Не могу этого вынести; я готова была ударить ее по лицу, когда она созналась. Горничная красивая; она плакала, а я наслаждалась видом текущих слез; представь, я никогда не видела вблизи, как зарождается слеза: она выступает из глаза, стекает быстро, останавливается, и тут ее догоняет следующая. Я не умею плакать; когда была маленькой - кричала до синевы, а слез не было. Я рассчитала горничную тут же; я ненавидела ее, меня трясло, когда она стояла передо мной. Ты прав, я злая и лопаюсь от ярости; но почему ей все можно? Дорогой, прошу тебя, замолви за нее словечко; я возьму ее обратно и сделаю с ней все, что ты захочешь, только бы мне знать, что ты умеешь прощать женщинам такие поступки. Видишь, я злая и ко всему еще завистлива. От тоски не знаю, куда деваться; хочу увидеть тебя, но сейчас не могу.
      Не смей писать мне. Целую тебя".
      Пока он читал, в другом крыле замка бушевал рояль; под его бурные звуки Прокоп написал:
      "Вы не любите меня, я вижу; выдумываете бессмысленные препятствия, не хотите компрометировать себя, вам надоело терзать человека, который вам и не навязывался. Я воспринимал все иначе; теперь стыжусь этого и понимаю - вы хотите положить конец. Если вы после обеда не придете в японскую беседку, это будет окончательным ответом, и я сделаю все, чтобы не обременять вас больше".
      Прокоп перевел дух; он не привык сочинять любовные письма, и ему казалось, что он написал убедительно и достаточно сердечно. Пауль побежал относить; рояль в другом крыле замка смолк, и наступила тишина.
      Тем временем Прокоп пошел разыскивать Карсона; встретил его у складов и без всяких околичностей приступил к делу: пусть Карсон под честное слово освободит его от Хольца, он готов принести любую присягу, что без предуведомления не убежит.
      Карсон многозначительно осклабился: пожалуйста, почему нет? Прокоп будет свободен, как птица, ха-ха, сможет ходить когда и куда угодно, если сделает один пустяк: выдаст кракатит.
      Прокоп вскипел:
      - Я дал вам вицит, чего вам еще? Слушайте, я уже говорил: кракатит вы не получите, хоть голову мне рубите!
      Карсон пожал плечами, пожалел - раз так, ничего нельзя поделать; ибо тот, у кого в голове тайна кракатита, - личность весьма опасная для общества, опаснее стократного убийцы, короче - классический случай, когда необходимо превентивное заключение.
      - Избавьтесь от кракатита, и дело с концом, - посоветовал он. - Ей-богу, овчинка выделки стоит. Иначе... иначе придется подумать о том, чтобы перевести вас в другое место.
      Прокоп, уже готовый разразиться воинственными криками, опешил; пробормотал, что еще подумает, и побежал домой. Может быть, там ждет ответ, - надеялся он; ответа не было.
      После обеда Прокоп начал Великое Ожидание в японской беседке. До четырех часов в нем бурлила нетерпеливая, задыхающаяся надежда: сейчас, сейчас, с минуты на минуту придет княжна... В четыре часа он сорвался с места, не в силах сидеть; забегал по беседке, словно ягуар за решеткой, представляя себе, как обнимет ее колени, дрожа от восторга и страха.
      Хольц деликатно удалился в кусты. К пяти часам нашего героя начал одолевать грозный напор сомнений, но в голове блеснуло: наверное, придет в сумерки; конечно, в сумерки! Он улыбался, шептал нежные слова.
      За замком закатывается солнце в осеннем золоте; деревья с поредевшей листвой вырисовываются четко и неподвижно, слышен шорох - жуки копошатся в опавших листьях; не успеешь оглянуться - ясная даль заволакивается золотистым сумраком. На зеленом небе заискрилась первая звезда: час вечерней молитвы вселенной. Земля темнеет под бледным небом, летучая мышь пролетела зигзагом, где-то за парком глухо позвякивают колокольцы: коровы возвращаются с пастбища, пахнут парным молэком. В замке зажглось одно, второе окно. Как, уже сумерки? Звезды небесные, разве мало глядел на вас изумленный мальчик на тимьянной меже, мало разве обращал к вам взоры мужчина, мало страдал он и ждал - и разве не рыдал он уже под бременем своего креста?
      Хольц выступил из тьмы:
      - Можно домой?
      - Нет.
      Допить, допить до дна унижение; теперь уже ясно: она не придет. Пусть так; но нужно испить до конца горькую чашу, на дне которой - уверенность; опьянеть от боли; завалить, засыпать себя грудой стыда и страданий, чтобы свиваться червем и глупеть от муки. Ты трепетал перед счастьем; отдайся же боли, ибо она - наркотик для всех страждущих. Ночь, уже ночь; а она не идет.
      Дикая радость хлестнула Прокопа по сердцу: она знает, что я здесь жду (должна знать); выкрадется ночью, когда все заснут, полетит ко мне, раскрыв" объятия, и рот ее будет полон сладкого сока поцелуев; мы сольемся губами и не скажем ни слова, выпьем с наших губ невысказанные признания. И придет она, бледная, и впотьмах, дрожа от леденящего ужаса счастья, отдаст мне свои горькие губы; и выйдет она из черно-черной ночи...
      В замке гаснут окна.
      Хольц торчит прямо у входа в беседку, сунув руки в карманы. Его утомленная поза говорит, что "пожалуй, довольно!" Но сидящий в беседке со злобным, ненавидящим смехом растаптывает последнюю искорку надежды - тянет до последней минуты отчаяния. Ибо последняя минута его ожидания означает Конец Всему.
      В далеком городке пробило полночь. Итак, конец всему.
      По черному парку бежит Прокоп домой - один бог знает, почему он так спешит. Бежит, ссутулясь, а в пяти шагах позади, зевая, трусит Хольц.
      XXXII
      Конец всему - это было почти облегчением: по крайней мере какая-то определенность, очищенная от сомнений; и Прокоп уцепился за эту мысль бульдожьей хваткой. Ладно, конец, следовательно, больше нечего бояться. Она нарочно не пришла; хватит, достаточно и этой пощечины; стало быть, конец. Он сидел в кресле, не в силах встать, вновь и вновь опьяняясь собственным унижением. Слуга, которого оттолкнули. Бесстыдная, надменная, бесчувственная.
      Конечно, потешалась надо мной со своими поклонниками. Что ж, комедия окончена; тем лучше.
      При каждом шаге в коридоре Прокоп поднимал голову, лихорадочно, бессознательно ожидая: может быть, несут письмо... Нет, ничего. Я так мало для нее значу, что она даже не извинится. Конец.
      Пауль десяток раз входил, шаркая ногами, с озабоченным вопросом в выцветших глазах: господину что-нибудь угодно? Нет, Пауль, ничего не надо.
      - Постойте, письма для меня нет?
      Пауль качал головой - нету.
      - Хорошо, можете идти.
      Ледяное острие каменеет в груди Прокопа. Такая пустота это конец. Даже если б открылись двери и она сама стала на пороге, я сказал бы: конец.
      "Милый, милый", - слышит Прокоп ее шепот, и тогда прорывается отчаяние:
      - Зачем вы так меня унизили? Будь вы горничной - я простил бы ваше высокомерие; княжне этого не прощают! Слышите! Конец, конец!
      Вбежал Пауль:
      - Господин изволит приказать?..
      Прокоп вздрогнул; действительно, последние слова он громко выкрикнул.
      - Нет, Пауль. Письма для меня нет?
      Пауль с сожалением качает головой.
      День густеет, как безобразная паутина, уже вечер.
      В коридоре слышится шепот, и Пауль, шаркая ногами, спешит с радостной вестью.
      - Письмо, вот письмо! - ликуя, шепчет он. - Зажечь огонь?
      - Нет.
      Прокоп мнет в пальцах узкий конверт; вдыхает знакомый резкий аромат; словно нюхом хочет узнать, что внутри. Ледяное острие проникло глубже в сердце. Почему она написала только вечером? Да потому, что просто хочет приказать: не ходите к нам, вот и все. Ладно, княжна, пусть так и будет: конец так конец. Прокоп вскочил, нашарил впотьмах чистый конверт, вложил ее нераспечатанное письмо, заклеил.
      - Пауль! Пауль! Отнесите это сейчас же ее светлости!
      Едва Пауль вышел, Прокопу захотелось позвать его назад, но было поздно. И Прокоп, вконец удрученный, понял: то, что он сделал сейчас - уже бесповоротно. Конец всему. И он бросился на постель, подушками заглушая то, что неодолимо рвалось из груди.
      Явился доктор Краффт - вероятнее всего, посланный встревоженным Паулем - и постарался хоть чем-нибудь утешить, развлечь человека с развороченной душой. Прокоп велел принести виски и стал пить, веселясь через силу; Краффт тянул содовую воду, соглашаясь с Прокопом во всем, хотя тот нес нечто совершенно не соответствующее краффтовскому рыжему идеализму. Прокоп ругался, богохульствовал; как в луже, валялся в самых грубых, низких выражениях - словно ему легче становилось, когда он все смешивал с грязью, оплевывал, топтал и бесчестил.
      Он извергал глыбы проклятий и мерзостей; расточал сальности, наизнанку выворачивал женщин, награждая самыми кощунственными названиями, какие только можно выдумать. Доктор Краффт, потея от ужаса, молча соглашался с разъяренным гением; но вот и Прокоп исчерпал свой пыл, умолк; он хмурился и пил, пока не почувствовал, что достаточно; тогда, одетый, улегся на кровать, качающуюся, как лодка, и уставился в вихрящуюся тьму.
      Утром встал, разбитый, полный отвращения к себе, и совсем переселился в лабораторию. Он не работал - только слонялся по комнате, пиная ногой резиновую губку. Потом вдруг его осенило: смешал страшную, нестойкую взрывчатку и послал ее в дирекцию в надежде, что разразится солидная катастрофа. Ничего не произошло; Прокоп бросился на койку и беспробудно проспал тридцать шесть часов.
      Проснулся он другим человеком: трезвым, холодным, подтянутым; и было ему отчего-то совершенно безразлично все, что случилось до этого. Снова упрямо, методично начал он работать над распадом атомов, сопровождающимся взрывом; теоретические обобщения привели к столь страшным результатам, что у него волосы поднялись дыбом от сознания неизмеримости сил, среди которых мы живем.
      Однажды, в разгар вычислений, его охватило мимолетное беспокойство. "Вероятно, я просто устал", - сказал он себе и, без шляпы, вышел немного прогуляться. Бессознательно направился он к замку; машинально взбежал по лестнице и пошел по коридору к бывшему своему "кавалерскому покою". На стуле перед дверью, на обычном месте, Пауля не оказалось.
      Прокоп вошел в комнату. Все было в том виде, в каком он оставил; но в воздухе висел знакомый, резкий аромат княжны. "Глупости, - подумал Прокоп, - просто внушение или что-нибудь в этом роде; я слишком долго обонял едкие запахи лаборатории". И все же это мучительно взволновало его.
      Он присел на минутку и удивился: как все это уже далеко... Стояла тишина, послеполуденная тишина в замке; интересно, изменилось здесь что-нибудь? В коридоре послышались приглушенные шаги - наверное, Пауль. Прокоп вышел из комнаты. В коридоре была княжна.
      Неожиданность, почти ужас отбросили ее к стене; вот стоит она, мертвенно-бледная, глаза широко раскрыты, губы кривятся, как от боли - обнажились даже коралловые десны. Что надо ей в гостевом крыле замка? Идет, вероятно, к Сувальскому, мелькнуло вдруг в голове Прокопа, и что-то в нем оборвалось; он шагнул вперед, словно собираясь броситься на нее; но из его горла вырвался только какойто ржущий звук, и он бегом пустился, к выходу. Что это протянулось ему вслед - руки? Не смей оглядываться! И прочь, прочь отсюда!
      Далеко от замка, на бесплодных буграх полигона, прижался Прокоп лицом к земле и камням. Ибо одно только горше боли унижения: муки ненависти.
      В десяти шагах, в стороне, сидел невозмутимый, сосредоточенный Хольц.
      Наступившая затем ночь была душной и тяжкой, черной до необычайности; собиралась гроза. В такие ночи странное раздражение охватывает людей, и не следует им тогда решать свою судьбу: ибо недоброе это время.
      Около одиннадцати Прокоп выскочил из лаборатории, стулом оглушил дремлющего Хольца и исчез в ночном мраке. Вскоре после этого возле железнодорожной станции раздались два выстрела. Низко над горизонтом вспыхивали зарницы - тем гуще казалась тьма после их вспышек. Над насыпью у главных ворот встал четкий сноп голубого света, двинулся к железнодорожной станции; он выхватывал из мрака вагоны, цейхгаузы, кучи угля - и вот поймал черную фигурку; она петляет, припадает к земле, бросается вперед - и снова скрывается в темноте. Теперь она бежит между бараками, к парку; несколько других фигур кинулись за ней. Прожектор повернули на замок; еще два выстрела тревоги, и бегущая фигура ныряет в кусты.
      Почти сразу же вслед за тем задребезжало окно в спальне княжны; она вскочила, открыла раму, и внутрь влетел камушек, обернутый бумагой. С одной стороны клочка было что-то неразборчиво написано сломанным карандашом; с другой стороны тесно жались мелкие цифры - какие-то вычисления. Княжна поспешно набрасывала на себя платье; вдруг за прудом раздался выстрел - судя по звуку, не холостой. Негнущимися пальцами застегивала княжна крючки платья, а горничная, глупая коза, тряслась под периной от страха. Не успела княжна выйти, как увидела в окне: два солдата волокут кого-то черного; он отбивается, как лев, стараясь стряхнуть их; значит, не ранен...
      На горизонте все еще вспыхивали широкие желтые сполохи; очистительная гроза все не разражалась.
      Отрезвев, Прокоп с головой окунулся в лабораторные работы - или по крайней мере заставил себя работать. От него только что ушел Карсон; он был полон холодного возмущения и недвусмысленно заявил, что Прокопа постараются как можно скорее переправить в другое место, более надежное; не 183 хочет добром, что ж - придется применить к нему силу. А, все равно; Прокопу уже все безразлично.
      Пробирка лопнула у него в пальцах.
      В сенях отдыхает Хольц с забинтованной головой.
      Прокоп совал ему пять тысяч в виде компенсации за увечье - тот не взял. Ладно, пусть делает как хочет.
      Переведут в другое место... Ну и пусть. Проклятые пробирки! Лопаются одна за другой...
      В сенях шум, будто кто-то вскочил, внезапно разбуженный. Опять, видно, гости - Краффт, наверно...
      Прокоп даже не обернулся от спиртовки, когда скрипнула дверь.
      - Милый, милый, - донесся шепот.
      Прокоп пошатнулся, схватился за стол, повернул голову, как во сне. Княжна стояла, прислонившись к притолке, бледная, с неподвижными темными глазами, и прижимала руки к груди - хотела, должно быть, унять безумствующее сердце.
      Двинулся к ней, дрожа всем телом, коснулся пальцами ее щек, плеч, словно не мог поверить, что это - она. Она положила холодные трепетные пальцы ему на губы. Тогда он рывком распахнул дверь, выглянул в сени. Хольц исчез.
      XXXIII
      Княжна словно окаменела; она сидела на койке, подтянув колени к подбородку; спутанные волосы волной брошены на лицо, руки судорожно обхватили шею. Ужасаясь тому, что он сделал, Прокоп запрокидывал ей голову, целовал колени, руки, волосы, ползал по полу, бормотал просьбы и ласковые слова; она не видела, не слышала. Ему казалось, она содрогается от отвращения при каждом его касании; волосы слиплись у него на лбу от холодного пота - он побежал к крану, пустил на голову струю холодной воды.
      Княжна тихонько встала, подошла к зеркалу.
      Прокоп подошел к ней на цыпочках, чтоб неожиданно обнять - и увидел ее отражение: она оглядывала себя с выражением такой дикой, страшной, отчаянной брезгливости, что он отшатнулся. Княжна увидела его за своей спиной, бросилась к нему:
      - Я не безобразна? Не противна тебе? Что я наделала, что наделала! - Прильнула щекой к его груди, словно хотела спрятаться. - Я - глупая, правда? Я знаю... знаю, ты разочарован. Но ты не должен презирать меня, слышишь? - И как раскаивающаяся девочка, она зарылась лицом в его рубашку. - Правда, ты теперь не убежишь? Я буду делать все, научи меня всему, чему хочешь, - ладно? - будто я твоя жена. Милый, милый, не давай мне теперь думать; если я буду думать - опять стану скверной, стану как каменная; ты и понятия не имеешь, о чем я думаю. Нет, не давай мне сейчас:..
      И ее дрожащие пальцы впились в его шею. Он поднял ей голову, стал целовать, в восторге бормоча бессвязное. Княжна порозовела, стала красивой.
      - Я не безобразна? - шептала она между поцелуями, счастливая, одурманенная. - Я так хочу быть красивой - для одного тебя. Знаешь, зачем я пришла? Я ждала - ты убьешь меня.
      - А если бы ты... - прошептал Прокоп, баюкая ее в объятиях, - если бы ты предчувствовала то, что... произошло пришла бы?
      Княжна кивнула.
      - Я ужасная, правда? Что ты обо мне подумаешь! Но я не дам тебе думать...
      Он порывисто сжал ее, поднял на руки.
      - Нет, нет, - испуганно взмолилась она, сопротивляясь, но скоро затихла; глаза ее блестели, словно тонули во влаге, нежные пальцы перебирали прядь волос над его тяжелым лбом.
      - Милый, милый, - горячо дышала она ему в лицо, - как мучил ты меня в последние дни! Ты меня...? - Она не выговорила слово "любишь".
      Он с жаром кивнул:
      - А ты?
      - Да. Ты мог бы уже знать это. Знаешь, кто ты? Ты - самый красивый из всех носатых, уродливых людей. У тебя глаза кровавые, как у сенбернара. Это - от работы, да? Пожалуй, ты не был бы таким милым, будь ты князь. Ах, отпусти!
      Она выскользнула из его рук, пошла причесываться. Испытующе взглянула на свое отражение, потом склонилась перед зеркалом в глубоком реверансе.
      - Вот это - княжна, - проговорила она, указывая на зеркало, - а это, - почти без голоса добавила Вилле и положила руку себе на грудь, - это всего лишь твоя девка: теперь видишь... Уж не думал ли ты, что овладел княжной?
      Прокоп вздрогнул, как от удара.
      - Что это значит?! - И он так стукнул кулаком по столу, что звякнуло разбитое стекло.
      - Придется тебе выбирать между княжной и девкой. Обладать княжной ты не можешь; можешь боготворить ее издали, но и руки ей не поцелуешь; и не спросишь у ее глаз - любит ли. Княжна не имеет права: за ней - тысяча лет чистой крови. Ты не знаешь, что мы были суверенами? Ах, ты не знаешь ничего; но по крайней мере ты должен знать, что княжна - на стеклянной горе: туда не добраться. Зато простой женщиной, вот этой обыкновенной смуглой девкой ты можешь обладать; дотронься она твоя, словно какая-нибудь вещь. Ну, выбирай, кого хочешь!
      От слов ее Прокопа мороз подрал по спине.
      - Княжну! - тяжело выговорил он.
      Она подошла, очень серьезно поцеловала его.
      - Ты мой, правда? Ты - милый! Ну вот, княжна - твоя. Значит, ты все-таки гордишься тем, что тебе принадлежит княжна? Видишь, какой страшный поступок должна совершить княжна, чтобы кто-то мог хвастаться несколько дней! Несколько дней, или недель... Княжна даже не может требовать, чтобы это было навсегда. Я знаю, я это знаю: с первой минуты, что ты меня увидел, ты желал княжну - от злости, из мужского самолюбия или еще от чего-то, правда? Потому ты так и ненавидел меня, что желал; и я попалась. Думаешь, я жалею? Наоборот - я горжусь, что сделала это. Ведь это - великолепная выходка, верно? Вот так, ни с того ни с сего, попрать себя; была княжна, была девственна, и вот - сама... сама пришла...
      Ее речи наводили ужас на Прокопа.
      - Замолчи! - попросил он и обнял ее дрожащими руками. Если я вам... неравен... родом...
      - Как ты сказал? Неравен? Или ты думаешь, я пришла бы к тебе, будь ты князем? О, если бы ты хотел, чтоб я обращалась с тобой как с равным, я не могла бы... прийти к тебе... вот так. - И она раскинула обнаженные руки. - Вот в чем страшная разница, понимаешь?
      У Прокопа опустились руки.
      - Вы не должны были этого говорить, - простонал он, отодвигаясь.
      Она бросилась ему на шею.
      - Милый, милый, не позволяй мне говорить! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Я пришла... сама... потому что ты хотел бежать - или дать убить себя, не знаю; ведь любая девушка... По-твоему, я не должна была этого делать? Скажи! Я поступила скверно?.. Видишь! - содрогнувшись, она перешла на шепот. Видишь, ты тоже не знаешь!
      - Погоди! - воскликнул Прокоп, вырвался от нее, большими шагами заходил по комнате; внезапная надежда ослепила его. Веришь в меня? Веришь, что я многое свершу? Я умею бешено работать. Никогда я не помышлял о славе; но если хочешь... Я буду работать изо всех сил! Знаешь ли ты, что Дарвина... несли к могиле герцоги? Если хочешь - я свершу... свершу нечто грандиозное. Я умею работать... я могу изменить лицо земли. Дай мне десять лет, и ты увидишь, увидишь...
      Казалось, она даже не слушает.
      - Будь ты князем - ты довольствовался бы одним моим взглядом, одним рукопожатием и знал бы, верил бы, не смел бы сомневаться... Мне не нужно было бы доказывать это... так ужасно, как теперь, понимаешь? Десять лет! А сумел бы ты верить мне в течение десяти дней? Да что десять дней! Через десять минут тебе всего покажется мало; десять минут пройдет - и ты опять нахмуришься, милый, и станешь беситься, что княжна не хочет тебя больше... потому что она княжна, а ты не князь - правда? Иди доказывай тогда, безумная, несчастная, убеждай его, если можешь; ни одно твое доказательство не будет достаточно убедительным, самое страшное унижениедостаточно бесчеловечным... Бегай за ним, предлагац себя, делай больше, чем любая простая девчонка - и я не знаю, не знаю уже, что еще! Что мне с тобой делать? - Подошла, подставила губы. - Ну, будешь верить мне десять лет?
      Прокоп схватил ее, сотрясаясь от рыданий.
      - Ну что ж, так уж случилось, - зашептала она, погладила его по волосам. - Ты тоже мечешься на цепи, правда? И все же я не поменялась бы... не поменялась с той, какой я была. Милый, милый, я знаю - ты меня покинешь.
      Она сломилась в его руках; он поднял ее, поцелуями раскрыл сомкнутые губы.
      Она отдыхала с закрытыми глазами, еле слышно дыша; Прокоп, склоняясь над ней, изучал непостижимый мир этого страстного, напряженного лица - и сердце его сжималось. Княжна очнулась, как от сна.
      - Что это у тебя здесь в бутылках? Ядовитое? - Она встала и принялась рассматривать его полки, приборы. - Дай мне какого-нибудь яду.
      - Для чего?
      - На случай, если меня захотят увезти отсюда.
      Серьезное выражение лица княжны встревожило Прокопа, и, чтоб обмануть ее, он начал отмерять в пузырек растворенный мел; но тут она наткнулась на кристаллический мышьяк.
      - Не тронь! - крикнул он, но Вилле уже спрятала склянку в сумочку.
      - Значит, ты можешь стать знаменитым, - шепнула она. - А я об этом и не подумала. Говоришь, Дарвина несли герцоги? Кто именно?
      - Да это неважно.
      Поцеловала его.
      - Ты - милый! Как же неважно?
      - Ну, если хочешь - герцог Аргильский... и Девонширский, - неохотно отозвался он.
      - В самом деле! - Она глубоко задумалась, морщина пересекла ее лоб. - Никогда я не предполагала, что ученые такие... А ты сказал мне это просто так, мимоходом - хорош! Дотронулась до его груди и плеч, словно он - новый для нее предмет. - А ты... ты тоже мог бы?.. Правда?
      - А вот дождись моих похорон.
      - Ох, скорей бы! - рассеянно проговорила она с бессознательной жестокостью. - Ты стал бы ужасно красивым, если б сделался знаменитым. Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
      - Не знаю.
      - И я не знаю, - задумчиво протянула Вилле и снова поцеловала его. - Теперь уже не знаю. Теперь, кто бы ты ни был, какой бы ты ни был... - и она беспомощно пожала плечами. Попросту это навсегда, понимаешь?
      Прокоп был потрясен таким строгим однолюбием. Она стояла перед ним, закутанная в мех голубого песца, глядела влажными, мерцающими в сумерках глазами.
      - Ох, - вздохнула вдруг княжна, опускаясь на краешек стула, - ноги дрожат!
      Она стала гладить и массировать их с наивным бесстыдством.
      - Как я теперь буду ездить верхом? Приходи, милый, - покажись мне еще раз. Oncle Шарля сегодня нет дома, да если б и был... Мне уже все равно.
      Встав, она поцеловала его:
      - Прощай.
      На пороге остановилась, словно колеблясь, потом вернулась к нему.
      - Убей меня, пожалуйста! - произнесла, безвольно опустив руки. - Убей!
      Прокоп притянул ее к себе:
      - Зачем?
      - Чтоб мне не уходить отсюда... и чтоб никогда, никогда больше сюда не приходить!
      Он шепнул ей на ухо:
      - Завтра?
      Взглянула на него - и безучастно опустила голову. Это было... все же это было согласие.
      Он вышел в ночной сумрак, когда она давно уже ушла. В ста шагах от двери кто-то поднялся с земли, рукавом отряхивая костюм.
      Молчаливый Хольц.
      XXXIV
      Когда Прокоп явился после ужина, уже не верящий и настороженный, то едва узнал княжну: так она была прекрасна. Она ощутила на себе его восхищенный, ревнивый взгляд - взгляд, которым он обнял ее с головы до ног, - и засияла, так откровенно отдаваясь ему глазами, что он замер. Сегодня в замке был новый гость, по фамилии д'Эмон, дипломат или что-то в этом роде: человек монгольского типа с фиолетовыми губами, обрамленными короткими черными усиками и бородкой. Этот господин, видимо, разбирался в физической химии: имена Беккереля, Планка, Нильса, Бора, Милликена * и других ученых то и дело слетали у него с языка; он знал Прокопа по литературе и очень интересовался его работой. Прокоп дал себя увлечь, разговорился, на минуту забыл смотреть на княжну - и получил под столом такой удар по голени, что чуть не вскрикнул и едва не ответил тем же; вдобавок ему был послан взгляд, пылающий ревностью. А тут как раз надо было ответить на глупый вопрос князя Сувальского - что это, собственно, за энергия, о которой здесь все время говорят. Прокоп схватил сахарницу, метнул на княжну такой бешеный взор, словно собирался запустить ей сахарницей в голову, и стал объяснять: если бы удалось разом освободить всю энергию, заключенную в этом изящном сосуде, - можно было бы взорвать Монблан вместе с Шамони; * но это не удастся.
      - Вы это можете сделать, - серьезно и твердо произнес д'Эмон.
      Княжна всем телом перегнулась через стол:
      - Что вы сказали?
      - Что он может это сделать, - с предельной уверенностью повторил д'Эмон.
      - Вот видишь, - совсем громко сказала княжна и села с победоносным видом.
      Прокоп покраснел, не решаясь смотреть на нее.
      - А если он это сделает, - жадно спросила она, - он станет очень знаменит? Как Дарвин?
      - Если он это сделает, - без колебаний ответил д'Эмон, короли сочтут за честь нести край его нагробного покрывала. Если к тому времени еще останутся короли.
      - Чепуха, - пробормотал Прокоп, но княжна вспыхнула от невыразимого счастья.
      Ни за что на свете Прокоп не согласился бы сейчас поднять на нее глаза; он бурчал что-то, весь красный, смущенно ломая пальцами кусок сахару. Наконец отважился: она глядела прямо на него широко открытыми глазами, с огромной силой любви.
      - Да? - вполголоса бросила княжна через стол.
      Прокоп прекрасно понял: "Любишь, да?" - но сделал вид, что не слышит, и поскорее устремил глаза на скатерть. Господи, девчонка сошла с ума - или она нарочно?
      - Да? - громче, настойчивее донеслось до него.
      Он поспешно кивнул, посмотрел на нее глазами, пьяными от радости. К счастью, под общий говор никто ничего не расслышал; только выражение лица господина д'Эмона было слишком сдержанным и отсутствующим.
      Разговор принимал то одно, то другое направление; потом господин д'Эмон, видимо обладавший универсальными знаниями, принялся рассказывать фон Грауну его родословную до тринадцатого столетия.
      Княжна слушала с необычайным интересом; тогда новый гость начал перечислять ее предков - имена так и посыпались.
      - Довольно! - воскликнула Вилле, когда д'Эмон дошел до 1007 года; * в тот год первый из Хагенов основал в Эстонии Печорский баронат, предварительно кого-то убив; дальше этого генеалоги, конечно, не добрались. Но господин д'Эмон продолжал: этот первый Хаген, или Агн Однорукий, был бесспорно татарский князь, захваченный в плен при набеге на Камскую область. Персидские историки знают о хане Агане, сыне Гив-хана, короля туркменов, узбеков, сартов и киргизов, который в свою очередь был сыном Вейвуша, сына Литай-хана Завоевателя. Император Ли-Тай упоминается в китайских источниках как властитель Туркмении, Джунгари, Алтая и западного Тибета вплоть до Кашгара, который Ли-Тай сжег, вырезав до пятидесяти тысяч людей; в их числе погиб китайский властитель, которому стянули голову намоченной веревкой и затягивали до тех пор, пока череп не лопнул, как орех. О предках Ли-Тая ничего не известно, пока науке недоступен архив в Лхассе. Сын Ли-Тая Вейвуш, слишком дикий даже для древних монголов, был убит в Кара-Бутаке жердями от юрт. Его сын Гив-хан опустошил и разграбил Хиву, распространив свое ужасное владычество до Итиля - ныне Астрахани; там он прославил свое имя тем, что велел выколоть глаза двум тысячам людей, привязать их к одной веревке и выгнать в Кубанские степи. Аган-хан следовал по стопам родителя, совершая набеги на Булгары - нынешний Симбирск; где-то в этих местах его взяли в плен, огрубили правую руку и держали заложником до тех пор, пока ему не удалось бежать в Прибалтику, к ливонской чуди. Здесь он был крещен немецким епископом Готиллой или Гутиллой и, видимо в припадке религизоного усердия, зарезал в Верро на кладбище шестнадцатилетнего наследника Печорского бароната, после чего женился на его сестре; позднее с помощью двоеженства, установленного документально он расширил свои владения до озера Пейпус. Смотри об этом летопись Никифора, где он называется уже "князь Аген", в то время как эзельская запись титулует его "rex Aagen" 1. Потомки его, - тихо закончил господин д'Эмон,
      1 король Ааген (лат.).
      были изгнаны, но никогда их не свергали с трона...
      Тут д'Эмон встал, поклонился и больше не сел.
      Нельзя себе представить, какую это произвело сенсацию. Княжна прямо впитывала в себя каждое слово д'Эмона, как если бы длинный ряд татарских головорезов был величайшим явлением в мире. Прокоп с ужасом следил за ней; Вилле и бровью не повела, услыхав о двух тысячах пар выколотых глаз; он невольно отыскивал в ее лице татарские черты. Она была прекрасна, стала как-то выше ростом и замкнулась в почти королевском величии; все вдруг почувствовали такое расстояние между нею и собою, что выпрямились, как на придворном обеде, и сидели не шевелясь, не спуская с нее глаз. Прокоп испытывал огромное желание стукнуть по столу, сказать грубость, разбить это растерянное оцепенение. А она сидела, опустив глаза, словно ожидала чего-то, и на ее гладком лбу легкой тенью скользнуло нетерпение: ну, долго я буду ждать?
      Господа вопросительно взглянули друг на друга, на вытянувшегося д'Эмона и один за другим начали вставать.