовым грузом. В страхе Прокоп поднял веки, встретил взгляд темных, бездонных глаз - они гипнотизировали его. Мясник выпрямился и сказал кому-то сзади себя:
      - Гриппозное воспаление легких. Уведите ее высочество, это заразно.
      Кто-то заговорил, словно под водой, доктор отвеветил:
      - Если начнется отек легких - тогда... тогда...
      Прокоп понял: он пропал, он умрет. Это было ему в высшей степени безразлично - он никогда не представлял себе, что это так просто.
      - Сорок и семь десятых, - сказал доктор.
      У Прокопа одно только желание: пусть ему дадут выспаться, пока он не умер; но вместо этого его завернули во что-то холодное - брр! Потом зашептались где-то; Прокоп закрыл глаза и перестал что-либо ощущать.
      Когда он очнулся, над ним стояли два пожилых человека в черном. Он чувствовал себя необычайно легко.
      - Добрый день, - сказал он и попытался подняться.
      - Вам нельзя двигаться, - возразил один черный человек и мягко прижал его к подушке.
      Прокоп послушно лег.
      - Но мне уже лучше, правда? - довольный, спросил он.
      - Конечно, - с сомнением в голосе пробормотал второй черный человек, - но вам нельзя шевелиться. Полный покой, понимаете?
      - Где Хольц? - осенило вдруг Прокопа.
      - Здесь, - отозвался голос в углу, и вот уже в ногах стоит Хольц с ужасной царапиной и синяком на лице; если не считать этого - он все тот же, сухой и жилистый. А позади него - господи, да это Краффт, Краффт, покинутый в купальне! Глаза у него красные, вспухшие, словно он плакал трое суток подряд.
      Что с ним случилось? Прокоп улыбнулся ему, чтоб подбодрить. А вот и Пауль на цыпочках приближается к постели, прикрывая рот платочком. Прокоп рад, что все здесь; он обводит глазами комнату и за спинами людей в черном замечает княжну. Она бледна как смерть и смотрит на Прокопа пронзительным мрачным взглядом, который внушает ему непонятный ужас.
      - У меня уже все прошло, - шепчет Прокоп, как бы оправдываясь.
      Княжна спросила глазами одного из черных господ, тот кивнул с таким видом, будто теперь уже все равно. Тогда она подошла к постели.
      - Тебе лучше? - тихо спрашивает она. - Милый, милый, тебе действительно лучше?
      - Да, - отвечает он нерешительно, ему немного не по себе от странного поведения присутствующих. - Почти совсем хорошо, только... только...
      Пристальный взгляд княжны наполнял его смятением, почти страхом; непонятно сжалось сердце.
      - Ты что-нибудь хочешь? - наклонилась она над ним.
      От взгляда княжны ему стало вдруг жутко.
      - Спать, - шепнул он, чтоб избежать этого взгляда.
      Княжна вопросительно взглянула на обоих господ в черном. Один из них слегка наклонил голову и посмотрел на нее так... так странно и серьезно... Она поняла, побелела еще больше.
      - Ну, спи тогда, - еле вымолвила княжна и отвернулась к стене.
      Прокоп удивленно огляделся. Пауль совсем засунул платочек в рот, Хольц стоит выпрямившись, как солдат, и только часто моргает, а Краффт откровенно ревет, прислонясь к шкафу и шумно сморкаясь, как расплакавшийся ребенок.
      - Да что с вами?.. - вырвалось у Прокопа, и он сделал движение, собираясь сесть; один из докторов положил ему руку на лоб - рука была мягкая, добрая, она вселяла уверенность-такие руки, наверно, у праведников, - и Прокоп разом успокоился и блаженно вздохнул. Уснул он почти мгновенно.
      Потом снова тоненькая ниточка чуть брезжущего сознания связала его с действительностью. Горит одна лампочка на ночном столике, а у постели сидит княжна в черном платье, смотрит на него блестящими, мерцающими глазами. Он поскорее прикрыл веки, чтоб не видеть - так страшно становилось от этого взгляда.
      - Как ты себя чувствуешь, дорогой?
      - Который час? - спросил Прокоп, как во сне.
      - Два часа.
      - Дня?
      - Ночи.
      - Уже... - удивился он, сам не зная чему - и снова потянулась неверная нить сна. Временами Прокоп приоткрывал глаза, взглядывал сквозь щелочку век на княжну и снова засыпал. Почему она все время так смотрит? Несколько раз она освежала его губы ложечкой вина; он глотал вино, бормоча спросонья.
      Наконец впал в глубокий, обморочный сон.
      Проснулся Прокоп только от того, что один из черных господ осторожно выслушивал его грудь. Еще пятеро стояло вокруг.
      - Невероятно, - бормотал человек в черном. - Прямо железное сердце.
      - Я должен умереть? - спросил вдруг Прокоп.
      Черный господин чуть не подскочил от неожиданности.
      - Посмотрим, - ответил он. - Раз уж вы пережили эту ночь... И долго вы с этим ходили?
      - С чем? - удивился Прокоп.
      Черный господин махнул рукой.
      - Покой, - произнес он. - Полный покой.
      Прокоп усмехнулся, хотя ему было бесконечно плохо: когда доктора не знают, что делать, они всегда предписывают покой. Но тот, у кого были добрые руки, сказал Прокопу:
      - Вы должны верить, что поправитесь. Вера творит чудеса.
      XLII
      Внезапно Прокоп открыл глаза и пробудился, обливаясь обильным потом, мокрый насквозь. Где... где это он? Потолок над ним качается, качается... ах, нет, нет, падает, кругами, кругами, медленно опускается, как огромный гидравлический пресс. Прокоп хочет крикнуть и не может. А потолок уже так низко, что Прокоп различает сидящую на нем прозрачную мушку, песчинку в штукатурке, мельчайшие полоски, оставленные малярной кистью; а потолок все ниже, все ниже, и Прокоп смотрит на это в бездыханном ужасе и только сипит - голоса нет... Свет погас, стоит черная тьма; сейчас его раздавит. Прокоп уже чувствует - потолок коснулся его вздыбленных волос - и завизжал без голоса. А-ха-ха, наконец-то нащупал дверь, выломал ее, вырвался; снаружи - тоже тьма, но нет, это не тьма, это туман, густой туман, - настолько густой, что нельзя дышать, - и Прокоп задыхается, рыдая от ужаса. Сейчас меня задушит,- мелькнула жуткая мысль, и он бросился бежать, наступая на-на-на... на какие-то жи... живые тела, а они все еще шевелятся... Тогда он наклонился, пощупал рукой - наткнулся на молодую полную грудь. Это... это... это Анчи, испугался он, стал шарить, искать ее голову; но вместо головы был таз, фар-фо-ровый таз, а в нем что-то скользкое, губкообразное, как коровьи легкие. Ему стало страшно до тошноты, он хотел отдернуть руки; но оно липнет к рукам, трясется, присасывается, всползает к плечам. Оказывается, это каракатица, влажное, студенистое головоногое, у него блестящие глаза княжны, они вперяются в него страстным, влюбленным взором; каракатица ползает по его голому телу, ищет, где приложить свою мерзкую, брызжущую клоаку. Прокоп не может вздохнуть, он борется с каракатицей, пальцы его вдавливаются во что-то податливое, клейкое; тут он проснулся.
      Над ним стоял Пауль и клал ему на грудь холодный компресс.
      - Где... где... где Анчи? - с облегчением пробормотал Прокоп и закрыл глаза.
      Бух-бух-бух, обливаясь потом, бежит Прокоп по пашне; он не знает, отчего надо так спешить, но несется со всех ног, сердце чуть не выскакивает из груди, он готов кричать от страха, что опоздает. Вот он, этот дом, в нем нет ни окон, ни дверей, только часы на крыше, и они показывают без пяти четыре!
      Прокоп вдруг осознает, что когда большая стрелка дойдет до двенадцати - Прага взлетит на воздух, "Кто взял у меня кракатит?!" - рычит Прокоп; он пытается влезть по стене, чтоб в последнюю минуту остановить стрелки часов, он подпрыгивает, вонзается когтями в штукатурку, но соскальзывает вниз, оставляя на стене длинные царапины. Взвыв от ужаса, Прокоп кинулся куда-то за помощью. Влетел в конюшню; там стоит княжна с Карсоном, - они ласкаются отрывистыми, механическими движениями - как бумажные фигурки над печкой, трепещущие в потоке теплого воздуха. Увидев Прокопа, они взялись за руки и запрыгали - быстро, быстро, все быстрее...
      Прокоп поднял веки, увидел склонившуюся над ним княжну: у нее сжат рот и горят глаза.
      - Животное, - пробормотал он с мрачной ненавистью и поскорее смежил веки. Сердце колотилось с той же безумной быстротой, с какой она прыгала с Карсоном. Пот щипал глаза, на губах Прокоп ощущал его соленый вкус; язык прилип к небу, горло ссохлось от жажды.
      - Хочешь чего-нибудь? - совсем близко прозвучал голос княжны.
      Покачал головой. Она уже подумала, что Прокоп опять заснул, но тут он хрипло спросил:
      - Где тот пакет?
      Она приняла это за бред и не ответила.
      - Где тот пакет? - повторил он, повелительно хмуря брови.
      - Здесь, здесь, - поспешила она ответить и сунула ему в пальцы первый попавшийся клочок бумаги.
      Он резко смял бумагу, отбросил.
      - Не то. Я... я хочу свой пакет... Я... я хочу свой пакет!
      Он без конца повторял одно и то же, начал неистовствовать, и княжна позвала Пауля. Пауль вспомнил, что у Прокопа был какой-то толстый грязный пакет, перевязанный бечевкой, только где же он? Нашел в ночном столике: ах, вот он! Прокоп схватил его обеими руками, прижал к груди; после этого утих и заснул как убитый. Через три часа его снова прошиб обильный пот; Прокоп был так слаб, что едва дышал.
      Княжна подняла на ноги весь консилиум. Температура резко спала, ударов сердца сто семь, пульс нитевидный; ему собрались тотчас вспрыснуть камфору, но здешний сельский врач, скромный и чрезвычайно застенчивый в присутствии стольких светил, все же заметил, что он никогда не будит пациентов.
      - Так они по крайней мере могут проспать свой exitus 1, не правда ли? - проворчала одна из знаменитостей. - Удобно придумано.
      Княжна, совершенно обессиленная, ушла отдохнуть на часок после того, как ее заверили, что непосредственно... и так далее. Около больного остался доктор Краффт, обещавший доложить ей через час,
      1 смерть (лат.).
      как идут дела. Однако обещания он не выполнил, и обеспокоенная княжна сама пошла посмотреть. Она застала такую картину: Краффт стоит посреди комнаты, размахивает руками и во всю глотку проповедует искусство телепатии, ссылаясь на Рише, Джемса *, на кого угодно; а глаза у Прокопа ясные, и он слушает, порой поддразнивая лектора как человек, не верящий ни в науку, ни в бога.
      - Я воскресил его, княжна! - воскликнул Краффт, моментально забыв обо всем. - Я сосредоточил свою волю на том, чтоб он исцелился; я... я делал над ним руками вот так, видите? Это пассы, истечение флюидов. Но до чего это утомляет, уфф! Я слаб, как осенняя муха. - С этими словами он залпом выпил полный стакан очищенного бензина, в котором дезинфицировали шприцы, приняв его, видимо, за вино - настолько он был взволнован своим успехом.
      - Скажите, - закричал он Прокопу, - исцелил я вас или нет?
      - Исцелили, - согласился Прокоп с дружелюбной иронией.
      Краффт упал в кресло.
      - Я и сам не думал, что у меня такая сильная аура, - с довольным видом вздохнул он. - Хотите, я еще раз возложу на вас руки.
      Княжна в глубоком изумлении переводила взгляд с одного на другого; потом вся зарумянилась, засмеялась, глаза ее увлажнились, она погладила Краффта по рыжей шевелюре и убежала.
      - Женщины чрезвычайно слабые создания, - самодовольно констатировал Краффт. - Видите - я, например, совсем спокоен. Я прямо чувствовал, как флюиды истекают из моих пальцев. Не сомневаюсь, их можно было сфотографировать, правда? Как ультрафиолетовые лучи.
      Явились светила и первым долгом выставили Краффта за дверь, несмотря на его протесты; затем снова принялись измерять температуру, щупать пульс и прочее в этом духе. Температура немного поднялась, пульс стал девяносто шесть, у пациента появился аппетит; что ж, превосходно! После этого светила удалились в другое крыло замка, где в них тоже нуждались: княжна горела в сорокоградусной лихорадке, совершенно истощенная шестидесятичасовым бдением; вдобавок к этому сильная анемия и целый ряд других болезней вплоть до запущенного туберкулезного очага в легких.
      На другой день Прокоп уже сидел в постели и торжественно принимал визитеров. Все гости, правда, разъехались, но толстый кузен еще задержался в замке и изнывал от скуки. Прибежал несколько смущенный Карсон, но все сошло хорошо; Прокоп не упоминал о том, что было, и под конец Карсон проболтался, что страшные взрывчатки, которые Прокоп составил в последние дни, показали при испытании такую же взрывную силу, как у опилок; короче - короче, Прокоп, вероятно, был уже в сильном жару, когда делал их. Эту весть пациент тоже принял спокойно - лишь немного погодя расхохотался.
      - Ну, знаете, - добродушно заметил он, - все же я порядком нагнал на вас страху!
      - Нагнали, нагнали, - охотно согласился Карсон. - В жизни я так не дрожал за себя и за комбинат!
      Приплелся Краффт, зеленый, сокрушающийся.
      Оказывается, ночью он совершал обильные возлияния в честь своих чудодейственных флюидов, и теперь ему было очень нехорошо. Он горько жаловался, что навсегда утопил в вине свою телепатическую силу и обещал себе с нынешнего дня вести аскетический образ жизни, отвечающий учению индийских йогов.
      Пришел и дядюшка Шарль, он был tres aimable 1 и тонко сдержан. Прокоп был ему благодарен: le bon prince нашел тот же симпатичный тон, что и месяц тому назад, снова стал обращаться к Прокопу на вы и весело рассказывал истории, случавшиеся с ним.
      Лишь когда разговор отдаленно касался княжны, на всех нападала некоторая стесненность.
      А княжна тем временем в другом крыле замка сухо, болезненно кашляла и каждые полчаса при
      1 очень мил (франц.).
      нимала Пауля, обязанного докладывать, что делает Прокоп, что он ел и кто к нему пришел.
      К Прокопу еще возвращался жар, сопровождаемый кошмарами. Он видел во сне темный сарай и бесконечные ряды бочек с кракатитом; перед сараем расхаживал солдатик с винтовкой - вперед, назад, вперед, назад; больше ничего, но это было жутко.
      Потом ему снилось, что он опять на войне; перед ним бескрайнее поле с мертвыми телами, все мертвы, и он сам мертв, вмерз в землю, покрытую льдом; один только Карсон идет, спотыкаясь о трупы, ругается сквозь зубы и нетерпеливо поглядывает на часы. С противоположной стороны, дергаясь, неестественно передвигая ноги, приближается парализованный Хаген; но идет он удивительно быстро, скачет, как кузнечик, стрекоча при каждом судорожном движении, Карсон небрежно здоровается, что-то говорит ему; Прокоп тщетно напрягает слух, он ничего не слышит - наверно, слова уносит ветер; Хаген длинной тощей рукой показывает на горизонт; о чем они говорят? Хаген отворачивается, поднимает руку и вынимает изо рта желтые лошадиные челюсти с зубами; вместо рта у него - черный провал, и он беззвучно хохочет. Другой рукой он выковыривает из глазной впадины огромный глаз и, держа его между пальцами, подносит к лицам мертвецов; а желтые челюсти в другой его руке скрипуче отсчитывают: "Семнадцать тысяч сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три". Прокоп не может отвернуться - ведь он мертв; страшный кровавый глаз остановился над его лицом, лошадиные челюсти проскрежетали: "Семнадцать тысяч сто двадцать девять", и лязгнули зубами. Теперь Хаген удаляется, все время считая павших; а через трупы бежит вприпрыжку княжна, бесстыдно задрав юбку выше нижних штанишек, она приближается к Прокопу и машет татарским бунчуком, как хлыстиком. Вот она остановилась над Прокопом, пощекотала бунчуком у него под носом, пнула ногой в голову, будто проверяя - мертв ли. Из лица его брызнула кровь, хотя он действительно мертв, так мертв, что чувствует внутри сердце, смерзшееся в комок льда; и все же он не может вынести вида ее стройных ног. "Милый, милый", - шепнула она и медленно опустила юбку, встала на колени у его головы, легонько провела ладонью по груди. И вдруг вырвала из его нагрудного кармана толстый перевязанный пакет, вскочила, яростно порвала его на куски и разбросала по ветру. Потом, раскинув руки, закружилась и все кружилась, кружилась, топча трупы, пока не исчезла в ночной темлоте.
      XLIII
      Прокоп не видел княжны с той поры, как она слегла; она. только писала ему по нескольку раз в день коротенькие, горячие письма, которые больше скрывали, чем рассказывали. От Пауля Прокоп слышал, что она то лежит, то встает и ходит по комнатам; он не мог понять, почему же она не придет к нему; сам он уже поднялся с постели и ждал, что хоть на минутку позовет она его к себе! Не знал Прокоп, что у княжны открылось кровохарканье, что в легких ее внезапно активизировалась каверна; она не писала ему об этом - наверно, боялась вызвать в нем отвращение, боялась, что ее давние поцелуи будут жечь его губы... но главное, главное ужасало ее то, что она не удержится и снова станет целовать его горячечными губами. Прокоп и не подозревал, что в его собственной мокроте доктора обнаружили следы инфекции, что это заставляет княжну в отчаянии и страхе обвинять себя; короче, он не знал решительно ничего, злился, что с ним так нянчатся, когда он себя чувствует уже почти здоровым, и цепенел в холодной тоске, когда проходил еще день, а княжна не выказывала желания повидаться с ним. Я ей надоел, сообразил он; всегда я был для нее минутным капризом, не больше. Он подозревал ее во всевозможных грехах; не хотел унижаться, не желал сам настаивать на свидании, почти не писал ей, только сидел в кресле с холодеющими руками и ногами и ждал - она придет, позовет, вообще случится что-нибудь...
      В солнечные дни ему уже разрешалось выходить в парк, разрешалось сидеть на осеннем солнышке, укутавшись пледами; с каким удовольствием сбросил бы он эти пледы, побродил бы где-нибудь у пруда наедине со своими черными мыслями - но всегда при нем дежурит Краффт, или Пауль, или Хольц, или даже сам Рон, мягкий, задумчивый поэт Шарль; у него все время что-то вертится на языке, однако он никогда этого не высказывает, он только рассуждает о науке, личной одаренности, об успехе и героизме - обо всем на свете. Прокоп рассеянно слушает его; у него создается впечатление, что почему-то le bon prince стремится пробудить в нем благородное честолюбие. Неожиданно Прокоп получил письмо от княжны, она бессвязно просила его держаться крепче и не быть застенчивым. Тотчас после этого Рон привел к нему подтянутого пожилого господина, в котором все выдавало офицера, переодетого в штатское. Подтянутый господин принялся расспрашивать Прокопа о его планах на будущее. Прокоп, слегка раздраженный его тоном, отвечал столь же отрывисто и надменно, что собирается реализовать свои изобретения.
      - Изобретения военного характера?
      - Я не военный.
      - Возраст?
      - Тридцать восемь.
      - Где служите?
      - Нигде. А вы?
      Подтянутый господин несколько смешался.
      - Вы собираетесь продать свои изобретения?
      - Нет.
      Он понял, что его допрашивают и оценивают весьма официально; от этого ему сделалось скучно, и он стал отвечать лаконично, лишь изредка снисходя до того, чтобы рассыпать перед подтянутым господином щепотку своей учености или горсточку баллистических чисел, ибо видел, что доставляет этим особенную радость Рону. И действительно, le bon prince так и сиял, поглядывая на подтянутого господина, словно спрашивал: ну, как вам покажется это чудо? Однако подтянутый господин не сказал ничего и в конце концов вежливо откланялся.
      На другой день с самого утра прилетел Карсон; он восторженно потирал руки, и вид у него был чрезвычайно важный. Нес какую-то чепуху, все время осторожно зондируя почву; бросал неопределенные словечки вроде "будущее", "карьера", "сказочный успех"; больше он ничего не хотел сказать, а Прокоп и спрашивать ни о чем не желал. Потом пришло письмо от княжны, очень серьезное и странное:
      "Прокоп, сегодня ты должен принять решение. Я уже приняла его, несмотря ни на что - и не жалею. Прокоп, говорю тебе в этот последний миг: люблю тебя и буду ждать, сколько понадобится. Даже если нам придется расстаться на время - а это необходимо, ибо твоя жена не может быть твоей любовницейесли бы даже нас разлучили на годы, я буду тебе покорной невестой; уже одно это, одно это - такое для меня счастье, что и сказать не могу.
      Хожу по комнате, как во сне, бормочу твое имя; милый, милый, ты не в силах вообразить, как я была несчастна с той поры, как с нами все это случилось.
      Сделай же теперь так, чтобы я на самом деле могла называться твоей В.".
      Прокоп не мог как следует уразуметь смысла письма, перечитывал его без конца и просто никак не мог поверить, что княжна имеет в виду... одним словом... Бросился бы к ней, да не мог справиться с жестокими сомнениями: а что, если это только взрыв женской чувствительности, каприз, которому нельзя верить, в котором мне не разобраться... разве ее поймешь? Пока он размышлял, явился дядюшка Шарль с Карсоном. Оба выглядели до того... официально и торжественно, что Прокоп дрогнул: вот сейчас скажут, что меня увозят в крепость, княжна что-то затеяла, и дело плохо... Он поискал Глазами какое-нибудь оружие на случай, если применят силу; выбрал мраморное пресс-папье и сел, сдерживая сердцебиение.
      Рон взглянул на Карсона, Карсон - на Рона с немым вопросом: кому начать? Рон решился первый:
      - То, о чем мы пришли сказать вам, в известной мере... не вызывает сомнения...
      Рон, как всегда, барахтался в словах; потом собрался с духом и принялся за дело смелее:
      - Мой милый, то, что мы тебе скажем, вещь очень серьезная и... секретная. Не только в твоих интересах поступить так, но и... наоборот... Короче говоря, она первая подала эту мысль, и... что касается меня, то по зрелом размышлении... Впрочем, ей нельзя возражать; она упряма... и страстна. Кроме того, похоже, она в самом деле вбила себе в голову.... В общем, для всех будет лучше найти приличный выход, - с облегчением подвел он к делу. - Господин директор объяснит тебе.
      Карсон, или "господин директор", медленным, исполненным достоинства жестом надел очки; вид у него был необычный - до того серьезный, что Прокоп даже встревожился. Начал Карсон так:
      - Я имею честь передать вам пожелание... наших высших военных кругов, которые предлагают вам вступить в нашу армию, то есть, естественно, зачислиться на высшую техническую службу, которая соответствует направлению ваших работ, причем в звании... я бы сказал... я хочу сказать, что у нас нет обыкновения призывать на активную службу в армию- за исключением военного времени - гражданских специалистов, но в данном случае... учитывая, что настоящая ситуация немногим отличается от военной... и имея в виду ваше исключительное значение, еще более подчеркиваемое современными отношениями, и... принимая во внимание ваше исключительное положение, а говоря точнее - ваши... в высшей степени личные обязательства...
      - Какие обязательства? - хрипло перебил его Прокоп.
      - Ну, - смешался Карсон, - я имею в виду ваш интерес... ваши отношения...
      - Я, кажется, не исповедался вам ни в каких своих интересах, - резко оборвал его Прокоп.