Столица Ингушетии представляла из себя утонувшее в грязи село – не хватало разве что свиней на улицах. Тут и вспоминалось, что ингуши – мусульмане. Улицы изрыты «КАМАЗами», БТРами и танками, заборы забрызганы глинистой слизью. Со дворов тянуло запахом навоза, кизячным дымом. Люди встречались озабоченные, угрюмые, злые, словно каждого только что вздул начальник.
      – Ну и столица! – то и дело хмыкала Элеонора, пробираясь вдоль заборов, держась за столбики, иначе можно было влезть в грязь по самые щиколотки. На центральной площади лоснилась огромная маслянистая лужа; техника, проходя по этой жиже, поднимала пологие грязевые волны. Танки, машины с солдатами все прибывали и прибывали, и казалось, скоро всю улицу, вплоть до заборов, они измельчат, перетрут в пыль и, перемешав с водой, взобьют грязевую эмульсию... Все эти войска шли и шли в сторону Грозного.
      Элеонора попыталась было попроситься на «КАМАЗ», но из-под брезентового тента ее довольно откровенно обложили, не выбирая особенно выражений. Ее это не столько возмутило, сколько удивило: посылали не офицеры и не прапорщики, а, судя по голосам, совсем молоденькие солдаты, ровесники ее Альберта. Боже мой, в какую среду попал ее сын! А все из-за его папаши...
      Так она дошла до автостанции. Там было такое же месиво из грязи, навоза и соломы. Автобусы почти никуда не ходили. Но народ толпился, чего-то ожидая. В основном это были русские женщины и мужчины-ингуши. Стояли кучками, торговались. Когда Элеонора приблизилась, на нее сразу обратили внимание двое молодых парней.
      – Едем в Грозный, красотка? – сказал один из них.
      – А сколько берете?
      – Договоримся. – И назвал цену. Цена была вполне приемлемая, гораздо меньше той, на которую рассчитывала Элеонора.
      Соседки, услыхав сумму, подбежали с двух сторон:
      – Поедем! Поедем, сынок!
      – А с вас... – и назвал цену, на которую Элеонора и рассчитывала. Тетки отвалили. Шофер подхватил сумки Элеоноры, как вдруг раздался властный голос:
      – Не спеши, Муса! Женщина раздумала с тобой ехать.
      То говорил еще один, горбоносый ингуш постарше. Он стоял поодаль, властно сложив на груди руки. Подойдя, взял вещи Элеоноры и понес их к своей машине.
      – Исмаил! – выдохнула его жена, черная, как галка, злобно сверкнув глазами в сторону Элеоноры.
      – Я отвезу ее! – сказал Исмаил тоном, не терпящим возражений. Жена еще больше почернела, резко бросив что-то, быстро ушла прочь, со чмоком вытаскивая сапоги из грязи.
      Когда выехали из Назрани, Исмаил достал из-за пазухи пистолет и положил его под правую руку, между сиденьями, накрыв какой-то замасленной тряпкой. Элеонора поежилась и покорила себя за то, что согласилась ехать с этим разбойником. Но делать было нечего... Шофер молчал, словно на ощупь прокрадываясь по узкой дороге, кое-где заваленной осыпями. Осыпи были старые, с пробитыми в них колеями, и совсем свежие, иногда с большими камнями. Тогда Исмаилу приходилось вылезать из машины и, собирая Аллаха и шайтана, отбрасывать валуны от дороги. Элеонора всякий раз замирала в дурном предчувствии, готовая ко всему, – мигом представлялось ей, как из-за ближайшей скалы выскакивают бандиты, как скручивают ей руки, как шарят по сумкам, по телу, – и всякий раз, когда Исмаил возвращался и с хмурым лицом запускал двигатель, она облегченно вздыхала. Проехав горную часть дороги, Исмаил несколько оживился, и с него словно бы слетела шелуха провинциализма, иногда он даже что-то мурлыкал, искоса поглядывая на соседку. Впереди показался лес. Въехав в лес, Исмаил свернул на обочину. Остановил машину, замасленной тряпкой вытер руки, повернулся к пассажирке и сказал:
      – Давай!
      – Так мы еще не доехали... – попыталась было она его урезонить, одновременно чувствуя бесполезность своих слов.
      Исмаил молча разложил сиденья. Она так же молча передвинулась на разложенные сидения и подняла юбку.
      – Только я с дороги... в самолете, в автобусе...
      – Ничего.
      Через час он опять остановился. На этот раз возле какого-то скирда соломы, заехав с подветренной стороны.
      – Давай! – и опять все повторилось – с сиденьем и с юбкой...
      Вместо четырех часов ехали они шесть.
      Наконец доехали. Когда расставались, Элеонора облегченно вздохнула: слава Богу! Еще в Москве, собираясь в поездку, она просчитала максимум возможных вариантов: тот вариант, который произошел, оказался не из самых худших. Еще бы с начальством Алика повезло... Совесть ее не мучила, и она не думала о том, как станет смотреть после всего в глаза мужу. Разве она обязана держать ответ – после всего – перед тем ничтожеством, которое не в силах даже семью содержать? Разве это мужчина, который не смог отмазать родного сына от армии? – не смог устроить ему службу где-нибудь вблизи Москвы? – не смог даже выбить ей бесплатный проезд до Грозного? При его-то связях... Разве это отец, который говорит: пусть потянет лямку! На работе у всех сотрудников дети освобождены от армии, только их Альберт – как последний колхозник... В глазах сослуживцев – презрение: на родного сына поскупились! И тогда Элеонора решила: сама все сделает! Доберется до этой проклятой Чечни. Найдет сына, договорится с начальством и увезет его домой. Она пойдет на все, коль уж эта амеба, ее муж, не в состоянии ничего сделать, лишь прикрывается красивыми словами о долге. А раз так – то и стыда перед ним не должно быть!
      И она добралась до Владикавказа. Доехала на попутном автобусе до Назрани. И вот она здесь, в Грозном. А как это ей удалось и чего стоило – это уж ее личное дело. Так что пусть не обижается...

* * *

      Последний месяц третья рота находилась в беспрерывных боях. И все эти дни слились для воюющих в один серый монолит из грязи, копоти, стонов, крови, тоски отчаянного ожидания – когда же все это кончится? Конца, казалось, не будет... За это время мальчишки превратились в солдат и научились различать голоса войны: какие стволы стреляют, куда, на тебя или от тебя, с яростью стреляет боец или со страхом, экономит патроны или не бережет, прицельно стреляет, на поражение, или постреливает со скуки, для порядка, какое у него настроение, и даже сколько – примерно – лет стреляющему.
      После месяца боев они чуть ли не с одного погляда стали угадывать, что за человек рядом. И фронтовая поговорка «я бы с ним в разведку не пошел» вновь обрела свое истинное, первоначальное значение. Таких, которые не вызывали доверия, сторонились. Особенно не любили, ненавидели Альберта Букетова из Москвы. Он был как-то особенно, по-подлому труслив. Судорожно хотел выжить. А это очень страшно – когда любой ценой. На «гражданке» – это слабость; на войне – порок. На днях из-за него погиб Миха Брянский, отличный парень. Вся рота до сих пор горюет. Погиб по своей доверчивости и из-за подлости Альбертика. Миха полез в подвал, оставив это арбатское носатое чмо охранять выход. Тут показались чеченцы. Альберт сиганул, даже не предупредив Миху. Парня зверски замучили.
      Москвича, конечно же, поучили. Но только, похоже, наука не пошла на пользу. С того времени с ним не то что есть или спать – даже сидеть рядом западаю!
      С утра в роте появился корреспондент, картавящий парень с длинными, собранными на затылке в пучок волосами, серьгой в ухе и в тонких перчатках; ребята спорили, есть или нет у него под перчатками маникюр... Он шастал по окопам, выспрашивал, как кормят, да как «старики», не издеваются ли? Солдаты уходили от ответов и отсылали его к Рексу – он все расскажет, парень что надо, герой! Но корреспондент к Рексу-герою не шел, а присел возле Альбертика, заговорил с ним и вскоре уже вовсю записывал на пленку его причитания.
      Лейтенанта Рекса в роте любили. Уважали и даже немного побаивались. Вообще-то, имя его – Костя, Константин. Как у Рокоссовского. Он на год-два старше солдат, в прошлом году окончил училище. За месяц боев Рекс возмужал и проскочил пять или шесть служебных ступенек. Он высок и поджар, как борзая-хортая, глаза светятся умом и отвагой, а голос как труба, – подчиняться ему не унизительно, а приятно. Он говорит, что рожден стать маршалом. На худой конец – генералом. И он им будет! И что Чечня сейчас – пробный камень: или Россия окончательно развалится на удельные княжества, или в Чечне родится новая русская армия, не «российская», а именно – русская, с командирами, для которых офицерская честь не останется пустым звуком. И он будет одним из них в возрожденной армии, офицером новой формации – боевым вождем, а не подносителем бумажек, и гремел что-то еще о мужестве и совести, о доблести и достоинстве, говорил, что еще чуть-чуть, и наш медведь наконец-то проснется и воспрянет духом, и приводил пример: в соседний батальон приехал отец, чтобы забрать сына; приехал, окунулся в стихию войны, и не хватило совести уехать обратно – записался добровольцем во взвод, где служит сын. На этого мужика ходят смотреть – как на диво. «Первая ласточка!» – утверждал Рекс. Эти слова будили в душах солдат что-то возвышенное и светлое, давно забытое. Эти слова хотелось слушать, хотелось верить, что так и будет. Не может быть иначе!
      Он частенько посиживал с ребятами во время затишья и любил, когда Миха играл на гитаре. И вот Михи больше нет. Уже третий день.
      В этот день впервые за месяц тишина не распарывалась выстрелами. В этот день привезли походную баню. Выдали доппаек, который только аппетит разжег. В этот день Рекса назначили комбатом, а к москвичу Альберту приехала мать... Она сидела сейчас по соседству, за мешками с песком, и кормила Альберта сладкими плюшками, а он ел, давясь, и плакал, слезы так и текли, оставляя на грязных щеках блестящие дорожки, а мать платком вытирала его чумазое лицо. Слюнявила и вытирала. У Михи тоже есть мать, сказал один из ребят, рыжеватый скуластый парень, которого звали Хазар. А еще у него осталась девчонка. Надей зовут. Это тоже все знали. Жаль Миху... Некому анекдот рассказать и сбацать на гитаре.
      Ребята жались к брустверу – зябли после бани, – а в соседнем окопе мать вытирала Альбертику лицо и кормила его домашними жамками. В баню он не пошел, боясь простуды. Да и вообще, он, как замечали, мыться не любил и купался всегда в плавках...
      Один из солдат, тот, который Хазар, подсчитывал на папиросной коробке сколько стоит, чтоб добраться сюда из Москвы: восемьсот тысяч, чтобы только доехать до Назрани. Да четыреста долларов – от Назрани до Грозного. Да начальству сунуть, да на подарки, да туда, да сюда. Ни хрена себе!
      В соседний окоп опять нырнул корреспондент. Слышно было, как мать заголосила против войны, что не отдаст больше свою кровиночку в эту бойню, костьми ляжет, а не пустит.
      Альбертик заныл, до чего тут тяжело, да какие тут неуставные отношения, и поминал свои разбитые губы, а корреспондент все ахал и охал – совсем по-бабьи...
      Это что ж выходит, зёмы, вступил другой солдат. Этот козел Миху угробил, а маманя его домой забирает? А как же они? А никак! – ответили. Стойко переносить лишения и тяготы...
      Третий сказал, что у его матери таких денег сроду не бывало и не будет. Четвертый добавил: а у его матери, если б и появились, – куда ей от хозяйства?
      Подошел пятый. Поздравляю, бросил. Только что из штаба. Все офицеры на рогах – мать Альбертика привезла канистру спирта. Уже документы оформляют... Куда? На перевод в другую часть. Вечером, как стемнеет, отправят. Чтобы Рекс не знал. Так что я вас, пацаны, поздравляю, повторил.
      Он поедет, а нам, значит, тут припухать? Собак своим мясом кормить?... Выходит, так.
      Из соседнего окопа перелетела вдруг рыбья голова с кишками и шлепнулась Хазару прямо на каску – соседи, похоже, угощали корреспондента. Хазар брезгливо отбросил от себя голову – двумя пальцами. Засмеяться никто не посмел. Хазар достал из подсумка гранату. Ввернул взрыватель. Все следили, не проронив ни слова. Он медленно, каждого обвел своим раскосым взглядом – а? – никто не запротестовал, похоже, не очень-то веря в задуманное. Один покачал головой: мало! И протянул свою гранату. Протянули еще. Обмотали рубчатые рубашки синей изолентой. И вот уже чека выдернута, а пальцы на предохранителе. И опять раскосый взгляд скользит по безусым, но суровым лицам – а? – и в глазах каждого окончательный приговор. Примерившись, Хазар легонько перекинул связку через мешки с песком. Вскоре громыхнуло, и солдат обсыпало печеньем, каски облепило чем-то липким, и упала, разматываясь, магнитофонная кассета.
      Ребята втянули головы поглубже, нахлобучили каски – и отвернулись. В глаза друг другу смотреть было тяжко. За мешки никто не выглянул. Минут через десять прибежал Рекс.
      – Кто тут балуется?
      Ему объяснили, что налетела шальная мина. И прямо, значит, угодила в семейный обед. Тетка-то в яркой куртке была.
      Рекс подошел к порванным телам, потрогал их зачем-то ногой. Они еще не успели окоченеть. Хазар снял с корреспондента перчатки. Нет, маникюра не было... Рекс поднял донышко гранаты с остатками синей изоленты.
      – Мина, говорите? – повертел осколок в руках и спрятал его в карман бушлата. – Наверное, маленького калибра... от ротной «хлопушки»?
      – Да-да, – закивали ребята, преданно глядя Рексу в глаза. – Налетела неожиданно, прямо без пристрелки, – тетка-то в яркой куртке была...
      – Ну ладно. Поглядывайте тут.
      – Хорошо, комбат. Поглядываем. Нет ли чего пожрать?
      – Что ж вы у тетки не попросили?...
      – Да не успели, – было как-то неудобно говорить, что она им не особо предлагала.
      – Ладно, пришлю чего-нибудь.
      Когда он ушел, ребята переглянулись.
      – А что, пацаны, Рекс станет генералом, бля буду! Человек!
      – А нам-то что с того? Жрать охота.
      – Тебе бы только жрать, Хазар! Фу, грубый ты какой-то...
      Тот в ответ рассмеялся, похожий на рыжего китайского шарпея.
      О покойниках никто больше не вспоминал. Что их поминать лишний раз – на ночь глядя...

      «Ух ты! Петруха, делай, как я! Командир, командир, Саня, веди ребят, а я с этими в кулючки поиграю». – «Не многовато ли, Вадим: восемь – на двоих?!» – «Нор-маль-но! Не „бубновые“ – щенки, летают криво. Не родился еще фриц, который... А в случае чего, ты знаешь, оторвусь от них штопором – что мне их аэродинамика. Стань ближе, Петруха, и делай, как я...» – «Осторожней, Вадим!»
      Я услышал это в самый тяжкий момент, когда в глазах все померкло, и лишь слышно было, как стучала маленькими молоточками кровь в затылке. Я гонялся на своем «МиГе» за полковником Ляпотой, стараясь заснять его на пленку фотокинопулемета. Называлась эта игра – «воздушный бой». Полковник старался оторваться от меня, а я держал его в плавающем перекрестье и жал, жал на гашетку. И тут услышал этот голос, и он показался мне знакомым...
      У меня иногда бывает так. Я вижу картины, не относящиеся к реальности, слышу голоса, далекие от действительности, особенно в машине или в самолете, когда пропадает ощущение настоящего, теряешь контроль над сном и явью и впадаешь в какой-то транс; но особенно яркими они бывают, эти видения, в мгновения восторга или опасности.
      Земля и небо неслись колесом, пыль стояла в кабине, летали какие-то бумажки, в глазах то прояснивало, то меркло, не даром полковник Ляпота завалил, как поговаривали, пару «Миражей» и «Фантом» в Алжире, где воевал, как тогда преподносили, «наблюдателем». Когда летали с ним на «спарке», он учил: «Плюнь на инструкцию, подходи как можно ближе, лишь бы ошметки не задевали. И цель по носу – не попадешь, так хоть напугаешь». И я наплевал на инструкцию и держался в двухстах метрах – как в Алжире; висел на хвосте у Ляпоты, будто привязанный; а он у меня – в плавающем перекрестье... В глазах то и дело темнело: сперва исчезал цвет, потом появлялись «мушки», мир голубел и уменьшался до размеров ладони, и вдруг разом пропадало все, словно вырубали свет. А я тянул, тянул ручку что есть силы, самолет дрожал в предштопорной тряске, угрожающе покачиваясь с крыла на крыло, и тогда приходилось отпускать на мгновение штурвал, чтобы посмотреть – держусь ли? Ляпота не щадил ни меня, ни себя: обороты были по заглушку, ручка – до пупа; мы неумолимо набирали высоту, уже заголубело, а потом почернело небо...
      И тут опять услышал: «Петруха, со всех стволов – огонь! Еще! Еще! Гори-ит! Держись ближе. И не бойся штопора – пусть они боятся. Они педанты, им и в голову не придет...» И понял, что это меня зовут Вадимом, мне уже двадцать пять, я не курсант, а – капитан и Герой, наяву увидал семерку «мессершмиттов», восьмого дымящего, и гигантское колесо воздушного боя, и свой самолет, американскую «Аэрокобру», трясущийся в предштопорной лихорадке. «Саня! Я с ними еще поиграю – можно?... Петруха!»
      И тут все это в клочья рвет голос Ляпоты:
      – Три девяносто три, кончаем бой. Молодец, хлопец. Выиграл!
      Вечером в казарме я угощал друзей. Пили армянский, «Отборный», с пятью звездочками, – летчики как никак. Я отмечал свой триумф. У Ляпоты не бывало похвал, тем более в эфир. Ляпота был известный «зарубщик». Я сидел на тумбочке, пьяный от успеха и славы, и думал... думал о том неизвестном Вадиме. Странно, у меня всегда были симпатии к этому имени, все знакомые Вадимы – мои друзья. Кто он, этот Вадим? И чем кончился неравный тот бой?
      Я часто вспоминал об этом видении. И ждал, когда же оно повторится. И оно повторилось. Через год.

* * *

      К тому времени я уволился. Получил летное свидетельство, офицерские погоны и распределение на Курилы – в тот самый полк, который собьет вскорости южнокорейский самолет, – но к месту службы не поехал. Зуб сочинительства, прорезавшийся еще в юности, к тому времени вырос окончательно: в местном издательстве предложили заключить договор на издание книжки. Стоял выбор: авиация или литература. Я выбрал второе. Отца чуть удар не хватил. Он попытался уговаривать. Когда почувствовал, что бестолку, решил воздействовать дедовским испытанным способом. Но в этот раз досталось самому...
      Я сидел на пороге, – голова гудела после драки, – и планировал, летел почти на ощупь, в темноте, – я опять был Вадимом, рука плохо слушалась, а в сапоге хлюпала кровь, занемевшими губами шептал: «Саня! Я ранен. Ухожу на аэродром. Пока...» – «Вадим! Вадим! – звал ведомый. – „Мессер“ справа». – «Уйдем штопором – у них на это кишка тонка...» И тут пробивается голос отца, просительный, жалкий:
      – Сынок! Езжай в полк. Ведь можно и летать, и писать...
      Старый не понимал: то, что наполовину, неминуемо погубит целое.
      Я сделал выбор. Долго потом будут сниться самолеты, – чуть ли не каждую ночь летал во сне, и часто просыпался с мокрыми глазами, – но это будет потом. А тогда – без колебаний – вместо гвардейского полка пошел в школу военруком, – там была возможность писать. Первая книжка не принесла ни славы, ни успеха. Из школы выгнали за популяризацию «белогвардейца Бунина»; ушел в милицию, где ввязался выводить на чистую воду не тех, кого надо; обещали «устроить в тюрьме отдельную камеру», но устроили аварию: в машине, когда мчались под гору, вдруг отказали тормоза. Был гололед, машина закрутилась на дороге, и нас понесло в кювет. То ли дверь от деформации открылась, то ли я сам ее распахнул, но только через мгновение уже летел рядом с машиной – все вертелось, все крутилось, но страха не было; в голове стоял равнодушный вопрос: «Ну что – все?» И тут я опять ощутил себя Вадимом, увидел свой продырявленный самолет как бы со стороны, он осторожно планировал, словно спускаясь с горки, и шестерку «мессершмиттов», выстроившихся в кольцо, и расстреливающих этот беззащитный самолет, и услышал истошный крик Петрухи-ведомого: «Вадим!
      Смотри направо!» – «Ничего-о! Не успеет. Не родился еще...» – и шквал трассирующих пуль, огненный сноп перед глазами, и грязное брюхо «мессера», и моя струя, распарывающая это брюхо. «Ага-а! Гори-ишь, „бубновый!“ – „Осторожней, Вадим! Еще один заходит!..“
      Ну, повезет – не повезет...
      Мне в тот раз повезло. Я ударился в кювете о землю и какое-то время лежал, не помня себя, – я все еще был Вадимом, я, раненый и истекающий кровью, все еще вел неравный бой, и было поздно сваливаться в штопор, высота уже не позволяла выкинуть такой финт. Я осторожно планировал – самолет был как решето и почти не слушался рулей. «Саня! Я ранен...» – «Вадим! Друг!..»
      Врачи называют это «ложной памятью», а йоги – законом кармы, переселением душ.
      Да, мне повезло в тот раз. Меня словно кто подхватит, поддержит на лету и плавно опустит на землю. Шофер попадет в реанимацию, а я отделаюсь синяками и шишками. Видно, не обошлось там без Вадима... После этого случая пойму: умереть можно в любой момент. Потому жить нужно и писать так, будто всякий день – последний.

* * *

      Давно уж не снятся мне самолеты. Давно не летаю – даже во сне. Я сугубо штатский человек.
      И вот попал как-то в дом прославленного военного аса. Когда-то он был моим непосредственным, самым высшим начальником. Я с благоговением переступлю порог и... Летчики не умирают, вспомню, – они улетают и не возвращаются. На вешалке в прихожей – его маршальская шинель и фуражка, словно хозяин вышел на минуту. Форма висит, нетронутая, уже несколько лет... Над дверью в его кабинет – картина: «Аэрокобра» проносится через облако только что взорвавшегося на собственных бомбах «юнкерса». Я никогда не видел эту картину, а тут вдруг – угадал. И сразу же зазвучал знакомый, полузабытый голос...
      – Здравствуйте! – перебила его хозяйка и обратилась ко мне: – Извините, вы... летчик?
      – Да, когда-то... в прошлом.
      – Вас зовут... Вадим?...
      После чего показала пачку фотографий. На них в обнимку с прославленным асом стоял... я! Все было одно к одному: и раскосый рассеянный взгляд, и косолапость, и полный белых зубов рот, и даже – даже! – рыжеватая бородка. Сколько ругали и журили, наверное, Вадима за нее, такую непрезентабельную.
      – Он упал в кубанские плавни, неподалеку от хутора Гарний. У ведомого после боя оказалось сто двадцать пробоин... Но я не верю в смерть Вадима. Он жив, так же, как мой Саша. Летчики ведь не умирают... – и нежно погладила сукно мужниной шинели.
      Я чуть не сказал о нашей с Вадимом тайне; двое в одной оболочке, мы часто срываемся в штопор, – он для нас родная стихия...
      А через полгода случится мне быть на Кубани; заверну на хутор Гарний и спрошу встречного старика про сбитый во время войны самолет. Старик оживится и скажет, что несколько лет назад осушали плавни и подняли какой-то самолет, явно нерусский, а в нем кости и череп – «ядреный такой, и зубов в ём богато!» – и что из черепа Петяка Чоловик сделал себе пепельницу. А теперь этот байстрюк – хуторской атаман! – сплюнет дед сердито.
      Я разыщу этого Петяку – он предстанет в кубанке и шароварах с голубыми лампасами, – покажу ему фотографии, и когда этот потомок запорожцев, отдав с неохотой свою «пепельницу», пренебрежительно хмыкнет: «На шо вин мени, твий краснопузый сталинский сокил; вин защищал советcку власть, – лучше б вин ее не защищал...» – после таких слов сорвусь и два раза ударю Чоловика по безмозглой его башке, так что слетит баранья шапка...
      Вот он, этот череп с отпиленным затылком, у меня на столе. Череп Героя Советского Союза Вадима Фадеева, прожившего двадцать пять лет и сбившего двадцать пять фашистских самолетов.
      Что с ним делать?

      – Ты живешь в каком-то выдуманном мире, – сказал я как-то в сердцах сыну, который вместо уроков вел бой с невидимым врагом.
      – Да, – ничуть не смутясь ответил он, – мне так легче жить в настоящем.
      Что я мог ему возразить? Разве не знаю я взрослых людей, придерживающихся той же точки зрения? Один мой друг, историк, всерьез задумал писать кандидатскую с таким названием: «Зиновий Петрович Рожественский – выдающийся флотоводец XX века». В аспирантуре сначала смеялись, потом ругались, а потом его выгнали. Работал он после этого консьержем в «элитном» доме, но диссертацию не забросил, доказывал, какой творец Цусимы был гениальный человек. Короче, он тоже создал себе выдуманный мир, чтобы легче жилось в настоящем.
      Что ж, не мне осуждать его – сам не потому ли писательствую? Но я терпеть не могу эту новую историческую моду: из неудачников делать гениев, а из поражений – победы. Это ведь, если разобраться, обратная сторона поражения. А с другой стороны, бесконечная цепь поражений последних лет научила меня не радоваться преждевременно маленьким удачам, к чему тоже был склонен Василий (так звали моего друга).
      Вместе с Василием мы не пропустили ни одной демонстрации протеста, начиная с 23 февраля 1992 года, а это, кто помнит, не всегда было полезно для здоровья. И едва ли не на каждом митинге он мне говорил: «Ну все, теперь уже Ельцину немного осталось!» И впрямь, от шествия к шествию нас становилось все больше: 23 февраля следующего года никакие силы уже не смогли сдержать прорыв 300-тысячной колонны на Манежную. Казалось, и вправду осталось чуть-чуть... Но грянул позорный апрель, когда одна часть русского народа проголосовала за расправу над другой, и я засомневался...
      В ночь на 4 октября 1993 года мы сидели с Васей у костра в роще возле Дома Советов. Мы уже знали о случившемся в Останкине. День, прошедший под знаком неслыханной нашей победы, заканчивался сокрушительным поражением. Мы ни слова не говорили о происходящем, вообще ни о чем не говорили – подбрасывали сучья в огонь, наливали себе водки, выпивали, не чокаясь, как на поминках... Между светящихся точно изнутри березовых стволов плясали огни других костров, а над ними неровными оранжевыми шарами дрожали маленькие зарева. Порой пламя выхватывало из темноты чье-нибудь лицо – и оно тут же исчезало, будто подхваченное дуновением ветра, и снова становилось частью ночи, наполненной шелестящими голосами, звоном бутылок, бренчанием гитарных струн. И, как знать, может быть, эти лица принадлежали тем, кого наутро уже не было в живых... Никто ни о чем не спорил, ни к чему никого не призывал. Изменить ничего было нельзя – оставалось только ждать утра. Запах дыма и печеной картошки смешивался с запахами опавшей листвы, сырой земли, древесной коры и грибов, хотя их время давно уже прошло. Где-то рядом пели: «А в тайге по утрам туман...», а немного дальше, перевирая мотив, битловское: «Хей, Джуд». Эти голоса и запахи доносились словно из прежних времен, когда не было ни уличных сражений, ни омоновцев со щитами и дубинками, а в моде были туристические слеты и конкурсы авторской песни. Но были и другие голоса. «Спаси, Господи, люди Твоя», – пели в другом конце парка негромко и красиво, но вскоре пение перекрыл длинный разухабистый вздох гармошки, заигравшей с места в карьер плясовую. «Эх, эх, эх!» – забухали в землю подкованные сапоги, невидимые плясуны засвистали молодецкими посвистами.
      – Русский человек!.. – заорал кто-то из темноты. – Нет, ты послушай, что я тебе скажу. Русский человек!.. Что это такое? «Веселие и питие»! Он создан для того, чтобы пить и веселиться! А его засунули в жопу. Ему, дионисийцу, придумали долг и идеи. Опутали правами и обязанностями, будь они неладны. На фига ему это? Наша
      Родина – веселье! «Смотреть до полночи готов на пляску с топотом и свистом под говор пьяных мужичков»! Вот она – Расея, вот он – русский человек!
      Еще вчера за эти слова дали бы незнакомцу крепко в лоб и назвали бы провокатором (каковым, быть может, он и являлся), а теперь все устало молчали.
      Так тянулась эта ночь поражения нашего, ночь нашего с Василием прощания с молодостью...
      Задремали мы лишь под утро. Проснулись оттого, что где-то над самыми нашими головами гулко и часто ударил КПВТ – крупнокалиберный пулемет. Воздух задрожал, сорвались с ветвей и закружились вниз по невидимой спирали кленовые листья. Между деревьев стояла пронизанная солнцем пустота. В воздухе уже сильно пахло гарью. Стуча зубами от озноба, мы поднялись на ноги. Парк стал неузнаваем. Волнистые пряди инея, искрясь на солнце, прихотливыми узорами вплетались в траву.
      Снова ударил пулемет, женский голос закричал истошно. Со стороны площади заскрежетало, залязгало: боевые машины десанта преодолевали хлипкие баррикады. Мы пригнулись и побежали к левому крылу Дома Советов.
      Так начался этот день. Его мы с Васей помнили, как в бреду, отрывочно, пунктиром. Был момент отчаянной надежды, когда на Новом Арбате, за полкилометра от нас, завязалась жаркая перестрелка, и Вася закричал: «Это наши! Наши подходят!», и я снова ему поверил, да так сильно, что слезы выступили на глазах. Увы, это были не наши – спецназ лупил по окнам, в которых якобы были снайперы...
      Потом, влекомые бегущими куда-то людьми, мы оказались под большой парадной лестницей, где было бюро пропусков. Мы думали, что окружавшие нас люди – свои, и хотели вместе с ними войти в здание, но вскоре поняли, что опять ошиблись... Без лишних слов, деловито, умело они взломали дверь и устремились внутрь, привычно, как в трамвае, толкаясь локтями и плечами. Почуяв неладное, мы не последовали их примеру. Вскоре взломщики стали возвращаться – с пакетами, набитыми кофе, печеньем, соком, компотом, консервами, сигаретами... Некоторые счастливцы завладели портативными телевизорами и радиоприемниками. Кто-то нес за ухо большую подушку. Другой – телефонный аппарат с волочащимися по земле проводами. Третий – ворох милицейских фуражек. Иные надевали их на головы. Кто-то с простецким лицом раздавал незаполненные депутатские удостоверения с красными корочками. Они выходили так же деловито, как вошли, – молодые, хорошо одетые, в крепкой обуви, шли в сторону Нового Арбата, сталкиваясь с теми, кто нес от противоположного входа обезображенные и окровавленные трупы.
      «Пойдем отсюда», – потухшим голосом сказал Вася. Я оттолкнулся от стены и пошел, как по воздуху, не чуя ног. Я вообще ничего не чувствовал, только простейшие ощущения: вот мы были под лестницей в тени, а теперь очутились на солнце. Я словно лишился плоти и костей: мне казалось, что если бы кто-то из спешащих с добычей захотел пройти сквозь меня, то сделал бы это без труда. Где-то в глубине сознания, как в обмелевшем колодце, плескался вопрос: как это все могло произойти?
      Выбравшись из-под лестницы, мы удивились тишине. Видимо, объявили перемирие или что-то в этом роде. Кто-то говорил по мегафону из окна пятого этажа. Судя по голосу это был Руцкой. Мы поднялись по парадной лестнице наверх, где уже стояла небольшая толпа. Руцкой, видимо, вспомнив, что он летчик, просил других летчиков поднимать боевые машины в воздух и защищать парламент, – почему он решил, что среди кучки людей, стоящих под окнами, есть летчики? Мы вздохнули и пошли вниз. Навстречу нам, великолепно освещенный лучами солнца, поднимался вылезший из танка полковник. Он шел прямо на нас, высокий, сильный, голубоглазый, загорелый, с откровенным эгоистическим нежеланием в глазах вникать во что бы то ни было, свойственным лишь старшим армейским и милицейским чинам (даже у гражданских бюрократов другой взгляд – более артистический, что ли). Он шел словно из американских фильмов, из мясорубки, где он «всего лишь выполнял приказ», с закатанными рукавами камуфляжной формы и распахнутым воротом, из которого выглядывал белоснежный подворотничок. Красивый, седоватый – шел предъявлять ультиматум. И будет он теперь идти так вечно, под косыми лучами закатного солнца, с тяжелым автоматом в руке.
      Потом мы стояли у железных заграждений на тротуаре. Мимо все еще шли мародеры. Верхние этажи Дома Советов горели. Немногие сохранившиеся стекла нижних этажей тоже горели – в лучах заката. В здании мэрии раздавались грохот и лязганье, словно там, внутри, ворочался танк. Над домом снова кружили птицы, распуганные было канонадой. Я смотрел на них и завидовал: как им легко и просто летать там, вверху, смотреть на все это с высоты. Вот так же утром кружили в воздухе серебристые осколки жалюзи, высоко подброшенные чудовищной взрывной волной. Я принял их поначалу за голубей. Легкие пластинки летели к земле долго, плавно, красиво, как птицы. «Мне кажется порою, что солдаты...» Почему-то я вспомнил, совсем не к месту: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»
      Хотелось курить, но сигареты кончились. Вася спросил сигарету у стоящего рядом кавказца. Тот вытащил голубоватую пачку, кивнул на парламент: «Оттуда». По странному совпадению, сигареты тоже назывались «Парламент». Заметив мой недобрый взгляд, кавказец сказал: «Один парень дал, сам я туда не ходил. Теперь Ельцину тоже капец», – добавил он. Тут я словно очнулся и иронически посмотрел на Васю – как, мол, тебе твоя песня в чужом исполнении? Вася отвел глаза.
      С Нового Арбата доносилось металлическое лязганье – это лавочники разбивали камнями блестящую спираль Бруно с ужасными крючками, добывая себе сувениры. Гремя щитами, на площадь перед лестницей выбежал отряд омоновцев, построился в линию и, размахивая дубинками и автоматами, принялся вытеснять толпу. Мы поплелись, подгоняемые омоновцами, в сторону Нового Арбата...
      А дальше наступил период реакции, как говаривали в советских учебниках истории. Я долгое время не мог спокойно слышать слово «народ» – меня от него корежило. Видел я под парламентской лестницей этот народ! Никакие беды последнего времени – невыплаты зарплат и пенсий, кража сбережений, безработица, дороговизна, «черные вторники», отключения тепла – не казались мне чрезмерными для тех, кто предал нас в октябре. Потом злость отступила, пришло безразличие. Я не отказался от прежних убеждений, но совершенно разочаровался в публичной политике и с головой ушел в литературную и журнальную работу, а Вася как раз в ту пору занялся своим злосчастным Рожественским.
      Надо сказать, что на эту тему мы не нашли общего языка сразу. Едва Вася стал мне втолковывать про загадки Цусимского сражения и непонятую роль Рожественского, как я раздраженно заметил:
      – Да что тебе Цусима эта, когда ты не знаешь того, что произошло в октябре девяносто третьего? А что касается роли Рожественского, то мне интересно услышать от тебя, как от историка, какова роль Макашова и Руцкого? А то, неровен час, лет через десять – двадцать появится чудак вроде тебя и напишет, что они были гениальными, только им не повезло.
      Русобородый, шупловатый Вася терпеливо, и, как всегда, заикаясь, объяснял:
      – Цусима – первая знаковая русская катастрофа двадцатого века, в которой, как в капле воды, отразились причины всех последующих русских катастроф. А что такое русская катастрофа? Это: или – или. В ней всегда есть момент, в самом начале, когда можно не только уйти от поражения, но даже одержать блестящую, сокрушительную победу. Так было и третьего октября. Ты прав: Рожественского у нас не было. Но, согласись, куда обиднее было бы потерпеть поражение, если бы восстание возглавил кто-нибудь поумнее Руцкого и Макашова. Именно так и случилось, увы, в Цусимском бою.
      – Да отчего ты решил, что Рожественский был умнее? Угробил он народу побольше, чем наши герои, – пять тыщ человек.
      – В начале Японской войны, когда еще все газеты, включая либеральные, кричали о том, что вскоре японская авантюра потерпит полное крушение, Рожественский предсказал иной ход войны. «Нам придется жестоко биться», – заявил он в конце марта девятьсот четвертого года французскому корреспонденту. Он считал, что нашей эскадре уже нечего делать на Дальнем Востоке, потому что, когда она появится там, японцы уже успеют перевезти в Корею орудия, снаряды, боевые припасы, провиант в достаточном количестве для того, чтобы вести войну в течение многих месяцев. Но ему приказали – и он повел эскадру в бой. Между прочим, одно из его тогдашних предсказаний сбылось, к сожалению, уже через несколько дней. Тогда взошла звезда адмирала Макарова, его взахлеб хвалили газеты, и Рожественский похвалил: «Это прекрасный моряк, энергичный начальник, искусный, отважный...», но тут же заявил: «Он пленник того положения вещей, которое не он создал и которое не в силах изменить». А первого апреля четвертого года, когда газета «Русь» перепечатала это интервью, она сообщила на другой странице о гибели броненосца «Петропавловск» и Макарова...
      – Какая цена подобным предсказаниям, если с их помощью нельзя ничего исправить? Это как у Маркеса в «Ста годах одиночества»: пророчество о гибели Макондо герой разгадал именно в ту минуту, когда ураган стер город с лица земли.
      В этих наших спорах был, конечно (во всяком случае, с моей стороны), подтекст, не имеющий отношения к Цусиме и Рожественскому: октябрьские события и безоглядный Васин оптимизм накануне их. Естественно, я понимал, что никакой личной Васиной вины в случившемся нет: просто я полагал, что люди, подобные Васе, создали в обществе накануне ельцинского переворота шапкозакидательское настроение, внушили детскую веру в быструю победу, когда следовало настраивать людей на долгую и изнурительную борьбу. Мне казалось, что своей сказкой о выдающемся флотоводце Рожественском, Вася иносказательно отвечает мне и таким, как я, – вот, дескать, какие зубры проигрывали, а что мы?...
      Кроме того, Васина диссертация имела, на мой взгляд, чисто профессиональный изъян: он отчего-то решил доказать талант Рожественского именно на примере Цусимы, давно ставшей именем нарицательным. Ну кабы еще потерпел адмирал поражение, но не потопил всю эскадру – можно было бы оригинальничать и версии сочинять, но тут... Ведь и к погибшим надо иметь уважение... Примерно так же, видимо, считали и в аспирантуре, когда выперли Васю.
      Разгар его работы над трудом о Рожественском пришелся на первую чеченскую войну, которую тогда, как назло, сравнивали с Цусимой... И это, увы, не могло не накладывать отпечатка на мое отношение к его работе, и отпечатка несправедливого: Вася, при всех его заносах, действительно был талантливым историком и доказательства своей правоты искал упорно и увлекательно. Правда, по мере сил и я ему помогал: например, когда он без документа из аспирантуры лишился возможности работать в архивах и рукописных фондах, я делал ему справки от журнала. Надо сказать, что официальными архивами он не ограничивался, умел найти и нужные домашние.
      Так, ликуя, притащил он мне однажды дневник участника Цусимского сражения (из небогатовского отряда) и настоятельно рекомендовал почитать. Произошло это между двумя безрадостными событиями: переизбранием Ельцина на второй срок и похабным Хасавюртовским миром – куда более похабным, чем Портсмутский, завершивший Русско-японскую войну.
      Дневник я осилил с трудом: автор, мичман Илья Ильич Кульнев, правнучатый племянник героя войны 1812 года генерала Якова Петровича Кульнева, не обладал ни особым литературным даром, ни разборчивым почерком (что, впрочем, в условиях боевого плавания понятно). Да и сама история была тягостной, как и история антиельцинского сопротивления и чеченской войны.
      Собрали зимой 1905 года на Балтике тихоходные «музейные образцы»: броненосец «Император Николай I», три броненосца береговой обороны – «Генерал-адмирал Апраксин», «Адмирал Сенявин», «Адмирал Ушаков» и крейсер 1-го ранга «Владимир Мономах» – и отправили под командованием контрадмирала Небогатова на помощь вышедшей раньше эскадре Рожественского. Вовсю бушевала революция, с войны приходили только дурные вести, портовые рабочие разбрасывали на военных судах прокламации: «Убивайте офицеров, топите свои суда, зачем вы идете на верную смерть?», которым матросы порой следовали буквально: например, убили одного молодого мичмана за то, что он хотел водворить тишину. Офицеры чувствовали себя в Либаве, как на вражеской земле, горели желанием скорее выйти в море...
      Плавание было очень тяжелым, питались экипажи скверно: либавские купцы снабдили моряков консервами, которые нельзя было есть, а свежего мяса не закупали, потому что на небогатовских судах, в отличие от эскадры Рожественского, не было ледников-рефрижераторов. Грузились углем в иностранных портах в авральном режиме (нигде не разрешали стоять больше суток), отчего корабли приобрели необыкновенно грязный вид. Тем не менее была вписана славная страница в историю военной навигации: на обветшавших судах небогатовцы совершили переход в 16 тысяч морских миль, останавливаясь лишь для заправки углем. Во вьетнамскую бухту Камрань (Камаранг), где 2-я Балтийская эскадра соединилась с 1-й, Небогатов привел все суда, вышедшие с ним из Кронштадта и Либавы, включая самые тихоходные. Подобное достижение считалось тогда неслыханным даже для новых скоростных броненосцев, работавших на угле. В бухте Камрань (которая после 1975 года стала советской военно-морской базой, а теперь заросла джунглями) русским судам тоже стоять долго не разрешили.
      Двумя кильватерными колоннами русская объединенная эскадра направилась к Цусимскому проливу. Дневник заканчивался 14 мая 1905 года, около 14 часов, то есть буквально перед первым залпом Цусимского сражения. Саму битву Кульнев описывать не стал, нарисовал лишь схему движения наших и японских судов.
      Читать записки Кульнева было не только тяжело, но и больно: предчувствие неизбежной беды сменялось в них отчаянной надеждой на победу – сродни той надежде, с которой мы жили до 4 октября 93-го... «Как-то мне вздохнулось: может быть, дойдем, поддержим 2-ю эскадру, может быть, и не потопят нас, мы будем воевать и победим японский флот...»
      Сам мичман, как рассказал мне Вася, в Цусимской трагедии выжил, в отличие от своего старшего брата Николая. После войны Илья Кульнев увлекся морской авиацией, стал одним из первых в России летчиков-конструкторов. В мае 1915 года он погиб в авиакатастрофе под Ревелем.
      Честно говоря, я не очень понимал, зачем Вася дал мне этот дневник: то ли для общего развития, то ли еще для чего, и почему он, собственно, так радовался ему – ничего, что подтверждало бы его выводы о Рожественском, у Кульнева не было – наоборот, на последних страницах он выражал недоумение его действиями.
      В осторожной форме я спросил это у Васи (после того как он стал консьержем, самолюбие у него обострилось).
      Вася с сожалением посмотрел на меня.
      – А чертеж?
      – Что – чертеж?
      – Ну ты что, не заметил, что на схеме правая кильватерная колонна выдвинута вперед левой на половину своей длины? Теперь наконец стала понятна загадочная фраза в воспоминаниях английского военного наблюдателя на японских судах капитана Пэкинхема, что по сравнению с судами правой колонны суда левой казались «пренебрежимо малыми». А между тем головной корабль левой колонны «Ослябя» даже превосходил длиной головного правой «Суворова» на десять метров! Он потому показался Пэкинхему «пренебрежимо малым», что был гораздо дальше от него, чем «Суворов»!
      Мне стало жалко Васю. Все-таки я привык, что он мыслил хотя и безответственно, но широко, а тут он, как трудолюбивый бездарь, закопался в куче малозначительных деталей: десять метров каких-то, правая колонна обогнала левую на половину длины...
      – Вась, ты меня извини, но что это прибавляет к главной мысли твоей работы?
      Вася смотрел на меня во все глаза.
      – Как что? Я же тебе столько рассказывал про Цусиму! Старик, это же другое построение, чем считали прежде, а у новых кораблей правого отряда была выше скорость!
      Я начал злиться.
      – Так это помогло нам проиграть баталию или несколько задержало разгром?
      – Это было гениально, – сказал Вася. – Гениально, понимаешь? Никто до Рожественского так не делал. Далее. Кульнев пишет: «На наших судах получались знаки японских переговоров – наш телеграф бездействовал». Кульнев недоумевает, почему, ну а ты-то, в конце двадцатого века, понимаешь – почему?
      – Ни хрена я не понимаю, – признался я, возвращая ему тетрадь. – Политика – искусство возможного, история – искусство невозможного. В ней вечно, невзирая на известное правило, судят победителей, и никому это еще не удалось вполне. Случайно, Вася, не побеждают. Нас тоже победили не случайно.
      – Ну нельзя же так, – скривился вдруг, как от боли, Вася. – Давай ограничим себя со всех сторон рамками так называемого здравомыслия, и ничего у нас не будет – ни истории, ни искусства, ни науки.
      – А у нас и так ни фига нет. Ладно, не обижайся: нашел ты себе с этим Рожественским в жизни нишу, и слава Богу. Без этого теперь нельзя – сломаться можно. Давай хлопнем по рюмочке за упокой души мичмана Кульнева и адмирала Рожественского? А потом за наше здоровье.
      Вася неохотно, как мне показалось, кивнул. Разговор не получился и, что самое печальное, не возобновлялся на эту тему больше никогда, кроме одного раза, последнего перед нашим расставанием в этой жизни. Вася обиделся или утомился мне объяснять, – а может, и то, и другое.
      Между тем морская тема не миновала и меня, человека сугубо сухопутного. Отойдя немного от октябрьского потрясения, я дал себе слово, что если и буду когда-нибудь еще заниматься так называемой общественной деятельностью и политикой, то только в тех областях, где можно сделать что-либо реальное помимо митингов и болтовни. Скоро такая возможность представилась: шла борьба за Черноморский флот, который Ельцин, казалось, готов был сдать. А флот, несмотря на бедственное положение, был вещью реальной. Я стал ездить в командировки в Севастополь, писал о флоте и Крыме и даже был приглашен участвовать в сборпоходе Черноморского флота.
      Здесь-то я и понял отчасти Васино увлечение: не столько суть его, сколько поэтику.
 
Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода.
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
 

      Мы выходили из Севастопольской бухты этой самой кильватерной колонной. Слева по борту был древний Херсонес, казавшийся отсюда маленьким и грустным. Говорили, что две трети его покоится под водой, и, возможно, мы проплывали именно над ним, как над неким градом Китижем. Стоя перед камерой на фоне развалин, корреспондент программы «Вести» говорил со слащавой и развратной улыбкой: «Сегодня мы имеем уникальную возможность...»
      Из низких туч, висящих над Севастополем, длинными стальными полосами наклонно пробивался солнечный свет – словно кто-то развернул гигантский, в полнеба, веер. Под ровное гудение двигателей корабль тяжело нырял форштевнем вниз и тут же могучим движением, точно потягиваясь, поднимался вверх. Похмельный, я стоял на ходовом мостике большого противолодочного корабля «Керчь» и смотрел на бегущую за бортом волну, каждый миг менявшую цвет в водовороте пены. В открытом море корабли разошлись, поплыли параллельными курсами. Стальная армада, завесив дымами горизонт, двигалась в центральную часть Черного моря.
      Когда мы вернулись из похода, я зашел на знаменитую севастопольскую толкучку «на Остряках», чтобы купить домой какие-нибудь подарки. Мне бросилось в глаза, что рынок удивительно похож на мертвый город Херсонес планировкой бесчисленных, неотличимых одна от другой улочек-рядов (милетский архетип – «прямоугольная решетка, вписанная в овал») и занимает такую же примерно территорию, как сохранившаяся часть Херсонеса. Один муравейник умер, да здравствует другой! И в Херсонесе, оторванном от Эллады, Рима и Византии, и в имперском Севастополе, оставшемся без империи, все подчинялось одному желанию: выжить, добыть кусок хлеба на грядущий день. Как это по-человечески понятно (разве я сам не такой?), но как душно, уныло, неприкаянно в этой галдящей тесноте после вольного необозримого морского простора, рассекаемого форштевнем имперского дредноута!
      Жизнь неотделима от рынка, но является ли рынок законом жизни? Разве спас он хотя бы одну гибнущую цивилизацию? Цивилизации умирали, рынок оставался. Он живуч, спору нет, но мы почему-то до сих пор изучаем историю государств и народов, а не рынков. Когда империя слабеет, рынок не поддерживает ее – он ее убивает. Сюда, в торжище, уходят и здесь перемалываются в костную муку творческие силы, вера, талант, изобретательность, воля народа. Уже и рынок окружен кольцом огня, а люди продолжают тупо думать о том, что можно купить и продать там, внутри. Это ли свобода, о которой нам талдычили обслуживающие лавочников мыслители?
      Отчего же художники веками воспринимали рынок как бессмысленную и враждебную стихию?
 
Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!
 

      Какими наивными кажутся, если посмотреть на них отсюда, из этого деловитого муравейника, молодой, но уже седой артиллерист Николай Иванович, таскавший мне в каюту гильзы всевозможных размеров и по-детски радовавшийся попаданиям, смотритель Владимирского собора Альбина Абрамовна, добывшая двуглавого российского орла для паникадила, старичок, стоявший на митинге с плакатиком: «Великая Россия, вспомни о нас!», и наконец Вася, ищущий отсвет победы даже в заведомых поражениях! Зачем, ради чего метко стрелять, возиться с двуглавыми орлами, писать вышибающие слезу призывы, разгадывать тайны Цусимы, если эта великая Россия – уже только воспоминание, мир невидимый?
      Затем, ответил я себе, что эти люди и есть великая Россия. Империи, даже самые кровавые, воспитывают в человеке идеал гармонии, красоты, самопожертвования, героизма, бескорыстного служения другим людям. Это цемент, который скрепляет духовное здание человечества. А что дал людям «человечный» рынок? Связан ли с ним хоть один светлый образ в мировой культуре? Он похож на сочное розовое мясо, что выставляют на прилавках: чуть «перележало» на солнце – и уже потянуло от него падалью.
      Вернувшись домой, я поделился этими мыслями с Васей, но выслушал он меня снисходительно, как неофита, и, неожиданно застеснявшись, продолжать я в этом духе не стал. Спросил его, как бы между прочим, и о диссертации, но он, отведя взгляд, сказал: «Нормально».
      Васю убили в июне 1999 года в Косово, перед самым концом войны. Воевавшие вместе с ним наши добровольцы рассказали потом, как это случилось. Шиптары (албанцы) атаковали югославские позиции со стороны Проклятых гор, что на границе с Албанией. На высоте, которую занимали сербы и русские добровольцы, разорвалась мина, за ней последовали еще. Был убит один солдат, несколько человек ранены, в том числе наш доброволец. Сербы стали отходить, унося убитого и раненых. Прикрывать их остался Вася. Когда закончился бой, его нашли мертвым, с развороченными брюшиной и грудной клеткой, на пальце у него было кольцо от ручной гранаты, в автомате – пустой магазин. Вася был в маскировочном халате, который, вероятно, помешал ему вытащить новый магазин из «разгрузочного» жилета. Русская трагедия: или – или... Вытащил бы – и глядишь, продержался бы до подхода подкрепления... Но победа снова не далась ему в руки... Тогда, видя, что он не успевает, Вася, чтобы не попасть в плен к шиптарам, подорвал себя гранатой.
      Война, которой отдал свою жизнь Вася, закончилась через несколько дней унизительнейшими Кумановскими соглашениями, обессмыслившими страдания сербского народа, но гибель Васи вопреки логике наших прежних споров не казалась мне теперь бессмысленной.
      Перед отъездом в Югославию он пришел ко мне и сказал, что просит взять на хранение свою диссертацию.
      – Ты же знаешь, что мы, добровольцы, вне закона, могут нагрянуть с обыском, увезти бумаги, а потом ищи-свищи! Можешь и прочитать, – добавил он как бы невзначай, – хотя бы заключительную часть. Она – главная.
      Прочитав рукопись, испытал я чувство глубочайшего стыда и раскаяния перед Васей, и не потому, что он убедил меня в своей правоте – как раз об этом я даже не думал, читая. Да и что такое историческая правота? Кто перед кем прав или неправ? Дело было в другом – в понимании Васей русской трагедии, которую я снобистски отказывался понимать. Думал я: вот вернется Вася, повинюсь перед ним, поговорим наконец по душам, как в былые времена...
      Но поздно, поздно... Все в этой жизни надо делать вовремя, в том числе и совершать духовное усилие над собой. У меня даже мелькнула мистическая мысль, что если бы я в свое время духовно поддержал Васю, было бы у него больше уверенности в себе, – глядишь, изловчился бы и достал магазин... А еще лучше было бы, если бы я оказался рядом с ним там, в Проклятых горах, как когда-то в октябре 93-го... Но я без особых, надо сказать, колебаний решил, что буду более полезен здесь, поднимая людей на защиту Югославии своими статьями. Удобная позиция...
      Может быть, я хоть в малой степени исправлю вину перед Васей, представив на суд читателей здесь последнюю главу его рукописи, действительно ключевую и важнейшую. Она называется «Четыре вопроса мичмана Кульнева».
 
       «Итак, мы идем в Цусимский пролив, – писал мичман Кульнев. – 13 мая был поднят сигнал адмирала Рожественского: „Приготовиться к бою, с утра расцветиться стеньговыми флагами“, был сигнал об увеличении хода. Мы имели возможность войти в пролив ночью, но опасения из-за минной атаки заставили адмирала ждать ночь перед входом в Цусимский пролив. Мы изменили курс, ночью наша эскадра была освещена и шла в 4 кильватерные колонны, чего я не могу понять – японцы могли произвести благодаря такому строю очень успешную атаку. Попадись японские миноносцы в середину нашей эскадры, нам суждено было бы попадать в свои же суда. Кроме того, мы были освещены не так, как мы шли с Небогатовым; было ясно, что мы около боя и минной атаки должны были ждать с минуты на минуту – удивляясь самим японцам, как они пропустили эскадру; чем они руководствовались, что атаку производить не следует? Рассчитывали на верную победу с нашими усиленными кораблями? За три дня они каждую минуту знали о местонахождении нашей эскадры. Мы теперь находились недалеко от пролива; а что, если бы нам его пройти? Было бы лучше, прошли бы ночью и ближе были бы к Владивостоку, никаких мин там быть не могло; атака около пролива в море и в самом проливе мало отличались бы. Почему мы ждали?
       Два дня никто из нас уже не спал, нервы наши взвинтились, в особенности вечером или ночью, когда только и ждешь боевой тревоги. Ночь прошла совершенно спокойно. Утором 14 мая 1905 года мы усмотрели первое японское судно, крейсер по типу «Идзуми», он был с правой стороны, далеко от нас, кабельтовых в 15, это был разведчик, он все время телеграфировал; на наших судах получались знаки японских переговоров– наш телеграф бездействовал. Крейсер «Урал» при эскадре, вспомогательный, имел лучший по силе волны телеграф, он мог передавать волну на 600 миль, мог сжечь их аппарат. Когда крейсер «Урал» поднял сигнал о желании сжечь аппараты на японских судах, Рожественский запретил телеграфировать (?). Около 11 часов (в 10 час. 30 мин.) на левом траверзе появились 4 легких японских крейсера, они нахально шли контркурсом с нами. III броненосный отряд открыл огонь по ним, и снаряды ложились очень хорошо, [но] с флагманского корабля был поднят сигнал: «Не бросать даром снарядов»; около 2-х часов слева по носу показались главные силы японского флота– как всегда, впереди шел «Миказа», а за ним три броненосца и 8 бронированных крейсеров, – это было главное ядро японского флота. С утра мы имели ход 12 узлов; почему-то главные наши силы, броненосцы типа «Суворов», были вправо от нас, – почему было такое построение, я не знаю, может быть, главными силами с крейсерами «Жемчуг» и «Изумруд» можно было обрушиться на главные силы неприятеля,?»
 
      На этом обрываются дошедшие до нас записки Ильи Кульнева. Они названы им «Цусима», но самого Цусимского боя, ради которого, конечно, они и писались, в них нет. Бой начался 14 мая 1905 года в 1 час 49 мин. по меридиану Киото, а последнее время, указанное Кульневым: «около 2-х часов» 14 мая. Допускаю, что Илья Ильич не в силах был пережить снова, хотя бы и в воспоминаниях, трагедию в Корейском проливе. Последние фразы записок – сплошь вопросы, задыхающиеся, мучительные, тоскующие, продолженные в бесконечность ненормативной пунктуацией (запятая и вопрос).
      Но ниже Кульнев оставил поистине бесценную схему построения и движения обоих флотов. Что на ней изображено?
      Слева вверху – силы японского Соединенного флота под командованием адмирала Хейхатиро Того, 12 боевых кораблей (на схеме Кульнева 10): 4 броненосца и 8 броненосных крейсеров, отвечавших всем требованиям современного морского боя.
      Справа – I отряд эскадры вице-адмирала Рожественского, новейшие эскадренные броненосцы «Князь Суворов», гвардейский «Император Александр III», «Бородино» и «Орел».
      Слева внизу – выстроенные в одну кильватерную колонну суда II и III русских отрядов: II – броненосный крейсер «Ослябя», броненосцы «Сисой великий», «Наварин», крейсер-броненосец «Адмирал Нахимов», в основном устаревшие и изношенные (вышли из вод Балтики вместе с Рожественским); III – броненосец «Николай I» и три броненосца береговой обороны: «Апраксин», «Сенявин» и «Ушаков», составлявшие костяк небогатовской эскадры.
      Повисшие в воздухе мучительные вопросы Кульнева, собственно, и являются основными претензиями военных историков к Рожественскому, поэтому задача моя в значительной степени облегчена: я построю заключительную часть своего исследования в форме ответов на эти вопросы. Как ни странно, но нам с точки зрения имеющейся ныне суммы сведений о Цусимском сражении есть что сказать его непосредственным участникам: ведь небогатовские офицеры, по признанию Кульнева, не знали не только стратегических задач соединения с Рожественским, но часто и ближайших целей плавания, не говоря уже о вестях с театра войны или с Родины.
      Одной проблемы следует коснуться особо: речь идет о якобы плохой стрельбе русских артиллеристов. Кульнев пишет: «в 10 час. 30 мин... III броненосный отряд открыл огонь... снаряды ложились очень хорошо». Современный историк В. Чистяков: «В 1 час 49 минут пополудни левая носовая шестидюймовая башня броненосца „Князь Суворов“ отдала пристрелочный выстрел... первый снаряд Цусимского сражения миновал неприятельского флагмана лишь с небольшим перелетом» («Четверть часа в конце адмиральской карьеры»). В первые 15 минут боя русский снаряд угодил в капитанский мостик флагмана «Миказа», едва не убив самого Того, три попадания вывели из строя руль броненосного крейсера «Асама». Всего, по данным японцев (а они, как согласно свидетельствуют многие историки, имели тенденцию сильно занижать потери), флот Того получил 150 попаданий крупного калибра, причем 30 из них пришлось на флагман «Миказа».
      Итак, перейдем к вопросам Кульнева и его схеме:

1. «Мы теперь находились недалеко от пролива; а что если бы нам его пройти?... Почему мы ждали?»

      Это первый и одновременно, я полагаю, главный вопрос. Если действия Рожественского, согласно общепринятому мнению, и были ошибками, то это, надо полагать, основная, ибо «главный и единственный шанс на спасение» русского флота – была «возможность проскочить незамеченным» (Чистяков)». «Ухудшение видимости (скажем, густой туман) здесь не препятствовало бы, а способствовало успеху прорыва русских судов». Однако по изложению событий Чистяковым можно сделать вывод, что к этому Рожественский и стремился. А вот Кульнев свидетельствует обратное: «... мы имели возможность войти в пролив ночью, но опасения из-за минной атаки заставили адмирала ждать ночь перед входом в Цусимский пролив. Мы изменили курс, ночью наша эскадра была освещена...» Вспомним и рассказ Кульнева о том, что на траверзе Сингапура местные рыбаки не заметили искусно светомаскированные корабли Небогатова. Рожественский же шел при полном освещении. Разумеется: у японцев, кроме визуального, имелись и другие способы разведки. Но факт остается фактом: в 2.25 утра 14 мая японский крейсер-разведчик «Синано-Мару» заметил огни «Костромы», плавучего госпиталя Рожественского, два часа шел в хвосте русской эскадры, а потом передал по радио на флагман: «Они здесь!..» А если бы «Кострома» и другие суда шли с потушенными огнями, когда бы их обнаружили? И как можно было бы использовать выигранное время?
      Одно мешает произнести окончательный приговор этим действиям Рожественского – демонстративность освещения судов. Он явно не хотел ничего скрывать от противника. Почему?
      Здесь мы подходим к вопросу, что Кульнев знал и чего не знал. После падения Порт-Артура проблема разблокирования его с моря отпала. Кульнев, как и другие, видел цель эскадры Рожественского в том, чтобы пройти во Владивосток, соединиться с остатками 1-й Тихоокеанской эскадры и, базируясь в русских прибрежных водах, восстановить утраченные позиции в Японском море. Однако Рожественский, уже в ходе плавания, получил по телеграфу совершенно другие указания. «Двукратно в телеграмме царя на имя Рожественского указывается, что не прорывво Владивосток ставится целью эскадре, а завладениеЯпонским морем, то есть бой с главными силами японского флота и поражения их» (М. Петров. Трафальгар. Цусима. Ютландский бой). Таким образом, у Рожественского не было особой нужды маскироваться ночью в Корейском проливе, он имел другую стратегическую задачу, заведомо ошибочную. Но приказы, как известно, не обсуждаются.

2. Почему «Рожественский запретил телеграфировать»?

      В сущности, Кульнев несколькими строками выше сам ответил на свой вопрос: «... на наших судах получались знаки японских переговоров – наш телеграф бездействовал...» За многие годы существования телевидения не сразу догадались, что можно в прямом эфире иметь обратную связь с телезрителями с помощью телефона, хотя тому не существовало никаких технических препятствий. Поначалу так было и с радио. Техническая новинка – беспроволочный телеграф – использовалась в 1905 году военными по прямому назначению: для приема и передачи сообщений. Рожественскому принадлежит несомненное открытие – радио-разведка путем принятия чужих сообщений. Отсюда и резкая его команда: «Не мешать!» командиру крейсера «Урал», радиостанция которого могла «сжечь аппараты на японских судах». Поэтому и не соблюдалась светомаскировка: чем раньше японцы обнаружили бы нас, тем скорее начали бы передавать радиосообщения. Помимо свидетельства Кульнева, применение радиоразведки подтверждают и ранее опубликованные документы: «Кораблям эскадры было воспрещено сноситься по телеграфу без проводов и приказано неотступно следить за получающимися телеграммами» (Русско-японская война 1904–1905 гг.Документы. Кн. 3. Вып 1. С-Пб., 1912).

3. «Почему... главные наши силы, броненосцы типа „Суворов“, были вправо от нас? почему было такое построение?»

      Вернемся к рисунку Кульнева – ибо он и на этот раз частично ответил им на свой же вопрос.
      «Лучшим способом действий в правильном бою двух броненосных флотов считался в то время „маневр поперечной палочки над буквой „Т“, то есть охват головы и хвоста неприятельской колонны... флот, выигравший начальную позицию „палочки над „Т“, получал над своим противником не менее чем двойное огневое превосходство и в первые же минуты боя мог нанести ему непоправимый урон“ (Чистяков). На схеме Кульнева Того так и действует, в узком месте Цусимского пролива преграждая своей „палочкой“ Рожественскому путь вперед и вправо. Рожественский в 9.50 утра тоже построил эскадру в одну боевую колонну. Об этом доложил на японский флагман крейсер типа „Идзуми“, который, по словам Кульнева, „был с правой стороны, далеко от нас, кабельтовых в 15, это был разведчик, он все время телеграфировал“. Но неожиданно в 12.20 Рожественский отдает приказ перестроиться в две колонны, как изображено у Кульнева, тем самым нарушая заповеди современного морского боя. На первый взгляд, маневр вроде ослаблял огневую мощь русской эскадры, а кроме того, Рожественский, „имея слабейшие суда в самостоятельной колонне, рисковал быть разбитым по частям в первые же минуты боя“ (Чистяков). Все это так... если бы обе русские кильватерные колонны двигались вровень с головными судами. Кстати, поначалу так думал и Того, и иностранные военные наблюдатели на его судах. Между тем правый отряд был продвинут вперед левого на половину своей длины. Ему не потребовалось бы много времени, чтобы, имея преимущество в скорости, сместиться вперед и влево и снова образовать с судами II и III отрядов одну боевую колонну. Японцы, полагая, что перед ними две правильные параллельные колонны, левая из которых будет закрывать их от залпов правой; имели все основания надеяться, что, надвинувшись своей „перекладиной“ на левую колонну, уничтожат «музейные образцы“, а потом возьмутся за ослабленную правую. Здесь самое время перейти к последнему вопросу Кульнева:

4. «Может быть, главными силами с крейсерами „Жемчуг“ и „Изумруд“ можно было обрушиться на главные силы неприятеля?...»

      В сущности, Рожественский, разделившись вдруг на две колонны, и преследовал эту цель. Того долгое время был уверен, что русские идут одной кильватерной колонной, и торопился занять удобное для атаки место в проливе. Очередная разведка, посланная им, теперь слева по ходу эскадры Рожественского («4 легких японских крейсера», по которым, как пишет Кульнев, адмирал запретил «бросать даром снаряды»), около 11 часов подтвердила первоначальный курс русских. В 1.39 пополудни по меридиану Киото, когда Того смог уже в бинокль увидеть русские суда, ему оставалось для того, чтобы «палочка» пришла в идеальное положение, лишь повернуть на 55° вправо. Но перед ним была уже не одна, а две параллельных колонны, причем слабейшая – ближе. В 1.45 последовал неожиданный приказ повернуть резко влево: Того посчитал, что у Рожественского нет больше времени для обратного перестроения в одну колонну, и решил атаковать его на встречно-пересекающемся курсе. Но дальше, если судить по рисунку Кульнева, начало происходить нечто еще более неожиданное: японские суда продолжали забирать резко влево, пока не повернули почти на 180°! Что произошло? Пунктирная линия Кульнева, идущая от правого отряда русских, показывает, что Рожественский велел ему выходить в голову левому, а тот, в свою очередь, сместился вправо. Для этого русским потребовалось не 25 минут, как если бы они шли двумя правильными параллельными колоннами, а вдвое меньше, учитывая скорость броненосцев типа «Суворов». В 1.49 (1.30 по меридиану Владивостока) загрохотало по «Миказе» левое башенное орудие флагмана «Суворов». Начался Цусимский бой. «Все японские корабли должны были последовательно, один за другим прийти в некоторую точку и повернуть на 180°, причем эта точка оставалась неподвижной относительно моря, что значительно облегчало пристрелку русской артиллерии» (Чистяков). «... А кроме того, даже при скороcти 15 узлов перестроение должно было занять 15 минут, и все это время суда, уже повернувшие, мешали стрелять тем, которые еще шли к точке поворота» (В. Семенов. Бой при Цусиме). Рожественский заставил все корабли Соединенного флота пройти перед дулами своих лучших броненосцев, «обрушился на главные силы неприятеля», как того желал Кульнев. План русского адмирала был универсальным: как бы ни повернул Того, он подставлял под пушки броненосцев типа «Суворов» либо арьергард, либо авангард своей колонны.
      «... Я ввел в бой эскадру – в строе, при котором все мои броненосцы должны были иметь возможность стрелять в первые моменты по головному японской линии... Очевидно... первый удар нашей эскадры был поставлен в необычайно выгодные условия... Выгода этого расположения нашей эскадры должна была сохраняться от 1 часу 49 минут до 1 часу 59 минут или несколько долее, если скорость японцев на циркуляции была менее 16 узлов. Но...» На этом «но» я позволю себе оборвать цитату 3. П. Рожественского. Как часто в нашей истории встречается это «но»!
      Все дальнейшее напоминало дурной сон, когда ты бьешь врага, но кулаки пронзают пустоту. Вопреки всякой логике, в течение следующих 10–15 минут головные броненосцы японцев не были разнесены в клочья, они с незначительными повреждениями спешно покинули гибельную зону, построились в новую линию и, имея преимущество в скорости и артиллерийских калибрах, обрушились на наши корабли. Бой вместо 15 минут, как надеялся Рожественский, продолжался еще почти сутки. Японцы сожгли, потопили, взяли в плен суда русской эскадры, исключая крейсер «Алмаз» и два контрминоносца, прорвавшихся во Владивосток. Было убито и пропало без вести 5045 наших моряков, около 6000 взято в плен. Тяжело раненный в голову и в обе ноги Рожественский попал в число последних. По возвращении из плена он сам подал в отставку и, по некоторым признакам, искал смерти. Во всяком случае, на заседавшем в Кронштадте 21.06–26.06 1906 года военно-морском суде по поводу сдачи 15 мая 1905 года миноносца «Бедовый» Рожественский утверждал, что находился в сознании, кивком головы одобрил сдачу и за это признавал себя подлежащим смертной казни. Суд оправдал его. 1 января 1909 года он умер.
      Того лишился трех миноносцев и увел на ремонт с серьезными повреждениями несколько броненосцев и крейсеров. «Маневр Того», который на рисунке Кульнева напоминает обыкновенное бегство, был сочтен специалистами последним словом военной морской мысли. О «маневре Рожественского» исследователи, исключая В. Семенова в начале века и В. Чистякова в конце, добрым словом не вспоминали, однако именно после Цусимы тактика «построения палочки над „Т“ уже не считалась теоретиками морского боя идеальной. Того, допустим, повезло, а вот для других „уступ Рожественского“ мог оказаться роковым.
      Почему же не повезло его автору? Упоминавшаяся мной версия о плохой стрельбе наших канониров, которую, кстати, разделял сам Рожественский, вызывает обоснованные сомнения не только у отечественных исследователей, но и у зарубежных. Английский историк Вествуд, автор книги «Свидетели Цусимы», приводит наблюдения своего соотечественника, капитана Пэкинхема: «Первый пристрелочный выстрел Рожественского лег всего в двадцати двух ярдах по корме „Миказы“... и быстро последовавшие за ним русские снаряды ложились почти так же близко... Каждый последующий корабль приближался к „горячей точке“ и входил в нее, с удивительным везением избегая серьезных повреждений». «Вполне возможно, – делает вывод Вествуд, – что если бы разрывалась большая часть русских снарядов, то результат сражения мог бы стать иным».
      А В. Чистяков выдвигает предположение, что принятые русским Морским техническим комитетом в 1892 году на вооружение флота «облегченные артиллерийские снаряды», в замысле пробивавшие любую броню на дистанции 5,5 км, не взрывались потому, что запальные трубки «облегченных бронебойных» были замедленного действия: «для того, чтобы снаряд, пройдя первую... преграду, взорвался внутри корабля». Но, уверяет Чистяков, «расстояние между противниками превышало предельные 5,5 километра», а «нарочитое замедление» привело к тому, что при попадании в небронированные поверхности русский снаряд пронзал оба борта навылет, не успев взорваться... наконец, заполнявший снаряд пироксилин имел повышенную влажность (до 30 процентов), и, даже когда взрыватели срабатывали нормально, добрая половина русских снарядов не разрывалась».
      Японские же разрывались, да еще как, ибо обладали не столько бронебойным, сколько фугасным действием. Они были начинены лиддитом, или, по-японски, шимозой, которая «исправно разрывала борта, вспучивала палубы, выкашивала людей смертельным разлетом осколков...» (Чистяков). «... Снаряды... рвались от первого прикосновения к чему-либо, от малейшей задержки в полете. Поручень, бакштаг трубы, топорик шлюпбалки – этого было достаточно для всесокрушающего взрыва... А потом – ... это жидкое пламя, которое, казалось, все заливает! Я видел своими глазами, как от взрыва снарядов вспыхивал стальной борт. Конечно, не сталь горела, но краска на ней!» (Семенов). По подсчетам Чистякова, по весу выбрасываемого в минуту взрывчатого вещества японцы превосходили нас примерно в тридцать раз.
      Однако при всей убедительности этой версии нельзя не сказать о том, что других вариантов сражения, кроме того, что мог привести к победе за 10–15 минут, у Рожественского, очевидно, не было. Вероятно, если бы он командовал немецкой эскадрой, с избытком хватило бы и этого плана. Но когда у тебя две трети устаревших и тихоходных судов... По свидетельству Небогатова («Цусимский бой», газета «Наша жизнь», 9-10.02.1906), Рожественский, после того, как план его рухнул, вплоть до шести вечера, когда его сняли раненого с «Суворова», не отдал ни одной команды судам эскадры. Да и с негодными снарядами не все ясно: ведь геройски погибшие годом раньше «Варяг» и «Кореец» имели, скорее всего, в арсенале те же «бронебойные облегченные», а урон японцам нанесли немалый. Не исключено, конечно, что у них пироксилиновые заряды не отсырели, что расстояние между «Варягом» и «Корейцем» и японской эскадрой было менее 5,5 км...
      Я же думаю, что, кроме негодных съестных припасов и пораженческих листков, моряки получали в Кронштадте и
      Либаве еще испорченное вооружение. Связь тогдашнего революционного движения с японской разведкой давно доказана. «В числе японских шпионов были такие лица, как провокатор Азеф, „поп“ Гапон, Иосиф Пилсудский и другие», – сказано в БСЭ выпуска 1941 года. Напомню, что Азеф возглавлял Боевую организацию партии социалистов-революционеров, а Пилсудский – Польскую социалистическую партию; что же касается Гапона, то про него рассказывать не надо, хотя мало кто знает, что он стал после января 1905 года членом РСДРП, а в апреле 1905-го организовал в Париже конференцию всех социалистических партий, включая и большевиков. «Японские уши» торчат из либавских прокламаций, о которых упоминает Кульнев. Зачем будущим латышским стрелкам призывать матросов «не идти на верную смерть» в Японском море? Они что, любили русских матросов? Да пусть идут, уводят эскадру из Либавы! Но как раз это-то невыгодно было японцам...
      Возвращаясь к запискам Кульнева, а сквозь их призму неизбежно к сегодняшнему дню, нельзя не сказать о таком условии победы, как воля к ней. Ведь даже в блестящем Синопском деле русская эскадра по военно-техническим характеристикам уступала турецкому флоту. Но тогда русские моряки были представителями единого, нерасколотого народа. А здесь – газеты радуются малейшему поражению армии и флота своей страны, на берегу мятежи, забастовки, митинги, латышские портовые рабочие спаивают команду, тюками приносят разлагающие прокламации, матросы грубят, не выполняют приказов, убивают офицеров... В открытом море многое изменилось, но ни одна в мире армия, ни один флот не избегают разброда в своих рядах, если он царит в государстве. Победа, помимо всего прочего, это еще и моральное состояние народа. Блестящий план военного технократа Рожественского был рассчитан на других исполнителей, на иной боевой дух.
      Но можно ли сказать, что пять тысяч героев погибли напрасно? Нет, подвиг, как и всякое высшее проявление душевной энергии, не исчезает бесследно в мире. Быть может, тем, кто спустя 40 лет взял на Дальнем Востоке молниеносный реванш за Чемульпо, Порт-Артур и Цусиму, помогали души беззаветно погибших там героев? Для тех же, кто не верит в существование души, Цусима и несбывшиеся надежды адмирала Рожественского – подходящий повод, чтобы вспомнить об ошибках прошлого: ибо тот, кто о них не помнит, обречен, как известно, их повторять».
      У меня даже пробежали мурашки по спине, когда прочитал я про души героев. Да, да, Вася прав – все не напрасно! И великие победы наши потому и были великими, что вырастали из великих поражений. Помните гитлеровскую кинохронику лета 1942 года, после нашего сокрушительного поражения под Харьковом? Грохочущие по пыльному шляху под безжалостно палящим солнцем танки, на броне – голые по пояс, а то и вовсе в одних трусах веселые немецкие парни. Мускулистые торсы, белозубые улыбки, губные гармошки... Едут испить стальными шеломами воды из Волги... Но вот отмелькали крупные планы и пошла панорама бескрайней донской степи, по которой извивается стальная змея. Издали она уже не кажется такой страшной. Ну, танки, ну, пушки... Но вокруг-то – необозримые, почти космические пространства... Куда же вы едете, дурашки? Тут многие ездили – вон их кости вдоль шляха белеют...
      Да, были у нас тогда чудо-полководцы – Жуков прежде всего. Но было и еще кое-что. Немецкие историки любят разъяснять: мол, русские прорвали фронт на позициях итальянцев и румын, а манштейновским танкам не хватило всего на километр горючего, чтобы пробиться к окруженному Паулюсу... нет, не бензина вам не хватило!
      Вам не хватило того, что было у русского солдата, который, увидев, что рушится мост, принял, как атлант, на плечи его ферму и так стоял, пока по мосту ехала техника! Он остался жив-здоров, этот солдат! Взводы бросались из окопов в штыковую против полков – и полки лучших, искуснейших бойцов Европы отступали, обливаясь кровью! Может быть, всему причиной заградотряды, о которых тоже любят писать немецкие историки?
      Да, за плечами наших солдат были заградотряды – отряды грозных ангелов Господних с пылающими мечами в руках. И невидимо входили они в наших воинов, и те, с особенным блеском в глазах и странно, нечеловечески бледнея – той бледностью, что описана Гомером у героев «Илиады», – разили «терминаторов» налево и направо пачками... А закосневшие в материализме историки тянут свою тоскливую песнь – бензин, итальянцы... Отчего вы историки, коли история вас ничему не учит?
      Ныне собирает Запад новую рать – мировую, чтобы навалиться на нас уже не двунадесятью языками, а всей языческой тьмой... Ох, не за горами Генассамблея ООН, когда, подавив «вето» китайцев, две сотни марионеток скажут вслед за Вашингтоном: «Или миру быть живу, или России!»
      И поплывут к нашим берегам авианосцы, замаршируют под Харьковом звездно-полосатые пехотинцы, а под
      Усть-Каменогорском – пакистанские... Добро пожаловать, господа миротворцы! Места всем хватит – среди нечуждых вам гробов, естественно... Уж коли Господь определил нам судьбу – ломать хребет люциферовым ратям, отчего мы, маловерные, думаем, что на этот раз все будет по-другому? Ведь история – это не книга не связанных друг с другом фактов, это книга нравственных уроков, которые Господь преподнес человечеству.
      Стреляй же, сынок, в невидимых врагов! Это не выдуманный мир – они, супостаты, скоро объявятся во плоти. Русские мальчики, приходящие на смену цусимцам, сталинградцам, приднестровцам, Васе, целятся, забыв про уроки, в каких-то до зубов вооруженных поганцев, вылезающих из помойной ямы телевизора, – и как знать, может быть, они прозорливее нас, скучно долбящих про выдуманный мир. Ведь духовная брань происходит сначала в невидимом мире, а бомбы сыплются на наши головы потом. Но мы предадим свою надежду, свое будущее, если наши дети выйдут на эту великую брань, как в Цусимском бою, – с нестреляющими пушками и разбитыми автоматами.

      Чего только не навалено в закутке русской деревенской печки: полено дров обязательно, клок шерсти, варежка, валенок, гусиное крыло и огарок свечи, денцо и прялка, заячья лапка и глиняный горшок, лукошко... Вот в нем-то, продолговатом уютном липовом лукошке, как раз и любит отдыхать-почивать сам Ефрем Ефремыч. Никто в доме, конечно, никогда его не видел, но все почему-то знали, что все равно где-то тут Ефремка обитает. И общались с ним запросто. Хозяин дома, например, Мирон Николаич, залезая на печь зимой погреться, говорил с усмешкой:
      – Ну, Ефремыч, подвинься маненько да поперек ляг, а то ступай-ка вниз на загнетку, а я тут бока-то погрею. Озяб шибко, зима ой-ей-ей нынче холодна...
      Если забирались на печку дети покувыркаться на теплых камнях да валенками друг в друга покидаться, то они обычно с хохотом и детским суеверием приговаривали:
      – Домовой-домовой, ну-ка, с печки долой!
      Хозяйка, подымаясь сюда же, всегда не забывала перекреститься и сказать:
      – Крещеный на печь, некрещеный под печь...
      Самый младший в семье, Николка, любил с домовым в войну играть. Заберется на печь, из валенок баррикады настроит, сковородником будто из винтовки палит, лучиной, как саблей, машет.
      – Ур-ра! – кричит. – Ханде хох, супостаты!
      (Тут уж, Ефрем, не зевай, знай только успевай поворачиваться, а то зафугует валенком прямо по голове озорник Николка или ненароком лучиной глаз выколет.)
      Не обижался Ефрем ни на кого. Когда надо, хозяину печь уступал, от хозяйки под печь прятался, а от детишек и тумаки, бывало, порой сносил: что с них взять! Если только башмак какой спрятать куда-нибудь под лавку, чтоб не очень озорничали. Они, бывало, смешно искать возьмутся, поверху глазами рыскают, а вниз поглядеть ума у них нету. Ищут, с ног собьются, заговаривать начнут:
      – Ефрем, Ефрем! Тьфу-тьфу, поиграй да отдай!..
      Теперь давно уже в этом доме не слыхать было детского смеха. Минуло столько лет, что самый младший Николка стал солидным и лысоватым ученым-физиком Николаем Миронычем. Отец гордился им и часто хвастался перед соседями:
      – Николка мой электричество назубок знает, где в каком проводке какой ток течет. Наука!..
      Сам Николай лет пятнадцать, может, назад, когда еще не был ученым, а всего лишь учился в университете, тоже любил, приезжая на каникулы, прихвастнуть перед соседями своей ученостью.
      – У нас так говорят, – мог ошарашить, например, соседей, починяя им электропроводку, – не зная закона Ома, не высовывай носа из дома!..
      – О-о! Гли-ка, как, – с уважением внимали соседи ученым речам.
      Но могли и свой совет дать:
      – Тут электрик у нас один шальной был, без бутылки ничего, враг, не делал. Его так и звали Тарзан. Он, бывало, все говорил: «Родную мать называй на „ты“, а электричество на „вы“! Дак шибануло его один раз током так, что почернел аж, бедный. Так потом и ходил всю жизнь, ровно смоляной какой...
      То ли вняв этим советам, то ли просто от врожденных качеств, все более взрослея, Николай потихоньку изживал в себе не только дурную привычку хвалиться, но и вообще слишком много разговаривать с людьми, отчего некоторые знакомые его прямо пророчили ему мрачное будущее нелюдимого одиночки.
      – Смотри, – предупреждали они, – гордыня твоя тебя же и доконает...
      Приехал Николай погостить в деревню зимой. В чемодане у него было много гостинцев для стариков-родителей, в том числе бутылка конька для отца, две-три пары сменного белья, зубная паста, щетка и мыло. Так что все содержимое чемодана быстро распределилось в ящики комода и на полки в кухонном шкафу. К невеликому несчастью Мирона Николаевича, коньяк оказался не очень добрым, через плохо закупоренную пробку небольшое количество его вытекло, надушив внутри чемодана пряностями хмеля. Просушить чемодан мать засунула за печь, оставив полуоткрытым. Этого только и надо было Ефрему Ефремычу. Он тут же оставил лукошко и, кряхтя и принюхиваясь к ароматам, перебрался на новое место жительства. Тут ему было и просторно, и хорошо, и, впрочем, любопытно: вся крышка чемодана оказалась испещрена формулами, графиками, крестиками, квадратиками и кружочками. Ефрем увлекся, водил волосатым кривым пальцем по письменам, шевелил губами, пытаясь на свой домовой лад определить значение той или иной закорючки, как незаметно и уснул крепко-крепко...
      Мирон Николаевич, восьмидесятилетний старик, хоть и был уже слаб – одышка, и сердце заходилось, и кровь не грела, – но выпить чуточку любил и нрав имел своебычный. И если в зрелые годы, например, мог в запале рвануть на груди рубаху, громыхнуть по столу кулаком и проскрежетать зубами: – «Кругом гады!..» – то теперь его хватало разве что помахать сухоньким кулаком в воздухе и тоненько воскликнуть: – «И-и-эх вы!..»
      Остальные братья и сестры Николая жили кто где, по разным большим и малым городам. По возможности вот так же, как и Николай в этот раз, навещали стариков, привозили гостинцев, внуков и даже правнуков. Шумно тогда бывало в доме и канительно. Вдобавок еще дед, выпив лишнего рюмку-две, начинал придираться к сыновьям, что живут неправильно:
      – И страну проворонили! И детей распустили! Думаете, это хорошее дело – ребятишек распутству учить, голые зады им показывать?! И-и-эх вы!..
      – У нас, отец, демократия. Мы-то что можем поделать, головы повыше нас есть.
      – «Повы-ыше»... Растили вас, растили...
      – Да что ты, папа, кричишь, – вступались за мужей жены. – Они работают, как учили вы их, не воруют, не выскочки, не лентяи. А им за это по году зарплату не платят. Мы не то что концы с концами порой свести не можем – у нас нет их, ни концов, ни начал. Мы сами не знай – завтра живы будем, – не знай нет. Вон ребятишек вырастили, молодые, пусть сами теперь как хотят крутятся. Вы нам тоже так говорили, мол, вырастете, сами все и заработаете...
      – И-и-эх вы!.. – только и мог на это отвечать отец.
      Хотя Николай и ученый и отец гордился им, но и его поругать-поучить находил причины.
      – Вы вот люди-то грамотные, а жить все равно не умеете. Ты посмотри-ка, сколь машин, телевизоров, химикатов всяких напридумывали. А они что, кормят нас?
      – Ну есть и такие машины, которые кормят.
      – Больно мало. Не делаете вы таких машин. Все природу подчиняете. А она вот кукиш вам с маслом показывает.
      Сын знал, что возражать бесполезно, но и промолчать нельзя: в пустоту отец говорить не любит, ждет, что ему ответят.
      – Подчинять ее, положим, никто не собирается, а вот усмирять ее стихии научиться неплохо бы. Сейчас метеопрогнозы...
      – «Поло-ожим»... «метеопрогно-озы»... И-и-эх вы! Разорять – вот это вы можете, вред всякий наносить. От вас беды токо и жди: что ни день, то крушение, то пожар, то война... У меня вон за печкой домовой, Ефрем, сто годов как живет. Я ни разу его не видел, и мне этого не надо... а я знаю, что без него дом наш давно бы развалился.
      – Ну а мы, ученые, тут при чем?
      – А при том! Вы бы давно Ефрема этого сетями изловили и в музей выставили, как лапти щас модно выставлять да лутошки всякие.
      – Ну и жалко, что ли? Да и нет их, никаких домовых, наука давно бы доказала...
      А Ефрем тем временем спал себе беспробудно вторые сутки. Сны ему снились. Луга, обильно заросшие коневником, ромашкой, зверобоем, лопухами и прочим благоухающим разнотравьем. Где-то ржут кони. Ефрем босоногим мальчишкой бежит, бежит навстречу отцу. Отца он не видит, а видит только яркий и очень теплый и будто на ощупь мягкий свет солнца...
      В этом состоянии и увез его в чемодане скоро собравшийся в обратную дорогу Николай Мироныч. Обескураженные столь быстрым отъездом сына старики упрашивали его побыть еще хотя бы денек.
      – Я бы пирожков напекла тебе в дорожку, – всматривалась ему в лицо мать.
      – Да ты и так напекла вон сколько, мама!..
      – А то бы горяченьких-то...
      – И эти еще теплые, вкусные...
      Отец опускал глаза, высказывая свое:
      – Может, я че лишнее сказал, ты уж не серчай. На отца обижаться нельзя. Когда теперь приедешь-то? Помру, дак хоронить смотри приезжайте, одной старухе тяжело будет...
      – Да живи ты еще, пап...
      – Нет уж, видно, хватит, пожил... И то ты уж вон, а тоже седой стаешь.
      Мать на этот случай не забывает свой уже давний наказ:
      – Давай ищи себе пару, хватит одному-то гулять...
      Ефрем Ефремыч перед пробуждением – уже в городе, в однокомнатной квартире Николая Мироныча – особенно ярко витал во снах. То они всей семьей строили дом: он, мальчишкой, бегает за всеми, старается помочь, его шпыняют, но он все равно вертится, подсобляет таскать бревна, хворост, солому. А вот они уже все вместе зовут давно умершего их дедушку поселиться первым в новом дому: «Дедушка Сирин, просим тебя! И тут оставайся, и с нами пойдем. Будь в нашем доме набольшим...» А потом пожар. Весь дом внезапно объяло пламенем, и все вроде бы успели из дома выскочить, только дедушка Сирин остался... От пламени было жарко и душно...
      С этим сном и проснулся Ефрем Ефремыч и сразу обнаружил себя не дома. Заметался было, да куда там. Темно, закрыто наглухо. «Это меня Николка в чемодане, знать, увез в окаянный город, – потыкавшись по углам, смекнул наконец Ефрем Ефремыч. – Вот попал дак попал... Нет ли где какой щелочки?...» И он начал ощупывать чемодан изнутри, постукивать, царапать...
      Странные эти звуки и привлекли внимание Николая Мироныча. Уже чувствуя какую-то их необычайность, он извлек чемодан из шифоньера. На какое-то время все затихло. Открывать крышку Николай Мироныч не спешил, наоборот – придавил ее ладонью и, затаив дыхание, наклонился поближе. И вот не прошло, наверное, и минуты, как вдруг явно и громко изнутри постучали. Николай Мироныч вздрогнул, рванулся было открыть чемодан, но вместо этого еще сильней надавил обеими руками на крышку.
      – Кто там? – отрывисто, будто в пустоту спросил. Постучал пальцем по крышке.
      – Эй...
      И чего никак не ожидал – это ответа. Там сначала покашляли, а потом внятным, но тихим, приглушенным голосом отозвались:
      – Это я, Николка, домовой. Выпусти меня... Да ты не бойся, меня и не увидишь!
      – Какой домовой? – ничего пока не понимая, спросил Николай у чемодана.
      – Да Ефрем я, Ефрем... Старый, добрый, за печкой у вас жил, пока ты меня не увез. Душно мне тут, выпусти меня, сынок...
      – Как вы в чемодане-то остались? Я же все вещи, как приехал, выложил.
      – А шут знает... спал я... да ты меня все равно бы не заметил.
      Николай Мироныч отличался самообладанием при любых обстоятельствах. И сейчас хоть и почувствовал по всему телу холодок испуга, но не растерялся. Выдержал почти минутную паузу, потом все еще будто в пустоту сказал:
      – Не лгите там. Домовых не бывает. Я, как ученый-физик, хорошо это знаю.
      – Как не бывает? – удивленно откликнулись из чемодана. – А я кто же?
      – Это еще надо проверить.
      – Чего проверять, Колька! Ефрем я. Ты что, забыл, как в войну со мной играл? Ты мне валенком раз так втемяшил под глаз, что я потом неделю под печкой отлеживался. А говоришь, не бывает. Открой, Николай, домой мне пора.
      – Ладно, – согласился наконец Николай Мироныч, – я вас выпущу, но чуть позже. Мне надо обмозговать ситуацию.
      – Ох, скорей мозгуй, – почти простонал Ефрем в чемодане.
      Через полчаса Николай опять постучал пальцем по крышке:
      – Эй... мне надо показать вас науке.
      – Какой науке, обалдуй! – взвизгнул Ефрем. – Меня нельзя видеть. А кто увидит, тому будет несчастье. И дом нельзя надолго оставлять без меня: сгореть может или хозяин помрет. Опомнись, Колька!
      Но Николай Мироныч не опомнился, а, напротив, с каким-то озорством увлекся неожиданной идеей окольцевания домового – например, радиоошейником, тогда им можно будет управлять с помощью радиопередатчика и к тому же, не видя самого домового, легко определять, где он находится в данный момент. В принципе Ефрема можно и увидеть в проекции каких-нибудь инфракрасных излучений. В институте у них академики такие доки, что быстренько придумают и состряпают какую хочешь машину и заставят обнажить себя хоть самого черта.
      Ближе к полуночи, когда идея приобрела какую-то форменную мысль, Николай Мироныч тихонько постучался к домовому:
      – Ефрем, вы все еще тут?
      – Да тут я, тут! – сразу же откликнулся домовой. – Все твои каракули про омы и вольты изучил, грамотей несчастный. Выпускай меня, беда а то будет, право, Коля.
      – Скажите, Ефрем, а сквозь стены вы разве не проходите?
      – Дурак ты, дурак, даром что ученый. Я могу и дом твой разрушить, и тебя извести.
      – А вы можете обещать мне завтра на ученом совете сидеть тихо, интеллигентно, академиков не щекотать, кафедру не громить и меня не изводить?
      – Тебя и изводить-то не нужно, ты сам себе навредишь своей затеей.
      – А я в свою очередь клянусь вам, как только закончится эксперимент, без задержек отпустить вас хоть домой, хоть на все четыре стороны.
      – Не клянись, неразумный...
      – Хорошо, не буду. Так вы не подведете меня завтра?
      – Не подведу...
      Старый уж домовой, тихий, ему и места много не надо, тепло чтобы только было, а сон его где хочешь одолеет, тем более сны видеть для Ефрема самое милое дело. А сны у него – это не просто фантазии отдыхающей души, но чаще воспоминания далеких-предалеких, почти изначальных и самых ярких моментов своего бытия.
      Вот и в эту ночь он словно ушел из темного, душного чемодана в светлый, весенний давно уже минувший, но будто вновь наступивший день. Солнце играло свой праздник, и люди, радуясь его ясному свету, вышли на поляны, пели песни, плясали и кувыркались, громкими веселыми криками славя яркое сияние Ярилы. На потеху праздника кто-то привел из лесу на цепи с колокольчиком на шее медвежонка. Заставляли его кувыркаться, плясать, и он притопывал задними лапами, передними прихлопывал, ревел и кружился, а колокольчик на шее в такт ему все бренчал и бренчал, словно хохоча над его неразумностью. А потом люди угомонились и спали, а Ефрем, лет семи мальчишка, пробрался в клеть к медвежонку, отцепил его, выпустил, но никак не мог отстегнуть ошейник. И все бежал за медвежонком до леса, с удивлением глядя, как тот кувыркаясь и царапая лапами шею, все пытался сдернуть с себя этот назойливый хохот. А к вечеру хмурый хозяин опять взял цепь и пошел в лес искать беглеца. Вслед ему Ефрем показал кукиш...
      Утром домового в чемодане Николай Мироныч принес в институт, чем взбаламутил все его население, начиная с лаборанток и кончая уважаемыми академиками. Все в один голос говорили о кознях нечистой силы и баловстве полтергейста, но в демонстрационный зал допущены были не все, а только самые именитые; остальным же не возбранялось толпиться у закрытых дверей и пытаться подглядеть невиданный доселе эксперимент хотя бы через замочную скважину.
      На кафедре, повыше, чтоб повидней, блеском тугоплавкого стекла красовалась барокамера – непонятно, то ли от нее, то ли к ней тянулись кишки шлангов и разноцветных кабелей; вычислительные машины урчали, мигали, пыхтели и только что не подпрыгивали. Публика в зале сразу и безошибочно определила, что в фантастическую барокамеру сейчас будет помещен субъект, некто домовой по кличке Ефрем, а говоря современным научным языком, – полтергейст, и над ним произведут некоторые познавательные опыты, в том числе и облучения. А потом, расписывая по всей пощади аспидной доски головокружительные уравнения, можно будет и подискуссировать, гуманно это или не очень... Может быть, так и случилось бы – страшно интересно и научно. Да вот беда – в последний момент, когда уже вошли в зал представители специальной ученой коллегии, внесли старенький, помятый, со студенческих еще времен чемодан Николая Мироныча и, тая на ученых лицах усмешку, положили этот чемодан на стол, то через несколько уже секунд в одном из разъемов вычислительной машины раздался треск и вспыхнула кратковременная шаровая молния. В ту же сесекунду в зале погас свет, так что окончательный разрыв молнии виден и слышен был в кромешной темноте, отчего в зале поднялась суматоха. Однако не прошло и пяти минут, как свет был включен и порядок восстановлен. Но зато, ко всеобщему удивлению и разочарованию, на столе лежал у всех на виду открытый и совершенно пустой чемодан...
      Через два дня Николай Мироныч получил после обеда известие о смерти отца.
      За день до смерти с утра Мирон Николаевич хоть и чувствовал себя неважно, но все-таки нашел в себе силы надеть валенки, фуфайку и выйти во двор. В сарае у него висела на вбитом в стену штыре сбруя, которой он в свое время очень гордился и берег. Сейчас ему почему-то подумалось, что без присмотра она, наверно, гниет или трескается. Хомут был еще добрый. Мирон Николаевич снял его, хотел осмотреть поближе, как вдруг через него увидел в дверях маленького, не больше трехлетнего ребенка, старичка, заросшего с ног до головы седыми лохмами. Мирон сразу догадался, это и есть тот самый домовой, суседко, хозяин двора, которого как раз и можно-то, говорили еще прежде старики, увидеть только через хомут.
      – Чего ж ты так задохнулся-то? – спросил его Мирон.
      – От Кольки твоего бегством спасался, – как-то повизгивая, ответил Ефрем. – Шутка сказать, столько верст отмахал, где бегом, где лётом – тебя вот живым застать хотел.
      – Ну и как там, в городе?
      – Лучше некуда, в чемодане сидел, взаперти, как в каталажке.
      Мирон хмыкнул:
      – Там так, закроют и не вылезешь.
      – Вылез... Мы тоже не лыком шиты. Я им там такой закон Ома в розетку воткнул, враз у всех в глазах потемнело. А то они шутки со мной шутить вздумали.
      – Ты на Николая-то шибко не серчай, – попросил Мирон домового. – Он ума еще наберется.
      – Ясное дело, люди-то свои... Хотя поучить маленько бы надо.
      – Надо, – согласился Мирон. – А я ведь помру, чай, сегодня, Ефрем. Мне что-то плохо.
      – Помрешь, Мирон, аккурат ночью. Мало больно живете-то вы нонче.
      – Где ж мало, года все-таки...
      В это время в сарай вошла старуха Мирона.
      – Ты с кем это говоришь, дед? – удивилась она. – Хомут-то нашто взял?...
      – А ну тебя! – Старик плюнул, повесил хомут на место и тихонько поплелся в дом.
      – Из ума, стало быть, выжил, – шла за ним, приговаривая, старуха.
      – Ну, мать, готовься, – остановившись, признался ей старик. – Эту ночь я помру.
      – Будет болтать-то...
      Этот разговор она в точности и по нескольку раз будет пересказывать детям после похорон отца. Приехали они все, хоть и трудно зимой добираться, а добрались. Похоронили отца как положено, по-христиански, и поминки справили добрые, всех деревенских накормили: пусть поминают Мирона Николаевича, мужика деревенского, фронтовика бывшего, инвалида, добрым словом.
      Смерть отца очень сильно потрясла Николая. Все время пребывания дома оставался он молчаливым, несколько раз ходил один на могилу и подолгу о чем-то там думал, и все не покидало его какое-то чувство вины.
      – Ты что, Николай, так переживаешь-то, – говорили ему братья и сестра. – Не больно ведь он молодой был. Нам бы, дай Бог, дожить до этих лет. Мать вот жалко, одна останется тут зимовать, трудно будет.
      – На зиму надо ее к себе в город забрать, – сказала сестра. – На сороковой день вот приедем и заберем...
      В институте Николай Мироныч попал под сокращение. Скорее всего, это сработал тот конфуз с домовым. Но худа без добра не бывает. Едва он вернулся домой с похорон и остался, так сказать, безработным, как тут же получил заказ от одного очень богатого дядьки придумать и изготовить многооперационный электронный комбайн по выполнению кухонных и прочих домашних работ. С виду это должен быть самый настоящий робот с руками, ногами, головой, умеющий говорить и петь. Хозяйке, которой богатый дядька желал подарить этого робота, останется только нежиться, лежа в постели целыми днями, и нажимать холеными пальчиками кнопочки на пульте управления. И робот исполнит любой ее каприз: хочешь – подаст кофе в постель, хочешь – споет любимую песенку из шлягерного репертуара. Николай Мироныч сразу же увлекся этой конструкцией. В случае успеха ему обещан был щедрый гонорар. А пока, в счет аванса, заказчик разрешил взять из собственного арсенала машину с шофером и съездить в деревню на сороковой день и перевезти мать.
      Собирая мать на новое место жительства, из дома много вещей не забирали в надежде весной сюда возвратиться. Однако все равно, когда присели на дорожку и оглянулись, в избе чувствовалась какая-то пустота, и еще не было холодно, но печка уже остывала. Когда стали выходить, мать перекрестилась и заплакала, сказала, что, наверно, умирать туда едет только, так бы тут и оставаться надо было.
      – Вот еще, – возразила ей дочь. – Люди скажут, оставил и мать тут одну.
      – А что, – пошутила мать, – снегом задуло бы, никто б и не увидел.
      – Да, весной оттаяла бы, – поддакнула ей дочь.
      Во дворе, прежде чем сесть в машину, мать еще раз перекрестилась, хотела садиться и вдруг, будто вспомнив что-то, оглянулась и сказала:
      – Ну, Ефрем, и тут оставайся, и с нами айда...
      А Ефрем сидел на крыльце и, грустно качая головой, глядел, как отворяют ворота. Потом вдруг встал и побежал в сарай.
      – Эх, сбрую-то он берег-берег, – проворчал, уцепился за конец вожжей и потянул на себя. – Надо в дом унести, а то разворуют. Ну-ка, а ты беги скорее за ними, куды тут один останешься, пропадешь, – затопал он ногами на игравшего соломой дымчатого котенка.
      Котенок фыркнул и пулей выскочил из сарая – шерсть дыбом, глаза круглые – в подворотню и прямиком к машине.
      – Ба! Котенка-то чуть не забыли, – увидела его из машины хозяйка. Остановились. Николай вылез и поймал бедолагу, сел, держа его на руках, поглаживая мягкую шерстку.
      – У нас же вроде не было такого никогда?...
      – Откуда-то приблудился, три дня как мяучит, ну я его впустила в дом, жалко.
      – Я его к себе возьму, пусть у меня поживет до весны.
      – Возьми, хочешь, дак он ласковый, всю ночь урчит под боком...
      Деревня кончилась, началась дорога полем, дальше виднелся лес. Чуть-чуть задувало, и на дороге были небольшие переметы.
      – Зимой заметает тут, наверно? – поинтересовался шофер.
      – У-у! Целиком. Тракторами гребут-гребут день-то, а за ночь опять все вровень задует. Снегу тут много бывает.
      Шофер слушал, молчал и вдруг поймал себя на мысли, что здесь становишься сентиментальнее, добрее, что ли...

      Один сельский богатей Филиппс Пантелейкин построил на берегу собственного болота сауну на финский лад. Написал над дверью «manus manum lavat» (рука руку моет), но банного Байника не пригласил на жительство, не задобрил – ни хлеба ему не принес, ни соли и черного вороненка под порогом не захоронил. А Байник не гордый, без приглашения, сам вселился, устроился под скамейкой и знай себе поживает, в холода на каменке греется, в жару в бассейне купается, да помаленьку за обиду свою вредит хозяину. То веники растреплет по полу, то каменку разберет, а то мыло или мочалку возьмет да запрячет куда-нибудь подальше. Сам Байник росточку невысокого, но большеголовый, большеглазый и весь волосатый, как шерстянник. Хотя Филиппс в таком обличии ни разу не видел его, и никак не видел, но начал подозревать, что кто-то в его личной сауне хозяйничает.
      Жила неподалеку от Филиппса Ксения. Молодая, пригожая, но вдова уже, что по нынешним временам и не удивительно. Жила Ксения с дочкой маленькой, в маленьком бревенчатом доме, и с краю небольшого огорода была у Ксении малюсенькая, без трубы, банька. И как положено, по-христиански, жила в этой баньке по-доброму банная матушка Банниха, или как еще в народе ее называют – Обдериха. В годах уже была, вся лысая, худая, долговязая, зубы торчат, на животе и на заднице складки чуть не до полу свисают. Вреда хозяйке своей не делала, наоборот – то паутину с углов смахнет старым веником, то оконце протрет, чтоб хоть чуть-чуть посветлее было в баньке по-черному. Ксения замечала, конечно же, что тут хозяюшка завелась, и не гнала ее, а, уходя, обычно приговаривала: «Банниха, Банниха, не серчай на меня, вот тебе мыло, вот тебе веничек мягонький, мойся чистехонько, да береги баньку от огня и от сырости...»
      Байник не любил шляться куда-нибудь без дела, все больше в сауне своей на лавке дремал или сверчков да пауков ловил от безделья, в тазу топил, но не до смерти, потому что живность всякую любил и любил разговаривать с нею:
      – Кто ты такой, скажи мне? Таракашка ты и есть неразумная. Хочу утоплю тебя, хочу вытащу и выпью с тобой коньяку рюмочку, хоть за приезд, – и выуживал приплывшего к краю таза паучка.
      Коньяк у Байника всегда водился. Пантелейкин никогда не приходил париться без бутылочки и без какой-нибудь тетки. Срамота. Коньяк недопитый обычно оставляли на подоконнике, среди бутылок из-под шампуня. И Байник его обязательно прибирал. Коньяк Баннику нравился очень, тем, может быть, пока еще и спасался Пантелейкин от смертельных злыдней. За обиду свою незабываемую Байник и задушить запросто мог, хоть угаром, хоть шапкой, что хозяин, когда парится, на уши натягивает.
      И вот вынужден был Байник пойти в гости к Баннихе.
      – Здорово живешь, Обдериха?...
      – Не жалуюсь, вода в кадушке всегда свежая...
      – Да... А бедновато у тебя.
      – Хоромов, как некоторые баре не имеем, а и на том спасибо, крыша над головой есть. Сказывай, кыль, чего надо?...
      – Хозяйка у тебя, говорю, больно хорошенькая.
      – Хорошенькая, пригоженькая, да не вами ухоженная... не баней ли со мной поменяться хочешь, пес лохматый?... Не уступлю и не проси даже. Хозяюшка моя приветливая, говорунья, с такой и жить мило дело.
      – Вот и я про то, что говорунья да приветливая. За водой-то она мимо моего окна ходит, бывает, и с хозяином моим сталкивается.
      – Ну-ну, и чего?...
      – Тут как-то он ей говорит: «У меня домовой, что ли, в сауне завелся. Весь коньяк мой выпивает, веники треплет, мыло замыливает... Может, зайдешь ко мне попариться?... Вдвоем-то быстро изгоним нахлебника».
      Тут Обдериха захихикала, зашлась мелким кашлем:
      – А ведь выгонят они тебя, волосатика, как есть выпарят. Хозяйка моя слово как к нам, так и против нас знает.
      – Вот то-то и оно. Париться она в тот раз не согласилась, а посоветовала дурню: «Ты как войдешь, первым делом скажи – крещеный на полок, некрещеный с полка!» Он и сказал другой раз так, а я с полка и брякнулся. До сих пор бок болит. Тебе сейчас смешно, а я тогда хохотал над ним, бестолочем. Он и сам-то ведь некрещеный. Ну и как полез на полок, так и хлопнулся на пол – то ли у него нога подвернулась, то ли коньяку лишнего хватанул. А ты коньяк-то не употреблять?... Я принесу, если что...
      – Ты издалека-то не подъезжай, говори прямо, не гундось тут лишнего, не сватать, поди, пришел...
      – Кого?! Тебя?! Обдериху?!
      – Не знаю, меня ли, хозяйку ли мою, но уж больно масляно мажешь, как бы не поскользнулся.
      – Во-во! Без дальнего тут никак нельзя. Хозяйку твою как раз и могут просватать. Он вчера опять ее подкараулил, облапал и чуть не силком париться тащил, хоть и сауна-то не протоплена была. Насилу вырвалась. Говорит: «У меня своя банька есть, а у тебя и жарко, наверно...» – «Вот и хорошо, – смеется ей, – предлог будет, скорей раздеться...»
      – Да, надо что-то делать, – призадумалась Обдериха.
      – Вот и я говорю. Ты посмотри-ка в кадушку с водой, может, увидишь там, чем кончится это у них.
      – И смотреть не буду, так знаю – посмеется над ней, а еще кучу ребятишек наделает. Майся потом с ними. А в бане места не больно-то много... Вот я придумаю чего-нибудь. Он ведь тоже мимо нашего-то окошечка похаживает, один раз даже заглядывал – ни стыда, ни совести.
      На второй день как раз Филиппс и проходил тут в новых ботинках. И надо же! Повстречался с Ксенией. Пуще прежнего хороша была бабенка. И податлива, как никогда. Только-только Филиппс намекнул:
      – Париться-жариться, когда будем?
      – Хоть сейчас, – говорит. – У меня как раз протоплено. Каменка душистая, я на нее всяких трав наварила да набрызгала. Полок чистехонек, я его скобелечком два денечка выскабливала, вычищала – хоть животом, хоть спиной ложись, не занозишься.
      – Я-я... Я готов! – одурел от счастья Филиппс Пантелейкин. – Хоть сейчас готов... Я как раз ботинки новые купил... – подхватил на руки Ксению и скорехонько в баню. Не расчитал, в дверях лбом стукнулся, да разве до этого сейчас, когда дело такое выходит.
      – Она у тебя холодная, что ли, – озирался Филиппс по сторонам, боясь в полумраке запачкаться обо что-нибудь или затылком об потолок стукнуться.
      – Да где же холодная?! – запричитала Ксения. – Самый жар. Раздевайся да на полок-то залезай. Уж я тебя попарю!
      – Вообще-то, ничего, вроде жарко... А тут под лавкой собака, что ли, растянулась?...
      – Собака прижилась, греется маленько. Да он нам не помешает, пусть лежит себе.
      Филиппс торопливо скинул с себя одежду, побросал у порога. Полез на полок. Опять передернулся от холода.
      – Ты сама тоже раздевайся давай, да залезай ко мне, а то чего-то холодно стало. Поддай-ка жару...
      – Сейчас-сейчас...
      И давай-ка тут Обдериха парить Филиппса Пантелейкина, охаживать его вениками, то крапивным, то боярышниковым. Как хлестнет, так у мужика аж полосы кровавые проступают. Не сразу и смекнул, что это и не Ксения вовсе заманила его в баньку. Когда ожгла по первой крапивой, ему показалось, это жар от каменки огнем на него пыхнул. Заорал, хотел соскочить с полка, да не тут-то было, как цепями прикованный оказался.
      Глядит, а его не Ксения расхорошенькая веничком березовым поглаживает, а страшная-престрашная старушенция, хлещет, что есть мочи, крапивой да колючками, визжит, да покрикивает:
      – Ну и парок! Ну и дух! Ай да банька моя! Ай да молодец в ней парится, на полке лежит, никак слезать не хочет!..
      А Байник вылез из-под лавки, оборотился из собаки в свой собственный вид, пьет коньяк прямо из горлышка и спьяну кричит, подзуживает:
      – Кончай его, Обдериха! Дери его до смерти!
      Волчком крутится на полке Филиппс, ужом извивается, дуром орет, а спрыгнуть да убежать никак не может. Так и запарили бы его банные до смерти, но тут дверь сама собой растворилась, от воздуха спертого, видимо. Нечистые и попрятались с перепугу – Обдериха под полок забилась, а Байник в куренка ощипанного оборотился и шмыг на улицу, да скорехонько к своей сауне, знай только крылышками-костышками помахивает.
      Сполз кое-как Филиппс на пол, штаны натянул да через порог на карачках перекувыркнулся и тихохонько, тихохонько по картошке к пряслу, а там в овражек поковылял. Так и сгинул бы навечно где-нибудь в овраге том в лопухах, если бы не Ксения. Хватилась она чего-то в баню пойти. Что такое?! Дверь настежь, по всему полу крапива накидана, боярышнику кусты наломаны. «Кто-нибудь озорничать заходил, – подумала. Взялась за веник, выметать, глядит – ботинки у порога стоят, лакированные, новехонькие. – Такие только у Филиппа могут быть...» Схватила да побежала отдать, да пристыдить, чтоб по чужим баням не лазил. И нашла его в овраге, умирающего. Притащила домой, выходила, молоком отпоила.
      – Ступай, – говорит, – теперь домой, коли отудобел...
      А он и идти не хочет.
      – Чего, – говорит, – мне одному там, в хоромах тех, делать? У тебя тут вон как хорошо, спокойно...

      Телемастер-шабашник Авдей Луковой и частный предприниматель Семен Артемич сидели за столом друг перед дружкой и угощались. Перед каждым лежало на противнях по целому зажаренному в гриле до румяна гусю. Стояли на высоких ножках фужеры с белым вином, а около них – стопочки с чистой, как слезиночка, водкой. Гусятину раздирали руками, по-русски, не признавая ножей и вилок. Пальцы с удовольствием утопали в масляной горячей мякоти, нос ловил аромат пряностей, а язык – острый вкус нежного мяса. Вино подливали и пили, когда просто хотелось пить, а водку – когда от удовольствия созревал очередной тост.
      Тосты выдумывал и произносил на правах богатого и радушного хозяина Семен Артемич.
      – Давай-ка выпьем за гуся... Чтоб леталось ему, жировалось на вольном хлебу, свежем воздухе...
      – Не больно-то вольготно ему, наверно, тут, – указал гость кивком головы на противень.
      – А я предлагаю выпить за другого гуся, который еще в стаде ходит, но скоро, думаю, попадет к нам на сковородку!
      Гость согласился с тостом, чокнулись хрусталем, выпили за гуся и опять начали аппетитно есть и беседовать.
      – Я, – причавкивал Семен Артемич, – всю жизнь, может, мечтал вот так вот гуся слопать целиком... но еще мечтаю о баране на вертеле.
      – Меня позвать не забудь, – облизнулся Авдей.
      – Позову! Я всех друзей тогда созову. Вот, скажу, братцы, дожил я наконец до счастливой жизни, порадуйтесь вместе со мною...
      Авдей уже заметно охмелел, поднял рюмку:
      – Хорошо живем...
      – Хорошо, друг. У меня в одном колхозе целое стадо гусей ходит. Председатель деньгами не смог расплатиться, пришлось живыми гусями брать. Хочешь, завтра их к моему дому, к подъезду прямо, какая-нибудь деревенская босоногая Матанька пригонит хворостиной? Как в кино... Ну, давай выпьем...
      Гусей съели и косточки обглодали, вином запили; потом выпили еще по стопке водки, закусили лимоном; потом пили кофе, закусывали ломтиками сыра, сытно откидываясь на спинки стульев. В довершение вечера, пришел проведать Семена Артемича личный врач-экстрасенс с острой саблей в руках. Порадовал сообщением, что отыскал в «тетрадке народной мудрости» заговор от ожирения, почти идентичный с его собственной методикой. За такое усердие врач был пожалован целым стаканом водки и какой угодно закуской, появившейся на столе из холодильника как по волшебству: хочешь – рыжики, груздочки, хочешь – балык, ветчина, заливной язык... Выпив стакан водки до дна, экстрасенс решил тут же опробовать на пациенте новый заговор.
      И вот уже подвыпившая троица прыгала по кухне какими-то языческими прыжками, экстрасенс махал над головой Семена Артемича саблей, и тот исступленно вопрошал:
      – Что сечешь?
      – Ожирень секу! – кричал экстрасенс.
      – Секи шибче! – вторил ему пациент. – Чтобы век не было!..
      Возвращался Авдей домой поздно ночью, пьяный, улыбался, вспоминая, как на шум прибежала из спальни жена Семена Артемича и образумила их:
      – Вы что, рехнулись?
      Маленько утихомирились. Сели за стол и еще взбодрились по рюмочке водки. Семен Артемич время от времени учил Авдея жить. И в этот раз не преминул:
      – Давно бы открыл свою телемастерскую и жил бы припеваючи. Золотые сами бы к тебе сыпались, только карман подставляй. Работать не нужно...
      – Пока у меня голова на плечах, – улыбался Авдей, – и чемоданчик с инструментами при мне – кусок хлеба, сала и бутылку водки всегда заработаю. Живу я один, мне много не надо... У меня мой чемоданчик, как неразменный рубль.
      – Врешь ты все, – посерьезнел Семен Артемич. – Человеку всегда много надо... Ну ладно, поздно уже, вставать завтра рано... Вот вам по гусю, домой гостинца, и доброй ночи...
      На том и разошлись. У подъезда экстрасенс пошел в свою сторону, Авдей – в свою. Была осень, грязно, хотя небо вроде выветрилось и полная луна ясно высвечивала то и дело наплывающие на нее холодные серые облака. Мороженый гусь все хотел выскользнуть из-под мышки, но хоть и пьяный, Авдей не спускал с него глаз и поддерживал застывающей уже ладонью, пока не споткнулся и не улетел с тротуара в грязь. В первую минуту было такое ощущение, что ему подставили ножку. Но никого рядом не было. Гусь, само собой, выскользнул во время падения и шлепнулся где-то рядом. Как нарочно, большое черное облако потопило в своей тени свет луны и надвинулся мрак, казалось, надолго. Авдей пошарил вокруг себя, пытаясь нащупать холодную тушку, чертыхнулся... и вдруг его кисть зажала какая-то безжизненная, не холодная, не теплая, будто давно тут валявшаяся меховая рукавица, ладонь. Авдей глянул – кто тут!.. И словно только что проснувшись или, наоборот, крепко уснув, увидел смотрящую в упор на него огромными косыми глазами прескверную, какой ни наяву, ни во сне не придумать, харю. А за ней толпились еще и еще, такие же противные, кривляющиеся, беззвучно хохочущие рожи.
      – Ты нам гусака – мы тебе серебряный рубль, – прогугнила ему прямо в лицо харя, пахнув каким-то серным смрадом.
      «Это нечистая!..» – смекнул, трезвея, Авдей, хотел, было, соскочить и броситься наутек сломя голову, пес с ним, с гусем... Но кисть его все еще была зажата мохнатой рукой, пока другая такая же рука не сунула ему в ладонь прохладную кругляшку – серебряный рубль. И сразу же никого вокруг, тихо и даже безветренно. Тут уж Авдей вскочил и, не оглядываясь, припустил вперед к дому, благо, было недалеко. Бежит, тяжело дышит, не мальчишка уже, тридцать с лишним, и слышит – настигают, топают, хлопают сзади, кричат:
      – А-а! Ты обманул нас! Твой гусак мертвый! И головы у него нет! А мы тебе рубль неразменный дали! Верни сейчас же, не то задавим!..
      Жизнь дороже рубля. Бросил Авдей серебряный на асфальт, и звон даже слыхать было, да, все не оглядываясь, все той же прытью к дому. У самого подъезда – на тебе! Старый знакомый Серега, давно не видались, остановил.
      – Ты чего по ночам бегаешь? – смеется. – Днем-то когда бы встретились...
      Авдей хотел, было, рассказать Сереге все, что с ним только что приключилось, но, похоже, будто ничего этого не было, а просто упал он в грязь и на какое-то мгновение заснул, а оно и пригрезилось. Поэтому он так и сказал, оттирая ладонью грязь с куртки:
      – У друга выпили, шел сейчас и в грязь упал.
      – Ничего, отмоешься, – успокоил его Серега. – Слушай, ты телевизоры-то все еще ремонтируешь? Заглянул бы как-нибудь ко мне по старой дружбе. Телевизор сломался. Ты его раз ремонтировал, помнишь, наверно? Цветной...
      Старой дружбе отказать нельзя. Авдей пообещал назавтра зайти. Но что-то было на другой день самочувствие нехорошее: похмелье не похмелье, но муть жуткая и круги какие-то зеленые перед глазами, казалось, того и гляди, глюки пойдут. Да и вчерашнее приключение было настолько свежо, что казалось каким-то воплотившимся бредом и совершенно не выходило из головы. То Авдей жалел, что выбросил неразменный рубль, а надо было бежать и бежать до самого дома; то, наоборот, радовался, что отдал, отвязался от чертей, а то, кто знает, будут по ночам приходить, будить, долг требовать. И хотя эту ночь Авдей спал хорошо, спокойно, но днем, вот, пожалуйста, – всякие круги перед глазами, тошнота. Нет, это не похмелье, это будто предчувствие какой-то перемены.
      Но никаких перемен как раз не происходило с ним. Он просто никуда не выходил из дома всю неделю. И тошнота, и муть, и круги сменились какой-то тягучей тоскливой ленью. Вспоминались зачем-то прошлые поступки, попытки утвердиться в жизни, которые терпели крах, как песочные, или еще хуже, воздушные замки. И в этом он винил тогда не себя, а своих друзей, знакомых, которые, мнилось ему, не замечают его доброго отношения к ним. И постепенно он отдалялся от них с грустной и вместе с тем гордой мыслью не общаться никогда с теми, кому он неинтересен. Гордыня человеческая трудно смиряема, но он пытался ее смирять и находил даже наслаждение в сознании себя отвергнутым, осмеянным, опустившимся внешне, но неустанно укрепляющим дух свой внутренне. И в этом тоже была его гордость. Он мог, например, не пойти туда, где ему бывало хорошо, но однажды показалось, что там он уже надоел, и он не шел день, два, неделю... И так получилось, что довольно обширный круг его знакомых с годами, как-то непроизвольно, видоизменялся. В конце концов Авдей забывал и не сожалел о старых, когда-то очень теплых привязанностях. В последнее время общается он исключительно с людьми богатыми, вроде Семена Артемича, но увлеченными, кроме обогащения, еще какими-нибудь выдумками, хоть простой рыбной ловлей. Авдей всегда искал в друзьях лишь интерес общения, и не более, никакого подобного им образа жизни или пристрастия не принимал и всегда держался мысли, что и отсюда уйдет запросто, как только почувствует обиду или простое одиночество. Авдей давно приметил такую закономерность: пока ты стремишься к людям, они отталкивают тебя, но стоит только отдалиться от них, как они сами лезут к тебе.
      Сергей пришел к нему к концу недели все с той же просьбой:
      – В мастерскую везти – там сдерут, зарплаты не хватит. Да и не дают ее нам, зарплату. Давай сходим, тут же недалеко, посмотришь, а то жена меня запилила уже...
      Ни слова не говоря, Авдей собрался, взял чемоданчик с инструментами. По дороге все извинялся:
      – Болел всю неделю, никак собраться не мог. Я помнил, что обещался, а все думаю – завтра, завтра...
      Дома у Сергея было бедновато, Авдей сразу это заметил. «Стенка», диван, два кресла, на тумбочке цветной телевизор старого образца, впрочем, вся мебель того же старого образца, времен развитого нашего социализма. «В то время семья была достаточно обеспеченной», – зачем-то отметил про себя Авдей. Он часто бывал здесь в гостях, и вся эта обстановка ему помнится, здесь его не раз угощали вином и обильной закуской...
      – А сын-то у вас где? – вспомнив, что у Сергея с Ниной подрастал в это время парень, поинтересовался Авдей.
      – В армии, – в один голос с гордостью ответили родители. – Дослуживает, к Новому году ждем. Не знаем только, чем угощать будем... Ты приходи, Авдей...
      Нина спросила, женился, нет ли Авдей? Вопрос был неприятен, и Авдей только усмехнулся на него и поскорее взялся за телевизор. В схеме блока питания был пробит диодный мост, Авдей сразу его определил, выпаял и показал хозяевам:
      – Вот...
      – Ой, наверно, дорого стоит? – первое, что вырвалось у Нины.
      – Да ничего не стоит, – успокоил ее Авдей, – есть он у меня с собой.
      – Ой, как хорошо-то! – обрадовалась Нина.
      Пока Авдей впаивал деталь, потом настраивал телевизор, Сергей успел куда-то ненадолго отлучиться. Вернулся довольный, Авдей без труда догадался, что он сбегал, попросил у соседей взаймы, а потом уже побежал за бутылкой. Телевизор показывал еще довольно сносно, хозяева были этому очень рады и даже горды, что вот уже столько лет и почти без ремонта. Нина стала собирать на стол закуску, Сергей с важностью водрузил сюда же бутылку водки. Глядя на хлопочущую Нину, Авдей подумал, как она пополнела. А ведь было как-то на вечеринке, она состроила ему такие глазки, что через минуту, уединившись с ней на кухне, он начал тискать ее и шептать такое, что она, испугавшись его реакции на свой бездумный флирт, тут же пошла на попятную, обратив все в шутку. Потом он еще раза два был у них в гостях, и Сергей с женой держались при этом такой любящей парой, что Авдею было неловко за прошлый свой пьяный поступок, и он перестал у них бывать.
      Откупоривая за столом бутылку, Сергей, смеясь, заметил:
      – Еще одну придется брать...
      – Почему это? – не очень строго возмутилась Нина.
      – Видишь, пленка на горлышке от пробки осталась?... Примета такая.
      – А, бери, деньги есть, дак, – засмеялась Нина.
      Авдей улыбнулся как-то застенчиво, вглядываясь в них обоих, подумал с приятностью:
      «Какие они все же бесхитростные...»
      Телевизор пел и показывал что-то веселое, радуя хозяев своей исправностью. За столом пили, закусывали специально, как проговорилась Нина, для этого случая состряпанными пельменями. Всем было хорошо. Бутылка подходила к концу. Авдей заметил, как Сергей переглянулся с женой и та пожала плечами.
      – Нет, больше не надо, – остановил Авдей движение Сергея. – Не ходи... Я что-то плохо себя чувствую в последнее время, да и деньги незачем тратить...
      Так и посидели вечер: допили эту бутылку, доели пельмени, чай попили с вареньем, телевизор поглядели; в карты сначала играли, потом Нина взялась гадать по ним, обоим – и мужу, и Авдею. И уже довольно поздно Авдей засобирался домой.
      – Тебя проводить? – предложил Сергей.
      – Не-е, чего я, пьяный, что ли...
      – Все равно... – уже в дверях Сергей достал из кармана бумажку в десять тысяч и хотел сунуть Авдею в карман. – Возьми вот, за работу...
      – Да ты что, даже и не думай, – отмахнулся Авдей. – И так хорошо посидели, угостили... Не-е, не возьму...
      – Возьми, чего ты, – услыхала их возню Нина.
      – Не-не-не, – наотрез отказался Авдей.
      – Ну ладно тогда, спасибо, – поблагодарил Сергей. – Ты заходи, если что... просто так заходи.
      – Смотри, заходи! – наказала и Нина.
      На улице шел дождь, не хлесткий, но сыпкий и очень чувствительный. Успевшая за неделю выветриться грязь опять разбухла и полезла на тротуар. Авдей надвинул поглубже на голову фуражку, поднял воротник куртки и потрусил, размахивая чемоданчиком. Почти у дома ему захотелось курить, несмотря на дождь, на позднее время, на то, что перед уходом покурил на пару с Сергеем на кухне... И вот же, так сильно захотелось курить, что пришлось остановиться, достать сигарету, спички... Но прикурить не успел, только и есть, что чиркнул спичкой, а ему вдруг к самому носу гуся суют. Главное, гусь-то странный какой-то: сам в перьях, как положено, с крыльями, а ни головы, ни лап нет. И та же самая косая харя опять глядит в упор на Авдея и гугнит:
      – Гуся нам дал, а рублем серебряным гнушаешься! Теперь у тебя в кармане десять тысяч лежало бы... На рубль, а то по шее получишь!
      Что тут делать? Трезвый Авдей, может, и растерялся бы, но подвыпивший как-то быстро сообразил, выплюнул неприкуренную сигарету да заорал с каким-то завыванием, аж сам испугался, и бежать, пока по шее не получил. А сзади догоняют, топают, хохочут, смрадом серным воняют.
      – Стой! – кричат. – Возьми рубль!..
      Насилу убежал. В подъезд заскочил, дверь за собой притворил, а там на свой этаж и в квартиру. Дверь на ключ.
      Пока мокрую одежду снимал, немного успокоился, наваждение как бы прошло, и казалось уже, что ничего и не было на самом деле, так только – почудилось с пьяных глаз в темноте. Крика своего малодушного стыдно стало, хорошо еще в тот момент мимо никто не проходил.
      Авдей подошел к окну, закурил. На улице было по-прежнему спокойно, дождь перестал, время от времени шуршали колесами легковушки, появлялись и прохожие: некоторые проходили быстро, топая башмаками, а некоторые, напротив – плавно, бесшумно и часто с большими заносами с тротуара на газон и обратно. Покурив на кухне, Авдей вернулся в комнату и усмехнулся тому, что у Сергея бедность сразу заметил, а у себя то же самое не хочет видеть. И тут же нашел оправдание, что пока живет один, и стараться-то вроде незачем. Достал из шкафа остатки коньяка, допил, включил телевизор и лег спать. Удивительное было спокойствие, будто полчаса назад на улице к нему никто и не приставал.
      И уснул бы Авдей спокойно, под завывание полуголой телезвезды, но в дверь резко, как обычно бывает среди ночи, позвонили. Авдей соскочил, прошлепал в коридор к двери, прислушался...
      – Кто там? – тихо спросил, хотя не далее чем вчера мог, не задумываясь, отпереть дверь сразу, без вопросов.
      С той стороны молчали, но было слышно, что кто-то там есть, шебуршится.
      – Кто там? – уже увереннее спросил Авдей.
      С другой стороны, немного нараспев, откликнулись:
      – Авдюха-а, открой, друган... Это я, Колян...
      Колян уже походил на бича. Он и раньше-то пил, но еще держался, ходил на работу, хоть и часто прогуливал.
      Потом уволился, еще куда-то раза два-три устраивался, отовсюду прогнали – и вот теперь он такой. Обычно Авдей избегает с ним встречи, и не потому, что в любой раз Колян обязательно попросит, хоть тысчонку, на похмелье, но просто неприятно постоянно глядеть на его жалкий вид. Был Колян и сейчас пьян, но денег просить не стал и вперед пройти отказался. Прямо с порога, переминаясь прегрязными ботинками, начал говорить:
      – Я, елки, к этому... к Сереге зашел с бутылкой. Меня, правда, Нинка гоняет, но сегодня мы с Серым на лестничной площадке, на ступеньках прямо, посидели, выпили маленько, поговорили... Ты, если, у них телевизор сделал, да?... Молодец... Голова ты, Авдюх. Кажет, как новый, елки... Ну, думаю, да... Ты, Авдюх, у меня это... тоже телек не пашет. Я там ковырялся, конечно, но лампы все целые, ни одной не продал. У жены шапку продал, а тут нет, ни за что... Ты давай, Авдюх, приди, знаешь же, где я живу. А то скучно без телевизора, елки, хоть посмотреть когда, с похмелья, – Колян засмеялся своей шутке, присел на корточки, опершись плечом о дверь, и уходить, видимо, не торопился.
      Авдей стоял перед ним в трусах, было немного холодно, и чтобы хоть как-то отвязаться, пообещал:
      – Ладно, завтра приду, вечером. А сейчас давай, поздно уже, я спать хочу...
      Колян безоговорочно ушел. Заперев дверь, выключив свет и телевизор, Авдей лег спать и скоро уснул. И как бы крепко и спокойно ни спал, утром опять, как в прошлый раз, болела голова, мутило, и плыли перед глазами разноцветные круги. Никуда идти не хотел, но Колян ближе к обеду заявился сам, и как Авдей ни ссылался на плохое самочувствие, уговорил-таки пойти:
      – Там и делов-то ничего, Авдюх... Какой-нибудь проводок оторвался...
      В доме у Коляна происходило уже, по всей видимости, саморазрушение – начиная с отклеивающихся обоев, линолеума, треснутого в двух местах окна, продолжая журчащим проточной водой унитазом и кончая мертвым, облезлым и в паутине телевизором черно-белого изображения. Чтобы еще подобраться к телевизору, Авдею пришлось перешагивать через штабель пустых винных бутылок; задел, несколько штук зазвенели по полу к старому, скособоченному дивану.
      – Вот, говорил Зойке, – сдай сходи, – пожаловался Колян на жену. – Не пошла, ждет, видно, когда я схожу, елки.
      – А где она у тебя?
      – Зойка-то?... На работе, уборщицей в магазине. Ща придет на обед, за бутылкой сгоняю, скажу, мастера надо угощать.
      – Ничего не надо...
      – Ну да, не надо, елки...
      Все потроха у телевизора были крученые-перекрученные и держались на честном слове. Поправив оголенные провода, перекошенные лампы, Авдей рискнул включить всю эту рухлядь в розетку. Естественно, сразу же повалил дым.
      – Во-во! – будто обрадовался Колян дыму. – Я говорю, он у меня когда-нибудь взорвется и весь дом спалит. Вот смеху-то будет, елки...
      Ремонтировать не было никакого желания уже потому только, что за этой неисправностью в таком телевизоре возникнет сразу же другая, а потом, может быть, и еще. Кто знает, сколько тут Колян накрутил своих проводочков? А если даже и починить этот телевизор, все равно не через день, так через неделю он опять поломается, не сам по себе, так Колян в сердцах саданет ему кулаком по макушке, чтоб другой раз показывал лучше. И опять задымится что-нибудь внутри, и опять покой...
      Пришла на обед Зоя. Поздоровалась, прошла на кухню, Колян за ней.
      – Лучше бы не приходила! – сразу же послышался ее голос с кухни.
      – Ты ща поорешь мне! Я сказал, елки! – остановил Колян ее крик кулаком по столу. «Еще не хватало, чтобы из-за меня они собачиться стали», – с неприязнью подумал Авдей и, позвав Николая, предупредил:
      – Ничего не надо, я все равно не буду.
      – Ну да, не будешь, елки, – не слушал Колян никаких возражений. С трудом, с неохотой, потрескивая, посвистывая, телевизор заработал. Изображение от «подсевшего» кинескопа мутное, негативное – не люди, а черти там скачут, кривляются. Колян к тому времени все-таки выдрал у жены бутылку, вместе пошли, и она там, в магазине, заняла. Обратно не вернулась, видимо, решила обед пересидеть где-нибудь у магазина на ящичке, отдохнуть от скандалов.
      – Я его и не смотрю почти, – указал Колян стаканом на телевизор. – Раньше там хоть кино показывали, а сейчас одни политические разборки. Больно мне охота знать, кто там у кого и чего украл, елки. Я одно знаю, что, кроме выпивки, мне уже ничего тут не светит. Мне домой заходить противно, как зайду, так глаза бы ни на что не глядели, сразу же уйти куда-нибудь хочется. А куда-нибудь приду, елки, мне и оттуда сразу уйти хочется... если там бутылки нету, – добавил Колян и засмеялся.
      По телевизору показывали какой-то дикий видеоклип со страшными и непристойными превращениями, отсечением голов и прочих элементов человеческого, или, скорее, дьявольского, тела. Но все это стало настолько обычным и повседневным, что казалось, погляди не в телевизор, а за окно, – увидишь точно такую же картину и ничуть не удивишься. Колян опьянел едва ли не с полстакана, сидел и городил всякую философскую околесицу о том, что все мы постепенно ко всему привыкаем:
      – И Зойка моя привыкла ко мне. А сначала все травила меня, от бутылки отучала, кодироваться гнала – ща... Привыкла, никуда не делась... Мы и к бедности уже, Авдюх, привыкли. Раньше, елки, если хлеба в доме нету, на удивление было, а теперь ничего, сойдет...
      Авдей оставил его с недопитой бутылкой, уснувшего головой на столе. На улице лил сплошной дождь. От такой погоды и остается только одно – законопатить наглухо окна в доме, напиться и упасть лицом в тарелку, и хорошо еще осень не поздняя и есть какая-то надежда на теплые дни. В этот раз Авдей не видел никаких харь, но голос ему послышался отчетливо:
      – Возьми рубль-то, дурак! Молчать бы надо, да кто подскажет разве.
      Ввязался Авдей:
      – Ага, – говорит, – я возьму, а вы же меня и прикончите.
      – За что? Гусь-то твой у нас. Пока рубль тебе не отдадим, мы гуся ни продать, ни зажарить не можем. А у него уже и голова выросла...
      Идет Авдей, оглядывается по сторонам. Никого рядом с ним нет. Да и кто в такой дождь на улицу выйдет. А голос опять ему гугнит:
      – Ну бери, что ль, а то промок я с тобой тут... тоже мне – бессребренник! В церквах и то деньгу берут. Вот домой придешь сейчас, чего есть будешь? В магазин по пути не зайдешь – в карманах пусто. А не выбросил бы рубль тогда, было бы их у тебя теперь полный карман, и не к Коляну, пьянчужке, ходил бы на шабашку, а к самому министру, может. А к этим-то чего ходить, к голодранцам...
      Родной подъезд был уже близко, и, отфыркиваясь от дождя, Авдей осмелел, вздумал посмеяться:
      – Ведь гусь-то все равно мертвый!
      – А ты обмани нас, – не смеясь, настаивал невидимка. – Мы таких и награждаем, кто обмануть нас сможет. На рубль, на!
      И он, то есть непонятно кто, вдруг насильно всунул Авдею в зажатую в кулак ладонь холодную кругляшку, вернее, не всунул даже, а рубль сам собой вдруг серебряным холодком почувствовался в кулаке. Как и прошлые разы, мгновенно охватил Авдея ужас и он бросился бежать. А сзади опять хохот и крики:
      – Отдай! Отдай! Обманщик! Вор!
      Но не разжал на этот раз Авдей кулак, не зазвенел по асфальту с перепугу выброшенный рубль. Захлопнув за собой дверь подъезда, Авдей без лифта и без оглядки мигом заскочил на свой седьмой этаж. Хотя за этот миг успел вздрогнуть от мысли, что у него что-то с головой происходит, и надо, видимо, обратиться к врачу. Но, замкнув дверь на ключ, от тут же обрел спокойствие, будто пять минут назад никакого общения с невидимым у него не происходило и неразменный рубль в кулак ему не сунули. Кстати, этот самый серебряный рубль Авдей запросто, словно обыкновенный старый пятак, бросил в карман куртки и забыл про него. Переоделся в сухое, подошел к окну. Там дождь перестал, и вот-вот готово было прорваться меж клочкастых черных туч солнце. Но не прорывалось. Лишь изредка высвечивались ясным светом лучи его и тут же затухали в наплывавшем мраке. Было у Авдея такое настроение, такое чувство, что если прямо сейчас выйти на улицу, то там повстречаешься с совсем незнакомым тебе человеком. И с ним ты познакомишься, подружишься, полюбишь его, и жизнь твоя озарится видением нового пути. На том пути будет тебе легко и радостно на любом перекрестке, в каждом доме, где придется остановиться.
      А идти было совершенно некуда, какой бы повод выйти из дома Авдей ни придумывал. И наконец решил пойти просто так, без повода, куда глаза глядят. На улице прислушался, огляделся по сторонам. Все нормально – обыкновенные прохожие, обыкновенные звуки города. Вот идет молодая женщина, скромно одетая, видно, мать-одиночка, ведет за руку девочку. Красивая, лупоглазая малышка машет зажатой в кулачке куколкой и бойко напевает песенку про петушка, у которого «мясляна головушка, шелкова бородушка».
      – Ба! Авдей! – удивленно воскликнула ее мама.
      Авдей вздрогнул, узнав голос, посмотрел в зеленоватые глаза. Сразу же вспомнились былые поцелуи, выяснения отношений, предложение, какое-то неуклюжее, не вовремя, – и отказ. Сколько же лет прошло? Около десяти, не меньше. Тогда Авдей постарался побыстрей забыть ее и даже возненавидел. Он знал, что отказала она ему из-за какого-то подвернувшегося ей парня, за которого вскоре выскочила замуж, и Авдей знал, что ничего хорошего у нее с этим замужеством не выйдет, будет она несчастна. Почему-то чувствовал он так... или хотел этого?... А вот поди ж ты – дочка у нее, да какая забавненькая. Ах, Лена, Лена...
      – Не узнал? – засмеялась.
      – Узнал... А это твоя дочка?
      – Моя... заболели вот немного. В больницу приезжали. Лекарства прописали, а они дорогущие. Где я возьму столько денег? У меня иногда и на хлеб-то не бывает...
      Изменилась Лена, даже морщинки у глаз появились, хотя из-под шапочки такие же светлые кудряшки выглядывают. Они-то и привлекали всегда Авдея, их-то, наверное, больше всего и помнит. Не сменила прическу, не перекрасилась, не постриглась, как обычно делают завертевшиеся за тридцать пять женщины. Идти было все равно куда, Авдей вызвался проводить их, тем более что почувствовалось ему в этой случайной, а может, и предуготовленной встрече какое-то оживляющее душу тепло. Девочка сразу же познакомилась с ним:
      – Меня звать Анечка, я хожу в садик, сейчас болею...
      Проводил он их до автобусной остановки и подождал, пока они уедут. На скорую руку Елена рассказала ему, как два года назад прогнала мужа, от которого никакого толку не было, даже пять лет ребенка не мог сделать, кое-как дождалась. Сейчас свободна, работает на предприятии, денег не платят. Увлекается экстрасенсорикой, всякими гаданиями, верит в Бога и ходит в церковь...
      – Когда есть, много пью кофе... Стала курить... А вообще, все та же... Слушай, а помнишь, ты помог мне телевизор выбрать в магазине? Он до сих пор у меня стоит. Правда, не работает, – засмеялась. – Ты не зайдешь как-нибудь?
      – Зайду, – пообещал Авдей.
      Елена быстро что-то прикинула в уме:
      – Зайди, примерно, через недельку, – и тут же поправилась, – а вообще, можешь приходить, когда хочешь...
      И он пожаловал через неделю. Раньше собраться ему не позволило обыкновенное самолюбие. Лена отворила ему дверь мрачная, с застывшими, какими-то потемневшими вдруг глазами.
      – Что-то случилось? – тихо спросил он.
      – Проходи, – так же тихо сказала она. – Анечка сильно белеет. Лихорадка у нее какая-то, трясет всю.
      – Надо к врачу...
      – Да приходила участковая, что толку-то... Подруга, вон, бабку свою, знахарку, привезла. Хотим заговор сделать, бабка говорит, пройдет сразу.
      – Может, мне потом прийти?
      – Зачем, проходи, – Елена слабо улыбнулась. – Они в комнате, а телевизор у меня на кухне стоит, там и антенна есть.
      Невысокая, повязанная белым платочком старушка топталась в зале около дивана, держала в вытянутых руках какую-то миску и водила ею кругами над больной Анечкой. Пугливо оглянулась на прошмыгнувшего на кухню Авдея. Сидевшая в зале на стуле молодая женщина рукой показала бабке, чтоб та не пугалась.
      – Ладно, ты тут сам смотри, – сказала Авдею Елена, – а я пойду к ним, – и по лицу ее скользнула тень муки.
      Телевизор старенький, черно-белый, но ухоженный, ни пылинки, ни царапинки. Авдей включил его. Тот прогрелся, затем появился звук и засветился экран, только изображение на нем было как бы завернуто. Авдей телевизор опять выключил, снял заднюю стенку. Включил. А из комнаты вдруг послышался тоненький, нараспев с подвываниями голосок старушки-знахарки:
      – Кумажа! Кумажа! Девка огненная, Трясовица черная...
      А по телевизору показывали какой-то очередной мировой скандал с вооруженными разборками. Куда-то срочно перебрасывались бомбардировщики, шли неустрашимые авианосцы. Авдей крутил ручки, замерял ток, подпаивал конденсаторы, но ничего не менялось, все так же летели неуловимые истребители вверх тормашками, крутыми виражами уплывая куда-то внутрь экрана. И диктор печально сообщал о разбомбленном где-то городе, о погибших его жителях. А рядом в комнате все не уставала старушка притоптывать, подпевать, стращать:
      – Кумажа, девка огненная, тебе говорю – поди прочь, за топкие болота, за темные леса, за окиян-море на бел-горюч камень... У собаки боли, у кошки боли – у рабы Божьей Анны заживи...
      А телевизор все долдонил о каких-то самонаводящихся ракетах, лазерных бомбах, минах и прочая убивающая, разрушающая, уничтожающая. Было жарко на кухне, руки у Авдея потели, сам он ничего не соображал, будто в первый раз открыл телевизор, хотя недавно мог похвастаться, что черно-белые может отремонтировать с закрытыми глазами. А сейчас даже и закрывать их не надо – вместо схемы какая-то кутерьма в голове: девки-Трясовицы, охваченные огнем, прыгают, прыгают вокруг постели Анечки, тянутся к ней, скалят зубы, глаза у них светятся в пламени... Дым из телевизора отвлек Авдея... Вот она и неисправность... без задымления и не определить было...
      Уходя, обещал через день-два зайти проверить, все ли в порядке. В доме у Лены немного успокоилось: Анечка, намучившись лихорадкой и криками, уснула; дверь в зал затворили, и старушка со взрослой внучкой перешли на кухню, попить чаю и посмотреть какое-нибудь кино по телевизору. Авдею предложили посидеть с ними, он отказался, непонятно отчего смутившись и покраснев, сослался на будто бы срочное дело. Провожая, на пороге Лена как-то печально глянула ему в глаза и подала десять тысяч за работу. Рука его потянулась и взяла деньги...
      – Ну вот теперь ты наш! – первое, что он услышал, выйдя на улицу. Прозвучало отчетливо и громко. Саркастически.
      Вокруг никого не было. Авдей отшатнулся к стене дома, и его тут же сильно вырвало.
      – Кумажа... Камажа, – повторял он поразившее его слух слово, пытаясь понять смысл его, пытаясь осознать, что же это он такое сейчас натворил?...
      Пока ждал автобус, начало темнеть. В окнах домов мозаикой зажигался свет, то и дело меняя символы рисунков. Авдей с любопытством вглядывался в отдаленный светящийся мир, и в каждом окне ему мерещилась Кумажа, лихорадка огненная. Хорошо еще рядом на остановке люди стояли, а то он сорвался бы, наверно, с места и побежал куда-нибудь напропалую. В кармане куртки он вспотевшей рукой нащупал десятку, серебряный рубль также нащупывался и жег холодком кончики пальцев.
      – Кумажа... – проговорил тихо, но его услышали, обратили к нему удивленные взгляды. Смутившись, Авдей поскорее достал сигареты, чиркнул спичкой.
      Докурить не успел, подошел автобус. Все ввалились, и места хватило всем. Толстая кондукторша уверенно шла по автобусу и собирала пассажирские деньги. Все безропотно расплачивались, и только двое пареньков, лет по пятнадцати, нагло заявили, что денег у них нет; и как их кондуктор ни стыдила, ни бранила, с места не сдвинулись и выражения отупевших лиц не изменили. Была следующая остановка, и в автобус влез почти на четвереньках, с двумя самодельными кривыми клюшками, старик. Юродивый, сразу видать по выражению глаз, по вздернутой кверху реденькой бороде, по расхристанной грубой накидке и по большому, как у попа, медному кресту на шее. Тыча в пол клюшками, почти волоком передвигая ноги, зажав в одной руке вместе с клюшкой целлофановый пакет, он завыл вдруг противно, на весь автобус, песнь подаяния:
      – Православныя-а! Не оставит вас благодать Божья, помозите немощному на хлеб-соль Христа ради...
      Кто давал несчастному денежку, кто отводил взгляд, кто просто смотрел печально, не шелохнувшись. Один из тех пареньков, что отказывались платить за проезд, тоже вдруг вытащил из кармана брюк тысячу.
      – На! – сказал, будто сделал одолжение, и сунул нищему в пакет.
      – Храни тя Бозе-е! – приостановившись, поблагодарил его нищий.
      – Ладно, – хихикнул в ответ мальчишка. Щедрая его выходка враз вывела из себя кондуктора, она почти завизжала:
      – Ах ты наглец! Денег у него на билет нету! А на милостыню еся!.. Ну-ка, выметывайтесь из автобуса оба! Никуда не поедем, пока не выйдете...
      Автобус остановился на остановке, а пацаны так и не сдвинулась с места, вцепившись покрасневшими пальцами в поручни. Зато вышел юродивый. И уже закрывались двери, Авдея как осенило что-то: он сорвался с места, задержал двери руками и выскочил.
      – Вот! Возьми! – сунул десятку в пакет нищему.
      – Спаси тя Бог! – поблагодарил юродивый, перекрестил Авдея и пошел дальше, напевая: – Блаженны люди, и промысел их нетлен...
      Автобус ушел, никого не осталось на остановке. Дул влажный ветер, но Авдею не было холодно. Нарастало внутри какое-то блаженство, легкость. И в этот миг вдруг опять показалась перед ним косая харя, на этот раз он стоял перед Авдеем во весь рост: в полосатых штанах, в серой полосатой рубашке, при галстуке...
      – И-эх! – вскрикнул обреченно. – На фига я с тобой связался! – рванул на груди рубаху, подпрыгнул, крутанув хвостом, и растаял, исчез, даже вони не осталось.
      Авдей опустил руку в карман куртки – неразменного рубля там как не бывало. Подошел автобус, распахнул двери. Авдей вошел, сел и начал шарить по карманам – денег за проезд не было. А кондуктор уже приближалась, и хорошо, что ехать ему оставалось всего одну остановку. Домой от остановки он шел мимо магазина, вспоминая, что дома холодильник пустой. «Ну и ладно, – решил он, – приду сейчас, разденусь и спать лягу пораньше, а будет день завтра, будет и пища...»
      Однако спать ложиться не пришлось. В двери ему была записка от Семена Артемича:
      «Дорогой друг! Приглашаю на ужин отведать гуся и выпить рюмочку. Если не затруднит, возьми инструмент – сломался телевизор...»

      – Ты, мужик! – злобный, тупой, тяжелый взгляд мутных глаз с почти невидимыми, суженными до предела зрачками впился в майора, плескавшегося в обшарпанном, убогом умывальнике пограничной общаги, – ты че гонишь на мою жену?
      Иван Дорофеев, офицер разведотдела штаба округа, редко появлялся в своей тесной казенной комнатенке – такова уж специфика боевой службы на Кавказе. Чеченские ущелья, пещеры, блиндажи с окопными вшами – вот место его настоящей прописки. В общем-то, лучшего места для человека, исповедующего боевое искусство таинственных «ночных демонов» – ниндзя, и не придумать.
      Ну а в городе Иван несколько расслабляется, позволяя не придерживаться принципов ниндзюцу: какие такие опасности могут подстерегать воина в совершенно мирном месте? Единственно, что неукоснительно и ежедневно он выполнял – изнурительные утренние тренажи, с обязательным метанием в цель сякенов и сюрикенов (металлических звездочек и стрелок).
      С обитателями общаги майор, в силу своего полевого образа жизни, особо не был знаком, как и с нелюдимым, угрюмым, не вылезающим из своего «бунгало» гражданским типом по прозвищу «Му-му». Тип имел громадную, заплывшую жиром конфигурацию с густой рыжевато-белесой шерстистостью, необычайно писклявый фальцет и, естественно, толстенную басистую жену-прапорщицу.
      Потому-то Иван и удивился, заслышав в пустынном умывальнике «колоратурное сопрано» в исполнении того самого типа гражданской наружности. Тем более что тон речи был угрожающий, несмотря на писклявые составляющие, а фразы более подходили для «зоны», но никак не для офицерского, пусть и поганенького, жилья.
      «Обкурился, бедолага» – сообразил офицер, знавший признаки и повадки наркоманов по своей службе в Туркмении. Всматриваясь в невидящие глаза прапорщицкого супруга, он вежливо спросил:
      – Вы о чем?
      – Ты че там гонишь?
      – Во-первых, не «ты», а «вы», – уже жестче, но не грубо поправил майор.
      – Ты меня учить будешь, мужик! – взвизг «волосатика» свидетельствовал о некоторой его вменяемости. Но упорное упоминание «мужика» наводило на мысль об уголовном прошлом Му-му или же нынешней связи с криминалитетом.
      Будь подобная речь где-нибудь в гражданском общежитии, куда возможно проникновение любого сброда, вопросов бы не возникло. Но здесь, в месте проживания служивых людей, уголовные замашки вроде как исключались.
      Впрочем, уголовников Иван не боялся. Он хорошо изучил психологию этого своеобразного пласта народонаселения и с кем угодно находил общий язык.
      Но кто этот дивный жирный экземпляр, и чего он добивается, нарываясь на скандал? Может быть, повода, чтобы одним несильным движением волосатой лапы придавить представителя так ненавидимого им с прапорщицей офицерского «белого» сословия?
      Не знал Вася (этот самый Му-му), общаясь только с себе подобными, что внешность порою очень обманчива, и в скромной, сухощавой, небольшой фигуре майора аккумулирована энергия необычайной разрушительной силы, способной уничтожить даже на расстоянии.
      Реальные же возможности Васи, несмотря на его массивность, выдавала просто безобразная обрюзглость и бессмысленное выражение маленьких, заплывших жиром глазок. Стало быть, противник он никудышный, в случае столкновения усугубляющий свое поражение необычайной массой.
      К сожалению, офицер и сам просчитался в своих выводах. То, что Му-му не представлял из себя серьезного противника в рукопашном бою, было верно. Но степень подлости была неизвестна. Что и сыграло в дальнейшем свою, хоть и незначительную роль.
      Иван понял возможную причину (одну-единственную) агрессивности этого типа. Дело в том, что ночью, маясь от бессонницы, он заходил на кухню поставить чайник. А там возле электроплиты стоял Вася со своей женой Зиной. Заслышав скрип открывающейся двери, они вздрогнули и покраснели. И чтобы разрядить обстановку, Иван пошутил: «Мы, совы, птицы ночные». Но в этих словах ничего обидного не было. Может быть, «совой» кого-то из этой семейки обзывали в детстве?
      Пока Иван размышлял таким образом, дверь умывальника открылась, и появилась Васина «вторая половина», отекшая, неопрятная, с бигудями в засаленных волосах. Ее жирные губы обиженно тряслись, а глазки затравленно бегали.
      – Уважаемая, – доброжелательно обратился к ней Иван, – неужели вас обидела «сова»? Если так, то я готов извиниться.
      Но женщина молча прошла к умывальнику, а муженек ее вдруг резко выскочил за дверь. Не глядя на майора, Зинка неожиданно разразилась трехэтажным матом в отношении «проклятого офицера».
      – Так вот в чем дело! – воскликнул Иван и, открыв дверь, крикнул вслед только что вышедшему мужу этой особы: – Уважаемый, посмотрите на странности вашей супруги!
      Из-за угла коридора выплыл Василий и направился вроде как к умывальнику. Но, проходя мимо офицера, резко ударил его в грудь.
      Не ожидая нападения, Иван все же успел перехватить руку Му-му. Однако довести прием до логического завершения помешала Зинка, выпрыгнувшая из-за умывальника и повисшая на плече майора.
      Самое странное, что из-за того самого коридорного угла уже выглядывала комендант общежития, которая имела обыкновение появляться на своем рабочем месте чрезвычайно редко и не ранее обеда.
      Конечно же, это было серьезнейшим оскорблением офицера. И моральным, и физическим. Но почему оно обыгралось столь откровенно провокационно? Тем более с использованием комендантши, этой Жабы Ивановны, как метко окрестили ее жильцы общаги – и за обрюзгшую бесформенную фигуру, и за бесконечные доносы и нелепые слухи. Ведь на службе та появлялась исключительно после обеда, чтобы за чаепитием с вахтерами выведать у них «эксклюзив» для докладов «по обстановке». И жильцы не знали, кому же Жаба докладывает. Потому как ее многократно искаженная информация всплывала где угодно. Причем доносы эти не были болезненным извращением старушечьего ума. Что и подтвердило очень уж раннее появление комендантши в общаге.
      «Что все это значит?» – раздумывал Иван, проходя мимо комнаты вахтеров, где Жаба Ивановна что-то быстро строчила, не обращая внимания даже на сладкие голоса любимого ею «мыльного» сериала.
      Подойдя к двери жилища прапорщицы, он тихонько постучался. А когда в узкой щели показался глаз ее супруга, негромко сказал:
      – Мужик, говоришь? Тогда пойдем поговорим.
      Мимика лица Му-му не изменилась. Почесываясь, он стоял, бессмысленно глядя на майора. И лишь промычал что-то нечленораздельное, когда услышал грубый бас супруги, требовавшей послать «этих полковников» на х...», а затем молчком закрыл дверь. Странно!
      – Дорофеев, к телефону! – вдруг гаркнула из вахтерской комнаты комендантша, прервав размышления Ивана.
      – Срочно на вылет! – голос оперативного дежурного звучал встревожено и жестко. – В Чечне «чепе». Подробности узнаешь в штабе.
      В «уазике», мчавшем группу офицеров на пригородный военный аэродром, Дорофееву рассказали о страшной трагедии, разыгравшейся ночью в одном из подразделений границы. Кто-то из солдат зашел в блиндаж и открыл огонь по спящим сослуживцам. Убив троих и ранив одного, он заперся в бронетранспортере, угрожая взорвать себя и находящегося там механика-водителя. Требование убийца выдвигал только одно – принести ему дозу... героина. Да-да, именно героина, а не какую-то коноплю или семена дурмана, которые массово произрастали во многих местах Аргунского ущелья.
      Чтобы выявить и пресечь канал поступления героина в войска, штаб округа направил на границу своих лучших специалистов. От разведотдела выбрали майора Дорофеева, который давно изучил всех наркоманов, проживающих в приграничных селах Чечни.
      Но Иван был твердо убежден, что чеченцы не распространяют наркотики среди пограничников. Не потому, что не хотят. Многие главари бандформирований, помня для себя положительный опыт одурманивания «шурави» во время афганской войны, мечтали повторить наркотизацию «гяуров». Однако в Аргунском ущелье условия для этого пока не созрели. Вот и предстояло выяснить, откуда же взялся у солдата героин.
      Как оказалось, сделать это было чрезвычайно трудно. Убийцу страшно выкручивала наркотическая «ломка», и допрашивать его не имело никакого смысла. Но следователь военной прокуратуры капитан юстиции Игорь Медведкин все же сидел возле орущего нечеловеческими (причем разными) голосами солдата и вместе с докторами внимательно прислушивался к обрывочным фразам.
      – Ничего толкового, – поморщился он, когда в палатку заглянул Дорофеев, – бубнит одно и то же, что «сова-сучара». Наверное, грезится ему дремучий лес с лешими да филинами...
      – Что-то эти совы меня с раннего утра преследуют, – усмехнулся Иван, – только упомянул совиную кличку, как они налетели.
      – Постой-ка! – перебил его Игорь. – Как я сам не догадался? Это же элементарно, Ватсон! «Сова» – никак не птаха, а чья-то кликуха. Вот только неясно, удастся ли «расколоть» нашего наркошу. А какие такие «совы» тебя преследовали?
      Подробно изложив обстоятельства утреннего провокационного нападения, офицер задумался. Во-первых, он и сам заподозрил четкую связь между шутливым упоминанием совы и агрессивным выпадом Му-му. Во-вторых, взгляд дебелого молчуна, какой-то волчий и немигающий, он уже когда-то видел. Вот только когда и где?
      Вечером, когда вспомнили с Медведкиным совместную службу в Туркмении, Ивана осенило:
      – Это точно он! Помнишь, лет семь назад возле забора части постоянно клубились местные наркоманы? Однажды я выследил бойца, тащившего им на продажу пять бушлатов. У своих же товарищей украл, сволочь! Так вот, когда он отдавал «товар», я и прыгнул с забора. Не сдержался. Надо было, конечно, дождаться передачи наркотика, схватить их с поличным, а я сплоховал.
      – Как не помнить? Шум стоял на весь округ – мол, лейтенант напал на беззащитного прохожего и сломал ему челюсть. Чуть не уволили тебя!
      – Вот именно! Да и шут с ними, великими и могучими политотдельцами. Самое главное, что тот бугай, который брал у бойца бушлаты и ринулся на меня в атаку, обладал очень редким взглядом. Как у волка. Я это заметил, когда послал его в глубокий нокаут и подсвечивал фонарем, пытась выяснить у солдата происхождение индивида.
      – Да, но где Ашхабад, а где Кавказ! И лет-то сколько прошло...
      Но, несмотря на свои сомнения, Игорь все же посоветовал другу проверить эту версию. И утром Дорофеев уже звонил из кабинета главы администрации соседнего поселка по спутниковой связи бывшему сослуживцу, организовавшему на Кавминводах детективное агентство.
      А тут и убийца неожиданно начал «колоться», когда медики помогли ему прийти в себя. Оказалось, что этот невзрачный на вид московский парнишка на гражданке, во время учебы в профессиональном лицее, прочно «подсел на иглу». Но родители сумели каким-то чудом вытянуть его из «героиновой дыры». Причем медкомиссия на призывном пункте ничего об этом не прознала и отправила рекрута охранять передние рубежи Отечества. Может быть, и отслужил бы парень честно и добросовестно, но...
      – Героин умеет ждать, – с тоской в голосе рассказал он следователю. – Мозг прочно запоминает его действие. И даже если вылечишься, а через год попробуешь, то, считай, что ты опять «на игле». Так произошло и со мной. Когда я служил при штабе округа, одна прапорщица крутила-крутила передо мной жирной задницей, да и прижала в темной углу. Какой же солдат откажется от бабы, какой бы страшной она ни была? Ну а потом она и втянула меня в прежнюю беду...
      – Что же, бесплатно? Героин-то не дешев!
      – Конечно! Парочка доз обходится в полтысячи рублей. И так каждый день.
      – Откуда у солдата такие деньги?
      – Да находил, куда деваться. А как в Чечню попал, все больше в долг получал. А как получал, уже не скажу, извините. Разные есть способы. Только вот иссяк однажды тот канал, и поехала у меня крыша... а местная дичка-конопля беспонтовая, тем более в сравнении с героином.
      – В общем, подвела тебя «Сова»?
      – Ну что тут поделаешь?
      И хотя наркоман не стал называть фамилию той прапорщицы, все равно картина вырисовывалась серьезная. А персонифицирование всех действующих лиц – не такой уж сложный процесс. Чуть раньше или позже, роли не играет.
      Но, как оказалось, время сыграло свою отрицательную роль. Когда через трое суток Дорофеев вернулся из Чечни, его ожидали странные известия.
      И сообщили их четверо крепышей интеллигентного вида, которые поджидали майора возле ворот авиаполка.
      По их словам, тот общежитский Му-му действительно имеет ашхабадское происхождение. И в тамошнем наркобизнесе не новичок, хотя и не имел большого веса. Но несколько лет назад его напарник попался с килограммом героина и был, согласно местному закону, расстрелян. А Му-му, имевший кличку «Сова», неожиданно исчез. Прихватив с собой запас наркотика, выданный им на реализацию. И тянул тот запас на десяток килограммов.
      И только сейчас, перехватив сообщение Ивана со спутниковой связи (точнее, его запрос на проверку информации), некие серьезные люди нашли Му-му.
      – Вот он, посмотрите, – незнакомцы протянули Дорофееву фотографию трупа с пулевым отверстием посреди лба. – Узнаете своего обидчика? Мы охладили его пыл, чтоб не повадно было на офицеров руку поднимать. Но у нас большая просьба – не трогайте его супругу. Хорошо? Она будет наказана своими методами. И скажите об этом своему другу, Игорю Медведкину. Вы с ним хорошие ребята. Таких бы побольше нашей России.
      Завершив таким образом свою речь, крепыши сели на поджидавший их «мерседес» и уехали. Ивану осталось только добраться до общаги, удостовериться в правильности всего сообщения и... думать, как поступить.

1

      Денек был еще тот. Постоянно что-то происходило. Вызов за вызовом – то драка, то ограбление, то еще что. Но самое-самое ждало нас под конец дня. Майор Сергей Никитин снял после звонка телефонную трубку, я не слышал, что там ему сказали, но видел, как изменился он в лице и как с его губ сорвалось:
      – О, черт! Опять! Немедленно выезжаем!
      Потом он, повернувшись ко мне, сказал:
      – Похоже, опять этот серийный козел начал действовать!
      Действительно, было из-за чего нервничать. Уже третий месяц в районе орудовал какой-то тип, совершая дикие убийства по какой-то хаотической схеме. Жертвы были совершенно различны по полу, возрасту, социальному происхождению. Убивая, он грабил, но очень часто жертвы были такими, что и взять-то у них почти было нечего.
      Взаимосвязь никак не прослеживалась. Убивал он чаще всего ножом или топором. Выйти на след его пока никак не удавалось. А эта жертва уже была девятой.

2

      Дом, в котором все произошло, оказался старым, двухэтажным деревянным убожеством. Два подъезда, по четыре квартиры в каждом, то есть по две на этаж. Не все квартиры оказались заселены, в некоторых, прописавшись, хозяева предпочитали не жить. Убийство произошло в 6 квартире. Этаж был первый, соседняя квартира пустовала, а убийство обнаружила соседка сверху, когда решила попросить сама взаймы. Увидев, что дверь не закрыта, она постучала и вошла. Вид соседа с перерезанным горлом произвел на нее такое впечатление, что врач вот уже более часа не может привести ее в более или менее соображающее состояние. Для пожилой женщины такое испытание психики, естественно, оказалось чрезмерным. Она, всхлипывая, повторяла только одну фразу: «Я вхожу, а он там...»
      Я спросил Никитина, почему он считает, что это опять действие того же убийцы.
      – Он опять свою подпись оставил, – сказал майор и показал мне не три цифры, написанные кровью в углу за комодом, – «666».
      – Число зверя, – кивнул я. – Поймаю этого сатаниста, так башку отверчу, падле. Живым, сволочь, брать нельзя!
      – Ты прекрати такие разговорчики, пока начальство не услышало, – произнес Никитин и добавил. – Ты до него доберись сначала. А то заявления кидать мы все мастера. До сих пор никакой зацепки. Попробуй пойми, что может прийти в голову психопату.
      – Все равно какая-то взаимосвязь между убийствами должна быть. У маньяков, если это маньяк, существуют какие-то принципы отбора. Кто на черные колготки реагирует, кто на цвет одежды или волос, еще на что... Главное, понять, что является для него пусковым механизмом.
      – Ну что ты психолог, я усвоил давно, – усмехнулся Никитин. – Вынужден признать, иногда тебе удается докопаться до истины, хотя время логиков-детективов прошло. Ни Шерлок Холмс, ни Эркюль Пуаро не разобрались бы в наших беспредельщиках. Тут старое правило «ищи, кому это выгодно». А уж таких типов, по сравнению с которыми Джек Потрошитель невинное дитя, как собак нерезаных развелось!
      – Я думаю, что их и в стародавние времена хватало, только условия жизни давали им возможность выплеснуть свою агрессию во время войн, разбоя, пыток. Стал, скажем, палачом и доволен – и при деле и при кайфе!
      – Ладно, хватит философствовать. Эту мразь отыскивать надо, пока он еще кого-нибудь не убил.
      – Что там эксперты накопали? – Никитин уже представил, что скажет на совещании полковник Щербак.
      Действия убийцы оставались непонятными. Каждый раз он убивал жертву в прихожей. Даже не проходя в комнату. Хватал, что попало на глаза, рисовал три шестерки и исчезал. Иногда он очищал карманы убитых. Не удивлюсь, если это действительно окажется сатанист, а тогда поимка его мною, православным человеком, является еще и долгом. И я этого изверга все равно поймаю. Зло должно быть наказано. Я долго размышлял, перебирая всевозможные версии и зацепки, думая, как же приступить к решению проблемы. К сожалению, данных оставалось недостаточно, и это убийство ничего не добавило и портрету убийцы. Но я не терял надежды.

3

      Весь вечер я перебирал папки с документами, отчеты, показания, результаты экспериментов, пытаясь выявить хоть какую-то закономерность. Неудачно. Тогда у меня возник план, возможно и не самый удачный, но ничего другого придумать не удалось. Надо попытаться восстановить как можно подробней расписание для жертв. Где они были, что они делали, куда ходили и так далее. Дело это оказалось до жути непростым. Тут сам-то про себя не упомнишь, что делал в такой-то день, а уж про других и говорить-то нечего. Но все-таки кое-какая информация подбиралась, рассортировывалась, но ничего не давала. Злило больше всего то, что, пока я тут трачу время, маньяк может совершить очередное злодеяние. Я совершенно неожиданно наткнулся на одно нелепое, непонятное и пока кажущееся случайным совпадение. По крайней мере, трое перед своей гибелью побывали в кафе «Аква». Вроде бы ерунда, к чему это может привести, но другого-то не имелось. И я решился довериться интуиции, тянущей меня в кафе. Надежда и сомнения были на равных.
      Я вышел на улицу. Капал мелкий дождь. Темный, осенний вечер ни к чему хорошему не располагал. Вспоминалось только грустное. Бросившая меня жена, которой надоели мои постоянные отлучки, и мои дети, которых я так редко видел, и мои неудачи, которые и привели в конце концов на работу в милицию. Хотя православным воином я стал гораздо раньше, об этом лучше лишнего не рассказывать. По крайней мере, пока. Теперь у меня была одна цель – защитить мир от скверны. О нормальной личной жизни я старался и не мечтать, дабы не бередить душу. Но иногда вот такой вот тоскливый осенний дождь нагонял грустные мысли.
      Но вот и кафе. Над входом мигали неоном синие буквы: «Аква». Кафе оказалось достаточно затрапезным, ему лучше бы называться «Рюмочной». Старые, кособокие, обшарпанные столы, тусклый свет из пыльных ламп, толстая златозубая буфетчица в помятом фартуке стояла за прилавком. На витрине были выставлены угощения – различные виды и сорта водки, пива, портвейнов и других алкогольных напитков. С закуской было значительно сложнее – бутерброды с семгой и колбасой, соленые орешки, чипсы и прочая подобная дребедень. Взяв две кружки пива и пакетик с соленым арахисом, я уселся за свободный столик в углу и принялся наблюдать за всем происходящим в кафе. Посетителей было немного – десятка полтора, в основном различные забулдыги, однако попадались и вполне приличные люди. Похоже, многие заглядывали сюда после работы, кто по привычке, кто снять стресс, кто – просто за компанию. Я, попивая пиво, осматривался. Из всех посетителей меня заинтересовали четверо. Это длинный человек с большими руками и сильнолысеющей головой и глазами-буравчиками, он слишком любопытствующе зыркал глазами за столиком. Затем невысокий мужчина с небольшой, аккуратно остриженной бородой, в цивильном дорогом костюме и при галстуке. Всем видом напоминающий преуспевающего коммерсанта. Ему бы в дорогущих ресторанах сидеть и валютных путан обхаживать, а не какую-то помятую шалаву. Не вписывается, короче, в пейзажик. Третий – сравнительно молодой парень, с красным испитым лицом, бегающими глазами, сидевший в одиночестве за столом, на его шее висела массивная золотая цепь, через лоб шел неровный пересекающий левый глаз шрам. Видок такой, что любого зарезать может. Внешность бывает обманчива, травмы, бывает, получают и при «асфальтовой» болезни. Ну и последним объектом, привлекшим мое внимание, оказалась молодая девушка лет где-то двадцати, если не меньше. Белокурые, коротко стриженные волосы, темные глаза, приятное личико, хорошая фигура. Этот объект заинтересовал, скорее, как случайный объект желания. Я сильно пожалел, что мне не на десяток лет меньше. Эх, где мои двадцать, пусть с небольшим лет. Хотя, говорят, я и сейчас еще ничего. Только блеска в глазах стало меньше да куража поубавилось. Или это только кажется?
      Честно признаюсь, я почти не надеялся обнаружить что-либо, связанное с делом, особенно в первый же вечер. Это было бы слишком. Не зря, наверно, не везло ни в какие лотереи. Свой поход в «Акву» я считал не более чем рекогносцировкой – прийти, осмотреться, а потом видно будет.
      Посидев, посмотрев по сторонам, я несколько заскучал. Да и девушка интересовала меня все больше и больше. Однако она явно была чем-то недовольна и на мои взгляды реагировала не слишком одобрительно. Это не радовало. И все-таки намерение познакомиться победило. Это, похоже, судьба, обычно на такие знакомства у меня не хватало духу. Я встал, подошел к ее столику и произнес банальную фразу:
      – Девушка, вы не скучаете?
      – А вы что, хотите развеселить? – вскинулась она.
      – Готов попытаться! – улыбнулся я.
      – Попытайтесь где-нибудь в другом месте, – отрезала она.
      – Ну как хотите, – развел я руками и отошел. Когда отходил, мой взгляд скользнул по столу, за которым она сидела. Какой-то знак, вырезанный на крышке, на долю секунды привлек мое внимание. Я не сразу понял, что это такое. Отошел, снова сел за свой столик. Девушка встала и вышла. Минуту спустя поднялся и направился к выходу бородатый «коммерсант», и почти сразу поднялся «браток» со шрамом.
      И тут до меня дошло, что было вырезано на столе. «Звезда в круге» – знак сатаны. При других обстоятельствах я бы не обратил на это внимание, но сейчас... Черт! Тьфу ты! Не того вспоминаю. Вторую кружку пива выпить я так и не успел. Выскочил на улицу. Сквозило. Я поежился. Куда же эта девица направилась? Осмотрелся. Увидел спину бородатого «коммерсанта». Невдалеке маячил тот, со шрамом. Он никуда не шел, а стоял и курил на автобусной остановке. Непросто принять решение, когда один идет неизвестно куда, другой стоит, а дама вообще не видна. Или кто это там вдалеке шагает? Неужто моя давнишняя «неприступная крепость»? И тут из кафе вышел длинный и лысый человек. Он огляделся, сплюнул и пошел именно в ту сторону, куда шла девушка. Точнее, я думал, что это шла она. Надо было принять решение. И я решился. Вы, увы, меня простите, бородатый и со шрамом, не в ту сторону вы идете! Глядишь, встретимся еще! И пошел за длинным. Если интуиция подведет, то больше ей верить не буду! Ох уж эти осенние ночи! Неприятная тягость увядания и спокойная философия романтических размышлений. Все в кучу. И радость, и печаль, тоска и надежда. Самое странное, что я не испытывал чувства страха. Только азарт. И злость. И надежда на правильно взятый след. Почему-то была такая надежда.
      Девушка шла на значительном расстоянии впереди. Я мысленно выругался по поводу плохой освещенности улиц. Мэрия могла бы позаботиться о том, чтобы фонари горели хотя бы через один. А так освещал улицу свет из окон, горящих фонарей не имелось.
      Впереди маячил длинный, он шел неторопливо, но в том же направлении, что и девушка. Ступал он тихо. Особенно для такой здоровой фигуры. Я, конечно, тоже шел тихо. Тут девушка свернула в переулок, длинный – за ней, я ускорился, боясь потерять их из вида. И вовремя. Она как раз входила в подъезд. Я напрягся, если длинный пойдет за ней, то придется бежать со всех ног. Подумал, что если бы у меня имелся мобильный телефон, то вызвал бы подкрепление. Но чего нет, того нет.
      Длинный прошел мимо подъезда, в который вошла девушка. Похоже, паника оказалась ложной. Я даже не знал: огорчаться или радоваться этому. Решил подождать, а то вдруг длинный вернется. На втором тоже вспыхнул свет, в оконном проеме четко вырисовывалась фигура девушки.
      Сзади послышались шаги. Я обернулся, но опоздал. Удар чем-то зеленым пришелся прямо в лоб.

4

      Я пришел в себя. Потрогал лоб, рука сразу слиплась от крови. Рывком поднялся, вокруг никого. Лишь звезды сверкали в небе. Что я здесь делаю? Ах, да! Девушка! У, дьявол! Скользнул взглядом по часам, без сознания я был не более трех минут, а скорее еще меньше. Голова гудела, меня слегка пошатывало. Но надо спешить, а если убийца уже проник в квартиру, где живет девушка. Проверил наличие пистолета, к счастью, он не пропал за время, пока я был без сознания. Подбежал к подъезду, сунул пистолет в карман, заранее сняв его с предохранителя. Если что, буду стрелять, не вынимая пистолета из кармана плаща. И тут послышался крик. Кричала девушка. Страх и боль были в ее крике. Я чуть не снес входную дверь, почти взлетел на второй этаж. Крик раздавался из-за неплотно прикрытой двери. Я ворвался в квартиру.
      Давешний бородатый «коммерсант» с большим кухонным ножом приближался к кричащей девушке. Она была уже ранена, из раненого плеча и из порезанных рук обильно сочилась кровь. Когда я вбежал в квартиру, бородатый обернулся. И я ударил. Ударил ногой в пах, а когда он согнулся, добавил коленом в подбородок, а рукоятью пистолета по затылку. Противник хыкнул и завалился на пол, потеряв сознание.
      – Ну, все, все... Успокойся! – подбежал я к зарыдавшей девушке. Она, почти обессилев, прильнула к моему плечу, всхлипывая. Я пытался ее успокоить. Потом произошло то, чего я никак не ожидал, считая, что опасность уже позади. Дверь распахнулась от мощного удара ноги, и на пороге возник длинный с обрезом охотничьего ружья в руках. Растерявшись, я не сразу среагировал. Длинный нажал на курок. Толкнув девушку, я вместе с ней повалился на пол. Грохнул выстрел, заряд картечи, зацепив мне бок, ушел в стену. Кисло запахло порохом. Второго выстрела я ждать не стал, выстрелил в ответ. Не попал, но заставил врага отскочить. Тогда длинный, поняв, что потерял инициативу и что в пистолете патронов больше, чем в его охотничьем обрезе, выкрикнул: «Прости, собрат!» И разрядил второй ствол в своего валяющегося без сознания напарника. Затем бросился бежать. Я поднялся с пола, бок был в крови, да и со лба кровь сочилась, заливая глаза. Но я думал об одном, – как не упустить убийцу.
      – Позвони в милицию! – бросив эти слова девушке, побежал за убегающим убийцей.
      Выскочил на улицу, беглец находился где-то в сотне метров.
      – Стой! Стрелять буду! – крикнул я, кидаясь в погоню. В подтверждение своих слов выстрелил, но не попал.
      Бежать с ушибленной головой и раненым боком оказалось чрезвычайно тяжело, немалых усилий стоило заставить себя двигаться. Но это лишь вначале, потом боль ушла на второй план.
      Длинный на бегу перезаряжал обрез. Расстояние между нами сокращалось медленно, я в который раз сегодня пожалел, что мне уже далеко не двадцать лет. Но и длинный был не молоденький, зато у него ноги длиннее. Я держался на одном упрямстве. Тут длинному, похоже, надоело бежать. Он укрылся за мусорными баками и принялся выцеливать меня, выставив обрез. Ждать его выстрела я не стал. Начал стрелять сам. Длинный хоть и выстрелил в ответ, но не смог прицелиться и заряд картечи ушел далеко в сторону. Зато я не промахнулся. Одна пуля попала ему в левое плечо, другая – в правое. Он взвыл и выронил обрез. Я подскочил к нему и, приставив пистолет к виску, прокричал:
      – А теперь, скотина, ты мне все расскажешь!

5

      – Мы – слуги сатаны! – хрипел длинный. – Мы приносим Повелителю жертвы, чтобы он смог явиться на Землю и установить порядок.
      – Ты мне агитацию не разводи, – хмуро прервал его торжественные перлы я. – Почему вы хотели убить именно эту девушку?
      – Ее избрал жребий. Она села за стол, помеченный знаком Повелителя.
      – Предыдущие жертвы тоже садились за этот стол?
      – Да, – кивнул длинный и расхохотался, потом прервался. – Не понимаю, как вы это вычислили?
      – Я и сам толком не понимаю, – пожал плечами я. – Много ли вас, слуг сатаны, всего?
      – Этого я никогда не скажу, – усмехнулся длинный. – Сейчас появятся ваши коллеги, меня заберут, психиатры признают, что я ненормальный. Меня посадят в психушку, несколько лет полечат, потом я постараюсь выйти оттуда. У вас же не верят в действительное существование сатаны. Я еще послужу своему Повелителю! Ха-ха-ха!
      – Этого я и боюсь, – медленно произнес я. Потом продолжил: – Я никогда не убивал несопротивляющегося врага. И я знаю, что меня будет мучить совесть за столь противный для нее поступок. Но я не могу рисковать жизнями других людей, поэтому приму грех на свою душу!
      – Что? – длинный изменился в лице.
      Мой пистолет коротко тявкнул.

6

      – Жаль, что оба маньяка убиты, – сказал майор Никитин. – Это значительно облегчило бы следствие!
      – Сами знаете, майор, одного примочил его подельник. А этот уж слишком активно сопротивлялся, я ранен. Взять живым его не удалось! – пояснил я.
      – Что вы, капитан! – всплеснул руками майор. – Вы молодец! И будете представлены к награде! Вы герой!
      – Спасибо за комплименты, майор! Рад стараться и так далее, – устало улыбнулся я.
      Подошла смертельно бледная девушка, которую я спас.
      – Я хотела вас поблагодарить, – сказала она.
      – Всегда рад помочь красивой девушке, – я игриво взглянул на нее и чуть скривился от боли в боку. – А в кафе вы со мной знакомиться не захотели!
      – Ой, извините, растерянно пролепетала она. – У меня просто было плохое настроение. Я и не думала...
      – Не оправдывайтесь, теперь-то мы все равно познакомимся. Не так ли?
      – Теперь-то точно, – она старалась улыбнуться в ответ, и это у нее получилось.
      Я буду сражаться со злом. Пока есть силы, пока не отказывает воля. И я верю, что мы победим. Ведь я – русский православный воин!

      Ничто так не изматывает, как сборы на охоту. Казалось бы, все уже приготовлено, собрано, увязано, громоздятся в сенях мешки и ящики, и вдруг выясняется, что нет какой-нибудь пробочки от бензобака, и тогда начинается.
      – Тук-тук.
      – Да-да!
      – Здравствуй, Галь.
      – Здравствуй, Миш.
      – Как дела?
      – Помаленьку.
      – Мужик где?
      – В мастерской.
      – Тук-тук.
      – Да-да!
      – Здорово, Петрух.
      – Здорово.
      – Как дела?
      – Помаленьку.
      – Так-так.
      – А что хотел?
      – Да вот, в тайгу собираюсь – крышечку ищу.
      – От бачка?
      – От бачка.
      – Была у меня крышечка, да Вовке отдал – он в тайгу собирается.
      Проходишь по раскисшей от дождей деревне полдня, так и не найдя крышечку, устанешь, как пес, а по дороге к дому встретишь какого-нибудь Генку-пилорамщика с трехлитровой банкой, который скажет тебе, положив беспалую ладонь на плечо:
      – Плюнь ты, Миха, на эту крышку. Дерни-ка лучше браженции.
      Дернешь браженции, и сразу оживет и зашевелится плоский серый Енисей с торопливой самоходкой, солнце поведет золотым лучом из-под тучи, осветив высокий яр с пожелтевшей тайгой, и сама собой придет в голову мысль: «Возьму-ка я лучше бутылку да зайду к Толяну».
      – Молодец, что зашел, – обрадуется Толян, – а то эти сборы уже в печенках сидят. Обожди – рыбы принесу.
      Посидишь с Толяном, закусишь малосольной селедкой, поговоришь о том о сем, о делах, которые как ни старайся – все на последний день останутся, глядь – давно уж темно и домой пора.
      – Не забудь, – скажет Толян, поднимаясь, – фуфайку. В прошлый раз оставил.
      – Вот голова дырявая. Столько дней в старой хожу. Спокойной ночи, – возьмешь фуфайку под мышку и выйдешь в темноту. Утром, готовясь к продолжению вчерашних поисков, без аппетита попьешь чаю, наденешь сапоги, накинешь пропавшую фуфайку и выйдешь из дому, раздумывая, к кому бы направиться. А рука нащупает в кармане круглый железный предмет – крышечку от бачка.
      В ту пору весь год у меня проходил в заботах – то лес несет – грех не поймать, то надо избушку срубить, то мужикам с сеном помочь, и я всегда с надеждой ждал осени, чтобы добраться до книг. Из города мне прислали их целую кучу, часть я отобрал в тайгу, уложил в большой, с железными уголками ящик. Были там книги по философии, по истории, чужой, взятый под честное слово Бердяев, Марсель Пруст, Хлебников, Леонид Андреев и многое другое, в частности, прекрасно изданный сборник стихов Бухалова с автографом. В том же ящике лежало еще кое-что из ценных, более прозаических вещей: пульки для тозовки, батарейки, приемник. Что ни говори – собрание своеобразное, – посмеивался я, гадая, вытерпит ли, к примеру, глянцевитый Набоков соседство запасных портянок, и с нетерпением представлял, как в какой-нибудь дождливый день с раскисшим снегом и не приятно теплым ветром, залягу на нары и нащупаю на отяжелевшей полке корешок, как потяну его, и при этом соскользнет и свалится на меня соседняя книга, потом еще одна или две, и как я, не спеша, вы беру какую-нибудь одну, небольшую, в крепком переплете и открою первую страницу.
      Осень шла хорошо. После дождей, на руку нам поднявших воду на Вахте, установилась ясная погода с задумчивым и студеным северным ветерком, с ночной коркой на лужах и застывшей грязью в ледяных стрелках. Утро отъезда выдалось холодным и таким туманным, что едва видны были камни на берегу. Долго подходила, тарахтя, невидимая самоходка, наконец гуднула и отдала якорь, громыхнув цепью.
      Прибежал Толян – сказал, когда ждать трактор. Лицо его было озобоченным – в последние дни все не ладилось. То пошел дождь, едва начали смолить лодку, то выключили свет, когда собрались подварить отвалившийся ус к ограждению для мотора.
      Пришел трактор с санями, мы погрузили на них мешки, ящики, бочки и в последний раз прокатились по дороге. При выезде из очередной ямки, по края заполненной булькающей жижей, чуть не упала бочка с бензином, которую Толян удержал, вскрикнув: «Куда! Постой!»
      И вот на берегу уже чистого от тумана Енисея стоят возле горы груза несколько человек, скулят привязанные собаки, а на воде чуть покачиваются две длинные, остроносые, черные, как головешки, деревянные лодки. Вот и все. А дальше – лиловый дымок за мотором, длинная коса и поворот. А за поворотом минеральная синь бахтинской воды, рябь бегущей гальки под бортом и внезапно остановившийся Толян. Подъезжаешь к нему тихо и осторожно, чтобы не утопить сидящую по самые борта лодку, так тихо, что слышен отдельный стукоток каждого поршня, вопросительно киваешь, а он кричит:
      – Да заглуши ты его, – и достает из рюкзака бутылку спирта. И появляется кружка, пахнущий пекарней белый хлеб, рыжая стерлядка в газете, и тепло из желудка расходится по всему телу, перерастая в ощущение ровной и долгожданной свободы. Вот дрогнули в глазах и окрепли с новой силой и прелестью кастрюлька с инструментами, коренастая фигура напарника, рыжая лиственница на берегу, и уже получили собаки по шершавой стерляжьей шкурке, и далеко по синей воде угоняет ветер кораблик скомканной газеты.
      Ехать долго. Заночуешь где-нибудь у Ганькина порога. Утром встанешь, выйдешь из избушки: падает лист с березки, свистит рябчик. С угора как на ладони виден порог в черных точках камней. Река большая, вид у нее пустынный из-за широких паберег, покрытых жухлой заиндевелой травой.
      С каждым поворотом сильнее уклон. Дно видно почти везде – вода очень прозрачная. В зависимости от глубины она имеет разный цвет. По широким мелким перекатам она течет крученой дымчатой пленкой, под порогами бродит по кругу черным стеклом. Поверхность глубокого плеса даже в пасмурный день зеркальная, но, свесившись за борт, сквозь зыбкий иллюминатор своего отражения увидишь в зеленой мгле плиту с трещиной и яркий обломок березы. Помню, поставили мы сеть в одиннадцатиметровой яме, в тени одного скалистого закутка, и, подъехав проверить, были поражены зрелищем: далеко внизу, чудно искаженные зеленоватой водой, под круглыми, как монеты, берестяными поплавками висел десяток в гамачном оцепенении замерших щучар.
      Погода нас продолжала баловать. По утрам на галечные косы вылетали глухари и, неподвижно выгнув шеи, следили за приближающимися лодками. Встречались стаи уже торопящихся на юг уток: крохалей и гоголей. Образовавшийся за семь сезонов охоты Толян называл глухарей петрашевцами, а гоголей Николаями Васильевичами.
      Был хороший момент: Толян, пройдя или, как говорится, «подняв» шивёры, лихо сшиб налетевшего Николая Васильевича, а я, идя сзади, так же лихо поймал его почти в сливе, едва не зацепив мотором мрачный камень с развевающейся зеленой бородой.
      Надо заметить, что катание по порогам перестает быть захватывающим занятием, как только в лодке вместо чьей-нибудь любознательной племянницы оказывается тонна вашего собственного груза, который желательно довезти до участка и не вывалить в какой-нибудь верхний слив Косого порога.
      Подъезжая к порогу, издали видишь: там что-то происходит. Кажется, будто отчаянно машут впереди чем-то белым. Привстав из-за груды мешков, глядишь на приближающуюся ослепительную кашу и сбавляешь обороты. Лодка переваливается через волны, ходят борта, как живые. Вот налегаешь на румпель, сопротивляясь большому водовороту, вот огибаешь грозный хвост слива с высокими стоячими волнами и зависаешь под защитой треугольного камня в голубой газированной воде. Вот врезаешься в струю и медленно ползешь по ней, пока наконец не оказываешься со всех сторон окруженным озверевшей водой, вот мотор громко взревет, хватив воздуха, лодку начинает сносить назад, но ты сбрасываешь газ и, вцепив винт в воду, снова, озираясь, двигаешься вверх, вот морщишься от резкого удара – откидывается мотор, и пока он, огрызаясь, ползет по камню, начинает заваливаться нос, но все обходится, и ты, наддав газу, успеваешь выровнять лодку, а впереди уже видны две горбатые глыбы, клин упругой воды между ними и масляная гладь плеса.
      По плесу во всю ширь медленно плывет рыжая лиственничная хвоя. Плавно спускаются к каменистым берегам пестрые осенние склоны, и вот место, где когда-то передо мной предстала картина, которая и в старости будет волновать меня до озноба: в синеватом воздухе мыс с нависшей елью и далекая нежно-желтая сопка.
      Уже нос лодки поравнялся с верхними глыбами, как вдруг из общего рева выпал звук работающего мотора и стало тихо, хоть порог и грохотал во всю мощь. Лихорадочно дергая шнур, я успел заметить и запомнить, как лодка, теряя скорость, на долю мгновения застыла на месте и как дохнуло от этой заминки потусторонним холодком. В тот же миг меня понесло обратно, кажется, я успел только поднять мотор, и развернувшуюся лодку со всего маху шарахнуло середкой о камень. Помню, как она валится набок, как летят за борт веером инструменты вместе с кастрюлькой, как выпрыгивает бочка с бензином, бачок, мешки, и вот уже лодка, колыхаясь, сидит на камне с остатками груза и полная воды, а я вишу снаружи на борту и одной рукой отчерпываю воду уцелевшим ведром. Помню, как упершись ногами в камень помогаю ей сняться, как запрыгиваю, как все отчерпываю ее этим новым и блестящим ведром и как выносит меня из порога навстречу Толяну. Толян одной рукой держит румпель, другой пытается остановить пляшущую у его борта бочку, а сам кричит:
      – Все поймал, только сундук утонул!
      Мне повезло. О более высокий камень лодку сломало бы пополам, а так она просто скинула лишнее и с моей помощью сошла на воду. Тогда я об этом не думал. Хотя уцелело все – и оружие, и пила, и лыжи, и остальные ящики, а из хлеба получились отличные сухари, сладкие от пропитавшего их сахара, потеря сундука с книгами была для меня настоящим горем. Лучше бы какой-нибудь рис утонул, – думал я и отчетливо видел не занятый обработкой пушнины вечер после неудачной охоты, когда все дела переделаны, сторожки для кулемок заготовлены на несколько лет вперед, все надоело и хочется только одного – живого человеческого слова. Кроме потери книг, удручал еще и сам позор приключившегося: вроде бы столько лет хожу по Вахте, и вдруг такая промашка. И хотя с виду я был не виноват (сам заглох, дармоед железный), совесть моя была не чиста: слышал же я пятьюдесятью километрами ниже короткий перебой с горючим, но подкачал грушей и успокоился, вместо того чтобы потратить пять минут и вытащить из насоса плитку рыжей краски от бачка, доставившую столько хлопот ни в чем не повинному Толяну и отравившую мне всю осень.
      Пережив такое начало охоты, я, в ожидании следующих бед, по семь раз все отмерял, без конца стучал по деревянному и сыпал соль через левое плечо. Толян дал мне приемник, батареек и еще кое-что взамен утонувшего вместе с книгами. Предложил даже взять журналов, но я отказался: не судьба – так не судьба. Мы расстались на берегу у его последней избушки хмурым утром, когда повеяло не сильным, но каким-то сплошным и нешуточным холодом. Пожелали друг другу удачи и пожали руки. Многое вкладывается в такое рукопожатие. Пока я отпихивался, заводил мотор, Толян стоял на берегу, а когда заработал винт, махнул рукой и пошел в гору.
      Шивёра в устье Тынепа выглядела как серебристая грохочущая дорога с синим хребтом над колючим хвойным берегом. Я поднял ее без приключений. Весь путь томили меня недобрые предчувствия: вдруг медведь разорил лабаз, избушка сгорела или экспедишник топор уволок. Добрался под вечер, ткнулся в красный плитняк берега, привязал лодку за камень и поднялся к избушке. Собаки вели себя спокойно. Дверь была открыта и подперта лопатой, как я и оставил ее весной. Топор лежал под крышей рядом с тазом. Я зашел внутрь. Все было на месте: лампа, связка стекол под потолком, чайник с трубкой бересты на ручке, ложка, блесна на гвоздике. Я заглянул на полку: коробка с лекарствами, пульки в пачках. Рядом с пульками лежал Пушкин – стихи, сказки, пьесы и «Повести Белкина», все в одном старом, без обложки, томе – как я забыл о нем!
      Наутро я взял чайник и пошел по бруснику. Накрапывал дождь. Из-под тучи тянуло холодком. Я брел по-над Тынепом краем леса. Вниз к воде уходил крутой яр из красного сыпучего камня. В ясную погоду отсюда видна гора с косой вершиной. Я собирал в закопченый чайник темную бруснику и вспоминал, как впервые сюда приехал и как обживал эту тайгу, как строил первую избушку и какое древнее и сильное чувство испытывал, глядя на обрастающий стенами квадрат сырого мха.
      Кобель поднял с брусничника глухаря, усевшегося на лиственницу. Я добыл его, повесил на березку, вставив головой в развилку, а когда возвращался обратно, все его плотное пепельное перо было в серебряных каплях.
      В далеком детстве мы гостили с бабушкой в Кинешме у тетки, и я хорошо помню, как ранним утром по набережной над Волгой нес мужик на руках, словно спящего ребенка, огромного убитого глухаря... Прадед жил в Шуе и держал псовую охоту, бабушка много рассказывала о его собаках, о кожаных бредовых сапогах, о тетеревах с красными от ягоды клювами и заволжских брусничниках. Из всего этого еще давным-давно и помимо моей воли возникли и остались со мною на всю жизнь окутанный дремучей тайной природы образ России и восхищение людьми, прикоснувшимися к этой тайне.
      Помню, еще в первый год охоты не покидало меня ощущение, что я чему-то служу, хоть сам и не знаю чему. Шагая по Вахте на лыжах, обвешанный снаряжением, с понятой, с топориком за поясом, с лопаткой в руке, я представлял себя рыцарем. В мороз на бровях, усах и бороде нарастал куржак и закрывал лицо, как забрало. Когда я спускался из избушки по воду, длинная пешня с плоским лезвием представлялась мне копьем, а заросшая льдом прорубь – веком огромного богатыря, которого я, подобно Руслану, будил уколами копья до тех пор, пока не открывалось темное подрагивающее око, живой хрусталик которого я уносил с кусочком льда в обмерзшем ведре...
      Возвращаясь, я гадал, что бы подумал Пушкин, глядя из-за деревьев на мутный просвет Тынепа, на блестящую от дождя крышу избушки, на чайник брусники в моей руке. Мне хотелось сказать ему, чтобы он не волновался, что я буду, как могу, служить России, что если и не придумаю о ней ничего нового, то хотя бы постараюсь защитить то старое, что всегда со мной и без чего жизнь не имеет смысла.
      Дождь стихал. «Разъяснивает, – говорил я сам с собой, таская веревочной петлей дрова из поленницы, – завтра утренник будет, поеду на Майгушашу, не забыть капканы – в ручье висят». Запалив костер и присев возле него на ящик, я позвал Алтуса. Он вильнул хвостом, подбежал рысцой и бухнулся рядом. Я положил ладонь ему на голову:
      – Ну что, Серый, отпустишь меня когда-нибудь о Енисее книжку написать?

* * *

      А может быть, природа – это самый простой язык, на котором небо разговаривает с людьми? Может быть, нам не хватает душевной щедрости на любовь к ней и потому она часто видится нам равнодушной или враждебной? Она кажется нам наивной и бессмысленной, потому что, быть может, мы сами ищем смысла вовсе не там где надо: все стараемся чем-то от кого-то отличиться и все сердимся, что никак не выходит. Может, потому и презираем ее: мол, как можно так повторяться из года в год, что сами стыдимся в себе вечного и гонимся за преходящим? Может, потому пугаемся, глядя, как она столько раз умирает, что к своей смерти относимся неправильно? И обижаемся на нее зря – тогда, когда забываем о главном: что она любит труд, терпенье и не переносит жадности с верхоглядством. Что она, как дикая яблонька из сказки «Гуси-лебеди», говорит торопливому человеку:
      – Хочешь получить от меня подарок – съешь сначала моего кислого яблочка...
      Вот попробовал ты ее кислого яблочка, и словно чудо произошло, уже не страшно, что иголки плывут, а тебя больше нет: плывите, мои золотые, плывите, да напоминайте нашим детям – кто служит вечной красоте, не стыдится повторений.

      Осенней ночью ее привез ко мне опаздывающий из-за туманов пароход. В двенадцать часов выключили свет в деревне, а я все сидел с лампой, время от времени выходя в темноту и вглядываясь в мерцающий редкими бакенами фарватер. Когда наконец появилась из черноты извилистая россыпь огней, у меня заколотилось сердце, и, набросив фуфайку, я сбежал к лодке. В луче фонарика мелькнули обледенелая галька и кусок кирпича в прозрачной воде. Пароход загудел, замедлил ход, провел прожектором по безлюдному берегу. Я спихнул лодку и, на ощупь заведя мотор, помчался к ярко освещенной палубе. Она стояла у кормовой дверцы, махала мне рукой и, улыбаясь, что-то говорила матросу, держащему ее сумку.
      Помню ее холодные щеки, нос, волосы, высыпающиеся из-под платка и сказанные беспомощным шепотом слова: «Соскучилась, не могу больше»... От нее пахло городом, летом и яблочным шампунем. Под утро я вышел на улицу. Там чуть синел восход с плоскими зимними облаками. Когда я вернулся, она спала, лежа на спине, раскинув волосы, заложив тонкую руку за голову.
      Еще помню свою неловкость весь следующий день: оттого, что мы долго не виделись, оттого, что вся она была из другого мира, оттого, что приходилось ей все как ребенку объяснять – настолько она была беззащитна перед холодом, незнакомыми людьми и огромной рекой...
      То, что я собираюсь взять ее на осень на охоту, почти никого не удивило – в каждом сидела такая мечта, но одни качали головами: «Замаешься ты с ней – вдруг заболеет?», другие усмехались: «Да тебя теперь из избушки не выгонишь», и один только Гена Воробьев, лучший охотник района, говорил с задумчивой улыбкой: «Бери-бери, Мишка, не слушай их».
      Но дело было решенным – последние годы мне все больше не хватало человека, который разделил бы со мной окружающую красоту. Обычно с азартом и удовольствием преодолеваешь в одиночку и холод, и усталость, но стоит оказаться в тепле, расслабиться, забраться на нары под треск железной печки и шум ветра, как ощутишь, что давно уже не радует, а лишь дразнит и томит этот ни с кем не разделенный уют.
      Груз я увез на «деревяшке» до ее приезда. Прошли очень сильные дожди, вода в Вахте была почти весенняя, и мы поехали на легкой дюралевой лодке. Ударил морозец, вода быстро падала, в тихих местах на камнях голубоватым козырьком висел тонкий лед. После Сухой я посадил ее за штурвал, укутал тулупом и, закурив, наблюдал, как она с детской старательностью объезжает игольчатые хлопья шуги. Все было синим: небо, вода и ее глаза в темных спицах прожилок. Днем пригрело, растаял лед на стекле, и мы, не отпуская собак, попили чаю на берегу, а потом долго тряслись по порогам, и, когда превратились в лед свежие брызги на стекле, возник наконец долгожданный крутой поворот в высоких берегах. Какими родными показались мне красные осыпи перед избушкой, распадок с белой прядью ручья, и с какой благодарностью глядел я исподтишка на ее широко раскрывшиеся глаза, когда из-за мыса выехала освещенная закатом гора с щеткой лиственниц, которую я всю дорогу берег для нее как подарок!
      На следующий день пошли дожди, снова стала прибывать вода, и мы поставили сети. Под вечер, когда я копался с мотором, а она чистила на берегу белых тугих чиров, открылось окно в тучах и блестели на солнце мокрые камни в серебристой чешуе и рыжих икринках. А потом посыпал снег, и я пилил дрова бензопилой, и вились метелью опилки, а вечером дул запад, неподалеку с треском падало дерево, скрипела антенна за окном, и я никак не мог заснуть – так странно было ощущать на своем плече ее небольшую теплую голову.
      Началась охота. Из-за хорошего урожая кедра весь соболь сидел в кедрачах у нижней избушки. Это было большой удачей, потому что насторожить со мной пешком весь участок она бы не смогла, а так она то ходила со мной, то оставалась в избушке. Дров шло больше, но мне ничего не стоило их подпиливать. Я сшил ей маленькие бродни с брезентовыми голяшками, и мне не давали покоя ее остававшиеся стройными и в суконных штанах ноги, косолапо стоящие ступни в черных кожаных головках и перехваченный ремешком подъем с собравшимся брезентом.
      Приближался день моего рождения. Каждый раз, как мне казалось, он отмечался чем-то особенным, то необычно ясной погодой, то охотничьим подарком вроде белки, глухаря и соболя, добытых на три пульки. В этот раз он начался с моей любимой музыки, раздавшейся из на ощупь включенного приемника. Я приехал с дороги раньше обычного, околотил «Нордик», на котором хватил наледи, переезжая ручей, затопил баню, натаскал воды и все никак не мог зайти в избушку, успокоиться, раздеться, все хотел оттянуть приближающийся вечер, все что-то делал на улице, докрыл навес перед избушкой, забрал его жердями с боков, навозил дров и переколол их. А перед баней пошел пешком по деревянной от мороза лыжне в гору наломать пихтовых веток и, возвращаясь, глядел сквозь сумерки на избушку с пластом снега на крыше, на кургузую баньку с косой трубой, из которой вылетали искры, на облепленую снегом бочку, на стремительный силуэт «Нордика» с наклейкой на капоте. Скрипел снег под ногами, в столбах пара грохотал льдом Тынеп, горели звезды на аметистовом небе, и в избушке меня ждала она. Наконец все было на самом деле, и я знал, что именно таким должно быть это летящее ускользающее что-то, которому даже в лучшие минуты жизни лишь наступаешь на пятки и которое никогда почему-то сразу не воспринимается как счастье. Когда я вошел в избушку, где что-то вовсю жарилось, видимо, настолько странным был мой взгляд, что она, поглядев на меня, сказала: «Ну что с тобой?» А я только ответил: «Ничего. Иди – баня готова». Несколько часов спустя, уже засыпая, она вдруг сказала:
      – Как же все-таки ты живешь здесь совсем один?
      – Да так и живу. Люблю, понимаешь? Товарищей люблю, Толяна, Витьку, Генку...
      – Да, Генка редкий человек. Он какой-то и очень самостоятельный, и добрый...
      – Еще бы. Да... Так вот, речку люблю, путики свои... Иду по ним, а затески уже давно смолой заплыли, сколько лет прошло, даже странно, что это все я делал. Избушки люблю, столько в них пережито, передумано. И когда в самолет сажусь, а он взлетает и под окном чахлые кедрушки... как тебе сказать, в общем, каждый раз на протяжении пятнадцати лет ком к горлу подкатывает... Люблю я все это и хочу быть с тем, что люблю. Может, я и неправ.
      После дня рождения, ставшего чем-то вроде горки в нашем совместном бытии, все как-то покатилось к концу, стало ясно, что все самое яркое позади и что пора думать о дороге. Я должен был ее вывезти, отправить в город, а потом ехать обратно в тайгу. Надо было подгадать дорогу, погоду, это заботило меня больше всего, кроме того, в ее присутствии я все-таки работал в полсилы. Еще я устал от постоянного восхищения ею, и мне хотелось одиночества, чтобы спокойно осмыслить произошедшее. Она уже тоже волновалась: как полетит, как успеет на работу, как там ее мама и вся та, другая жизнь.
      С дорогой нам повезло. Вылившаяся на Вахту после тепла вода замерзла, и мы по морозцу за день доехали до деревни, несколько раз останавливаясь погреться и попить чая в избушках. «Нордик» жестко и быстро шел по припорошенному льду, и она крепко прижималась к моей спине, пряча от ветра лицо. У Сухой навстречу нам попался Сафон Потеряев. Он несся на белой «Тундре» с горящей фарой, белела борода, и сзади в снежной пыли металась как тень нарточка с канистрами.
      Она улетела в тот же вечер на случайном вертолете. Он вынырнул из-за высокого яра, и на фоне гаснущего заката ярко вспыхивали его оранжевые проблесковые огни. Мы помчались к площадке, шаря фарой по снежным ухабам, она привстала, обнимая меня сзади за шею, и сквозь рев мотора все громче грохотал вертолет, медленно садящийся в голубом облаке, в белых лучах фар. Сгибаясь под снежным ветром, бежал за шапкой какой-то человек, вертолет все оседал на белых лучах, мигал оранжевый проблеск, все грохотало, куда-то неслось, мы судорожно поцеловались, она улетела, и через минуту на темной пустой площадке о ней уже ничего не напоминало.
      На следующий день я написал ей в письме, что не могу жить без нее, что люблю ее и что теперь это навсегда. В обед я уехал в тайгу: погода портилась. Когда я выехал на Новый год в деревню, меня ждали письма от нее: она писала, что у нее никогда не было такого отпуска и что я единственный человек, которого она любит. «Как там на Острове? Как Серый и Ласка? Вчера я увидела на улице лайку и заплакала. Пожалуйста, будь осторожней».
      После Нового года я еще на полтора месяца уехал в тайгу закрывать капканы, вернулся в деревню, потом еще два месяца занимался хозяйством, ремонтировал технику, пилил дрова, а в апреле собрался в Москву. Ближе к отъезду я перестал писать ей, чувствуя, что это уже не нужно и что письма доберуться до нее позже меня. Она не писала, видимо, по тем же причинам.
      Я собирался в дорогу, и у меня тряслись руки от волнения. За это время многое во мне отстоялось, и я, может быть, впервые в жизни четко знал, чего хотел. Я представлял, как позвоню ей, как поеду к ней домой, как опьянит меня город огнями, автомобилями, музыкой, как заиграет от ее грядущей близости каждая черточка моего пути, цветочная палатка, где я буду покупать розы, вросшее в чугунную решетку парка дерево возле ее дома, как заговорит со мною вся эта чудная и единственная жизнь, последние годы будто россыпь сокровищ отделенная от меня толстым стеклом моего одиночества.
      Мысль о том, что я окажусь навсегда связан с одной женщиной, всегда вызывала протест во мне, и все попытки устроить свою жизнь обычно кончались тем, что я уходил, уезжал, ускользал, предпочитая свободу. Но именно с этой женщиной мне было настолько хорошо, она так мне нравилась вся – на уровне запахов, голоса, что все другие просто перестали для меня существовать. Мне нужна была только она, и хоть я понимал, что она вовсе не единственная красавица и умница на свете, мне доставляла особое наслаждение своя обреченность по отношению именно к ней. Я со сладким холодком представлял себе полутьму, язычки свечей и ее во всеоружии нарядов, косметики и легкого хмеля, понимая, что теперь настает ее очередь, ее власть... Как прекрасно устроена жизнь! А тогда осенью я был главным и сильным, она подчинялась мне, и я снисходительно позволял ей собой восхищаться, с каменным лицом направляя лодку в белое месиво порога.
      День отъезда выдался холодным, ясным и по-весеннему полным света. Я встал рано и пошел на метеостанцию узнать, вылетел ли самолет. Сидящая на утоптанном снегу перед крыльцом сорока казалась такой чистой и крепкой, что хотелось взять ее в руки. В избе у дяди Васи было тихо торжественной утренней тишиной, тикали часы, на свежевыбеленной плите стоял голубоватый чайник, на столе накрытая салфеткой тарелка с хлебом. Мы перешли в другую половину на метеостанцию, и сначала долго не удавалось связаться с Туруханском, и я все ходил взад-вперед по комнате, шаркая унтами и глядя на дяди Васин седой затылок, пока он наконец не повернулся ко мне и не сказал, улыбаясь и снимая наушники: «Летит! Пойдем, билет выпишу».
      Как всегда щемит сердце этот взлет, когда, оторвавшись лыжами от полосы, самолет наклоняется и где-то неожиданно сбоку оказывается проносящаяся деревня, дома на белом, кто-то с бочкой воды на «Буране», и потом тайга, всегда такая реденькая с воздуха. В этот ослепительный день с голубым воздухом самолет то и дело проваливался в воздушные ямы, а я сидел, прижавшись к стеклу, внизу ехала тайга, и я никак не мог понять, почему же она вся в косую клетку, тонкую и зыбкую, напоминающую японскую ткань, а потом, приглядевшись, понял, что это кедры, ели и пихты, тонкие и острые, образуют сетку со своими же синими тенями на снегу.
      В поселке Бор таяли остатки снега на деревянном пороге аэропорта. В Красноярске было странно глядеть на холеные незагорелые лица, на породистых, продуманно одетых женщин, на сверкающие витрины с пивом и закусками, мимо которых я проходил спокойно, зная, что все это у меня еще впереди, и представляя, как мы пойдем с ней вместе выбирать мое любимое пиво с синим оленем.
      Можно привыкнуть за несколько часов переживать то, что положено пережить за несколько дней, и можно летать на самолетах, как на такси, по делам службы, но когда дорога связывает главные острова твоей жизни, есть что-то страшное в длинных перелетах.
      В Москве шел дождь... Не было ни свечей, ни полумрака, ни подкрашенных ресниц, был только ее чужой голос в трубке, просторная, выложенная зеленым кафелем кухня, и ее лицо с острыми скулами и тонкими косыми бровями. И подрагивающая длинная коричневая сигарета в ее пальцах, когда она говорила, опустив глаза:
      – Знаешь, лучше сразу тебе все скажу... В общем, у меня началась другая жизнь. Я ждала тебя три года, ты действительно ни на кого не похож, с тобой хорошо, не то слово, но... Помнишь, ты говорил мне, что у тебя не хватает мужества, не знаю, мудрости, любить на расстоянии, жить не вместе с тем, что любишь?
      – Помню...
      – Я такая же. Кроме того, я обычная женщина и мне хочется как-то устроить свою жизнь. Вот.
      – Ты меня поцелуешь?
      – Да... И ты пойдешь.
      На ней были черные вельветовые брюки и облегающая грудь рубашка, белая, просвечивающая, в тонкую штриховую клетку, точь-в-точь как на утренней тайге под крылом, когда я летел полный надежд из Вахты. Не было ни туфель, ни платья, ни запаха духов, вообще ничего не было из того, о чем я мечтал столько дней, и все это уже не имело никакого значения. Были только свежие морщинки у ее глаз, когда она улыбалась, и нестерпимо хотелось расправить их... Я вышел на улицу, где в ярком и холодном блеске городской ночи шел молодой дождик и текла вода по желобкам трамвайных рельс, и от ослепительно освещенного цветочного ларька бежал с ворохом малиновых роз молодой человек в черном костюме, бежал к белому спортивному автомобилю, в котором за мокрым зеленоватым стеклом сидела улыбающаяся девушка в красном открытом платье.
      Я шел и думал о том, как обрушится на меня непосильной ношей обратная дорога в Вахту, как все то, что могло бы принести волшебную радость, будет теперь только подчеркивать ужасающую пустоту вокруг меня. Я думал о том, как буду собираться на охоту, грузить свою «деревяшку», как поеду по Вахте и каково будет мне проезжать все эти ручьи, распадки, мыс, где мы с ней пили чай. И что будет дальше, когда я приеду в избушку, где еще верное время хранит ее присутствие, где она наверняка что-то забыла, какую-нибудь расческу, носки или еще что-нибудь, ждущее своего часа, чтобы на меня обрушиться. Почему всегда жизнь готовит то, чего в этот момент не ждешь и от чего становится так больно, что нет сил жить, и только опыт говорит: «Терпи, все пройдет»?
      Я стал представлять себя в лодке, камни, ржавые лиственницы на берегах, облако с косой занавеской снега, ветер, волны, запах бензина и кружащих в вышине больших северных чаек, и стал во мне подыматься ветер, порывистый, отчаянный, подхватывающий душу, которая вот-вот уже сама, как чайка, закружит, распластав крылья и расширяя круги высоко над всем происходящим, над всем родным и навсегда любимым, и увижу я в снежной мгле широкую реку с лодкой и моей фигурой, и этот город, и цветочный ларек, и тебя, и клетки на твоей рубашке, и скажу: любимая, ты правильно поступила – нельзя вечно ждать таких, как я... Спасибо тебе за этот ветер.

      Осень выдалась затяжная с ранними морозами. Тимофей в шугу и снег пробивался на участок, опасаясь, что река станет в узких местах и он не успеет развести продукты. Вода была низкая, кругом торчали камни, мешала шуга, закрывая дно. Бензин нынче привезли плохой, смешанный с соляркой, и, чтобы утром завести мотор, приходилось выливать на цилиндры с полчайника кипятку. В мелкой и длинной шивёре возле Бедной речки несколько раз глох мотор. Груженую лодку тащило назад вместе со льдом, в окнах между льдинами мелькали рыжие камни, и Тимофей в десятый раздергал мотор и снова, стиснув зубы, пробирался вверх, не обращая внимания на пронизывающий ветер и снег, секущий лицо. Но едва он добрался до первой избушки, степлило, пошел дождь, а потом долго стояла весенняя солнечная погода и лезли от тепла в голову ненужные воспоминания. Соболь уже «вышел», то есть оделся в зимний мех, но Тимофей все не решался настораживать капканы, боясь спарить пушнину в такое тепло, и в ожидании мороза рубил кулемки, ловил рыбу и вместе с мужиками костерил по рации погоду, у которой «вечно все не вовремя». Жизнь как бы остановилась. Копаясь у берега с мотором, он тупо глядел на упавшую в воду отвертку. Она, серебрясь, лежала на каменистом дне, над ней плавали мальки, и казалось, что это все уже когда-то было. Однажды поздно вечером он вышел на улицу, не веря своим глазам – все было белым от снега. Взятый с чурки колун оставил черный силуэт. Тимофей заснул успокоенный и полный надежды, а утром снова шел дождь и снега как не бывало.
      Он взялся строить баню, навалял леса, толстых мясистых кедрин, обрубил сучки, раскряжевал лес на бревна, стаскал их веревкой к избушке, а вершинник распилил на чурки, переколол половинками и сложил в поленницу. На другой день взялся за сруб и вечером курил у костра, глядя на подросшие стены, на яркие свеже протесанные бревна, на гору длинных смолистых щепок под ними, в который раз дивясь упрямой силе, с какой растет среди строительного беспорядка крепкий светло-желтый куб. Докончить его он не успел – пошел снег.
      Осень пронеслась, как запой... Он шел по путику, собаки кого-то лаяли, он бросал капканы и, провоевав с ушедшим в корни соболем, пил чай, вдыхая едкий запах паленого лишайника и распекая за «лукавость» небольшую рыжую сучку. Горело лицо, сизыми иглами вытаивал снег вокруг костра, и, единственное, о чем он жалел в эти минуты, что не было рядом сына Вовки.
      С каждым снегопадом все глубже уходили в снег валежины и прочий хлам, наконец замерзала река, позволяя срезать по льду любой изгиб берега, и хорошо было первый раз прокатиться на «Буране», заехать прямо к избушке, наделать разворотов, навозить дров и сложить их у самых дверей.
      Но осень давно прошла, давно стояла зима, близился Новый год и многие охотники уже выехали домой. Тимофей, настроясь на еще одну проверку капканов, чувствовал, что не выдержит и сорвется раньше. Перед глазами стояла праздничная вечерняя деревня с лучом снегоходной фары в конце улицы, кто-то, аппетитно скрипя валенками, торопился в клуб, чудился запах пельменей, но дело было даже не в пельменях, а просто в ощущении тепла, праздника и дома. Он представлял, как напарится в бане, отмоет руки, как будет сидеть в избе на лавке, накинув полотенце на голые плечи, пока Лида достает из подполья грибы, черемшу в банке, переложенную камушками, как привалится к нему повзрослевший Вовка.
      Тимофей ждал, пока сдадут морозы, но время будто снова остановилось, как тогда осенью. Когда чуть потеплело, он поехал, сначала тайгой до избушки охотника-соседа, который был уже дома, потом рекой. Дул с юга встречный ветер, мутно глядело солнце. Возле порогов он влез в наледь и часа два вытаскивал «Буран», раскатывая взад-вперед траншею в зеленой дымящейся каше, потом наконец выгнал его на твердый снег, долго ворочал с бока на бок, выгребая мокрый снег из катков и дыша на красные руки. Темнело, несся снег, стыли мокрые ноги. Наконец он выколотил гусеницы и поехал дальше – километрах в семи была избушка, когда он в нее входил, пальцы на ногах почти не чувствовали.
      Домой он добрался на другой день под вечер. Лиды не было, у телевизора клевал носом Вовка, а посреди комнаты стоял новый сервант с блестящими рядами рюмок. «Купила, не посоветовалась, – досадовал Тимофей, – все хочет, чтобы как в городе было, лучше б мотор новый взяли...» Тимофей любил живое дерево, все делал сам, ему нравились бревенчатые стены, струганные столы и лавки. Сервант шел всему этому, как корове седло. Значит, штукатурить придется, обои клеить... Хоть бы передала по рации через мужиков, я бы приготовился. Пришла Лида, Тимофей, как ни старался, не мог скрыть недовольства, встреча произошла совсем не так, как он мечтал. Он помылся в бане, выпил стопку, поел, лег к жене, обнял ее. Она сказала извиняющимся шепотом: «Тимош, нельзя сегодня...» Он поцеловал ее в щеку, лег на спину, закрыл глаза – навстречу побежала освещенная фарой бурановская дорога...
      Утром, когда Лида ушла на работу, а Вовка в школу, он лежал вялый под мягким пухлым одеялом и курил сигарету с фильтром. Потом пошел в контору – не терпелось встретиться с мужиками. Те сидели по домам и разводили руками, косясь на супруг. Собрались через несколько дней, когда настрой уже прошел, и вместо веселой встречи охотников получилось напряженное застолье с наряженными женами, все до осоловелости наелись обильными закусками и разошлись по домам. На другой день под вечер Тимофей вез воду с Енисея и, завидев дымок над Витькиной мастерской, остановился и открыл низкую дверь. Витька с Серегой меняли гусеницу, глаза у них блестели. Тимофей отвез воду и сказал Лиде, что пойдет поможет Витьке с «гусянкой». В мастерской горела лампочка, стоял на боку красный измятый «Буран», пахло бензином, сидели дружные веселые мужики в засаленных фуфайках, вился папиросный дым, на ящике лежал хлеб, луковица и мерзлый омуль. Домой Тимофей пришел в третьем часу, дверь была заперта изнутри. Он постучал. Лида не спала и, казалось, все это время готовилась к скандалу: «Че колотишь! По голове себе колоти! Иди к своему Витьке! „Буран“ он делает, а сам нажрался, как свин. Три месяца ждала его, дел полно, не может дома побыть... Завез в дыру, а сам только и норовит удрать... То к Витьке, то к Митьке, то в тайгу свою... Да ты туда от работы бежишь! Небось придешь в свой лес и на нарах валяешься кверху брюхом, а тут горбаться, как проклятая, с водой да с дровами...» Тимофей уже хотел повиниться, но последние слова жены вывели его из себя, он хлопнул дверью и ушел ночевать к Витьке. Вернулся на другой день, Лида ходила надутая, продолжала ворчать на него при Вовке. Он завел «Буран», зацепил сани и уехал за сеном на ту сторону Енисея. Зарод был в толстой коре прессованного снега. Тимофей откалывал его лопатой: «Все равно помиримся, деваться некуда». Пахло сеном и летом, ехал по снегу сухой цветок пижмы. «Ее тоже понять надо: не он – жила бы себе в Лесосибирске, баба красивая, вышла бы замуж за какого-нибудь начальника. А с Вовкой костьми лягу, а по-своему сделаю». Тимофей подцепил вилами пахучий пласт сена: «Придумала тоже – радиотехнический»...
      Вечером они с Лидой собрались посмотреть фильм, но рано выключили свет, не хватало солярки – разгильдяй-тракторист по осени переехал шланг, и половина горючего утекла в землю.
      Утром начальник собрал охотников в конторе. Речь шла об оплате пушнины, цена на которую падала. Все зависило от каких-то людей, организаций, надо было вникать, кого-то понимать – будто от этого что-то менялось.
      Домой Тимофей пришел мрачный, все расползалось по швам. На кой хрен мчался, в воде сидел, технику гробил?...
      По телевидению рекламировали электронную машину последнего поколения. Ее обладателей ждали новые удобства и независимость, а в итоге еще большая зависимость от фирм по обслуживанию и без конца устаревающих технологий. «Так и хотят тебя беспомощным сделать!» – раздражался Тимофей. Потом вокзального вида певица что-то спела на подозрительно знакомую мелодию. «Да пошла ты! – сказал Тимофей и выключил телевизор, – ладно, Новый год пережить, а там обратно на участок»...
      Он отминал соболей и думал о тайге, где если что и случается, то только по собственной дури. Он думал о своих сиротливо-пустых избушках, о повороте реки с высоким берегом и парящей полыньей, о чем-нибудь еще неделю назад смертельно важном, а теперь вдруг отодвинутом куда-то на задворки души. Только бы Вовка побыстрей вырос...
      И он представлял, как будет охотиться с Вовкой, как покажет ему дороги, через год-другой отдаст избушку, как обязательно по осени заночует с ним в тайге – там, где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками.

      Из Чечни Витюня вернулся без руки. Осколок от гранаты отхватил локтевой сустав, срезал его, как ножом, навсегда отделил от руки и тела и отшвырнул окровавленным, безобразным куском плоти на чужую и ненавистную чеченскую землю.
      В первые секунды после ранения Витька даже не почувствовал боли и страха. Он скорее увидел, что ранен, и в следующие мгновения потерял сознание. Боль, обида и отчаяние появились потом, когда слегка подвыпивший сухопарый хирург устало посмотрел на развороченный Витюнин локоть и хрипло произнес:
      – Извини, друг, я не Елизаров.
      Витек не знал, кто такой Елизаров, никогда не слышал этой фамилии, никто ему о нем не говорил. Но паренек сразу понял, что врач упомянул какого-то серьезного мужика, смышленого и толкового, который все умеет и наверняка бы ему, раненому солдату, помог. Но на его беду Елизарова рядом не было, а значит, Витькины дела плохи, и он совсем не чувствовал руки. Она не то омертвела, не то вся горела огнем. Витька тревожно и тоскливо смотрел на неподвижную руку, касался ее пальцами здоровой руки, словно подбадривая, надеясь мякишами пальцев уловить и ощутить чувствительность кожи, движение крови по жилам, наконец просто признаки жизни, тепло жизни. Но все Витькины надежды распадались на осколки, они падали в пропасть разочарования и там, на дне этого темного ущелья, окончательно разбивались, превращаясь в пыль, которую на все стороны раздувал и разносил холодный ветер отчаяния.
      «Ё-моё! – переживал сам не свой Витюня. – Какая невезуха! Это же правая рука. Правая! Та самая, которой я ем, пишу письма домой, здороваюсь с пацанами. Теперь руки у меня не будет. Ее отрежут и выбросят, как хлам, мусор, как ненужные отходы. Я стану калекой. Инвалидом. За спиной меня будут называть куцепалым и одноруким. Вон Витька однорукий пошел. Так и будет. А Танька от меня, конечно, отвернется. Зачем я ей – калека. Ей стыдно будет рядом со мной, с одноруким. Она такая красивая».
      Кошки скребли на солдатской душе. Витьке хотелось закричать, не стесняясь, обложить отборным матом и пьяного хирурга, и белоснежных медсестер. У него вдруг возникло желание вскочить на ноги, сжать кулак оставшейся руки и трясти им у всех под носом и приказывать, чтобы они спасли ему руку.
      «Неужели ничего нельзя сделать?! Сволочи! Оставьте мне руку! Оставьте!»
      Но сдержался Витек, понял, что криком не поможешь, да и врачи-то не виноваты. Остыл и притих солдат. Не закричал, не стал материться. Закусил губы, а здоровой рукой потер серые глаза, плененные грустью, чтобы не расплакаться от тоски, не распустить нюни перед озабоченными сестричками, кое-кто из которых были не намного старше его самого.
      Они между тем готовились к операции. Светились, гремели шприцами, скальпелями и прочей хирургической утварью. Медсестры сочувственно, с нескрываемым переживанием поглядывали на невысокого коренастого и симпатичного солдатика и о чем-то тихо переговаривались. Потом ему сделали укол.
      Витек как будто смирился и уже не пугался предстоящей ампутации. Грусть и тоска в глазах сменились покорностью и даже безразличием. И все же где-то в глубине их неярко светилась искорка надежды.
      Витька подозвал хирурга. Тот наклонился к нему, обдав спиртовым перегаром.
      – Кто такой Елизаров? – тихо спросил солдат.
      Врач даже отшатнулся, услышав такой неожиданный вопрос. Он был готов услышать просьбу не ампутировать руку или о дополнительной дозе обезболивающего, может быть, просто покурить. А этот такую любознательность проявляет. Надо же!
      – Ну ты, парень, даешь! – восторженно воскликнул врач. – Молодец! – И тут же ответил на Витькин вопрос. – Елизаров – знаменитнй хирург. Он Брумеля – нашего прыгуна в высоту – на ноги поставил, когда тот в автомобильную аварию попал и от ноги ничего не осталось.
      – Совсем ничего? – округлились глаза у Витюни.
      – Груда костей, – многозначительно продолжал хирург, – а Елизаров их собрал снова, восстановил ногу, и Брумель еще прыгал.
      – Где живет Елизаров? – спросил Витька, ощущая действие укола. Перед глазами появилась пелена, укутывающая хирурга, и делая его невидимым.
      – Умер он, – услышал его голос Витюня сквозь пелену.
      – Жалко, хороший мужик, – прошептал солдат, стараясь в последний миг рассмотреть лицо хирурга и погружаясь в мягкую сонную ауру, еле слышно произнес, – и руки жалко.
      После операции Витька отправили в Ростов на лечение и реабилитацию. Здесь в чистоте и тишине госпитальной палаты он пришел понемногу в себя. Успокоился, огляделся. А когда увидел, какие тяжелые лежат тут пацаны, ему стало как-то не по себе, стыдно, что отдавал свою душу на глумление отчаянию и тоске. Он содрал с глаз завесу уныния и ясным взглядом, но переполненным состраданием и сочувствием, смотрел на безногих, слепых, неподвижных, упакованных в бинты и гипс сверстников. По сравнению с ними Витька считал себя самым здоровым и самым счастливым. Поэтому стал ухаживать за тяжелыми пацанами. Прикуривал им сигареты, кормил, поил, относил «утки», читал газеты и письма из дома. Всегда старался улыбаться, шутил, беззлобно матерился, рассказывал анекдоты, был первым помощником у медсестер.
      В шутку и ласково его звали Витяня-няня.
      «Витяня, подай. Витяня, принеси. Витяня, подержи». Витек всегда был на подхвате и по первому зову вскакивал и спешил помочь любому, кто его об этом просил.
      И все-таки он еще никак не мог привыкнуть, смириться с мыслью, что у него нет руки. Когда наступала ночная тишина и его подопечные засыпали, Витек неслышно уходил в туалет, закрывался там, задумчиво курил и беззвучно плакал.
      Он хорошо понимал, что десятки парней в этом госпитале в таком отчаянном положении и горе, что и жить им не хочется.
      Разве есть на земле такие слова, которые бы утешили водителя БМП девятнадцатилетнего Саньку из соседней палаты, у которого обеих ног нет и выжжены глаза? Как же ему Саньке-то жить дальше? А родителям каково? До конца дней своих смотреть на увечного сына и думать, чтобы он только не сделал что-нибудь с собой. Это же какое сердце может выдержать, а?
      Все понимал Витек, через сердце пропускал свои мысли и думы. Переживал, но все равно не мог согласиться, отторгала душа эту мысль, что он теперь калека. Однорукий инвалид. Да, на месте ноги и целы глаза. А руки-то нет! Нет ее! И не будет! Никогда! Кому он нужен калека?
      Все чаще и чаще Витюня вспоминал Таню, девушку, которая провожала его в армию, писала письма, обещала ждать. Он отвечал ей скупо и скромно, рассказывая в нескольких строчках о солдатском житье-бытье, не жалуясь на службу и не расхваливая ее. Но всегда интересовался Танькиными студенческими успехами, потому что собирался после армии обязательно поступить в тот же институт и вместе учиться. Но в этом ей пока не признавался.
      Ах, мечты, мечты. Они враз лопнули, как мыльные пузыри, не оставив даже запаха, превратившись в глупые, бессмысленные замыслы, в которые кого-либо посвящать, а тем более Таньку, выглядело бы сумасшествием.
      Вот и ходил он по ночам, как одинокий призрак, размахивая пустым рукавом больничного халата, прятался в туалете и выплакивался, и выговаривался самому себе, думая о Татьяне, но не связывая свое будущее с ее именем.
      Утром как ни в чем не бывало Витек бодрый и веселый уже ворковал возле тяжелораненых пацанов, утешая их и помогая в утренних делах. Витяня-няня погружался в работу с головой, чтобы из нее выветрились тяжелые ночные мысли. То тут, то там слышалось: «Витяня, подай воды, Витяня, подставь „утку“. Витяня, прикури сигаретку». Он всюду успевал, выполнял любую просьбу ребят, старался все делать аккуратно, заботливо, никого не забывая.
      Как-то раз Витьку удержал за руку Санька, слепой, безногий водитель БМП.
      – Хороший ты пацан, Витек, – неожиданно сказал он, – добрый. – Он улыбнулся сухими, потрескавшимися губами, которые на забинтованной голове вместе с облупленным маленьким носом подтверждали, что под слоем вонючей мази и бинтов скрыто лицо молодого парня. – Вот у тебя руки нет. – Санька как будто спрашивал и рассуждал одновременно.
      – Ага, – кивнул Витька.
      – Даже правой, – со знанием дела подтвердил он. – А сам веселишься, с нами возишься. Неужели не переживаешь? Или рад, что живой остался?
      – Какая тут радость, – грустно произнес Витек, – инвалид я теперь, калека. По левой бы так не переживал. Правая – есть правая. И пацанам помогаю, чтоб не думать про это, и они чтоб не думали. И вообще, друг другу надо помогать.
      – Да, – тихо согласился Санька, – только из меня плохой помощник получится. Я бы рад, – пальцы рук его дрогнули, и Витька понял, что собеседник огорчился и расстроился.
      Они помолчали.
      – У тебя девушка есть? – вдруг спросил Санька.
      – Есть, – невесело ответил Витюня, ему не хотелось говорить на эту тему, потому что воспоминание о Таньке, мысли о ней выводили его из равновесия, вносили сумятицу в душу и лишали его работоспособности.
      Санька, кажется, это понял, может быть, даже интуитивно догадался и больше с расспросами на эту щепетильную тему не лез.
      Снова немного помолчали.
      – Витек, – опять начал разговор Санька, – можешь мне честно ответить на один вопрос?
      – Давай, – заинтересовался Витька, – спрашивай.
      – Только честно, – повторил он и тут же спросил: – Отдал бы ты мне один глаз и ногу?
      Витька думал какое-то мгновение, но быстро и искренне ответил:
      – Конечно, отдал бы.
      – Правда? – воскликнул Санька.
      – Слово даю, – решительно подтвердил Витек.
      – Вот это дело! – обрадовался Санька-водитель. – А я тебе, Витька, за это руку отдам. Правую!
      Он так и сказал – «отдам», как будто сделка по обмену руками и ногами была заключена и это уже свершившийся факт.
      – Представляешь, – воодушевленно и радостно говорил Санька, – никакой ты не калека – у тебя будет две руки, а у меня глаз, рука и нога. Вот это да! – воспрял духом Санька. – Я смогу все увидеть, рукой научусь делать все что надо, а к ноге найду классный протез.
      – Мы поедем с тобой к Елизарову, – подхватил Витька эмоциональный Санькин настрой. Ему тоже вдруг захотелось пофантазировать, помечтать, окунуться в сказочные грезы, где осуществляются мечты и желания, где можно встретиться с доктором Елизаровым, который внимательно их выслушает и, конечно, поможет.
      – А кто это такой? – спросил Санька.
      – Мировой хирург, – невозмутимо отвечал Витек, – из костей ногу лепит только так.
      – Где он живет? – поинтересовался друг.
      Витька на секунду-другую замялся. Поддатый хирург тогда дал убийственный ответ, и Витек его помнил. Не станет же он говорить то же самое Саньке. И тогда Витька быстро соврал, правдоподобно и убедительно.
      – В Москве. Где он еще может жить?
      Потом ребята покурили, думая каждый о своем, но еще оставаясь со своими обнадеживающими мечтами.
      – Спасибо, Витек, за ногу и глаз, – сказал Санька, когда сигареты были докурены, – ты настоящий друг. – Он вздохнул, облизнул губы и тихо произнес, – буду спать, хочу, чтоб все это приснилось. Давно хороших снов не видел. Все темнота и темнота.
      Этот разговор заставил Витьку задуматься о многом и по-другому к себе отнестись. Он нацарапал левой рукой письмо домой. Написал правду, но не жаловался и не лил слез. Убедительно просил пока к нему не приезжать. «Нечего людей смешить и меня позорить. Я тут самый здоровый. Когда выпишут – сообщу. – Выводил Витек неуклюжие слова левой рукой. – Таньке чтоб ни слова. Я сам ей напишу».
      Слово он сдержал и сообщил родителям про выписку, но срок ее назвал неделей позже. Не хотел Витюня, чтоб за ним приезжали, как за маленьким каким-то и беспомощным. Голова на месте, ноги целы, а с одной рукой даже удобней – много сумок тащить не придется. Поэтому явился он домой на целую неделю раньше, как снег на голову.
      Слух о том, что Витька вернулся из Чечни без руки, облетел поселок в одночасье. Но это не удручало, не пугало и не унижало, Витек сделал вид, что все происходящее вокруг его не касается, как будто разговор вообще идет не о нем. О ком-то другом, незнакомом ему человеке.
      Уже в первый день по приезде домой, когда мать не успела наплакаться от горя и счастья и отец накуриться до синевы от переживаний за искалеченного сына, Витек, побродив по дому и вокруг него, переоделся и собрался пойти погулять.
      Удивленная мать спросила:
      – Куда ты, сынок?
      – Пройдусь, с ребятами повидаюсь, – спокойно ответил Витька.
      – Как, прямо сейчас? – опешила она.
      – А что тут такого? – не понял сын.
      – Как же... – растерялась женщина, не находя подходящих и правильных слов, – ведь ты без руки. Стыдно как-то сразу... – Она опустила глаза и прикрыла их ладонью. – Может, подождал бы.
      Слова матери ошарашили, ошпарили Витьку, как кипятком. Он словно окаменел. Лицо стало серым, злым, в глазах вспыхнул гнев. Витек почувствовал, что может выйти из себя, накричать на родителей, наговорить под горячую руку им много обидных и нехороших слов. Вообще, получится не возвращение домой, а трам-тара-рам. Черт знает что!
      Витька собрался с духом и как можно спокойнее сказал:
      – Мама, мне некого стесняться и бояться. И прятаться по подполью не собираюсь. Конечно, я не герой, но воевал честно. А то, что случилось со мной, то от этого никто не застрахован. Это – война. На войне даже убивают, думаешь, мне легко? Одному Богу известно, что я пережил. Но когда увидел своих сверстников с перебитыми позвоночниками, без рук, без ног, слепых, то я понял, что моя рука – это такой пустяк, что о нем не стоит даже думать. Поэтому никакой я не инвалид. Я здоровый полноценный человек. И вы это тоже должны для себя уяснить. Ваш сын не калека. Не ка-ле-ка, – по слогам повторил он. – Поймите это наконец и расскажите всем.
      Но мать, кажется, уже не слушала и разрыдалась в полный голос. Отец отвернулся и трясущимися пальцами пытался достать очередную сигарету из пачки. Витька, раздосадованный, махнул рукой и выскочил из дома.
      На следующий день позвонила Танькина мама.
      – Здравствуй, Витенька. Как мы рады, что ты вернулся живым. Слышали, какая тебя постигла неудача. Печально. Очень печально. Танечка тоже огорчится и будет переживать. – Вкрадчивый голос женщины на противоположном конце телефонного провода был почему-то Витьке неприятен. Что-то в нем слышалось ложное, неискреннее и противоречивое. Он не ошибся. – Витенька, пойми меня только правильно. Мне кажется, что вам не стоит сейчас встречаться с Танечкой. У нее сессия, затем – экзамены. Зачем ее травмировать и огорчать? Это скажется на ее учебе. Ты не хочешь, чтобы она оставила институт? Правда, не хочешь? Скажи, что же ты молчишь? Нет, ты не подумай, что запрещаю вам встречаться. Вовсе нет. Но сейчас в ответственный для нее период желательно ее не тревожить. Я надеюсь, что ты меня правильно понял. До свидания, Витенька.
      «Что ж тут не понять», – в сердцах подумал Витек и положил телефонную трубку на место. И вдруг вспомнил, что в этом разговоре не произнес ни единого слова. Говорила только женщина, он слушал.
      Нет, она не говорила, она обрабатывала его, выкладывая перед носом высокую кирпичную стену с табличкой: «Посторонним вход воспрещен».
      Интересно, что сказала бы ему Танька, Танечка. Танюша.
      А ведь он ей так и не написал ни единого слова из госпиталя. И пока она, кажется, ничего не знала.
      Витька с нетерпением ждал субботы, когда на выходные приезжали домой студенты и встречались все на дискотеке, где узнавали самые свежие и самые главные новости.
      Витек был уверен, что Танька обязательно придет на танцы, не смотря на мамины запреты и подготовку к экзаменам. Он ждал этой встречи с тревогой и надеждой, но на душе оставалось какое-то зыбкое, неуравновешенное чувство, щемящее и тревожное, похожее на предостережение.
      Чтобы не томиться ожиданием, Витек коротал дни с однокашниками и сверстниками. Он приходил к ним в гости, на работу, навестил школу.
      Бывшая классная руководительница, Светлана Александровна, пригласила на последний звонок:
      – Приходи, Виктор, обязательно и перед ребятами выступи. Это для них очень важно.
      Потом она взяла гостя под локоть и, как бы отводя в сторону для разговора, сказала:
      – Никого, Витя, не слушай. Ты правильно делаешь, что всегда на виду, не прячешься, не аскетничаешь, всегда с ребятами. Замечательно, что пришел в школу. Могу честно тебе признаться, что не всем учителям это по душе. Но ты не о них думай, а про мальчишек, которые могут завтра оказаться там. Поэтому ты придешь и выступишь. Это мой приказ. – Она улыбнулась.
      И вдруг снова стала серьезной:
      – Нам надо вытравливать из наших душ чувство ущербности. Как оно унижает человеческое достоинство! Я представляю, как тяжело тебе противостоять этой аморальной махине. Но им нужен страдалец, мученик не для того, чтобы сострадать и сочувствовать, а чтобы показывать свое превосходство над тобой. Подчеркнуть всякий раз твою ненормальность, бесполезность и незначительность. Они ведь тешат себя надеждой, что рано или поздно ты сопьешься, станешь наркоманом и сгинешь. А ведь это конечная их цель. Человек самого себя уничтожает, а они как будто в стороне и ни при чем. К сожалению, наше общество такое. Все кричат и ратуют о помощи, поддержке и льготах, а на самом деле человек, попавший в беду, остается одиноким, его отторгают, отвергают и не воспринимают как равного, достойного и уважаемого. Он не нужен им – безрукий, безногий, прикованный к постели. Это балласт. От него избавляются, чтобы самим всплыть, взлететь и воспарить. Но никто из них почему-то не задумывается, что нечто подобное может случиться с каждым.
      Светлана Александровна умолкла. Она еще держала за локоть своего ученика и, чуть погодя, добавила:
      – Извини, Витя, но я обязана была обо всем этом сказать, чтобы ты никогда, ни при каких невзгодах не посмел смалодушничать, отступить и сдаться, потому что ты – человек, исполненный величия и красоты.
      Слова Светланы Александровны встряхнули Витьку, заставили поверить в собственные силы, убедили, что он может и обязан вернуться к своим мечтам о Таньке, институте и обо всем остальном.
      В этом приподнятом расположении духа он дождался субботы и вечером с ребятами отправился на дискотеку.
      Как всегда, там было шумно, многолюдно и весело. Бессменный диск-жокей Леха радовал и заводил толпу музыкальными новинками. Полумрак и цветомузыка – неотъемлемые атрибуты дискотеки – создавали настрой, уют и комфорт. Молодежь суетилась, сновала и танцевала, девчонки и парни громко подпевали, хлопали в ладоши, кричали что-то веселое и озорное, выбрасывая вверх руки с выставленными вперед двумя пальцами.
      Весь этот шум и гвалт был Витюне знаком, он просто его давно не слышал и не видел. И теперь, когда очутился в этом круговороте, все переживания и волнения рассеялись и улетучились, его душу заполнила музыка, смех и радость.
      Одноклассники и знакомые, девчонки и пацаны, приехавшие на выходные, бросались к Витьке, обнимали его восторженно и поздравляли искренне с возвращением, предлагали выпить за встречу, увлекали в круг.
      Появление Витюни на дискотеке стало целым событием. Диск-жокей Леха в микрофон на весь зал объявил о возвращении из Чечни земляка Витьки.
      – В честь доблестного и смелого солдата, – кричал Леха, – я врубаю новинку сезона – группу «Хай-фай».
      Дискотека одобрительно и восторженно взревела десятками зычных голосов и тут же, с первыми аккордами Лехиной новинки, пришла в движение, заколыхалась, встрепенулась и запрыгала.
      Витек танцевал вместе со всеми, улыбался, кричал, выбрасывал свою левую руку и наслаждался добродушной и светлой атмосферой дискотеки. Все было хорошо, но не хватало Таньки. Очень хотелось ее увидеть, и чтобы она его увидела – веселым, жизнерадостным и задорным. Но с каждым танцем настроение падало, и уже не было той радости, которая светилась и создавала настрой в начале вечера. И вдруг где-то за полночь к Витьке подбежал какой-то малолетка из местных и сказал, что его на улице ждут.
      – Кто? – быстро спросил Витек.
      – Не знаю, – пожал плечами мальчуган. – Какие-то на машине. Ребята сразу согласились сопровождать Витьку.
      – Не надо, – отказался он, – мало ли что. Разберусь.
      И все же они пошли за ним и остались на крыльце. Витек твердо зашагал к машине, стоявшей в полумраке в метрах тридцати от Дома культуры. Он не успел одолеть половины пути, как дверь машины распахнулась и ему навстречу вышла Танька. Витек узнал девушку сразу и прибавил шагу, но пока не знал, как ее будет приветствовать: обнимать или целовать. Ему хотелось верить, что желание тепло встретиться у них обоюдное. Хотелось верить. Очень хотелось. Но она не пришла на дискотеку, а вызвала сюда.
      Они встретились в полуосвещенном месте, куда доходил неяркий свет бойкой и распаренной дискотеки. Этого света хватало, чтобы разглядеть лица и выражение глаз.
      Витька сразу обратил внимание, что Танька за полтора года мало изменилась, но похорошела, как будто похудела и подтянулась. Она стояла перед ним модно одетая, стильная и красивая, от нее исходил аромат, скорей всего, французского парфюма.
      – Здравствуй, – сказала Танька и протянула руку. Голос неуверенный и пугливый.
      – Здравствуй, – поздоровался Витюня, протягивая ей свою левую.
      Рукопожатие получилось неуклюжим и коротким оттого, что встретились противоположные руки. Танька быстро догадалась о проявленной бестактности.
      – Извини, – она опустила глаза, кажется, покраснела и смутилась. – Не могу еще привыкнуть. Три дня как не своя. Я в шоке, Витя! Почему это именно с тобой случилось?
      – Что случилось? – как будто удивился Витька.
      – Как что? – Танькины глаза раскрылись, как у сиамской кошки. – А рука? У тебя ведь нет руки!
      – А-а, вот ты о чем, – Витек сделал вид, что он наконец догадался, о чем это она тут толкует. Он вдруг резко повернулся к ней правым боком. – Ты о руке? Да вот же она, – и он потряс пустым рукавом джинсовой рубашки, – можешь потрогать. Не бойся, давай!
      Испуганная Танька отшатнулась в сторону. Ее глаза заблестели и набрякли от слез.
      – Перестань, – взвизгнула она. – Почему ты в таком издевательском тоне разговариваешь со мной? Я только три дня назад узнала от мамы о твоем несчастье. Почему ты мне ничего не сообщил, не написал? Я морально подготовилась бы к этой встрече, мы о другом сейчас говорили бы. Мне больно и горько, поверь, я от отчаяния не знаю, что тебе сказать. Не знаю, чем тебя утешить.
      – Зачем меня утешать? – обозлился Витька. – Неужели не ясно, что ни жалости, ни утешения мне не надо. Почему ты, Танька, которая меня провожала и клялась ждать до конца, вдруг «дорогого своего солдатика» списала со счетов, внесла в список неполноценных, инвалидов и калек? Почему потеря руки для тебя становится кошмаром и потрясением? Почему? Да все очень просто. Тебе будет стыдно идти с одноруким мужчиной. Ты эффектная и привлекательная, и вдруг подле тебя – калека. Это ужасно! С ним никуда не съездить, не сходить. Все только и будут показывать пальцем, осуждающе коситься и сочувствовать молодой красавице, которая неизвестно за что губит свою молодость.
      – Замолчи, – топнула ногой Танька. По ее щекам побежали слезы. – Ты ничего не знаешь! Ты не знаешь, что мама мне запретила с тобой встречаться, а я все равно приехала, как видишь. А могла бы и не приехать, но ты мне небезразличен, поэтому я здесь, уговорила однокурсника, и он привез меня на своей машине.
      – Спасибо. Спасибо, что приехала, – слегка поклонился Витек.
      – Ну вот, ты опять издеваешься надо мной, – скривила лицо Танька, – я не знаю, как с тобой еще можно разговаривать?
      – Как же ты со мной можешь говорить, если морально не подготовлена, – он откровенно ухмыльнулся. Витька имел право на эту откровенность, потому что понял и убедился, что с Танькой у него ничего не получится. Никакой любви у них не было – одна переписка. Прелюдия любви. Ранение не сблизило их, не объединило, а расставило по разным сторонам.
      – Ты правильно сделала, что приехала, – вздохнул Витька, – очень правильно. И мама твоя теперь будет рада. И ты не терзайся. Просто проверили себя. Закономерно. Не мы первые, не мы последние.
      – Не обижаешься на меня? – виновато спросила Танька.
      – А чего обижаться, если я с первого взгляда понял, зачем ты приехала. Я по-разному представлял нашу встречу, но вот такая в голову не приходила. Если бы ты даже не бросилась мне на шею, а просто сказала: «Пойдем потанцуем», я понял бы, что тебе до фени моя рука, для счастья и любви она не самая главная. Эх, Танька, если бы ты видела безногих, безруких пацанов, которые мечтают о любви, то тебе на моральную подготовку понадобится вся жизнь.
      А любовь нужна сейчас, чтоб поняли, что они кому-то нужны и еще на многое способны.
      Она ничего Витьке не сказала. Молча повернулась и пошла к машине. Витек провожал ее взглядом и не чувствовал себя виноватым и не считал себя обиженным. На душе было пусто, но чисто, и от этой чистоты веяло уверенностью, надеждой и любовью.
      Витек сдержал свое слово, не подвел Светлану Александровну и выступил перед учениками на последнем звонке. Он готовился к этой встрече, обдумывал, что будет говорить, волновался. А когда вышел в полукруг, из которого на него устремили свои взгляды две сотни мальчишек и девчонок, то совсем растерялся и говорил не о том, о чем собирался говорить.
      Витька вдруг начал рассказывать про доктора Елизарова, потом про ребят, с которыми ему пришлось лечиться в госпитале, про Саньку – водителя БМП. Вся линейка дружно и звонко смеялась, когда Витюня признался, что в госпитале его называли Витяня-няня. А потом ему громко и долго хлопали в ладоши.
      Через день Витька собрал вещи и уехал в Ростов, в госпиталь к ребятам. На следующий день после приезда главврач госпиталя распорядился, чтобы Витяню-няню приняли на работу санитаром с окладом триста рублей.

      Когда в ресторане варшавской гостиницы какой-то наглец назвал ее бабусей, она заманила его в свой номер и вскоре вытурила, крикнув в коридор: «Выпиши себе лекарство от импотенции, дедушка!»
      В метро ударом никелированной тележки она однажды сломала ключицу остервенелой московской горлопанке.
      А за партию велюровых шляп для ночного клуба получила с доллара – сорок.
      Сейф у нее был встроен в шиньон, в узел жестких волос с искристой проседью. Так что и на пляже в Голобржеге она не опасалась за кошелек – все было при ней.
      По балтийскому песочку ступала с вызывающей подкруточкой-подсвисточкой. Четыре ногтя на каждой из ног сверкали свежим перламутром, а на кривых мозолистых мизинцах ногти вовсе не росли.
      Бедра ее еще тучно подрагивали, клубились и пучились, когда она шла по пляжу, призывали к щипку. Но брыльки на подбородке останавливали многих щипачей.
      В Польшу ездила она уже больше года. Сначала растрепанной идиоткой Наткой таскала через Брест гроздья электрочайников на собственном горбу – чайниками ей тогда выдавали зарплату. Потом под кличкой и как бы под фамилией Кармен (за чернявость и необузданность) стала ездить погонщицей двух вьючных человеков с узлами бижутерии и одежды.
      За одного верблюда ходил у нее сын перекупщика Самвел (Менгрел Артурович попросил натаскать парня). В первую же ездку этот Самвел так ее утомил, ухайдакал, как она говорила, что для защиты от похотливого ары пришлось ей припрячь верблюдиху-заступницу, бывшую вахтершу с завода тетю Катю. Табором кочевала Натка-Кармен со своими челноками.
      Всякий вагон уныло замирал, когда на перроне появлялась она в неизменных черных очках, в широкой юбке или в шелковом спортивном костюме, со своими подданными, с тележками и сумками: до десятка человек увязывалось в рейс за «старухой», ибо считалась удачливой.
      – Проводнички, приветик! – слышался в тамбуре ее зычный электромонтажный голос. Затем – после вручения вагонным начальникам сувениров: – Чтобы колесики, значит, не скрипели.
      Тут и открывалось смиренным старомодным пассажирам, как много пьяных среди непьющих: торговцы в вагоне тоже, будто алкаши, кричали, метались, хохотали, врубали собственные магнитофоны. В отличие от поддавох они разве что успокаивались скорее – уже часа через два по команде Натки дисциплинированно засыпали.
      На нижней полке храпела тетя Катя. Сверху свешивалась волосатая рука Самвела. И атаманша, сидя за столиком, в просверках станционных огней что-то черкала в своей записной книжке, которую прятала так же тщательно, как деньги.
      В такой час в халате, в очках, в искаженной подсветке была похожа Натка на нервную мамку, едущую на зону навестить сына-хулигана. Хотя дома, в Узловой, имелась у нее шестнадцатилетняя дочка, кроткая дурнушка, пишущая такие стихи в своей тетрадке: «Как ни прекрасно красоту любить, пред красотой души придется, юноша, вам уступить...»
      Поезд приходит в Варшаву рано утром.
      – Не вякать! – предупреждает Натка.
      И насколько развинченной и громыхающей ехала ее команда по России, настолько слепой и глухонемой семенит сейчас следом за поводырем.
      На первом автобусе везет своих молчаливых диверсантов Натка до заброшенного советского аэродрома. В ангаре, где раньше стояли МиГи, теперь грандиозная толкучка. Огромный крольчатник! В каждой клетке – пан с товаром. Пахнет жареным луком и яичницей с салом – здесь оптовики и завтракают, и спят.
      Возле клепаной стальной колонны, будто у фонтана в центре зала, Натка приказывает группе стоять.
      Отсчитывает и берет с собой троих, кивком головы увлекает в холодок вонючего помещения. Поправляет прическу, заодно проверяя наличность на затылке.
      Любезничает с давними знакомыми в отсеках, переключаясь голосом, улыбкой от Натки до Кармен, от Натальи Федоровны до пани Васильевой.
      Распределяет своих по надежным продавцам и за эту работу с каждого имеет два процента.
      Отстегивают ей охотно.
      И к вечеру полсотни туго набитых сумок сваливаются в фанерном домике лагеря харцеров. Там начинается крикливая пьянка. Первым тостом славят начальницу, суеверно плюют через плечо, молятся о том, чтобы завтра «таможню проскочить».
      Пластмассовый стакан кругом захватан напомаженными губами Натки. Пьет она водку, и много, и не дуреет. Нажравшись, как она говорит, и захорошев, начинает развлекаться с чернявеньким помощничком. Бабья эта забава не нова. Если в застолье обнаруживаются падкие на Самвела самочки, то она изобразит из себя уставшую, разбитую, ни на что не годную и расхвалит аре на ухо достоинства какой-нибудь закосевшей дуры. А как только меж той и Самвелом станет узелок завязываться, под каким-нибудь предлогом уведет парня к себе в номер, быстренько размагнитит и снова пустит в стадо.
      Тетя Катя упрекнет ее и услышит в ответ:
      – С ними, котами, иначе просто не хочу.
      ... В Бресте, в терминале у перрона, – грандиозная бойня: тысячи сумок вспарываются застежками-молниями, требуха выпирает, вываливается на пол. Бойцы-таможенники запускают лапы во внутренности, добираются до сердца контрабанды, вырывают его с корнем – то лифчик отшвырнут, то пакет тампаксов, то вытянут прямую кишку какой-нибудь штанины.
      Подобрав до колен юбку, Натка с пачкой фальшивых накладных в руке перешагивает через сумки, идет как по глубокой воде, высоко задирая ноги, попирает народное добро, движется прямиком к стойке, за которой оценщиком всегда стоял ее человек, а сегодня она видит там другого, совершенно незнакомого. Шагов пять остается ей, чтобы сподобиться на хитрую мысль. Она, конечно, готова «дать», но этот возьмет ли? У нее припасено приемчиков для убеждения в подлинности накладных. Затем можно будет еще поколдовать над каталогом, где цены на те же шмотки выше в два раза, повозмущаться. Задача, да и сама профессия Натки состоит в том, чтобы багаж каждого ездока оценить не более двух тысяч. Тогда пошлина – ноль.
      А с налогами челночить – самому дороже.
      В этих криках, в этой пыли, среди растерзанных тюков и ошалелых таскунов, у которых в глазах такой ужас, будто не сумки, а их чрева потрошат, Натка вдохновенно исполняет свое соло:
      – Пан инспектор! Извините, эти накладные не с какого-то там толчка вьетнамского. На бирки обратите вниманье, миленький! Не дайте погибнуть бедным людям. У вас семья, и у нас семья. Все эти вещи из супермаркета с Воеводины. Солиднейшая фирма! Здесь подпись самого господина Томашевского. Требую экспертизы! Я как к мужчине к вам... Сынок! Не бери грех на душу – бери в белы рученьки...
      Но молодому служаке хватает пока что для счастья новеньких погон, и память об уволенном товарище еще свежа в его солдатской голове.
      А свет черных очей Натки уже точечным лучом устремляется на восторженного дурачка в белой рубашке с ярлычком на груди фирмы шоп-туров. Вроде бы жалким приживальщиком топчется он возле стойки таможенников, а за килограмм текстиля «при полной растаможке» получает от Натки полтора доллара...
      Таможня позади. Одинаковые сумки, похожие на каменные глыбы для гигантской кладки, движутся по перрону, подпрыгивают на тележках, бьются на загорбках, виснут в руках.
      Подбоченившись, Натка тоже тягает на согнутом локте увесистую сумку. На острие тарана именно она вламывается в тамбур вагона и далее. Скандалит. Схватывается с «паршивой интеллигенткой». Хорошеет в показной порочности – в черных блестящих лосинах с розами на бедрах и коленях, с грудями в эластике майки, будто надувными, со своей черной гривой. Она возвышается в словесной битве, а ученая соперница падает духом от сознания своей низости. Натка расчетливо добивает интеллигентку тем, что перед ее носом раскрывает коробку с набором французских помад. Попадается ученая дама на этой мишуре. Просит посмотреть. Спрашивает цену. Через минуту две бойцовские птицы уже дружески воркуют на тему мод.
      ... Белорусский вокзал встречает победителей!
      Притиснув проводницу, Натка машет рукой в открытой двери вагона. Кричит: «Менгрел Артурович!» И на ходу перескакивает из поезда на асфальт.
      В Москве идут парные дожди – редкая дамская прическа удерживается в такой влажности, всякая букля и завитушка превращается в косицу и коему. А на голове Натки буйная растительность наливается смоляной чернью, благоухает и колышется.
      Получив в «Тойоте» перекупщика деньги, она пускается по самому опасному участку своего караванного пути – до платного туалета. В развевающемся широченном плаще бежит, будто приспичило бабе. Вдвоем с тетей Катей они запираются в кабинке. Тетя Катя получает свою долю и уезжает в Узловую присмотреть за дочкой благодетельницы. А Натка идет в «Полис-банк» делать добавку на личном счете.
      Вечером в гостинице «Москва» в дорогом номере с видом на Тверскую она устраивает себе праздник. Надирается в одиночку до слез, до истерики. Наконец-то рассыпаются ее волосы, увядают, облепливают маленький жалкий череп, занавешивают пол-лица с белесыми полосками на щеках от высохших слез.
      Она курит и бросает окурки в окно.
      Звонит одной подруге и хвастается, уязвляет, заражает завистью.
      Другой – прибедняется, упрекает в черствости, просит взаймы сотенку.
      Затем набирает домашний номер и твердит дочери: «Все будет твое! И квартира, и деньги. Все останется тебе. Слышишь? Я всю жизнь на тебя положила...»
      А утром на журнальном столике перед ней уже только бутылка минералки и записная книжка. Она опять звонит, собирает новую команду.
      Завтра поезд «Москва – Брест» снова содрогнется от напористых торговцев, и послышится голос славной предводительницы: «Чтобы колесики, значит, не скрипели!»

      Черный вертолет ВВС США порхал над холмами Лонг-Айленда. Внутри аппарата было, как в роскошной курилке. Вкруговую стояли диваны. В центре – стол с напитками. Выхлоп турбин намертво глушился никелированными спиралями под брюхом, так что за открытыми иллюминаторами слышен был только свист лопастей.
      Этот русский мужлан, крестьянский выродок в белой безрукавке держал пивную кружку в одной руке, а другую, трехпалую, словно заостренную специально для указаний, высунул охлаждаться в окошко. Там за бортом, вблизи фюзеляжа, воздух напирал не сильнее, чем в форточке машины на Рублевском шоссе.
      – Тут бы вам площадку приварить за бортом, балкончик, понимаешь, такой сделать, а, господин Харрисон? Прохладнее было бы нам снаружи находиться и виднее.
      Переводчик пояснил выражение высокого гостя по-английски, и сенатор Харрисон – непьющий, брюхастый янки почтительно засмеялся.
      Сверху остров Лонг-Айленд был похож на Крым, только лесистый, без вырубок. Но Атлантика за его берегами простиралась грандиознее любого моря – цветом и, главное, сероватой бугристой поверхностью.
      В окошках правого борта показались бетонные скалы Манхеттена.
      – Ну-ко, теперь сверху поглядим на ваши небоскребы. Что-то совсем они отсюда не впечатляют, понимаешь.
      Перебираясь с борта на борт, он пошатнулся, сурово прорычал что-то самому себе, той подлой силе внутри, которая опять некстати решила пошутить над ним.
      Оперся о подлокотники и высунул голову под ветер.
      Паутину седых волос на красном от жары черепе рвало и трепало. Голубые, самоцветные уральские глаза, подернутые желтизной, пучились. Совсем близко внизу лежал этот город – пурпурный, фантастический сон, угловатый скалистый нарост на побережье, рассеченный глубокими ущельями улиц. Отражая закатное солнце, ослепительно сверкали окна самых высоких башен. В тени бездонных каньонов незаметно было никакого движения.
      Непроницаем для наблюдавшего за ним пролетного, постороннего глаза был этот чудесный, жестокий, ошеломляющий, волшебный, роковой, великий город, вобравший в себя все самое доброе и самое злое с четырех концов света. Его распирало звуками, запахами, трепетами жизни – необузданным весельем, любовью и ненавистью и множеством других сильнейших страстей, из которых только страсть власти была понятна этому инопланетянину, окидывающему город своим лукавым оком.
      Око заслезилось, сморгнуло, и голова скрылось в блестящей гондоле.
      – Если с точки зрения, так сказать, строительной мысли, тогда, конечно, – оказавшись целиком в салоне, просипел он и глотнул пива из кружки, чтобы промочить горло.
      Жена – женщина русской бабьей комплекции стала причесывать его, и он расплылся в улыбке от ее ласковой услужливости как гигантский ребенок.
      – Let's see to the left, mister Eltsin! – окликнул его сенатор Харрисон.
      – Погодь, Вилли, сейчас мне марафет наведут, чтобы в лучшем виде на вашу статую смотреть. Она ведь тоже дама как-никак.
      Вертолет снижался и одновременно соскальзывал боком в сторону островка Бедлоу, к Статуе Свободы на нем. Издалека статуя казалась каким-то кипарисом, побитым желтизной ранней осени. Но постепенно, при развороте, выделилась поднятая рука с факелом, голова с короной.
      Вертолет проседал все ниже. Уже воздушный столб из-под лопастей буравил морскую воду, отмечал движение летательного аппарата пенным следом.
      Наконец зависли.
      Бронзовый гигантский лик идола, покрытый тончайшим слоем зеленого океанского лишая, грозно взирал на седого человека, высунувшегося из вертолета и протягивающего в сторону его кружку с пивом.
      – Ну шта? Здравствуй, ежели не шутишь. Шта, не видела еще таких? Мы тоже, понимаешь, не рыжие.
      Этот высунувшийся из окошка человек приветственно поднял кружку и отхлебнул по всей форме – за знакомство.
      Потом, снаружи глядя на сенатора Харрисона в другом окошке, тремя пальцами своей изувеченной руки он стал вертеть, будто взбалтывать что-то в невидимой кастрюле. Американец понял. Дал команду. Вертолет наклонил нос, поток сжатого воздуха стал очерчивать окружность вдоль берега каменистого, ухоженного островка. Какие-то люди, наверное, охранники, у подножья статуи махали руками.
      По пояс высунувшийся из вертолета человек и их поприветствовал поднятием пивной кружки.
      – Не видали, так поглядите, – сипло, в нос кричал он. – Россия еще посвободнее вас станет. За опытом к нам поедете.
      На спине статуи в подвешенной люльке два человека лопатками соскребали зелень с бронзы. Они тоже вскинули свои инструменты в приветствии. И им ответно отхлебнули из кружки.
      Вертолет стал подниматься по спирали, так что, завершив оборот, оказался на уровне факела. Спугнул своим появлением гнездящихся на короне каких-то неведомых черных морских птиц.
      Пиво в кружке кончилось. Интерес к монументальному искусству тоже иссяк.
      В салоне мужлан опять подставил свою буйную головушку под расческу любящей супруги, и обернувшись молодцем, налил водки в рюмку.
      – Все! Заряд свободы получил, так сказать, на всю оставшуюся жизнь. Будь здоров, сенатор!
      Со слов переводчика истолковали эту историческую реплику как просьбу о возвращении в резиденцию. Хотя по протоколу еще полагалось облететь остров Эллис, в миле отсюда, где располагалась федеральная тюрьма повышенной надежности. Вертолет потянуло вперед с наклоном на нос. Машина разгонялась деловито, будто обыкновенная рейсовая. На свои гнезда в короне Статуи Свободы возвращались спугнутые птицы.
      Полустанком промелькнули в окне башни Манхеттена, полыхнуло диковинным закатным солнцем.
      Водочка прошла соколом. И на несколько минут обострила чувства, взбодрила его. Стало хорошо. Особенно приятно было от сознания чего-то новенького в собственной жизни. Вот бы вернуться в молодость и корешам в прорабской рассказать, как вокруг большой тетки облетел на американском вертолете! Жаль, нет тех корешей рядом. Остается только дома в Барвихе похвастаться любимой дочке. Единственная родная душа после мамочки.
      – Харрисон, ты что это, понимаешь, компанию не поддерживаешь? Ну-ка, за свободу, так сказать! За нашу и вашу!
      Сенатор только пригубил дипломатично, а он опять хлобыстнул до дна.
      И с той минуты превратился в объект для перевозки, в багаж президентского спецрейса. Душа его временно отлетела в какой-то небесный схорон. Свита суетилась, другие люди на Земле, кроме таких же безмерных выпивох, тоже что-то делали, жили, а он пребывал в чудесном беспамятстве, улыбался во сне. Если надо было встать и идти, – шел. Если требовалось сесть, – садился. Не заметил, как Атлантику промахнул. Во Внуково, дохнув нашатырки с платка супруги, по трапу спустился почти самостоятельно. А в машине все пытался высунуть руку в форточку, чтобы проверить давление встречного воздуха и сравнить с вертолетным.
      Немного побуянил дома, повыступал и уснул окончательно.
      Рано утром проснулся, будто опять высунулся из окна геликоптера над Лонг-Айлендом, такое было хорошее настроение.
      Втихаря, пока «бабы» спали, похмелился и ушел с удочками на озеро.
      Утро было серое, русское. Сыпал дождик. Резиновые сапоги обмочились в росе, тускло блестели, хлопали на его босых ногах. С чахлых березок брызнуло в лицо, когда удилища задели ветки. «Божья роса», – подумал он.
      В дальнем конце озера у забора шевельнулся охранник, промокший и иззябший за ночную смену. Из камышей выпорхнули утки. Стали бить крыльями по воде, взлетели, унеслись, скрежеща простуженными горлами.
      Он сел на скамейку и насадил червя на крючок.
      Бейсболка сбилась у него козырьком на ухо. Волосы рассыпались по лбу до глаз. Воротник у камуфляжной армейской куртки был наполовину подвернут при одевании. Пуговицы застегнуты наперекосяк. Припухший этот дедок закинул удочку, установил ее на козельцы, и тяжко опершись руками в колени, стал ждать поклевки.
      Блаженно жмурился, вздергивал бровями, чтобы не слипались глаза. Но все-таки не уследил за собой, задремал сладким утренним сном.
      Опять увиделись рабочие, соскребающие наслоения времен со Статуи Свободы, какие-то птицы с большими белыми головами. Опять стало хорошо. Приятно было остывать в родном холодке...
      Он очнулся от сигнала фельдъегерской машины.
      В дальнем конце озера охранник со скрипом открывал ворота, впускал джип.
      В доме, видимо, спохватились, искали его. Послышались сзади чьи-то шаги по направлению к нему. Кто-то по-военному остановился и резко, требовательно заговорил ему в спину о каком-то парламенте и о необходимости принятия каких-то адекватных мер.
      Он грубо выругался и стал медленно подниматься на ноги, кряхтя и хватаясь обеими руками за бока...

      В последние дни в данном товариществе только и разговоров было, что о бахчевых ворах... Дачевладелец Максим Ветошкин слухам не верил, но был начеку, хотя ему и опасаться-то вроде бы нечего: воровали на крайних участках, а его находился в центре дачного поселка. К тому же Ветошкин работал посменно в охране – сутки через трое – и поэтому частенько бывал на участке. А когда он на участке, никто и носа к нему не посмеет показать. Спокойный на вид, крепкий и коренастый Ветошкин мог любого перешибить, особенно если выведут из себя. Летом он с женой и дочерьми благополучно засолил огурцы, выкопал лук, собрал помидоры, правда, август оказался дождливым и много помидоров почернело еще на корню...
      Но как бы ни было, а сезон прошел без особых потерь, оставалось убрать морковь, несколько кочанов капусты – и тогда можно копать бахчи под зиму.
      Пока же в очередной выходной, когда жена занялась стиркой, он отправился на участок заменить треснувший лист шифера, благо и погода позволяла. Максим забрался на крышу, начал снимать шифер и увидел патлатого нечесаного мужика, прятавшего в сумку кочан... От такой наглости Ветошкин не сразу сообразил, что незнакомец... ворует у него капусту! Белым днем ворует, в выходной, когда на каждой даче кто-нибудь да копошится! Ветошкин хотел окликнуть мужика, но, подумав, что тот сразу убежит в калитку, потихоньку спустился с крыши и набросился на него из-за веранды, отрезая путь к бегству...
      Увидев свирепое лицо хозяина, мужик остановился, бросил сумку и закрыл голову, ожидая удара... И Максим не удержался, со всего размаху двинул вора по загривку, отчего тот сразу растянулся на земле... Хотел и пинка дать, но бить лежачего все-таки не стал, лишь процедил сквозь зубы, еле сдерживая себя:
      – Ну что с тобой, гад, делать: раздавить или голову оторвать?!
      Тот промолчал.
      – Что с тобой делать-то?! – повторно закричал Ветошкин, еще больше обозлившись от его молчания. С соседних участков на них обратили внимание.
      – Эй, что там у тебя? – окликнул сосед Михаил, еще не видя лежащего на земле мужика.
      – Да вот – гада накрыл, кочаны ломал!
      – Ого – удача! – присвистнул Михаил. – Держи его, чтобы не утек, собака! Поджарый сосед хотел пройти в калитку, но не выдержал и перемахнул забор, подбежал к мужику, повернул к себе его сальную голову и плюнул в давно небритое лицо:
      – Бомж, собака!.. То-то, смотрю, у меня кочаны стали пропадать. На соседей начал грешить... Утопить его не жалко! Чтобы другим неповадно было, а то их в овраге за кладбищем расплодилось – как саранчи. День и ночь в кустах похлебку варят!
      – А что – запросто. Водохранилище рядом! – сгоряча поддержал Ветошкин соседа.
      Пока они рассуждали, что делать с вором, другой сосед подоспел – Костя. Все они работали на электростанции, но в разных подразделениях. Поэтому шибко не дружили, а сейчас сразу сделались закадычными друзьями.
      – Утопить эту падаль надо... – с ходу предложил Костя, будто знал, о чем только что шел разговор.
      – А чего смотреть! – свирепел Ветошкин, воодушевляясь от поддержки, но, в последний момент все-таки одумавшись, моргнул соседям, давая понять, что собирается лишь попугать и проучить налетчика. – Потащили!
      Чтобы не брыкался, мужику спутали ноги проволокой, но он и не думал кочевряжиться, лишь что-то мычал и показывал на руках, а потом закрыл глаза, словно страшился смотреть на людей или издевался над ними. На берегу ему и руки связали – пугать так уж пугать до конца! – и бросили в воду.
      – Захлебнись, собака! – серьезно сказал вдогонку Михаил, словно действительно хотел утопить мужика, и вытер пот со лба.
      Но тот, извиваясь ужом, сразу прибился к берегу, видно, так и не успев усвоить наглядный урок... Это Ветошкина окончательно разозлило, поэтому, как только мужик приблизился, он что было силы саданул каблуком ему в лоб.
      – Правильно, заслужил, – поддержал Михаил. – Этих собак учить надо!
      Мужик скрылся под водой, а Ветошкин, чтобы успокоиться, закурил. Но только сделал затяжку и, видя, что тот на поверхности не показывается, – вздрогнул от кольнувшей мысли: «Ведь утонет, гад. Из-за него потом по судам затаскают!» И – следом за ним.
      Михаил только успел крикнуть: «Ты куда?»
      Но Ветошкин уже ничего не слышал. Под водой он сразу открыл глаза, но видимости почти никакой, и нырнул вглубь, по взбаламученному илу догадавшись, где надо искать... Чувствуя, как стучит кровь в висках, Ветошкин на последних запасах воздуха нащупал волосы мужика и, с трудом оттолкнувшись от илистого дна, еле успел всплыть с ним. Едва сам не задохнулся. Увидев их, и Михаил бросился в воду на помощь.
      Вытащили они мужика на берег, а он не дышит...
      – Притворяется, собака! – возмутился Михаил и хотел пнуть утопленника.
      – Погоди, искусственное дыхание надо быстрей делать! – просипел не успевший отдышаться Ветошкин и, как учили в армии, переломил мужика через колено, вылил из него воду, а потом, положив на траву, перевертгул на спину, развязал руки и сказал Михаилу:
      – На счет «четыре» я буду в грудь давить, а ты в этот момент в рот ему дыши!
      – Да ты что, сосед?! – опешил Михаил. – От него воняет-то как! Уговаривать было некогда, и Ветошкин сам нагнулся к утопленнику, крикнул:
      – Считай!
      Михаил, приготовившись, начал считать, а Максим глубоко вдохнул... На счет «четыре» Михаил что есть силы надавил на грудь мужика, а Ветошкин припал к его холодным и липким губам. Ветошкина сразу стошнило... Пришлось все повторять.
      После нескольких толчков мужик все-таки закашлялся, поперхнулся вылившейся из горла водой, перевернулся на бок и начал дышать.
      – Живучий, собака! – удивился Михаил.
      Мужик хотя и дышал, исходя слюнями, но, глаза не открывая, и продолжал лежать на боку, ожидая, когда от него отстанут.
      – В милицию его надо... – робко предложил перепуганный Костя, как суслик стоявший неподалеку на бугорке.
      – На себе его, что ли, тащить?! – огрызнулся Максим.
      – На моем мотоцикле можно... В люльку посадим и будем держать, чтобы не убежал!
      – Так и сделаем – ментам сдадим... – согласился Максим, брезгливо вытирая губы, видимо, отказавшись от затеи проучить ворюгу самостоятельно. – Пусть у них «пятый» угол поищет!
      – Прежде обыскать надо! – предложил Михаил. – А то, может, он ножик спрятал. Еще пырнет кого-нибудь в дороге!
      Обыскав мужика и ничего подозрительного не обнаружив, Максим с Михаилом разделись, отжали одежду и через пятнадцать минут, облепив мотоцикл, все приехали в отделение. Здесь мужику ноги распутали, чтобы сам мог идти. А дежурный лейтенант как увидел, кого привезли, то и слушать ничего не стал:
      – Мы его давно знаем... Везите назад – это глухонемой.
      – Ну и что! Он же бахчи очищал! – возмутился Ветошкин. – Сегодня у одних, завтра у других очистит, если отпустим... Пусть в вашем «обезьяннике» посидит, а потом на зоне лет пять попарится – вот и наука будет на всю оставшуюся жизнь!
      – А кто за ним убирать будет? Ведь он все перемажет, а у нас уборщица только что уволилась... Где он тиной-то так уделялся?
      – Вплавь хотел уйти!
      Лобастый, чернявый лейтенант усмехнулся, но сразу посерьезнел:
      – Все равно не возьму.
      – А если мы заявление напишем?! – припугнул Михаил.
      – На кого?
      – На него... Заодно и на тебя можем!
      – А вы не тыкайте! – Лейтенант прищурил и без того злые азиатские глаза, – Ладно, оставляйте... Написав заявление и сдав мужика, Ветошкин, выйдя из отделения, замялся:
      – Не, парни, так не годится... Лейтенант отпустит нашего ворюгу, как только уедем... Надо его с собой забрать, у меня есть мысль, как проучить его... Они вернулись, сказали, что дело заводить не надо, а заявление забирают назад.
      – Вот и хорошо... – повеселел лейтенант. – Иди – свободен-свободен, – дважды махнул он задержанному. – Они подвезут тебя.
      – Пошли! – как приятелю, по-дружески сказал Ветошкин недавнему пленнику; все еще не веря, что он глухонемой. – Нечего здесь светиться. Им и без нас работы хватает.
      Когда вернулись и остановились перед участком Ветошкина, Максим указал на мужика, видимо, решившего, что все плохое закончилось, и теперь дремавшего в мотоциклетной люльке:
      – Чего его просто так отпускать? Пусть вкалывает, землю под зиму копает – пора начинать. А чтобы не убежал – на цепи будем держать. У меня как раз есть подходящая, будто специально берег.
      – А что – идея! Чепь – лучшее средство воспитания! Чепь – всему научит! – поддержал Михаил. – Он немного сюсявил, произнося слово «цепь», и поэтому у него получалось по-старинному – чепь. – На чепи посидит – сразу поумнеет, будет знать, к кому лазить... А то к новым русским за ананасами в оранжереи не полез, нет – на нашу капусту позарился, собака!
      Ветошкин принес из сарая ржавую цепь, которую однажды снял с колодца в какой-то деревне, цепь долго валялась без дела, а теперь вот пригодилась. На нее и посадили мужика, привязав за ногу к яблони, чтобы не убежал, а цепь для надежности болтом стянули и гайку законтрили другой гайкой, чтобы не открутил, лопату выбрали самую большую... И всё с улыбочками да прибаутками, будто шутили.
      Пока привязывали – собрались люди, начали поддерживать:
      – Молодец, Максим!
      – Давно пора!
      – Совсем бомжатники обнаглели...
      Когда мужик безропотно начал копать, а Костя поехал мыть мотоцикл, Ветошкин сказал Михаилу:
      – Зайдем – выпить надо, у меня есть немного... А то намерзлись в воде да на ветру – заболеем еще, не дай Бог! Когда выпили по сто граммов и немного разогрелись, Михаил предложил:
      – Как вскопает, потом на мой участок его определим, чтобы наука была!
      Ветошкин поддержал:
      – И твой участок пусть копает, и Костин. Пусть, гад, всю осень работает на нас, за всех ворюг отдувается!
      Поговорив, они захотели еще выпить. Решили послать Костю за бутылкой. Перед уходом Ветошкин окликнул пленника, решив проверить его:
      – Эй, тебе, может, хлебца принести?
      Он никак не отозвался, а Михаил зашептал приятелю, словно мужик мог услышать:
      – И не вздумай! Он, видишь, какой гордый – смотреть ни на кого не желает, морду воротит. Другой бы на коленях ползал – благодарил, что от смерти спасли да от ментов отбили, а этот и глазом не ведет!
      Мужик слезливо моргал воспаленными веками и сопел слюнявым ртом, ничего не замечая вокруг, но все-таки испуганно согнулся и присел, когда Михаил подошел поближе и замахнулся:
      – Так бы всю башку и размозжил, да руки марать не хочется!
      А Ветошкин попросил зевак, начинавших, правда, расходиться:
      – Посмотрите за ним, чтобы не натворил чего-нибудь, а мы отойдем... Дело есть.
      На берег водохранилища пришли вовремя: Костя успел помыть мотоцикл и теперь натирал его до блеска. Сперва заупрямившись, приятель съездил в ближайший магазин и взял две бутылки, закусок. Когда вернулся, все уютно расположились на берегу, костерок разожгли... Почти до темноты сидели, рассказывая анекдоты, а в перерывах, смеясь еще громче, чем от анекдотов, вспоминали, подначивая, как Максим «братался» с мужиком... В конце концов Ветошкину даже надоело слушать о нем. «Сейчас вернусь и отпущу на все четыре, чтобы не позориться! – решил он, немного обидевшись на приятелей. – А то бесплатный цирк устроили!»
      Они уж было собрались возвращаться на участки, когда увидели грудастую жену Ветошкина, загнанно бежавшую навстречу.
      – Максим, Макси-им! – полоумно звала она мужа и махала косынкой, обращая на себя внимание. – У нас чей-то косматый мужик на яблоне удавился!..
      Ветошкин уставился на неизвестно откуда взявшуюся жену и сразу протрезвел от ее крика, почувствовал, как на затылке зашевелились волосы и мурашки побежали по телу... Хотел успокоить ее, сказать, что, мол, это – бомж, за него ничего не будет, но почему-то вдрут не осталось сил на слова, почему-то все слова вдруг сразу забылись, словно у порченого.

      Все внимательнее приглядываясь к жизни, механизатор Павел Тоньшин удивлялся, замечая необъяснимое: фермы в районе закрывались и растаскивались, многие поля заросли непроходимым бурьяном, райцентр утонул в татарнике, а на берегу водохранилища росли и росли коттеджи, словно там создалось особое государство и жили в нем особые люди, ничего не знающие о пустых фермах и заросших полях.
      Ко двору безработного Тоньшина в последние годы ничего не прибыло – только почему-то убывало. Даже жена Светлана грозилась уйти, хотя за двадцать лет совместной жизни и намека похожего никогда не делала, а тут как взбеленилась: «Если через месяц не найдешь работу, то потом можешь не стараться – все равно разведусь!» Сказанула, а не подумала о восемнадцатилетнем сыне. С ним-то что делать? Пополам делить? Как вещь? А сын для Павла – самый дорогой человек на свете: высокий, стройный – весь в мать, а от него, отца, только, пожалуй, фамилия досталась, но, может, поэтому и любил его так, как можно любить единственного сына. Сам-то Павел невидным уродился: мелкий, глазастый и кривоногий к тому ж. Одним словом – механизатор. Правда, голос имел на удивление зычный и нрава был крутого, особенно когда выпивший. Его так и называли по-современному: Крутой. Словно рэкетира. Только настоящие рэкетиры на иномарках разъезжали, а он, когда был бензин, добирался с женой в райцентр на рваном «Запорожце»; хотя теперь тоже иномарка. Съездит и на прикол ставит до следующей поездки, которые с каждым месяцем становились все реже.
      Теперь же и вовсе забудь, Тоньшин, о машине: теперь только пешим ходом, да и то когда есть настроение. А настроение-то идет от совместной доброй жизни, а будет ли она доброй, если уж жена сына поставила в пример, когда он недавно пришел домой с первой получкой за охрану посевов. А чего их охранять, когда давно без объездчиков обходились. Или уж теперь жизнь такая пошла: к каждому полю человека ставь с наганом! Так тогда овчинка выделки не будет стоить.
      Правильно размышлял Тоньшин, привычно, поэтому и сомнение брало: что же это за работа такая у сына? Как-то спросил, а он лишь отмахнулся: «Какая тебе разница, отец!» И добавил насмешливо: «Вы с матерью поменьше болтайте-то!» Улыбка, конечно, не понравилась: холодная, мерзкая – никогда такой не было. Сперва думал, что сын начал выпивать, но, несколько раз незаметно принюхавшись, хмельного запаха не почувствовал и еще сильнее озадачился. «Он, может, и не посевы охраняет, может, с бандой какой-нибудь связался?!» – тревожился Тоньшин. И чем сильнее тревожился, тем сильнее хотел узнать правду. А как узнаешь? Ведь не спросишь напрямую? Генка и прежде-то не отличался болтливостью, а теперь и вовсе не подходи. Тогда Павел решил проверить тайно. Поэтому, когда однажды с утра сын начал седлать лошадь, был наготове и следом нырнул за огороды, чтобы проследить направление... Проследил, но только до леса... «Погоди, – корил себя Павел за недогадливость, – ведь лошадь подкована – следы должны быть!»
      Тоньшин когда-то служил пограничником в Казахстане, и уж в чем-чем, а в следах толк знал. Ведь если уж там, где пыль да камни, умел читать их, то в родных-то местах – запросто. Вспомнив службу, он начал ступать по-кошачьи, словно за каждым кустом сидел нарушитель... Перешагивая поваленные осины, Тоньшин все более сомневался, потому что там, куда вели следы, километров на пятнадцать стоял лес, и, кроме покосов на месте бывшей сторожки лесника, от которой теперь остались лишь несколько подсох, торчащих из крапивы, не было никакого иного места, пригодного для посевов... Павел шел все осторожнее, часто останавливался, прислушиваясь и оглядываясь. Когда же неподалеку всхрапнула лошадь, то и вовсе сошел с дороги.
      Но как настоящий пограничник, не спешил выходить к видневшейся опушке, а присел и прижался к шероховатой осине, боясь некстати кашлянуть, хотя сына пока видно не было. А когда услышал треск сучьев, то увидел и самого Генку, неторопливо заглядывавшего под кусты; сын, видно, грибы искал и прошел метрах в двадцати от широкого листа папоротника, под который нырнул Павел, не желая выдавать себя.
      Теперь, когда сын обнаружился, Павел осторожно вышел на поляну с другой стороны и удивился нездешней высокой траве, потому что поляну еще лет пять назад выкашивали до последней былинки, а теперь, оказывается, и сюда добралось запустение. Павел никак не мог сообразить, что тут охраняет сын, и когда, так ничего и не поняв, решил убираться восвояси, в душе обругав себя, то вспомнил Казахстан, вспомнил, как их заставу посылали на сжигание конопляных полей, то там, то тут появлявшихся в степи... И подошел поближе к остролистой траве, растер меж пальцев метелку, понюхал – конопля! Она самая. И к ним добралась! Сразу вспомнились блестящие глаза сына, его гонор в разговоре – вот она причина! Захотел сразу же подойти к нему; все высказать, потому что не мог терпеть до дома, где он наверняка начнет выкручиваться и ничего не расскажет о том, кто засеял коноплю. А хозяин конопли просто так не расстанется с ней. И если сына еще как-то можно уговорить, то того, неизвестного, никакими разговорами не проймешь. «Только огнем можно проучить!» – решил Тоньшин.
      Он хотел в этот же день прийти сюда еще раз и, как только сын уедет, поджечь делянку. И только на обратном пути вспомнил, что конопля еще не вызрела, зеленая стоит – сама не загорится. Бензин нужен! И не стакан и не два, а желательно канистру-другую. Да только запасов у него дома никаких не было, а в «Запорожце» оставалось литров пять – мало, даже если все слить.
      Мысль о бензине не давала покоя несколько дней. Тогда он занял канистру у соседа. Обещал через неделю отдать. Утром ушел из дома намного раньше сына, сказав жене, что отправился на водохранилище проверить вершу, а сам дойдя до лощины, вытащил из кустов спрятанный рюкзак с канистрой и двухлитровой пластиковой бутылкой отработанного машинного масла, чтобы долить в бензин, ведь без масла он фыкнет – ничего не успеет разгореться.
      Никогда, наверное, Тоньшин не ходил так быстро, даже во время службы на заставе, когда однажды полдня гнался с собакой по следу нарушителя. Нарушителя задержали другие, но и он свое дело сделал: не отпустил далеко, даже дважды стрелял... Но тогда он гнался ради долга, а теперь спешил ради собственного сына.
      Тоньшин поджег коноплю с наветренной стороны, надеясь, что ветер поможет сделать то, что не под силу двадцатилитровой канистре... И когда огонь взметнулся на несколько метров, в душе Павла расцвела необыкновенная радость, словно он всю жизнь мечтал об этой минуте. Огонь подгонял сам себя и очень быстро добрался до середины делянки, оставляя позади дымящиеся будылья, и он бы добрался до противоположной опушки, но там, видимо, не успела просохнуть роса, и огонь мало-помалу поник, растворился меж зеленовато-желтых, опаленных поверху кустов конопли. Но и то, что получилось, несказанно радовало. То ли забывшись в своей радости, то ли не думая в эти минуты ни о чем другом, но Павел вздрогнул от знакомого голоса.
      – Зачем ты это сделал?! – услышал он и, оглянувшись, увидел сына. Испугавшись его свирепого взгляда, нехотя ответил:
      – Хотел – и сделал, чтобы тебя спасти!
      – Спасибо, отец, спас! Ты хоть понимаешь, что натворил-то?
      – А меня это не волнует.
      – Зато меня – очень... Как я теперь отвечу за посев?!
      – Никак... Скажешь, кому надо, что, мол, молния жиганула – и дело с концом!
      – Молнии без дождя не бывает...
      – Скажи, что сухая была...
      – Ладно, отец, с тобой бесполезно говорить... Иди домой и ни кому не попадайся на глаза. Сам отвечу.
      Тоньшину было несказанно жалко сына, он даже предложил вместе пойти к его дружкам и сознаться, но сын только покрутил пальцем у виска. Отцу даже обидно стало, словно они поменялись ролями, и сын теперь стал за старшего и смотрел на отца, как на дитя неразумное. Генка чуть ли не силой прогнал Тоньшина домой, а сам вернулся с заплывшим глазом и хромающий на правую ногу. Как увидел Павел сына, то сразу взвился:
      – Кто это тебя? Пойдем разберемся!
      – Тебе, отец, жить, что ли, надоело? Сиди и не рыпайся!
      Пока они говорили вполголоса, на крыльца появилась Светлана, увидев сына, чуть в обморок не упала:
      – Кто это тебя так?
      – С лошади упал...
      – Что-то не верится...
      Пока они топтались у двора, появилась мать Тоньшина, сразу подступила к внуку и ну пытать: что да как? А Генка, совсем обозлившись, истерично выкрикнул: «Да пошли вы все, желанные!» – и убежал в сарай, закрылся изнутри и весь день никого не подпускал к себе.
      Еще с утра, когда сообщил Золотому о пожаре на коноплянике, его терзала доводящая до истерики мысль о том, что жизнь кончена. И не потому, что сразу же был избит им – это чепуха, а из-за того, что еще предстояло испытать, когда Золотой подошел к нему, харкавшемуся кровью на полу, и приставил к горлу нож:
      – Если вечером не возместишь убыток – конец тебе! Конкретно говорю!
      Кто бы другой поджег коноплю – Генка, не задумываясь, сдал, но как выдать отца? Поэтому и проревел в сарае весь день, а когда стемнело, собрался в поселок к Золотому, хотя сперва хотел скрыться... Но ведь всю жизнь не будешь прятаться, когда-никогда, а отвечать придется. Если только самого Золотого завалить?! Так дружки его уже все знают. Хочешь не хочешь, а надо сдаваться... Пока ехал, проклинал тот вечер, когда связался с ним, соблазнившись на поселковой дискотеке несколькими затяжками анаши...
      Приехал, а он не один: еще два дружбана сидят, покуривают и смотрят выжидающе.
      – Привез? – спросил Золотой; Золотой только по прозвищу, а сам рыжий-прерыжий, лишь усы почему-то черные.
      – Вот что осталось от твоей зарплаты... – еле слышно промямлил Генка и выложил деньги на стол, понурился.
      – Ну и что с тобой делать после этого? – Генка молчал.
      – Пакет ему на голову – вот что! – предложил один из дружбанов, раздавив в пепельнице окурок.
      – Запросто! Пакет на голову, чтобы не визжал, и ножичком пощекотать! – согласился Золотой и подошел сзади к сидевшему Генке, ткнул ножом под лопатку, и Генка после короткой боли почувствовал, как что-то горячее потекло по спине...
      – Что ты делаешь?! – закричал он и закрыл лицо руками.
      – Испугался! А еще недавно крутого из себя строил! Вот что, крутой, сейчас чеши домой, раз у тебя денег нет, и... и подожги свой дом! Чтобы наука была!
      – А как же мать с отцом, бабка?
      – Не понял? Два раза повторять не будем. Пошел вон!
      Генка хотел сразу заявить в милицию, и уж было собрался идти в поселковое отделение, но на полпути передумал, вспомнив, что частенько видел участкового вместе с Золотым и правды у них не сыщешь. Еще и хуже сделаешь. Прежде всего – отцу. Ведь пока никто не знает о нем, а если Золотой пронюхает, то – хана! А от этой мысли Генку начинало колотить. Поэтому отправился домой, еще до конца не понимая, что идет поджигать собственный дом, отца с матерью, бабушку... А когда пришел, то долго сидел за сараем, прислушиваясь к визгливым вскрикам девчат на пятачке...
      Более всего Генку заботило, чтобы родители сами вовремя выскочили из горящею дома и бабушку не забыли. Конечно, надо как-нибудь предупредить их... Он так и решил и поджег не со стороны веранды, как учил Золотой, а с противоположного угла, где белели «стаканчики» с проводами: подозрений меньше... Промасленная ветошь вспыхнула неожиданно ярко, сперва хотел загасить ее, но вспомнил Золотого и отступил от разгоравшегося огня за сарай, а когда пламя заполыхало, загудело – из-за утла постучал в окно... Услышав в доме крик бабушки, убежал в сад, где просидел все время, пока горел их старый деревянный дом. Генка видел, как бегал отец, вынося из дома вещи, как он столкнулся с матерью, и та что-то закричала то ли ему, то ли свекрови, мешавшейся под ногами. Когда же ее усадили на ворохе спасенного тряпья, а отец выгнал из катуха овец, унесшихся в темноту, и ревевшую корову, привязав ее к березе через дорогу, – прибежали на помощь парни с пятачка, соседи, больше переживавшие за свои дома, потому что к тому времени дом Тоньшиных почти сгорел. Только сумели сарай отстоять.
      Когда уж гореть было совсем нечему, приехала из райцентра пожарная машина. Два пожарника деловито размотали шланги, залили дымящиеся головешки, вылили остатки воды на соседние постройки и так же быстро уехали.
      Была изба и нет избы.
      Только на рассвете вспомнили о Генке. Да и то, когда он, хромая, сам появился и молча встал перед пожарищем. Потом, вздохнув, загадочно сказал отцу:
      – Это, может, и к лучшему...
      Генка отошел к дровосеку, сел на него и обхватил голову руками. Сидел так долго, пока не подошла бабушка, ласково спросила:
      – Ты чего, Генька?
      Он заплакал и, растирая слезы, отвернулся.
      – Не переживай, родимый. Сарай остался, до зимы как-нибудь проживем... Генка вздохнул, шмыгнул носом и спросил, словно укорил:
      – А зимой что делать будем?
      – К дочке моей в соседнее село уйдем... Зиму перетерпим, а там, глядишь, и построимся.
      – Строиться не на что!
      – Машину продадим, корову...
      – Много твоя машина стоит... Сто долларов за нее не возьмешь!
      Павел стоял в стороне, и слушая разговор матери с сыном, не мог понять интонацию, словно его, Павла Тоньшина, и не существовало более, а всеми делами теперь заправлял сын, а на него, отца своего, он уже смотрел как на пустое место. Поэтому, когда сын наговорился с бабушкой, отвел его в сторону и зло сказал:
      – Из-за твоей конопли подожгли в отместку. Знать кто сделал – кишки бы выпустил!
      – Выпустить-то недолго – найти сперва надо! Хорошо что нам с тобой не выпустили!
      Больше они не говорили об этом ни в этот день, ни в последующие. Сразу же начали возиться на пожарище: собрали и перетаскали в овраг головешки, соскребли гарь до земли, потом Павел очистил от травы заросшие кучи песка, пролежавшие без дела десять лет, с того самого времени, когда собирались строиться, но остались без сбережений, – надо с чего-то начинать. Павлова мать еще утром отправилась к дочери, а вернулась к вечеру на мотоцикле с мосластым зятем Сергеем, едва умещавшимся за рулем: теща сидела в мотоциклетной люльке, а кубастенькая Сергеева жена как лягушка сзади вцепилась за мужа.
      Павел поздоровался с зятем и кивнул на пожарище:
      – Вот с чем остались!
      – Чепуха... И не такое бывает!
      К ним вышла Светлана, похудевшая и почерневшая лицом за одну ночь, истуканом встала рядом, а Павлова мать вздохнула:
      – Не горюй, Паш! У Сергея есть возможность сруб взять в лесничестве! А сруб будет – и все остальное помаленьку в кучу соберется.
      – А деньга где на сруб?
      – Бесплатно дадут Сергею... Ну не совсем бесплатно, а вместо зарплаты... Так что надо соглашаться. А за сруб постепенно расплатимся... Пенсию я получаю, картошку осенью выкопаем – сдадим в заготконтору. На худой конец – корову можно продать. Проживем, в войну и не такое бывало!
      И действительно, горевали только в первые дни, а когда привезли сруб и плотники за два дня установили его на подготовленный фундамент, то все сразу повеселели. И больше всех Генка. Павел не уставал удивляться: прежде-то не заставишь за водой сходить, а теперь везде первым успевал: плотникам помогал, глины для печки несколько тележек из оврага привез – и все без понуканий, самостоятельно, словно подменили парня. Глядя на него, Павел в душе радовался: значит, не зря коноплю спалил, значит, подействовало! Правда, без избы остались, и долго еще будут расплачиваться за новую, но, главное – спас сына, столкнул с кривой тропинки, и хотел верить, что это навсегда.
      А отстроились быстро: через месяц уже печку затопили, к концу октября двор для скотины срубили и даже веранду успели сделать, правда, пока она стояла без рам, и на зиму закрыли проемы рубероидом.
      Когда же почти все сделали, Генка затосковал и через несколько дней сам отправился в военкомат и вернулся с повесткой. Сразу поставил родителей перед фактом:
      – В армию ухожу! Через три дня!
      Павел ничего не успел сказать, а стоявшая рядом Светлана всплеснула руками, ойкнула:
      – Сынок, у тебя же отсрочка из-за пожара!
      – Кончилась... Забирают! – развел руками Генка и заговорщицки посмотрел на отца, моргнул ему, как приятелю.
      Генка радовался скорому призыву в армию, радовался, что после летних пожаров остался жив, что и с отцом ничего не произошло. И хотя теперь все тогдашние события выглядели не такими уж грозными, но все равно на душе было легко и вольготно. Все эти месяцы, пока строились, Генка часто вспоминал Золотого и всякий раз не находил себе места. Он даже во сне снился. И сон был один и тот же: узнал Золотой, что Тоньшины построились, и снова заставлял платить за коноплю... Денег у Генки, конечно, не было, и Золотой всякий раз говорил: «Так дом же новый теперь имеется! Иди и поджигай!» От такого сна Генка всякий раз просыпался и потом полночи не мог заснуть... Поэтому теперь и в армию рвался, чтобы быть подальше от Золотого, от его наглой рыжей морды.
      Павел будто знал о настроении сына и одобрительно глянул в ответ – как давно не смотрел на своего высокого, голубоглазого Генку, уродившегося в мать, и от этого казавшегося еще любимее, потому что без Светланы Тоньшин не мыслил жизни, хотя никогда не говорил ей об этом.
      А через три дня, после скромных проводов, Генку повез в военкомат местный шофер, тот самый, который летом одалживал бензин. С прослезившейся бабушкой Генка распрощался около дома, отец с матерью забрались в кабину, а он с приятелями спрятался от холодного ветра в кузове, укрывшись брезентом. На поворотах они наваливались на визжавших девчонок, когда же поворотов не было – наваливались просто так.
      Генка, правда, в этой кутерьме не участвовал. Он обдумывал как бы половчей попросить у отца прощения и признаться в поджоге собственного дома, но так, чтобы никто не услышал и не узнал.
      Хотеть-то хотел, но так и не признался.
      Духа пока не хватило.

      Они были совершенно разными... Начиная от внешности и кончая человеческой сутью, характерами. Даже места, откуда они попали в армию, в наш отдельный линейно-строительный батальон связи, были далеки друг от друга.
      Юрка Ромодин был из-под Архангельска, из какой-то глухой деревеньки... Был он белокож, белолиц, высок и крупен, даже рыхловат на первый взгляд. Но впечатление это было обманчивым – в этом грузном, под девяносто килограмм, теле точно стальная пружина сидела. Он был неутомим и вынослив, как лось, и когда работал, смотреть на него было одно удовольствие. Что топор, что лопата казались игрушечными в его лапищах, широких, разработанных еще до армии, в деревне. Щепа из-под его топора летела крупными ядреными оковалками, и каждый удар был точен, выверен до миллиметра. Однажды, когда я не в силах был сдержать восхищения, глядя на то, как мастерски владеет он топором, и не удержался, сказал ему об этом, Юрка довольно прищурился и произнес, как всегда, не спеша:
      – А ты как думал... Я же два сезона на лесоразработках ломил. Там, брат, иначе нельзя... Повалишь лесину не как надо – потом намучаешься, с пупа сорвешь. Да еще, не дай Бог, прибьешь кого-нито ненароком. Вот, смотри-ка...
      Он мгновенно вытесал колышек и вбил его в середину просеки (мы как раз ее рубили), точно по створу визирных вешек. Потом, оглядевшись, выбрал не худенькую елочку, сантиметров тридцати – сорока в комле, и быстро, не более чем за минуту, свалил ее... Ель серединой ствола упала точно на колышек, вогнав его в землю.
      – Видал? – сказал Ромодин. – Вот так-то...
      Его хватка, умение работать, сила и выносливость очень пригодились в нашем батальоне. Каждое лето, выезжая на задания, мы строили воздушные линии связи – рубили просеки, заготавливали столбы, копали под них ямы, натягивали, растащив по трассе, проволоку – будущие провода. Работа была ломовая, и недаром любимым присловьем у наших офицеров была традиционная, набившая нам оскомину фраза: «Два рядовых – лошадь». Мы и впрямь ломили, точно кони, и я, вчерашний москвич, человек сугубо городской, многому научился от Юрки Ромодина. Он научил меня точить и разводить пилу, подсказал, что, когда пилишь смолистое дерево, полотно надо смазывать керосином, а то будет липнуть, заедать, посоветовал копать яму уступом (иначе в ней потом не развернешься), показал, как рубить ряжи под столбы, когда невозможно вырыть на нужную глубину... Север ведь, валунов везде полно, и очень часто в створе линии стучит под лопатой и ломом сплошная каменная плита, которую не обойти, как ни старайся.
      В ученье Ромодин был завидно терпелив... Лишних слов не говорил, предпочитал показать и более всего на свете не выносил лени, стремления «сачкануть» и пустой, глупой работы. Однажды мы, рубя просеку, свалили за день километра полтора-два высоченного и ровного, как струнка, мачтового сосняка. К вечеру выяснилось, что зря, – наш взводный неправильно провизировал... Услышав об этом, Юрка выругался, сплюнул, с маху вогнал топор в только что поваленную им сосну и, подойдя к взводному, зло сказал:
      – Ты хоть понимаешь, какой лес зря сгубили? Золото!.. Это же корабельный сосняк, мачтовый. Да ты со всей своей амуницией одной такой сосны не стоишь! Где вас только таких и делают на нашу голову... Вычесть бы из твоего жалованья за этот лес, мало бы не показалось. Торопиться надо медленно...
      Это вообще было его любимое присловье. Он всегда, перед тем как приняться за какое-нибудь дело, долго прикидывал, обмозговывал и только потом брался. Зато уж все, сделанное им, можно было не проверять – пустая трата времени. «Делать все нужно хорошо, – говаривал он, – плохо само получится».
      «Сачков» он ненавидел люто и тут, обычно ровный, спокойный, точно бешеный делался... Однажды, когда мы растаскивали по просеке проволоку для будущей линии, разматывая ее с самодельных деревянных тамбуров-вертушек, он изволохал моего тезку, Игоря Чулохварова, тоже москвича. Был Чулохваров мал ростом, пухл, вальяжен и с большой ленцой. Он очень быстро усвоил формулу: «Где бы ни работать, лишь бы не работать!», свято уверовав в ее удобность и правоту. «Зря не кантовать!» – говорил он, важно тыкая себя в грудь пальцем...
      В тот раз я тащил проволоку с тамбура первым, согнув ее, перекинув через плечо, как бурлак. Легко идти только первые пятьдесят – семьдесят метров, потом вес проволоки неминуемо сказывается и нужно подключаться второму, впрягшись на тот же манер... Вторым должен был идти Чулохваров.
      Я споро протащил метров семьдесят, а дальше не шло никак. Упирался изо всех сил, согнувшись почти до земли, – ноль. Пошел назад и скоро увидел разъяренного Ромодина, который катал-валял Чулохварова по мху пинками. Еле оттащил...
      – Гадина, паскуда! – орал взбешенный Юрка. – Ты пошел, я у тамбура, потом он (кивнул на Чулохварова, тихо скулящего, размазывающего кровь по пухлому личику) впрягся. Ушел метров на тридцать, уж и не видно было за кустами... Смотрю – тамбур не крутится. Пошел вперед, вижу: проволока на земле, дергается, ты, значит, упираешься, а этот сучонок толстомордый бродит по полянке, голубику собирает... Ягодок, видишь, ему захотелось, а остальные пусть пашут, пупок рвут. Убью паскуду!
      Он снова рванулся к Чулохварову. Тот ломанулся в кусты, причитая: «Черт бешеный!.. Медведь архангельский!»
      Армейская субординация, подчинение приказам, беспрекословное их выполнение («Приказ – закон для подчиненного!») были для Ромодина относительны... Все зависело от целесообразности, внутренней правоты этих приказов.
      Как-то ставили мы столбы, тянули новую линию под Печенгой. Хоть это почти и побережье Баренцева моря и вершины сопок оставались в нетающем снегу, лето было одуряюще жарким. Мошка мучила немилосердно, вилась густым облаком, билась как мелкий град, и все время парило... Работать было тяжко, особенно ближе к вечеру – когда накопившаяся за день усталость давала себя знать.
      И вот в эту самую, уже предвечернюю пору (за день мы наломались досыта) не заладилось с последним столбом... Был он здоров и тяжел, высохнуть как следует не успел, комель толстенный да вдобавок плохо помещался в яме – мешал торчащий из ее стенки крупный валун... Мы пытались ставить столб много раз, подпирая его баграми, рогачом, натужно поднимая. Он, как заговоренный, выворачивался в последний момент и грузно рушился оземь, грозя кого-нибудь насмерть прибить. Пот заливал глаза, мошка жгла немилосердно, и уставшие руки тряслись, как с перепоя.
      После очередного падения столба и сумрачного перекура наш ротный снова велел поднимать... Столб рухнул опять.
      – Все, хватит, капитан, – не выдержал я. – Завтра с утра поставим.
      Ротный выкатил глаза.
      – Что?! Молчать! Десять сутка! Встали! Взялись!..
      Был он, наш капитан Кими, чуваш, вообще-то, незлобен, но очень неуравновешен и вспыльчив – сказывалась, как говорили, давняя черепная травма. Чуть что – «десять сутка!» будущей гипотетической гауптвахты, и бывало, что за долгий рабочий день он мог расшвырять-наобещать этих «сутка» по месяцу и более... Никто их, конечно, потом не отсиживал, и сам он быстро забывал о них, остывши, но в момент, когда его заедало, был упрям и остервенело неуступчив.
      Вот и сейчас: «Встали! Взялись!», и «десять сутка» уже обещаны. Ребята угрюмо молчали, вставать, похоже, никто не торопился, но Кими нацелился уже только на меня – первым ведь начал...
      – Кому сказано?! Встать!
      Я не шевелился, в глаза ему смотрел...
      – Встать!
      Сижу... Тогда он вдруг схватил лопату (а глаза уже белые, бешеные, как и всегда у него, когда он заводился) и кинулся ко мне. Расстояние – метра четыре... Успело мелькнуть: «Сиди, не шевелись... А то и впрямь ударит, с него станется».
      Выдержал, не шелохнулся... Он подбежал с поднятой лопатой, постоял секунду, плюнул зло, лопату бросил:
      – Ладно, завтра... За неподчинение – еще десять сутка. С утра столб и впрямь поставили и – легко... А Ромодин еще вечером, когда пришли в лагерь, сказал мне:
      – Правильно все... Дурацкая была работа и приказ дурацкий. Торопиться надо медленно...
      Вот тут-то и вылез Степа Газибан...
      – Как это «правильно»?! Он – ротный, капитан... Он приказал, а этот... Если так каждый будет...
      Ромодин молча смерил его взглядом.
      – Ты, Газибан, молчи... За лошадьми смотри лучше, а то вон Полюс у тебя третий день хромает, а тебе, смотрю, и дела нет.
      Был Газибан человеком южным... Попал в наш батальон на Кольском полуострове из Молдавии и на вопрос (еще в карантине), откуда, объяснил, что гагауз. Эта национальная принадлежность была воспринята всеми как малопонятная экзотика... Ромодин так вообще заявил, что в его деревенской школе географию не преподавали, учителя не было, и хоть гагауз, хоть китаец – ему все равно, был бы человек путевый.
      Надо сказать, что в тогдашней армии (пятьдесят девятый – шестьдесят второй годы) национальное происхождение никого всерьез не интересовало, всё решали личные качества, поскольку жить и работать с человеком, а не с паспортом...
      Газибан быстро пристроился к батальонным лошадям, стал ездовым, растаскивая по трассе столбы, и это опять-таки никого не удивило. Было решено, что молдаване (про них, в отличие от гагаузов, все знали) – те же цыгане, кому же еще быть при лошадях?
      В отличие от Ромодина был Газибан мал ростом и весом, но ловок и цепок, как обезьянка... На турнике выделывал чудеса, откровенно гордился своей маленькой, ладной фигуркой и зимой так затягивал ремень на бушлате, что талия делалась точно осиная.
      Был он явно тщеславен, неравнодушен к знакам отличия и, заработав на втором году службы ефрейторекую лычку, «соплю», как у нас говорили, носил ее с нескрываемой гордостью и удовольствием. «Как ребенок, ей-богу!» – говорил, удивляясь, тот же Ромодин.
      Начальство Газибан почитал свято, приказ для него был все, и если бы ему велели на задании таскать бревна сутки напролет – он бы так и сделал... Себя и лошадей загнал бы насмерть, но – сделал.
      Этого Ромодин, ценящий в любой работе превыше всего ее разумность, целесообразность, тоже не понимал...
      Степа был, в сущности, вполне добродушен, но иногда мог взбеситься, остервенеть на пустом, что называется, месте... Так он однажды чуть не убил того же Чулохварова, и только за то, что тот, разговаривая с ним, ввернул спроста «по матушке».
      – Ты! Мою маму!.. Да я весь твой род... Я тебя сейчас...
      Еле отбили... Очень трудно было втолковать Степе, что это «только так говорится», что на самом-то деле никто и не собирался посягать на честь достопочтенной его матушки...
      Ситуация была, конечно, комической, но у Степы начисто отсутствовало чувство юмора, что вкупе с его чрезмерным чинопочитанием часто приводило к промашкам и очевидным конфузам.
      Одну осень, уже позднюю, холодную и дождливую, мы были на демонтаже старой линии связи, снимали с нее проволоку. Нам почему-то долго не привозили печки-буржуйки, все намаялись в сырых палатках, и когда наконец печки привезли, в первую же ночь мы так накочегарили, что сожгли ненароком палатку... Старшина бегал вокруг нее, полыхающей, босой, матерился, кричал: «Заливай!», а невозмутимый Ромодин, взяв у походной кухни большой черпак «разводящего», носил из озера воду и степенно плескал на уже догорающую палатку.
      Никакого издевательства, конечно, в том не было – залить все равно ведь невозможно... Палатка сгорает в считанные минуты, потушить ее нельзя, как ни пытайся. Юрка просто пошутил, все его так и поняли, в том числе и старшина, но Газибан был просто вне себя!..
      Когда мы, несчастные погорельцы, собирали свои манатки и перебирались к недовольным соседям, Степа вдруг петушком налетел-наскочил на Ромодина.
      – Ты зачем черпак брал, воду носил? Вон ведро лежит! – запальчиво кричал он и чуть в драку не лез.
      Юрка никак не мог взять в толк, чего это Газибан так остервенился, слушал молча, вещмешок собирал. Но когда тот как последний аргумент прокричал: «Старшина велел, старшина приказал!», Ромодин понял, что Газибан, как и всегда, за начальство обиделся...
      – Что ж ты, Степа, так начальство любишь? – спросил он ласково и вкрадчиво. – Начальство сегодня одно, завтра – другое, а жить с людьми надо. И – по совести... – Взял вещмешок и ушел в палатку, а Степа остался с раскрытым ртом – осмыслял...
      С этим у него всегда выходило туго, поскольку был он вдобавок удивительно, настырно-упрям и совершенно неспособен пересмотреть раз и навсегда для себя усвоенное.
      Вызубрив «Устав караульной службы», он, например, очень странно отреагировал на ЧП, всколыхнувшее однажды весь батальон. Один парень из нашей роты, тоже, как и Степа, из южных краев, пытался стреляться на посту... Надо полагать, что он просто сломался, не выдержал, поскольку его отделенный прямо-таки загонял несчастного. «Через день – на ремень (в караул); через два – на кухню!» А привычки-то, надо сказать, и не было, так как до этого он все время элементарно откупался от нарядов, отдавая все свои посылки, – а они были сперва очень часты – тому же отделенному. Потом посылки отчего-то приходить перестали, малина кончилась, и отделенный, младший сержант, «младшой», принялся за парня не на шутку. Тот не вылезал из нарядов, исхудал, стал нехорошо молчалив и однажды злой полярной ночью, стоя на самом глухом посту, пустил себе пулю в предплечье из СКС.
      Может, он и впрямь хотел застрелиться, да, видно, струхнул и передумал в последний момент... Кому жизнь недорога?
      Его увезли в госпиталь, было следствие, приезжала специальная комиссия... Комбат наш ходил черный – плакали ожидаемые им со дня на день подполковничьи звездочки.
      Следователю наш самострелыцик заявил, струхнув, что карабин, дескать, выстрелил сам, когда он нечаянно уронил его. Никто, конечно, не поверил. Карабин швыряли, бросали всяко – самопроизвольно он, понятное дело, не стрелял, но дело все же замяли, спустили на тормозах...
      Пока несчастный был в госпитале, батальон живо обсуждал происшедшее. Все, в общем-то, жалели парня и осуждали «младшого», хотели даже «темную» сделать. Степа же однажды, присутствуя при такой беседе, вдруг заявил:
      – По «Уставу» не положено... Стрелять можно только, когда есть угроза посту или жизни часового. И только после предупреждения...
 
      Все ошеломленно выпялились на «уставника». Повисла пауза – долгая, нехорошая... Потом Ромодин тихо спросил:
      – Ты что, Степа, сдурел?... Не понимаешь, что произошло и почему он стрелялся?
      – Не положено, – твердил Газибан, сжав рот в куриную гузку.
      «Ах, не положено!» взвились, не выдержав, земляки потерпевшего...
      Побили бы, как пить дать, и крепко, не вмешайся тот же Ромодин.
      – Не троньте его! – прикрикнул он и загородил своей здоровенной спиной Степу, как стенкой. – Он и так, похоже, облик человеческий потерял, один «Устав» в башке остался...
      Сомневаюсь, что Газибан понял его как надо и был благодарен, поскольку потом целый вечер он еще долго пытался втолковать Ромодину, что тот не прав, что «Устав»... Вязался и вязался, зудел и зудел, и Юрка, не выдержав, послал в конце концов Степу очень далеко, дальше его Гагаузии.
      Вечером он долго кряхтел, ворочался на своей койке, рядом со мной, стреляя пружинами... Наконец я не выдержал:
      – Ты что, Юра?
      – Не могу понять, – глухо сказал он после длинной паузы. – Он что, вовсе дурак или только прикидывается? «Устав», «Устав», заладил, как попка...
      Я попытался было ему втолковать, что бывают разные «закидоны» у людей, изгибы сознания, но, видимо, не преуспел.
      – Изгибы изгибами, но соображать-то надо, – упрямо твердил Ромодин. – И совесть иметь...
      – Я про нее от тебя не в первый раз слышу, – живо откликнулся я. – Ты ее как, вообще, понимаешь, совесть?
      Ромодин долго молчал, не откликался... Потом вдруг сказал:
      – Пойдем в умывалку, покурим... Эк, какой разговор затеял! Про совесть ему объясни...
      Мы тихонько слезли со своего второго яруса, сунули босые ноги в сапоги, накинули на исподнее шинели, взяв их с длинной вешалки возле тумбочки дневального (тот лишь скучно глянул на нас), и пошли в умывалку.
      Закурили... Я ждал. Ромодин в три затяжки прикончил «Погарскую» (нам их иногда вместо махорки давали... Дрянь, надо сказать, курево!), засмолил вторую. Заговорил наконец...
      – Вот ты говоришь, совесть... Да как же без нее?! Все порушится, никакого закона меж людей не станет, и будут они, как волки, – кто сильнее, тот и прав. Начнут друг дружке глотку рвать и ни о чем не думать.
      – Это почему же? – намеренно подзуживал я, расшевеливая обычно немногословного Ромодина. Очень интересно мне стало, что он и впрямь о совести думает, как ее понимает. – Вон часто говорят, что совесть в человеке от Бога...
      – От Бога, не от Бога, не знаю, – проворчал Ромодин. – Я и в церкви-то ни разу не стоял, у нас в деревне ее не было... Крещеный, это правда, мать говорила. В соседнее село специально возили... Но только про совесть я понял, когда еще сопливым мальцом был. Случай помог да сосед наш покойный, дядя Миша, светлая ему память!
      – Какой случай, Юра?
      – Да простой, ничего особенного... Загоняли мы как-то, когда в «чижа» играли, одного мальчонку. Никак, бедный, отмаяться не мог... Уж и плакал, и просил: «Ребята, отпустите, завтра отмаюсь!», а мы все никак: «Сперва отмайся, потом пойдешь!», – и все... Я, помнится, так и вообще, когда он в последний раз «чижа» в кон кидал, так нарочно зафитилил, отбил – в самую крапиву! А он босый, да и штанишки – одно название, дыра на дыре... Попробуй-ка, слазь в такой вот лопатине в крапиву-то! Он снова – в слезы, а нам, дуракам, смех... «Майся!» – кричим, радуемся... По сю пору стыдно.
      – Ну и что? К чему ты гнешь-то?
      – А к тому... Дядя Миша как раз мимо шел. Постоял, посмотрел... Потом меня подозвал, взял за ухо, не больно, правда, и в сторонку отвел. «Как же тебе не стыдно, Юрка? – говорит. – Ведь он плачет, извелся весь, а вы изгаляетесь... Совесть иметь надо». Я было сперва заартачился: «А что, мол, такое, совесть эта? Кто ее видел?»
      – Никто не видел, – говорит. – Она – внутри, и коли есть – ты человек, а нету... Образ человеческий потеряешь, одна видимость от него будет, и с людьми, как надо, жить не сможешь, один в конце концов останешься, а это – не мед...
      Вот так мне раз и навсегда про совесть объяснили, на всю жизнь запомнил.
      – Ну а Степа наш?... Газибан? Он-то почему такой?
      – Что – Степа?... Может, ему никто ни разу не объяснил как надо. Или внутри у него что-то не так, порча какая-то... Интересно – сам спроси, хоть завтра. И вообще, пойдем, спать надо... Хватит лясы точить – время позднее.
      Я и спросил... Утром, после развода, пожертвовав бесценным получасовым перекуром, незамедлительно отправился к Газибану на конюшню – благо недалеко было.
      Ладная Степина фигурка сновала у денников... Выгребал, чистил, собирался корм задавать. Я вызвал его на улицу. Закурили...
      – Чего пришел-то? – не выдержал наконец он. – Чего надо?
      – Хочу, Степа, понять, – пошел я напрямик, – отчего ты такой?
      – Какой?
      – Такой – немазаный, сухой... «Устав» понимаешь, а людей нет... Начальство тебе весь белый свет застило – кроме него, похоже, и не видишь никого. Вон Ромодин говорит, что просто у тебя совести нету... Ты как, кстати, ее понимаешь? Она – от Бога? Или как?
      Степа наконец, кажется, уразумел, чего я от него добиваюсь... Понял – и взбеленился, закусил удила, «понес по кочкам».
      – Совесть?... Какая совесть? Ты ее мне давал, что пришел спрашивать? Начальство – понимаю; приказ – понимаю, а совесть вашу... Делать вам с Ромодиным нечего, вяжетесь к людям. «От Бога!..» Бог – высоко (он кивнул на низкое северное небо), Его никто не видел, а начальство – всегда здесь, на земле, рядом, и ему подчиняться положено, понял?! Так вся жизнь устроена, что в армии, что на «гражданке». Я так всегда жил и жить буду, и не лезьте больше ко мне, а то ротному скажу... Он вам покажет совесть!
      И с тем в конюшню рванул, дверью зло хлопнул. Поговорили, называется...
      Вечером я рассказал Ромодину про мою неудавшуюся беседу с Газибаном. «Зверок», – сказал он, по-северному отвердив произношение, поменяв «ё» на «о»... «Зверок, и больше ничего... Я же говорил – порча внутри. Какой с него спрос?... Ты не лезь к нему больше».
      Я потом понял, что в этом ромодинском «зверок» не было ни капли осуждения, обличительного приговора. Была одна спокойная и сожалеющая констатация... Так на Руси сыздавна жалеют тех, кто непоправимо, от рождения обделен в чем-то важном, невосполнимом. Просто жалеют, и на этом – край, конец, потому что помочь тут ничем нельзя.
      Много лет прошло... Многое вокруг изменилось, я и сам, наверное, стал во многом иным, но все эти годы часто возвращается ко мне армейская моя пора и крепко помнятся те простые, необходимые, как хлеб, вещи и понятия, что открылись мне там... Когда закипают вокруг шибко ученые и абсолютно схоластические, полагаю, споры о «модели личности», «личностном императиве и кодексе поведения», о «праве и выборе», я почему-то тут же, незамедлительно вспоминаю Ромодина и Газибана. Вспоминаю – и все сразу встает на свои места, никаких комментариев и пояснений более не требуется. Ключ – вот он, в руке...

      Радиола действительно играла каждый вечер. Часов в семь-восемь ее выставляла в окно своего второго этажа Валька-Балда, длинная и нескладная, худая девица с тяжелой челюстью. Было что-то придурковатое в выражении ее словно навек удивленных, чуть навыкате глаз. Нам, подросткам, она казалась глубокой старухой – ей было тогда, думаю, уже хорошо за двадцать. Ухажеров у нее сроду не водилось, никто никогда Вальку не провожал, не стоял с ней у подъезда, и напрасно Балда отчаянно модничала, носила дорогие вещи – все они сидели на ней, как на вешалке. Ее, некрасивую, было, в общем-то, жаль, но облик неотвратимо брал свое, и Вальку за все – за нескладность, худобу и полное отсутствие женственности обидно нарекли «Балдой».
      В кличке этой, убийственной для всякой девушки, был и еще один важный резон. В нашем доме, на пятом этаже жила еще одна Валентина. Та была настоящей красавицей – высокая, стройная, со смугло-матовым цветом лица и огромными черно-бархатными глазами в густой тени ресниц. У нее была потрясающая походка – точно стебель гибко колыхался под ветром. Когда она выходила из подъезда и не спеша шла по нашему Зубовскому бульвару, все проходившие мимо мужики столбенели на миг и, выворачивая шеи, долго смотрели ей вслед.
      Валентина с пятого была горда, молчалива и неприступна. С нами, мелюзгой для нее, – ей было лет восемнадцать-девятнадцать – она презрительно не общалась, в упор не видела и ни с кем никогда не сказала и двух слов. Даже на веселое, доброжелательное «Привет, Валя!» – не откликнулась ни разу. За это ее не любили, но красоте, явной, несомненной, молчаливо отдавали должное, и когда у нее появился кавалер, молоденький лейтенантик из Фрунзенской военной академии, во дворе восприняли это как закономерную неизбежность Еще бы – у такой-то красавицы и чтобы ухажера не было!
      Валентина и с ним, надо сказать, обращалась небрежно и снисходительно, по-королевски. Не позволяла торчать у подъезда, проводив, и сразу отправляла восвояси. Букеты, что он таскал ей, громадные, пышные, принимала со скучающим видом, под ручку позволяла брать лишь иногда, и он строго вышагивал сбоку, юный, румяный, в новенькой, с иголочки форме со скрипучей портупеей. Звали его Виктор.
      Балда – и все это подметили незамедлительно – смотрела на Виктора при каждой случайной встрече тоскующими глазами, вспыхивая всякий раз жарким румянцем. Но он, ясное дело, и не взглянул на нее ни разу, проходил, как мимо пустого места.
      Из его ухаживаний так ничего и не вышло. Красавица Валентина очень быстро дала ему отставку и вскоре выскочила за грузного, с обширной лысиной мужика, который каждый вечер начал приезжать к нашем дому на бежевой новехонькой «Победе» – редкость по тем временам! Говорили, что он уже был женат, разведен и денег у него – куры не клюют. Валентина с пятого вышла за него замуж месяца через два после того, как перестал появляться возле нашего дома Виктор, и вскоре совсем исчезла, уехала куда-то. Больше ее никто никогда не встречал.
      Виктора я видел потом один раз возле пивного шалмана на Крымской площади. Он стоял один у белого железного столика, пил пиво кружка за кружкой, и вид у него был такой, что никто из мужиков, толпящихся возле пивной, к его столику не подходил, хотя свободные места были нарасхват. Он стоял мрачный, сосредоточенный, дул пиво, и ясно было, что вокруг него – пустыня. Он словно никогда и ничего не видел, взгляд его был отрешенно пуст, и когда известный всей Крымской и Зубовскому алкан Вовчик нахально подвалил к нему стрельнуть на кружку пива, Виктор молча вытащил коричневый блестящий бумажник, такой же новенький, как его лейтенантская форма, выудил из него хрустящую сотенную и, не глядя, сунул, Вовчик ахнул, проблеял что-то благодарственное и мгновенно исчез, канул в толпе у пивной. А Виктор остался стоять, как стоял, – один на один со своим горем и непреодолимым отчуждением.
      Увидь его тогда Балда – она, наверное, разрыдалась бы от горя и сочувствия, но что были Виктору ее слезы, ее тайная, горькая и неразделенная любовь!..
      Все мы одиноки в своем горе, оно словно окольцовывает нас, непреодолимый рубеж вокруг возводит, и пробиться сквозь него – пустое дело! Я понял это много позже, хлебнув иной, взрослой жизни, а тогда мне просто очень жаль было Виктора, да и Балду – тоже. Я даже иногда думал-мечтал о том, что вот вдруг случится чудо: Балда проснется в своей комнатке на втором этаже с окнами на наш двор, взглянет в зеркало тоскливо и привычно, с ожидаемым злым отвращением и, пораженная, увидит, что за ночь стала красавицей, как Валентина с пятого. Как изменилась бы ее жизнь, весь мир вокруг, как заиграл бы он радостью и справедливым, по праву, счастьем!
      Справедливым, потому что Балда была добра ко всем и неизменно приветлива. Она всегда рада была сделать что-то такое, от чего другим стало бы хорошо. Ведь и радиолу свою она выставляла летними вечерами на подоконник для нас, только для нас. Сама никогда танцевать не выходила, зная, что никто ее не пригласит, и лишь, навалившись худенькой, плоской грудью на подоконник, смотрела, как мы шаркаем по асфальту под ее Козина, Шульженко и Утесова. Вечер плыл над двором, темнея, фигуры танцующих были рядом и вместе с тем так далеко, и одуряюще сладко пахло маттиолой и ночной фиалкой от клумбы, которую мы сами разбили, натаскав земли.
      Ах, эти летние дальние вечера, медленно меркнущий свет вечерней зари над трансформаторной будкой в углу двора, сладкий запах цветов, скользящее, плавное движение пар, коготок танго в молодом сердце! «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». Неправда, любовь была, возрождалась каждый вечер и шаманила, колдовала во дворе под звуки Валькиной радиолы, обещая каждому долгую счастливую жизнь, полную встреч, радостей и неразменной, нескудеющей молодости. Как щедры мы сердцем в юности, как, не задумываясь о дне завтрашнем, размашисто и щедро жжем-прожигаем сегодняшнее, и каким безответным ауканьем отзывается оно потом в наших душах, когда ушло, сгинуло безвозвратно!
      Тополя во дворе глухо шелестели темной, тяжелой листвой, прозрачно-синий вечер, густея, уходил в ночь, летнюю, теплую московскую ночь, пахнущую газонной травой, цветами, нагревшимся за день пыльным асфальтом, и Валькина радиола все пела, все сулила и обещала.
      Стоило выйти на Зубовский, покинув наш обжитой танцевальный пятачок, пройти сквозь старую темную арку, и ты оказывался в привычной вечерней жизни бульвара. Неспешно шли мимо пары, тихо беседуя о чем-то своем; давно распушившиеся свежей листвой липы бросали на них под высокими чугунными фонарями узорчатую и сквозную, кружевную, как шаль, тень, и море было майских жуков. Они солидно, басовито гудели над головами, лёт их был деловит и тяжел, словно у груженых бомбардировщиков. Жуков было столько, что ничего не стоило сбить какого-нибудь кепкой, и тогда он щекотно шевелился в ладони, пытаясь освободиться, являя вдруг бело-кремовые нежные подкрылья. Давно уж нет, не видно больше майских жуков, и я как-то прочел в какой-то заметочке, что они вообще перевелись, исчезли как вид. Я и думать-то после о них забыл, начисто стерлось из памяти, но вот прочел – и так грустно и обидно стало, будто обокрали меня в чем-то невосполнимом. Ведь без майских жуков невозможно было и представить наш летний вечерний Зубовский бульвар, его привычную, знакомую до мелочей и такую далекую ныне жизнь!
      Иногда танцы отменялись, потому что во двор неспешно входил с гитарой Гусь из соседнего дома. У Гуся был колдовской, завораживающий душу голос, чистый высокий тенор, прозрачный, свободно льющийся, никогда не сбивающийся на фальцет. Гусь выходил, устраивался на лавочке возле стола для пинг-понга (тогда никто не говорил «настольный теннис»), и тут же, мгновенно окружала его тесная толпа слушателей, почитателей. Первые аккорды всегда были тихи, вкрадчивы и осторожны – гитара Гуся словно привыкала заново к нашему двору, к темно-синему небу, вечерней чуткой тишине. Эти пробные, первые аккорды, неспешный перебор Гусем струн каждый раз задевали, волновали остро, и ты замирал, чувствуя, что словно окликнул кто-то тебя, близкий и любимый.
      Гусь начинал петь. Репертуар его был обширен – от русских народных песен до городского романса. Иногда он вставлял вдруг что-то из блатного, и странное дело – в его исполнении эти и всем нам давно знакомые песенки про вероломную и принявшую смерть-возмездие Мурку, про Лельку, что встретила на свою беду того, у которого «кепка набок и зуб золотой», наполнялись вдруг совсем иным смыслом и чувством. В них начинало звучать и жить, безошибочно находя путь к сердцу, что-то беззащитное, щемящее. Какая-то горькая, оплакивающая себя утрата и печаль открывалась вдруг в них, затертых, бездарно запетых, и когда после них Гусь тихо и распевно начинал «Степь да степь кругом», мурашки бежали по коже, сердце замирало на миг.
      Необозримость, бескрайняя ширь жизни, в которой всему и вся есть, найдется место, открывались тогда каждому; сгрудившиеся вокруг Гуся цепенели, уходя в себя, в свое, и часто, очень часто дядя Коля из нашего дома, весь израненный на Отечественной, контуженный, бросался, когда кончалась песня, к Гусю, обнимал его, кашлял, вытирая слезы, и бормотал глухо: «Ну, спасибо, вот спасибо!.. Еще, еще давай!»
      Иногда из соседних дворов приходили послушать Гуся грозные, известные всему Зубовскому, всему Хамовническому плацу и Чудовке Сильвер, Славка-Пушкин и Леха Басилов, вор в законе и классный, блестящий спортсмен.
      Сильвер был долговяз, одноног, опирался при ходьбе на костыль, и удар этого костыля был страшен – Сильвер бил им всегда точно в грудь, резким, точно выпад шпаги, движением, мгновенно валя противника наземь, круша ребра, лишая сознания. Поговаривали, что в резиновый набалдашник его костыля заложена свинцовая шайба – может, так оно и было, кто знает! Шайба не шайба, но про коронный удар Сильвера знали все, и с ним старались не связываться, предпочитая обойти стороной или разойтись по-мирному, не доводя до стычки.
      В отличие от Сильвера, с его ростом и страшным костылем, Славка-Пушкин вовсе не казался опасным. Был он мал росточком, белолиц, пухл, носик уточкой и небесно-голубые глаза. Носил пышные золотистые бакенбарды (он был яркий блондин) – за них-то, знать, и нарекли Пушкиным. Обычно добродушный и флегматично спокойный, в драке он преображался, становясь быстрым, резким и мгновенно опасным, как змея в броске. Драки, особенно если группами, стенка на стенку, он всегда начинал первым, прерывая толковище и проявляя недюжинную, поражающую изобретательность.
      Помню, как в слякотный, ветреный и по-осеннему темный октябрьский вечер появилась вдруг на Крымской площади, в стороне от нового вестибюля метро «Парк культуры», внушительная компания парней с тогдашней Метростроевской. То была исконно наша территория, метростроевские явно бросили вызов, и без драки – не обойтись. Наши и чужаки стояли друг против друга, сгрудившись, толковище затягивалось, и тогда вдруг, оттеснив остальных грудью, плечом вперед пробился Пушкин, маленький, ладный, плотно сбитый, в кепочке-ленинградке и в неизменном, по тогдашней моде, белом шелковом кашне.
      Он встал впереди наших, пританцовывая, и вдруг, как выстрелил, резко спросил у одного из метростроевских, безошибочно выбрав самого домашнего, тихого и явно интеллигентного:
      – Ты – вор?...
      Парень опешил:
      – Я, собственно...
      – Ах, собственно?! – взвился Пушкин и в неуловимом выпаде-броске хлестко ударил в лицо раскрытой пятерней. Мгновенно вскипела, заварилась драка, и в считанные минуты все было кончено, – метростроевские бежали.
      Потом мы двинулись по Зубовскому в наш двор послушать Гуся – он обещал выйти с гитарой в тот вечер. Я шел рядом с Пушкиным и видел, каким счастливым азартом горело его лицо! Белое кашне было густо заляпано чужой кровью, а беленькое пухлое личико целехонько – словно и в драке не был, только что спровоцировав, начав ее.
      Леха Басилов, не имевший, кстати сказать, никакой клички, был наособицу из всех известных в Хамовниках блатных. Он читал книжки, не пил и даже не курил и постоянно торчал на известном всей Плющихе стадионе «Красное знамя» – занимался там легкой атлетикой. К шестнадцати годам он уже имел значок мастера спорта, и когда бежал барьеры, смотреть на это стоило. Это было что-то завораживающее. Стройная, худощавая, длинноногая его фигура взмывала над перекладинами, точно подброшенная невидимой пружиной, ни один барьер никогда не был задет, а брался с явным, большим запасом. Ему прочили блестящую спортивную карьеру, но помимо легкой атлетики у Лехи была еще одна, и тайная, закрытая для всех и, видимо, очень серьезная жизнь, без бураков и «сявок».
      Леха никогда не принимал участия в толковищах, в драках, вообще как будто бы не замечал всю местную шпану. И часто приезжали к нему на машине какие-то здоровые, совсем взрослые мужики, о чем-то вполголоса говорили, отозвав в сторонку. Иногда он уезжал с ними, иногда оставался, о чем-то, видно, договорившись.
      У него не было и одной ходки в колонию, даже элементарного привода в наше 58-е отделение милиции, но все знали, что Леха – вор в законе, крупный и опасный вор, бандит. Никто ему никогда об этом, конечно, и слова не сказал, но все, весь наш район, знали, что это – так. Леха, как правило, все больше молчал, вообще был очень скрытен, сдержан и только, когда слушал Гуся в нашем дворе, заметно бледнел и все нервно поправлял косую свою светлую знаменитую челочку. Однажды, когда Гусь был особенно в ударе, Леха подошел вдруг к нему, склонил в поклоне голову – низко упал клинышек челки. «Спасибо, брат, – сказал он негромко. – Душа согрелась». И ушел, ушел легко своей неслышной, кошачьей походочкой, растаял в темном провале нашей арки. Таким, уходящим в арку эту, пропавшим в ней я его и запомнил, потому что с тех пор, с того вечера в нашем дворе больше ни разу его не видели, не встречались мы больше. Недавно мне сказали, что он жив-здоров и, по вполне достоверным слухам, верховодит в мафии, держащей в цепких руках несколько крупных московских спортивных школ и стадионов со всей их выручкой и прибылью. Я охотно поверил – почему нет? Леху на мелочь, все знали, никогда не тянуло.
      И Леха, и Сильвер, и Славка-Пушкин были приметными, известными всем Хамовникам личностями, но не они, вовсе не они стали занимать главное место в наших душах, когда исполнилось нам по пятнадцать-шестнадцать и заколдовывала по вечерам Валькина радиола, главными стали девчонки, ну и танцы, конечно.
      Девчонки – все вдруг – стали мгновенно какими-то совсем другими. Будто и не с ними играли мы еще совсем недавно в салочки, в пряталки, в «двенадцать палочек», в «штандер». В них появилось, прорезалось вдруг что-то таинственное, незнакомое и притягательное. Мы словно увидели их, прежних и таких привычных, совсем другими глазами. Они волновали, будоражили, даже сниться иногда начали и, будто чувствуя это, стали – все! – вести себя совсем по-иному. Изменились походка, взгляды, жесты, и все девчонки, точно по сговору, начали смотреть на нас, как с дальнего, незнакомого нам пока берега, куда нам ходу нет, заказано.
      Когда по вечерам выходили они во двор к зовущей всех нас радиоле, это был воистину торжественный, рассчитаный на публику, на ее восхищение выход. Каждая несла себя, как подарок, как приз, который надо еще заслужить и выиграть. Мы и старались, и были галантны, церемонно приглашая, и когда под рукой вдруг оказывалась талия какой-нибудь Нинки со второго этажа, известной тебе так давно, с дошкольной еще поры, полной обидных шуточек и всяческого третирования, то это была будто уже и не Нинка вовсе, а какая-то совсем незнакомая, ранее никогда не виденная девчонка. Прямо колдовство какое-то!
      Большую, очень большую власть имели они над нами и в эти летние вечера, но она мгновенно рушилась, если на танцах появлялась новенькая. Она и впрямь тут же становилась главным, единственным призом, и все мы наперебой оспаривали его друг у друга, лезли из кожи вон.
      Сперва появилась Зоя, пышная блондинка с профилем, как на старинной камее, с густыми, чудесного золотого цвета волосами. Абсолютное, монопольное право на нее, на танцы и на провожания завоевал, быстро оттеснив всех остальных, Володька-Седой, и мы легко примирились с этим, тут же потеряв к Зое всякий интерес.
      Потом вдруг появилась еще одна. Она была прелестна: чуть выше среднего роста, с очень складной, прямо-таки точеной фигуркой. Свежий, нежный цвет лица (про такой обычно говорят: кровь с молоком), пепельно-русые волосы и большие серые глаза. Жаль, у нее было в ту пору расхожее и совершенно не идущее к ней имя Рая. Вера или Надежда подошли бы к ней гораздо больше.
      Она, похоже, была из очень небогатой семьи, потому что всегда приходила на танцы все в одном и том же голубом простеньком платье и тапочках, свежевыбеленных зубным порошком, – они курились легким дымком, когда Раечка легко двигалась в танце, кружилась и резко поворачивалась.
      К ней прилепился Славка с первого этажа. Он приглашал танцевать только ее, выдержал несколько объяснений с остальными ребятами и завоевал право провожать Раечку после танцев домой.
      Жила она не очень далеко от нашего двора – минут пятнадцать – двадцать неспешного прогулочного шага. Теперь там проложили широкий, шуршащий потоком машин, просторный Комсомольский проспект, а тогда была там Чудовка, мощенная булыжником, и по ней ходил трамвай. Стояла там церковь, старая, деревянная, заложенная, как говорили, еще при Иване Грозном. Она и сейчас есть и очень ухожена – ее регулярно ремонтируют и всегда красят в традиционно русские цвета: белый, зеленый и красный.
      Двор церкви был сквозным, проходным – им можно было выйти к Теплому переулку или к улице Льва Толстого. Во дворе церкви, под старыми толстыми тополями и липами стояли маленькие деревянные домишки. В одном из них и жила Рая.
      Двор слыл опасным. Ребята, что жили в нем, на Крымской площади или на Зубовском бульваре появлялись редко и верховодили у себя, в Теплом переулке. Говорили, что вожаком у них какой-то блатной с золотой фиксой, что несколько раз он уже сидел, и вообще, лучше держаться от этой компании подальше. Мы и держались, но появилась Раечка, Славка обрел на нее – хотя бы в нашем дворе – определенное право и вот пошел ее провожать. В последний раз.
      Выждав некоторое время, мы двинулись за ним, зная про нехорошую славу двора, куда он сейчас направлялся.
      Раечка со Славкой почти уже дошли до одного из домишек во дворе церкви, когда из густой тени акаций, жимолости неспешно вышли навстречу им четверо. Мы, только-только входившие в чугунные ворота двора, прибавили шагу. Приблизились. Напротив Славки (Рая тут же юркнула в дверь дома) стояли явно местные. Это было видно сразу: они подходили очень уверенно, не спеша и словно играли, дразнили Славку, наслаждаясь явным силовым перевесом. К чему тут спешить. Один из них был с фиксой – она тускло блеснула, когда он заговорил.
      – Что, мальчик, заблудился? – вкрадчиво спросил он. – Дорогу показать?
      Славка молчал. Он стоял к нам спиной и видел только этих четверых, не зная, что мы готовы прийти на помощь.
      – Язык проглотил? – участливо и ласково спросил тот, с фиксой. – Когда с Раечкой шел, он у тебя вроде на месте был – слышали, как ты заливался. Ты что же, не знаешь, что с чужими девочками ходить – приключений на свою жопу искать? Хотя бы с нами заранее поговорил для приличия, познакомился. Нехорошо, мальчик. Придется поучить.
      – Четверо на одного? – глухо спросил Славка, и все мы сделали шаг вперед.
      – Зачем же? – усмехнулся фиксатый. – Я один с тобой поиграю, а твои корешки, да и мои тоже, в сторонку пока отойдут.
      Славка обернулся, увидел нас, выставил ладонь щитком: не надо, мол, я сам, один на один.
      Они сошлись в освещенном пятачке под единственным во дворе фонарем. Какое-то время настороженно кружились друг против друга, потом Славка бросился вперед. Он несколько раз доставал фиксатого правой, но все как-то смазанно – тот умело, ловко уклонялся, подныривал, уходил в сторону. Потом вдруг рванулся, почти прилип к Славке и резко, коротко ударил под дых. Славка согнулся, и тогда фиксатый, схватив его двумя руками за ворот рубашки, рванув вниз, хрястко ударил коленом в лицо. Славка упал, и тут же эти четверо мгновенно исчезли, растворились в темени вечерних кустов, как и не было их.
      К счастью, он только бровь ему рассек, нос чудом остался не сломанным, хоть и был сильно разбит, и Славка всю рубашку залил кровью, пока мы вели его домой. Он шел, отплевывался и бормотал:
      – Ничего, еще встретимся, еще не вечер.
      Все наши резоны, уговоры не достигали его, как мы ни старались. «Буду ходить с ней – и точка».
      Так и покатилось дальше. Раечка появлялась у нас на танцах, Славка не отпускал ее от себя целый вечер, упрямо шел провожать и возвращался в наш двор жестоко, умело избитым.
      Однажды я случайно услышал разговор меж ним и Раечкой. Славка снова подошел пригласить ее, а я как раз стоял неподалеку, курил, слушал Валькину радиолу, глядел на танцующих.
      – Не надо, Слава, – услышал я Раечкин голос. – Отпусти меня, не надо больше.
      – Что – не надо? – вскинулся Славка, и лицо его, в свежих, недавних синяках резко побледнело.
      – Ничего не надо. Танцевать со мной не надо, провожать не надо. Вон сколько кругом девчонок, что ты ко мне одной пристал!
      – А мне больше никто не нужен, – тихо сказал Славка и опустил голову.
      – А мне... А я... я больше так не могу! Я не люблю тебя!
      Раечка метнулась в нашу арку, выбежала на Зубовский.
      Славка остался стоять, оглушенный, а я, возмущенный до глубины души, бросился вслед за Раечкой. Она шла быстро, почти бежала, и я смог догнать ее только около Крымской площади. Догнал, тронул за плечо. Она резко обернулась – лицо ее горело, дергалось, в серых глазах стояли слезы.
      – Ты что же это?... Как же ты можешь. Он из-за тебя дерется почти каждый вечер, в синяках весь, а ты...
      – Что я? – возмущенно и горько откликнулась Раечка. Слезы вдруг хлынули, закапали на голубое, такое знакомое платье, оставляя на нем темные расплывающиеся пятнышки. – Что – я?... Что я могу, что должна сделать? Смотреть, как его избивают, уродуют в нашем дворе, пальцы себе кусать, чтобы не закричать, что еще?... Может, Фиксу попросить, чтобы он его не трогал больше, в покое оставил? Так он ведь запросит дорого, а потом обманет все равно, я его знаю. Он убьет его когда-нибудь! – Раечка бегом, натыкаясь на прохожих, кинулась к Чудовке.
      Она напророчила. Через неделю Славка снова увязался ее провожать и не вернулся в наш двор. Драка, конечно, была снова, и Фикса ударил его ножом. То ли ему надоели эти регулярные стычки, то ли он просто наконец решил раз и навсегда показать, кто единственный хозяин в их прицерковном дворе, чтобы пришлым чужакам было впредь неповадно. А может, ему вообще было ткнуть ножом – как другому сплюнуть. Пойди пойми теперь!
      Славку прямо из этого проклятого двора увезла «скорая» – сперва в филиал Склифосовского в Теплом переулке, потом в главное здание, на Колхозной. Он умер прямо под наркозом, не выдержав операции, – отказало сердце. Оказывается, у него был тяжелый врожденный порок.
      Валька-Балда плакала сутки напролет, ходила вся опухшая. Она перестала со всеми нами здороваться и больше никогда, ни разу не выставила радиолу на подоконник. Так кончились наши танцы во дворе, навсегда кончились.
      Мы хотели подловить Фиксу, отомстить за Славу, но всех нас опередил Сильвер. Он убил Фиксу той же осенью знаменитым своим костылем. На этот раз он пробил не грудь коронным своим ударом. В голову, в висок ударил Сильвер. Фикса, говорили, умер мгновенно, на месте, а Сильвер отбросил костыль, закурил и стал дожидаться милицию.
      Его посадили, потом он вышел, вскоре сел за что-то снова, да так и сгинул, пропал безвозвратно в тюрьмах и на пересылках.
      На Славкиной могиле мы посадили березку и разбили маленькую клумбу с кустиками маттиолы и ночной фиалкой – совсем как в нашем дворе.

МАТЬ

      В детстве Федосееву хотелось стать не космонавтом, не врачом и даже не актером кино... В детстве Федосееву хотелось стать дворником. И не потому, что он так уж сильно любил подметать. Дело в том, что он часто находил на улицах разные вещи: брелки, цепочки, бутылки и даже двадцатикопеечные монетки. Брелки и цепочки он дарил маме, бутылки сдавал в приемный пункт и, получив от огромного красного дядьки рубль, прятал его в копилку, а на найденные монетки покупал себе мороженое или спички, чтобы жечь во дворе ковры тополиного пуха и завороженно следить, как от искорки рождается и разрастается в огромный круг голый асфальт. Федосеев думал, что, будь он дворником, он бы мог находить еще больше вещей, он находил бы все потерянное за вечер и за ночь. Вполне возможно, что эта мысль как-то подсознательно вселилась с маминой поговоркой, которой она каждое утро будила его:
      – Кто рано встает, тому Бог подает.
      Федосеев неохотно открывал глаза и спрашивал:
      – Мама, ну почему ты всегда встаешь раньше всех?
      – Раньше меня встает будильник. Он будит меня, а уж я потом тебя.
      – А еще раньше кто?
      – Будильника? Папа.
      – А еще раньше?
      – Бабушка.
      – А еще раньше-раньше всех?
      – Не знаю, дворники, наверное.
      Так Федосеев узнал про дворников все, что ему было необходимо. И твердо решил стать дворником, чему, впрочем, не суждено было сбыться, потому что он хорошо учился, рано и взахлеб начал читать, и учителя предрекали ему дальнейшее продвижение по «научной части».
      Когда же он был совсем маленьким, мама сама читала или рассказывала ему разные истории. Среди них у него была самая любимая и таинственная, про Кремль. Кремль представлялся ему огромным замком, который уже сам по себе был сказкой. Мама называла его «красным» и показывала на картинках. Она рассказывала, как поздно вечером в Кремле горит одно-единственное окно. И люди, проходящие мимо, усмиряют свой шаг, задерживают дыхание, показывают друг другу на этот маленький прямоугольничек света и говорят: «Ночь уже. А товарищ Сталин все работает», – и торопятся прочь, как бы стесняясь своих праздных вечерних прогулок.
      Маленький Федосеев надолго запомнил этот рассказ. И теперь каждый раз, когда укладывался спать, думал, что вот сейчас он заснет, а то окно будет еще долго гореть где-то далеко. Становилось спокойно и хорошо, он закрывал глаза, и иногда ему даже виделось, как к этому окну подходит красивый и строгий человек. Он курит трубку, вздыхает и смотрит на страну. Он очень устал, но не может заснуть, потому что должен хранить сон всех спящих и думать об их завтрашнем дне.
      На самом же деле, когда мама рассказывала эту историю, Сталина уже не было в живых. Кто-то из соседей поехал в Москву на похороны и не вернулся.
      Весь день, пока Федосеев был в школе, мама или готовила, или расхваливала его успехи соседкам, а вечером, когда сын возвращался с продленки, а муж с работы, делала круглые глаза и таинственно говорила:
      – А знаете, что у нас сегодня на ужин? Кар-тош-ка!! – и добавляла: – На масле.
      – Ура! – кричал Федосеев.
      Папа улыбался и похлопывал маму по плечу. А у мамы с лица, наоборот, отчего-то сходила улыбка, и она сбрасывала его руку. Федосеев хрустел картошкой и тогда еще не знал, что родители жили вместе только ради него.
      А после ужина папа старался тихо уйти, но Федосеев все равно слышал, и когда мама риторически спрашивала его, что, отец уже ушел, он замечал, что у нее красные глаза, и не понимал отчего. Он интересовался, но она молчала. Не жаловалась и ничего не требовала, даже от мужа. Она так и умерла. Ночью, словно боясь побеспокоить, не доставив никому хлопот, не позвав никого проститься.
      Федосеев попытался вспомнить что-нибудь радостное, какую-нибудь мелочь, которая бы произошла с матерью накануне, чтоб хоть как-то оправдаться перед собой, но ничего такого не было. Последний раз, когда смеялась мама – громко и заливисто – было года четыре назад. По радио транслировали выступление Хрущева. Он говорил горячо, видимо, обронил что-то смешное, может, не совсем уместное, и мама засмеялась. Это было так неожиданно и странно, что на кухню даже прибежал отец. Мама сказала ему эту фразу, и он тоже коротко хохотнул. В тот вечер они сидели все втроем допоздна, отец никуда не уходил и, продолжая прежнюю тему, очень похоже произнес: «... а там, где эта культура не растет, следует решительно заменить руководителей, которые сами засохли и кукурузу сушат!» Для большего эффекта отец еще хлопнул кулаком по столу. И мама еще раз засмеялась. Теперь Федосеев думал, что, наверное, этот день был одним из ее самых счастливых.
      Произошла ли мамина смерть от сердечного приступа или это был внезапный взрыв какой-нибудь дремавшей болезни, Федосеев не знал.
      Тогда ему было уже восемнадцать лет. Он долго переживал, быть может, именно из-за того, что не успел, не сумел выполнить этот последний, необходимый и важный обряд прощания. Необходимый скорее для остающихся, прощаемых и благословляемых на дальнейшую жизнь. Мать же ушла, ничего не сказав. И ему было тяжело жить с этой виной непрощенности, которую он и переложил на отца.
      Отец чувствовал пропасть между собой и сыном, но ничего не делал, а вечерами уходил, по-прежнему тихо.
      Но однажды что-то, видимо, случилось с ним, или, может быть, случилось с той, другой женщиной, и он остался дома, зло вперившись в телевизор. Федосеев сел рядом с отцом и хотел что-нибудь сказать, что-нибудь бодрящее, мол, ну что ты, пап, из-за бабы. Но не смог, а помолчав, встал и ушел сам, вдруг обнаружив, что время, когда еще можно было говорить с отцом о чем-то живом, прошло.
      Все тягостнее ему становилось находиться дома, все дальше отстранялись они друг от друга. В этом же году Федосеева забрали в армию. Отслужив положенный срок, он вернулся. У отца к тому времени наступила пора очередного примирения с его женщиной. И летом Федосеев уехал в Москву, где почти безвылазно жил и учился пять лет, высылая отцу в Воскресенск лишь штампованные поздравления к праздникам.

МЕТРО

      Москва поразила Федосеева не обилием высокоэтажек, не блеском церковных куполов и даже не Красной площадью, она поразила, приворожила до остолбенения, своим подземельем.
      Он долго стоял в мраморных отражениях люстр, вдыхая запах разгоряченных рельсов и подземной пыли, смотрел на бодро проходящих людей, слушал их топот и шелест, и ему казалось, что жизнь зародилась именно здесь, и уж потом вылезла на свет и растеклась по всему городу.
      Он вспомнил, как когда-то давно ему попалась то ли статья, то ли книжка о тех, кто создавал метро. Вся его история, от самого начала. А Федосеев, прочитав ее, долго не мог уснуть – в его сердце расцветала какая-то большая гордость и тревога за тех людей. Он думал, с каким огромным трудом приходилось им его создавать, но тогда они были еще сильны стальным духом и не думали о себе. Они работали, рожали детей и гибли, не успев их вырастить. И дети, вырастая сами, шли продолжать начатое.
      У тех людей затвердевали мышцы, и когда они падали, мокрые от пота, но почему-то счастливые, то тихонько пели, вернее, проговаривали какие-то странные строки: «Комсомольцы-добровольцы...» Так он думал.
      Они привыкали к темноте и рыли туннели, окропляя их своим потом, стоя по колено в воде. Они украшали метро мраморными плитками, люстрами, серпами, звездами, молотами, мозаикой, витражами, волшебными бегущими лестницами... А потом облегченно умирали, зная, что не прожили свою жизнь зря, улыбаясь и шепча себе под нос: «... цы-ы... цы...». Последние минуты их семьи сидели рядом и прислушивались к этим звукам, думая, что они говорят что-то важное, а потом разочарованно отворачивались. Но на самом-то деле это и было самым важным.
      Федосеев так ярко рисовал себе картины их гибели, что почти плакал, и хотел быть рядом с ними.
      И вот метро развернулось перед ним. Оно было таким, каким он себе и представлял. Даже лучше. Прекрасное, строгое и колоссальное, как, впрочем, и все, что люди строили тогда, оно светилось огнями и отражениями в мраморных стенах и полах, переливалось человеческими потоками, разражалось громом поездов и эхом нестройных шагов, говорило мягкими ласковыми голосами из рупоров. Люди просыпались утром, слушали по радио бодрые марши середины столетия, пили молоко из треугольных пакетиков и неизменно спускались сюда.
      Федосеева внесло в вагон. Он стоял, худой, высокий, юный и радостный, стиснутый с обеих сторон, и с интересом следил, как какой-то человек, наверное, опаздывая на завод, бежал по эскалатору и неожиданно для всех втиснулся рядом с ним, когда двери уже съезжались. И женщина в розовом плаще возмущенно зашипела:
      – Товарищ! Вы мне все ноги отдавите!
      Но товарищ, может, зараженный от Федосеева радостью, не заметил чужого раздражения. И, улыбаясь, ответил:
      – Да что вы, гражданочка, в тесноте, да не в обиде!
      Женщина смутилась и тоже улыбнулась, думая, что этот приятный и добродушный мужчина заигрывает с ней.
      Машинист объявил следующую остановку. Поезд, громыхая, ворвался в тоннель, но, проехав несколько метров, дернулся и остановился.
      – Чего это он? – спросил мужчина с рюкзаком.
      – Застрял, наверно, – ответили ему, – сейчас тронется. Может, с путями что...
      Откуда-то справа Федосеев услышал, как отчитывают мальчишку:
      – Ты что же это сидишь? Не видишь, что ли, бабушку рядом?
      – Не говорите! Вон еще и галстук на шею нацепил, пионер называется! – поддерживала розовая женщина.
      – Извините, я не заметил, – робко пролепетал мальчуган, – садитесь, пожалуйста.
      – Спасибо, спасибо, внучек.
      А потом начался еще какой-то диалог в самом конце вагона.
      – Ну не наваливайтесь вы на меня так! Держитесь крепче.
      – П-простите.
      – Да что вы с ним разговариваете? От него же несет, как от винной бочки!
      – Да, и вправду пьяный.
      – И не стыдно это вам, товарищ, с утра? А если в работе какой просчет допустите? Думаете, всем от этого лучше будет? Нет! Не будет!
      – Отказываться нужно от своих эгоистических привычек!
      – Да не пьян я, товарищи, ну ей-Богу...
      – А на Бога-то нечего пенять.
      – Честное слово, не пьян. Я руки ацетоном оттирал... ремонт делал... вот, понюхайте, это же руки пахнут!
      – Не буду я ваши руки нюхать! Что я, по глазам не вижу!
      Федосеев вертел головой, пытаясь услышать все, и голова его уже шумела от сонма вагонных голосов. А тут еще чей-то детский плач настойчиво затянулся на одной унылой ноте.
      – Успокойте ребенка, гражданочка! – говорил все тот же мужчина, втиснувшийся самым последним.
      – Да это не мой вовсе!
      – А чей же? Мальчик, где твоя мама?
      – По-по-терялась. Я не в ту сторону поехал... а надо... надо... в другую было.
      – Ну чего ж ты так? Ну, ну, ну, не плачь только. Мы тебя сейчас милиционеру сдадим...
      – Не надо милиционеру! Я сам больше не буду...
      – Ха! Вот чудной! Что ж он с тобой плохого сделает, милиционер-то? Он на все метро объявит, что потерялся такой-то мальчик в кепочке с надписью... ну-ка что там у тебя?... Ага... «Спартак». За «Спартак», что ли, тоже болеешь?
      – Да, – успокаивался мальчик, – за «Спартак».
      – Ну вот... ожидает, мол, там-то... и мама твоя сразу за тобой прибежит... Ну? Все? Ты мужик в конце концов или нет? Ну-ка, не реви! Какой же иначе из тебя боец!
      – А мама сказала, что войны больше не будет.
      – Не будет-то оно, конечно, не будет... мы всех надолго уконтрапупили... А кто ее знает? Ко всему надо быть готовым, когда тебе полмира завидует!
      – Не пугайте ребенка, товарищ!
      – Я и не пугаю. А ты кем быть-то хочешь, когда вырастешь, а, ребенок?
      – Космонавтом.
      – Как Гагарин, значит?
      – Поколение космонавтов просто какое-то растет!
      – Не говорите. Разлетятся все по космосу. Опять мужиков не будет!
      – Ой, не каркайте. И так мало их еще.
      – Ничего, нарожаем, – сказала девушка в расклешенных брюках.
      – Ишь, модница. Мне бы раньше родители да за такое ремня бы понадавали.
      – Сейчас все носят, – смутилась девушка.
      – А по-моему, так хорошо. Эх, молодежь! – улыбнулся добродушный мужчина и посмотрел на Федосеева, как бы вводя его в круг этой молодежи. Федосеев сконфузился и отвернулся к дверям.
      Поезд тронулся.
      На стенах тоннеля мелькали квадраты света, освещающего сплетения кабелей и труб. Ветерок с легким запахом земли вылетал из приоткрытых форточек и нежно шевелил волосы людей. И вот уже на всех станциях чей-то встревоженный голос оглашал: «Потерялся мальчик в кепочке „Спартак“...». И какая-то заплаканная женщина изо всех сил неслась по эскалатору вверх. «Потерялся мальчик... в кепочке „Спартак“... Потерялся мальчик... потерялся мальчик...»

ОБЩЕЖИТИЕ

      Федосеев без особого труда поступил в институт. Ему дали адрес его общежития и временную прописку. Федосеев взял у вахтера ключи, открыл дверь в свою комнату, запихнул сумку под одну из четырех кроватей и уснул, слыша сквозь сон какие-то голоса, смех и выкрики. Наутро он познакомился со своими соседями.
      Лева Юхница спал на кровати слева возле окна и постоянно жаловался на сквозняки. Он был скрытен и суеверен, но Федосееву доверял больше всех. Ночами он иногда тихонько толкал его в бок и шептал:
      – Эй... спишь, шо ли?
      Если Федосеев не откликался, он толкал его с большей силой, настаивая на своем вопросе:
      – Ну шо ты, спишь аль нет?
      Федосеев недовольно поворачивался к нему:
      – А как ты думаешь?!
      – А... ну прости... да ты б хоть сказал, да, мол, сплю, а то я шо, разве бачу?
      – Ну, да говори уж теперь, раз разбудил.
      – Ага! – радовался Юхница, – у меня еще горилка из дома е, мы бы ее с тобой того...
      Федосеев понимал, что отказаться нельзя. Юхница, светясь, глотал из бутылки, энергично мотал головой, выдыхал в рукав и протягивал Федосееву, наставляя:
      – Ты б хоть поднялся, а то не в то горло пойдет.
      – А может, все-таки не будем на ночь глядя? – сомневался Федосеев.
      – Буты чи не буты? – ось то заковыка, – смешно переводил Юхница гамлетовский вопрос на украинский и сам же отвечал: – Буты, буты...
      – А закуски какой нет? – робея, спрашивал Федосеев.
      – Нема, – безапелляционно говорил Юхница, – лезть за нею, этих будить...
      Федосеев взял бутылку, героически давясь самогоном, сглотнул, и ему показалось, что где-то внутри него вспыхнул пожар. Но он сдержал в себе рвущийся крик и, копируя действия Юхницы, шумно выдохнул в рукав.
      Захмелев, Юхница спрашивал:
      – А ты боишься четных чисел?
      – Да нет, с чего бы? – отвечал Федосеев.
      – Ты шо! – в ужасе шептал Юхница. – Это ж смертные числа. Вон Ваське Кабакову на абитуре билет четный попался, так он и завалился.
      Федосееву нравился Юхница, нравилась его хозяйственность, с которою он мыл по субботам пол, и его украинская «г», с которой безуспешно боролись преподаватели.
      Юхницу исключили в конце второго курса. Вроде за неуспеваемость, а может, и за что-то еще. Федосеев жалел об этом и единственный пошел его провожать. На вокзале они выпили горилки, обнялись, и Юхница всплакнул. А потом запрыгнул в вагон, и его машущая рука еще долго высовывалась из открытого окна.
      Второго своего соседа, Азамата Гафуджарова, Федосеев видел только ночами, Азамат плохо говорил по-русски, подрабатывал грузчиком, имел некрасивую, на взгляд Федосеева, восточную девушку из какого-то ПТУ и возвращался только поздно вечером, даже иногда после закрытия, поэтому проникал в общежитие посредством пожарной лестницы.
      – Азамат, а на что тебе русская литература? – спрашивали его однокурсники.
      – А это... домой приеду... детишек буду учить... русские книжки читать... у нас в деревне плохо умеют.
      С третьим, Давидом Аванесяном, у Федосеева дружеские отношения не сложились. Давид был красив, умел обаятельно улыбаться и сверкать огромными черными глазами. При том обладал веселым и буйным нравом и пользовался бешеным успехом у женщин. Он часто к месту и не к месту любил вспоминать, что происходит из древнейшего армянского рода, но теперь, конечно же, сильно обрусел. Юхница, не имевший происхождения как такового вообще, страшно бесился:
      – Ишь, роды у них!
      Казалось, Давид постоянно пребывал в состоянии счастья. Утром он вставал раньше всех, распахивал шторы и раскатисто запевал:
      – Утро краси-ит нежным све-етом стены дре-евнего Кремля-я...
      Потом он натягивал трико, шел умываться, а вернувшись, продолжал громко петь, громыхать тарелками, отчего все просыпались и недовольно роптали. Давид стоял посередине комнаты, увлеченно пожирал вчерашние макароны, а вода стекала по его лицу, шее и пряталась в черных волосах, которые обильно произрастали на груди.
      Юхница почему-то ревновал к нему Федосеева и каждый раз злобно шептал:
      – Ишь, распелся!
      Так и жили. Весна и лето пролетали в один день. Осень растягивалась очередным привыканием к учебе. А зима была самой тяжелой и наступала неожиданно. Вдруг ложилась на землю коркой жесткого льда. Магазины блестели цветными огоньками гирлянд, загодя готовясь к Новому году. На деревьях уже ничего не росло, кроме алых гроздьев рябины. Но снега было мало. Зато был мороз и порывистый ветер, и какое-то еще там атмосферное давление, которого не понимал никто, кроме синоптиков. Дорожки неприятно скрипели песком. На некоторых окнах появлялись пакеты и сетки с домашним мясом, которое вывешивали «деревенские» студенты, чтобы уберечь от порчи.
      Федосеев не вывешивал мяса. В лучшие времена на ужин он обычно ограничивался тем, что открывал банку тушенки и ставил ее греться на конфорку. Причем на кухне встречался с Давидом. Тот к тому времени уже переселился в другую комнату, но его пение все равно каждое утро разлеталось по всем уголкам.
      Давид здоровался и внимательно осматривал все стоящие на плитах кастрюли и сковородки.
      – Так, – говорил он, приподнимая крышку одной из них, – у Юдиных опять курица. Хм! Шикуют.
      – Молодожены же. Можно, – отвечал Федосеев.
      – Ну-ну, – неопределенно мычал Аванесян, – пусть пока... А энто что-с? Ага. Картошка. Подгорела уже.
      Иногда Федосеев заставал Давида за поеданием вермишели из чужой кастрюли.
      – Давид! – укоризненно говорил он.
      Аванесян смущался и ронял скользкую вермишелину на пол.
      – Да я дегустирую. А то переварится же, будет кашей. Федосеев качал головой, ставил чайник и курил. На кухню забегала первокурсница Леночка из 612-й, и увидев Давида, краснела.
      – Здравствуйте, – уважительно обращалась она к Федосееву на «вы». – Можно я у вас лентяйку возьму?
      – Не отказываю очаровательным дамам.
      – Спасибо.
      – Ленка, привет, – ослепительно улыбался Давид, – ты чего не здороваешься?
      – Ой, привет, – отвечала Леночка, заметив Давида, и подпрыгивающей жизнерадостной походкой выскакивала из кухни.
      Вечером она пришла к Федосееву и, волнуясь, спросила:
      – Вы его хорошо знаете?
      – Кого?
      – Ну Давида, – сказала она и опять покраснела.
      – А, Давида? Знаю, конечно, знаю.
      – Расскажите мне про него, пожалуйста... Мне нужно очень.
      – Ну... я даже не знаю, что про него сказать можно.
      – Понимаете. У нас с ним непонятно что. Я к нему как-то раз пришла, он мне редуцированные гласные объяснял... А он... Ну я не знаю прямо... Люблю, говорит, и люблю.
      – И что?
      – А ничего. Теперь абсолютно ничего. Отлюбил, что называется...
      – Давид – он ведь, как тебе сказать, человек такой, ветреный, ненадежный. В него лучше не влюбляться.
      – Да и не влюбляюсь я в него вовсе, – вспыхнула
      Леночка, – просто определенности какой-то хочется. Думаю, может, стесняется...
      – Ты вообще ничего лучше пока не думай. Учись пока. Чаю хочешь?
      – С лимоном?
      – С лимоном, конечно.
      Федосеев разлил чай.
      Месяцем позже он встретил у вахты счастливую Леночку, идущую под руку с Давидом. Они обменялись с ней понимающими взглядами.

ФИДЕЛЬ

      После ухода Юхницы и переезда Давида в комнату поселили Рому Фроловского, худенького, печального мальчика, которого Федосеев жалел, и богатыря Ильина, который вполне заменял Давида своим оглушающим басом, но не имел слуха, как тот. Фроловский был глуп и усерден и часами просиживал в библиотеках, Ильин подрабатывал водителем троллейбуса. Он любил свою работу и относился к пассажирам выборочно, развлекаясь захлопыванием двери прямо перед носом тех, которые ему не нравились. Они бежали – и вдруг, когда уже, казалось бы, успели, дверь закрывалась, а радостный Ильин давал полный вперед и ухмылялся про себя: «Буржуи! Нечего на троллейбусе ехать!» Зато бабулек и студентов он дожидался, и бабульки говорили ему: «Спасибо, сынок», а студенты ничего не говорили, но все равно были рады. Ильину же удавалось реализовывать свое обостренное чувство справедливости.
      После одного из своих рейсов Ильин притащил в дом толстого рыжего кота, назвав его Фиделем. А после соответствующей операции, которую обычно проделывают ревнивые хозяева своих животных, резюмировал: «Фидель Кастрат». Фроловский с опаской отнесся к коту и его имени, видя, что за этим кроется политическая шутка, а может быть, даже насмешка, поэтому называл его Федей.
      Фидель любил сидеть на подоконнике и следить за огнями машин. А из обитателей комнаты более всего предпочитал Федосеева. Он запрыгивал к нему на колени и вольготно разваливался, при этом рождая внутри себя какие-то рокочущие звуки и блаженно закатывая глаза. Ильин тяжело переживал равнодушие Фиделя, стаскивал его с колен Федосеева и громко отчитывал:
      – Кто тебя от гибели спас, дурень? Что, думаешь, он? Да он бы тебе на смертном одре стакана воды бы не подал...
      – Ну уж... – возражал Федосеев.
      – Или, может быть, думаешь, это он тебе жрать приносит? Не-ет! Это я о тебе забочусь! Так-то, смотри у меня!
      Фидель слушал и испуганно глядел на Ильина, сморщившись и прижав к голове уши. А дождавшись, когда Ильин отвернется, тотчас прыгал на Федосеева.
      И каждый раз Ильин обижался. Иногда доходило даже до того, что он не разговаривал целый день ни с Федосеевым, ни с котом.
      Федосееву было его искренне жаль. Ему не была так важна любовь Фиделя, как была она важна Ильину. Он отгонял кота, шипел, делал страшные глаза, брызгал на свою одежду спиртом, но кот неизменно выбирал его, а завидев Ильина и не ожидая от него ничего, кроме упреков, стремглав уносился под батарею.
      – Ну хочешь, я его побью, чтоб не лез? – спрашивал Федосеев. – Пойми, я ведь его не заманиваю. Сам.
      – В том-то все и дело, – вздыхал Ильин и шел на мировую. – Может, выпьем?
      – Можно, – соглашался Федосеев, и Ильин разливал, рассуждая:
      – Понимаешь, животные, они ведь как бабы. Ходишь за ними, как дурак – не идут, а оттолкнешь однажды – сами липнут. Вот и у меня история одна была. Познакомился с девушкой, и не то чтобы в нее влюбился, но понравилась сильно, приударил я за ней. А ответа никакого. Что, говорю, такое, скажи сразу. Она и говорит, другого люблю, не могу, мучаюсь, разрываюсь, хотя человек ты хороший, тебя бы мне любить. Думала, мол, приспособлюсь потом, а никак. Ну никак, так и никак, и простились мы с ней спокойно. Сам знаешь, была без радостей любовь... А через какое-то время встречаю ее с этим самым любимым. Ты б видел! Маленький, хлюпенький, носом шмыгает. Думаю, может, умом взял? Ткнул в одно, в другое – пустота. Я ее потом в сторонку отвел по-дружески, спрашиваю: мне просто интересно, за что ты его полюбить могла? А она говорит: «А мне его жалко, он беспомощный такой, ничего без меня не может...» Вот так. Вот тебе и женская логика!
      – Н-да, – согласился Федосеев, выпивая.
      – Слушай! – озарился Ильин. – А может, и ты у него тоже жалость вызываешь... ну, с кошачьей точки зрения.
      – Знаешь, очень может быть, – подтвердил Федосеев, радуясь, что тот наконец нашел для себя разгадку.
      А Ильин успокоился и больше не нравоучал кота. Фидель перестал прятаться, а однажды даже потерся о его ногу. Ильин засиял и торжествующе поднял вверх палец, призывая Федосеева засвидетельствовать правильность его теории:
      – Ну, что я говорил. Кошки, как бабы!
      Проучившись положенное время, Федосеев сумел уговорить отца на переезд. Впрочем, от того требовались только документы на площадь, а все остальное: небольшую двухкомнатную квартирку на краю Москвы, но зато с красивым видом, спившегося, а потому сговорчивого мужичка, согласившегося из нее переехать, с трудами собранный ему ящик водки, возню с документами и т. д. и т. п. Федосеев устраивал сам.
      Федосеев сильно и навсегда полюбил Москву, врос в нее, принял и понял. Он подолгу просто ходил проспектами, улицами, переулками, наугад. Он стоял в очередях и, едва улыбаясь, думал о чем-то своем, так, что стоящим сзади приходилось его подталкивать. Он любил читать про далекие улицы чужих стран, видя в их незнакомых названиях какую-то загадочность и то, чего в них не было вовсе. Он любил знойным летом сесть на электричку, выйти на какой-нибудь станции около реки, сесть под деревом на шаткую самодельную лавочку и пить пиво из уже нагревшегося пакета.
      С какого-то времени Федосеев совсем перестал изменяться внешне – не толстел, не худел, не лысел... и глядя на него, нельзя было сказать, сколько ему лет.
      Москва менялась намного быстрее Федосеева. Она меняла своих правителей, срываясь митингами и демонстрациями, разражалась фейерверками по праздникам, хорошела, зацветала огнями иностранных вывесок, взрывалась подложенными бомбами, что, впрочем, быстро забывалось – огни перебивали все. «Ну просто русский Нью-Йорк», – говорили друг другу люди, никогда не бывавшие там.

ЖЕНЩИНА

      Тот памятный день, когда Федосееву исполнилось ровно сорок девять лет всей жизни, был проведен им в каких-то бессмысленных мотаниях по городу, и о своем дне рождения он вспомнил только вечером, в метро, на пути к какой-то цели, которую он забыл уже на второй остановке. Он встревожился и несколько раз даже предложил какой-то женщине сесть на свободное место, а она почему-то упорно отказывалась и уверяла, что ничего, ничего, она постоит. Федосееву стало неприятно и начало казаться, что его не воспринимают всерьез. Он сошел на следующей станции, начал подниматься пешком по стоящему эскалатору, но быстро устал, спустился и перешел на нормальный, медленно плывущий. Он подумал, что напрасно вспомнил о дне рождения и теперь, чтобы не терзаться, необходимо срочно к кому-то прийти и символически отметить, выпить несколько рюмок за то, что в этот день, ровно сорок девять лет назад, он начал свою жизнь, и чтобы какие-то друзья, которых он сможет собрать сейчас, произнесли символические тосты, славящие это событие, и чтобы желательно были еще две-три женщины, которые видят Федосеева впервые, но уже успели к нему привязаться и полюбить и поэтому тоже присоединяются. А он бы делал вид, что верит, и даже чувствовал необходимость своего существования.
      Теперь Федосеев забыл почти всех женщин, которые когда-либо встречались на его пути, а иногда даже сомневался – были ли они? И только одну любовь, самую далекую и давнюю, он вспоминал ясно, больно и радостно. Он помнил каждую черточку – родинку, волосы, вьющиеся на затылке, маленький нежный шрамик, пересекающий левую бровь; помнил каждый взгляд и фразу – их было не так уж и много – они предпочитали молчать. Эта была Аня, Нюточка, ниточка, светик, стебелек солнечный, цветочек такой есть – глазки твои... Было лето – и Федосеев уже учился на последнем курсе, имел отличную зачетку и был достаточно складен и красив... но главное, в то лето он был назначен командиром бригады на студенческих отработках в колхозе... И она, чудо дивное, стояла на фоне кукурузного наследства или подсолнухов, не важно, это было что-то желтое, яркое... может быть, пшеница, не важно... она стояла с лопатой или еще с чем-то, и волосы ее, тоже желтые... нет! золотые, пронизывались светом и казались нимбом... Федосеев смотрел на нее, не в силах оторваться, и улыбался, а она тоже улыбалась и смотрела... Потом им стало неудобно, и они засмеялись.
      Федосеев долго не мог подойти к ней, боясь спугнуть это ощущение чуда, а может быть, разочароваться. Он наслаждался самым сладостным из чувств – предвкушением любви. Он знал, что еще не любит, еще не попала в него эта стрела, она еще где-то далеко летит, движется навстречу к нему, прямиком в сердце, но уже скоро... скоро...
      С какого-то дня, он не помнил с какого, они стали ходить, держась за руку. Радость Федосеева усиливалась еще тем, что Анечка оставила ради него своего прежнего поклонника и, видимо, жениха, Костю Богданова. Костя курил какие-то самодельные папиросы с едким запахом дыма, не любил работать и часто, опершись на лопату или грабли, с напускной трагичностью говорил:
      – Умру от сердца.
      В какой-то степени эти слова оказались пророческими, потому что от сердца Богданову действительно пришлось пострадать, но он держался достойно, иногда шутливо поясняя друзьям:
      – Ну что ж, социальный статус иной раз оказывается решающим мотивом для женщин! Зато жениться не надо – хлопот меньше.
      Федосеев был счастлив. Закончив работать, они с Анечкой часами бегали по полям, прятались в море подсолнухов. Федосеев целовал ее и говорил какие-то слова, которых он до этого не знал, но которые вдруг почему-то у него вырывались. Он гладил ее по лицу, плечам... и это было совсем не так, как много раз потом, когда Федосеев то ли машинально, а то ли из вежливости предварял свою нужду, замаскированную под страсть, ласками и движениями, нет! Здесь не было никакой фальши, сделки, здесь не было даже просьбы... И если бы Анечка сказала «нет», он бы оторвался от нее, он ушел бы, убежал на край света и утопился, если бы она только сказала... но Анечка промолчала, обняла, сильно прижалась к нему и тоже гладила своими ручками-лепестками...
      Они хотели пожениться. Анечка придумывала женское имя, если родится девочка, а Федосеев – мужское, если родится мальчик...
      Почему они расстались, из-за чего кончилась их любовь? Может быть, Федосееву надоело молчание Анечки, или Анечка пресытилась нежностью Федосеева, или на то были какие-то другие, внешние причины – сейчас было бы очень трудно вспомнить. Но то ощущение чуда Федосеев сохранил до сих пор. Оно было странным, дрожащим и удивительно незнакомым. Хотя эта любовь и была не первой и уже не юношеской. А в юности Федосеев вообще не понимал женщин и ограждался от них.
      Тогда он еще не знал, как происходит это странное превращение из угловатых подростков в ладных красавиц. И ему казалось, что для этого их увозят куда-то далеко на солнечный песочный берег, и там совершается какое-то таинство, после которого они возвращаются женщинами.
      Потом, пообвыкнувшись с жизнью, Федосеев часто влюблялся и пару раз даже сам, лично участвовал в этих превращениях. Влюбившись в женщину, он прямо говорил ей о своей любви и, не получив отказа, проходил с нею все необходимые этапы на пути к сближению. Сначала он дарил ей цветы, потом вел в кино или театр, наблюдая, как она воспринимает искусство, и если все было так, как ему считалось правильным, он знакомил ее со своими друзьями, чтобы ей было легче понять его интересы, потом он покупал шампанское и приглашал в чью-нибудь освободившуюся, подгаданную заранее квартиру под предлогом что-нибудь отметить. После второго бокала он целовал ее и, не встречая сопротивления, плавно клонил в горизонтальное положение. Но к утру ему безумно хотелось остаться одному, а женщина, видимо, чувствуя себя любимой-необходимой, оставалась чуть ли не до вечера, и Федосееву приходилось готовить кофе, благодарно улыбаться, что-то говорить и слушать в ответ почти на любую свою реплику совершенно необъяснимый смех, про себя наблюдая подмену таинственно молчаливой умницы глуповатою и помятою куклой. Причем, как правило, у женщины возникало непонятное и навязчивое желание раскрыться, саморазоблачиться перед Федосеевым, поверить ему свои тайны. И этим окончательно убедив его в собственной обыденности, она, наконец, уходила, долго ожидая Федосеева в прихожей, пока он понимал, что ее нужно проводить.
      Правда, и после этого все не кончалось, женщины продолжали искать встреч с Федосеевым, звонить, приходить, со своим одним и тем же вечным вопросом: «Ну что же случилось?», и последующим после монологом о том, какой, де, он подлец, цветы, театры... шампанское дарил, чтобы только ею, доверчивой, воспользоваться, а теперь... Федосеев какое-то время слушал, даже пытался оправдываться, но, обнаруживая безуспешность своих намерений относительно мирного расставания, раздраженно восклицал: «Да оставьте вы меня в покое!»
      Долгое время после этого Федосеев не влюблялся, но потом нехотя-невольно ловил себя на том, что опять заглядывается на какую-нибудь очаровательную Загадку, самым чудесным образом держащуюся и даже бегающую на неимоверно высоких и тоненьких каблучках.
      Впрочем, нередко общение с женщинами обрывалось или осложнялось из-за его отношений с отцом.

СТАРИК

      Старик жил в маленькой комнате за занавесочкой, и когда вечером Федосеев приводил домой очередную пассию, стараясь при этом как можно тише раздеться и прошмыгнуть с нею к себе, отец обязательно кричал:
      – Чего ты? Чего ты так тихо-то? Я ведь все равно все слышу. Что, думаешь, глухой? На бровях, поди, приполз, так думаешь, не пойму, что ли? Нет бы прийти, да сказать: ну выпил, пап, ну с кем не бывает, я бы разве что, не понял? У...!
      Все это произносилось на одном дыхании, и Федосеев подозревал, что речь продумывалась заранее, что старик знает, что он пришел не один, и кричит специально громко, изо всех сил надрывая горло.
      Спутница Федосеева бледнела и порывалась уйти. Но он не мог доставить старику такой победы, он смеялся и махал рукой в сторону занавесочки и тащил ее по коридору в комнату, чтобы потом нарочито громко раскладывать диван, скрипя пружинами и половицами. А вдогонку еще доносился последний надрывный, пораженческий крик:
      – Чего смеешься, дурень? Чего смеешься-то? Над отцом?
      После всего этого Федосеев долго не мог попасть в нужную душевную волну, не говоря о физиологическом состоянии. Он знал, что больше никогда не встретится с этой женщиной, знающей теперь о нем частичку чего-то позорного. Еще он знал, что отец тоже не спал всю ночь.
      Впрочем, как ни странно, чем больше отец становился немощным, тем меньше – сварливым. Вскоре он совсем затих, так, что Федосеев с неприятно бьющимся сердцем заглянул за его занавесочку... и застал старика за странным занятием. Он сидел на табуретке, в три погибели согнувшись, улыбался и что-то вырезал из брусочков дерева. На появление Федосеева он обернулся и жестом пригласил его заглянуть в большую картонную коробку. В ней лежали деревянные игрушки: косолапые, кривые, радостно улыбающиеся клоуны, петухи, медведи. Все они имели подвижные детали, скреплялись рыболовной леской и двигались, когда отец подвязывал их к длинным веревкам и дергал. Они радостно приветствовали его вместе со стариком, коряво подпрыгивали от движений старческих пальцев, побрякивая членами, не зная о своем уродстве. Федосеев увидел, как похожи улыбки кукол и отца. Он испугался. И впервые в его сердце колыхнулось к отцу что-то полуосознанное, щемящее и пронзительное.
      Отец продолжал делать фигурки, совершенствуясь, крася детали в разные цвета и затем лакируя, так что вскоре картонный ящик заполнился доверху. Каждую готовую куклу он показывал сыну. Федосееву не казалось, что от крашения и лакировки куклы становились лучше, но чтобы не расстроить отца, внимательно разглядывал их и даже как-то посоветовал то ли в шутку, то ли сдуру, мол, ты их продавай. Посоветовал и забыл. А где-то через неделю старик надел свой лучший костюм и галстук, взял в руки сумку и попросил Федосеева отвести его на улицу около рынка. Там он нашел какой-то ящик и сидел на нем до самого вечера, демонстрируя товар. Иногда Федосеев приходил за ним и, прежде чем подойти, издалека наблюдал торговлю. Никто из проходящих не приценивался, только редкие дети приостанавливали свой припрыжчатый шаг, чтоб посмотреть на петушков, чем тормозили ведущего их и, как правило, нагруженного продуктами родителя. Еще к отцу подходил бомжеватый, посаженный неподалеку просить милостыню цыганенок. Федосеев видел, как они переговариваются с отцом, как цыганенок чему-то смеется, обнажая свои ровные белые зубы на чумазом лице, как срывается при виде появляющейся матери с грудным младенцем на руках, и как та дает ему крепкий подзатыльник, по-видимому, не удовлетворившись его дневным сбором, а отец вновь оставался один, шевеля ниточки своих кукол. Федосеев долго смотрел на него, смотрел до упора, пока переполнившаяся душа не ухала где-то в глубине, в спазмах жалости. Он подходил к отцу и говорил, чуть ли не впервые за несколько лет обращаясь прямо к нему:
      – Пойдем, папа.
      – Не мешай, сынок, у меня бизнес, – отвечал отец, неумело произнося последнее слово через «е».
      – Да не нужно нам твоего бизнеса. Ну что ты у меня... Как будто сына нет, подумают...
      – А что, хочешь сказать, есть? – говорил отец, и на секунду его глаза серьезно и обиженно сверкали, но потом смягчался: – Ты оставь меня. Здесь интересно – люди разные, сижу вот, смотрю, пока тепло. А дома, что дома?
      Однажды старик вернулся сияя и присел рядом с Федосеевым, в нетерпении ожидая, пока тот его спросит, но Федосеев молчал. И отец первый не выдержал:
      – Ну и что, как ты думаешь, что? – он сделал необходимую паузу. – Купили!
      И в подтверждение своих слов вытащил сторублевую бумажку, гордо хлопнул по ней ладонью и принялся торжественно рассказывать:
      – Гражданин такой... солидный, с дипломатикой, я даже удивился, что он петушка моего высмотрел, ну да ребенку, наверное, искал, заботливый отец... Во-от. И значит, посмотрел на меня, и ни тебе здрасьте, ни сколько стоит, а сразу так раз – и протягивает соточку... ну, да это видно было, что обеспеченный гражданин, от него, ты даже знаешь, духами пахнуло... Так вот... самое казусное-то! Он деньги мне заплатил, а петушка-то забыл взять... Так я еще не сразу-то его и окликнул, пока сотке дивился... потом даже чуток догонять пришлось...
      Федосеев ничего не ответил, в нем лишь почему-то успело пронестись желание смять эту дразнящую бумажку в кулак, так, чтобы она хрустнула всею своей новизной... Но он не смял, он только улыбнулся старику.
      Отец умер совсем неожиданно, когда сына не было дома. Неожиданно потому, что Федосеев очень боялся смерти отца, и когда ему становилось хуже, старался быть рядом; боялся особенно потому, что при жизни почти не любил, и могло бы получиться так, как будто он даже рад. Но отец улучил минуту его отсутствия и умер, а Федосеев так и не узнал, понял ли отец, что у него все-таки был сын, простил ли его, умирая. Он долго не заходил в комнату за занавеской, но позже, разбирая вещи, обнаружил все ту же коробку с остатками нераспроданных, а вернее, нераздаренных уродцев с красными улыбками и руками, запутавшимися в леске.

ЖЕНА

      Спустя какое-то время Федосеев возобновил привычный ход своей жизни. И окунулся с новой силой в любовь. К тому времени уже поняв, что его схема «цветы – театр – друзья – шампанское – кровать» излишне сложна, он начал постепенно упрощать ее, выкидывая оттуда сначала театр, потом друзей, потом цветы, таким образом сократив ее до «шампанское – кровать», а еще попозже заменив шампанское на бутылку недорогого портвейна.
      Именно на этом этапе жизни, когда Федосеев все больше упрощал и упрощался, когда в призрачное прошлое ушли театры и родители, канула обещавшая быть успешной, но так и не дописанная диссертация, ориентировочно на тему «Особенности русского модернизма», когда Федосеев начал выпивать помногу водки и ощущать наутро во рту ничем не перебиваемый металлический привкус и параллельно писать повесть, в которой он хотел довести до людей смысл существования человечества вообще, и именно в тот памятный день, когда ему исполнялось сорок девять лет, в жизни Федосеева появилась очередная женщина, с тонким белым лицом и раскосыми грустными глазами. Он уже имел наготове бутылку портвейна и даже уже узнал, что женщину зовут Ольга, и теперь на ходу придумывал повод, чтобы пригласить ее к себе, говорил что-то про свой неотмеченный день рождения, одиночество – гений – повесть – никто не понимает и т. д., когда она не снисходительно, не ласково и даже не раздраженно, а как-то бесцветно сказала:
      – Ну зачем вы врете? Идемте.
      – Куда? – не сразу понял Федосеев.
      – Так у вас же день рождения...
      А когда он дома достал из-за пазухи бутылку портвейна, Ольга сказала:
      – Не надо. Выпьете сами утром. И, по-моему, вообще, вам уже хватит.
      Потом она легла на диван и заснула. Федосеев долго смотрел на нее и ничего не понимал, а потом аккуратно лег рядом и тоже заснул.
      Утром он проснулся от холода и обнаружил, что везде чисто и открыты форточки. В доме никого не было. Федосеев увидел на столе вчерашний портвейн и хотел его открыть, но передумал. Весь оставшийся день он ходил по квартире, глупо улыбался, иногда подходил к телефону, снимал трубку и слушал гудки. Он долго вспоминал, где и с кем вчера пил, и в конце концов, обзвонив для этого с десяток своих знакомых, узнал ее адрес.
      Он позвонил в дверь, протянул цветы и сразу сказал:
      – Знаете что, давайте жить вместе.
      Ольга внимательно посмотрела на него своими раскосыми глазами и, пожав плечами, кивнула на цветы:
      – Ну зачем?
      Когда они прожили вместе полгода, Федосеев вдруг обнаружил, что совершенно ничего о ней не знает. Ольга не говорила ему о своей предыдущей жизни без него, и он рассказывал о себе, ничего не требовала, и он начал подрабатывать в школе и приносить какие-то деньги на хозяйство, не осуждала и не поощряла его пьянства, и он почти перестал пить. Она была лишена всего того, что обычно раздражало Федосеева в женщинах. Она не занимала часами телефон, не имела болтливых и шумных подруг, не отвлекала его, когда он писал, не пыталась переодеть его в подобранную ею одежду, не кричала на него из-за не поставленного на место предмета. Федосеев полюбил ее, казалось, только за то, что она совершенно ни в чем не мешала, едва ощутимо присутствуя в его жизни.
      И тогда Федосеев сказал вторую существенную фразу в развитии их отношений. Он сказал:
      – Знаешь что, давай поженимся.
      И были какие-то хлопоты. Небольшие, конечно, без свадебного платья и всего такого, попроще; но все же хлопоты. И друг Валера, приехавший по этому важному случаю издалека, сказал ему после, по секрету, что, мол, это ты зря, что жены, они все змеи... Но Федосеев только мечтательно улыбнулся, отошел от Валеры, не сомневаясь ни в чем и глядя на Ольгу.
      Он думал, что этот обряд как-то сблизит их, но все осталось так же. И он уже сам, поздно возвращаясь домой, спрашивал ее:
      – А тебе что, совсем не интересно, где я так долго шлялся?
      Ольга откладывала газету и внимательно-терпеливо спрашивала:
      – И где же?
      – Да по бабам, по бабам. Пил, гулял, все промотал! – раздражался вдруг Федосеев.
      – Ну зачем ты врешь? – спокойно спрашивала она. Федосеев бросался перед ней на колени, утыкался головой в живот и быстро говорил:
      – Оленька, Оленька, ну что же это у нас с тобой такое? Пусто как-то так... пусто... Ну почему ты такая? Что я делаю не так? Скажи, что я делаю не так? Ты на меня обижаешься из-за чего-то, да? Пусто как-то... Ну, скажи, скажи...
      Она гладила его по голове холодными пальцами и говорила:
      – Я совсем ни на что не обижаюсь. Все хорошо.
      – Слушай, зачем я тебе, а? Зачем я вообще нужен тебе? Ведь все-таки нужен для чего-то? Зачем ты за меня вышла?
      – Не знаю. Наверное, просто пришла пора.
      – Пришла пора, – завороженно повторял Федосеев, – а я пришел как раз в пору, пришелся впору. Да-а-а.
      – Ну иди, попиши.
      – А хочешь, я с тобой посижу?
      – Ну посиди.
      – Тебе все равно, – кричал он, – тебе все все равно!
      Он чувствовал, что что-то рушится, но не понимал что, и не знал, понимает ли это Ольга. А жизнь продолжалась. Причем продолжалась не меняясь, а все так же заведенно и строго. Вместе смотрели телевизор, дарили подарки на свои семейные праздники, открывали друг другу дверь... Но однажды все это перестало быть новым. Федосеев обнаружил, что телевизор они смотрят не вместе, а просто сидя рядом; что подарки в семье – это глупо, потому что все равно все принадлежит обоим, и покупая жене кофточку в качестве подарка, он просто одевает ее в необходимое. Но все же что-то еще теплилось. Даже загоралось, и тогда Федосеев стыдил себя за мысли о разладе и думал, что это ему только кажется.
      Иногда они предпринимали какие-то попытки совместного отдыха. Федосеев помнил последнюю. Ольге на работе дали два пригласительных на вечер поэзии. Вечер проходил в актовом зале какого-то института. Народу пришло немного. Федосеев сунул человеку у входа их приглашения. Человек не сразу понял, а потом смущенно замялся и почему-то отказался: «Ну зачем же, зачем же?»
      Они сели в самый первый ряд. Федосеев увидел на сцене забытую кафедру и подумал, что зал, наверное, в основном используется как лекционный.
      Ольга махнула рукой какому-то человеку, который был ее сослуживцем и которому тоже дали пригласительный на сегодняшний вечер, и человек сел рядом с ними. Ольга сказала Федосееву, что это Серов, очень интересующийся человек, а Серов кивнул и сказал, что сегодня будет необычный концерт – сочетание поэзии с музыкой. Ольга повертела в руках приглашение и добавила, что музыка будет Рахманинова, и как бы обрадовалась.
      – Я не люблю Рахманинова, – веско сказал Серов и замолчал. Этот смелый тезис настолько предполагал вопрос, что Федосеев не сдержался:
      – А почему?
      – Он излишне экспрессивен, – мгновенно ответил Серов, кидая, по-видимому, заготовленную реплику.
      Федосеев разозлился, может быть, еще и оттого, что ему показалось, будто Ольга уважительно посмотрела на Серова, и хотел опять спросить, почему, почему экспрессивен, но концерт уже начался. И желтая старушка, в молодости любовница какого-то не очень известного поэта, начала читать стихи. Она старалась читать громко, ей не хватало воздуха, и она делала паузы для вдохов. Паузы получались не на месте, это отвлекало Федосеева от восприятия смысла и сбивало ритм. Он перестал слушать и просто смотрел. Старушка была очень худощава, праздничное платье с брошью жалко висело на ней и поднималось вместе с ее движениями, сплошь состоявшими из дерганий и подрагиваний. Со сцены до Федосеева временами доносился какой-то резкий и будто знакомый запах, он закрыл глаза и почти с уверенностью подумал, что пахнет «Красной Москвой», видимо, сохранившейся у чтицы за редкостью пользования. И эта женщина вся, в своем большом платье, с неуверенными взмахами рук, пахнущая полузабытым запахом из его детства, показалась ему неуместной. Ведь старость не должна быть такой, думал он, чтобы так, на сцену, ко всем. И тогда он начал слушать и, пробившись сквозь неправильность пауз и придыхания, понял, что стихи хороши.
      Потом начал играть пианист. Это был, напротив, совсем юный мальчик в очках. Он играл хорошо и непонятно, то вознося, а то вонзая в потолок какие-то немыслимые пассажи. Федосеев слушал и поначалу все только удивлялся мельканию его рук, но вдруг что-то сдвинулось, и он почувствовал, что эти пируэты складываются в одну единую, гармоничную схему. Он удивлялся своему открытию и все слушал, слушал музыку, понимая, что уже зачарован ее льющейся грустью. А за окном стояла синяя морозная зима, многие зрители были простужены, громко сморкались и кашляли. Тогда Федосеев, вздрагивая, смотрел на пианиста, беспокоясь, что эти чужеродные звуки его спугнут и он, робкий и легкий, взовьется в своих кружащих мелодиях куда-нибудь вверх.
      Чтица тоже вздрагивала от кашлей, но постепенно успокаивалась и вновь начинала плавно поводить головой под музыку, как зачарованная кобра.
      Федосеев чувствовал, что уже любит их обоих.
      Он незаметно посмотрел на Ольгу. Ее лицо было сосредоточенно и задумчиво.
      «Так слушает, будто что-то понимает», – почему-то раздраженно подумал он, ревниво не допуская кого-то еще к своему пониманию и любви.
      Когда концерт кончился, Серов одобрительно поаплодировал. Публика быстро разошлась. Федосеев задержался с женой в гардеробе и, уже когда стояли на остановке, увидел их – бледного, худого пианиста и старую чтицу с ним под руку. Молодость и старость. Начало и конец... Но оба шли одинаково, нога в ногу, медленно-медленно, будто впереди у них была целая вечность.
      Всю дорогу Федосеев молчал и, казалось, о чем-то больно и напряженно думал, а дома читал Ольге чьи-то стихи, которые любил. И плакал. И иногда смотрел в ее глаза, сверяя с их выражением строки. Но не видел ничего.
      – Ты совсем с ума сойдешь со своими стихами, – говорила она.
      И он затихал, сраженный этим спокойствием, и думал о том, что это даже, наверное, лучше, что она именно такая и не понимает, потому что если бы она понимала, они бы плакали вместе, и это было бы намного, намного горше.
      – Тебе все равно! Тебе все все равно! – утыкаясь в ее колени, повторял он опять и опять, но теперь уже как бы согласившись.
      Потом поднимался и шел писать свою повесть для людей о смысле существования. Но теперь он уже понимал этот смысл не так, как раньше, а скорее, не понимал вообще и просто сидел и курил в попытках на чем-то сосредоточиться или уезжал в Дулово к другу Валере, чтобы поведать ему свою сложную судьбу и чтобы увидеть, как тот будет значительно поднимать брови, как бы говоря, что, мол, вот я-то тебя предупреждал, говорил тебе, ну да ничего, все образуется, только наши к власти придут. Кого Валера подразумевал под «нашими», Федосеев точно не знал, но подозревал коммунистов. Ему казалось, что для Валеры это очень, очень важно – «наши у власти», и что Валере, пристально заглядывающему в душу посредством глаз, нужно, чтобы Федосеев с ним согласился, но Федосеев с некоторых пор был аполитичным человеком, а последнее десятилетие, когда самая-то политика и началась, вообще понимал плохо.

РОДИНА

      В год, когда страну разрывали на куски, Федосеев сидел дома, смотрел ящик и пил водку. Он видел большого человека в серо-голубом костюме, с волнистыми седеющими волосами и ласковым взглядом.
      Федосеев еще не знал, хорош или плох этот человек, но ему нравилась его улыбка и волевое лицо с высоко изгибающимися бровями. Он был откуда-то из Свердловска, где жила сестра Федосеева, и это тоже нравилось. А также Федосеев слышал, что того милого человека зачем-то пытались опорочить и оболгать, а он всегда вставал на сторону гонимых.
      В телевизоре мелькало много разных лиц, и Федосеев каждый раз радовался в душе, когда на экране появлялось это доброе русское лицо нового Президента России. Президент стоял прямо и достойно. Звучал новый гимн, который не нравился Федосееву. В нем не хватало величия и торжества, он не отдавался дрожащим эхом во всем теле и никак не запоминался. Но даже и таким Федосеев был готов принять его, почти так же, как и тот, прежний, если он принесет добро.
      Новому Президенту, видимо, нравилось слово «народ», и он часто повторял его. Причем оно не звучало ругательным, как это бывало раньше, что народ – быдло и что правительства он своего достоин, а удивительно сладко и объединяюще, и слыша его, Федосеев понимал, что человек этот – свой, народный, который тоже натерпелся вместе со всеми и теперь не даст в обиду никого: ни соседа, ни Валерку, ни его, Федосеева. Ему даже казалось, что Президент знает о нем, знает о том, как ему плохо, и понимает, отчего он выпил сегодня почти целую бутылку.
      Потом на экране возник Патриарх с умным лицом, бородою и крестом на длинном парадном одеянии. Федосеев не верил в Бога, но, на всякий случай, уважал его и носил на груди крестик, потому что Бог, думал он, спасает всех людей, независимо от того, верят в него или нет. Патриарх держал себя строго и говорил хорошо:
      – Избранием народа и Божьим изволением Вам вручается высшая власть в России. Россия – это не просто страна, это целый континент, населенный людьми разных национальностей, разных убеждений и вер. Все мы желаем мирного и благоприятного будущего для нее, и все мы молимся о Вас и надеемся, что Вы будете, служить благу нашей Родины, ее скорейшему исцелению от тех тяжких ран, что были нанесены ей в прежние годы борьбы с духовными основами человеческой жизни. Мы поздравляем Вас с избранием на высокий пост Президента России и надеемся, что столь высокое служение, которому Вы призваны, не отделит Вас от народа, и Вы будете чутко отзываться на его боли, и тревоги, и надежды...
      Федосеев не дослушал речь Патриарха и заснул. В тот вечер ему было покойно и радостно. Засыпая, он подумал о том, что больше не будет так пить, потому что жизнь налаживается, и для того, чтобы Президент смог сделать все хорошее, что задумал, ему нужен здоровый и трезвый народ.
      Через несколько лет Федосеев понял, что добрый и большой человек обманул, хотя поначалу еще допускал, что сделано это было не специально, что, наверное, там не получалось и не ладилось у него с ворами. И Федосеев сопереживал и сочувствовал. Друг Валера догадался обо всем тоже поздно, уже на втором сроке. Он занял радикальную позицию и, завидя Президента на экране, кричал:
      – Что, опять ты? Не лег еще на рельсы? И сам же себе отвечал:
      – Не лег! Да и не ляжешь никогда! Порушил страну! У, боров!
      Федосеев чувствовал исходившую от Валеры правду и грустнел. А Валера чему-то махал рукой и молча выпивал рюмку, словно пытаясь залить, притупить свой глубинный патриотизм, рвущийся наружу. Федосееву это очень нравилось, потому что он тоже сильно и давно любил Родину, но любовь эта была какой-то инертной, в то время как Валера имел какие-то взгляды и даже свои собственные мнения о пути выхода из кризиса. И Федосеев, давая понять, что он все понимает и точно так же чувствует, тоже наливал себе рюмку.

КАПИТАЛИЗМ

      С Валерой Федосеев никогда бы не встретился, если бы не случай.
      В те дни, когда он не ел ничего, кроме картошки, и из экономии почти бросил курить, ему позвонил бывший однокурсник, Рома Фроловский.
      Рома вежливо спросил про дела Федосеева и, не дожидаясь встречного вопроса со стороны собеседника, начал о своих. Он подробно рассказал о том, что имеет теперь собственный ресторан в элитном торговом доме и что это все, конечно, сложно, но сам понимаешь, хочешь жить, умей вертеться, да потом семья, все чего-то хотят и т. д. Федосеев ничуть не удивился новостям, потому что еще в институте примечал за Романом коммерческую жилку, например, продажу федосеевских же конспектов, которые тот переписывал в нескольких экземплярах через копирку.
      Или легендарная история о том, как Рома приобрел в Москве свою первую квартиру. Он предлагал разным бабушкам помочь донести вещи или дорогу перейти, а после оказанной услуги с сочувствием спрашивал:
      – А что, разве никого у вас нет?
      – Почему нет? Есть у меня и сын, и дочка, и внучат еще целая куча. В деревню к другой своей бабке поехали.
      С подобными бабушками Фроловский сухо прощался. Но однажды он нашел такую, которая на этот вопрос ответила иначе:
      – Нет, никого. Совсем уж никого не осталось. Сынок вот недавно помер, а внуков и не оставил.
      Правда, вдруг старушка спохватилась и поинтересовалась:
      – А на кой тебе это, что я одна?
      Но на это у Ромы уже давно была готова история, которую он даже не потрудился выдумать, а заимствовал у все того же Федосеева, когда тот рассказывал ему про свою мать в день ее поминок.
      – Понимаете, – говорил он печальным голосом, – у меня недавно умерла бабушка, которая меня, в общем-то, и воспитала. А я не успел с ней проститься. В ту минуту она была одна. Совсем одна. Я представлял себе, как это ужасно – умирать в одиночестве, и поклялся, что буду помогать всем пожилым людям, чем только смогу. Так что, если позволите, я могу и за продуктами ходить, и ведро выносить...
      – Господи, вот сынок-то, какой молодец! И что, просто так? Просто так ходить будешь?
      Рома оскорбленно развел руками, мол, ну конечно, какие могут быть тут разговоры. Бабушка с радостью согласилась, а Рома добросовестно выходил к ней в течение двух лет. Причем это было не так-то легко, как кажется, – вдобавок к хозяйственным обязанностям ему приходилось слушать все ее воспоминания, по сто раз пересматривать какие-то фотографии... Но старание было вознаграждено. Старушка написала завещание на имя Фроловского и быстро, без мучений умерла. Правда, ходили слухи, что смерть ее не обошлась без содействия Ромы... Но это уже перебор.
      Встретившись, Федосеев удивился внешней перемене. Из робкого и худенького паренька Рома превратился в самодовольного, нагловатого и уже начинающего заплывать жиром мужчину, в замшевом пиджаке и выглядывающим из кармана телефоном, который, безусловно, говорил о напряженном графике жизни.
      – Нет, нет мне места в подобных рыночных отношениях! – восклицал Роман, подвыпив. – Нет здорового капитализма в этой стране! Налоги! Они мне еще смеют говорить про налоги, которые сжирают мою прибыль и губят все уже в зародыше!
      Федосеев вяло кивал, не вникая.
      – Слушай, а ты хочешь, хочешь денег поиметь? – вдруг предложил Рома.
      – Что, нанимаешь? – спросил Федосеев.
      – При чем тут «нанимаешь»? Просто хочу помочь, могу попридержать для тебя вакантное местечко. Ты ведь посмотри, что ты куришь! А куртешку-то, поди, еще при коммунистах покупал?
      – При коммунистах покупать не приходилось... – зло ответил Федосеев.
      – Ну ладно-ладно, прости, если что. Я ведь о тебе же, балде, забочусь, – примирительно сказал Рома и похлопал Федосеева по плечу.
      – Что нужно делать?
      – Да ничего! – обрадовался Рома. – С респектабельным видом у витрины стоять.
      – Просто стоять?
      – Просто стоять. Ну, еще иногда заказ записывать и брать деньги. Сдачу себе. – Рома деловито отхлебнул вермута и добавил: – Да еще зарплата триста баксов... А ты под интерьер подходишь, у тебя лицо солидное, загадочное... Не переживай, в общем. Место хорошее, не замаешься. Ты это... не думай долго... Давай, вливайся в капитализм!
      Через неделю Федосеев уже приступил к работе. Ему выдали замечательный черный костюм, бабочку и белые перчатки; так что он при взгляде в зеркало улыбнулся и даже расправил плечи, чтобы соответствовать форме. Правда, новое место смущало его. Торговый дом был слишком уж ярок. Он сверкал вывесками, игровыми автоматами, хромированными перильцами и огромными телеэкранами, демонстрирующими чудеса современной техники; шевелился стеклянными эскалаторами и разъезжающимися перед людьми, словно по волшебству, дверями. Ресторан находился на третьем этаже. Федосеев первое время боялся испачкать блестящие плитки пола (хотя обувь, стерильную, как и все здесь, ему тоже выдали), поэтому ступал осторожно и все время смотрел под ноги, иногда неловко задевая от этого столики или спотыкаясь о стулья.
      Кухня была то ли японской, то ли китайской, а может быть, смешанной – этого Федосеев точно не запомнил – вывеска ресторана состояла из различного рода иероглифов, что, по мнению Ромы, должно было придавать ресторану «колорит и загадочность». На витринах в квадратных блюдцах лежали какие-то маленькие сморщенные закорючки в соусе, и под каждой имелась табличка с названием, но поскольку оно тоже было выписано иероглифами, то богачи, как правило, говорили что-нибудь типа: «Два этого и четыре таких, и еще всего по разу», а люди поскромнее сначала интересовались, а что это такое и что сюда входит. На такие вопросы Федосееву очень хотелось ответить: «А хрен его знает», но он пересиливал себя и, незаметно подглядывая в шпаргалку, приводил аналог названия в русском языке, хотя для него блюда так и оставались тем, чем были: «тухлым яйцом» или «кусочком теста с крабовой лапкой».
      Роман не обманул, клиентов действительно было немного, а в бездействии Федосеев чувствовал себя неловко, ему казалось, что он ни за что получает большие деньги или что Роман отчасти из жалости, а отчасти, чтобы показать свое успешное существование, просто выплачивает ему такую сумму под предлогом работы. Поэтому Федосеев пытался помогать толстому смешному повару в колпаке, но ему тоже было почти нечего делать, а молоденькая девочка, оттирающая до блеска стены и полы, испуганно отшатывалась от Федосеева, едва только он брал в руки тряпку.
      С работы он ушел уже через месяц, по, казалось бы, незначительной, пустяковой причине.
      Еще издали Федосеев, от безделья наблюдающий людей, заприметил старичка. Старичок был самый обыкновенный: с палочкой, тряпичной сумкой, в пальтеце и каракулевой шапке, и если бы он случайно проходил мимо в метро, то Федосеев бы не заметил его даже на расстоянии метра, но здесь... Здесь он казался черным, безобразным пятном, на фоне душистых-золотых-норковых дам и их самодовольных обладателей. Последние делали вид, что ничего не замечают, что все идет так, как и должно быть, что трехэтажные торговые дома со стеклянными эскалаторами открыты для всех и что ведь у нас демократия и даже еще лучше, чем в Америке, потому что никогда не было табличек «только для белых», или даже «только в галстуках», действительно, почему бы старичку в каракулевой папахе не решить пошиковать и не промотать свою пенсию... может быть... Но Федосеев различал все удивительно остро: дамы, проходя рядом, едва заметно ускоряли шаг, мужчины вдруг внимательно принимались разглядывать витрины... а старик все шел, почему-то не чувствуя своей особости, шел медленно, постукивая палочкой, даже (казалось Федосееву) немного величественно, словно возвышаясь над чем-то, шел живым укором.
      Федосеев потерял его из виду и, столбенея, увидел уже только когда тот входил в их ресторан. Подойдя к Федосееву, он обвел взглядом витрину, показал полусогнутым пальцем на ту самую крабовую лапку, запеченную в тесте каким-то особенным образом, и спросил:
      – Сынок, почем пирожок? Что-то я не пойму здесь...
      Федосеев смешался и понял, что на эту наивность вопроса, на этот выбеленный цвет его голубых глаз не сможет ответить пощечиной какой-то дурацкой, несуразной долларовой цены. Еще показалось, что весь сверкающий этот дом, со своими красивыми девочками, музыкой, огнями и экзотическими пальмами – сказочный, что все это – неправда, мираж, сон, который почему-то снится Федосееву и в котором он одет в смешной и невсамделишный фрак, и только старик, только старик – настоящий. Это настолько ясно явилось вдруг ему, что он потрогал свою бабочку, как бы проверяя ее на реальность, и ответил:
      – Для вас – бесплатно! Вы же ветеран, а у нас ветеранам сегодня стопроцентные скидки.
      – Неужели в негосударственных тоже есть? – обрадованно удивился старичок.
      – Есть! – сказал Федосеев. – Есть!
      Потом он усадил его за стол и принес «всего по разу и этого два» и круглую бутылку какого-то вина, которое не являлось предметом японско-китайской кухни, но тоже, на всякий случай, было.
      – Сынок, тебя как зовут? – спросил старик Федосеева.
      – Алексей, – ответил он. – А вас?
      – Александр Иванович.
      Непонятно зачем они обменялись именами, потому что за весь вечер так больше и не обратились друг к другу. Они сидели, время от времени выпивали по рюмке вина и переглядывались. Александр Иванович рассеянно смотрел на потолок, пожимал плечами и легонько качал головой. А Федосеев понимал, вернее, чувствовал каким-то затылочным, интуитивным чутьем:
      «Да-а, сынок, изменилось все нынче».
      «Да», – грустно улыбался он.
      «А знаешь, раньше на этом месте был госпиталь. Его совсем срыли, когда это строили. Под корень. Совсем».
      «Совсем», – опять соглашался Федосеев одним движением губ.
      «У меня там друг лежал. А вокруг скверик маленький. Мы там с ним гуляли. Сядем, помолчим, да и разойдемся. И понятно все... А дети у тебя, сынок, есть?»
      «Нет», – Федосеев как бы извиняясь, пожимал плечами.
      «Это нехорошо, сынок. Детей надо бы, пока еще...»
      «Хорошо», – пообещал Федосеев.
      А когда бутылка была выпита, он повернулся в сторону кухни и крикнул:
      – Эй, Сережка, подай еще этих... как их... пирожков Александру Ивановичу!
      Повар в смешном колпаке боязливо вышел из своей кухни и, нагнувшись, шепнул в ухо Федосееву:
      – Ты уверен, что у него деньги-то есть?
      – Ну а ты что... не видишь, что мы с Александром Ивановичем хорошо сидим? И принеси еще бутылочку такого же. Повар убежал, а Федосеев услышал:
      – Не надо тебе больше, сынок, не пей. А я пойду уж, и так ты на меня время потратил.
      Старик тяжело поднялся, опираясь на палочку, и ушел, черный, худой и странный, так и не догадавшийся ни о чем.
      Федосеев смотрел ему вслед и улыбался, пока кто-то не встряхнул его за плечо. Он повернулся и увидел немного размытую картинку с изображением повара и стоящего рядом Романа.
      – Итого сколько? – строго спрашивал Роман у повара.
      – Ровно пятьсот. Не больше, не меньше, – немного привирал повар.
      – Н-да. А тот старик, ты говоришь, кто был, отец его?
      – Не знаю, Роман Борисович.
      Федосееву не нравились эти картинки, он сдернул с повара колпак и захохотал. Роман слегка ударил его по лицу, и когда повар ушел, сказал:
      – Дурак ты дурак! Как дураком всю жизнь был, так им и останешься. Я ведь это сразу понял, еще в институте, хоть ты там и самым лучшим был. Вот теперь-то и видишь, кто из нас лучший.
      – Это неправда, – сказал Федосеев, трезвея, – ты весь неправда. Тебя вообще нет. Так... Фьють! – он подул на пальцы, словно сдувая пылинку, а потом встал и, слегка пошатываясь, пошел к выходу. Около дверей Федосеев еще раз обернулся, посмотрел на Романа, будто удивился, что тот все еще не исчез, и повторил:
      – Фьють!
      Роман не выдержал и закричал ему вдогонку:
      – Ты дурак! Но я тебя прощаю! Я прощаю тебе пятьсот баксов, которые ты сегодня пропил! Слышишь? Вовек бы не расплатился!
      Федосеев усмехался чему-то своему и, видимо, не слышал.

ВАЛЕРА

      На улице было холодно. Осень. И ветер нещадно терзал фалды федосеевского фрака. Нечастые прохожие иногда оборачивались ему вслед – он выглядел выгнанным с бала-маскарада.
      Дожидаясь у перекрестка зеленого света, Федосеев увидел последствия автомобильной аварии. Красная «Нива» с расплющенным капотом и черная, немного меньше пострадавшая «Тойота», враждебно пялились друг на друга фарами. Рядом стоял гаишник в окружении двух, резко отличных владельцев, и что-то записывал. Судя по смирившимся лицам обоих, авария произошла уже давно, хотя здоровячок в спортивном костюме, видимо, владелец
      «Нивы», еще время от времени кричал:
      – Это он меня подрезал, он!
      – Ой, ну хватит уж вам! – раздраженно отвечал владелец «Тойоты». – Ответите за то, за что должны. Больше с вас никто не потребует.
      – Да иди ты...! – не унимался все мужик из «Нивы». – Она, красавица моя... Эх!
      – Ну ладно, всего вам доброго, – оборвал его владелец «Тойоты».
      – Чего ты со мной прощаешься-то? Ты разъезжайся, разъезжайся и колымагу свою убирай. А то знаю я, уйду, а вы здесь с ним обговорите да переправите бумажку!
      Разоблаченный вспыхнул, но промолчал.
      А мужик в спортивном костюме начал откатывать свою «Ниву» поближе к тротуару. Потом заметил бездействующего Федосеева и крикнул:
      – Эй, друг, не поможешь?
      Федосеев помог, они вдвоем дотолкали машину, после чего мужик вытер рукавом вспотевший лоб и сказал:
      – Выпить надо. Что-то ты квелый какой-то. – И, усмехнувшись, добавил: – Где пиджачок-то надыбал?
      Они долго сидели в рюмочной и говорили. Мужика звали Валерой.
      – И чего в Москву, дурака, понесло, – время от времени сокрушался Валера, – года даже не проездил!
      – Не, – возражал Федосеев, – это ты зря... Москва – вещь. Здесь все самое лучшее, отборное... Лучшие магнаты, лучшие женщины, лучшие машины, лучшие магазины, лучшие улицы...
      – ... проходимцы самые лучшие, – вставил Валера.
      – ... и неудачники... тоже самые лучшие, – закончил Федосеев и уронил голову на стол.
      Валера вытащил его на свежий воздух, выплеснул в лицо стакан минеральной воды и посадил на скамейку. Вскоре Федосеев очнулся. Они еще немного посидели и выкурили по сигаретке. А на прощанье Валера изрек:
      – Знай, Леха, двери мои открыты для тебя всег-да! – и громко хлопнул по коленям при последнем слоге.
      С тех пор Федосеев вырывался к нему в Дулово, когда становилось горько. Там у Валеры было свое хозяйство: дом, баня, куры и большой, добрый пес по кличке Захар. Завидев кого-либо входящего, знакомого или нет, Захар бешено приветствовал его хвостом и легким потявкиванием, которое выражало просьбу погладить.
      Валера очень переживал по поводу слабохарактерности своего пса.
      – Знал бы, что такая размазня вырастет, в младенчестве бы утопил! А теперь что? Все уже, попал. Теперь пока не сдохнет, с ним мучайся.
      Захар, видимо, понимал, что говорят о нем, обижался и понуро ковылял в свою конуру. Валера не выдерживал ссоры уже через пятнадцать минут и кричал:
      – Захар!
      Пес не выходил и что-то уныло бурчал в конуре.
      – Захар! Ну ладно, не обижайся. Ты ж знаешь, я сгоряча, – не унимался Валера, – ну хочешь, я тебе мяса дам... Выходи, друг.
      Захар еще немного ворочался, но потом выходил и примирительно терся головой о Валеркино колено.
      – Ишь, умный! Все понимает, – радостно шептал Валера на ухо Федосееву.
      Недалеко от деревни было небольшое озерцо с камышами и прозрачной холодной водой. Летом они ловили в нем рыбу, а когда темнело, разжигали костер, и Валера рассказывал историю о том, как однажды ночью, в полнолуние, бабка Пелагия видела на этом озере чертей, ей мало кто, конечно, поверил, а наутро там, на берегу, нашли следы копыт, но не как ходит скотина, а от двух только ног. Следы уходили прямо в озеро, где камыши, а ведь камыши – доподлинно известно – пристанище нечисти. Еще в кустах нашли мертвую черную курицу с перерезанным горлом. А это уж точно чертова манера – черных куриц резать. Услышав историю впервые, Федосеев усомнился, и тогда Валерка добавил, что говорили, у курицы были «неестественно испуганные глаза, в них светился ужас». Здесь Федосеев засмеялся и спросил, наполнены ли глаза кур, которых режет он сам, блаженством. Валерка почему-то обиделся и, когда рассказывал эту историю в последующие разы, говорил про других людей, видевших чертей, и приводил новые доказательства существования нечисти.
      Иногда Федосеев приходил на озеро один, долго сидел на берегу, смотрел в камыши и слушал лягушек.
      Через день топили баню и за компанию звали соседа Михалыча, который всегда заходил первым, в самый жар, а потом красный выбегал в огород, выливал на себя ведро ледяной воды и жутко кричал.
      Обидевшись на жену, Федосеев опять приехал в Дулово.
      В избе было душно и уютно, только из щелей в полу сочилась прохлада. Федосеев поздоровался с бабкой Пелагией и соседом Михалычем, сел на лавку и поджал ноги. Снаружи, за окном уже все было синим, а внутри изба светилась желтым, не защищенным никаким абажуром светом лампочки. Стол был обтянут клеенкой с вишенками, а над дверью висела счастливая подкова.
      – Дочка-то у тебя как, Пелагия Ильинична? – спросил Федосеев громко, чтобы начать разговор.
      – Ты не кричи, я не глухая, – обиделась бабка, – а с дочкой все лады. Живет с каким-то черным. Но да не беда это, что черный, главное, чтобы человек был хороший.
      – А чего ж он черный-то, Пелагия? – засмеялся Валера. – Негр, что ли?
      – Да не, – испуганно отмахнулась Пелагия, – не негр, Господь с тобой, а так какой-то. То ли индус, то ли грузин, не разбираюсь я в этих национальностях.
      – А чего ж у нас говорили, что ты еврея со спины узнаешь?
      – Ну, так еврей то ж не индус, он сразу в глаза бросается. У него и походка своя, иудейская, и глаз у него хитрый.
      – Вот бабка! – восхитился Михалыч, сажая баян на колени. – Ну давай, подпевай, Ильинична.
      Песня затянулась хорошо и стройно.
 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
 

      – Вот ведь она, песня. Поешь – вроде ничего особенного нет, а как закончишь, так и разольется по сердцу, – сказал Михалыч. Налили еще.
      – Давай, – сказал Валера Федосееву, хлопая его по плечу, – ты у нас здесь человек умный, скажи какой-нибудь тост.
      – А мы уж рюмаши поднимем, – подтвердил Михалыч.
      Федосеев улыбнулся доверию и стал думать. Он чувствовал, что совершенно не знает, что сказать этим людям.
      И все тосты – за здоровье; за любовь; за тебя, хозяин; за погоду – казались ему незначительными и глупыми. Что такое любовь для бабки Пелагии? Так, ничего, она уже все перелюбила в жизни. А за здоровье? Какое оно будет, если на спине тонны в год перетаскиваешь, а потом горло от тяжести смачиваешь?
      – Долго чего-то ты. Народу уж выпить хочется.
      – Да не торопи, Михалыч. Он сейчас что-то главное скажет.
      – Выдаст.
      И Федосеев сказал:
      – В России все время пили по-крупному...
      – Да уж, – довольно подтвердил Михалыч, – всегда у нас народ любил...
      – ... потому что и дела все делали по-крупному. Это давно еще подметили. Вот вам, например:
 
В одной деревне Басове
Яким Нагой живет.
Он до смерти работает,
До полусмерти пьет...
 

      – Это чье? – тихо спросил Валера.
      – Некрасов.
      – А-а-а...
      – Уж строят, так строят на всю страну, уж сеют, так сеют километрами, уж любят, так любят так, что до безумия, до одури, так, что от любви от этой со скалы... Так я к чему это все говорю? Что земля у нас у всех одна и все люди, которые на ней живут, похожи. И люди эти и земля эта – великие. Так давайте же наливайте, поднимайте, пейте за нее до дна. За землю нашу!
      Федосеев запрокинул голову и выпил. Валера умиленно посмотрел на друга и повторил, а следом за ним и все остальные.
      – Ладно, будь уж что будет. Бог-то небось Россию не оставит. И будем себе жить, как прежде, – резюмировал Михалыч.
      – Какое уж там прежде! – сказала Пелагия. – Прежде ж разве так жили? Девки замуж шли, детей рожали, а мужики работали и пили. А сейчас? Девки как мужики пьют, детей не рожают, замуж не идут. Живут вместе и браком это называют, гражданским. Живут, живут, а детей не наживают. Видно, Господь их, грешников, видит, серчает и детей им не дает.
      Потом еще пели. Ильинична расправила за спиной платок и, притопывая, прошлась по избе. Федосеев смотрел на нее трезво и отстраненно, почти с ужасом, будто она плясала на пепелище.
      Ночью Федосеев лег на большую подушку, пахнувшую чужим домом, и стал смотреть в потолок. Мухи пытались осесть на лампочку, обжигались и жужжали. Где-то вдруг зашлась лаем собака. Федосеев нехотя поднялся и закрыл окно. В окне было темно-синее небо. Здесь, в деревне, оно было каким-то особенно бесприютным и суровым.
      Откуда-то, то ли с улицы, то ли от бревен самого дома доносился сосновый запах. Под него он вспомнил, как маленьким трогал застывшую, горящую своим солнышком каплю смолы на стволе, а мама рассказывала ему, как из таких вот капелек получается янтарь. Федосееву безумно захотелось в детство к маме, одуванчикам и голубой веточке цикория. Он улыбнулся и открыл глаза. За окном померещилась или действительно мелькнула какая-то большая тень.
      Федосеев выключил свет и накрылся одеялом с головой.

ИСТОРИЯ НАПИСАНИЯ

      Мы познакомились с Федосеевым в конце октября в кленовом сквере с несколькими фонарями. Было холодно, и шуршали листья. Я попросила у него прикурить. Он долго искал спички, а когда нашел, они одна за другой гасли на ветру.
      Мы разговорились не оттого, что понравились друг другу, а случайно. Как это бывает горькой осенью, в плохую погоду, на одной скамье. У нас завязался какой-то разговор.
      – Я лишний, – почему-то сказал он мне.
      В ту пору я была восторженной студенткой, полной желания перевернуть мир, поэтому тема лишнего человека была мне известна только по программе. Все мои друзья были такими же. Днем мы учились, вечерами писали, а ночью устраивали большие сборища, на которых выплескивали свою восторженную юность, искрились талантами.
      И я ответила:
      – Вы просто ленивый скептик!
      Он, казалось, не услышал и добавил к сказанному:
      – Я старый.
      И я, желая вновь зажечь в нем огонь жизни, потащила его на одно из наших сборищ, которые назывались флэтами, от английского «flat» – квартира, и представляли собой что-то вроде вечера открытых дверей, на котором люди постоянно меняются: выпьют, посидят, перекинутся парочкой фраз и, если не понравилось, полетят на другой флэт.
      Торжество было посвящено Котову, у которого состоялась первая публикация в «Литературной газете». Сам Котов сидел во главе стола с повязанными глазами. Причину этого я узнала вчера. Котов зашел ко мне за солью, пояснив:
      – Понимаешь, я нынче рассказ пишу. А там главный герой – слепой. И я должен все его ощущения прочувствовать.
      – Бесполезно, – предположила я.
      – Почему это? – обиделся Котов.
      – Тебе для того, чтобы прочувствовать, самому ослепнуть надо. А повязку носишь, так ведь все равно знаешь, что ее снять можно в любой момент.
      – Я уже третьи сутки ношу.
      – И как? Прочувствовал?
      – Хреново. И главное же, не помогает никто. Я вчера Саньке говорю, мол, матерьяла придумал на страничку, запиши, я продиктую, будь другом. А он мне: «Сам и пиши». Я говорю: «Саня, я же слепой». А он: «Платочек мой, кстати, сними и запиши. Тоже мне халявщик нашелся, и меня в няньки. Симулянт».
      Я вкратце пересказала это Федосееву. На нас шикнули. Праздник пошел.
      – Я тебе вот что скажу, Котов, – начал Лединский, – я тебя знаю давно, и знаю пока только с очень хорошей стороны. И твой дебют – это не удача, а закономерность. Нам всем очень жаль, конечно, что сейчас мы не можем видеть твоего замечательного, талантливого лица...
      По комнате пронесся смешок, кто-то выкрикнул:
      – Котов, покажи личико, сделай милость.
      – Ну чего вы, ребят, мне и самому тяжело, знаете же, – протянул он.
      – ... но, ибо главное в нем не лицо, а талант, – продолжил Лединский, – то предлагаю за него и выпить.
      Лединский осушил рюмку и выкрикнул:
      – За талант!
      Все оживилось и понеслось.
      – Спасибо, Юрка, спасибо.
      – Мимо рта не пронеси, «слепой»!
      – Уйди, монгол, и без тебя тошно.
      – Фимыч, воздействуй на него в духе времени!
      – Оставьте человека в покое! Гений не нуждается в окружающей действительности.
      – Как же не нуждается? Интересно! Он из нее черпает!
      – Такая нынче действительность, что уж лучше из нее и не черпать ничего.
      – Не говори!
      – Кстати, кого в Америке выбрали: Гора или Буша?
      – Ой, да мне что-то по барабану совершенно!
      – А я повторяю, демократии нет и не было никогда. Демоса как такового у власти никогда в мировой истории не стояло.
      – Не стоя-ло! А Древняя Греция как же?
      – А Древнюю Грецию вообще, если хочешь знать, сгубила твоя демократия.
      – И не моя она вовсе!
      – Конъюнктурщик!
      – Ой, ну смотри, как она на меня смотрит.
      – Как?
      – Ненавидяще. Ее муж в меня влюбился, и она теперь думает, что я с ним переспала.
      – А ты?
      – Саша!
      – Молчу, молчу.
      – Да сколько раз повторять? Мы не красно-коричневые.
      – Предпочитаете какой-то другой цвет? Партию?
      – Не клейми меня словом «партия». Уж если на то пошло, я отношу себя к той партии, которая еще не создана.
      – К какой же, интересно?
      – Партии Патриотов.
      – Пьем мировую...
      – Руки!
      – Светочка, все, все, убрал, убрал, если хотите, можете сами заковать их в наручники, а ключи выбросить в Сену, все равно мои руки мне более не принадлежат. Когда я нахожусь рядом с вами...
      – Ваши комплименты напрасны. Я не влюбляюсь в поэтов.
      – Ну, может быть, ради меня вы сделаете исключение? К тому же я не совсем поэт, я еще прозаик и драматург.
      – Демиург...
      – Что?
      – Да так. Вспомнила что-то...
      – Поч-ве-ни-чес-тво!!! Оно, и только оно. Вот вам выход! А не какие-нибудь там демократы с коммунистами.
      – Котов!
      – Он в коридоре.
      – А ведь хорошо сидим!
      – Да-а-а... время сейчас самое золотое!
      – Чем же оно вам так нравится? – впервые вступил Федосеев в разговор.
      – Ну, сам сравни! Водки не меряно, пей – не хочу, шмотками все рынки завалены, приодели, наконец-то, страну, хавки – на любой вкус... А раньше? Пустые прилавки, женщины все в гороховых платьях, я помню, как свою маму все время с кем-нибудь путал. А людей задурманивали! Ребята вешались, если их из комсомола исключали!..
      – Извините, а вы бы из-за чего повеситься смогли?
      – За что же мне вешаться?
      – А хотя бы за свою идею! У вас это – демократия – так и повесьтесь за нее. За столом возникла недоуменная тишина.
      – Не хочу! – нервно ответил Сеня.
      – Вот видите, не хотите вы за свою идею умирать. Значит, нет у вас ее, духа нет, силы... Безыдейное все...
      Его фраза потонула в крике.
      – Да Ко-тов же!!! Ко-тов!!!
      – А-а?!
      – За водкой бы надо!
      – А что?
      – А все уже!
      – Как, совсем?
      – Принимай меры.
      – Внимание! Ти-хо!! У кого есть финансы?
      – Поют романсы!
      – Прошу отнестись к делу со всей серьезностью. Итак, обращаюсь к тем, у кого есть финансы и кто требует продолжения вечера. Есть такие?
      – Есть!
      – Есть!!
      – Тогда прошу передать эту замечательную шляпку по кругу, – Котов повертел в руках свою замшевую кепи, – и вернуть владельцу, который все остальные обязанности берет на себя.
      – Вот это я понимаю, коллективизм! – радостно сказал Дрон Лединскому. – А вы все – не осталось ничего, не осталось. Вот она, русская общинность! А! Каково?
      – Фим, ты куда, не скрывайся за горизонт! Али по нужде?
      – Дрон, возьми гитару да сбряцай что-нибудь патриотическое!
      Дрон послушно взял гитару и, плохо аккомпанируя, запел: «Вставай, страна огромная...»
      – Монгол, Лединский, Юлдашбаев! – крикнул Котов, от восторга взобравшись на стул. – Пойте, пойте, чего же вы? Слов, что ли, не знаете? Это же и про вас тоже! Про всех это! Огромная же страна! «Пусть я-а-арость благорр-оодная вскипает, как волна, и-и-идет война народная, священная война...»
      Он сжимал руки в кулаки и поднимал их вверх с ритмом слов.
      – У-ух! Хорошо! – сказал Дрон, когда петь уже закончили. – Кто-нибудь когда-нибудь придумает лучшие слова?
      – Не придумает, – вздохнул Котов и слез со стула.
      – Н-да... – задумчиво протянул Лединский.
      – О! Что, и тебя задело, да? Почувствовал?
      – А что это «и меня»! Я этой страной всегда был вполне доволен и никуда не собираюсь...
      – Вот воспитываешь тебя, Юрка, воспитываешь, а ты все «этой» да «этой»... Эх!
      Федосеев дернул меня за рукав, как бы прощаясь, и вышел. Я двинулась следом.
      – Не понравилось, что ли? – спросила.
      – Бравада это все...
      – Хотите сказать, они не верят в то, о чем поют и говорят?
      – Не знаю, может, и верят. Только верят-то потому, что сами в свою веру влюблены... Родина, песни... наши... Не родину любите, а любовь свою к родине. Легко вам это дается. Вот и любите...
      Я не поняла ничего из того, что сказал тот странный человек.
      Потом мы еще немного бродили по коридорам. Федосеев трогал некоторые двери и к чему-то прислушивался.
      На одном из этажей я застала своего рыжего Тимофея, пожирающего какой-то огрызок колбасы. Федосеев замер и напрягся, а потом, странно обрадовавшись, сказал:
      – Фидель! Ты еще живой? Иди сюда, Фиделюшка, не узнаешь, что ли?
      Я начала как-то возражать, но Федосеев перебил:
      – Это единственное, что у меня оттуда осталось. Извините.
      С этими словами он взял моего кота и стремительно ушел.
       2001 г.

      Когда кто-то из стариков умирал, полподъезда выходило смотреть вслед автобусу с желтой по черному фирменной надписью «Ритуал». Из-под шин шла пыль, или выскакивал кузнечиками тонкий лед, или улыбчиво брызгались лужи. Вскоре потомки покойных, торопливо трясли во дворике сладко-старые ковры, вывозили их вместе с мебелью. А пустые квартиры скупались новыми русскими. Теперь под окнами дома выстроилось с десяток крутых иномарок, обладавших чувственными организмами и гнусно звучащими голосами. Вариативные сигнализации заводились день и ночь от легчайшего эротического касания – на шелест зеленой листвы или постанывание ветерка.
      В ту ночь машины тоже привычно гудели. Восстание машин не донимало лишь их хозяев. С остальными – дело обстояло хуже. Словно ярые кровососы, уличные авто пробирались через оконные стекла, подлетали к кроватям, пикировали на лежащих (кровь пососать). И все же утром бабам и мужикам надо было идти работать, молодежи – на учебу, поэтому они и не создавали себе проблем. Дистанцировались от посторонних звуков. Принуждали себя отключиться, несмотря на комариные укусы.
      По-настоящему плохо спали одни старики. Они ворочались на мятых постелях. Им мнилось: отчаянная сирена предвещает полет «мессеров» и бомбовая смерть вот-вот ворвется, круша стариковские отечные животы и прозрачные кости. Разное мнилось старикам, слабеющим в неприятной неврастеничной полудреме. Разное чудилось. Временами старое поколение возвращалось из пустого забытья в реальность, сев на кроватях, дико озирало свои комнаты, полные городских отсветов. Поганый посвист истощал. Так, в иные времена пронзительный Соловей-разбойник уверенно вел древнерусского человека к смерти. В своих темных комнатах старые люди проклинали «Соловья» из последних силенок. Иногда авто замолкали. Тотчас светлая надежда прерывала дыхание. Но, как только дряхлые легкие выдыхали воздух, железки под окнами заново поднимали вой.
      И случилось следующее. Высунулась из форточки рука старого фронтовика Ивана Фроловича Семенова, синяя от наколок, в свете фонарей похожая на зловещую птицу. Анти-птица. Враг «Соловья». Иван Фролович воевал, был ранен в лицо и предплечье, участвовал в рукопашной под Курском. С 67-го по 68-й сидел за московскую драку. Рука полминуты потряслась в воздухе, и вдруг округлый кулак, обособленный, обезумевший, не выдержал и соскочил в ночь. Кулак пролетел – с грохотом и звоном врезался куда надо, сметая лобовое стекло.
      Асфальт еще принимал осколки, а все машины разом, на полузвуке заткнулись. И на целую ночь воцарилась полная тишина. Этажом выше Ивана Фроловича засыпала ветеран-связистка Алена Александровна Неживая. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» – сливаясь с теплым дыханием, прожурчала напоследок песня в седенькой голове старухи. Никто из владельцев авто не вылез из подъезда. Чернели окна. Тихим старикам снился жаркий День Победы 45-го.
      «Еще одной раной больше», – рассеянно думал Иван Фролович, отдаваясь стариковскому сну. Он не крепко соображал, этот ветеран. В жизни он уже ничему не дивился. Машины остывали, как щипцы после затяжной пытки. Раскулаченная рука не страдала, кровь не текла. Будто так и родился Иван Фролович, без кисти.

      Самое забавное, что эта история случилась восьмого марта, в Международный день женской солидарности. Восьмое марта – выходной, при этом обстоятельства сложились так, что делать было нечего. Ко мне в гости зашел приятель Алешка, и мы с приятелем отправились по Москве. Алешкины родители обитают за городом, в подмосковном поселке, а он учится в Москве в МГУ на физфаке, живет в общежитии. Мы вышли из метро «Библиотека Ленина», взяли по бутылке пива и двинулись в сторону Арбата. Погода была пресная и сырая, серое небо нависало низко, асфальт местами мокро поблескивал, кое-где встречался снежок, не счищенный и до конца не стаявший. Мы шли по тротуару навстречу ветру. Запивали серую погоду большими глотками холодного пива. Стеклянное горлышко ласкало рот. Неинтересный пейзаж вселял уверенность.
      На старом Арбате неприкаянно шлялась экзотическая молодежь. Под тяжелыми от сырости навесами ютились лавочники с майками и матрешками. Гладкие витрины не задерживали соскальзывающий взгляд. Громко галдящие иностранцы вызывали легкую зевоту. Мы с Алешкой равнодушно шли, бессмысленно перебрасывались словами, и чувство безмятежной уверенности стало перерастать в желание действия. У меня, по крайней мере.
      Когда я кидал в урну свою пустую бутылку и англоязычная речь, проплывавшая мимо, ударила в очередной раз, дурацкая затея внезапно пришла мне в голову и выстроилась со всей очевидностью. Я решил притвориться американцем. Действительно, дурацкая мысль.
      Сначала я просто прикалывался. Но в глазах и в ушах окружающего мира я не был придуривающимся русским. Я был американцем. Главным здесь был шумовой эффект, важно было резко-американское произношение. Коротко стриженый, в черной кожанке, чуть агрессивный, я, должно быть, и внешне напоминал американского боя. Алеша же, высокий понурый парень с темно-русой копной волос и серыми глазами студента-физика, скорее, подходил на роль «тихого русского», сопровождающего молодого заграничного гостя в прогулке по Москве. Так мы шли, я отпускал режущие слух англоязычные фразы, Алеша иногда кивал, встряхивая копной волос.
      Мы остановились среди толпы, глазеющей на убогое представление – полуголые мужики ложились на битое стекло, протыкали себя шпагами и т. д. Мне в этой ситуации наиболее занимательным показалось только то, что мужики раздевались до гола в такую погоду, когда на мокрой мостовой еще чернело несколько старых снежных бугорков и дул порывистый ветер ранней весны, весь пропитанный таяньем льда. Но я вжился в роль и заставлял себя думать, что меня заинтересовали исключительно «фокусы». Минут с десять полюбовавшись на зрелище, я-американец, отпустил в адрес фокусников несколько звучных, восторженно недоумевающих возгласов, похожих на яркие вспышки фотоаппарата. И мы с Алексеем двинулись дальше.
      Я понимал, что своей бредовой игрой, противной крикливой речью пинал себя. Я отнимал у себя – себя самого, вживаясь в чужой образ. Но игра была выше всего. Зачем я выбрал эту роль? От серой тоскливости, разлитой в сером московском воздухе в «праздничный день» восьмого марта 1998 года. От нежелания просто так плестись по длинному Арбату и вяло беседовать ни о чем. Да, я играл. Я играл, как советский актер в патриотическом фильме играет иноземца-шпиона. Может быть, я принес себя в жертву.
      Мы остановились у одного из лотков. Тучная женщина в непромокаемом полиэтиленовом плаще. «Мэй ай лук эт сам оф зис», – указал я на матрешки, лакированные, насупившиеся, с рожицами вождей. Алеша сказал: «Он спрашивает, можно ли взглянуть». Женщина угодливо подвинула деревянного Ельцина, вынула из него менее крупного Горбачева, стала крутить дальше. Алексей спросил о ценах, перевел мне, я изрек нечто нечленораздельное, вроде обнадеживающей готовности раскошелиться. Женщина показала самую последнюю и самую маленькую – бедный вождь мирового пролетариата. «Лэнин?» – спросил я. «Лэнин, Лэнин», – подстраиваясь под мое произношение закивала продавщица. «А это, кто?» – увлеченная, даже разгоряченная детской игрой спрашивала она, указывая на другие матрешки. Я делал паузу и вопрошающе неуверенно произносил: «Брэжнэв?» «Правильно, молодец! – говорила она, почему-то повышая голос. – Надо же, знает!» Ничего мы у нее, естественно, не купили. Я был жестоким актером.
      Но расцвет наступил не тогда, а когда мы входили в бар, зовущий яростной музыкой и ярким огнем. Мы сели за столик, заказали по «Мартини» со льдом, а Алексей сказал наклонившейся официантке, блондинистой, в черной обтягивающей мини-юбке: «Мой друг прибыл из Америки, он интересуется, какая программа у вас на эту ночь». Официантка стала рассказывать, Алексей ломано переводил, я громко хвалил. Официантка отошла. Все это время с соседнего столика на нас во все глаза смотрели две девушки. Одна из них, лет девятнадцати, четко обрисованная, с ребячьим чувственным лицом, с выражением лица, как у щенка, готового лизнуть. Другая – помоложе, пониже ростом, покрупней, со светлыми блестящими глазами, с большим ртом, на вид пятнадцати лет. Я улыбнулся девушкам и даже приветственно приподнял бокал «Мартини». Та, что «щенок», девятнадцать, спросила, вытянув губки и не приподнимаясь: «Вы – иностранцы?» «Нет, я сам-то русский, – сказал Алексей, – а вот, это мой друг, Джек, погостить из Америки приехал». «Подсаживайтесь к нам», – сказала ясноглазая девушка, пятнадцать, два раза подряд очаровательно моргнув.
      Мы сели к ним. Ясноглазая, кажется, ее звали Оксана, немного знала английский (видимо благодаря школе), но плохо – так сказала она, – и постеснялась говорить с американцем непосредственно. Обе девочки обращались к мальчику Джеку через переводчика. «Спроси у него, нравится ли ему Москва?» – «Джек, ду ю лайк Москоу?» – «О, ай лайк ит вери мач!» Потом я и девочка-щенок, девятнадцать, ее звали Даша, пошли танцевать. Я повел ее на площадку для плясок, и моя американская длинная рука обвивала ее талию. Мы оттанцовывали. Дашины сладкие тонкие косточки, ее порозовевшее личико, ее теплые телодвижения – все это было прямо передо мной. Я придерживал ее, склоняясь к ней, как усталый путник склоняется к кусту дикого шиповника у пыльной дороги, к сочным шипам и мягким лепесткам. При этом, я-американец и девочка-куст, мы плясали.
      Потом мы снова сели на место, и оказалось, что там, кроме Алешки и ясноглазой девушки, пятнадцать, сидит еще какой-то парень, щербатый, коренастый, с усиками, светло-желто теряющимися на лице. Пока мы танцевали с щенком-Дашей, я и не заметил, как появился этот парень. С его первых слов и Алешкиных переводов стало ясно, что он, хотя и в штатском, но – «полисмэн» – мент. И вот я, Сережа Шаргунов, с русским паспортом во внутреннем кармане кожанки, сижу перед щербатым ментом – и зовут меня Джек, а он, мент, угодливо покупает закуску и пойло, заглядывает мне в глаза, лыбится, подливает. Я пил водяру рюмашками, но не забывал свою роль ни на секунду, а только все больше становился американцем, говорил все щедрее, уже не обрывочными фразами, а взаимосвязанными предложениями. И мент, который знал лишь по-немецки, «повелся», и сквозь туман улыбались девушки и льнула русая Даша, с губами мокрыми от водки.
      А я между тем думал про себя: «Что же вы, суки, так меня любите?...» Был задан вопрос об учебе, и я пьяно назвал английский Кембридж, но мне с готовностью кивнули – значит, сошло. Спросили, как давно приехал? Неделю назад. Насколько? На месяц. Было весело, а не тревожно, вот среди этой дикой беседы, под девичьи улыбки, под Дашины касания, звон рюмашек «за Восьмое марта». И выяснялось, что мент, сидевший напротив меня, – не просто мент, а ответственный «за этот участок Арбата» – «фор зис парт оф Арбат-стрит». И официанты звали мента не по имени, а по кличке «кот», а он ухмылялся в светло-желтые усики. Потом появилось человек пять ментов, тоже в штатском, видно, что «кот» был их начальником. С ментами пришли грудастые бабы, лет тридцати. Мы переместились в темный угол бара, на диваны, к большому столу. И никто не догадался, что я – обыкновенный русский мальчишка с улицы, а, наоборот, меня окружили вниманием, задавали одни и те же дебильные вопросы, и ни один из присутствовавших меня не раскусил. Только какой-то турок, который, рассказали, прибыл в Москву в начале 90-х и так здесь и остался, сидел в полумгле и с дивана недоверчиво поблескивал черными глазами, а, когда никто посторонний не слышал, глухо спросил у Алексея, указав на меня синим подбородком: «А все-таки, откуда он?»
      Внезапно мне приспичило. Оказалось, туалет здесь платный. И мент-»кот» пошел сопровождать меня по моим делам, причем вышагивал он деловито и самодовольно, мол, веду американца. В туалет с «котом» меня пропустили без денег. Я уже сушил ладони под кондиционером, когда он, застегивая ширинку, вдруг по-русски спросил меня: «Сколько времени, не скажешь?» Я резко дернулся и испуганно ответил: «Сорри?» Щербатый мент, подвыпивший, спохватился и рассмеялся. Он стал похлопывать меня по плечу дружески бормоча: «о'кей, о'кей», и уже себе говоря: «Блин, он же по-нашему не сечет».
      Назавтра рано утром предстояла учеба. Я хотел отоспаться, и мы с приятелем, почти крадучись, ушли в районе полуночи, когда надоело празднество, опротивела жратва и компания. Но перед уходом я, Джек, коротко стриженый и чуть агрессивный, поцеловал двух девушек, особенно долго и нежно душку Дашу. Мы с Алексеем уже подбирались к дверям, и тут в громе музыки к нам со всех ног бросился «кот», красный и потный, он внезапно заметил нас уходящими. «Как, уже?» – проорал он сквозь музыкальные раскаты, блики плясали на его щербатом лице. «Увы, у нас еще назначена встреча», – в самое ухо замямлил ему Алексей. Мент кивнул Алешке, потом схватил мою руку и крепко жал и долго-долго тряс. И в этот момент мне стало очень плохо на душе. «Ты че, мужик? – вдруг сказал я, задыхаясь от жарких слез. – Ты че, дурак?» Но новый раскат музыки заглушил мои слова, «кот» улыбался в усики. Лишь Алешка, догадавшись, что я заговорил по-русски, резко потянул меня, Джека, на выход.

      Около полудня в июле в центре Москвы я перемещался с черной кожаной папкой и в белом пиджаке. Собственно говоря, я думал зайти в один магазин и сделать покупку. Так получилось, что денег с собой у меня было много. Я пересек улицу, а это паренек стоял на той стороне у светофора и, кажется, ждал зеленого света. Поравнявшись с парнем, я быстро и цепко взглянул, он повел глазами, я двинулся дальше, он что-то сказал.
      Я остановился и спросил: «Что?» «Дай рубль», – сказал он резко. Сказал он даже не в требовательной, а в утвердительной форме. Как будто это само собой разумелось, что сейчас я дам ему рубль. Я спешил, и если бы меня угодливо попросили, наверное, не полез бы за монетой. Но тут эта детская злая уверенность меня удивила, и мне почему-то понравилась.
      Я шагнул чуть в тень, сползавшую от большого здания, и вынул из кармана пиджака черный тугой кошелек, отстегнул маленькую кнопку. При этом, как последний дурак, стал рыться в своем кошельке, судорожно перебирать бумажные деньги, трясти кошельком, слушая, не зазвенит ли монетка. Я точно знал – рубль у меня есть. Тут я вспомнил, что он лежит совсем не там, где я ищу, спрятал кошелек, сунул руку, нащупал монету на мягком дне другого кармана. Но внезапно парень жестко спросил: «Сколько у тебя денег?» Я не успел выдохнуть воздух, который только что вобрал в себя, поэтому немного выпятил грудь, стремительно оглядел всю окрестность и озабоченные толпы людей, в тот момент похожие на стайки насекомых, потом тонко и легко выдохнул, и вернулся к себе, стоящему рядом с малолеткой-грабителем. «Да ты чего, какие у меня деньги», – сказал я. «А если я пересчитаю?»
      Теперь я разглядел его: дико зырящие, широко поставленные глаза, сухие обкусанные губы, какое-то отчаянно-косое выражение лица, темный ежик волос. Маленький рост. И еще я увидел, как веселым острием блеснул нож.
      «Послушай меня, – тотчас попытался я апеллировать к его „классовому чувству“. – Ты не меня грабь. Я такой же обыкновенный, как и ты, пацан. Ты почему тех, кто народные деньги наворовал, не трогаешь? Ты богачей трогай. Ты че своих трогаешь?» «Не а, сколько у тебя денег? – оборвал парень. – Видишь „перо“, тебя чего, порезать?»
      Я сделал шаг из тени в слепящий и противный свет летнего города. Парень дернулся за мной. «Подожди, давай поговорим по-хорошему, – сказал я. – Послушай меня». При этом я начал идти. Да, идти вверх по улице. В неизвестном направлении. Парень тоже шел, но нож не убирал, он просто держал его в детском поцарапанном кулачке, и большое лезвие поблескивало городской жарой. Он открыто шел с ножом по улице, не беспокоясь, – и так, по-дурацки, мы двое, грабитель с ножом и потерпевший, шли, протискиваясь сквозь толпы, иногда уступая дорогу женщинам. Похоже, он был не в себе, что, конечно, меня не порадовало. Об этом говорило все, даже эти не моргающие зенки. Деньги я отдавать и не думал, но попытаться позвать на помощь, вступить в драку, постараться убежать – всего этого не хотелось очень.
      О, безумная, нелепая ситуация. Люди, которые шли рядом, с которыми я соприкасался плечами, локтями, своей черной папкой, с которыми сталкивался лицом к лицу на этой оживленной пыльной улице, – никто не мог мне помочь. Эти более чем реальные люди были для меня так чужды, будто их не было вообще, а были они в другой реальности, на широком экране кинотеатра. Я не знал, как звать о помощи. Вдруг заорать: «На помощь!», «Милиция!»? Или обратиться к прохожему, торопливо бормоча: «Меня хотят ограбить»? Рядом был сумасшедший, готовый пырнуть ножом. Дело даже не в парне – в окружающих. Ведь не станут помогать. Испугаются. Покосятся на меня, как на юродивого. Шаг еще ускорят, сволочи. Что могло мне помочь? Ментов, как назло, не было. Все это я обдумывал, пока заговаривал этому парню зубы.
      – Послушай, как тебя зовут? – начал я.
      – Антон, – вяло сказал парень и спросил: – Ты куда побежал-то? Кошелек достань.
      – А меня Сергей, – сказал я. – Послушай, Антон, ну зачем ты ко мне пристал, а? Я ведь – свой.
      – Мне бабла нужно. Я только освободился, – сказал Антон.
      – Что, сидел? – задал я дурацкий вопрос. – Долго?
      – Ну, год.
      – А лет тебе сколько?
      – Будет скоро восемнадцать, – он шаркнул ногой по тротуару.
      – За что сидел?
      – Угон.
      – А родители, они где?
      – В Краснодаре. Померли. Оба.
      – От чего? – я говорил чуть развязным, отрывистым тоном, подстраиваясь под этого мальчика, низкорослого смугляка.
      – По пьяни. Мне в зону написали, что они померли.
      – А как в зоне было?
      – Да не че, только жрать мало было.
      – Били?
      – Ну, бывало. Два зуба выбили.
      Это напоминало благостный диалог репортера и «интересного собеседника». Хоть сейчас в газете печатай.
      – А может, завяжешь воровать?
      – Если ты меня мусорам сдашь, – он заговорил совсем о другом, бурно и быстро, так, что слова трудно было разобрать, – пацаны тебя замочат. Они – тут. – Сплевывая на горячий камень тротуара, он показал на чьи-то пацаничьи фигурки с той стороны дороги. И, действительно, пацаны, которые двигались как-то подозрительно и мерзко, то и дело поглядывали в нашу сторону.
      Тогда я попробовал поступить по-другому. «Антон, я – известный общественный деятель», – сказал я длинным, официальным слогом. Антон ничего не ответил. «У меня своя газета и своя радиопередача. Вот, погляди, – зажужжала молния на кожаной папке, и я на ходу достал смятую газету. – Вот моя фотография. Большой человек», – я, на всякий случай, хмыкнул в знак иронии над собой. Антон остановился, и я увидел, что глаза его моргнули. «Ну-ка, – сказал Антон и взял газету правой рукой, переложив нож в левую. – Блин, это ты, че ли?» – спросил он посмотрев на фотографию, а потом на меня. Зубы у него были желтые, один, ломаный, торчал вызывающе.
      – Я, – сказал я.
      Дальше все происходило стремительно.
      – Не, ну ты пацан – молодец, – сказал мой грабитель. – Можно я газету себе возьму?
      – Да бери.
      – Блин, ты меня, конечно, извини, если я чего не так, – заговорил он и оборвался.
      – Чего не так?
      – Ну обидел тебя если, и все такое. Скажу пацанам, какую шишку чуть не грабанул, – он сплюнул себе под ноги.
      Я промолчал.
      «Ну, вощем, ты давай», – неловко хлопнул меня по плечу Антон. Сунул грязные пальцы в рот и свистнул кому-то там на другой стороне улицы, потом перебежал ее, как раз, за миг до того, как с железным гулом накатил поток. Некоторое время я щурился, всматривался сквозь течение машин, полыхавшее на солнце, но ничего не увидел.
      Лишь по обе стороны широкой улицы, одетые в пестро-летнее, ходили, толкались, что-то покупали прохожие.

      И снова сегодня ее палец застыл на спусковом крючке снайперской винтовки. Глаза с нежностью и надеждой искали в предрассветной дымке, окутавшей развалины вражеских позиций, знакомую фигуру человека. С раннего утра непривычно и радостно щемило сердце, заставляя улыбаться ее красивое лицо, перебивая мысли в голове. Появилось жгучее желание отбросить в сторону надоевшую винтовку и ласково обнять руками весь этот коварный, ставший прекрасным мир. Она неторопливо, сладко потянулась и громко промурлыкала мотив любимой песни, звонко засмеялась, совсем не обращая внимания на охранявшего ее Мустафу, неожиданно для себя всплакнула. Все вокруг и в ней самой было непредсказуемо, великолепно, непривычно и странно.
      Веселый смех, случайные слезы, робкое ожидание, приятный зуд тела перемешались в чудном хороводе девичьих чувств, воскресивших в безжалостной снайперше женское начало.
      Влюбляются по-разному. На миг, на всю жизнь. В лицо, тело, душу, по плану, без плана, в пятнадцать и в сорок лет. Природный инстинкт или что-то другое увлекло Ксюшу влюбиться в двенадцать лет в десятиклассника. Потом он уехал в другой город учиться, а девочка всегда его помнила, ждала, надеясь на чудесную встречу. Так в ее памяти до двадцати лет сохранилось доброе, милое очарование первой влюбленности. Полузабытое, полупотерянное увлечение ожило, встрепенулись все клеточки тела, как крыло ласточки при дуновении весеннего ветерка. Девушка вновь влюбилась через прорезь снайперской винтовки в героя детских грез, своего кумира, воевавшего в рядах противника. Влюбилась по-настоящему, по уши, назло своим и чужим в этой страшной и странной войне.
      Ксюша долго ждала и наконец-то нашла свое счастье, свою жертву, которой сохранила жизнь для самой себя. Ей стал противен окружающий мир грязи, хаоса, невзгод, лютых обстрелов артиллерии и авиации, раскрытых мужских глоток, захлебывающихся в предсмертном крике. Сама война отодвинулась на второй план, ушла в тень, уступив место радужным иллюзиям, не вписывающимся в черные краски жестокой повседневности.
      Этот счастливый, только ей принадлежавший кошмар длился с субботы. Снайперша по привычке ловила на мушку «федералов», замирала, как волчица перед броском, и, не решаясь сделать прыжок, искала другую добычу. Ксюша не стреляла, страшно боясь спугнуть ту лирическую тишину, установившуюся на ее участке обороны, поселившейся в укромном уголке девичьего сердца.
      Еще несколько дней назад она стреляла без промаха, удивляя меткой стрельбой своих охранников. Убивала расчетливо и жестоко, с удовольствием ставя жирные крестики в потрепанном белом блокнотике. Для нее не существовало друзей, врагов, русских, чеченцев. Люди становились живыми мишенями, за уничтожение которых платили большие деньги. Все, что шевелилось, двигалось, бегало и ползало по ту сторону условной линии обороны, попадало в ее прицел.
      Ксюша равнодушно ловила очередную жертву в окуляры оптики, сосредоточившись, прищуривала правый глаз и плавно нажимала своим ухоженным указательным пальчиком на спусковой крючок. Случайных гражданских, и в штанах, и в юбках, убивала сразу, стараясь попасть прямо в лоб и одним выстрелом вышибить из башки их дурные мозги. Таких не добивала, повезет – пусть живет. Даже ее подельник Мустафа ставил в укор ей излишнюю жестокость и за глаза называл «прекрасной стервой». Она с охотничьим огоньком в глазах холодно отвечала:
      – Мне они для разминки нужны, винтовку пристрелять, навыка не потерять. Я их в башку наповал луплю, не мучаю сердешных.
      Ее охранники опасались этой красивой, остервенелой бабы, которая при случае не моргнув глазом, пожалуй, и их головы снесет, лишь бы свой спортивный интерес удовлетворить.
      Солдат убивала двумя выстрелами, и тоже в голову. Знала, что они грудь пытаются прикрывать «брониками» и всякой стальной чепухой. А так – наверняка. Второй выcтрел контрольный. Как прилежная школьница, не забывала поставить новый крестик в записной книжке.
      Офицеров щелкала с расстановкой, садистски, со зверским оскалом лица и душевным азартом. Сначала била по ногам, по рукам, а потом в пах. Убедившись, что все пули попали в цель, могла и не добить беднягу, оставить калекой, который вряд ли выживет. А если и выживет, то проклянет тот день, когда родился. Будет мучиться остаток жизни и все равно умрет. Точнее, подохнет никому не нужный, в стационарном военном госпитале, по пьянке в грязной сельской луже или в убогой городской подворотне. Под офицеров подходили все, кто старше двадцати, независимо от формы одежды, федералы, спецназ, лысые, волосатые, с усами, без усов, с бородками и без. Мужики и бабы в камуфляже становились жертвами ее дьявольской меткости, жирными черными крестиками в записной книжке.
      И вот с неделю назад, деловито поймав очередного кандидата в покойники на мушку, она замерла, вглядываясь в его лицо. Что-то до боли знакомое показалось в облике офицера, прижимающего к груди бинокль и внимательно провожающего взглядом уходящих в поиск солдат. Какая-то сила удержала палец на спусковом крючке, и она не сделала роковой выстрел. О чем позже благодарила Бога. Это был тот самый мальчишка, из далекой юности, ставший настоящим мужчиной. Она разглядела и родинку на его щеке, величиной с горошину. А его глаза были прежними. Потаенные, грустные, с синеватым отблеском. Длинные музыкальные пальцы, которыми он по старой привычке приводил в порядок свои смоляные буйные волосы. Походочка вразвалочку, чуть-чуть с ленцою, все было его, все сохранила ее память. Теперь лишь бы услышать его голос, мелодию слов, напомнить ему о себе. И может быть... Ксюша глубоко вздохнула, пошатнула дуло винтовки, неосторожно выдвинувшись вперед, вызвав ворчание охранника.
      – Демаскируешь, – выдохнул опытный вояка, секунду помедлил и решительно увлек девушку в глубокий окоп, вырытый под бетонным перекрытием разрушенного взрывом строения.
      Интуиция не подвела чеченца. Русские не заставили себя ждать. Разорвав утреннюю тишину, громыхнул мощный залп ракетных установок. Череда взрывов пронеслась над землею, повалив деревья, растущие вдоль разбитой снарядами дороги. Тяжело зашатались бетонные перекрытия фундамента над головой. Рой горячих осколков и всякой всячины, поднятый взрывами с земли, как летний град, простучал по надежной крыше укрытия. Еще несколько залпов артиллерии унеслось в глубь обороны чеченцев, круша все на своем пути. Убивая виновных и невиновных, собирая в свои смертоносные жернова новые жертвы. Мустафа, в который уж раз за эту и предыдущую войну, поблагодарил Аллаха за везение и небесную милость, он благодарно похлопал ладонью по толстым бетонным перекрытиям, проговорил:
      – Лишь бы не прямое попадание. Бункерочек что надо. – Удивленно взглянул на снайпершу, спросил: – Ксюша, ты что, испугалась?
      Девушка лежала, некрасиво раскинув ноги, всхлипывала, вытирая кулачком, запорошенным пылью, лицо. Она с горечью подумала, что никто ее не понимает и не сможет понять накатившую на сердце обиду. Не кто иной, а ее любимый дал команду на артобстрел, желая убить девчонку, влюбленную в него с детства. Ксюше в эту минуту было жаль себя, его, Мустафу, всех людей, стрелявших друг в друга. Она плакала, жалея, что так нелепо сложилась жизнь. И вновь с нежностью подумала о нем.
      «Бедненький, он стал офицером и воюет, начиная с Афгана. Чтобы выжить, он должен убивать. Мишенька не знал, что здесь нахожусь я. Он защищается и, по-своему, прав». Она впервые назвала его по имени и, найдя аргументы в защиту, перестала плакать, ожила. По-детски шмыгнула носом, подобрала под себя ноги, проговорила:
      – Спасибо, дорогой Мустафанчик, за заботу. Нас засекли. Надо сменить позицию.
      Удивленный ласковым словом «прекрасной стервы», Мустафа принял благодарность как должное, важно кивнул:
      – Есть запасной вариант, пусть утихомирятся, позавтракаем и переедем. Поперек горла ты им. Зря не высовывайся.
      Ксюше не терпелось скорей прильнуть к прицелу винтовки, найти своего любимого, убедиться, что жив. Она отхлебнула из термоса несколько глотков горячего чая, закусила сыром. Проверила боезапас и поползла за Мустафой.
      Устроившись на новом месте, девушка сразу вычислила Михаила. Высокий и ловкий, он, как сказочный принц, звал и манил к себе. Не шелохнувшись, она пролежала целый час. Потом Михаил исчез в глубине окопа и появился в другом месте, держа в руках карту. Что-то чертил на карте, рассеянно покусывая шариковую ручку и поглядывая в сторону чеченских позиций. Отдал приказ солдатам, которые, маскируясь, поползли по земле в сторону чеченцев. Она с гордостью подумала, что ее Миша стал настоящим командиром, которого уважают и слушают подчиненные. Еще час понаблюдала, как солдаты, выставив наружное охранение, осматривали обнаруженную и развороченную взрывом снайперскую позицию. Так же осторожно они вернулись назад. Доложили Михаилу о результатах вылазки. Ксюша увидела, как был огорчен он их докладом.
      «Птичка улетела», – подумала она, не питая злости к русским солдатам, совсем не жалея, что не открыла по ним огонь.
      Решение пришло вечером, когда вернулись в бункер, где глубоко под землей отдыхали защитники города. Ночью при свете керосиновой лампы Ксюша написала записку. Она просила Михаила о встрече на нейтральной полосе, возле одинокого каштана, вечером. Утром попросила Мустафу:
      – Найди человека, лучше бабу, с гарантией, что вернется. Нужно сходить на ту сторону. Хочу поиграть в кошки-мышки. Ни о чем меня не спрашивай, Мустафанчик, позже расскажу.
      Парламентера нашли быстро. Древнюю русскую бабку, прятавшуюся с двумя внуками на пустыре. Ксюша отвела ее в сторону и сунула в руку клочок бумаги:
      – Передашь командиру. Он одет в пятнистую куртку, кепку, на груди бинокль, на боку сумка. Зовут Михаил. Внуки остаются заложниками. Вернешься – отблагодарю. Не вернешься, сама знаешь, что будет.
      Старушка суеверно перекрестилась, вытерла старым платком накатившиеся на глаза слезы и молча взяла в руки записку. Мустафа протянул ей белый флаг, весело гоготнул:
      – Парламентером будешь... Смотри не балуй, старая. Не вернешься, ножичком по горлу чик-чик, и нет внуков.
      Ксюша добавила:
      – Я за тобой, бабушка, наблюдать буду. Если он согласен, пусть три раза махнет левой рукой. Запомнила? Три раза.
      Смешно покачивая белым флагом, неуклюже перебирая больными ногами, старуха, сгорбившись, засеменила в сторону федералов. Смысла дьявольской игры она не понимала. Знала одно: играть надо строго по их правилам. Ксюша хорошо видела, как удивленные солдаты пропустили странного парламентера. Перекидывались словами, пытаясь понять цель этой миссии. Протянув услужливо руки, помогли бабке спуститься в блиндаж, где находился командный пункт батальона.
      У старухи сдали нервы. Тяжело опустившись на скамейку, сквозь слезы проговорила:
      – Прячьтесь, сынки. Оружие у их точное. Баба молодая стреляет. Мне к командиру, который с биноклем и в куртке, Мишей кличут. Быстрее, сынки, у меня внуки в заложниках, боюсь за них.
      Солдат как ветром сдуло в укрытие. Загорелый до черноты молодцеватый сержант с повязкой на лбу, броником на груди и снайперской винтовкой в руках зло выругался:
      – Стерва, проститутка! Выжила, курва. Погоди, вычислю змеюку, хлебнешь кровавых слез. И за ребят убитых, и за бабку, и за ее внуков. Гнида живучая, матку наизнанку выверну, прибалтийская холера.
      Может быть, что и поняла из его слов Ксюша, если бы слышала проклятия простого русского солдата? Люди стали бы людьми, а не мишенями и крестиками в записной книжке? И бежала бы она без оглядки отсюда. Стала бы любить парней, рожать детей. Может быть, может быть... Не слышала солдата снайперша, с нетерпением ожидала развязки своей авантюры.
      Михаил появился неожиданно. Помог бабке вылезти из окопа и смело поднялся во весь рост. Ксюша с ликованием любовалась своим избранником. Девичьи мечты, робкие надежды сосредоточились в окулярах оптического прицела, застыли на указательном пальце ладони, на спусковом крючке.
      Лицо Михаила было растерянным, мечтательным и юным. Как в девичьих грезах. Он грустно и внимательно долго смотрел на дымящиеся развалины города. Ей показалось, что взгляды их встретились. Он махнул Ксюше левой рукой и медленно, глубоко кивнул головой. Как когда-то в церкви на богомолье, куда однажды девчонкой ее водила мама. Она смущенно покраснела, почувствовав иронический взгляд чеченца.
      – Блажишь, девчонка. Когда говнюков щелкать будешь?
      Ксюша промолчала. Дождавшись возвращения старухи, неожиданно обняла ее, сунув в ладонь горсть мятых долларов.
      – Спасибо, бабушка. Это тебе, одень и накорми внуков и не поминай лихом. Прости нас за все.
      Что-то творилось в душе снайперши, появилась сентиментальность, не нужная на войне. Мустафа не выдержал, нахмурившись, проронил:
      – Благодетелем работаешь? Ну, Ксенька, погоди...
      Она резко повернулась, глаза ее сверкнули:
      – Слушай и запоминай. Ты мне не указ. Бери винтовку, стреляй федералов. Я охранять буду. Посмотрим, сколько ты заработаешь. А эти дни я в отпуске. Через прицел природой любуюсь. Надоели мне вояки, штабную крысу хочу щелкнуть, может быть, генерала, понял?
      Не в планах Мустафы было ругаться. Характер у девушки – огонь, он решил примириться:
      – Понял. Не сердись, Ксюш, сколько вместе хлебаем лиха, вижу я тебя насквозь. Не тем делом занимаешься, не тем. Генералы, девочка, в тылу командуют. Стреляй, дорогая, тех, кто есть. Какая разница, за кого доллары получать? Ценник на всех покойников один. Не мудри. Сама знаешь, у нас слюнтяи не в почете.
      Примирение устраивало и Ксюшу:
      – Устала я, глаза слипаются. Двигаем на отдых. И не мешай мне свое дело делать, не спрашивай, пока сама не скажу. Ты ведь мне друг, Мустафа, правда?
      Чеченец усмехнулся, задумался, еще многого не поняв из того, что «прекрасная стерва» наговорила. Решил не расспрашивать, а ждать и попытаться самому разгадать загадку.
      Вечером многое прояснилось. Девушка прихорашивалась, красила брови, чистила ногти, напевала мотив любимой песни. В дальнем закутке переоделась в сиреневое платье, надела на ноги новые туфли и, безоружная, попыталась незаметно юркнуть мимо спящего Мустафы. Хитрый чеченец давно, не шелохнувшись, полуприкрыв глаза, наблюдал за Ксюшиными приготовлениями и громко захрапел, когда она прошла мимо. Быстро вскочил на ноги, схватил автомат и, не теряя из вида сиреневое платье, двинулся следом.
      Солнце спряталось за горы, смеркалось. Более темным пятном на пригорке выделялся обгоревший каштан, чудом сохранивший на верхушке зеленую листву. Ксюша торопливо шла по тропинке, панически боясь опоздать, ругая себя за долгие сборы. В той, переданной Михаилу записке она назначила первое в жизни свидание. Трехкратный взмах руки любимого вселил в сердце уверенность. Она спешила к каштану, на нейтральную полосу, где должен был ждать он. «Лишь бы взглянуть в его глаза, услышать голос, а там будь что будет», – подумала в сотый раз Ксюша. Споткнувшись о камень, неловко пошатнулась и ступила лакированной туфелькой в сторону от тропы. Услышала душераздирающие залпы артиллерии и почувствовала, что земля уходит из-под ног. Сломав каблук, разорвав на боку платье и поцарапав правый бок об арматуру, она свалилась на дно глубокой ямы, бывшей когда-то ее снайперской точкой. Схватилась руками за бетонное перекрытие, пытаясь вылезти наверх, услышала шум шагов и громкий, испуганный крик. Ударная волна взрыва сбила Мустафу с ног и бросила его тело в яму на голову Ксюши. Падение спасло обоим жизни. На севере гремел гром. Вечерние сумерки прорезали огненные трассы летящих ракет, уносящихся с позиций русских. Яркие вспышки разрывов окружили огненным хороводом одинокий каштан на нейтральной полосе. Точным попаданием снаряд разломил до основания обнаженный ствол дерева, расщепил и поломал осколками увесистые ветки, сбив с верхушки дерева остатки зеленой листвы. На том месте, где рос столетний каштан, образовалась широкая воронка, по бокам которой дымилось вывороченное из земли корневище дерева. Так же внезапно, как начался, ракетный гром прекратился.
      Мустафа лежал, навалившись телом на Ксюшу. Он успокаивающе гладил ладонью ее русые волосы. Девушка опомнилась, уткнулась лицом в широкую волосатую грудь чеченца, по-детски всхлипнула. Не выдержав, громко, по-бабьи, во весь голос заголосила:
      – Что ты наделал, что ты наделал, мой миленький? Как мне быть, как мне быть, мой синеглазенький? Бедная, бедная я, кто пожалеет меня, приголубит, если не ты, мой хорошенький? Плохо, ох плохо мне, мой единственный. Расстрелял ты мне сердце, мой ненаглядненький. Мишенька, Мишенька, счастье мое, отзовись, подскажи, душенька, как мне быть?
      Мустафа удивленно замер, с трудом переваривая мозгами услышанные слова. Вспомнил о вечерних приготовлениях, о странном поведении девушки в последнее время, сопоставил услышанное и наконец-то понял, что творится с отважной снайпершей.
      Случилось дикое, невероятное. «Прекрасная стерва» умудрилась влюбиться через оптический прицел винтовки! Поход бабки парламентером, недельный отпуск, затишье на их участке прояснились в один миг. Почему-то ему стало досадно и больно, чувство сильной обиды ворвалось в сердце. Чеченец резко оттолкнул девушку, зло тряхнул ее за плечи, сквозь зубы язвительно процедил:
      – Замолчи, замолчи, стерва. В кошки-мышки играешь? И вашим, и нашим? Так не бывает. Сколько людей убила, так нет, еще любовь подавай. Устрою тебе сладкую жизнь с твоим миленьким.
      Он влепил ей звонкую пощечину, грубо оттолкнул в угол ямы. Так и не решив, что делать дальше, отчетливо почувствовал на середине лба холодную сталь своего автомата. Слух прорезал леденящий шепот снайперши:
      – Вояка хренов, оружие бросил. Теперь молись своему Аллаху, вымаливай прощение. Угрожать мне вздумал. Застрелю, гад.
      Слишком хорошо знал чеченец характер своей «прекрасной стервы». Понял: она не шутит. Страх сковал его ноги, по спине потекла струйка пота. Он судорожно сглотнул слюну, мучительно вспоминая, снял ли с предохранителя оружие. Медленно положил повлажневшую ладонь на голову девушки. Мягко и бережно погладил ее волосы. Другой рукой плавно отвел ствол автомата в направлении противоположной стены. Опустился на корточки, осторожно обняв девушку за талию.
      – Не сердись. Попытайся понять меня. Надо уходить, пока русские не надумали повторить артобстрел. Отдай пушку. Утро вечера мудренее. Ксюша, идем спать. Не забывай, что мы боевые друзья, девочка. Я хочу как лучше. И тебе, и мне.
      Ночью ей снился сон. Нет войны, буйная майская зелень, солнечная даль, и она с Михаилом плывет на белом теплоходе по синему морю. Он нежно обнимает ее и ласково целует волосы, шею, губы. Слегка, играючи, щекочет мягкой щетиной бороды Ксюшину грудь. Она звонко смеется, берет его за руку, и они в одежде прыгают в голубую гладь воды. Берег совсем рядом, ракушечный пляж и прямоугольный свадебный стол, полный угощений. Мокрые и счастливые, они бредут по мелководью, слушая крики чаек. Он бережно берет ее на руки, зарывается головой в Ксюшины волосы и сушит своим теплым дыханием. Их встречает смеющийся Мустафа с товарищами по блиндажу, русские солдаты, ее крестники. Живые лица жертв оптического прицела снайперской винтовки. Мужчины садятся за стол и десятком молодых глоток кричат: «Горько». Льется шампанское, звенят бокалы, звучат тосты. Она – в сиреневом платье, он – в новой офицерской форме – танцуют вальс. Гости хлопают в ладоши, приветствуя молодоженов. Мустафа дарит ей огромный букет цветов и огромными ручищами обнимает Ксюшу за талию. Вдруг она чувствует мертвую холодность его рук, предсмертный всхлип. В ужасе Ксюша ищет глаза Михаила, и – вместо них! – мертвецкий оскал его лица, сквозные дыры в глазницах, два ряда почерневших зубов зловеще смотрят на девушку. Кругом за столом толпа покойников, возбужденно стучат костяшками суставов и тянутся к ней мерзкими губами за поцелуем. Ксюша кричит, хватается руками за обнявшего ее Мустафу. Чеченец со скрежетом падает к ее ногам, рассыпается в прах, в серую пыль. Захлебываясь в крике, она замечает, как остывает кровь в жилах, падают волосы с головы, с пальцев – ногти, скрючивается кожа. Тело Ксюши деревенеет и молниеносно превращается в сверкающий на солнце скелет. Два скелета, ее и Михаила, держась за руки, падают на прах Мустафы, ломаются, превращаясь в бесформенную груду костей. К ним из-за стола бегут другие скелеты, падают, падают, образуя большую кучу. Над кучей, как флаг, глядя в небо, торчит дуло оптической винтовки, на острие которой висит Ксюшина записная книжка.
      В этот момент девушка просыпается, открывает глаза, тревожно ощупывает себя руками с ног до головы. Приподнимается с брезентовой подстилки, садится, прижав колени к подбородку, вспоминая приснившийся сон. Разгадать его она не в силах. Ясно одно – надо торопиться, пока не сошла с ума. А там будь что будет!
      Она натянула шерстяное платье, повязала голову старухиным платком, всунула ноги в стоптанные на задниках тапочки и разбудила сладко спящего Мустафу. Проснувшийся чеченец удивленно взглянул на ее маскарад. Ксюша, потупив глаза, пояснила:
      – Мне снился дурной сон, Мустафа. Ты и я, все мы покойники. Что-то надо менять, я больше не хочу стрелять. Не отговаривай меня. Я должна сходить к нему, иначе сойду с ума. Помоги мне в одном: держи на мушке. Если догадаются, будут брать в плен – пристрели. Только не тронь его. Он не виноват и в любом случае должен жить. Я в бабкином платье пойду, скажу: мать ее внуков, – думаю, поверят, они доверчивые. Помни, Мустафа, обманешь – на том свете найду, ты меня знаешь. Кроме тебя, у меня ближе человека нет. Он и ты. Мне надо разобраться с ним. Вернусь – там решим, как жить дальше.
      Чеченец слушал, укоризненно качал головой, искренне жалея свою «прекрасную стерву». Понимал: отговаривать упрямицу нет смысла. Лучше быть в курсе дела, иначе наворочает дров, как в тот раз. Он молча кивнул ей головой и пробормотал:
      – Кошки-мышки, кошки-мышки, ай да кошки-мышки.
      Они выбрались из бункера и через час были на передовой позиции. Закусив губу, через прицел она искала его. И он появился. Смело вышел на открытое место и приветственно помахал рукой. От удовольствия видеть Михаила лицо Ксюши покрылось багровым румянцем, в глазах появились озорные искорки. Полюбовавшись избранником, девушка сползла в окоп. Медленно отряхнула платье, повернулась к Мустафе, протянула винтовку:
      – Держи. Помни наш уговор. Дай мне доиграть игру, помоги и прости, если что случится.
      Она обняла за шею своего верного оруженосца, прижала его голову к своей груди, ласково погладила его лицо. Искренне поцеловала длинным поцелуем в вспотевший от напряжения лоб. Долго смотрела в осунувшееся и загорелое до черноты лицо Мустафы, с грустью прошептала:
      – Хороший ты у меня, самый-самый... Давно любишь меня, знаю, любишь, женское сердце не обманешь. Ты молчи, до встречи молчи. Все у нас еще впереди. Я знаю.
      Ксюша легко оттолкнула чеченца, схватила с земли флаг, помахала им и сделала первый шаг к позициям федералов. Она приближалась к русским, зная наверняка, что ее засекли наблюдатели и уже доложили наверх, по команде. Последние метры шла смело, понимая, что ее уже не убьют. Ловко спрыгнула в глубокую, узкую траншею, громко крикнула:
      – Ведите к командиру, я за парламентера.
      Разбитной солдат с повязкой на лбу и снайперской винтовкой в руках плотоядно осмотрел с ног до головы Ксюшу. Восхищенно свистнул, сообщил товарищам:
      – Опять баба! Везет же нам. Ты как, старуха, на свидание к командиру или как?
      Девушка с издевкой ответила честно:
      – К нему, родименький, не к тебе, черноглазенький. Веди, чечены ждать не любят.
      – Чечены – хрены, их снайперша ребят стреляет, старуха говорила. Вернешься обратно, встретишь курву, передай – доиграется стерва, вычислю гадину.
      – Хорошо.
      Ксюша передернула плечами, поразившись словам солдата в свой адрес. Как сквозь сон, услышала его приказ:
      – Громов, отведи девушку к командиру, пошевеливайся.
      Они шли в глубь позиций федералов. С интересом разглядывала их хозяйство, отвечая рассеянной улыбкой на взгляды обвешанных оружием бойцов. В зеленеющей лощине заметила расчеты минометов, за ними тяжелая артиллерия. За небольшим леском виднелись стволы нескольких ракетных установок. Между боевыми порядками сновали юркие боевые машины пехоты. Заглушая шум их моторов, урчали двигатели тяжелых танков. На оборудованную площадку заходил вертолет, к которому ехала санитарная машина. Шла обыденная полевая жизнь тыла армейского подразделения, основательно обжившего этот участок местности.
      Девушка только сейчас поняла, с какой силой приходится воевать. А чеченцам стрелять-то скоро будет нечем. Склады уничтожены, ни авиации, ни артиллерии, ни танков. Разве можно победить эту военную махину? Целое государство – силами наемников? «Наша пальба им как для слона комариный укус, – подумала она. – Неприятно, но не смертельно. Плохи дела. Растопчут они чеченцев в пух и прах, раздолбают, если сам черт не поможет. И конец будет один: как решат в верхах, а не на поле брани. Пора, Ксюша, свою судьбу самой определить. Сегодня, сейчас. Вместе с Мишей».
      Они спрыгнули за кирпичную кладку обвалившейся стены, где пряталась штабная палатка. Сопровождающий попросил подождать, скрывшись внутри. Она присела на пустой снарядный ящик, глубоко вздохнула, теребя пальцами край платья. Чудесным образом превратившись из смелой снайперши в смирную девочку, Ксюша робко подняла глаза.
      Он стоял на выходе из палатки и смотрел на нее грустными синими глазами. Слабый ветерок шевелил его волнистые волосы. Он поглаживал их рукой, как в юности, снизу вверх, слегка прихлопывая ладонью по хохолку. В этой жизни они должны были обязательно встретиться, как сейчас их глаза. Его – любопытные. Ее – беспомощные. Она первая торопливо, сумбурно заговорила:
      – Меня послали чеченцы, здравствуйте. Через полчаса я должна вернуться.
      Он кивнул, по-мужски, откровенно любуясь ее красивым лицом, тихо спросил:
      – Ты кто?
      Лицо Ксюши вспыхнуло, покрылось багровым румянцем. Одна половина девушки готова была признаться, довериться, рассказать обо всем. Другая говорила: не смей, не имеешь права, не торопись. Победил инстинкт самосохранения. Она скороговоркой выпалила:
      – Воспитательница детского сада. Сад разбомбили, с детьми прячемся в подвале. У меня два сына, муж убит. С ними бабушка, которая к вам приходила. Они в заложниках до моего возвращения. Меня попросили передать письмо и подождать ответ. Вот, возьмите.
      Ксюша протянула листок бумаги и быстро отдернула руку. Он подхватил упавший листок, его лицо озарила улыбка:
      – Не бойся, я не кусаюсь. От кого письмо?
      Не дождавшись ответа, развернул листок, стал читать. Девушка осмелела и откровенно, жадно смотрела на Михаила, сравнивая сегодняшнего мужчину с вчерашним десятиклассником. Настоящий был мужественней, обаятельней и желанней. Она не разочаровалась, наоборот, была довольна происшедшими с ним переменами. Не мог не заметить и он волнения девушки, ее страстного взгляда. Что-то странное происходило и с ним в эти минуты. Его как магнитом притягивал облик этой девушки, путая мысли, прерывая нить служебного разговора. Хотелось только смотреть, любоваться ею, забыв о войне. Михаил сложил листок пополам и рассеянно сунул в нагрудный карман. Ксюша незамедлительно напомнила:
      – Прочитал? Каков ответ?
      С замирающим в ожидании сердцем она торопила события, боясь выдать себя словом или жестом. Он сказал совсем другое, то, что хотелось:
      – Меня зовут Миша. А ты... кто ты?
      Она пристально посмотрела в его глаза и решила не лгать:
      – Официально – Ксения, для друзей – Ксюша.
      – Хорошо, Ксюша. Почему послали именно тебя?
      – Хотели – бабушку, разболелась старая. Сказали – идти мне, нести это письмо и ответ, по возможности.
      – Ты знаешь автора письма?
      – Видела, она сама дала мне этот листок.
      – Скажи, она красивая, как ты?
      – Красивая, я ей в подметки не гожусь.
      – Сколько ей лет?
      – Около двадцати. Совсем молодая.
      – Молодая... Стреляет, как матерый зверь. Бабка твоя рассказывала. И откуда в бывшем Союзе такие берутся?
      – Не знаю. Ваши снайперы не хуже, бьют наповал любого.
      – А ты откуда знаешь, воспитательница?
      – Слушаю, рассказывают, поневоле общаюсь с ними. Жизнь заставляет, сам понимаешь. Пиши ответ.
      – Понимаю. Может, останешься?
      – А дети и бабушка? С живых шкуру сдерут. Делай, как она сказала, время не ждет.
      – Ты знаешь, что написано в письме?
      – Нет, меньше знаешь – лучше спишь.
      Он опустился на землю, достал ручку, листок бумаги. Изредка поглядывая на Ксюшу, стал писать. Сейчас ей хотелось, чтобы он обо всем догадался, уличил во лжи. Отгоняя эти мысли из головы, она нарушила тишину.
      – Велели спросить про каштан. Это был твой ответ на первое ее письмо?
      Михаил приподнял голову, усмехнулся, прищурив глаза, сложив листок, протянул ей:
      – Возьми. И скажи: война и любовь несовместимы. Мы противники. Я защищаю добро, она – зло. «Солдат удачи» за деньги моих хлопцев хлещет. Вчера троих убила. Как это называть? Любовь ко мне? Я – как прокаженный в глазах ребят. Лезу на рожон – жалеет, не стреляет. Каштан, свидание, в своем ли она уме? О какой любви можно говорить, когда моя возлюбленная моих друзей лихо расстреливает? И где научилась так стрелять? Для меня она – снайперша, понимаешь, снайперша-убийца. И так будет до конца войны.
      – Понимаю. А после войны? Велели спросить: вы женаты?
      – Трудно загадывать. Я холостой. Был женат, да не судьба. Не дождалась меня с первой войны. Не об этом сейчас речь. Она написала, что знает меня с юности, узнала через оптический прицел винтовки. Бывает и такое, невероятное в жизни. Я верю ей, и мне жаль ее. Одно могу сказать: пусть уходит из города, так будет лучше и ей, и мне. Ответа не будет, передашь на словах. И эти переговоры последние. Будет мне втык за вас. Что я скажу начальству? О любви, о свидании, о каштане? Запомни, после войны меня нетрудно найти, зная фамилию и имя. Пусть уходит и не стреляет. Богом прошу, заклинаю любовью и всеми святыми.
      Он говорил быстро, отрывисто, с горечью и обидой, глотая слова, нервно теребя пальцами листок бумаги. Наконец порвал его на мелкие кусочки и кинул под ноги девушки. Она быстро нагнулась, желая поднять, и громко вскрикнула, заметив, как ветерок разогнал исписанные клочки в разные стороны. Ксюша сникла, опустила плечи, отчетливо понимая, что никогда не узнает, что написал ей Михаил. Не сумев сдержаться, она разрыдалась, вытирая слезы старушечьим платком. Длинные волосы девушки распустились по плечам, открыв всю девичью красу. Пораженный, Михаил удивленно замолчал, неожиданно прижал ее дрожащее тело к себе, прошептал:
      – Уходи скорее, воспитательница, и помни, что я сказал. Сейчас не время и не место. Вытри слезки, я провожу.
      Они молча достигли передовых позиций федералов. Словоохотливый снайпер не удержался и на прощание крикнул:
      – Приходи еще, милости просим. «Духам» передай: труба их дело, пусть сами себе харакири делают, пока я не сделал. Так и скажи этой проклятой снайперше: сержант Вова расчет получить хочет. Натурой, ее головой. Командир, дальше опасно. Не ходите, стрельнет.
      Михаил кивнул заботливому сержанту, прошел несколько шагов, поднявшись на бугорок, остановился. Вырвал листок из блокнота, по-доброму усмехнулся, что-то черкнул и протянул Ксюше:
      – Возьми, воспитательница. Это тебе ответ. Сегодня у снайперов перемирие, но чем черт не шутит. Наши олухи тоже без разбора лупят, могут и в спину. Я на видном месте стоять буду, пока ты до своих доберешься. Так они не посмеют. Ох уж эта война. Чертовщина, а не война, даже на Афган не похожа. Одни заваруху начинают, другие капиталы наживают, третьи страдают, четвертые погибают. Мне холостяком легче в войнушках участвовать, никто не ждет. Мать умерла, жена бросила. Только вот жизнь проходит, а ты гол как сокол. Без дома, без семьи. Не вечно война будет, но надо надеяться на лучшее. Уходите из города, красавица. Мы не отступим, будет штурм. Первыми пострадают женщины и дети. Я не хочу вашей гибели, понимаешь, не хочу. Теперь иди и помни мои слова. Как говорят, ни пуха тебе, ни пера.
      – К черту, – прошептала Ксюша, плотно сжимая в ладони драгоценную записку, приблизилась к нему, обняла за плечи, заглянула в синеву его глаз, засмеялась. – Снайперша просила поцеловать тебя. Она наблюдает в прицел, это главное ее условие.
      Она потянулась к нему, зажмурилась, почувствовав его дыхание и дурманящий привкус солоноватых губ. На виду у своих и чужих они замерли в первом и последнем поцелуе, крепко обняв друг друга. Опомнившись, она неловко оттолкнула его, виновато сказала:
      – Еще заревнует, пальнет с обиды. Мне пора, не обессудь, дети и бабушка ждут. Понял, бабушка и дети.
      Ксюша пальцами прижала ему губы, глазами попросила молчать, вывернулась из его объятий и прощально махнула рукой. Она шла, не оглядываясь, зная наверняка, что он растерянно смотрит вслед.
      Михаил повернулся к болтливому сержанту и громко приказал:
      – Передай по цепочке – не стрелять. Без приказа не стрелять. Иначе и меня уложат, сейчас могут и не пожалеть. Понял, Вова, не стрелять.
      На полдороге девушка не вытерпела. Присела, воровато оглядываясь, и быстро расправила смявшуюся в ладони записку. На листке чернели три слова и восклицательный знак, которые для Ксюши внесли ясность во всем. Они были сильнее обычного объяснения в любви. Всего три слова: «Это была ты!»
      Девушка выпрямилась, прижала к сердцу дорогой листочек и пропела пришедшие на ум слова простой песни:
 
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
И там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
 

      Ей захотелось закричать от счастья, рассказать всему свету добрую сказку о своей любви, обнять и зацеловать ставший прекрасным мир. Вот и он, ее верный Мустафа, мрачно смотревший в прицел снайперской винтовки, направленной в сторону федералов.
      Чеченец помнил их договор все время, пока девушка находилась у федералов. Видел болтливого русского снайпера, которому Мустафе ничего не стоило одним выстрелом раскроить черепную коробку. Наблюдал с лютой злобой, как они прощались на пригорке, прижимались друг к другу. Тогда он сжимал до посинения указательный палец правой руки от желания завалить обоих. Вытерпел позор Мустафа, взяв теперь не ее, а его на мушку. Видит Аллах, он играл до конца.
      Ксюша не учла главного, страшного, что может быть только на войне, где многое соизмеряется через прицел винтовки. И чеченец тоже любил. По-своему, суровой солдатской любовью, по законам гор, где он родился. Суровый воин принимал как должное духовную близость девушки, заботился, оберегал ее, не щадя жизни. Он считал ее своей собственностью, частью необходимого интерьера, без которого не стоило жить. Мустафа был влюблен по-своему, по-настоящему. То, что он наблюдал в прицел оптики, перевернуло его душу, появилась бешеная ненависть к сопернику. Услышанные слова песни, нежный голосок Ксюши усилили ярость и ускорили развязку. Чеченец торопливо приподнял дуло винтовки, вывел перекрестье оптики на голову Михаила, в глубокую морщинку у него на лбу, с обидой пробормотал:
      – Будут вам кошки-мышки...
      Прицелившись, плавно нажал на спусковой крючок. Во всю грудь облегченно вздохнул, когда увидел, что пуля попала точно в цель. Не стал мудрить и для верности сделал два выстрела по фигуре падающего человека. Ксюша громко вскрикнула, всплеснула руками, поняв страшный смысл выстрелов, завыла, бросившись с кулаками на Мустафу, отчаянно закричала:
      – Что ты наделал, что ты наделал, как ты мог?
      Чеченец схватил ее за руки, рывком бросил на дно окопа, прорычал:
      – Это ты виновата во всем, только ты...
      А в это время друг и заместитель Михаила, собрав ротных командиров в штабной землянке, виновато говорил:
      – Доигрались в парламентеров. Говорил ему: не верь чеченам, особенно бабам. Избежать кровопролития захотел, уговорить сучку не стрелять по нам. Вот как получилось. Переумничали, недооценили курву. Теперь исправлять ошибку будем. По всем правилам военного времени. Личный состав приготовить к атаке. Артиллерия – к бою! Радист, передавай: квадрат тридцать дробь два, отработать полный залп, чтобы все и всех сжечь к чертовой матери. Потом зачистка, в плен не брать. Ни баб, ни мужиков.
      Артиллеристы быстро провели корректировку, и десятки стволов ракетно-залповых установок «Град» рыкнули своим звериным ревом.
      Ксюша еще успела оттолкнуть Мустафу, вылезти из окопа, с болью и надеждой взглянула в сторону федералов. Услышала знакомый грохот ракетных установок. Следом показалось заросшее седой щетиной, искаженное гримасой страха лицо Мустафы. Он успел крикнуть: «Нас засекли, теперь накроют», – как ударная волна ударила по ним. Осколок величиной в кулак врезался в шею чеченца ниже подбородка, раздробил гортанную полость, разорвал вены и сухожилия. Сотни кровяных искринок полетели в девушку, обрызгав ее с ног до головы теплым красным дождем. Оторванная голова Мустафы с выпученными, еще живыми глазами кувыркнулась в воздухе и упала на грудь девушки. Ксюша машинально погладила плешь чеченца, скользнула ладонью вниз и обнаружила пустоту. Осознав случившееся, двумя руками оттолкнула с груди голову Мустафы, которая тяжело шмякнулась на дно окопа. Мельком заметив лежавшее рядом, дергающееся в конвульсиях тело, вспомнила приснившийся сон. Отчетливо поняла его пророческую суть. Размазав по лицу кровяные капли, оглохшая и равнодушная ко всему, она поднялась на ноги и, шатаясь, как пьяная, побрела по полю в сторону федералов. С долей надежды взглянула на бугорок, где попрощалась с Михаилом, и, не найдя его, окончательно сникла, смирившись со своей участью. Теперь она торопилась мысленно проститься с близкими ей людьми, попросить у них прощения. И, может быть, не только у Михаила и Мустафы, но и у всех убитых в этой войне русских и чеченцев. Опустошенная, безразличная ко всему живому, она ждала, как избавления от душевных мук, скорой и легкой смерти. И боги смилостивились. Повторный залп ракетных установок поставил точку. С бешеной скоростью снаряд ворвался в ее тело. Разорвал на тысячи песчинок то, что секунду назад было человеком по имени Ксюша. Навсегда примирив ее с миром и людьми.
      Через полчаса федералы произвели зачистку местности, но трупа снайперши так и не нашли. На обвалившийся и засыпанный землей окоп не обратили внимания. Последним, плюясь, уходил снайпер Вова, на глазах которого был убит Михаил. «Выжила, выжила, стерва, – бубнил он под нос, нервно сжимая свою винтовку. – Все равно достану, заплатишь мне за командира кровавыми слезами, гадина».
      А ночью приползли чеченцы. Молча разрыли саперными лопатками обвалившийся окоп, бывший последней позицией снайперши. На самом дне нашли похолодевшую человеческую голову, покрытую сгустками кровяной пыли. Под головой обнаружили снайперскую винтовку и тонкий белый блокнот. Без труда определили владельца головы и завернули в брезентовую накидку. Дальнейшие поиски ни к чему не привели. Ни тела Мустафы, ни трупа девушки не обнаружили.
      Молодой, безусый чеченец повертел в руках винтовку и довольно цокнул языком:
      – Ксюшкина оптика, бьет без промаха. Ахмет, запиши меня в снайперы. Хочу в кошки-мышки поиграть. Может, что получится.
      Командир одобряюще похлопал его по плечу:
      – Бери, играй на здоровье. Ксюшка шутила про кошки-мышки. Отшутилась, разнесло, бедняжку, в клочья, и Мустафу с собой прихватила. Отличный вояка был, подол бабьей юбки подвел. Одна голова осталась, что с ней делать будем?
      – Похороним где взяли, сама место выбрала.
      – Правильно. Клади аккуратно на дно и блокнотик рядом. Никому ее крестики не нужны. Пусть земля им будет пухом.
      В это же время в штабной землянке федералы прощались с командиром. В изголовье, на тумбочке, стоял граненый стакан водки и лежала ржаная корка хлеба. Сослуживцы добрым словом поминали командира, крыли отборным матом снайпершу и всю Чечню.
      В небе появилась луна, которая одинаково светила всем, не деля врагов на черных и белых. На русских и чеченцев. Никто не знал, сколько будет продолжаться война и будут гибнуть люди. Свои и чужие. Чужие и свои. Граждане одной страны.

      Заскреб в замке ключ, словно в мозгу кто-то стал ковырять шершавым стальным штырьком. С громким болезненным писком открылась дверь. Топтанье в прихожей, шуршанье полиэтиленового пакета. Снова писк двери, удар ее о косяк (не может никак, что ли, Наталья запомнить, что дверь просела и надо ее приподнимать, когда закрываешь?). Елена Юрьевна хотела подсказать, но та уже справилась. Замок защелкнулся. Новые неприятные, резкие, раздражающие звуки: щелчок выключателя, шлепки сброшенных с полочки босоножек... Елена Юрьевна смотрит в сторону прихожей, оттуда желтоватый, теплый свет лампочки, там энергично и уверенно шевелится молодое красивое существо. Красивое, потому что молодое... Сейчас появится, войдет, наполнит комнату; Елена Юрьевна с нетерпением и страхом ждет.
      В комнате полумрак, усиливаемый темной мебелью, потемневшими прямоугольниками картин на покрытых потемневшими обоями стенах. Окно почти все закрыто старинными, толстыми шторами, которые и недавняя стирка не смогла осветлить. Сквозь щель между шторами – холодная, синевато-белесая муть зимнего непогожего дня. Почему-то именно в декабре все дни кажутся непогожими. Даже когда ветра нет, когда тает снег, небо ясное – все равно чувство, что за окном, на улице, метель, солнце прячется в пластах плотных туч, все живое только и мечтает о том, чтобы скорее, скорее спрятаться, укрыться в жилище, переждать, дожить до весны, хотя бы до нового года, а там сразу станет светлее, легче, теплее, там обязательно что-нибудь случится хорошее.
      – Я пришла, Елена Юрьевна! – объявляет Наталья, улыбаясь неприятной, лживой, юной улыбкой. Смотрит на старуху, ожидая чего-то, и, не дождавшись, интересуется: – Как чувствуете себя?
      Елена Юрьевна промолчала. Наталья пошла на кухню... Муж называл ее Еленочкой, Елочкой; сын – «мама, мамуля». А другие – чаще всего – сухо, делово: «Гражданка, товарищ, товарищ капитан, Елена Юрьевна». «Елена Юрьевна» – это и сотни ее студентов, несколько поколений, для которых она была строгим, беспощадным преподавателем, помешанным на своей биологии. Между собой они ее величали (она, конечно, знала об этом) – Гидра. Теперь и ее, Елену Юрьевну, и ее прозвище давно забыли – почти десять лет как не работает. Теперь приходится слышать ей в свой адрес презрительно-мягкое, особенно обидное из уст молодых женщин: «Бабушка!», «Садитесь, бабушка», «Может быть, без очереди пройдете, бабушка?», «Бабушка, в переднюю дверь лучше бы вам». На остановке, в магазине, на почте, в троллейбусе... Незаметно, вдруг, однажды Елена Юрьевна из статной, красивой, гордой, для многих грозной женщины превратилась в немощную, согнутую старуху, которую боится зашибить пустой коробкой грузчик, которую готовы пропустить без очереди, усадить на сиденье, пока не упала... Слово «бабушка» она ненавидела, и другие обращения были теперь ей неприятны, от них веяло холодом одиночества; хотелось, чтобы называли как-то по-родному, теплее.
      – Наталья, не зови ты меня Еленой Юрьевной, – стараясь говорить громче, велела она. – Я тебе тетя. М-м... Тетя Лена.
      Племянница в четыре раза моложе ее, ей девятнадцать, да и племянницей она может считаться с большой натяжкой. Скорее – внучка – дочь дочери сестры...
      – Хорошо, тетя Лена! – легко согласилась Наталья; она разбирала на кухне продукты, хлопала то дверцей шкафчика, то холодильника, то хлебницей; ответила приподнято, с готовностью и со скрытым равнодушным согласием: как хотите, можно и так, если вам так приятнее.
      И Елена Юрьевна вспомнила, что уже раза два-три просила племянницу об этом, но та, видимо, забывала, возвращалась к холодному – «Елена Юрьевна».
      «Действительно, какая я ей тетя. Тетя – слово мягкое, сладкое, а я... Пирожков с повидлом не стряпала, не нянчилась с ней. Какая я тетя... Так, чужая, ворчливая бабка...»
      – Наталья, электричество погаси в коридоре! – И хотела добавить: «Не тебе же, конечно, платить!». Пересилила себя, не сказала.
      Племянница вернулась в прихожую, на ее лице старуха заметила вспышку досады. Понятно... Этого и следует ожидать. Она просто терпит, мучается и терпит, понятно ради чего... Что ж, дотерпит, недолго уже...
      – Кушать будете? – спросила Наталья. – Я суп разогрею тогда.
      – А ты? – через силу, стараясь притушить разрастающуюся обиду, проговорила Елена Юрьевна.
      – Да я не хочу...
      – Не хочешь...
      Дышать было тяжело, произносить слова приходилось с трудом; и голос старухи прерывался и дрожал, одна темная мысль наплывала на другую, догадки превращались в уверенность. «Она и ела-то со мной за эти два месяца – на пальцах пересчитать. Конечно, любой аппетит пропадет... на меня глядя».
      – И я тоже не буду. Не хочу, – твердо и четко бросила Елена Юрьевна, повернула лицо к окну, смотрела на полоску сгущающейся сини между шторами.
      Скорее всего, да нет – естественно, – Наталья сейчас пожмет плечами, раздраженно цокнет языком. Не понимает она, мол, этих старушечьих капризов... Ну, пусть, пусть. Все останется ей, все ведь это теперь ее, а она, Елена Юрьевна, точнее – то, что от нее осталось еще, – лишний, никому не нужный предмет, требующий пока ухода и внимания, и хочется его выбросить прочь, чтоб не мешался, не раздражал. Что ж, понятно... И старухе хотелось выкрикнуть в отчаянии: «Ну куда мне деться?! Скажи!» И хотелось просить племянницу потерпеть, дать умереть в своем углу... Вот тогда пусть и отдыхает, хозяйничает, распоряжается всем.
      Потекли одна за другой частые слезы. Долго блуждали по бороздам морщин и наконец, добравшись до подбородка, капали на старый, но крепкий, толстый халат. Он помнил ее другой, этот халат, совсем другой, да и сама она помнила, представляла себя сильной, здоровой и в сорок пять лет сводящей мужчин с ума, недоступной, обворожительной. Совсем ведь недавно было. Было... А теперь как?... Каждое утро приносит с собою темную перспективу нового пустого и холодного дня. Сколько еще впереди таких дней? Отравленных, лишних, сулящих только боль и напрасное ожидание конца-избавления.
      Елена Юрьевна попыталась остановить слезы, от этого они побежали сильнее. Рванулось из изорванной, забитой горькой таблеточной слизью груди рыдание. Старуха одной рукой схватилась за лицо, сжала губы и нос, другая рука тянула из кармана халата платок.
      Выскочила из кухни племянница.
      – Что? Что с вами, Елена Юрьевна? Тетя Лена... Воды дать?
      – У... уйди... Сейчас прой... пройдет, – задыхаясь, сквозь спазмы хрипло выдыхала Елена Юрьевна. – Уйди... Успокоюсь.
      Наталья развернулась, ушла на кухню. Принесла чашку с водой. Старуха, трясясь, выбивала из бутылька в маленькую стопочку по капле корвалол.
      – Не надо, теть Лена, вам нельзя волноваться. Что случилось? Я что-то не так?... – Наталья присела перед нею на корточки, смотрела своими блестящими, красивыми глазами, готовая выслушать от старухи упреки и оскорбления, готовая к ним, как к неизбежному составляющему ее обязанностей. Ведь старухе никак без упреков и обидных слов – обидно, что вокруг продолжается молодая, веселая жизнь, но она не для нее теперь, она против нее. Она, как сильный птенец – выпихивает ослабевшего из гнезда.
      – Торшер, может, зажечь? Что вы впотьмах...
      – Иди, Наталья, там... почитай посиди.
      Оставшись одна, старуха отвалилась на мягкую спинку дивана, несколько минут сидела глубоко дыша, закрыв глаза. Лекарство подействовало, стало легче. Она немного успокоилась. Сердце, затрепетавшее было, когда рвалось рыдание, теперь билось ровнее, не толкалось к горлу, не падало в мертвую бездну, сжавшись от боли. Оно стучало, удар за ударом, стучало немного хрипло, как маятник в старых, давно не чищенных часах. С каждым ударом цепь с грузиком на конце опускается ниже, ниже; кажется, что цепь бесконечна, что грузик будет вечно опускаться и не достигнет упора. Все устало, всему хочется отдыха, а его нет, и жизнь теперь – наказание, каждый новый день, словно пытка. Остается ждать, сидя вот так на диване, тупо глядя в темноту, ждать. Проклинать себя, очередной рассвет, сильных, молодых, распускающихся, как большие цветы, людей.
      Старуха поползла взглядом по комнате, надеясь найти что-нибудь, чем можно отвлечься, убить хотя бы несколько невыносимо тягостных минут.
      – Наталья.
      – Племянница вышла из кухни.
      – Подай мне ящик тот вон, белый... с карточками.
      – Какой же он белый? – робко не согласилась девушка, поднимая стоящий под книжным стеллажом металлический ящик. – Скорей коричневый...
      Эмаль на ящике когда-то была белой и яркой. Елена Юрьевна хорошо помнила, как красила его белой краской. Помнила этот ящик и новеньким, разноцветным, веселым – отец однажды принес его, он был полон халвы. Большой куб жирной, терпко пахнущей, чуть с горчинкой халвы... Потом ящик приспособили под муку, потом в нем держали клубки шерстяных ниток, еще позже и теперь – хранились фотографии. Постепенно разноцветная раскраска отшелушилась, появилась чернота изъеденной временем жести, и Елена Юрьевна решила покрасить его. Вот и эта краска, хоть пока держится, но потемнела; теперь лишь по памяти можно видеть ее белой, для постороннего же человека ящик коричневый, неотмываемо пыльный...
      Елена Юрьевна приняла ящик, поставила себе на колени. Племянница стояла рядом, ожидая чего-то. Хотела, наверное, услышать «спасибо» или исполнить еще какую-нибудь просьбу. Или что?... Нет, Елена Юрьевна не могла благодарить, не могла посадить ее рядом и показывать заветные фотокарточки, – она все больше и больше, и не понимая сама, за что именно, злилась на племянницу, ее присутствие раздражало, лишало последних сил... Постепенно на протяжении этих двух месяцев отношения все хуже и хуже. Сначала, когда Елена Юрьевна списалась с матерью Натальи, своей настоящей племянницей, дочерью младшей, несколько лет назад умершей сестры, когда начались переговоры о том, чтобы девушка переехала к ней, казалось, что все будет хорошо, что появится необходимый уход, забота, общение, такие нужные в старости одинокому человеку. И Наталья вроде бы исполнительная, внимательная, а на самом деле – невыносимо. Невыносимо само соседство молодой, красивой своей молодостью, полной сил девушки и человека отжившего, ждущего смерти.
      Она взглянула на племянницу, их глаза встретились, и Наталья поняла, быстро ушла на кухню. Чем она там занимается, не интересовало Елену Юрьевну, – может, читает, а может быть, готовит отраву, чтобы убить ее. Это бы было самое правильное, самое нужное им обеим... В самом деле: что дальше? зачем дальше?... Открыла крышку, сняла лежащие сверху свернутые грамоты, полуистлевшие, скрученные в трубку давнишние облигации займов, пачку дорогих писем. Положила на диван. Дальше – фотографии. Осыпавшиеся, побуревшие, истрескавшиеся – тридцатых, сороковых, пятидесятых, шестидесятых годов; семидесятых, восьмидесятых – более свежие, некоторые совсем как новенькие. А последнего десятка лет – ни одной. Да и не надо. Только расстраиваться, морщась сравнивать с другими... А вот – их много-много, и все почти в хорошем состоянии – из детства и даже тех времен, когда Елены Юрьевны на свете не было. Портреты давным-давно умерших людей, одетых в музейные ныне платья, сюртуки, шубы. Отец, в военной форме, с закрученными в стрелку усами, поручик на этом снимке; мать – молодая, светлая женщина с большими, притягивающими глазами. Это в пятнадцатом году, мать тогда была сестрой милосердия, через несколько месяцев она познакомится с раненым офицером Масленниковым, они полюбят друг друга, поженятся, а в апреле семнадцатого родится Лена. Елена Юрьевна...
      Удивительно, но она помнит дословно рассказы матери, имена не только родственников, но и знакомых родителей, многих из которых в жизни никогда не видела, не знала. И сейчас, перебирая фотокарточки, она сразу узнавала на них всех, будто у нее в памяти сфотографированы те минуты, когда мать длиными вечерами так же перебирала их и рассказывала о каждой.
      Незаметно стало совсем темно. И старуха, словно проснувшись, вдруг поняла: она не видит, что на той карточке, которую держит сейчас в руке. Но память, секунду назад находясь за рамками сознания настоящего, лучше, чем яркий свет, светила ей... Елене Юрьевне стало страшно. Скорее нашарила кнопку, включила стоящий возле дивана торшер.
      – Наталья, который час?
      – Гм... Половина пятого, – торопливо проглотив недожеванный кусок, ответила племянница.
      Елена Юрьевна поморщилась, посмотрела в окно. Полоска между шторами сделалась черно-синей. Вот и вечер. Бесконечный декабрьский вечер. Как и тогда... Они сидели в этой же комнате, на этом же диване. Было зябко, сыро, как в подземелье, мать закутала дочерей и себя в толстый плед и перебирала фотографии. Вот эти толстые, на картоне, вечные фотографии. И мама подолгу рассказывала о каждой целую историю. О своих родных, о родных отца, о друзьях, об однокурсницах. И в такой же вечер отец принес завернутый в тряпку жестяной ящик с халвой. «Еще та, – похвалился он, – наша!» Каким-то чудом добытая. Под промасленной бумагой – темно-серая, твердая масса, пропитанная клейкой жарой, расплавленным солнцем... Ели ее, прогоркло-сладкую, с черным, похожим на глину, хлебом, запивали теплой водой...
      – Елена Юрь... – Племянница кашлянула, поправилась: – Тетя Лена... Сегодня в театре Акимова «Зойкина квартира» идет. Гм-м... вы не будете против, если я сбегаю?
      Старуха перевернула фотокарточку изображением вниз; она испугалась неожиданному появлению перед ней человека, нарушившего воспоминания. Несколько секунд смотрела на Наталью, не понимая, что нужно ей, наконец, очнувшись, качнула головой утвердительно и в то же время с укором.
      – Иди, иди погуляй.
      – Я не гулять, я в театр.
      – Иди, иди...
      – Я суп разогрела, тетя Лена, вам нужно поесть.
      – Иди, не хочу пока.
      Старуха чувствовала, что если Наталья скажет еще что-нибудь, снова подступят рыдания, вырвутся горькие, обидные слова. И девушка, кажется, тоже поняла это и потому промолчала. Прошла в свой угол, стала переодеваться. Елена Юрьевна старалась не видеть этого, не слышать шелеста одежды, она смотрела на стопку выложенных из ящика фотокарточек... Конечно, им в одной комнате тесно и неудобно, они мешают, стесняют друг друга. Но вторая комната заперта.
      Она заперта уже много лет, это – комната сына. Там все, как было при нем. Его костюмы, вещи ждут его. Елена
      Юрьевна когда-то была уверена, что он вот-вот вернется, ждала, а позже вера сменилась окаменевшей памятью, суеверной святостью комнаты... Сначала она каждую субботу делала там уборку, стирала пыль, мыла пол, меняла постельное белье, теперь же, последние годы, даже не заходит туда. Ключ держит в шкатулке, на самом дне. «Вот умру, пусть что хотят тогда, то и делают. А пока что... пока я жива... Это Колина комната».
      Старуха стала торопливо перебирать карточки, искала одну из тех, где был сфотографирован сын. Вот – после защиты диплома, его курс на крыльце университета. Шестьдесят девятый год. Июнь. Коле двадцать три... Через месяц он уедет по распределению в Северную Якутию и пропадет... Молодой, красивый парень с юношеской бородкой. Гордость курса, умница, любимец преподавателей. И уже скоро по телефону незнакомый голос будет вымученно объяснять: «... Тайга большая, ищем... Не волнуйтесь, пожалуйста, Елена Юрьевна, найдем. Всех поставили на ноги. Вертолеты... По метру прочесываем...» Пропала геологическая экспедиция, восемь человек, словно и не было. И в их числе Коля... Ни живых не нашли, ни мертвых, поэтому и хранила Елена Юрьевна в глубине души ожидание, надежду; до сих пор теплится в ней малая искорка и погаснет лишь вместе с нею, с концом ее жизни.
      Подняла глаза от фотографии, обвела взглядом комнату, просыпаясь от мыслей. Болью укололо: племянница подтягивает колготки, безобразно и откровенно задрав подол юбки.
      – Что с вами, Е-е... тетя Лена? – услышала сдавленный стон Наталья, обернулась к ней, проворно опустила, оправила юбку. – Я могу не ходить, если вам нехорошо.
      – Мне хорошо, – горько отозвалась старуха. – Собралась – иди.
      – Вы поешьте, там суп горячий. Налить?
      Елена Юрьевна перевела взгляд на стеллажи, смотрела на ровно стоящие книги, но не видела их, просто ждала, когда племянница выйдет, оставит ее в покое. Дышать было трудно, в горле застрял твердый, душащий комок, обида и раздражение лишали ее рассудка... Эта девица как в наказание послана. Порхает бабочкой над разлагающимся, но живым еще телом, морщится, а улететь не может – от этого зловонного, страшного тела ей польза. Вот закопают когда, станет она здесь хозяйкой... Елена Юрьевна вспомнила, каких усилий стоило прописать племянницу, как ходили они по бесчисленным учреждениям, оформляли документы, собирали справки; на это, кажется, и ушли ее последние силы.
      – Ну, я пойду? – несмело спросила Наталья. Старуха повернула голову, проползла по девушке цепким, жадным взглядом. «Накрасилась, – отметила с отвращением. – Зачем в таком возрасте краситься? Только себя уродуют... И юбка-то, только что трусов не видно...»
      – Сказала же... Что по десять раз спрашивать? Иди, конечно.
      – А вы?...
      – Я так посижу.
      – Вы... вы бы поели все-таки.
      – Наталья! – на секунду голос старухи стал звонким, грозно-предупреждающим, каким бывал когда-то, и после одного слова вновь сошел на задыхающийся, надсадный хрип: – Поем... когда проголодаюсь.
      Девушка мотнула головой, развернулась, направилась в коридор. С содроганием и манящим интересом щупала глазами ее фигуру Елена Юрьевна. Хотелось бросить вслед что-нибудь грубое... «Ступай, убирайся вовсе! Собирай вещи и убирайся! Ничего, как-нибудь одна, лучше одна, чем так...» Но остановило вдруг появившееся яркое воспоминание – как будто сел в кресло у противоположной стены дряхлый, ссохшийся старичок-еврей, сосед из сто восемьдесят второй квартиры, а она – она вдруг снова юная девушка, моложе теперешней Натальи... Как же его звали?... Зильберман фамилия... Витольд... Да, Витольд Маркович Зильберман. Он часто заходил к ним, подолгу сидел, попивая чай, громко причмокивая обвисшими толстыми губами. «Тяжело стареть, Леночка, – однажды сказал ни с того ни с сего. – Тя-жело-о... Этому надо учиться с молодых лет. – И, вздохнув, повторил: – Запомните, Леночка, с молодых лет». Тогда она не поняла его слов; Зильберман казался ей реликвией, последним из могикан знакомого ей по книгам поколения, интересного, полумифического прошлого. Для нее, сейчас находящейся в таком же положении, как тогда Зильберман, он был благодушным, хотя и уставшим, больным, но удовлетворенным человеком, спокойно подходящим к финалу своей длинной, полной событий жизни. И естественно, что тогда тех слов она не заметила, и лишь сейчас они всплыли, вспыхнули и отравленным дыханием пахнули ей в сердце. «Тяжело стареть... этому надо учиться... с молодых лет», – прошептала Елена Юрьевна, провожая растворяющийся призрак старика соседа.
      Пискнула, ударилась дверь о косяк, потом снова пискнула – и щелчок замка. Ушла... И с уходом Натальи словно посвежело в квартире, словно посветлела она и расширилась. Елене Юрьевне стало легче, захотелось встать, походить, подвигаться.
      По одной, но достаточно быстро сложила фотографии обратно в ящик. «А почему никогда не пробовали ни мама, ни я сделать альбом? – подумалось неожиданно. – Почему карточки хранятся так, стопкой, а не в альбоме?» И представилось, как бы смотрелись они на страницах альбома, аккуратно, по хронологии расположенные. Нет, совсем не то. Когда перебираешь их, каждую чувствуешь в руках, читаешь написанные на обороте строчки пожеланий, даты, названия городов, роднее и ближе становятся они, а так, на страницах, – точно картины под стеклом... Не надо альбома, порядка, обманчивой аккуратности – там, в памяти, все упорядочение и свежо, а фотографии лишь помогают расцветить поблекшие подробности прошлого.
      Болезненно кряхтнув, Елена Юрьевна поднялась с дивана, тяжело ступая отекшими, негнущимися ногами, прошла по комнате. Отодвинула край шторы, посмотрела в окно. В мутно-сырой тьме наступающей ночи сначала увидела себя, и в первый момент ужаснулась – ей показалось, что чужая злая старуха подсматривает и колдует. Перекошенное в стекле, измятое морщинами, будто глубокими шрамами, лицо, маленькие, в обрамлении складок кожи, глаза смотрят пристально и тревожно – следят. Тонкие бескровные губы подрагивают, еле заметно шевелятся, как бы стараясь что-то сказать... Некогда тугой, красивый подбородок заострился, ясно видны на нем частые толстые волоски. Жидкие седые нити на голове – остатки ее пышной когда-то гривы... Хотелось опустить штору, отвести взгляд, но она смотрела, как завороженная, изучала теперешнюю себя... Наконец взгляд прорвал отражение, уперся в стену и окна напротив, совсем рядом. Над ними клочок чернильного неба. Внизу тесный дворик, – кое-как умещаются в нем пяток гаражей-ракушек, два мусоросборника; у самой стены, цепляясь худыми ветками за водосточную трубу, тянется вверх кривое и хилое деревце с ободранной, изрезанной корой. Оно очень старое, но выглядит недоразвитым, рахитным подростком; летом на нем появляется десятка два маленьких, бледных листочков...
      В одном из окон четвертого этажа сидит на подоконнике девочка или девушка, а может быть, взрослая женщина, не разобрать. За ее спиной такой же рассеянный, неверный свет настольной лампы, и силуэт сидящей на подоконнике темный, не видно, куда смотрит она. Не исключено, что и сюда, на Елену Юрьевну... Еще одна!.. Еще одна наблюдает, ждет. И ледянящей волной пробежали по телу мурашки ужаса... Дни, годы, жизнь. Окна, следящие, молчаливые окна. Дворик, дом, квартира. Все ждут... Старуха вдруг, за какую-то малую секунду, за миг увидела все прожитое, и с отчетливой ясностью поняла: ничего-то действительно счастливого не было. Даже редкое, блеклое счастье неизбежно оборачивалось вскоре бедой. Каждый раз ожидалось лучшее впереди, ожидалось, а не приходило; и уже само ожидание казалось счастливым временем в те дни, когда схватывали цепкие объятия испытаний и горя. «Нет, нет, что я! – испугалась старуха. – Нельзя так. Все было, была жизнь!..»
      Она отпустила штору, та с тяжелым шелестом, почти со скрипом распрямилась, заслонила окно... Пробрела по комнате, трудно передвигая непослушные, одеревенелые ноги... Вот как-то в детстве пробовала ходить на ходулях. Смеялась, падала, запиналась. Бросила в конце концов ходули и побежала по траве, подпрыгивая, срывая цветочки, ничего не боясь... Дыхание опять потерялось, комок боли подскочил к горлу. Елена Юрьевна накапала корвалола, разбавила водой. Жадно выпила.
      Долго и тщательно она собиралась. Куталась в старые, пропахшие лекарством одежды. Кое-как сумела сунуть ноги в высокие серые валенки, стянутые потрескавшимися галошами. Галоши так давно сидели на валенках, что, казалось, прикипели к ним; года три назад Елена Юрьевна пыталась их снять, чтоб просушить обувь, – не получилось.
      Выйти одной, без помощи, на улицу было рискованно, она боялась, что оступится на темной лестнице, поскользнется, упадет, а подняться самой вряд ли получится. Но что-то толкало ее из квартиры, непреодолимо хотелось почувствовать снег, увидеть широкую панораму города, отсвет огней в холодной, вечно беспокойной Неве... С ранней осени она не покидала квартиру; тогда вместе с Натальей ходила оформлять документы на прописку племянницы. И в те дни совсем не обращала внимания на город, некогда было постоять, осмотреться, торопилась дойти от одного порога до другого... Теперь же, сейчас, город позвал ее. «Может быть, этой ночью... все... и так и не... и не попрощаюсь», – рвано, как дышала, думала, одеваясь, старуха.
      Осторожно, щупая каждую ступеньку крепкой, старинной тростью, с которой, наверно, в молодости прогуливался по проспектам отец, Елена Юрьевна спускалась по лестнице. Правая рука ползла по отполированной тысячами ладоней полоске спасительных перил. В грязных окнах парадного – слабый, разреженный свет других освещенных окон, выходящих во двор... Ступенька за ступенькой, ниже, ниже, все ближе к свежести открытого воздуха, живительному холодку зимнего вечера. Надо только быть осторожней, главное – не упасть. Упадешь – уже не поднимешься.
      И вот кончился последний пролет. Старуха толкнула скрипучую, на растянутой ржавой пружине дверь, потом вторую. Постояла на крыльце, привыкая к обилию воздуха. Какой чистый он, глубокий!.. Голова закружилась было, земля поплыла, но это лишь на минуту. Придышалась... – Так, надо дальше. Пошла к арке, налегая на трость, выискивая ее концом место для следующего шага. Со всех сторон смотрели желтые беспощадные глаза окон. Если сейчас упадет, они так же спокойно будут наблюдать, как трепыхается она на асфальте, пытаясь подняться. Не позовут на помощь, не удивятся, не помогут. Когда надоест, просто зажмурятся – погаснет в них свет. Уснут.
      Этот дом занимает целый квартал. С трех сторон его окружают улицы, а с четвертой, тоже, впрочем, через проезжую часть, – Нева. Форма у дома причудливая и сложная, внутри него несколько маленьких, слепых двориков, есть даже подобие сквера в центральном дворе, с десятком чахлых кленов, стволы которых покрыты малахитовой зеленью от вечной сырости; в скверике полуразрушенный фонтан в виде вазы; на дне вазы скапливается дождевая вода, палые листья, шкурки бананов, хлебные корки. Они прокисают, и по двору стелется удушливый, отравленный запах гнили. Штукатурка со стен отвалилась кусками, теперь постепенно размокают кирпичи... С лицевой стороны дом еще сохраняет относительно благопристойный, даже внушительный вид, а издалека и вовсе напоминает дворец, где живут состоятельные, счастливые люди. Как же: вот, в двух шагах – набережная Невы, Стрелка, самый центр прекрасного города; многие завидуют, мечтают здесь поселиться. Наталье это почти удалось...
      «Только... только бы не упасть. Не упасть!» Особенно страшны черные тоннели арок, при каждом шаге ожидаешь лед под галошей, выбоину в асфальте; каждый новый шаг сулит угрозу падения... Все ясней слышится слякотный шум проезжающих по размокшему снегу машин; вот прозвенел трамвай... Немного еще пройти, а там и улица, фонари, жизнь, люди.
      Бухнула открытая пинком дверь парадного, оттуда вывалился человек, тут же громко отхаркнулся и сплюнул; следом за ним появился еще один.
      – Ну и куда тут идти? – расстроенно спросил первый.
      – Налево вроде...
      – Как, бляха, в чулане!
      – Пошли, возьмем счас...
      – Да, надо. А им, бляха, – человек задрал голову и посмотрел на окна. – А им отрыгнется еще. С-суки!
      – Хорэ. Сам начал первый.
      – Ну вякнул, и что? Что теперь, гнать, что ли, сразу?!
      – Хрен с ними. Пошли, кафешка тут есть на проспекте. Там посидим.
      – Давай, надо...
      И они торопливо скрылись в очередной арке, их шаги глухо ударялись о стены, о потолок. Казалось, это шагали не люди, а великаны... Елена Юрьевна отлепилась от стены, – как только выскочил первый, она прижалась к сырому, холодному кирпичу, замерла – потихоньку продолжила путь.
      Было довольно тепло. Старуха омывалась потом, выступившим из-за волнения и непривычных теперь движений, долгой ходьбы; слегка подташнивало, скорей всего от усталости. С крыши вяло капало, капли ударялись о проржавевшие до дыр навесы над входом в парадные, долбили бетон панелей.
      Последний дворик, последняя арка. Впереди полукружье света, силуэты торопливых прохожих, мелькание автомобилей. На противоположной стороне улицы бегут, гонятся друг за другом разноцветные огоньки в витрине дорогого магазина... Не выходя из арки, в метре от тротуара старуха остановилась. Решила передохнуть. Обе руки ее сжимали трость, ноги расставлены, туловище согнуто... Сейчас суета улицы подхватит ее, затормошит, вместе со всеми, бессознательно заразившись, придется торопиться, ускорять шаг, следить, чтоб не столкнуться с идущим навстречу или вынырнувшим из подворотни, опасаться машин. Тротуар очень уж узок – несколько лет назад проезжую часть расширяли, прибавили еще по полосе для автомобилей с обеих сторон за счет тротуара.
      «Надо идти... Немножко, до набережной хоть... и назад». Старуха собралась с силами, качнулась, пошла.
      Вдоль улицы дул ровный, не сильный, но заметный ветер. Так же ровно шумела уличная жизнь, словно был запущен хорошо настроенный, безотказный станок... Елена Юрьевна помнит ее разной, эту улицу. Цокот копыт извозчичьих лошадей по булыжникам мостовой (теперь булыжники остались лишь вокруг трамвайных рельсов); и трамвай старой конструкции – пугающую, неповоротливую громадину... Длинные черные авто с откидным верхом, на которые засматривались прохожие. Помнит мертвую пустоту ее, как русло высохшей реки, тишину, и редкие тени людей только усиливали ужас от зловещей работы смерти, съедавшей в те дни жизни неутомимо и безостановочно. Помнит она улицу на летнем рассвете – поливальные машины сбивали пыль с новенького асфальта струями веселой воды, и молодые парочки, не сторонясь этих струй, бежали к Неве... Память, память... Самое страшное, что одна лишь она, память, осталась в старухе, память пережила тело, пропитала непосильные, кажется, пласты времени, не растеряла остроты и яркости. Но зачем? Зачем она все помнит? И чем ближе к смерти, к бесчувствию, мраку, тем отчетливее становятся картины воспоминаний. И вот – как бы наяву, почти ощутимо появился перед глазами календарь. Отрывной, уже использованный, со скрепленными жестяным зажимом, криво оборванными клочками; и последний лист почти оборван, висит на тонкой полоске, а рядом горка измятых, полуистлевших, ненужных листочков – пережитых, опавших лет; и в итоге-то – ничего. Ничего, что бы осталось непоколебимо-важным, отрадным, осилившим смерть. Ни профессия не дала ей настоящего удовлетворения (были задатки к научной работе, – не сложилось, стала готовить для научной работы других, но из многих сотен студентов никто не стал тем, на кого по большому счету учился), ни принципы, которых старалась держаться. Сын Коля... муж... Их обоих отобрала смерть, слишком рано отобрала... Почему же ее оставила? Зачем жить дальше? Зачем жизнь довела ее до такого предела? Это ведь хуже смерти...
      Елена Юрьевна, ослепнув, окаменев, стояла посреди тротуара, с трудом проталкивая в себя воздух, хватала его жадным ртом и не могла надышаться, – казалось, в нем совсем нет кислорода и вдыхает она пустоту.
      – Извините, – услышала торопливо-досадливое над ухом и потом уже почувствовала толчок, за который прохожий попросил на ходу извинения.
      Очнулась было, приготовилась идти дальше, и вдруг увидела себя со стороны и содрогнулась. Вот стоит сгорбленная, закутанная в старую, изношенную одежду, вцепившись в палку, как в последнюю спасительную опору. Дряблые лохмотья щек жалко дрожат, губы шевелятся: беззвучно жалуется она равнодушию. На голове коричневый шерстяной платок, перетянутый крест-накрест через грудь, завязанный на спине; очки в громоздкой оправе еще больше уродуют и без того изуродованное старостью лицо. «Но... но откуда на мне этот платок... и очки?!» Елена Юрьевна никогда не носила очков, зрение у нее сохранилось на удивление хорошее, а такие платки, так повязанные, вызывали в ней воспоминание о самом страшном времени, когда смерть, неспешно-деловитая смерть от голода, равно и обильно косила детей и стариков, и молодых женщин, и сильных мужчин. Почему-то почти все люди тогда были в таких платках, завязанных узлом на спине, – наверно, пытались удержать под платком драгоценные крупицы тепла своих тел, не выпустить жизнь...
      «Я?... Нет! Нет, не я это, не я!..» – Елена Юрьевна делала отчаянные усилия прийти в себя, возвратиться в реальность, отогнать видения, воспоминания. Ведь вот она, на тротуаре, она просто вышла подышать, прогуляться перед сном; когда-то она каждый вечер совершала прогулки по набережной. Позади были насыщенные работой, событиями (важными, как ей казалось в то время), успехами и неизбежными, конечно, проблемами дни. Но усталость пропадала, стоило постоять у Невы, послушать размеренные удары волн о гранит, увидеть на противоположном берегу Зимний, Адмиралтейство; так приятно было посидеть на скамейке на Стрелке, рассматривая в сотый раз шпиц Петропавловского собора. И она возвращалась домой отдохнувшей, с жаждой скорее встретить новый день, погрузиться в него со всеми его делами, событиями, проблемами. Она всегда хотела жить, в самые тяжелые минуты хотела жить дальше, дальше, не терять надежды и веры в завтрашний день. А теперь... Что теперь? Теперь цепкие, ледяные пальцы смерти без опаски ощупывают ее, примериваются, как бы покрепче схватить, пережать горло и потащить в черную пустоту, в никуда.
      «Иди, иди дальше!» – замотала головой, словно отбиваясь, Елена Юрьевна. И с первым же шагом шум улицы вернулся, ветер пихнул ее в спину, подталкивая вперед.
      Нет, не кошмарное видение, никакой это не призрак. Не себя видит она. Идет ей навстречу, так же нетвердо, согнувшись, тяжело опираясь на палку другая старуха. На ней этот зловещий платок, ее лицо уродуют очки в громоздкой оправе.
      Трудно, медленно приближались они друг к другу, точно два неизлечимо больных шли по узкому коридору, каждый на свои бесполезные процедуры. И с ненавистью смотрела одна на другую, видя одна в другой свое отражение. Огромные из-за мощных увеличивающих стекол глаза кусали Елену Юрьевну, вгрызались в нее выцветшими, разжиженными зрачками, как беззубые десна издыхающей, злобной собаки. А по краю стекол бодро бежали отраженные огоньки автомобильных фар... «Жива еще? Ну, живи, если можешь, живи. Дай Бог подольше тебе... подольше так... Ковыля-ай!» – «Да и ты не лучше. Не лучше! И тебе тоже...» – отвечала взглядом Елена Юрьевна.
      Это было пятьдесят... Да, пятьдесят семь лет назад. Тогда нужны были мужчины, крепкие, молодые мужчины. Способные работать. А главная работа была – убивать и умирать. И требовались все новые, новые, еще и еще, война хозяйничала в пригородах, там, где теперь уже новостройки... Елена Юрьевна была членом медицинской комиссии райвоенкомата. Каждый день приходили сотни подростков, почти стариков, язвенников, калек, – они хотели на фронт, обивали двери всевозможных начальников, писали просьбы, дежурили у военкомата, поджидая Елену Юрьевну, умоляли ее подписать бумаги, что годны. И приходили другие, тоже с просьбами, документами, – просили они об обратном... У этой, в платке и очках, муж был из числа вторых. Больное сердце, гипертония, вот все документы, справки, пожалуйста... Елена Юрьевна категорически стояла за его годность, тем более что был он ее сослуживцем по университету, аспирантом, как и она, и вдобавок они были соседями, жили в одном доме...
      А с ней, с этой старухой, Елена Юрьевна и сейчас живет рядом – разделяет их один подъезд, одна темная арка.
      Елена Юрьевна остановилась. Как же его фамилия? Их фамилия?... Кажется, эта живет с тех пор одиночкой... Как же? Максимовы? Да, да – Сева Максимов.
      Его призвали. Максимовы умоляли Елену Юрьевну, других членов комиссии – не помогло. И... Нет, она не раскаивается, не жалеет... И в последний день перед отправкой, не на фронт даже, а на фельдшерские курсы, с Максимовым случился сердечный приступ. И смерть... Елена Юрьевна хорошо помнит свою реакцию: поморщилась, в голове стукнуло презрительно-брезгливое: «Умер от страха»... С тех пор обе женщины, встречаясь, вот так кусают взглядом друг друга. Год за годом, встреча за встречей... Однажды, когда Елена Юрьевна гуляла с маленьким сыном по набережной, подбежала Максимова. Почти девочка, но с обезображенным горем и обидой лицом, с растрепанными прядями поседевшими волосами. «Гуляете? Сынок? У-у-у, хорошенький! Все у вас хорошо? – Она была похожа на сумасшедшую, на казнимую ведьму. – Муж, сынок... Не-ет, не будет этого, нельзя, чтобы так! Увидишь, – Максимова затрясла перед Еленой Юрьевной тонким, костлявым пальцем, – увидишь, все увидишь! Он не допустит... Нельзя, чтобы все у вас так. Нельзя-а!» И вот, давно обе потеряли близких, родных людей, остались одни. Давно остались одни. Во всем огромном доме в триста с лишним квартир нет, наверное, уже никого, кто бы помнил те события шестидесятилетней почти давности, то страшное время. Только две эти старухи, и они до последней минуты сознания будут носить в себе боль, ненависть друг к другу, жгущую их столько лет. Для одной тогда, в ее юности со смертью мужа закончилась жизнь, дальше – лишь однообразно темный коридор, длинный и душный; на другую лег тогда грех, в котором она до сих пор не хочет признаться даже себе, но следы которого, расплата за который изуродовали все ее дальнейшее существование.
      До набережной теперь так далеко, даже и не верится, что некогда она и не замечала, как, выйдя из парадного, оказывалась у Невы. Через дорогу, отделяющую ее от набережной, Елена Юрьевна переходить не решилась – светофор, казалось, слишком быстро менял цвета, автомобили так и норовили сразу, с первым мгновением появления зеленого, рвануться с места. Просить же кого-нибудь, чтоб помогли, Елена Юрьевна не хотела. Она никогда не просила о помощи.
      Прислонилась спиной к мачте светофора и смотрела вдаль, на огни родного, но так и оставшегося полузнакомым города, на каменные, тяжелые силуэты зданий, на низкое черное небо; где-то заслоняемые быстро бегущими белесыми кусками туч, то ярко вспыхивая, висели большие, частые звезды. Смотрела и не могла насмотреться, и не могла надышаться свежим, чуть солоноватым, с примесью бензиновой гари и размокшей палой листвы воздухом; в голове стучало мягко, с безысходным спокойствием: «Больше я этого не увижу... не увижу... Больше так не постою, не подышу... Последний раз». И страха не было, только желание запомнить виденное, сохранить, сберечь вкус воздуха, такой вдруг странно-дорогой, новый, словно бы первый раз она вдыхала его... Но для чего? Там ведь уже все – там все равно, пустая тьма, там ничего...
      Усталость быстро высасывала силы, сдавливала тело. Елена Юрьевна развернулась и побрела обратно. Ноги гудели и приподнимать их становилось все трудней, сердце трепетало в груди, будто схваченное сильной ручищей; из горла при выдохе летел тонкий, жалкий полухрип, полусвист. Стертые подошвы галош скользили по леденеющей кашице снега. Трость с силой упиралась в асфальт, после каждого шага отрывалась от него, двигалась вперед на несколько сантиметров и снова втыкалась, и на ее рукоять прилегала всей своей тяжестью Елена Юрьевна... Очень хотелось пить, губы горели, распухший язык не умещался во рту. Теперь одна мысль всецело заполнила мозг: «Скорей бы домой... Домой, прилечь...»
      ... Упала она, не дойдя чуть-чуть, каких-то десятка шагов до парадного. Упала на живот, в последний момент успев подставить руку, защитить лицо. «Вот и все!» – объявил кто-то страшный, но желанный удовлетворенно и уверенно, возвышаясь над нею. «Да», – спокойно согласилась она. И ей казалось, что сырой асфальт под ней стал мягким и теплым, как перина, а рука в шерстяной перчатке – подушка... Усыпляюще постукивали капли о жесть, из-за заклеенного окна глухо доносился однообразный долбеж современной мелодии; грустно мяукала кошка, сидя на борту мусоросборника... Старуха ждала. Сейчас, сейчас поплывет, почернеет. И остановится навсегда. «Вот и все, вот и все, – повторяла она и ждала, и убеждала себя: – Как брошенная собака, больная собака у родной двери...» И хотелось умереть именно так, и чтобы вот здесь нашли ее соседи. Окоченевшую, мокрую, грязную. В темном дворе, возле баков с отбросами. Ее будут жалеть, говорить о ней, обсуждать ее страшный конец... Можно лечь удобнее, перевалиться на бок, она чувствовала, что в силах сделать это, но такое положение, лицом вниз, казалось ей более страшным. Лучше, если найдут ее так... Бесконечно долбилась в стекла однообразно-тупая мелодия, кошка все так же одиноко и жалобно плакала, звала кого-то; Елена Юрьевна незаметно для себя, не желая этого, начала дремать. Толчками, дальше и дальше, повели ее отсюда куда-то... Старуха уверяла себя, что это не дрема, что это тянет ее в свое логово смерть. И она поверила, и с радостью следила, как угасает сознание, каждую секунду с замиранием сердца ожидая, когда провалится во мрак окончательно, освободится, отмучается...
      – Ой, Господи! – камнем ударил по ушам испуганный голос, и крепкие руки опасливо, осторожно потянули ее кверху. – Елена Юрьевна! Боже мой!
      Старуха не отзывалась, она большим тяжелым мешком покачивалась от толчков, с интересом парализованного наблюдая, что же с ней сделают.
      – Тетя Лена, вы жи...? Тетя Лена! Кто-нибудь! – трепетал испуганный, растерянный голос племянницы. – Что теперь...
      «Вот, возвращалась со спектакля... или еще откуда там, и – вот. Неудобства ей доставляю. У них теперь это называется – напряги, – думала Елена Юрьевна, уткнувшись в шерстяную перчатку. – Пусть... пусть понапрягается. Заслужить надо, а не по театрам бегать. Подожди, подохну, и бегай...»
      Девушка пыталась приподнять старуху, но страх отгонял ее от безвольного, размякшего тела. Поняв, что одной не справиться, она побежала в парадное. Хлестнула дверь, отозвалась ей другая, застучали по ступеням каблуки сапог.
      «Ушла», – уверенно сказала себе Елена Юрьевна, стала потихоньку подниматься. Сначала перевернулась на левый бок, нащупала трость. Подтянула ноги к животу и встала на карачки. Отдохнув маленько – на колени.
      – Ох, слава Богу, тетя Лена! – появилась запыхавшаяся племянница, бросилась помогать. – Живы...
      – Оставь! – прошипела старуха, сбрасывая руки девушки с пояса; сама, при помощи трости, со стоном и хрипом, поднялась. Побрела к двери...
      – Собирай вещи, Наталья. Не могу я так больше. Уезжай. Завтра пойдешь с утра в ЖЭК, паспортный стол, возьмешь с собой все книжки. За все заплачено? И за свет? Все, и подавай на выписку. Не могу я...
      Елена Юрьевна, измазанная грязной талой водой, в мокром пальто и валенках, сидела на диване. Племянница стояла перед ней, глядя в пол, послушно кивала. Вид у нее был, будто она давно ожидала этого. Что тетка в конце концов прогонит.
      – Я думала, ты действительно... – продолжала задыхаясь старуха, – а тебе лишь бы... Не хочешь, так вот порог – езжай домой. Лучше уж я одна, чем так...
      Хотелось не помнить, что Наталья два с лишним месяца была почти неотступно рядом, стерегла каждое ее движение; за все время выходила только в магазин за продуктами и один раз была в Эрмитаже. Но это помнилось... Как девушка, случалось, кормила ее с ложечки, купала, стирала белье, убирала квартиру. Елена Юрьевна давила в себе эти встающие против воли картинки, для нее была важнее сейчас обида, даже не на саму племянницу, а вообще – на всю прошедшую, заканчивающуюся, но никак не могущую закончиться жизнь. Обида на жизнь – смутно мелькнувшую, манящую, непонятную и интересную, как в спешке прочитанная, сложная, но прекрасная, кажется, книга. И снова не открыть ее на первой странице и как следует, не торопясь, ничего не пропуская, не перечитать. А Наталья, Наталья пусть простит. Она просто та, на кого можно излить хоть крупицу обиды, горечи, страха, досады. И девушка, терпеливо слушая тетку, кивая, по-настоящему не верила, что та может действительно выгнать ее; когда старуха выговорилась, Наталья примирительно сказала:
      – Я пойду ванну наполню, вам помыться надо. Хорошо?
      Елена Юрьевна, отвернувшись, слепо глядела на стеллажи. Кивнула еле заметно. И попросила выходящую из комнаты девушку:
      – Наташ, не... не... потерпи. Скоро кончится. Потерпи, ладно? Ты меня поймешь... потом.

1

      И так-то было смурно в вагоне теплушки: от непогожего сентябрьского дня и застарелой мутности вагонных стекол, – а тут и вовсе густой серостью позадернулись окна: надвинулись со всех боков неба тучи, и с низкого свода, тяжелого, угрюмого, как непохмеленный стрелочник, сыпануло. Дождь по осенней увядающей земле...
      Михаил отложил книгу, которую силился читать, убивая в наивном фантастическом сюжете километры тягомотного узкоколеечного пути; повернулся к Бушуеву Андрейке, негромко спросил: нет ли у того ножа? В ответ хитроглазый, ушлый Андрейка с охотностью достал из ватника складенчик и, цепко заглянув в глаза Михаилу, прямиком поддержал его наметившееся начинание:
      – Правильно! Че зренье-то книгой портить?... У меня и закусон витаминный. – И он из другого кармана ватника вытащил крупную фиолетовую негорькой породы луковицу.
      Михаил с Андрейкой односельчане, вернее – были, пока не развела их в молодости на разное житье армия, учеба и дальнейшая городская Михайлова привязка. Андрейка вернулся в отчую Рубежницу, а у Михаила связь с малой родиной – одинокая мать, которую нынче он ехал попроведать, помочь в хозяйстве и вез немудреный гостинец.
      Еще, с ними же, в отсеке плацкартного вагона, приспособленного под теплушку, ехал Иван – крупного телосложения мужик, с чернявой небольшой бородой и мягкими чертами лица, лица задумчивого и как бы виноватого. Он тоже из Рубежницы, но Михаилу знаком незначительно, по коротким случаям, ибо не коренной, а прибывший; своей-то, местной, была Иванова жена, Наталья.
      Когда из сумки Михаила появилась водка и раскладной стакан, Андрейка с предвкушением издал «О-о-о!» и быстрыми чумазыми руками с участием ножа раскроил луковицу. Наблюдая за ним, Михаил без отблеска осуждения или сострадания мимоходом подумал: уж под сорок ему, а он такой же неизменный Андрейка: и мал, и щупл, и с немытыми, как в мальчишестве, руками, и вечно без денег, и норовит выпить за чужой счет, – и все он Андрейка, хотя и не глуп, остроязык, хваток, как черт.
      – На меня не рассчитывайте! Я не буду, – встрепенулся Иван, когда ему предложили выпить, сделал рукой короткий резкий жест отказа и тут же уставился в окно, в дождливую муть, стал нервно пощипывать бороду.
      – Че это ты не будешь-то? Вон у тя по роже видать, что с похмела. Пей, не кичимарься! Много-то и не нальем! – приструнил его Андрейка с веселой наглостью.
      – Нельзя мне, – буркнул Иван. – Закодированный я.
      – Че, че? – Андрейку аж захлестнуло от восторга, затрясся от хохота. – Да ведь водкой от тя несет! Чую ведь я! Какой ты, к лешему, кодированный?
      – Водкой несет со вчерашнего, а сегодня я уж закодированный, – с ученым видом урезонил Иван, хотя и в голосе его и в лице проступало смущение.
      – Ты че нам дурня-то ломаешь? Не, ты скажи, а?... – Андрейка локтем толкнул Михаила, подключая в союзники. – Гли, как заворачивает! Че, думаешь, не знаем? У меня свояк кодировался, дак перед этим скоко терпел... Да, штоб кодироваться, пару недель ни грамму... Че, тя ночью сегодня кодировали? Бабу, штоль, какую в городе прилепил? Я вот расскажу Наталье-то про твои коды.
      – Отвяжись ты! – отмахнулся от злоязычного сельчанина Иван, насупился, нахохлился, как воробей, который на проводе под дождем; и свой чемодан в мелкую клетку, с железными уголками, с переводкой на боку: блондинка с букетиком фиалок (были когда-то такие германские переводки в большой моде), – придвинул к себе на сиденье поближе, словно бы прочнее отгораживаясь в свое одиночество.
      «А Наталья-то, жена его, до чего ж славной в девушках была!» – почему-то подумалось Михаилу. И не то чтобы красавица, нет: не было в ней лакомой тяги для юношеских глаз, поминутно высматривающих смазливые черты и открытость красивой фигурки, но в обыкновенности
      Натальи, в этой самой ее обыкновенности и простоте таилось что-то замечательное, не пустое. И ведь местных женихов до нее впоследствии домогалось немало, только она всем отказывала. Вон его выбрала, пришлого. Михаил с легким запоздалым чувством ревности смотрел на Ивана, который, отворотившись от выпивного стола, в некоторой нервозности пощипывал свою бороду, как будто все удостоверялся, что она у него есть. «Раньше-то он безбородый был, – это теперь что-то раскудрявился...», – подумал Михаил опять мимоходом и опять перенесся к Наталье. А вот ее-то он уже давненько не видел, давненько: поселок Рубежница пространен, многолюден, городишко почти; наездами нескоро кого из знакомых и встретишь.
      – Ну ладно, ребята, – вдруг покаянным голосом заговорил Иван, повернувшись к честной компании. – Плесните мне грамм пятьдесят. Внутри-то, и верно, все жгет...
      Андрейку и во второй раз подхватила волна восторга:
      – Видал как, а? Пейсят грамм ему! Видал? Во как он, кодированный-то! – И Андрейка по-союзнически опять толканул локтем Михаила.
      Потом Михаил и радостно ехидствующий Андрейка сосредоточенно ждали, когда Иван за выпитые «пятьдесят» будет держать отчет, объяснит, растолкует свое противоречивое поведение. Иван, и впрямь как бы немного расправившись в лице от принятого и посветлев, любовно огладил бороду – вроде как поправил прическу – и заимел интерес высказаться:
      – Я взаправду ездил кодироваться. Не вру. – Он стыдливо усмехнулся, почесал через куртку плечо. – Да-а... вычитала в газете моя Наталья, что в городе есть баба, гипнотизерша, так она тебе мозги на два года так завернет, что вина переносить на дух не сможешь. Уж не такой я алкаш, под забором не валяюсь, сам ведь знаешь. – Иван кивнул Андрейке: мол, подтверди-поддержи товарища хотя бы в глазах Михаила. – Но бывает и сорвусь. А тут еще начальник мастерской пригрозил: под этим делом замечу – выгоню. А если без работы останешься, куда нынче пойдешь? Это не в ранешное время: руки везде требовались... Вот и начала меня Наталья уговаривать: поезжай под гипноз. Два года, говорит, пить не сможешь, так, поди, и навсегда выработаешь «безвинную» привычку. Со слезами сломала меня да и последние деньги из заначки пожертвовала. И правильно ты, Андрейка, говоришь: перед этим выдержаться надо. Я тоже две недели в рот не принимал, настроился по всем меркам...
      Глядя на Ивана, слушая его присказку, Михаил опять мимолетно вспомнил о Наталье. И нет, не был он влюблен в нее прежде, не ухаживал за ней, не подбивался, однако с отроческих лет, когда ходили они с Натальей в одну школу, в один класс, сбереглось в его душе трогательное почтение к ее особенному таланту; вот имеет живописец особый сущий дар, а музыкант – свой, особый, – вот и у Натальи неповторимая способность к искренности, открытости, простодушию. И всегда почему-то казалось Михаилу: уж кого-кого из поселковых девок и обойдет счастье, так только не Наталью; не может, не должна быть судьба к ней немилосердна, скупа, жестока. Отчего у Михаила основалась в душе такая уверенность, – то ли по наитию, то ли по желанию, чтоб так было, – он и сам объяснить не мог.
      В каждом человеке есть что-то необъяснимое, заковыристое – сфинкс на том или ином направлении.
      – ... Поселился я в Доме колхозника, – продолжал Иван, еще заметнее отеплев после опохмелки: голос звучал увлеченно, глаза оживились блеском, руки стали жестами подбодрять рассказ. – Нашел я в городе хозяйство ихнее. Центр какой-то называется. Записался, деньги в кассу внес. Эх, денег до чего было жаль! Хоть реви! И за чего, думаю, отдаю? За горло свое...
      – Горлу не прикажешь! – насмешливо вставил Андрейка.
      – Да уж... – мотнул толовой Иван. – Нас там таких несколько мужиков собралось. Посадили нас для начала лекцию слушать. И выходит к нам эта баба, гипнотизерша. В белом халате, как врачиха. Сама с виду цыганка – не цыганка, татарка – не татарка, но масти определенно не русской. Волосы смоляные, вьются, лицом смугловата, и глаза черные. Один глаз чуть сильнее щурит, вроде как по-бандитскому. И голос хриповатый, как у мужика. Говорила она все про алкоголь и какие-то внутренние силы. Ничего и не поймешь по-хорошему. Сижу я и все о деньгах горюю. Осень, думаю, началась, ребятишкам бы кой-чего подкупить перед школой. У меня ведь их четверо, – обратясь к Михаилу, внес Иван уточнение.
      Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился:
      – Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Че лишнего-то распложать?
      – Котенок и тот жить хочет, – ответил Иван. – Я вот котенка и потопить не могу, потому что знаю: самое главное для него жизнь... А тут дети... Их надо бы еще... Да ладно! Про другое теперь разговор... Потом гипнотизерша стала нас по одному в отдельную комнату приглашать. Комнатушка небольшая, окно занавешено, одна лампочка синенькая горит. А посередке – табуретка. Лицо у гипнотизерши в этом свете ссиня, будто у покойницы. Поглядит она своими черными зенками, да еще с прищуром, аж внутрях все опадает. И тень ее на стене, как у сатаны... Садитесь, говорит, на табуретку, руки на колени и не шевелитесь. А потом на меня, на голову мне, черный мешок надела. Ну, думаю, попал! А она давай надо мной нагонять... – Тут Иван слегка выпрямился и монотонно, механически затрубил – ясно под гипнотизершу: – Если вы хоть немного выпьете, у вас произойдет разжижение мозгов, прекратится дыхание, выпадут волосы, откажут ноги! У вас потрескается кожа и остановится сердце! Ни капли! Ни грамма!.. Иначе вам смерть!.. – Мама родная! – Иван переменил чужой голос на свой. – Вот, думаю, меня угораздило! Послушался я, на грех, Наталью. Я ведь с детства колдовства всякого побаивался. А тут влип. Сижу, как крот, в черном мешке, а она, баба эта черная, меня полощет – даже мурашки по спине. – Иван покачал головой, мягко улыбнулся, провел рукою по бороде и дальнейшее свое повествование повел с некоторым отступлением: – У меня брат старший Николай (да ты его, Андрейка, знаешь, приезжал он к нам), так он мне признался как-то. Если его кто ругает, отчитывает или чего подобное: от начальства ли, от жены ли, – так он руку в карман засунет и там кукиш складывает. Видом своим показывает, что слушает, кается, а кукиш пуще сжимает. Вот, мол, вам хрен, выкусите! И ничего: после этого к нему вроде ни ругань, ни худое слово не пристает. Это он, Николай, еще с пионеров научился. Вызовет его завуч за провинность или за двойки в учительскую, костит его, песочит, а он пальцы в кукиш до онемения жмет. И с этим кукишем ему спокойно, как под защитой... Нет-нет, Андрейка! Ты мне больше водки-то не наливай. Я уж определенно больше не буду.
      Андрейка, взявшийся за бутылку для очередного застольного круга, на такой Иванов отказ скроил издевательскую мину: дескать, че, опять повыеживаться хочешь?
      – Так вот, – продолжал Иван, уже больше обращая свой рассказ к Михаилу. – Сижу я, слушаю, как мне гипнотизерша мозги воротит, и решаю: кукиш сложить. Руку в карман потянул, а она как гаркнет: «Сидите не движьтесь!» «Я чуть с табуретки не полетел. Вот... Вышел я от нее, как чумной. Весь закодированный. Не помню, как и вернулся в Дом колхозника... Мужики там сидят в комнате, выпивают, надо мной посмеиваются: отметим давай начало трезвой жизни. А я лежу на койке – у меня перед глазами пятна какие-то черные, и все ее голос мерещится, а на голову будто тяжелый венец давит. Уж стемнело давно, а я уснуть не могу и чувствую, лихорадка меня берет. Невмочь мне под этим наговором жить! Невмочь!.. Встал я потихоньку (все уже спать мужики-то улеглись), на улицу вышел. Там на углу киоск всю ночь работает. Подхожу, говорю продавщице: продай бутылку! Думаю, сам себя затравлю, замучаю, покуда меня голос этой гипнотизерши держит. А страшно... Бутылку-то беру, а руки дрожат, и пот – чувствую – выступил... Вернулся тихонько, взял стакан, хлеба горбушку и пошел в умывальник, чтоб не мешал никто и не видал. Умывальник там просторный: лавка стоит и зеркало большое. Налил стакан, а самому боязно: выпью – и вдруг обезножею или с головой чего. А-а, думаю, была не была! Перекрестился в уме, с детьми и с Натальей мысленно попрощался – и шандарахнул стакан. Выпил – и на себя во все глаза в зеркало пялюсь. Жду, когда мозги разжижаться начнут. Смотрю – не текут же, только пот каплями по щекам да по лбу бежит. Бороду подергал – волос тоже не лезет. Ах, думаю, черная сила, не взяла меня: жив! И еще полстакана – для закрепления успеха...
      – Ты как мой тесть: он валидол от болей в сердце примет и тут же брагой запьет... – сорвался на комментарии Андрейка. – Так зачем кодировался-то? Деньги-то для че платил? Че, лишние?
      – Ты мне про деньги не напоминай! И гляди – Наталье не проболтайся. Никому, понял? Я два года и так пить не буду! Пускай все думают, что закодированный.
      – Уж этак и терпеть будешь? – с ехидцей спросил Андрейка.
      – Буду! – нешутейно заявил Иван.
      – Цельных два года? Ни рюмочки? Вытерпишь? – словно пытался растравить односельчанина хитромудрый Андрейка.
      – Вытерплю. Бывает, люди по десять годов сидят в тюрьме и терпят. А тут два года. Обойдусь...
      – Не обойдешься, – с пессимистическим зевком сказал Андрейка.
      – Обойдусь. Говорю же. Поспорить могу.
      – На че?
      – Да хоть на литру водки.
      – Пойдет! – рассмеялся скорый Андрейка; он не притязательный – и на литру согласен; протянул Ивану руку, заключая пари. – Штоб ровно два года – ни грамму.
      – Ты только перед людьми все в секрете держи, – выставлял и свои условия Иван.
      От важности момента они оба встали и, скрепляя уговор легким потряхиванием соединенных рук, все еще обуславливали детали.
      – Штоб даже ни пива... И вокурат два года, до осени.
      – Ладно. Но если проболтаешь кому, с тебя в тройном размере... Разбивай, Михаил!
      Михаил тоже поднялся, символически рассек ребром ладони их рукопожатие. После этого всем стало даже как-то и весело.
      – Ну че, обмоем сделку-то? – задорно спросил Андрейка, дьявольски глядя на Ивана. – Сегодняшняя выпивка все равно не в зачет.
      Иван, с застывшей улыбкой на лице, насторожился: видно, в душе у него что-то зашаталось, заколебалось на какой-то чреватой грани, и все существо его будто приближалось к решению: «А-а, давай в последний раз! Наливай!» Михаил, наблюдавший за ним, даже сам прочувствовал эту зыбкую позицию Иванова настроения и держался начеку. А дьявол Андрейка осклабился, глядел на Ивана угодливо-нагловато, рукой уже обхватил горлышко бутылки, повернул ее к соблазняемому нарядным этикеточным боком.
      – Не, – наконец выдохнул Иван. – Не-е, разговляться я через два года буду!
      – Дело хозяйское, – по-простецки сказал Андрейка. – Нам с Михаилом токо выгода.
      – Не-е, – повторил Иван еще тверже, взял чемодан и вышел в проход.
      – Ты куда это? – спросил Андрейка.
      – Покурить, в тамбур.
      – А че чемодан взял?
      – Так. Он крепкий, на нем сидеть можно...
      Мокрая серость дождя немного осветлела, капли еще падали, но мелко и скучно, видать, основные ресурсы туч истощились. Обмытый, влажный, уныло-равнодушный осенний пейзаж плыл за окном: поля, рощи, дальний лес, – во всем этом было что-то покорное, смирное, нетленное. Михаил отвернулся от окна, понаблюдал за Андрейкой, который, держа стакан и бутылку перед собой, усердно – «што-бы не обшибиться» – делил оставшуюся водку на двоих. Михаил встал, сказал, чтобы Андрейка допивал все, что он сам больше не хочет, и тоже пошел покурить.
      Иван в тамбуре стоял возле чемодана, посасывал папироску, Михаилу улыбнулся дружески. Некоторое время они курили молча, а потом, очевидно, Ивану захотелось дать пояснения к своей истории, приоткрыть для человека, в общем-то, ему шапочно знакомого, некоторые частности:
      – Пьешь – денег не щадишь. А как трезвый – денег-то пропитых до боли жалко. Не потому, что жаден: работы сейчас нету. Боюсь, мастерскую бы нашу не закрыли. Я вон даже ради экономии бриться перестал. С бородой-то что, взял ее ножницами обкорнал, подправил, а бриться – тут расход нужен. Уже привык, и Наталья говорит: ничего, – даже нравится... Мне ее деньги вхолостую пускать никак нельзя. Придется теперь закодированным быть. – Иван виновато улыбнулся и развел руками.
      И опять они курили и молчали, обоюдно глядя за окно на березовый поредевший лесок, в светлый сумрак утихающего дождя. А быть может, и думали в эту минуту об одном человеке?
      Михаил опять вспомнил Наталью: еще тогда, на заре, юношей, когда посматривал на нее чаще, чем на остальных девчонок, наметился у него ее искусственный образ: будто похожа она на березку, одиноко стоящую на пригорке, и издали эта березка вроде печально-безразлична, молчалива, – но это только издали, а подойдешь – она вся такая живая, радостная, приветная, и с тобой пошепчется о самом сокровенном.
      Теплушка, замедлившая ход, будто споткнулась, дернулась, покачнулась и замерла. Небольшой полустанок. Следующая будет Рубежница.
      – Я здесь сойду, – сказал Иван. – до Рубежницы пять километров – мне пройтись надо. Выдышаться... А если Наталья все же заметит, я, на крайний случай, скажу ей, что это там, у гипнотизерши, мне и налили. Для устрашения, мол, организма. Чтобы отвращение сильней выработалось...
      Михаил усмехнулся столь сомнительно состряпанной Ивановой отговорке, пожал на прощание руку. Иван спустился по насыпи, пересек овражек и выбрался на дорогу, темно-желтую, песчаную, с мутным глянцем луж. Михаил, пожалуй, и сам бы в охотку прошагал до Рубежницы, невзирая на кислый, слякотный день, вдохнул бы в себя воздух лесного и полевого простора, ощутил непокорную широту и заунывную тишь родных мест, от которых добровольно отрекся, выиграв себе заурядное городское местечко. Теплушка поскрябала дальше.
      – Выгуляться, говоришь, пошел? Ну-ну, ему пользительно, – откликнулся злоречивый Андрейка на исчезновение Ивана. – Пару годов, говорит, в завязке будет. Как бы! Напьется при первом же удобственном случае! Я и сам экий же. Сколь раз зарекался и сколь раз себя же обманывал! Вроде и хочешь утерпеть: и понятие к этому есть, и умом себя сковываешь, и, как дите, себя уговариваешь, – а не-ет, не выходит. Все равно сорвешься. Там сорвешься, где и не думаешь... Это, может, у немцев у каких или у англичанинов: сказано – сделано, они и шагу в сторону не отступят. А русского человека угадать нельзя! Он сам у себя не в подчиненьи! Я те точно говорю: погоди, запьет Иван! Не утерпит! – злорадным голосом говорил Андрейка и все сильнее пьянел.

2

      Зимой, после Нового года, Михаил снова приехал в Рубежницу. Навестить мать.
      Снег, обильный, провинциально-чистый, веселый, убелил, окутал, обмолодил весь поселок. Снег сокрыл изъяны крыш, изгородей, подмаскировал покосившиеся хозпостройки, сараюшки и бани из отемнелых досок и бревен; снег принарядил окрестности, улицы, дома и, быть может, немного человеческую душу. И даже пивной павильон, синенько окрашенный – давно окрашенный и уже давно облезлый – гляделся в эту снежную пору, под толстым покровом сверху и по окружью, посвежелым и прихорошившимся, словно старенькая разбитная бабенка, подкрашенная и приодетая. Снег внес и еще один прок: не видать, не заметны брошенные окурки.
      Тут, в пивной, Михаил и встретил Андрейку. Михаил зашел туда с банкой купить пива: нынче он задумал топить баню – и для себя, и для матери; ну а после бани – пивка холодного, да и мать-старуха тоже выпьет с полстаканчика. Андрейка же в таком злачном мужиковском месте завсегдатай. По-прежнему в своей кондовой фуфайке, которой мог изменить только в самые жаркие летние месяцы; в черных брюках, вернее сказать – в штанах, глаженных, видать, только со времен пошива и отлично приютивших всякую приблудную грязь и пятна; в заячьей шапчонке, раздрызганной годами; на лице у Андрейки щетина двух-трехдневного небритья и улыбка, веселехонькая, озорная, а руки опять немытые, или недавно мытые, но он их уже успел где-то извозить. Андрейка сейчас в поддатии, болтлив, напорист, и Михаила, встретив радостно, тут же отвел в угол за пустой столик. Без всяких вводных перешел к изложению дела:
      – Иван уж почти начал пить-то. Тут к нему брательник Никола приезжал. Дак он, Иван-то, уж полстопки отглонул. Во! – Андрейка привычным солидаризирующим жестом – легким ударом локтя – увлекал Михаила. – Он передо мной-то отпирается, вывертывается. Говорит, даже языка не смочил. Но ниче, еще попадется. Сорвется еще – там и зацепим... На ровном месте где-нибудь сорвется. Нашему-то человеку на ровном месте споткнуться легче, чем на лестнице. На ровном-то месте бдительность притуплена.
      А на лестнице-то человек осторожен: туды да сюды глядит, цепляется покрепче, а на ровном месте... На горьком опыте проверено. На то он и есть наш человек... Мы и войну выиграть могем, а какую-нибудь тварь местную изжить не можем, – философствовал Андрейка, остро заглядывая в глаза Михаилу. – Свирюхнется Иван где-нибудь на ровном месте. Сам об том не думая. Не он первый... Я его все равно обоспорю, супостата!
      Михаил, слушая собеседника, невольно, как-то обреченно кивал головой и немного удивлялся про себя: неужели Андрейка всерьез хочет, чтобы Иван поскорее «свирюхнулся», или недосообразит Андрейка чего-то? А тот с неистовым азартом, смаком, будто шла у него беспрестанная охота за планом и во всем свете не было ничего приманчивее, чем наградная водка, сжимал чумазые кулаки:
      – Скоро, скоро на его литру пить! У меня аж сосет. Я те, Михаил, как свидетелю, евонную бутылку оставлю. Одну, конечно, выпью, как победитель. Другую – тебе. Че, не веришь?...
      Погостить у матери Михаил намеревался с неделю: на заводе, где он работал, всех сослали в административные отпуска, залатывая таким маневром простои и безработье; намеревался кой-чего подремонтировать в отчем дому: заменить колодезный барабан, подправить крыльцо, укрепить дверные расхлябанные петли. К починке потребовались металлические штуковины. Походил по сараю, поискал – не нашел, у соседей поспрашивал – те подсказали: «Ты в механомастерскую сходи. Тебе там за бутылку подберут».
      Конвертировав российские же рубли в российскую же валюту, которую завернул в газетку, Михаил направился в мастерскую, и первым, кто подвернулся там, был Иван. В брезентовой робе, в огромных валенках, на лицо пополневший, гуще обросший бородой, Иван встретил Михаила с большой приветливостью, сразу взялся уладить хлопоты с железячками. Но когда пришло время рассчитываться, Михаил замешкался: отдавать водку Ивану что-то претило, сдерживало, будто против себя пойти. И все же протянул, – протянул коротенький газетный тубус, содержимое которого любой мужик и на ощупь определит.
      – Да я ж теперь не употребляю. Неужели забыл? – по-доброму усмехнулся Иван и газетный сверток повернул назад.
      Михаил хотел было сказать, чтобы тот взял для каких-нибудь взаиморасчетов, на будущее, но не сказал, а неловко, смущаясь, принял бутылку обратно, буркнул, что останется должником.
      – Я тогда, помнишь, до Рубежницы пешком пошел? Ну вот, тогда сам себя и закодировал, – рассказывал Иван, когда сели они на лавку в курилке. – Я по дороге в лес зашел, костерчик запалил. При мне кружка была солдатская. Воды набрал, вскипятил, травки туда набросал. Как снадобье. Сел на пенек, попиваю и сам себя уговариваю: чтобы два года ни капельки. – Иван задумчиво улыбнулся, провел по бороде, стряхнул с папиросы пепел. – Хорошо я там на пеньке посидел, обо всем сам с собой договорился. Для человека очень важно самому с собой договориться. Понять себя и договориться.
      Было сейчас в Иване что-то просветленное, истовое, цельное, словно был он не просто сельский слесарь Иван, а праведный инок. Михаил смотрел на него даже с некоторым почтением и белой завистью: похоже, и впрямь, человек с собой во всем сошелся и не страшит его ни суетная копошня, ни грозовой удар земной жизни. Вон даже что-то в нем картинное появилось, подумал Михаил, поглядывая на его бороду, спокойно, наверное, с ним Наталье: прижмется к нему, такому большому, коренистому...
      – Вернулся я тогда домой, – досказывал Иван. – Наталья хоть и улыбается, а сама, чувствую, неспокойна, не разберет: пил я или нет. Обошлось. Допытываться не стала. Но за мной еще долго слежку вела. Не так что бы как сыщик, а все доглядовала, будто я болен. Угодить хотела. И дети вели себя смирно. А вот уж Андрейка меня донял. Видал ты его?... Ну и чего наплел – шалаболка?... Ну, про это он врет. Брат Николай правду ко мне приезжал. Было. И за столом сидели. Мне уважить его хотелось. Чего он без меня за первый тост выпивать будет? Я поэтому и поднял с ним стопку. Не сказал, что кодированный и Наталье сказал, чтобы говорить погодила. Подняли мы стопки, как полагается: спервоначалу «за встречу!». Он свою-то опрокинул, а я свою только к губам поднес. А Наталья как закричит: «Ваня!» Я смотрю, она как полотно белая. И дети аж все остолбенели. Николай тоже поперхнулся. Я тут стопку опустил, говорю: чего испугались-то? Я ж из уважения, так, для виду, – Иван усмехнулся, видно, заново переживая ту трагически веселую сцену. – А Андрейке не верь. Он наговорит... Не дождется. Мы его литру вместе с тобой, Михаил, разопьем. По совести сказать, выпить мне иной раз жутко охота. Слюнки текут, Иван почесал в бороде, виновато сощурив глаза.
      Возвращаясь из механомастерской, идя по окраинной поселковой улице, Михаил глядел вдаль, на синий дальний лес на дальнем угоре, и о чем-то думал – простом, ясном, невыразимом, как природа, как солнечный свет, как искры снежной поземки.
      В одном из палисадников, на рябине, где уцелели бурые мерзлые гроздья, Михаил увидел снегиря, толстенького такого, красногрудого, щекастого, с юркой головой; вспомнил, как в детстве с пацанами ставили силки. Ловили тех же снегирей, чечеток, синиц. А потом свою добычу Михаил отпускал. Другие держали дома, умудрялись продавать, а он отпускал: то ли жалко, то ли за ненадобностью. Пускай летят себе... Вдруг Михаил споткнулся о след гусеничного трактора, который разгребал дорогу от снега. Надо же, почти на ровном месте! – подумал мимоходом Михаил. Шельма же этот Андрейка: он про дороги рассуждать мастер. Силен злоехидным умом!

3

      Многое, однако, забывается человеком. Даже любовь, клятвенная месть, даже радость исполненной мечты и раскаяние похмелья, и уж тем более испаряются с зеркала памяти случайные интересы, краткосрочное любопытство, разрозненные впечатления. Вот и в жизни Михаила, в суетности ее, затерялся на периферии сознания былой спор, заключенное пари между Андрейкой и Иваном, где он, Михаил, был в то время третьим, непременным действующим лицом. Так уж складывалось, что и в Рубежнице, куда он наведывался к матери неизредка, не подгадалось свидеться ни с Андрейкой, ни с Иваном. И все же одна встреча напомнила об их споре. С Натальей.
      Стояло раннее лето, и что-то первозданное, свежее присутствовало еще во всем, словно по инерции от весны. Тогда и надумал Михаил – то ли для разнообразия жизни, то ли под влиянием ностальгических мотивов из детства – выбраться на пруд на рыбалку, поудить. Приготовил снасть, накопал червей и в сумеречную рань, когда восток едва тронуло заревное золото, отправился по росе к речке.
      Мечты об ушице не сбылись: сидел на берегу, истово пучил глаза на мертвый поплавок, менял червей, плюя на них и плюя мимо них от досады. Даже сопливого ершика не вытянул, не заманил! А когда небосклон над прудом заполонило солнечным светом, так, без единой поклевки, Михаил засобирался назад. Тут он и увидел, а чуть позже повстречал на пути к пруду семейство. Женщина и двое ребятишек – девчушка да мальчуган, годков по восемь-девять, может, погодки, ростиком вровень – тянули за лямку продолговатую тачку на велосипедных колесах; в тачке – жестяная ванна и таз, загруженные бельем. Михаил сперва и не признал Наталью. Была она в туго повязанном платке, наглухо спрятанными под этим платком волосами, в сером рабочем халате и резиновых высоких сапогах. Она первая узнала Михаила, заулыбалась:
      – Белье едем полоскать. Мать меня с детства приучила полоскать на пруду. Там раздолье. Дома разве так прополощешь!.. Младших своих в помощники взяла. Правда, толку-то от них не больно, зато не скучно... Ты чего так на меня приметно смотришь? Постарела, поди? Давно не встречались-то.
      Поговорили о самом будничном, бегло, и хоть ничего не вспомнили о своей школе, о своем классе, все же как будто на минутку присели на предпоследнюю парту в том далеком седьмом «Б», когда классная дама определила их сидеть вместе.
      – Покатим мы, – усмехнулась Наталья, добродушно закругляя разговор и запрягая себя и русых помощников в повозку.
      Но Михаил задержал ее вопросом: «Иван-то как?» И не хотел, чтобы двусмысленно получилось, а все равно в подтексте звучало: «Не пьет?»
      – Ничего Иван. Слава Богу! – коротко и настороженно отозвалась Наталья, словно побаивалась: не сглазили бы мужа. Однако поговорить о нем все же решилась и после нескольких фраз даже приоткрыла – голосом потише – тайну: – Я той бабе, которая его закодировала, каждый раз, как в церкви бываю, свечку ставлю. Хоть, может, она и веры чужой. Кабы не она, не знамо, как бы мы с четырьмя детями перебивались. Разве стали бы держать Ивана в мастерской пьющим? Кругом сокращения, безработные... Я не знаю, как у вас в городе, а у нас в поселке не житье становится, а мытарство. Люди отруби едят, свеклу с хранилища воруют. Старухи говорят, в войну легче жилось. Пусть голоднее, но легче: народ-то дружней был. А теперь каждый поодиночке бьется... А случись: Иван без работы, – горе! Я каждый вечер сижу и боюсь. Жду его с работы и боюсь. Вдруг начнет? А увижу, что он трезвый идет, петь охота... – Она улыбнулась, открытая и еcтественная в своей бабьей радости. – Теперь, Михаил, у меня одна задача, чтоб Ивана на второй срок к этой гипнотизерше отправить. Поедет ли вот?
      Михаил дружески успокоил, что Иван, пожив теперь «без водочного одурмана», согласится и на другой срок «на гипнотизершу».
      Уходя от пруда, Михаил несколько раз оборачивался на Наталью, наблюдал, как она со своими младшими, сыном и дочуркой, тащит горку поклажи. А потеряв их из виду, он представил, как Наталья, склонясь на мостках, будет полоскать белье, дергать его туда-сюда, выкручивать, отжимая, встряхивать и браться за следующее, – на большую семью. А потом, наработавшись, она распрямится в полный рост – аж до хруста в пояснице, – оботрет пот с лица, приструнит детишек за баловство и брызганье и, вздохнув, улыбнется, глядя на утекающую из-под ног золотую рябь воды, на которой разлито солнце... Да, может, и неспроста появилась у него, у Михаила, эта странная уверенность, что Наталье в жизни наверняка повезет: есть в ней истинный устой и ясность, и достоинство в ней и простота, как у березы в поле, как у свечи пред иконой Богоматери, как у звезды в прозрачном полуночном небе.
      Возвратясь с бесплодной рыбалки, Михаил весь день прослонялся по дому, по двору, по огороду, и ни к чему не мог приложить руки, курил, бездельничал, о чем-то рассеянно думал, а с матерью разговаривал ласковее и теплее обыкновенного, хотел ее потешить, окрасить ее старушечью одинокую вдовью жизнь.
      Но давненько это уже было. Нынче вон уже осень. Опять осень! Следующая, очередная.
      И все же нет! Нет! Мало забывается человеком: все на нем – след, все – отметина, все – отпечаток!
      Осень выдалась яркая, сухая, и на пересадочной станции, куда Михаил только что прибыл с электричкой из города и откуда отбывать ему с теплушкой до родной стороны, его радовало обилие солнечного блеска на стеклах станционного здания, ровная, густая, не оборванная дождем и ветром желтизна придорожных тополей, до цыганской смуглоты загорелое лицо пастушонка, который шумно гнал через переезд маленькое козье стадо.
      Теплушка уже стояла на станции, готовая к посадке, с открытыми дверями, но до отправления ей – больше часа. Теплушка совершала челночные рейсы – туда и оттуда – и недавно пришла из Рубежницы; Михаил уже успел кивнуть головой нескольким знакомым; здесь, на этой узловой станции, всегда происходила встреча-разлука едущих в поселок и уезжающих из него.
      Чтобы до отправления не томиться в вагонной духоте, Михаил обогнул вокзальчик и по песчаной тропке пошел к близкому березняку: посидеть в тени на траве, прислонясь к белому стволу, переждать время. Тут, на опушке этой березовой рощицы, уже расположилось несколько человек, тоже из ожидающих своих рейсов пассажиров: кто сидел небольшой компанией, кто – поодиночке. Проходя мимо одного из таких, взгляд Михаила будто что-то цапнуло – абсолютно незабвенное, резкое, хотя, в сущности, пустяк-пустяком.
      Под березой, возле тропки, неподвижно сидел мужик, отрешенно сгорбившись, с опущенной головой. Сам по себе он ничем не выделялся: одет в обыкновенный, невзрачно-темный пиджак, склонился, дремлет, кажется, устал в дороге человек. Рядом с ним, по одну сторону, – это Михаил разглядит чуть позже, – стоял на траве початый шкалик водки, стакан, а на газетке – нехитрый натюрморт из расхожей буфетной закуски. По другую же сторону – что и важно! – чемодан в мелкую серую клетку, с металлическими уголками и германской переводной наклейкой, на которой беловолосая фрейлейн с букетиком фиалок. «Та самая! Она!» – замер Михаил, повинуясь безошибочности своей зрительной памяти. Михаил подошел к мужику поближе, зорче всмотрелся в блондинку-немочку на картинке и, удостоверившись безоговорочно, вежливо сказал, что чемодан ему этот известен. Незнакомец сперва как бы не услышал – не сразу, не спеша поднял голову. Но никаких объяснений Михаилу уже не потребовалось: да это Николай, Иванов брат! Их единая порода сразу видна, многие черты сличать можно; да и знаком он ему уже опосредованно. Только Николай безбородый и постарше. Лицо у него сейчас было утомленное, глаза с красниной, будто не спал сутки.
      – Я не с чемоданом, а с сумкой приезжал. Новая сумка-то, старшему племяннику подарил, ему уж больно приглянулась, в ПТУ ходить. А чемодан мне Наталья дала. Ивана чемодан, он с ним из армии пришел, в Германии служил, – негромко говорил Николай.
      Михаил опустился рядом с ним на траву, хотел спросить, долго ли он гостил в Рубежнице, что нового у Ивана, однако вопросы эти оказались невостребованы: Николай молча налил в стакан водки и протянул Михаилу:
      – Помяни-ка брата. Я ведь на похороны приезжал. Ты, похоже, с Иваном-то знался...
      Михаил машинально взял стакан и даже машинально понес его ко рту и только тут, только в этот миг, внутренне содрогнулся и опамятовался. Его потрясло не столько известие о смерти Ивана, о причинах которой он еще ничего не слышал, а воспоминание о своей сумасбродной, нелепой, давней уверенности, что Наталья должна быть в жизни непременно счастлива. Да с чего бы это! Да в кои веки русской бабе, крестьянке-труженице, отламывалась лакомая жизнь! Кто для нее такую приготовил? Вихрем невыразимой досады пронеслись эти мысли, когда пил Михаил эту поминальную – самую горькую – водку.
      – Иван-то все два года продержался. Не пил, – тихо заговорил Николай... Да, все два года Иван не согрешил ни единой каплею, поборов свое хотение, придушив в себе тягу к этой дикой анестезии русской жизни, он всегда мучительно помнил, что закодированный... И Андрейка, дьявол Андрейка, оказавшись в проигрыше, выставил неминуемую наградную литру. Все произошло в пивной, в той самой рубежницкой пивной, где когда-то Андрейка грозился перед Михаилом одолеть своего «супостата», за которым неусыпно следил, кого норовил сбить с панталыку, над кем хотел позубоскалить при ненароком случившемся срыве.
      – Ну че, Вань, на! Бери! – говорил Андрейка в окружении любопытствующих мужиков, выставляя на стол пару бутылок. – Вокурат два года протерпел. Я проспорил, вишь – выставляю... Ну че, бороду чешешь? Я тя насквозь вижу: соскучился! На вот, заслужил! Законную! – И Андрейка с веселой пораженческой злостью сорвал за ушко пробку, повернул бутылку вверх дном – полил водку в пол-литровую пивную кружку. И вылил ее всю! Почти до венца! – Заслуженная, пей!
      Иван не произносил ни слова, смущенно и торжественно улыбался, как улыбается именинник, в честь которого произносят речь. На полную кружку покосился с насмешливым удивлением, будто принимал все это за игру.
      – Ну че ты? Давай празднуй! – громко раззадоривал Андрейка, привлекая к зрелищу все больше посетителей.
      Иван окинул взглядом обступивших мужиков, усмехнулся, хмыкнул и осторожно потянул руку к кружке. Он уже огладил бороду, предстартово выдохнул и под общее затухание голосов поднес кружку к губам. Но на какое-то время растерялся, будто что-то забыл или не учел, и даже немного побледнел, будто жуть, пропасть разверзалась перед ним; потом оглянулся на входную дверь пивной, будто некстати, под руку, могла его окликнуть Наталья или кто-нибудь из четырех его детей мог подглядывать за ним, и наконец опережая повторные бодрительные зазывы Андрейки, решительно приложился к кружке.
      Все мужики молча, заинтересованно следили: одолеет всю или прервется? А жаднее всех наблюдал Андрейка, скривя рот в ухмылке: всю вольет Иван – «ну че ж, молодец!», – а если сбои – значит, «кишка тонка», – тогда хоть малое утешение самолюбию проигравшего Андрейки. В кружке убывало – терпеть зрителям пришлось недолго.
      – Ха! Целую! До дна!
      – Ну, силен Иван!
      – Знай наших!
      – Я ж говорил, што соскучился! Всю хлобыстнул!
      Пивную наполнил беспорядочный говор мужиков, возгласы Андрейки; некоторые стали расходиться, считая, что главное действо позади; и никто вовремя не всполошился, а кто-то всполошился запоздало и безнадежно, увидев, что по лицу Ивана поползли красные неестественные пятна, словно внутри у него занимался пожар. Иван замотал головой, хотел вроде бы что-то сказать, попросить, но не смог и зажмурился. А потом, как от испуга, резко, широко открыл глаза и враз весь побледнел, и даже не просто побледнел, а будто стал сзелена, и задышал тяжело-тяжело, шумно. Он попробовал идти, но пошатнулся, вцепился руками в край стола и захрипел, стал произносить что-то нечленораздельное; он еще поднял руку и обернулся ко всем, будто хотел что-то сказать или выкрикнуть, но никто ничего больше от него не услышал: ноги у него подкосились, и он рухнул на грязный, затоптанный пол. Он упал навзничь, раскинув руки, задрав бороду, он еще судорожно дернулся всем телом и остановился.
      – ... Его откачать пробовали, – рассказывал Николай, покусывая сухую травинку. – Не смогли. Он ведь с работы шел – на голодный желудок. Да столько времени не пил. Да и водка черт знает какая... Андрейка-то потом слезами ревел, перед Натальей на колени вставал, казнился. Ясно, что он смертного умысла не держал, по дури полную кружку подсунул. Да не воротишь... Наталья-то теперь все молчит. Как в воду окунули...
      В остывающем осеннем небе еще ярко, лучисто светило солнце; в бесконечных нитках железнодорожных электропроводов таилась несбыточная мечта о необъятных пространствах; беспризорная пегая дворняжка бегала возле станции, попрошайничала у людей жалостливым взглядом. Николаю и Михаилу подходило время расставаться. Николаю надо было на проходящую электричку в город, а Михаил мог еще посидеть, да и нужно ему было посидеть, потому что его немного мутило от выпитой заупокойной водки.
      Вскоре Николай, брат покойного Ивана, ушел. От него осталась только примятая трава вблизи березы, пустой шкалик из-под водки и следы на желтых песчаных прошлепинах тропки, которая извилисто белела на солнце. И все это: примятая трава, порожняя бутылка, следы на песке – были так беззащитны, так недолговечны и мимолетны по сравнению с негасимым солнечным светом.

      Командир моджахедов Сидор-хан принял группу Независимого телевидения из Москвы в гостевом доме. С ним связались по спутниковому телефону и на московском русском попросили об интервью.
      – Из Москвы?... – екнуло сердце Сидор-хана.
      – Да, корреспондент НТВ. Выходила на вас целый месяц.
      Женский голос Сидор-хану был знаком. Недаром он все свои последние операции посвятил поискам хорошего телеящика с видаком и спутниковой антенной. Моноблок «Панасоника» он добыл просто. По оперативной наводке его отряд устроил засаду на автопоезд, шедший с грузом гуманитарной помощи для правительственных структур Таджикистана. По документам груз проходил как медикаменты и продовольствие. На самом деле в рефрижераторах везли видео-, сан– и оргтехнику, мебель, оружие. В середине каравана сверкали три шестисотых «мерседеса». Караван сопровождали два бронетранспортера, вертолет и взвод спецназа.
      Погода была хорошая, и Сидор-хан провел операцию по всем правилам военной науки. Отряд закрыл вход и выход из ущелья, огневые точки расположились на господствующих высотах. Чуть было не испортил песню вертолет, но Сидор-хан уже давно таскал с собой на операции новенький комплект ракет «Стингер». По технике его люди, как и прежде, работали ПТУРСами, воздушную цель лично снял командир. На вертолете поздно сообразили, отчего колонна застряла в ущелье. Машина зависла над головным «КАМАЗом», оценивая обстановку, тут ее Сидор-хан и срезал.
      Уцелевшие спецназовцы грамотно выскочили из подбитых БТРов, заняли оборону. Но позиция у них была никудышняя, что понимали обе стороны. Сидорхан приказал прекратить огонь. В бою он всегда руководствовался целесообразностью. Если вести бой на уничтожение, дело затянется до вечера, а то и до утра. Ему же нужен был груз. И он сделал паузу, приглашая противника поразмышлять. Командир спецпазовцев оказался, во-первых, не глупым, а во-вторых, не жадным. Он скомандовал отступление, справедливо полагая, что цена груза не адекватна жизни тридцати бойцов. Экипаж вертолета, вероятно, в этом пасьянсе не учитывался. С собой спецназовцы унесли лишь своих раненых бойцов.
      – Шакалы! – выругался Сидор-хан. – Считают лучше, чем воюют.
      – Голова берем? – спросил его заместитель Расул.
      – Кто их у тебя купит? В Афганистане американцы покупали, а здесь?
      – Американ ухи брал. Пара ух солдата – пять тысяч, офицер – десять тысяч долларов.
      – Вот-вот. Русские за десять тысяч свои уши продадут. Но как американцы солдатские уши отличали от офицерских?
      Расул засмеялся и пошел к вертолету. Вернулся с полным мешком.
      – Сколько?
      – Четыре.
      Но Сидор-хану было не до голов вертолетчиков. Что делать с грузом? «КАМАЗы» в гору не попрешь, оставлять жалко. С минуты на минуту могут нагрянуть самолеты. А «мерседесы»? Воины Аллаха, и те понимают, что такое цвет мокрого асфальта. Цокают языками, заглядывают под багажник, как ишаку под хвост. На такой бы машине да по родному городу...
      Но у Сидор-хана уже нет родного города. Родины нет, отца-матери, Бога. Ислам он принял – но какой, к черту, мусульманин из Кольки Сидоровича? Однако вот отпустил бороду, под которой хрен разберешь, Колька там или Мустафа. Рыжая борода, густая. Всю сознательную жизнь переживал Колька Сидорович, что он рыжий. Дразнили его, лупили, в рукав плевали при встрече. Он огрызался, отбрехивался, прикидывался мелким рыжим бесом, гораздым на пакости. Но своего часа ждал. Не мог поезд всегда идти в одну сторону. Потомок белорусов, уехавших на заработки в Среднюю Азию, Николай вырос в Каттакургане. Русских в нем было больше, чем узбеков, но жили и армяне, и татары, и греки, и турки-месхетинцы. Евреи тоже жили. Колька мог изобразить акцепт любого из каттакурганцев, а узбекский знал не хуже родного. И ждал, ждал своего часа.
      И вот поезд медленно остановился. Из города побежали евреи, потом армяне, греки и прочие. Поезд тронулся в обратную сторону.
      Началась перестройка, и это был шанс для любого, у кого на плечах голова, а не бурдюк с вином.
      Николай, работавший на масложиркомбинате инженером, двинул в военкомат с заявлением. Каждый год его, младшего лейтенанта запаса, забирали на сборы, и он знал, к кому обращаться. В военкомате сильно удивились, потому что в девяносто первом уже больше бежали из армии, чем наоборот, но навстречу пошли. Николай получил мотострелковый взвод, потом роту, из Узбекистана перекочевал в Таджикистан. За три года он овладел всеми видами боевого оружия, в том числе трофейного, научился водить БМП и БТР, изучил устройство мин-растяжек и прочей дряни. Бойцы звали своего командира «Чертом», естественно, рыжим, Николаю это нравилось. Полтора года назад он почти одновременно получил батальон и капитана. Тогда же между таджикскими кланами началась война за власть. Батальон Сидоровича был переброшен в Курган-Тюбе, где расположился вторым барьером между столицей и моджахедами-оппозиционерами, прущими из Афганистана.
      Первый барьер, пограничные войска Пянджского отряда, их уже едва сдерживал.
      Капитан Сидорович присматривался, прикидывал, оценивал. И к тому моменту, когда к нему пришли, он уже знал, что в этих горах хозяином может быть лишь человек с ружьем.
      Сидоровича пригласили на плов к одному из здешних начальников, дали к плову ложку, поставили большую чарку. Хозяин, Сафаров, наливал коньяк пополам с рижским бальзамом. «Откуда здесь бальзам взялся?» – недоумевал капитан, но пить не отказывался.
      – Мы о тебе знаем, – после третьей чарки сказал Сафаров, толстый человек с ласковыми глазами. – Ты продаешь хорошую технику.
      – Я еще никому ничего не продавал, – рыгнул ему в лицо капитан. – Дарил, уважаемый.
      – А продать можешь? – огладил, как омыл, смолянистую бороду хозяин.
      – Могу.
      – Ты русский, который родился в Узбекистане? – вступил в разговор второй, похожий на муллу.
      – Если знаешь, зачем спрашиваешь?
      – Нам нужен командир, – сказал третий, в котором Сидорович безошибочно определил школьного учителя.
      – Кому – нам?
      – Узбекам, живущим здесь.
      Капитану Сидоровичу давно было ясно, с кем он имел дело. Сафаров – директор крупнейшего в этих местах завода. Мулла – он в любой одежде мулла, злой, тощий, неуступчивый. И директор школы, спайка между городом и деревней, между богатыми и бедными, между верующими и атеистами. А Сидор-хан – так он сразу себя окрестил – может стать человеком с ружьем, обеспечивающим порядок. Это его устраивало.
      – Но я не могу просто перейти к вам, – сказал он. – В плен, может.
      – Скоро здесь будет большой отряд из Афганистана, – сказал хозяин. – Он устроит тебе засаду. В плен один пойдешь?
      – В плен пойдут все, кто будет со мной. Потом обменяем или продадим. А ваши меня не шлепнут? По ошибке?
      – Живой будешь, – осклабился Сафаров. – Дом тебе дадим, жену, все, что захочешь. Командуй.
      Да, это был тот вариант, который рисовался Николаю бессонными ночами в казарме или в палатке. С оружием в руках он делает деньги, сотню-другую тысяч долларов, и уходит в Узбекистан. Все свои гражданские документы он сохранил. Из Ташкента правоверному мусульманину несложно будет уйти на священный хадж в Мекку. Или просто купить билет на самолет в Арабские Эмираты. Кроме Эмиратов и другие страны есть – Саудовская Аравия, Кувейт. О Южно-Африканской республике он много слышал.
      Но нужны деньги, доллары. И умный человек при оружии мог их сделать здесь за короткое время.
      И Сидорович ушел к новым хозяевам. Взвод, который он сдал моджахедам, был разгромлен. Уцелевших солдатиков моджахеды, руководствуясь советами Сидор-хана, обменяли на технику и вооружение. Лучше было бы на деньги, но откуда они у нынешней российской армии?
      Курган-тюбекские хозяева через своих людей в центре имели оперативную информацию о действиях президента.
      Сидор-хан от двух своих сослуживцев, спасенных им от гибели и введенных в курс дела, получал нужные сведения о делах в войсках. Петренко и Козлову тоже нужны были деньги.
      Коридор же, по которому наркотики из Афганистана переправлялись в Среднюю Азию и Казахстан, существовал здесь испокон веку. Сидор-хану вменялась в обязанность его охрана.
      Но не тот человек Сидорович, который берет лишь под козырек и щелкает каблуками.
      С первых дней он сформировал отдельную боевую единицу, полуроту, набрал в нее наиболее толковых и отчаянных и занялся собственными операциями. Одной из них и был захват гуманитарного транспорта. «КАМАЗы» и «мерседесы» они тогда все же перегнали из ущелья в надежное место.
      Хозяевам из Курган-Тюбе эти операции, конечно, не нравились, но и воспрепятствовать им они не могли. Да и Сидор-хан делился. Один из захваченных «мерседесов» он передал Сафарову. Второй ушел к друзьям в войска. Третий он приберег для наркоторговцев, но пока ездил на нем сам. И все три адресата получили личную просьбу Сидор-хана: добыть для него спутниковую антенну, действующую в полевых условиях. Первыми откликнулись бывшие сослуживцы, что растрогало Сидор-хана до слез.
      – Зачем тебе спутник? – спросил его Расул, когда Сидор-хан показал ему подарок. – Москва смотреть?
      – Видишь рыжего мужика? – показал на экран телевизора Сидор-хан. – Мой брат.
      Расул подошел к телевизору вплотную, прислушался, о чем говорил рыжий.
      – Большой человек, – сказал он. – Зардак.
      – Кто?
      – Зардак, рыжий по-вашему. Ты и он братья. К нему поедешь?
      – Скорее, он ко мне.
      – Ты тоже большой человек.
      «А ведь при случае ты воткнешь мне нож в спину, – подумал Николай. – Не успею нажать на курок – воткнешь. А я-то думал – кого они Зардаком называют?...»
      Расул был хорошим исполнителем, и Сидор-хан предполагал с ним расстаться в числе последних.
      – Записываешь, что он говорит? – Расул перехватил поудобнее автомат, с которым не расставался и в постели. – Кино будет?
      – Кино, кино, – остановил запись Сидор-хан. – Он ко мне приедет, я ему и покажу кино. Память.
      Расул кивнул головой. По-русски он понимал и говорил лучше других, хотя часто при чужих прикидывался чуреком.
      Сидорович записывал на видео все выступления главного Зардака России. Нравился он ему. Умением держаться, говорить, ни в грош не ставить других и любоваться собой. Он был рыжим, прорвавшимся в хозяева, чем полностью завоевал сердце бывшего капитана. Рыжий черт правил балом там, рыжий шайтан намеревался овладеть этим искусством здесь. Он записывал царского регента именно потому, что хотел научиться.
      И вот прозвучал зуммер спутникового телефона.
      – Я корреспондент НТВ. Хочу с вами встретиться для интервью.
      – Когда сможете приехать? – спросил Сидор-хан.
      – Сегодня вечером.
      – Хорошо.
      Сидор-хан положил трубку – и скривился. Вчера один из пленных выбил ему передний зуб, и он еще не привык к присвистыванию.
      – Ну, сволочь! – выругался он.
      – Что, начальник? – показался в двери Расул.
      – Как пленные, сидят?
      – В сарае, командир.
      – И этот?
      – Живой.
      – Да ладно, хрен с ним. За мертвого денег не дадут. Зарежь барашка, вечером гостей жду.
      Расул скрылся.
      Пленных они взяли дуриком. Сидор-хан сопровождал большой транспорт с наркотиками, спрятанными в мешках с удобрениями. И вдруг между Айваджем и Шаартузом их остановили на блок-посту, которого здесь не было сроду. Солдатики распахнули брезент передней машины – и остолбенели при виде десятка бородатых моджахедов с автоматами. Лейтенант схватился за пистолет – его успокоили ударом по голове.
      – Откуда взялись? – вплотную подскочил к нему Сидор-хан. – Кто отдал приказ выставить блок-пост?
      – Сидорович? – вскинулся лейтенантик. – Ах, гад!..
      И с левой в морду. Если бы он ударил правой, Сидор-хан от удара ушел бы. А с левой не ожидал. Да и собственная фамилия, произнесенная лейтенантом, притупила бдительность.
      Упасть он не упал, сел на подножку грузовика. С кровью выплюнул зуб. Передернул затвор «Калашникова».
      – Стреляй, гнида! – геройствовал пацан.
      Но Сидор-хан на спусковой крючок не нажал. Пожалел сопляка.
      Он понял, что пришла пора отправляться на священный хадж. Если о нем уже знает каждый салага с погонами – время. Желанных двухсот тысяч долларов он не наскреб, всего сто семьдесят пять лежат в вещевой клетчатой сумке, такой, с какими челноки шастают по всем просторам СНГ, но это не самая большая беда. С этой сумкой и уйдет. Челнок, бредущий на хадж.
      – Ладно, – поставил он автомат на предохранитель, – в рабство продам. Слышь, Расул? Вот этого вот козла – в рабство.
      – Якши, командир. Мне продай.
      – Тебе?
      – Отец старый, больной. Козел будет работать, отец отдыхать. Хороший цепь сделаю, не сбежит.
      – Слышь, козел? В горах дури-то у тебя поубавится. На цепи посидишь, как собака. Там и полаешь.
      Сопляк задергался в руках моджахедов, из глаз брызнули слезы. Ишь, ярости сколько.
      Но если Сидор-хан и продаст лейтенантика в горный кишлак, зуб у него не вырастет. Зардаку из Кремля небось вмиг вставили бы. Да ему никто и не выбьет. А вот доллары, наверно, он собирает. Недаром коробку, вынесенную его людьми из Белого дома, по телевизору до сих пор вспоминают. Пятьсот тысяч зеленых. С их размахом – смешная сумма. Это Сидор-хан из-за каждой сотенной бумажки корячится.
      Корреспондентку НТВ с оператором привезли в восьмом часу вечера. Их сопровождали два человека. Сидорхан сразу определил – из спецподразделения. Рослые, уверенные, наглые.
      Сидор-хан принял телевизионщиков в гостевом доме. Одет он был в халат и чалму, на руке золотой перстень с рубином, под локтем Коран.
      Для мусульманина женщина в любом качестве женщина, и он остался сидеть, когда Елена вошла в комнату. Но и корреспондентка повидала всяких. Нисколько не смущаясь, пристроилась рядом, полистала свой блокнот, подняла черные глаза на командира:
      – Будем работать?
      – Якши, – свистнул Сидор-хан – и покраснел.
      – Зуб? – озабоченно присмотрелась Елена. – Старайтесь поменьше произносить шипящие и свистящие.
      – Ладно.
      – Где потеряли зуб?
      – Шайтанская пуля.
      – Это чья?
      – Врагов Аллаха.
      – Вы ведь русский?
      – Я принял ислам и скоро отправлюсь на священный хадж в Мекку. Каждый правоверный должен хотя бы раз побывать в Мекке.
      – Вы воюете с правительственными и российскими войсками?
      – Это они воюют с моим народом, я лишь его защищаю.
      Сидор-хан вспотел. Он не понимал, записывают его или пока лишь репетируют запись. Оператор включал камеру и выключал, заходил с той и этой стороны, был бесцеремонен как с самим Сидор-ханом, так и с Еленой.
      – Уважаемая, прошу вас к столу, – попытался он подняться – его усадили на место.
      Елена задавала вопросы, прыгая с одной темы на другую. Сидор-хан путался в словах и мыслях, не мог внятно выразить то, о чем надо было сказать в первую очередь – о своем исключительном бескорыстии и приверженности идеям ислама.
      Он следил за манипуляциями телевизионщиков – и ему все больше не нравилась крупная и мужиковатая корреспондентка. Ни в постели от такой толку, ни в жизни. Хотя... Интересно, сколько за нее дадут зеленых, если захватить в заложники? А уж какой визг поднимется в ящике! Но в этом случае может не быть и хаджа. На уши встанут все – таджики, узбеки, войска, моджахеды. Наркобароны – и те встанут. Нет, не доедет он до Мекки. Прославится на весь мир, но не доедет.
      – Вы у рыжего в Кремле интервью брали? – перебил корреспондентку Сидор-хан. – У вашего Зардака?
      – У рыжего?... – не поняла Елена. – А, да, приходилось. Но это к теме нашей беседы не относится. Что вас подвигло принять ислам?
      Сидор-хан опять косноязычно замычал об истинной вере, о защите угнетенных, о царстве справедливости, которое строят воины Аллаха.
      – Аллах акбар! – заключил он и поднял руку с перстнем вверх.
      Огонек кинокамеры погас. Елена улыбнулась Сидор-хану. И Николай вдруг ясно понял, что нынешней московской власти нужны такие, как он. Они занимались одним делом – Елена, Сидор-хан, рыжий в Кремле, афганские наркодельцы и прочие.
      И совершать хадж, то есть бежать, они тоже будут вместе – Сидор-хан и кремлевский рыжий.
      Значит, можно было не торопиться. У него еще было время добрать вторую, а то и третью сотню тысяч зеленых.
      – Прошу принять жест доброй воли, – с узбекским акцентом сказал Сидор-хан. – Дарю группа российский телевидение три российский военный, захваченный в плен.
      Елена радостно застрочила в блокноте.
      – Камера не надо. Вы и мы должны жить дружба. Якши подарок. Сейчас покушаем барашек, и я вам их отдам. Вези домой, получай премия. Аллах акбар!
      И он подмигнул корреспондентке и ее охранникам.
      – Можно один неформальный вопрос? – отложила блокнот Елена.
      – Можно.
      – Вы стали настоящим мусульманином?
      – Обрезанным? – по-своему понял вопрос Сидор-хан. – У меня все в порядке. Если хочешь – попробуем. Взгляд Елены стал отсутствующим. Она поднялась.
      – Бывай, капитан, – хлопнул Сидор-хана по плечу один из спецназовцев. – Какую, говоришь, тебе кликуху прилепили? Зардак? Привет тебе от наших.
      Сидор-хан, не отвечая, повернулся к окну, за которым зависла в черном небе зеленая ракета. Московским гостям подавали знак.
      Через три дня после интервью «мерседес», в котором по горной дороге ехал Сидор-хан, ушел в пропасть. Из головы Расула, сидевшего за рулем, в лицо Сидор-хану вдруг брызнули горячие ошметки мозгов. Машина вильнула.
      «Конец, – мелькнуло в голове Зардака, – вот и привет от своих...»
      И он еще долго падал в преисподнюю, моля Бога о скорейшей смерти.
      Хадж закончился.

      Самец медленно раскачивался, держась за ветку одной рукой. Маленькие глаза под тяжелым выпуклым лбом подернулись мутноватой пленкой. Другой рукой он лениво почесывал грудь. Ему было хорошо: вечернее солнце ласково поглаживало теплыми лучами сытый живот, ветерок ерошил шерсть на затылке и даже блохи, нещадно терзавшие его молодое, сильное тело, на время поутихли и не досаждали своими укусами. К тому же внизу, под соседней пальмой, скакала молоденькая шустрая самочка. Вот она отбежала чуть в сторону, присела, сделала лужицу и глянула на него. Он шумно и часто задышал, хотел спрыгнуть на землю, но тут возле самки появился вожак – стареющий, но все еще крепкий, с длинными, до земли, руками, красными глазками и задранным вверх хвостом.
 
      Самец замер. Вожак подобрался к ней сзади, рывком притянул к себе и заурчал, прижимаясь всем телом к ее спине. Молодой самец разжал пальцы, быстро, в два скачка, приблизился к потерявшему бдительность вожаку, и со страшным рыком бросился на него. Эхо разнесло по джунглям дикий, яростный крик...
      Толян вскочил с кровати и замотал головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее остатки навязчивого кошмара.
      – Опять? – всхлипнула из темноты жена. – Толик... Может, к врачу, а? Толян недовольно скривился и передразнил:
      – К врачу, к врачу...
      Люся вылезла из-под одеяла, подошла, хотела обнять, но большой, выпирающий живот мешал ей прижаться к мужу. Толику стало стыдно.
      – Фу ты, блин... Приснится же...
      – Ты снова кричал.
      – Ну все-все... Проехали... – виновато забормотал он. – Иди ложись... Чего вскочила? Нельзя тебе...
      – Толик, у предков знакомый есть, – просительно затараторила Люся. – этот, как его, психоаналитик... Доктор наук, между прочим. Может, тебе...
      – Ага, щас, – кивнул Толян. – В психи не терпится меня записать? Ну спасибо. Жена называется, елы-палы...
      Утром он чувствовал себя на редкость паршиво. Ладно бы с бодуна, а то... И чего в голову лезет всякая чушь?
      – Уау! – донесся с кухни радостный вопль жены.
      Толян поднялся, встретился в зеркале взглядом с мрачным, небритым типом и, почесывая на ходу заросшее рыжеватой шерстью «пивное» брюшко, поплелся завтракать.
      Люся стояла у распахнутого окна с закрытыми глазами и медленно водила руками по огромному животу.
      – До сих пор не могу привыкнуть, – сказала она, услышав шаги мужа. – Дай руку. Вот... Чувствуешь? Пяточка...
      – Угу, – хрипло подтвердил Толян. – Тебе чего в последний раз сказали?
      – Кто?
      – Ну, эти. Рожать когда?
      – Со дня на день, – Люся наконец открыла глаза, принюхалась и бросилась к плите.
      – За такие бабки могли бы и поточней выражаться, – ухмыльнулся Толян. – Тоже мне, елы-палы...
      – Поточней сегодня скажут, – ответила Люся, задумчиво разглядывая содержимое сковородки. – Кстати, ты обещал меня отвезти. А предкам я все-таки позвонила. Молчи, – выставила она вперед ладошку. – Забросишь меня к врачу, а сам поедешь к психологу. Вон адрес, на холодильнике...
      Новенький «вольвешник» Толяна стоял во дворе, недалеко от подъезда. Люся вперевалочку, по-утиному, спустилась с крыльца и, держась за локоть мужа, направилась к машине.
      В салоне было душно. Толян включил кондиционер и сразу же почувствовал, что его бьет колотун. Дрожь начиналась где-то под ребрами, в самом низу, и, поднимаясь выше, сжимала сердце, сводила мелкой противной судорогой губы. Опасаясь, что жена заведет свою обычную болтовню и ему придется говорить что-то в ответ, он врубил погромче радио и вцепился потными руками в руль.
      До центра добрались за считанные минуты. На Садовом была пробка. Зажатый спереди, сзади и с обоих боков собратьями по несчастью, Толян начал психовать. Он слишком поздно сообразил, что надо было свернуть вправо и двинуть в объезд. Торчи тут теперь... Из стоявшей впереди машины высунулся водитель, посмотрел вперед и, безнадежно махнув рукой, уселся на место.
       О-безъ-яна встала утром ра-ано, О-безъ-яна съела два бана-ана, –издевательски-бодро орал приемник.
      – Хочу банан! – вдруг громко заявила Люся.
      Во время беременности это случалось с ней часто. Навязчивое желание съесть что-нибудь накатывало внезапно, как приступ, и обычно – в самый неподходящий момент.
      – Где ж я тебе возьму? – прокричал в ответ Толян.
      Люся молча указала глазами на обочину дороги, где шла бойкая торговля всякой всячиной.
      – Что, прям щас? – обреченно спросил Толян.
      – Ну То-олик...
      Он открыл дверцу, убедился, что пробка все еще не рассосалась, и, лавируя между машинами, побежал к тротуару. Через минуту Толян вернулся.
      – Вот, держи, – протянул он жене два больших апельсина. – Нет бананов. Разобрали.
      Машины медленно, рывками, стали продвигаться вперед.
      – А я хочу-у... – принялась по-детски канючить Люся.
      Толян завел мотор.
      – Ну потерпи, вот елы-палы, заладила.
      – Не могу терпеть, организм требует...
      – Увижу магазин, остановлюсь, – повысил голос Толян. «За поворотом должен быть „супермаркет“, – припомнил он. Перечить жене ему было лень, да и не хотелось, может, ей и вправду невтерпеж...
      Миновав с черепашьей скоростью перекресток, он стал подыскивать место для парковки.
      В овощном отделе собралась толпа.
      – За чем стоим? – поинтересовался Толян в «хвосте» очереди.
      – Бананы завезли, – ответила старушка и строго добавила: – Сказали, не занимать.
      Толян чертыхнулся, пожал плечами, еще раз обвел глазами очередь и понуро поплелся в машину. Стал накрапывать дождь.
      Жена сидела, обиженно оттопырив губки.
      – Бред какой-то, – фыркнул он и зло рванул с места.
      Проезжая мимо Елисеевского, Толян притормозил, но тут же, прошипев что-то себе под нос, надавил на газ. В одной из витрин красовался огромный плакат с крупной надписью: «Бананов нет».
      Толян резко, так, что машину едва не занесло на мокром асфальте, свернул в переулок и чуть не сшиб пешехода, торопливо перебегавшего через дорогу. Затрапезного вида мужичонка в последнюю секунду отскочил в сторону, выронил из рук мятый бумажный сверток и замер, испуганно моргая глазами.
      – Ты ч-че, елы-палы! – высунувшись из окна, заревел Толян. – Жить надоело?
      Пешеход растерянно застыл посреди дороги, как памятник безвинным жертвам дорожных происшествий.
      Толян выскочил из машины:
      – Брателло! Ты?!
      – Толя? – пропищал пешеход, приходя в себя.
      – Привет, брателло! Сколько лет, сколько зим! Это ж надо...
      – Здравствуй, Толя...
      – Ну, очнись, елы-палы... – Толян сжал мужичонку в объятиях. – Вот так встреча! Пойдем, с женой познакомлю.
      Подобрав с земли бумажный пакет и обхватив пешехода за щуплые плечи, Толян потащил его к машине.
      – Люсь, эт Юрик. Друг детства, можно сказать. В одном классе учились. Ну, залазь в машину, чего как неродной?
      – Очень приятно, – хмуро кивнула Люся и глянула на часы. Толян подрулил к обочине, заглушил мотор.
      – Ну, рассказывай, где ты, что?
      – Да так... – смущенно улыбнулся друг детства. – Ты-то как поживаешь?
      – Ничего, вот новую тачку недавно купил. Бизнесменю маленько, в общем, все пучком. На хлеб с икрой хватает. Да-а... А ты изменился. Он у нас, Люсь, самый умный был в классе. Девчонку у меня увел, – нарочито суровым голосом припомнил Толян. – Не забыл еще?
      – Как же... – мужичонка усмехнулся и потер переносицу с заметной горбинкой. – На всю жизнь память осталась. Оба рассмеялись.
      – Ладно, не обижайся, ты тоже хорош, – примирительно сказал Толян.
      Дело было в десятом классе. Толян уже тогда понял, что ни к чему ему все эти логарифмы, теоремы и прочие тычинки с пестиками. Какой в них толк? Да и не до уроков ему было. Влюбился по самое «не могу». Ленка с последней парты, глазастая, тоненькая, в юбке, едва прикрывающей ягодицы, не давала ему покоя ни днем ни, особенно, ночью. И настолько влезла она ему в душу, что даже подойти боялся. Так, смотрел, иногда записки дурацкие сочинял, портфель на переменке прятал...
      И вот вызывают его однажды к доске. Урок биологии. Училка, противная такая, Галина Гавриловна, прозванная за вредность Горилловной, говорит: «Ну, Кузнецов, изложи-ка нам теорию эволюции...» А Толян, понятное дело, ни сном ни духом, впервые об этом слышит. Нет, он, конечно, был в курсе, от кого люди произошли, но как это их угораздило, когда конкретно и при каких обстоятельствах... И вдруг слышит, Юрка Тюлюкин, его дружбан, шепчет, сложив тетрадку рупором:
      – Выживание более сильных особей...
      Толян повторил и замолчал, старательно делая вид, что собирается с мыслями.
      – Приспособленных... к условиям среды, – уже уверенней продолжил он после паузы. – и гибель слабых... неприспособленных... называется... Называется... – он замер с открытым ртом, как большая рыбина, лишенная кислорода, но тут снова послышался спасительный шепот друга, и Толян громко и уверенно закончил: – Неестественный отбор!
      – Что-что? – ехидно уточнила Горилловна.
      Класс разразился хохотом. Толян стоял, пригнув голову, и боялся взглянуть назад, туда, где сидела глазастая Ленка. Да это было и не нужно, от ее смеха, громкого, звенящего, казалось, вот-вот лопнут оконные стекла. Не смеялся только Юрка. Успел небось сообразить, что даром ему эта шуточка не пройдет...
      – Да, вмазал ты мне тогда от души, – захихикал мужичонка, но тут же спохватился и, глянув на Люсю, снова сконфузился. – Это вам, – он протянул ей мятый бумажный пакет. – Угощайтесь... Бананы. С шести утра в очереди стоял...
      В конце коридора, перед дубовой дверью, Толян резко затормозил. Ну войдет он, и что дальше? Сидит там какой-нибудь умник с бородкой, в очечках и подозрительно так интересуется: «Сумасшедших в роду не было?» Толян почувствовал себя лабораторной крысой, над которой нависла угроза научного опыта. Только крысам легче, они ничего не знают, а он в здравом уме сюда явился, да еще добровольно. И очереди никакой. Может, смыться? АЛюське сказать, что был, все хоккей, нет поводов для...
      – Вы ко мне? – раздался над ухом приветливый голос.
      – Я? – Толян встрепенулся и уставился на странного, невесть откуда появившегося мужика.
      Тот улыбнулся, отворил дверь и сделал приглашающий жест. Не успев подыскать достойного предлога для бегства, Толян послушно вошел.
      Комната была просторная, с бледно-желтыми в полосочку обоями и приспущенными белыми жалюзи. Противоположную от входа стену занимал большой книжный шкаф, справа стоял письменный стол с компьютером, рядом – два больших кожаных кресла. Никаких кушеток Толян не заметил.
      «Пока все нормально, – успокоил он себя. – неужели этот чудик и есть...»
      – Профессор Мошкин. Николай Николаич, – представился чудик.
      Толян кивнул. На вид чудику было не меньше «полтинника». Плешь в обрамлении куцых седых пучков, огромные несуразные очки, делавшие его похожим на черепаху Тортиллу, сменившую пол на старости лет.
      – Присаживайтесь, – пригласил Николай Николаич и, застегнув наперекосяк пиджак, который был ему явно велик, сел за стол.
      «Еще вопрос, кто из нас „того“, – оптимистично подытожил Толян.
      – Я вас внимательно слушаю, – улыбнулся ему профессор по-приятельски.
      Толян напрягся, пытаясь вспомнить заранее придуманную первую фразу, но от нее остались лишь жалкие словесные обрывки, которые метались в голове, упорно не желая выстраиваться в связное предложение.
      – Ну... это... сны мне, короче, снятся... – выдавил он наконец.
      – Сны? Оч-чень интересно, продолжайте.
      – Да ничего интересного! – неожиданно для себя истерично взвизгнул Толян.
      – И все же? Что вам снилось сегодня? – доброжелательно, словно ничего не произошло, уточнил чудик. – Вспомните хорошенько и расскажите подробно, насколько это возможно.
      Толян молчал.
      – Это один и тот же сон? – задал наводящий вопрос профессор.
      «Ну ты, тормоз, что ли, в натуре?» – ругнул себя Толян.
      – В том-то и дело, – произнес он вслух. – Достал он меня – во как, – Толян чиркнул ногтем большого пальца по горлу. – Каждую ночь снится. Вот твари-то...
      – Что за твари?
      – Да макаки, елы-палы, гориллы всякие.
      – Та-ак... – ободряюще кивнул чудик.
      – Ну вот... Джунгли, короче... Гиббоны эти самые по лесу шастают, бананы жрут, все как положено... И есть у них вожак, здоровый, падла, как... Простите...
      – Ничего, продолжайте.
      Толян покачал головой и продолжил сквозь зубы:
      – Ненавидит он меня. Я ему недели две назад морду так расквасил – места живого не осталось. Думал, больше не сунется. А сегодня ночью, смотрю, он опять к ней лапы тянет. Да нагло так...
      – Постойте, к кому это «к ней»?
      – Ну, к малышке моей. Она у нас в стаде самая клёвая. У нее такая морда лица, – Толян выпятил нижнюю губу, подыскивая слова. – Ну, в общем, супер. Но вы не думайте, я без балды, по-серьезному с ней хочу, чтоб все по-людски. А он, падла... – Толян погрозил кулаком. – Хорошо хоть, я рядом висел...
      – В каком, извините, смысле?
      – Да в прямом! Вишу, я, елы-палы, на ветке... Или висю?
      – Не важно, продолжайте...
      – А он к ней сзади подкрался и давай лапать! Ах ты, шимпанзюк плешивый! Хомо сапиенс недоделанный! Я, конечно, спрыгнул, да как подскачу к нему, да по репе – на! В общем, сцепились мы... Он за шею меня укусил... Ну я и заорал... – Толян замолчал, тяжело переводя дух.
      – А дальше что было? – дав ему отдышаться, спросил профессор.
      – Что-что, проснулся...
      Профессор помолчал, потом заговорил тихим, спокойным голосом:
      – Думаю, некоторая навязчивость и агрессивность ваших сновидений объясняется...
      – Погодите, доктор, – прервал его Толян. – Я вам не все еще рассказал.
      – Да? Слушаю вас...
      Толян закусил губу, затравленно огляделся по сторонам, потом опустил голову и глухо заговорил:
      – Ерунда какая-то со мной творится. В натуре... Я никому не рассказывал, даже Люське. Это жена моя. Понимаете, – он поднял лицо и быстро, словно боялся, что передумает, выпалил: – В зоопарк меня тянет. Сил никаких нет.
      – В зоопарк?
      – Ну да... Знаете, там обезьянник есть... Я уже два раза ходил. Подойду и смотрю, смотрю... Часами готов стоять. Хорошо мне там... – Толян закрыл руками лицо и откинулся на спинку.
      – Та-ак. Это уже серьезней. А хвост?
      – Что?
      – Хвост не растет?
      – У кого? Да вы... – Толян вскочил и, растопырив пальцы, пошел на профессора. – Да за такой базар... Да я...
      – Симиа фэбрис! – тихо, словно магическое заклинание, произнес профессор.
      – Чего-о? – гнусаво переспросил разозленный Толян.
      – Обезьянья лихорадка, – перевел профессор и указал взглядом на кресло. – Сядьте. И слушайте. Довольно распространенное в последнее время заболевание. Сначала сны, потом зоопарк, потом атавизмы...
      – Ата... что? – все еще стоя, Толян потрогал себя чуть ниже спины, и его лицо искривилось в жалобной гримасе.
      – Ну-ну, не стоит воспринимать так трагически, – попытался ободрить его профессор. – Не вы первый... И ведь что характерно, – продолжил он задумчиво, глядя сквозь пациента. – Болезнь весьма и весьма избирательна. Поражает молодых, жизнеспособных и полных сил...
      – А как же теперь? Что же это? – перебил его рассуждения плаксивый голос Толяна.
      – Не волнуйтесь. В случае чего я вам выпишу направление на ампутацию. У нас современная техника, операция безболезненная, уже через день никаких следов. Будете раз в месяц показываться. Да возьмите же себя в руки! – строго приказал доктор. – Тысячи людей живут, и ничего. С волосатостью у вас как? Не повысилась?
      Толян отчаянно замотал головой.
      – Ну, это в основном у женщин встречается. Если что, у нас и салон эпиляции есть. Испанское оборудование, все на европейском уровне. Так что не переживайте.
      – Доктор, а это не заразно? Лихорадка эта... У меня ведь жена... того, – Толян рукой описал дугу над своим животом.
      – Что же вы сразу не сказали? М-да-а... – профессор нахмурил лоб. – Иногда, – он поднял вверх указательный палец. – Я подчеркиваю – иногда – может наблюдаться патология в эмбриональном развитии плода. Болезнь новая, малоисследованная...
      – А как же анализы? У нас все в норме...
      – Анализы тут ни при чем. Заболевание формируется на общем благоприятном фоне. Плод развивается, как обычно, а на заключительной стадии вдруг происходит странная, необъяснимая метаморфоза...
      – Да вы мне по-человечески объясните, что вы все, елы-палы...
      – Хорошо. Атавизмы... – профессор осекся, заметив возмущенный жест пациента. – У ребенка может появиться чрезмерный волосяной покров, несвойственная человеческим детенышам активность нижних конечностей, хвостатость и...
      – Это что ж? Обезьяна какая-то получается...
      – Ну, мы называем это иначе...
      Толян схватился за голову.
      – Что же делать? А лечение? Лечение какое-то есть?
      – Современная медицина, увы, бессильна. Я не исключаю возможность, что этих детей удалось бы спасти и даже попробовать реабилитировать, но... Практически все они погибают в первый год жизни. В детских домах нет подходящих условий, чтобы обеспечить уход. Там нормальные дети никому не нужны, не то что...
      – Постойте, какие еще детдома? Причем тут...
      – Я не осуждаю родителей, – устало выдохнул профессор. – Мало кто решится взять домой такого ребенка... Во всяком случае, я пока не встречал.
      Толян вскочил, пробежал из угла в угол, пыхтя и бормоча что-то под нос, потом остановился посреди комнаты:
      – Доктор, любые бабки плачу...
      – Деньги тут не помогут, – развел руками профессор.
      – А за бугром? Лечат?
      – Время от времени наши западные коллеги заявляют об открытии чудодейственных препаратов, но на практике... – профессор покачал головой и грустно улыбнулся. – Мы не знаем главного.
      – Чего? – подался вперед Толян.
      – Причины. Откуда появилась болезнь? И почему? – он потер лоб и задумчиво посмотрел на пациента. – Хотя, я думаю, что-то мы все-таки можем сделать. Знаете, есть у меня одна теория... Если удастся подтвердить ее экспериментально...
      – Я готов, – тихо ответил Толян.
      Профессор помолчал, что-то обдумывая, потом решительно поднялся из-за стола и указал на кресло:
      – Садитесь... – он подошел ближе и встал перед пациентом. – Примите удобное положение. Та-ак, не волнуйтесь... Вас когда-нибудь гипнотизировали?
      – Нет.
      – Расслабьтесь... В этом нет ничего страшного. Вспомните о чем-то приятном... Например, отдых у моря... Крики чаек вдали, шум прибоя... Вам хорошо и спокойно... Можно ни о чем не думать... просто наблюдать за проплывающими внутренними образами...
      Толян чувствовал себя не в своей тарелке. Он что, лох какой-нибудь? Не знает, что такое гипноз? Да не подействует на него эта фигня... Отдых на море... Ну да, отдыхали они прошлым летом с братками... Оттянулись по полной программе... А какие там телки, елы-палы...
      Профессор услышал слабый стон и заметил, что пациент прикрыл глаза.
      – И уже не ясно, сон это или реальность... – продолжил он. – Один... Два... Вас ничто не беспокоит... Мышцы расслаблены... Приятное тепло разливается по всему телу...
      Толян засопел.
      – Три... Сердце бьется спокойно и ровно... Немного удлиняется выдох... Вы погружаетесь в сон, – профессор услышал едва уловимый странный звук, похожий на приглушенное урчание. – Четыре... Пять...
      Звук усилился. Профессор внимательно следил за лицом пациента. Оно напряглось, верхняя губа поползла вверх, обнажая зубы, и кабинет вдруг наполнился громким утробным рыком. Профессор отпрянул. Толян резко поднялся и, продолжая рычать, принялся колотить себя кулаками в грудь, потом задрал рубаху и стал проворно шарить по волосатому пузу крючкообразно изогнутой кистью.
      – Поразительно!.. – прошептал профессор. – Кто бы мог поду...
      Пациент вдруг вскочил на кресло и начал прыгать, громко ухая и размахивая руками. Он скорчил безобразную гримасу и, неожиданно сильно оттолкнувшись ногами, взлетел вверх и уцепился правой рукой за люстру. Раздался жалобный перезвон стекла.
      – Ну и ну... – засуетился профессор. – Эй, голубчик!.. Пациент оскалился и запустил в бегающую внизу мишень отодранной от люстры хрустальной финтифлюшкой. В потолке обозначилась трещина.
      – Немедленно возвращайтесь назад! – строгим голосом приказал профессор. – На цифре «один» вы проснетесь... Пять... Четыре...
      Лицо Толяна начало постепенно разглаживаться, утрачивая звериные черты.
      – Три... – продолжал обратный отсчет профессор.
      Пациент стал медленно, как бы нехотя, возвращаться в исходное положение.
      – Вы будете бодрым и отдохнувшим... Два... Один... Как самочувствие? Все в порядке?
      Толян поднял голову со спинки кресла, удивленно огляделся. На письменный стол с потолка посыпалась белая крошка.
      – Ну как? Долго я был в отключке?
      – Всего несколько минут. Вы превзошли мои ожидания.
      Толян потянулся.
      – Но на сегодня достаточно. Придите в себя, успокойтесь, отдохните. А завтра продолжим. Жду вас в это же время...
      Когда пациент ушел, профессор снял свой нелепый пиджак и большие очки, поднялся и подошел к окну. С минуту постояв, он что-то прошептал, потом вернулся на место и достал из ящика стола толстую тетрадь.
      «Моя рабочая гипотеза получает все новые подтверждения, – написал он размашистым почерком. – Больной с полным набором ярко выраженных симптомов. Очень гипнабелен, склонен к активным зрительным галлюцинациям. Если завтрашний эксперимент завершится удачно, можно сделать предварительный вывод...» – профессор нахмурился, потер лоб и задумчиво прошептал:
      – Бессознательное... Да-да... Вот ключ к разгадке...
      На следующий день, войдя в кабинет, Толян заметил небольшие изменения. На письменном столе появился магнитофон, а посреди комнаты стояло кресло-вертушка.
      – Добрый день! Как себя чувствуете? – поприветствовал его профессор и поднялся навстречу.
      Толян пробормотал что-то невнятное в ответ.
      – Пожалуйста, – указал профессор на вертящееся кресло. – Если вы не возражаете, прямо сейчас начнем наш сеанс, – он вставил в магнитофон кассету, нажал на клавишу и, услышав первые звуки лирической мелодии, улыбнулся. – Как у вас с математикой?
      Толян качнулся в «вертушке» из стороны в сторону и неопределенно пожал плечами.
      – Я попрошу вас произвести в уме несложные арифметические действия, – продолжил профессор. – Скажем, вы будете возводить в квадрат все числа по порядку, от одного до десяти. Затем в куб. Договорились? – Музыка стала чуть громче. Теперь это был популярный отрывок из «Щелкунчика». – Кроме того, не забывайте слушать мой голос. Ита-ак... – профессор дотронулся до спинки кресла и толкнул ее вправо. Пациент медленно закружился. – Начинайте считать... Следите за дыханием... оно ровное и спокойное... Я касаюсь вашего плеча... Слушайте музыку... Расслабьте ноги и руки... – профессор тронул пациента за локоть, остановил кресло и заставил его вращаться влево. Раздалось отрывистое стаккато из «Лебединого озера». – Продолжайте счет... Я кладу руку вам на плечо... Прекрасная музыка, не правда ли... Сейчас полдень... Обратите мысленный взор внутрь себя... Мои пальцы коснулись вашего лба... Вы медленно вращаетесь... На улице хорошая погода... – легкая и приятная мелодия сменилась меланхоличным фрагментом из оперы Вагнера.
      Через несколько минут, заметив, что сознание пациента сбито с толку и переполнено до отказа, профессор сделал паузу. По характерным изменениям мимики и дыхания он определил, что пациент вошел в транс достаточной глубины. Можно было приступать к главной части эксперимента.
      – Для вас не существует времени и пространства... Ваша душа, как и тело, имеет собственную историю... Она не исчезает в никуда и не берется из ниоткуда... Ваша душа неразрывно связана с душой всего человечества... с бессознательной душой... насчитывающей миллионы лет... И сейчас... вы отправляетесь к первоистокам...
      Профессор вытер пот со лба. Он волновался. Как археологу, освобождающему от вековых наслоений земли остатки древних цивилизаций, ему предстояло извлечь из толщи человеческой памяти глубоко запрятанные воспоминания, чтобы составить по ним портрет давно ушедшей эпохи.
      – Оживает генная память... Вы помните все, что было до вас... Сто тысяч лет назад... Один миллион... два... Вы можете видеть то... чего никогда не знали... Ваша память... хранит информацию о древности... точно так же, как воспоминание о вчерашнем дне... Время движется вспять... Три миллиона лет... Мы опускаемся все ниже... Четыре... Вы меня слышите?
      Пациент слабо кивнул головой.
      – Скажите мне, что вы видите.
      Пациент молчал.
      – Оглядитесь вокруг. Не спешите. Вы в каменном веке. Посмотрите по сторонам...
      – Лес, – хрипло сказал Толян.
      – Что это за лес?
      Пациент медленно повернул голову вправо, потом влево.
      – Обыкновенный... Хвощи, плауны...
      – Кто вы? – спросил профессор.
      Вместо ответа Толян вытянул шею и напряженно уставился в угол.
      – Эй, трехглазый! – резко выкрикнул он и подался вперед. – Убежала, гадина ползучая... Это гаттерия, – пояснил он, провожая взглядом невидимку. – У нее мало мяса, не то что у фенакодуса... Вы любите фенакодусов? – Толян почмокал губами. – Моя жена отлично готовит ребрышки на углях, – он встал и направился к стене, прикрывая глаза ладонью, будто от палящего солнца. Сделав несколько шагов, Толян вдруг зацепился ногой за невидимое препятствие и растянулся на мягком ковре: – Чертов папоротник, елы-палы... – он пнул его ногой, переступил и пошел дальше.
      – Куда вы идете?
      – Буду гаттерию выслеживать, – Толян осторожно двигался вдоль книжного шкафа, то пригибаясь, то вставая на цыпочки. – Если повезет, поменяю ее на бивень мамонта. И снова пойду охотиться... Мозги этой твари очень полезны. И доставать их удобно, берешь и высасываешь.
      – Как это?
      – Через третий глаз, на лбу который... Тс-с! – Толян замер и задрожал, тыча пальцем чуть ниже окна. – Ящер! – пояснил он шепотом и стремительно скрылся под столом.
      Минуты через две он осторожно высунулся, убедился, что опасность миновала, и вылез из укрытия.
      – Его работа, – Толян ткнул себя в бок, демонстрируя «шрам» от когтей. – Еле вырвался в прошлый раз, думал, живой не уйду... А без гаттерии мне нельзя возвращаться. В нашем племени есть больные и старики... Им нужно есть мозги, чтобы поправить здоровье...
      – Как вы выглядите?
      Пациент опустил голову, осмотрел себя.
      – У меня длинные темные волосы, – он провел ладонью по жесткому рыжевато-русому «ежику», подергал себя за подбородок. – борода, на мне шкура шерстистого носорога, бусы из зубов этой... ну...
      – Кого же?
      – В общем... – замялся Толян. – Это у нас ругательное...
      – Вот как? Ну-ну, не стесняйтесь...
      Пациент смущенно кашлянул и тихо произнес:
      – Обезьяны...
      – Обезьяны?
      Толян приставил палец к губам, призывая профессора говорить тише:
      – Мы ненавидим и презираем их... Это хитрые, злобные и жадные существа... Борьба за жизнь – вот их закон, – поделился он шепотом. – В их стае выживают только самые сильные и жестокие. Они убивают друг друга, воруют добычу у слабых, больных и старых...
      – Постойте, а как же обезьяночеловеки? Переходное звено, так сказать...
      – Какое еще звено? – не понял Толян. – А-а, вы про этих... – он сделал пренебрежительный жест. – У нас есть правило... Тех, кто не хочет жить по нашим обычаям, мы изгоняем из племени. Тогда они отправляются к обезьянам. Те охотно принимают их к себе. Со временем эти люди усваивают законы их жизни и теряют человеческий облик. Они убивают вожака и занимают его место... – лицо Толяна вдруг исказилось от ужаса, и он истошно завопил: – А-а-а!
      Не переставая кричать, он заметался в поисках укрытия, потом подскочил к шкафу, выхватил несколько книг и стал бросать в невидимого врага.
      Один из снарядов угодил профессору в плечо.
      – Что вы делаете? – крикнул профессор, пригибаясь и уворачиваясь от увесистого тома «Психологической энциклопедии». – Да остановитесь же!
      – Ящер! – заверещал Толян. – Он сожрет меня!
      – Спокойно! – приказал профессор. – Я спасу вас! Возвращайтесь на место!
      – Я попал ему камнем в голову! – радостно сообщил пациент, протягивая руку за новой книгой.
      – Успокойтесь... Вы возвращаетесь в настоящее... начинаете различать звуки за стеной... видите свет солнца в окне... слышите шум города... Толян опустил руки и замер в нерешительности.
      – Вы чувствуете себя хорошо отдохнувшим... как после долгого, приятного сна...
      Медленно, как лунатик, Толян направился к креслу.
      – Бессознательное вновь вытесняется сознанием... Вы ничего не помните... Тело налито бодростью и энергией...
      Пациент встряхнул головой и растерянно огляделся.
      – Все в порядке, – улыбнулся профессор. – Вы молодчина...
      «Возможно, я неисправимый идеалист, – писал профессор в толстой тетради, оставшись один, – и принимаю желаемое за действительное... Мои опыты наряду с исследованиями других ученых, отрицают общепризнанный факт. Человек никогда не был обезьяной, – профессор подчеркнул последнюю фразу, оторвал взгляд от бумаги и, подмигнув „вертушке“, на которой только что сидел пациент, с грустной улыбкой произнес: – Но имеет все шансы стать ею, если...
      Он поднялся из-за стола, подошел по привычке к окну и стал размышлять, глядя вниз, на суетливое мельтешение маленьких человечков, распихивающих и обгоняющих друг друга в нескончаемой гонке на выживание. С высоты десятого этажа процесс, запущенный гениальным англичанином, выглядел забавно.
      Вдруг профессор о чем-то вспомнил и бросился к книжному шкафу. Не найдя нужной книги на обычном месте, он стал торопливо подбирать с пола разбросанные пациентом тома. Когда в его руках оказался внушительной толщины фолиант в темно-синей обложке, он стер с него пыль и принялся быстро листать. На одной из пожелтевших страниц взгляд профессора задержался. Он пробежал глазами текст, пожал плечами и медленно перечитал вслух:
      – «В самой природе рядом со взаимной борьбой мы видим факты, имеющие совсем иной смысл, – это факты взаимной поддержки, и они гораздо важнее первых, ибо необходимы для сохранения вида и его процветания...» – несколько секунд профессор стоял в замешательстве. – Чарльз Дарвин, «Происхождение человека»... – Он еще раз глянул на титульный лист, словно не верил своим глазам, и растерянно опустился в стоявшую рядом «вертушку». – Как же так? Выходит, он все понимал... Природа не аморальна... Зло не может быть движущей силой развития... Но тогда почему? Зачем он придумал весь этот хитрый обман? Естественный отбор, теория эволюции, ведущая на самом деле в тупик... Зачем? Что это – подлый эксперимент? Или... злая насмешка гения?...
      Толян долго не мог уснуть. Подбирающаяся дремота рассеивалась под натиском дурных предчувствий и мыслей о том, что будет с ним в недалеком будущем, во что превратится он сам и вся его жизнь, что станет с ребенком, если вдруг... Лишь под утро уставший мозг перестал рисовать устрашающие картины. Дав себе установку проснуться при появлении первой обезьяньей рожи, Толян зевнул и почувствовал во всем теле обволакивающую слабость. Подхваченный теплой, убаюкивающей волной, он поплыл, сам не зная куда. Над ним мелькали и проносились смутные тени, впереди что-то призывно светлело, и ему очень нужно было доплыть до этого призрачного мерцания. Зачем? Он не мог ответить... Толян лишь понимал, что однажды он уже видел этот сон, но забыл что-то важное, и если доплывет, то вспомнит, и тогда... На этом мысль обрывалась, но свет становился все ближе, ярче, и вдруг... его перечеркнул дикий, пронзительный крик. Толян резко сел в кровати. Крик продолжался. Он зажмурил глаза и обхватил голову руками. Это конец, – понял Толян. Кошмар перенесся из сна в явь...
      – Ой ма-амочки-и-и! – вдруг ясно различил он голос жены. Толян вскочил и безумными глазами уставился в темноту.
      – Чего, Люсь? Ты чего? – стал он тупо повторять, догадавшись, в чем дело, и от неожиданности впав в ступор. – Что, уже? Люсь? Началось? Так я это... Сейчас...
      – Быстре-ей, – крик превратился в стон.
      – Люсь, я мигом... Сейчас... – Толян засуетился, беспорядочно бегая по квартире, напяливая на ходу штаны и рубашку. – Поехали... Держись за меня... Вот так...
      Коридор перед родильным отделением насчитывал тридцать семь шагов в длину и восемь с половиной в ширину.
      «Надо было сказать... – думал Толян, представляя, какой шок ожидает жену, если вдруг... – С другой стороны, зачем пугать раньше времени... Хорошо, что она ничего не знает. Пусть родит, а там видно будет...»
      Он тяжело вздохнул и опустился на расшатанный стул.
      «А может, фигня это все? Ну с чего, с какой стати?» – Толян вскочил и снова принялся ходить взад-вперед. «Современная... медицина... бессильна... – в такт шагов зазвучал в мозгу голос профессора. – Я... не осуждаю... не осуж...» Хриплый прерывистый вопль, долетевший из-за двери, заставил Толяна вздрогнуть. Он остановился и прислонился спиной к холодной белой стене. Напротив, как на киноэкране, крупным планом высветились брезгливые лица врачей, глаза жены, когда она увидит появившееся на свет маленькое чудовище... И во всем этом будет виноват он, он, он... «Мы не знаем причины... Медицина бессильна...»
      Толян почувствовал слабость. Коридор качнулся и поплыл перед его глазами, а впереди, точно так же, как во сне, замаячило что-то светлое. Он встряхнулся и беззвучно выругался. Что с ним? Лампочка это. Всего лишь обыкновенная лампочка... Но неясное ощущение чего-то забытого снова вернулось, настойчиво сверля мозг и направляя мысли по замкнутому кругу.
      Послышался новый вскрик, гораздо громче и жалобней первого.
      «Так все поступают, – услышал Толян внутри себя дрожащий, гаденький голос. – Все равно они погибают в первый год жизни... И никто ничего не узнает...»
      Протестующий писк младенца, неведомой силой вырванного из своего уютного мира и выброшенного в неизвестность, резанул по ушам. В глазах у Толяна вдруг защипало, будто вместе со слезами выплеснулись наружу его горькие и едкие мысли.
      «А может... Что, если попробовать?... Профессор сказал, что не исключает возможность...»
      Толян бегом бросился в ярко освещенный конец коридора, туда, откуда сквозь голоса и металлический лязг инструментов доносился громкий плач ребенка. Он чувствовал, что ему вот-вот удастся вспомнить то важное, что ускользнуло во сне. Он ведь знает ответ, елы-палы, надо только напрячься и вспомнить...

      Валерке перевалило за сорок. И живет он сейчас уютной семейной жизнью, имеет в поселке небольшой домик с электричеством, газовым отоплением и водопроводом, а вокруг домика небольшой полисадничек, совсем небольшой, даже по меркам поселка – крохотный, но Валерку он вполне устраивает. Там растет несколько яблонь, вишен, растет всякая овощ, пусть в небольшом, но, как считает Валерка, достаточном количестве, продавать он ничего не собирается, и все идет на домашнее хозяйство. Есть и уголок под картошку, тоже невеликий – Валерка собирает с него мешков пять-шесть, но ему хватает. А в дальнем углу полисадничка стоит банька, тоже не ахти какая, но аккуратненькая, обитая изнутри плотно подогнанными сосновыми рейками, по которым для пущей красоты Валерка прошелся паяльной лампой, оставив по всему интерьеру темные тигриные полосы. К баньке пристроен летний душ с большим железным баком наверху.
      За день вода в баке становится теплой и какой-то усталой, словно это она – вода – лопатилась весь день на заводе, а не Валерка.
      Валерка на все руки мастер, и на заводе, что стоит сразу же за поселком, его ценят, потому и про бак, когда Валерка приволок его с завода, никто слова не сказал. Да и бак-то на заводе все одно валялся за ненадобностью, так как был прохудившийся и не находил применения, а Валерка бак в порядок привел и над душем приладил, ну так и пусть, кто против, бак-то на заводе все равно гнил.
      После того как Валерка, придя с завода, постоит под душем, он идет в дом и наворачивает ужин. Ужин, правда, скорее похож на обед, потому как состоит из первого, второго и третьего, и ест Валерка с удовольствием и много, и потому что устал, и потому что жена его Юлька, которая на шестнадцать лет младше, просто чудо что за хозяйка, все у нее в руках так и горит – повезло ему с женой. А как ведь родственники были сначала против, а он вот настоял и – слава Богу. Поев, выходит Валерка в полисадничек с ненаглядной дочкой своей, которой четвертый годок, Катенькой, садится на устроенное на манер диванчика заднее автобусное сиденье – тоже, говорят, оно на заводе пропадало, так кто же против, чего там только на этом заводе даром не пропадает, ну значит, уважают Валерку, а как же иначе, это тебе не какой-то гаечный ключ, а сиденье под диван, его-то в кармане не вынесешь, – и играет с дочкой. Тут Юлька забирает Катьку спать, а Валерка поливает из длинного черного шланга палисадник, а полив, вновь усаживается на диванчик и наблюдает оставленные после захода солнца небесные краски. А там и звезды появляются, и если Юлька со всем дома управилась, то и она выходит к мужу, и так они сидят какое-то время и иногда что-то обсуждают про домашние дела, а иногда молчат. А потом идут спать. Вот такая прекрасная жизнь теперь у Валерки.
      Но жизнь такая, понятое дело, сразу и за просто так не начинается. По молодости Валерка был шалопаем и, как называла мать, «непутевым», потому как колобродил Валерка в молодости по всей стране. Уехав сразу после школы поступать в институт, оторвался от родных корней, и понесло его, замотало как щепку. Институт Валерка бросил на третьем курсе и для начала попал в армию, а именно на Дальний Восток, где служил на подводной лодке. После уехал в Сибирь, где и на БАМе поработал, и геологом по тайге пошастал, и даже охотником был какое-то время. Затем кидануло в другую сторону – аж в Ленинград, там он два года неизвестно где жил и на что существовал, но в итоге попал в тюрьму за убийство. Только убийство было не совсем умышленное, а в момент драки, и убийство, собственно, произвел не валеркин кулак, а спинка кровати, об которую покойник саданулся башкой. Но спинку кровати какой же дурак судить будет, поэтому судили Валерку. Судьи, разумеется, учли и то, что это была просто драка, а не какая-нибудь поножовщина, и про спинку кровати тоже учли и то, что Валерка был под влиянием наркотических веществ, то есть не совсем вменяем, – а у нас ведь как, если человек невменяем, то есть не соображает что делает, так и спрашивать-то с него нечего, другое дело, если все обдуманно и по трезвянке, это вот действительно бандюга, а по пьянке, ну что ж... ну не в себе был человек – в общем, судьи и это учли и дали Валерке, ввиду его полного раскаяния совсем минимальный срок, да и тот он до конца не высидел, потому как вел себя в тюрьме правильно, режима не нарушал, и как только началась перестройка, его, как, видимо, ценного для перестройки кадра, сразу же выпустили, и Валерка махнул в Среднюю Азию. Он там прижился и, может быть, так бы и вкалывал в одной стройконторе, если бы не случился один факт – было Валерке видение.
      Курили как-то после работы у одного из дружков «дурь» – надо сказать, что к наркотикам Валерка пристрастился давно и хотя в родном поселке никто до сих пор не мог взять в толк, чего он нашел такого в этой тридевятой Средней Азии, то это, в общем-то, их поселковое дело, – и курили в этот раз много и действительно до дури, то есть уже и «ха-ха» словили и подраться кто-то успел и тошнота уже стала появляться, и Валерка, чувствуя «отходняки», ушел в другую комнату и повалился на пол. А уснуть он не мог – все кружилось и было плохо. Он просто лежал с открытыми глазами, и закрыть их было никак нельзя, потому что тогда начинались боли в голове. И вдруг он увидел, что изображенный на висящей в дальнем углу картине человек вдруг нахмурился, строго посмотрел на Валерку, седая с проплешиной голова закачалась, а пальцы правой руки, приготовленные для благословения, превратились в один строго вытянутый перст, и старичок, погрозив Валерке, вроде бы проговорил: «Вот я тебе задам». И Валерка сразу пришел в себя. Поседев некоторое время на полу, он кивнул, как бы с чем-то согласившись, и потихоньку вышел из приятельского дома, а на следующий день рассчитался со стройконторой и подался в родные края. И правильно, между прочим, сделал, потому что Средняя Азия как раз объявила себя самостоятельной и на все способной территорией.
      В общем, вернулся Валерка под родительский кров и встречен был, как и подобает блудному сыну, торжественным пиром. И поразил всех на этом пиру Валерка не своим иссушенным, вобравшим все пришедшиеся на его долю страсти и мытарства видом, и не похожим на маленький овражек шрамом над правым виском, а тем, что пить не стал вовсе, а выпил только две, ну от силы три рюмки, и больше – ни-ни. И весь поселок справедливо решил, что на этом Валеркина бурная молодость завершилась. А отдал той молодости Валерка ровно двадцать годков.
      Первым делом по завершении пиров Валерка направился в церковь. Службы не было, церковь была пуста, мерцали лампадки, в подсвечниках стояли, как лес без веток, погашенные свечи. Солнце прямо в церковь не попадало, но дневной свет входил и тут же, как и Валерка, замирал. Пахло сыростью. На лавочке у входа, сложив на коленях руки и глядя перед собой, сидела старушка в черном. Рядом со старушкой стояло ведро и прислоненная к стене швабра с большой темной тряпкой. Валерка покосился на ведро, тряпку, на в неподсохших пятнах пол и, смутившись, решил зайти после, но, поворачиваясь, справа от себя вдруг опознал на одной из икон того седенького старца с проплешиной на голове. «Никола Угодник», – услышал он складный, словно мотив песни, голос старушки. Старушка взяла швабру, ведро и, волоча тряпку, отнесла их в закуток за валеркиной спиной, потом появилась, неся в руках картонную коробочку со свечами. Валерка купил и, зажгя от лампадки, поставил свечи и долго стоял перед иконой Николая. Старичок вовсе не выглядел так сурово, как явился тогда Валерке, а напротив, казался добрейшей души человеком, но это был, безусловно, он, обознаться Валерка никак не мог, и оттого, что вот он, Валерка, довел такого добряка до суровой строгости, ему стало совсем не по себе, и он еще раз пообещал исправиться. Он уходил и прощался со старушкой, а та говорила о своем складным певучим голосом: «Да уж так, как есть, церковка-то старовата, вот и купол который год перекрыть не можем, что поделаешь, как есть...» До этого Валерка ни разу купола не крыл, крыши – другое дело, приходилось – но информацию о куполе, он воспринял как приказ партии или по-другому – предзнаменование свыше, и вызвался. К тому же не будем забывать, что он был на все руки мастер. Денег, он сказал, не возьмет, а будет работать только за прокорм, и еще ему нужен будет помощник, потому что без помощника никак нельзя. Батюшка долго думать не стал и согласился с радостью, а в помощники отрядил звонаря, потому что, что такое звонарь в церкви – это и плотник, и столяр, и слесарь, и все остальное. На том порешили. Все лето, как раз до Успенья, Валерка и звонарь лазили по куполу и дело свое сделали. И Валерку зауважали еще больше – его и до этого уважали, как человека много повидавшего и сидевшего в тюрьме, но теперь его уважали ничуть не меньше главы районной администрации, а может быть и больше, потому что глава районной администрации за то лето, что Валерка крыл купол, успел отгрохать себе шикарный особняк, и население было не против, потому что власть должна жить хорошо и сыто, от бедной и злой власти продыху не будет, и население вовсе не возмущалось тем, что работали на стройке государственные мужики, потому как и сама власть дело государственное, но такая поспешность настораживала, а Валерка вот взял покрыл наново церковь. Ай да, Валерка! Не осталось безприметным и то, что Валерка по воскресеньям обязательно бывал на службе в храме, практически не пил, разве что в праздник позволял рюмочку-другую и по поселку поползли разные слухи, превратившие Валерку в какого-то мифологического героя, наподобие Геракла, только ростом поменьше и похудее чуть. Болтали черте что: по одной версии, он стал на зоне главарем всех мафиози, и теперь ему можно ни фига не делать, а просто движением мысли управлять коррумпированным элементом, по другой – он приходился знакомцем самому епископу, и тот просил его: «Валерка, Валерка, одумайся, чадо, и восстань на путь истинный!», много было слухов про похожий на овражек шрам над правым виском, договорились до того, что это чуть ли не отличительный масонский знак, хотя кто такие масоны и хорошо это или плохо никто объяснить не мог, еще обсуждали некий таинственный зарок, намекали на якобы совершенное еще одно валеркино убийство и что Валерка от него маскируется, и даже сочинили историю о неразделенной любви, которая напрочь перевернула всю Валеркину жизнь, причем последняя тема наиболее широко распространялась в бабьих кругах и шла с продолжением и повторами, как бесконечный мексиканский телесериал. В общем, чего только не плели. Так ведь и не запретишь.
      Впрочем, как любой телесериал все же имеет конец, так получила концовку и любимая бабская версия – Валерка надумал жениться. Нет, в общем-то, надумал и надумал, тут ничего удивительного не было, каждый человек в итоге прилепиться куда-нибудь должен, а уж
      Валерке-то и тем более пора было, вопрос – на ком! И вот это-то вызвало некоторое, мягко говоря, изумление, потому что выбрал себе Валерка в жены Юльку, которая была его на шестнадцать лет моложе. И дело, конечно, не в возрасте, вон у Фовановых Нинка вообще старше мужа на пять лет, и ничего – живут, но – Юлька! Вы подумайте – Юлька!
      Младший брат Валеркин, который в отличие от «непутевого» старшего, был «путевым» и имел свою перепродажную фирму, так и сказал:
      – Ты знаешь, Юлька-то она того... нет, конечно, когда ты с ней просто, это дело понятное... но... э-э-э... как бы это выразиться... в общем, многие ее тут знают, – наконец выпалил он, хотя насколько известно поселку, он сам по осени, еще в бабью пору, и познакомил Валерку с Юлькой.
      – А мне это неинтересно, – спокойно ответил Валерка и пошел себе дальше, а брат только головой своей путевой покачал.
      Сестра та просто сказала:
      – Дурак ты, Валерка, не пара она тебе, хлебнешь ты лиха.
      А мать, так та в дверях встала:
      – Не пущу в дом. Я с этой проституткой жить под одной крышей не желаю.
      Ну, нашли кого запугивать. Валерка как будто и не слышал ничего, а все делал так словно и впрямь свадьба состоится. И стало всем казаться, будто Валерка знает что-то такое, что никому в поселке неизвестно, знает он какую-то тайну или секрет, а раз так, то, может, и прав этот Валерка? На родню такое тайное знание и уверенность тоже подействовали и на ноябрьские праздники, которые еще постаринке справляли, свадьбу сыграли.
      Валерка же действительно знал то, что не знал ни один поселковый: когда он предложил Юльке идти за него замуж, та потупилась и сказала:
      – Нельзя тебе меня замуж брать.
      – Почему? – удивился Валерка.
      – Потому что... потому что жила я тут как ни попадя, – и вздохнула: – больно грехов за мной много, а ты вон и в церковь ходишь.
      – Ну так и я не ангелом жил, – гнул свое Валерка. – Вахлаком и бродягой жил. Дурь курил аж с армии... Человека вот убил... – и, помолчав, оживился: – Так вот и выходит, что именно нам соединиться надо. Это ж наша новая жизнь начнется! Все старое останется – и новая жизнь! Представляешь!
      Юлька задумалась:
      – Уж больно любила я это дело, – произнесла она.
      – А теперь все по закону будет, – не унимался Валерка. – Ребенка родишь.
      – Люди трепаться начнут. Будут про меня говорить всякое...
      – Да плевать мне на разговоры.
      – Правда? – спросила она и как-то по-другому посмотрела на Валерку, как не смотрела ни кого раньше.
      – Правда.
      – И никогда-никогда не попрекнешь, как я раньше жила.
      – Никогда, – подтвердил Валерка.
      – Ну ладно, – сказал Юлька, – я подумаю, – и ушла. И ничего больше в этот вечер у них не было.
      А после привел ее Валерка в церковь, познакомил с Николаем Угодником, про себя все рассказал, и ты, говорит, прощения попроси, и вся твоя тяжесть как рукой снимется. Тут выяснилось, что ввиду коммунистического будущего, Юлькины родители посчитали, что крещение ей без надобности, и осталась Юлька некрещеная. И надо же – это даже Валерку обрадовало и, когда они из церкви вышли, он объяснил почему.
      – Ты раз некрещеная жила, то значит, и не ты и жила вовсе. А вот как крестишься, так и новая жизнь для тебя настанет, а той, выходит, и не было.
      – Как же так не было? – удивилась Юлька.
      – А так, все твои грехи это другой человек делал, а окрестишься, и, считай, заново родилась и нет на тебе еще греха.
      – Это ж вроде не честно, – засомневалась Юлька. – Как так – жила-жила, грешила-грешила, а потом раз – и нет ничего.
      Валерка задумался, но шагов через десять сказал:
      – Если специально так сделать, чтоб в рай попасть, то ничего не получится, потому что Бог всякое твое движение видит и знает. И это выйдет еще пострашнее всех прошлых грехов. А если все от души делать и без всякого умысла, то вся твоя прошлая жизнь – долой!
      И Юлька тоже шагов десять молчала, а потом ответила:
      – Ну ладно.
      Но мать Валеркина позиций сдавать не собиралась, раз уж сказала, что жить она под одной крышей с этой не будет, то и быть по сему. Да и тоже, на те вам, – Юлька! И что в этой худобине мужики нашли? Ну да, как она свою юбку, что только трусы прикрывает, натянет, так, конечно, все на нее давай пялиться, а так-то что в ней? Да и рябая к тому же, ну что это такое за удовольствие? Тут, конечно, мать была неправа, потому что Юлька рябой не была вовсе, это уж так бывает, коль не взлюбила, то теперь и лебедь не лебедь, а нильский крокодил. И про юбку она зря, ну была у Юльки такая юбка, ну вышагивала она по поселку своими ножками на каблуках-шпильках, только ведь сейчас-то зима, куда в такой юбке пойдешь. Ну не смех ли? И на кухне и в комнате мать Юльке проходу не давала, так что та уж старалась подольше с работы не приходить, Валерка-то тогда на завод устроился, придет – нет Юльки, а мать так с ехидцей что-нибудь и ввернет на счет того, почему этой вертихвостки нету. Валерка молча соберется и к ней на работу, а та как раз по дороге и встретится. А однажды не встретил ее Валерка, поздний вечер уже, а ее все нет – бросился тогда искать по-настоящему, а она, оказывается, у родителей своих осталась. Не могу, говорит, я так больше. В этот-то раз Валерка ее с матерью помирил. Только не мир это был, а перемирие. И по весне Юлька ушла из дома окончательно, и, на все Валеркины просьбы, возвращаться не собиралась – только головой мотала, а когда в Валеркином потоке уговоров наступила пауза, сказала:
      – Ребенка я жду.
      Тут Валерка обомлел, потому что большего счастья и большей мечты у него не было, и боялся он, что обделит судьба его этой радостью, уж слишком жил тяжко до этого, и хоть говорят, что некоторые мужики и в семьдесят детей делают, но тут Валерка за свой организм боялся, так как казался он ему сильно поистаскавшимся и службой на подлодке, и различными таежными обморожениями, и пьянством, и наркотиками, и различными заболеваниями, случавшимися обычно после бурной и непродолжительной любви. В общем, Юлькино сообщение унесло Валерку на седьмые небеса, и бедная Юлька еле отбилась от его восторженных объятий, лобызаний и тасканий на руках. А когда он вернулся на землю – и Юльку тоже вернул, усадив на диван, – она сказала:
      – Попроси, чтобы тебе на заводе хоть какое жилье дали, – и Валерка радостно закивал головой и в эту ночь остался у тестя. И еще два дня там жил.
      Нет, на заводе, конечно, от квартиры ему не отказали, только вот дом, в котором Валерка получит квартиру, будет сдан только следующим летом, так что пока, извините, хоть мы вас уважаем и ценим, но тут ничего не поделаешь...
      А сестра сказала:
      – Ты бы у брата денег попросил да купил себе домишко.
      И брат помог. А почему бы не помочь? Не он ли Валерку с Юлькой познакомил? Ну так что ж, пожалуйста. Только много он сейчас дать не может, так что, гм, но на домишко хватит, и, гм, тут ведь инфляция, так что уж, да, гм, отдашь в «зеленых», да...
      И Валерка приобрел домишко. Баньки тогда не было, палисадник заброшен, да и сам домишко требовал капитального ремонта, но Валерка-то на все руки мастер – сейчас не дом – сказка: заходишь – и сразу большущая комната, такая большущая, что тут тебе сразу и коридор, и кухня, и умывальник с зеркалом, и шкафы с посудой и с одеждой, а когда праздник, то и гостям места хватает, есть где столы поставить и развернуться, две другие комнаты меньше, ну а большие-то зачем, в одной получается спальня, телевизор и большая икона Николая Угодника, а которая совсем маленькая – детская, там диванчик, теплый ворсистый ковер на полу, а на ковре игрушки.
      Правда, конечно, за долг брату пришлось повкалывать, но ведь ничего, выкрутился, опять же занял-перезанял. И Юльке пришлось через год на работу устраиваться, с деньгами-то совсем яма была, а Катьку оставляли на день у бабушек, но и это ничего. Юльке, кстати, неплохая работа нашлась – диспетчером в автохозяйстве, сиди себе, распределяй шоферню куда следует. Не пыльная работа. Все, в общем, обустроилось. Спасибо тебе, Николай Угодник!
      Ну а дочка родилась просто прелесть! Да уж тут ничего не скажешь – все пришли на крестины, и все были очень счастливы, и кажется, даже Валеркина мать по-доброму смотреть на сноху стала. Впрочем, снохе теперь не до гуляний в короткой юбке. Ну и слава Богу!
      А когда в прошлом году справляли сорокалетие Валерки, то-то был праздник! Мать, кажется, окончательно примирилась со снохой, а младший брат возьми да и прости остаток долга Валерке, правда, там оставалось-то совсем ничто, и Валерка как раз собирался после дня рождения в следующем месяце окончательно рассчитаться, ну да разве от этого поступок брата стал хуже, нет, конечно, и все его оценили, в конце концов в хозяйстве лишних копеек не бывает. Это и был подарок брата. А сестра подарила рассаду со своего огорода. У нее чудесная рассада – это просто здорово, что она догадалась ее подарить. Родители подарили чайный сервиз, а тесть с тещей кухонный комбайн. А Юлька – что за молодец эта Юлька – подарила Валерке шикарные джинсы, самые по моде, и Валерка сразу же надел их и привел всех в восторг, а Юлька еще заставила надеть его рубашку, которая точно подходила к джинсам, и Валерка стал полный король да так и ходил весь вечер в своем королевском наряде. В общем, праздник был на славу, а то, что он так удался была опять же заслуга Валерки, пригласившего своего товарища, с которым когда-то вместе зимовал два месяца в тайге. Надо же – зимовали вместе, а сейчас Валеркин товарищ работает на телевидении! По крайней мере, каждый может видеть, как он ведет телевизионную программу два раза в месяц, беседуя с известными людьми области, то это глава администрации, то успевающий банкир, то директор завода, а однажды он беседовал с каким-то поэтом, и поэт оказался таким занудой и у него были такие скучные и тягучие стихи, что многие в поселке переключили программу, хотя, конечно, если бы они знали, что ведущий друг Валерки и что он появится у него на сорокалетии, то никто бы и не подумал переключать программу, а даже наоборот, те, кто не смотрел телевизор поспешили бы заранее, и уж никто бы не стал из-за скучных стихов говорить, что программа не удалась.
      Звали телеведущего Николай, он был почти на десять лет моложе Валерки, полон обаяния и чего-то такого, что можно было бы назвать здоровьем, но это было не одно здоровье, а примешивалось довольство окружающим миром и некоторое величие. Никто толком не знал, как получилось, что двадцатилетний мальчишка оказался на зимовке у охотника Валерки и как они провели там, на зимовье, два месяца, и потому все считали, что это были героические месяцы, хотя спроси кого, что значит, «героические»? – никто бы не ответил, просто говорили: «Представляете, два месяца на зимовье!» «Ах-ах-ах!» Знали только, что именно после этой зимовки, Валерка бросил тайгу и уехал в Ленинград, где и убил человека, а Николай, получается, вернулся в областной город, окончил институт и теперь тележурналист, ведущий популярной программы. Вот такая, выходит, была зимовка.
      Но это – Бог с ней, с зимовкой, а Валерка, когда первый раз где-то с год назад увидел Николая в телевизоре, то радостно и вместе с тем удивленно закричал: «Ба! Колька!» И вытащил с кухни жену и стал ей тыкать пальцем в телевизор и как раз талдычить про эту двухмесячную зимовку.
      – Здорово вы, видать, позимовали, – подумала вслух Юлька.
      – Да, было дело, – ответил Валерка, покачал головой, и, все еще улыбаясь, добавил: – Он меня от смерти спас.
      А потом он как-то набрался смелости и написал на телевидение письмо и опять же к великой радости и удивлению получил месяца через два ответ. Ну и перед сорокалетием он возьми и пригласи своего товарища в гости, и хотя никто особо не верил в то, что важный человек найдет время, Николай все-таки приехал. И очаровал всех, ведь мог бы надуться и строить из себя черте что, и это было бы понятно и оправдано, но он, наоборот, вел себя так запросто, словно жил и работал в том же поселке. И с каждым нашел о чем поговорить. С тестем и отцом – о политике, и что удивительно, отец и тесть абсолютно противоположных взглядов, тут вдруг пришли к согласию и требованию запретить педерастам выступать по телевизору. С братом он сделал серьезное лицо и обсудил положение на валютном рынке, и брат, отойдя в сторонку, все что-то подсчитывал, шевеля губами, а потом, шепнув Валерке: «Башковитый у тебя, дружок! – откланялся: – Ну ладно, я пойду, а то тут...» Но он не договорил, что тут, а просто ушел. С женщинами Николай рассуждал о ведении домашнего хозяйства в нелегких рыночных условиях так, словно ведение домашнего хозяйства и очередное вздорожание на десять процентов его волновало куда больше, чем будет ли «Спартак» чемпионом. А Юльке он нахваливал Катьку, с которой тоже успел подружиться и покачать ее на ноге. Нет, он определенно чувствовал собеседника, как талантливый музыкант чувствует свой инструмент, ну ведь недаром же он вел телепрограмму, где беседовал с самыми знаменитыми людьми области! В общем, он решительно очаровал всех. И праздник получился на славу. А Валерка оказался настолько очарован, что выпил несколько больше своих одной-другой рюмки, и гости почувствовали, что пора расходится. Юлька осталась прибирать со стола, а Валерка и Николай вышли на диванчик.
      Вечер был тих и звезден, а майский воздух, словно набухшая, готовая вот-вот лопнуть почка, полон дурманящих запахов, казался упругим от ощущения молодости и жизненной силы. Натянуло холод, и Валерка, поежившись, принес себе и товарищу куртки, а еще принес трехлитровую банку.
      – Тут у меня свое вино, – сказал он. – С прошлого года еще.
      И чего он так разошелся? Это Валерка-то, который обычно если и выпивал, то рюмку-другую...
      – Хорошо у тебя, – вдохнул майскую свежесть Николай.
      – Приезжай чаще.
      Николай кивнул и снова вдохнул полной грудью. А Валерка тем временем снова наполнил стаканы. И чего он, действительно, но его уже понесло, теперь бы его никто не остановил, и он рассказывал про то, какую счастливую жизнь он ведет, и про дом, и про то, как его уважают, и про жену свою замечательную, и как его отговаривали все жениться, а он все-таки женился, и как он теперь счастлив, и они с ней живут душа в душу, ну прямо как брат с сестрой...
      – Как брат с сестрой? – улыбнувшись, переспросил Николай.
      – Ну да, – подтвердил Валерка. – Я же ей говорю: Юльк, ну как мы с тобой будем этим заниматься, когда Он на нас смотрит.
      – Кто смотрит? – не понял Николай.
      – Николай Угодник, ты ж видел его икону. Она у меня напротив кровати висит.
      – Перевесь, – сказал Николай.
      Валерка на минуту задумался, потом замотал головой:
      – Нет, ты что-то не то говоришь, как я его перевешу, и что значит перевешу, Он-то все равно видит. Понимаешь?
      – Понимаю. А Юлька как?
      – А что Юлька? Юлька с понятием. Она же тоже, считай, благодаря Николе от греха ушла. Так-то.
      Николай промолчал. Он вообще был мастер молчать, в этом-то, может, и было его очарование. Он молчал, а люди называли его прекрасным собеседником.
      И тут появилась Юлька. Ну ладно, Валерка напился, чего с ним уж сколько лет не случалось, а эта-то с чего сбрендила? Никуда, оказывается, не выкинула она свою укороченную «что чуть ли не трусы видать» юбку, а вот она эта юбочка, хранила ее, выходит, Юлька где-то в сундуках для какого-то случая. А каблуки-то зачем было надевать, ну это уж... Как можно в каблуках топтаться по грядке, да еще прокрутиться, так что чуть ли не по щиколотку ввинтиться в рыхлую землю, и при этом подправить рукой распущенный волосы, а потом спросить:
      – Ну как?
      – Впечатляет, – сказал Николай и потянулся к банке.
      Еще бы это не впечатляло! Женщина на огороде – с распущенными волосами в короткой юбке – в голубоватом лунном освещении! Еще бы!
      А Валерка обалдело молчал, и когда уже стакан был у него в руке, растерянно пробормотал:
      – Вот... моя жена... Юлька... мы с ней как брат и сестра... вот...
      Юлька вытянула ввинтившиеся в огородную почву каблуки, и насколько это можно было грациозно, – это получилось как у страуса на прогулке по Сахаре – двинулась к мужчинам. И, нанеся изрядный урон огуречным грядкам, уселась к Валерке на колени. Вид у Валерки был никудышный.
      – Вот... – начал опять было он. – Как сестра...
      – Скорее уж – дочка, – поправила Юлька и вынула из застывшей валеркиной руки стакан: – Ты бы не пил сегодня больше.
      – Да... – согласился Валерка. – Что-то у меня крыша и правда... Я ведь, вообще-то, не пью, – пояснил он Николаю.
      Николай улыбался, улыбался как-то плутовато, словно все про всех знал, и, подняв свой стакан, чокнулся с Юлькой. И они выпили.
      – И мне налейте, – сказал Валерка.
      И с той же улыбкой Николай налил, а Юлька почему-то на этот раз ничего не стала говорить, про то, что ее мужу на сегодня хватит. А Валерка после выпитого стакана раскис окончательно, и Юльке стало неудобно сидеть у него на коленях, и она пересела на диванчик промеж мужчин. И, естественно, она невольно – ну до чего невелик диванчик – коснулась и даже как-то облокотилась – а, впрочем, чего врать, – прижалась к Николаю, а Николай вдруг нахмурился и попробовал чуть отодвинуться и от распущенных волос, и от обнаженных ног, и от локтя, вдавившегося ему в бок, ну конечно, ему просто стало неудобно. Но попробуй-ка далеко отодвинься на таком маленьком диванчике. И что было Валерке в свое время не вытащить с завода еще одно сиденье. А Юлька рассмеялась, и смех ее получился чересчур громким, и было совсем непонятно, почему она так рассмеялась, уж не потому ли, что Николай чуть не упал с диванчика?
      – Сегодня такая ночь! – сказала Юлька. – Давайте еще выпьем. И я хочу выпить за нашего гостя. Сегодня так было здорово!
      И тогда Николай стал рассказывать разные истории, а историй он знал невероятное множество, и это, безусловно, были самые развеселые истории, потому что Юлька смеялась чуть не до истерики, ее так разобрало, что она сгибалась от смеха, и откидываясь порой на спинку диванчика, нечаянно падала к Николаю на грудь, а иногда, забывшись, стучала рукой по его коленке. Да, Николай знает много забавных историй.
      – Я спать пойду, – вдруг сказал Валерка. Он и впрямь выглядел жалко, голова его свесилась и чуть не тыкалась в сложенные на коленях большие ладони с длинными пальцами.
      – Пойдем, – Юлька поднялась и поддержала мужа под руку, как же ей теперь было неудобно вести его на своих каблуках-шпильках, но что же – она сама их надела, и она сама наливала мужу вино, так что же?
      Николай остался один, он налил себе еще стаканчик – вино было действительно неплохое: терпкое и легкое, приятное вино прошлогоднего урожая. И ночь где-то на окраине вселенной, и бывшее полчаса назад видение женщины в лунном свете, у нее были распущенные волосы и красивые голые ноги, и она провернулась на них волчком и спросила: «Ну как?». Это все вино, терпкое легкое вино. Ну а что же тут сидеть дальше... Нет, глупо думать, будто он ждет, что видение повторится, нет, просто сегодня такая ночь!
      Юлька вернулась минут через десять, теперь на ней простой халат и поверх наброшенная куртка, в которой раньше сидел муж. На этот раз она села на диванчик с краю так, чтобы не причинять Николаю неудобств.
      – Выпьешь? – спросил Николай, он перестал хмурится и снова улыбался, кажется, его что-то развлекало.
      Юлька качнула головой.
      – Нет, – и спросила: – А закурить у тебя есть?
      Николай достал сигареты, поднес зажигалку, она затянулась, а он продолжал проигрывать в руке недопитым стаканчиком.
      – Нет, вообще-то, я не курю. Ты не удивляйся.
      Николай абсолютно не удивлялся, он все так же слушал, чуть склонив голову на бок и не теряя плутовской улыбки.
      – Так иногда... – продолжала Юлька, стряхивая пепел. – Балуюсь... Валерка-то не знает.
      – Он многого не знает, – отозвался Николай.
      Юлька подняла голову и посмотрела на него, потом сказала:
      – Да, многого. Он не знает, например, чего мне стоят эти постоянные ухажерства и заигрывания на работе. Лучше бы я с бабами работала.
      – Не лучше, – снова отозвался Николай.
      Юлька молчала. Она уже докурила сигарету и бросила бычок в пепельницу. Потом вдруг что-то вспомнив, на что-то вдруг набредя в своих мыслях, с каким-то даже облегчением спросила:
      – А это правда, что ты Валерке жизнь спас?
      – В общем-то, да... но сначала я его чуть не убил.
      – Это как?
      – Очень просто: из-за бабы, – Николай улыбался.
      – Из-за бабы? – Юлька чуяла, что Николай специально тянет, чтобы как-то поэффектней рассказать очередную смешную историю и охотно ему подыгрывала.
      – Да, из-за бабы. Мы жили на зимовье с месяц, и Валерка, лежа на своем топчане, сказал: «Бабу бы сюда». А я запустил в него кочергой. Он разве ничего не говорил про шрам над правым виском? Хотя я все-таки рассчитывал, что кочерга попадет в стену, а не в голову, но так получилось...
      – Из-за такого пустяка? – она вдруг испытала страх, что вот сидит с человеком, который так запросто мог убить человека.
      Николай выдержал паузу.
      – Да, но он эту фразу повторил уже в двадцать пятый раз за день и, может быть, тысячный раз за месяц.
      – Но все равно...
      – Мне было двадцать лет. Ему нравилось говорить при мне о женщинах, это его развлекало. Потом я его выхаживал. Это развлекало меня. Так что у нас у каждого было по месяцу развлечений.
      И он замолчал, а улыбка стянулась в плотно сжатые губы, наверное, он что-то вспомнил, может быть, испуганные и удивленные, страшно расширенные глаза Валерки, когда кочерга не долетела до стены.
      – Странно, – прервала молчание Юлька, а Николай вернул на лицо улыбку.
      – Нормально... Очень, кстати, хорошее вино. На чем вы его ставили?
      – На яблоках.
      – А-а, на яблоках, вот оно что...
      – Спать пора, – Юлька поднялась.
      – Я еще посижу, уж больно ночь сегодня чудная.
      – Я Катьку положила к нам, а тебе постелила на диване в детской.
      – Хорошо. Спокойной ночи.
      – Спокойной.
      Она ушла, и Николай теперь явно никого не ждал, он потягивал вино и глядел на звезды. Это была действительно чудная ночь – сидеть на краю вселенной, потягивать терпкое легкое вино и глядеть на весь остальной раскинувшийся в бесконечность мир...
      На следующее утро Николай проснулся от невнятного Валеркиного бу-бу-бу и вполне ясного и громкого голоса Юльки, доносившихся с кухни.
      – А я знаю, что говорю. Ты до ночи у ней телевизор ремонтировал.
      Бу-бу-бу...
      – Ну да, да, она тебе еще и заплатила. А потом у ней сломался будильник и дома его никак нельзя было починить, да?
      Бу-бу-бу...
      – Ладно, дождешься у меня!
      Николай вышел аккуратненький, подтянутый, словно вчера и не досидел до трех часов один всю оставшуюся банку.
      – Ну скажи ты ей, – вместо «здрасте» сразу взмолился Валерка. – Белены она с утра, что ли, объелась? Я прямо не знаю, набросилась с чего-то...
      – Это бывает, – пояснил Николай, подсаживаясь за стол.
      – Да нет, – возразил Валерка. – Это она чего-то не понятно что.
      – Все тебе понятно, – отозвалась Юлька, отойдя к плите.
      – Да я ж только тебя люблю! – почти крикнул Валерка и схватился за голову, видать, кричать-то уж не надо было.
      – Ага, – отозвалась Юлька, не оборачиваясь от плиты. – Уже оправдываться начал.
      Злая она какая-то с утра была.
      – Да ничего я не оправдываюсь, – и Валерка махнул рукой. – Да ну ее... – и поворотился к Николаю. – У меня череп так и раскалывается.
      – Лечить надо.
      – Ю-юль, – протянул Николай, – а достань нам еще баночку.
      – У самого, что ли, рук нет?
      – Нет, – признался со вздохом Валерка. – И чего ты сегодня. Я ж тебя люблю.
      – Заладил, – буркнула Юлька.
      – Он любит, – подтвердил Николай и добавил: – Мы тебя все любим.
      Юлька повозилась в кухонном закутке и банку принесла.
      – Ну вот, – сказал Валерка. – А ты, Юль, не будешь с нами?
      Юлька фыркнула и ушла к плите.
      – Это она злиться, – наклонившись к Николаю, прошептал Валерка, – из-за того, что я выпил вчера. Я-то ведь так давно уже не пью. Она меня и не видела таким ни разу. Вот почему.
      Николай кивнул, и они выпили. Терпкое легкое вино. На столе появился завтрак. Валерка лениво поковырялся в тарелке, потом налил еще по стаканчику и вздохнул:
      – И в церковь я сегодня не попал.
      Николай поднял стакан.
      – Да куда ж в таком-то виде, – подняв свой стакан, продолжал рассуждать Валерка, потом он выпил и решительно отодвинул тарелку с завтраком. – У тебя какие планы? – спросил он Николая.
      – Никаких.
      – Ну и отлично! Мы сейчас прогуляемся, в церковь не пойдем, я тебе ее так покажу, я там купол крыл – сам! А потом... потом можем к брату зайти или... куда еще... ну посмотрим...
      – Мне бы узнать расписание электричек.
      – О! И на вокзал зайдем!
      – А ты что, уезжаешь? – оторвалась от плиты Юлька.
      Николай помолчал, потом сказал:
      – Надо узнать расписание.
      – К обеду-то вас ждать? – поинтересовалась Юлька, когда они уже выбирались из дома на свет Божий.
      – Жди, – ответил Валерка.
      Но к обеду они не пришли. Они заявились часов в шесть, причем Валерка еле держался на ногах и все пытался рассказать где они были, но у него получалось только «где мы только не были, где мы только не были...», то есть они были везде. И это отчасти было верно, потому как Валерку и его друга знаменитого (посетив поселок, Николай действительно в глазах поселковых стал знаменитым) тележурналиста видел весь поселок. И надо же – какой этот простой парень тележуналист-то, даром что знаменитый, и у пивного ларька с мужиками душевно поговорил, никого не обидел, и на железнодорожной станции, сначала он все торчал у кассы, но это потому, что хотел поточнее выяснить расписание, а после, выйдя из пристанционной рюмочной, сорвал тут же цветок, вернулся и подарил его кассирше Вале, которая до того обалдела от такого подарка – хотя цветы эти и росли зарослями под окном ее же кассы – что потеряла дар речи и совсем забыла поблагодарить знаменитого журналиста, а только дурашливо пискнула «ой!» и расплылась в идиотской улыбке, а тележурналист еще так галантно ей при этом поклонился, что всем, кто эту сцену видел, стало решительно Вальку жаль. Но тележурналист с Валеркой ушли, а Валька объявила технический перерыв и на пятнадцать минут закрыла кассу. А еще они зашли к разведенке Людке, и соседям слышно было, что Валерка громко доказывал что-то про телевизор и будильник и каждый раз приговаривал: «Ну ты, Людк, подтверди ему, подтверди!» И от нее они вышли несколько нетвердо, и Людка проводила их до калитки, и глаза у ней были печальные и задумчивые, видно, она соображала, чтобы такое у ней еще могло потребовать починки. Дальше след их на некоторое время затерялся в кустах за продуктовым магазином, и уже из кустов они направились к дому груженые как два бомбовоза, при этом тележурналист пытался петь: «Мы летим, ковыляя, во мгле, мы летим на последнем крыле...» Хотя про мглу он, конечно, завирал, потому что солнце светило во всю, и для начала мая было даже жарковато, а вот на счет одного крыла полная правда, потому что если считать Валерку одним крылом, а тележурналиста другим, то крыло было действительно одно. Так они пропылили почти через весь поселок, и тележурналист оставил очень приятное впечатление.
      – Мы немного выпили, – сообщил по прибытии Валерка, эта фраза получилась у него довольно четко, видно, он репетировал ее всю дорогу.
      – Юленька, прости нас, грешных, – почти пропел Николай, у него было явно песенное настроение, и сбросил Валерку на кухонный табурет. – Мы все компенсируем теплом и любовью, – и он, чуть качнувшись, от избытка чувств слегка приобнял Юльку, конечно, без всякого умысла, а та, видно, чтобы не дать упасть покачнувшемуся гостю, плеч убирать не стала.
      – Так, значит, ты не уехал? – спросила она.
      – Нет, – и, помолчав, посмотрел на часы: – Но последняя электричка идет через два с половиной часа.
      – Никуда ты не поедешь, – вдруг рассердилась Юлька.
      – Да, я останусь у вас навечно.
      – Оставайся, – отозвался, вроде бы уже задремавший Валерка.
      – Нет, старик, на работу завтра.
      – Юль, ему на работу завтра, – развел руками Валерка.
      – И что нельзя на один день оставить работу?
      – В принципе, можно все.
      – Вот.
      А Валерка вздохнул и печально-печально произнес:
      – А я вот свою работу оставить не могу.
      – Я могу уехать первой семичасовой электричкой.
      – Вот, – опять сказала Юлька.
      – Тогда мы поступим следующим образом, – тоном главнокомандующего распорядился Николай. – Сейчас мы с Валеркой два часа подремем. Потом очухиваемся и приводим себя в порядок к трудовой неделе. Ты как? – спросил он Валерку.
      Валерка что-то хотел сказать, но только молча поднял руку.
      – Так – двое «за», воздержавшийся «один», большинством голосов принимается. Юленька, солнышко, мне куда, в детскую?
      Юлька кивнула.
      – Я пошел выполнять постановление, – и Николай ушел в детскую.
      А Юлька, внимательно посмотрев на мужа, сказала:
      – Ты не разнюнивайся больно, сейчас Катьку к родителям повезешь.
      – Зачем? – глухо отозвался Валера.
      – А чего ей тут делать? Вы пьянствуете, а она тут крутиться будет? Мне тут с вами бы разобраться... Пусть у родителей ночует, а завтра в садик я ее утром заберу. Давай вставай, не куксись.
      Валерка приподнял тяжелые веки.
      – А может, ты это... сама.
      – Я ужин буду готовить. Кормить-то вас чем-то надо. Да и вредно на закате спать, голова потом еще больше болеть будет.
      Валерка кивнул и попробовал встать, но тут же сел на место.
      – Сиди пока, – она ушла в комнату, где дочь таскала, схватив за передние лапы, из угла в угол серую равнодушную кошку.
      Дочь она усадила в колясочку, дала в руки ляльку, и со словами: «За одно и проветришься», – выставила Валерку за дверь, дала ориентир и скрылась в доме. Валерка постоял какое-то время в нерешительности, потом несмело, толкнув колясочку, сделал шаг, свежий воздух действительно придал бодрости. «А какой ужин, – подумал он, – если мы обед дома не ели». И он даже прекратил на время движение от нечаянной догадки, но тут его подхватили под локоток, и он увидел рядом с собой Юльку.
      – Ладно уж, – сказала она, – прогуляюсь с тобой, – и добавила: – разве ж я тебя брошу.
      И Валерка преисполнился радости и гордости за свою жену.
      – А Николай? – спросил он.
      – Спит, – равнодушно ответила Юлька. – Я его на ключ закрыла. Пусть.
      – Ну да, – сгладился Валерка. И весь поселок видел, как они шли вдвоем по вечерним улицам и впереди них катилась колясочка, а потом они шли так же рядышком домой, и «какая славная пара» говорили в поселке.
      Николай проснулся ровно через два часа. Он был бодр, свеж и готов жить дальше. Его несколько удивило отсутствие хозяев. Он подергал ручку на входной двери, обнаружил, что заперт и улыбнулся, наверное, подумал, что его закрыли, чтобы не сбежал. Тогда он нашел початую утром банку с вином, с терпким легким вином. Ну а тут и хозяева вернулись.
      Ужин был по высшему разряду, уж Юлька расстаралась, и она опять принарядилась, только на этот раз надела симпатичненькое платьице, в котором она немного напоминала школьницу, а Николай так и сыпал комплиментами и опять рассказывал наизабавнейшие истории, в общем, все было великолепно. А после, взяв недопитую банку, все снова отправились на диванчик, и снова была чудная ночь, и жаль было, что уже завтра рано утром надо на работу. Валерка опять скопытился. Ну это ясное дело, ему-то не удалось поспать, и хоть он прогулялся и продышался, но надолго его не хватило. В общем, Юлька его скоро опять увела спать. А Николай остался сидеть любоваться на звезды и улыбаться своей плутовской улыбочкой, будто все про всех ему дано известно, и он сидел так и поигрывал стаканом, в котором было налито терпкое легкое вино, а может, он и не смотрел на звезды, а раз уж он действительно, судя по его улыбочке, все про всех знал, то, может быть, он сам себе объяснял, с чего бы это Юльке сегодня с утра понадобилось придумывать сцену ревности, уж не из-за того ли, чтобы что-то оправдать, а может, он и не объяснял себе ничего, а просто ждал, потягивая терпкое легкое вино.
      Юлька вышла через полчаса и села на диванчик на этот раз так близко, как ни садилась даже в первый раз, а он не стал отодвигаться, а наоборот, обнял ее.
      Прошло время, и ополовиненная луна выползла из-за дома и, заглянув на диванчик, удивилась, потому что никого там не обнаружила. Странно. Вот недопитая банка с терпким легким вином, рядом пустые стаканы, а на самом диванчике – никого. Впрочем, какое луне до всего этого дело. Будто нет ничего в округе более интересного – вон двое перетащили со стройки две большие обрезные доски и быстренько их куда-то тащат, вон мужичонка какой-то на лавочке калачиком, а вот и парень с девушкой стоят, целуются – много, в общем, чего интересного, ну а эти-то куда подевались? Нет, пустой диванчик... Ах, если бы луна могла заглянуть за противоположную стену дома, за ту, где зацветали яблони и вишни!
      Тишина в округе. Легкий шелест и тишина. А тут вдруг чуть ли не на весь поселок короткий дребезжащий звон, даже луне было слышно. Прислушалась луна, и спустя секунд несколько сквозь шелест деревьев еле-еле различимо послышалось ей, как женский голос сказал: «Да нет, это кошка». А мужской голос переспросил: «Кошка?» И женский: «Кошка задела ковшик. Ковшик, он стоит у ведра с холодной водой». Вот, а больше луне ничего услышать не удалось. Так и не поняла она откуда эти голоса, может, это деревья переговаривались «кош-ш-шка... ковш-ш-шик...» Да, а диванчик все пустой. Надоело это луне, и она завернулась в облако.
      Юлька проснулась, как обычно, в половине седьмого и застала мужа за необычным занятием: он стоял на коленях перед иконой Николая Угодника и молился. Юлька от удивления открыла рот и некоторое время изумленно рассматривала костлявую и показавшуюся какой-то жалкой фигуру мужа: торчащие плечи, желтые ступни ног, тощие икры и огромные сжатые у груди руки.
      – Ты чего? – спросила Юлька, но муж не ответил, а Юлька только расслышала сквозь бормотанье: «Прости меня... прости мне...»
      Юлька вылезла из-под одеяла, накинула халат и вышла на кухню, а потом вернулась в комнату и, задумавшись, смотрела на мужа. А думала она о том, может ли кошка, уронив ковшик, потом поднять его и поставить на кухонный стол и при этом оставить там еще недопитую воду. Она думала и все никак не могла решить такой, казалось бы, пустяковый вопрос. Наконец Валерка не выдержал и спросил:
      – Уехал?
      – Нет, – ответила Юлька.
      – Он опоздает на первую электричку.
      – Ничего. Уедет на следующей. Пусть спит.
      Валерка кивнул и поднялся с колен.
      А Николай проснулся в десятом часу, когда и Валерка и Юлька уже давно несли свою трудовую вахту, он посмотрел на часы, встал, заправил постель и вышел на кухню. На столе лежала, придавленная ключом записка:
      «Мы ушли на работу. Завтрак в холодильнике. Будешь уходить, закроешь дверь, а ключ положи под половик. Валера».
      «Ну ладно, хоть так», – подумал Николай, он-то точно знал, что кошка здесь ни при чем, он-то как раз стоял лицом к дому и отлично видел удивленные и в то же время испуганные, страшно расширенные глаза, которые смотрели из окна, это были те самые глаза, которые смотрели на него, когда кочерга не долетела до стены...
      А Валерка что – ему за сорок, и он ведет счастливую жизнь, по вечерам он поливает палисадник, играет с дочкой и сидит на диванчике, он, правда, с причудами – например, вообще не смотрит телевизор, ну ни в какую, говорит, что там одни страсти и неприятности, он, пожалуй, у нас такой один на весь поселок. А впрочем, нет, есть еще – Семен Архипыч – тот уж полный придурок, но о нем как-нибудь в другой раз...

      Саша Гришин был Мишкин ровесник. Он жил в пятом доме во втором подъезде.
      У него бледное, в розовато-коричневатых веснушках лицо, светлые волосы, слабые белые руки с тонкими пальчиками и розовыми ноготками, он всегда ходил в чистой одежде, в носках и чистых ботинках, а на голове – новенькая кепочка, чтобы солнце не напекло голову. Он никогда не играл с ребятами в футбол, в «чижика», в войну или прятки, не ходил купаться на речку, не прыгал «солдатиком» с «быков» плотины и никогда не выступал с командой на защиту священных рубежей заводского поселка от «медведьевских».
      У него не было прозвища или клички, потому что для ребят он – никто.
      Целыми днями Саша Гришин тихо играл с большими и маленькими девчонками, не отходя от подъезда дальше, чем на двадцать метров. Они возились с куклами, игрушечной посудой, кукольными нарядами, тряпочками и ленточками. У них были какие-то свои разговоры, тихо, шепотком они сюсюкались с куклами, ругались и мирились друг с другом. Иногда они собирались кучкой около кустов акации, где со всевозможными обрядами хоронили в картонной коробке с бусинками и разноцветными бумажками выпавшего из гнезда мертвого птенца, рыли ему маленькую могилку, ставили на ней крестик. У них были и другие, какие-то свои, непонятные ребятам игры.
      Когда-то давно еще ребята несколько раз звали Сашу Гришина с собой играть в футбол (когда не хватало народу) или в догонялки, но он всегда вежливо и тихо отказывался:
      – Спасибо, я не хочу.
      И при этом заливался розовым румянцем.
      А противные девчонки (даже совсем маленькие!), окружив его кольцом, злобно и мстительно хихикали, готовые к тому, чтобы зубами и ногтями защитить Сашу Гришина, если «уличные хулиганы» посмеют хоть пальцем его тронуть. Со скандальными и совершенно непредсказуемыми в своем поведении, поступках и мышлении девчонками вступать в конфликт никто не хотел: стыда не оберешься, так и будешь потом месяц ходить всеобщим посмешищем, весь исцарапанный и оглохший от их дикого и пронзительного визга. Да еще и от родителей достанется за то, что «обижал девочек». Ну их!
      Некоторое время мальчишки пытались дразнить Сашу Гришина, называли его «девчонкой», «бабьим хвостиком» и другими обидными словами, но он никак не реагировал на оскорбительные для любого нормального мальчика замечания и высказывания в свой адрес. Ему было не обидно! Или он делал вид, что ему не обидно? Так или иначе, но когда человек не реагирует, его и дразнить не интересно. Поэтому постепенно от него все отстали, а со временем и вообще перестали замечать. Как будто его и не было.
      Другое дело родители! Для них этот мальчик был кумиром и пределом мечтаний. Все матери ставили Сашу Гришина мальчишкам в пример.
      Мишкина мать так и говорила:
      – Вот мальчик-то какой хороший! И учится хорошо, и всегда чистенький, опрятный, не хулиган, как ты и твои дружки! Счастливая мать, которая имеет такого ребенка! Вот подружился бы ты с Сашей, как хорошо бы было! И я бы так не переживала за то, что ты что-нибудь отчебучишь! Может быть, от него хоть чего-нибудь хорошего набрался!
      И, обращаясь к отцу, вздыхала:
      – Да... Вот, Коль, Нинка-то, какого мальчика воспитала, даром что без мужа!
      Мишка не знал, где отец Саши Гришина и почему он не живет с семьей. Может быть, умер? Мать Саши Гришина была высокая худая женщина с какими-то бесцветными волосами и вечно испуганными глазами. Она работала на заводе чертежницей и часто брала работу на дом. Окна комнаты Саши Гришина были прямо напротив, и из кухонного окна Мишка иногда между занавесками видел ее склонившейся над кульманом. А мать, выглянув в окно, всегда охала:
      – Ой, Коль, ты глянь-ка, опять Нинка убивается: на дом работу взяла. А все для сынка своего старается. Вот мальчик-то у нее... – и в сторону Мишки: – не чета нашему!
      Отец обычно от каких-либо комментариев по поводу Саши Гришина и его образа жизни воздерживался.
      Саша Гришин часто болел, простужался и почти всегда, даже летом, ходил с повязкой на горле. Он учился в параллельном классе, но и в школе он тоже ни с кем из ребят не дружил. На переменках обычно сидел на лавочке с девчонками и о чем-то с ними шушукался. Если его вызывали к доске, он примерно рассказывал урок, получал свою четверку или пятерку и, зардевшись от обязательной похвалы учительницы, тихонько садился на свою первую парту.
      Однажды Мишка, которого родители застукали за курением и жестоко наказали ремнем и длительным сидением дома, в порыве смутных чувств, пытаясь загладить свою вину и сделать родителям хоть что-нибудь приятное, решил: как только выйду на свободу, обязательно подружусь с Сашей Гришиным и тоже стану примерным мальчиком.
      Он уже явственно представлял себе, как, отрешившись от шумного и грешного мира, он будет «набираться хорошего» от Саши Гришина, как будет ходить «чистым и опрятным», тщательно учить уроки, может быть, даже вместе с Сашей Гришиным у себя или у него дома. И что теперь в школе он не будет прятаться за головы впереди сидящих учеников, когда учительница, обводя класс глазами, будет решать, кого вызвать к доске отвечать урок. Он теперь будет встречать ее взгляд гордо, твердо и прямо, глазами первого ученика, который тянет на «отлично» или даже (чем черт не шутит!) на золотую медаль. И никто больше не скажет про него, что он «пропащий», и что «своей смертью не помрет», и что «горбатого могила исправит». И пусть отвернутся от него ребята из команды, ему на это наплевать! И Мишка представлял себя молодым и хорошим парнем, который, попав под дурное влияние улицы, связался с хулиганами. Нет. Даже не с хулиганами, а, скажем, с бандитами. Но потом жизнь сама расставила все на свои места, он понял, в какую пропасть мог бы упасть и полностью потеряться для общества. Для яркости образа Мишка попытался вспомнить хоть что-то преступное, во что «дурная компания» вовлекала или могла бы его вовлечь, но ничего подходящего, кроме курения подобранных на остановке автобуса окурков или сухих листьев, а также драк с «медведьевскими», на ум не приходило. Ну, можно, конечно, присовокупить еще сквернословие или карточные игры. Правда, играли ребята не на деньги, а на «шалабаны по лбу» или «картой по носу», но и это, конечно же, нехорошо! Хотя, конечно, все это мелковато... А больше вроде бы и нечего припомнить такого... преступного. Вот дела! Даже в милицию ни разу не вызывали... Вообще-то, странно, чего родители к нему все время цепляются с этой «дурной компанией»? Ведь ничего «дурного» и не припомнить, даже если очень захочется... Ну и ладно... Решение все равно уже принято! Поэтому нужно перевоспитываться. А недостаток криминала, в крайнем случае, можно восполнить фантазиями. Мало ли что «дурная компания» могла сотворить в будущем. Вон и мать все время твердит, что вся их команда кончит тюрьмой. Вот и пускай. А он наконец-то распрощается с грязным и преступным прошлым и станет на правильный и светлый путь исправления.
      Настроив себя таким образом, Мишка вдруг ощутил, что чувствовать себя раскаявшимся грешником даже приятно. Он подумал, что теперь, наверное, все люди будут к нему относиться более предупредительно и осторожно, чтобы ненароком не напоминать о «темном прошлом». И кто знает, может быть, его теперь даже полюбит какая-нибудь хорошая девочка, которая вдруг увидит за грубоватыми манерами молчаливого и сурового, побитого жизнью человека чуткую романтическую и возвышенную натуру, способную на высокие чувства. Правда, Мишка смутно представлял дальнейшее развитие отношений с этой «хорошей девочкой», поскольку тут же подумал, что ни на дворе, ни в школе ему ребята проходу не дадут, будут дразнить «женихом» и прочими обидными словами. Но он решил пока на этой теме особого внимания не заострять, поскольку пока в его поле зрения не попадало ни одной девочки, которая могла бы быть его избранницей, такой, например, как госпожа Бонасье для Д'Артаньяна, или что-нибудь в этом роде. Правда, Ленка из пятнадцатого дома, в принципе, могла бы подойти под роль пассии, за которую стоило бы пострадать, но она до сих пор особого внимания на Мишку не обращала...
      Мрачно упиваясь образом старого уголовника, решившего «завязать», Мишка тщательно почистил ботинки, оделся поприличнее и вышел во двор начинать «новую жизнь». Здесь было пусто. Послонявшись вокруг лавочек и стола, Мишка нехотя пошел к пятому дому.
      Еще не дойдя до угла, Мишка увидел, что Саша Гришин, а с ним еще три или четыре девчонки сидели на корточках около сараев и что-то чертили на земле. Мысленно «прикинув» этих девчонок, Мишка убедился, что ни одна из них не сравнится с Ленкой, а тем более – с госпожой Бонасье.
      Тем не менее все условия для начала «исправительного процесса» были налицо. Вот тебе и случай, подумал Мишка, пожалуйста, можно прямо сейчас переступить ту невидимую грань, которая отделяет мрачное прошлое от светлого будущего. Надо только решиться сделать шаг! Хоть бы никого из команды там сейчас не было, мелькнула малодушная мыслишка.
      Но не тут-то было! Пройдя еще пару шагов, Мишка увидел, что вся компания, в полном сборе, сидела на бревнах и играла в карты.
      Он в замешательстве остановился.
      – О! Мишку выпустили! – воскликнул Сидор.
      – Мишка, иди сюда, мы в «дурака» на высадку играем! – крикнул Грузин.
      Вспомнив, как отвечал на такие предложения Саша Гришин, раскаявшийся грешник вежливо и холодно ответил:
      – Спасибо, я не хочу...
      И, пересилив себя, Мишка, под насмешливыми взглядами всей команды, подошел к Саше и спертым голосом произнес:
      – Здравствуй, Саш... Как дела? Играете?
      Саша Гришин удивился и насторожился, очевидно, заподозрив в Мишкином подходе провокацию.
      – Да... Играем... – односложно ответил он.
      Присмотревшись, Мишка увидел, что на земле расчерчены какие-то квадраты и прямоугольники, а в них девчонки расставляли игрушечную посуду, укладывали кукол.
      – Это что, дом, что ли? – вяло, поинтересовался Мишка, а про себя подумал: может быть, ну его, это перевоспитание. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, о чем говорить с Сашей Гришиным и этими девчонками.
      – Да, это квартира, – ответил Саша Гришин.
      Он внимательно посмотрел на Мишку, затем на команду на бревнах, затем снова на Мишку и продолжил:
      – Вот прихожая, вот кухня, а здесь спальня... а вот тут гостиная...
      – Мне кажется, что спальню надо сделать на южную, солнечную сторону, – тоненьким манерным голоском озабоченно проговорила одна из девчонок, – а то я очень беспокоюсь за здоровье Марины...
      При этом она поправила рукой волосы и исподтишка с любопытством взглянула на Мишку.
      – Какой Марины? – оторопело спросил Мишка.
      – Моей дочки Марины, – сказала девчонка, подобрала с земли куклу и стала кутать ее в какую-то тряпицу, – она вчера очень кашляла... Не плачь, детка моя, сейчас я вызову тебе доктора...
      Мишка покраснел и замолчал, не зная, что сказать.
      На всю команду Мишкин поступок произвел впечатление удара грома среди ясного неба.
      – Чего это он? – недоуменно спросил Славка-Погорел, оглядываясь на соратников.
      Сидор, скосив глаза, только развел руками.
      – Миш, да иди же, что ты с этими дурами разговариваешь! – кричал прямолинейный Грузин.
      – А у него, наверное, мозги набекрень встали после того, как отец его ремнем отходил, – ехидно заявил Юрка, – я даже на улице слышал: отец его порет, а он молчит. А мать его приговаривает: «Вот дубина бесчувственная, что ж ты издеваешься над родителями, нормальный ребенок хоть бы закричал или заплакал! А этот молчит, хоть кол ему на голове теши!» А потом еще сколько его на улицу не выпускали. Одичал, наверное!
      Кто-то из команды засмеялся.
      За такие слова в другое время Юрка бы дорого поплатился, но сейчас Мишка, порвав с прошлым, был выше этого и даже ухом не повел.
      Внимательно прислушавшись к тональностям реплик «дурной компании», Саша Гришин сообразил, что никакого подвоха нет и что Мишка просто «откололся» от команды, что он теперь один и почему-то хочет «приткнуться» к нему. Все это коренным образом меняло дело.
      В то же время Мишка стоял в полной растерянности. Совсем опускаться до игр в куклы с девчонками он, конечно же, на глазах у всей общественности не мог, но и оставаться на виду под градом насмешек тоже было невыносимо.
      Как бы понимая это, Саша Гришин вдруг сказал:
      – А знаешь, Миша, пойдем ко мне домой, ты ведь у нас ни разу не был... посмотрим книжки, журналы с картинками, игрушки... А вы, девочки, поиграйте пока без нас.
      – Да... пойдем... – радостно согласился Мишка.
      Ничего, думал он про себя, лиха беда начало. Потом постепенно все наладится.
      Дома у Саши (он вместе с бабкой и матерью жил в одной комнате трехкомнатной коммунальной квартиры) было чисто убрано, кругом лежали вязаные белые салфеточки, на комоде стояли семь белых слоников (символ счастья), две длинные вазы синего бутылочного стекла с бумажными цветами и замысловатые морские ракушки. Мать была на работе, а бабка возилась на кухне, поэтому стесняться было некого, никто не мешал ребятам делать все что угодно.
      Сначала Саша предложил послушать ракушки:
      – Если их приложить к уху, то слышен шум моря, – сказал он. У Мишки дома на комоде стояли точно такие же ракушки, ну, может быть, чуть другой формы. Тем не менее он взял каждую ракушку и послушал. Внутри действительно плескались волны.
      Саша Гришин тактично не приставал с расспросами о том, почему он вдруг покинул команду, и Мишка по достоинству оценил это. Хотя где-то в глубине души ему все же хотелось расставить все по своим местам и объяснить свою позицию. Мысленно Мишка даже заготовил целую речь. Однако он все-таки решил подождать более подходящего момента.
      Потом они полистали журналы «Крокодил» со смешными карикатурами. Затем Саша, зная, что Мишка хорошо лепит, вытащил непочатую коробку пластилина и предложил слепить что-нибудь. Недолго думая, Мишка ловко слепил красноармейца в пилотке, сапогах и с автоматом в руках.
      – Как хорошо у тебя получается! – похвалил его Саша Гришин и тут же попросил: – Научи и меня лепить.
      – Научу, – сказал Мишка, довольный тем, что совершенно неожиданно для него образ «бывшего хулигана» вдруг окрасился новыми яркими красками. Это уже был образ талантливого мальчика, который из-за занятости по хулиганской линии до поры до времени зарывал свои способности, а вот теперь они вдруг открылись для всех, и он даже сможет щедро делиться своим даром со своими новыми друзьями!
      Некоторое время они играли с пластилиновым солдатом, который то бежал в атаку, то залегал и стрелял из автомата из укрытия.
      Внезапно Саша предложил поиграть в то, как красноармейца взяли в плен немцы. Мишка хотел, было, слепить немца, который попытался бы взять нашего в плен, но наш бы убил этого гада и убежал бы из плена.
      – Не надо никого лепить, – предложил Саша, – давай немцами будем мы сами. Мишка пожал плечами, мол, давай, если хочешь.
      А Саша тем временем вытащил откуда-то два прутика и зачем-то связал их ниткой так, что получился крест.
      – Вот немцы поймали нашего, – приговаривал он, – и давай его допрашивать... (с этими словами Саша вытащил из рук бойца автомат и аккуратно отложил его в сторону)... а он ничего им не говорит... тогда они взяли и прибили его к кресту... большущими гвоздями... вот так и так...
      И Саша развернул руки пластилинового солдата, распял его на кресте и приколол кисти двумя иголками. Мишке стало как-то не по себе. Во-первых, в команде, когда они играли в войну, никто и никогда не позволял русским попадать в такие безвыходные ситуации. Даже предлагать такое считалось чем-то гнусным, темным и непозволительным, вроде предательства или измены Родине! А во-вторых, он на миг представил себе, как это больно, когда враг молотком забивает гвозди в руки, и вдруг почти явственно ощутил боль в кистях, как будто это его распинали безжалостные фашисты.
      – ... и давай его бить палками... вот так, вот так!
      И Саша начал хлестать по солдату другим прутиком, от чего на мягком пластилиновом теле оставались видимые рубцы.
      – ... а потом они... – Саша внезапно прервался. – Подожди минутку, я сейчас приду, – и выскользнул из комнаты.
      Вернулся он действительно быстро и вытащил из кармана штанов коробок спичек:
      – Вот, бабка отвернулась, а я взял!
      Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Сашина бабка, маленькая, худая и морщинистая, в очках с толстыми стеклами:
      – Сашенька, ты спички не видел? Куда-то я их задевала, найти не могу. А я хотела вам, ребятки, кашки разогреть, хвать-похвать, а спичек нету! Ох, старость не радость, ничего не помню, где чего положила...
      – Иди, старая, отсюда, – грубо крикнул Саша, спрятав спички, – не видишь, что ли, что мы здесь играем! Не видел я твоих спичек!
      – Иду. Иду, солнышко мое, не кричи только так, горлышко сорвешь, снова болеть будет...
      И, шаркая ногами, бабка ушла, тихо притворив за собой дверь.
      – Вот всегда так! – проворчал Саша. – Только разыграешься, а она лезет, мешает.
      Мишку удивило и даже покоробило Сашино отношение к родной бабке.
      – А что ты с ней так...
      – А как еще с ней обращаться?! – раздраженно воскликнул Саша. – Вечно лезет не в свои дела, да и вообще, ей давно пора на тот свет! Да и мать тоже хороша: притащила ее из деревни! Зачем она нам здесь нужна? Только продукты переводит!
      Саша подошел к двери и закрыл ее изнутри на крючок.
      – Это чтобы старая дура не совалась сюда, – пояснил он. Ничего себе, подумал Мишка, у них в команде никто из ребят не позволял себе так говорить о родственниках. А мать еще заставляла его дружить с этим Сашей, говорила, что от него Мишка хорошего наберется.
      – Ладно, ну ее, эту бабку-косолапку, – сказал Саша, – давай играть... Так вот, били, били они его, а он никак говорить не хочет! Ах так, сказал их генерал, а ну-ка, казните его, чтобы другим неповадно было!
      – А в это время... – прервал его Мишка, которому было жалко попавшего в беду бойца, – вдруг выскакивают наши партизаны и освобождают солдата...
      – Нет! Нету партизан. Никто его не освобождает. А немецкий генерал говорит: «Давайте мы его сожжем на костре!» И все немцы закричали: «Давайте, давайте!»
      С этими словами Саша чиркнул спичкой и поднес пламя прямо к ногам распятого на кресте солдата. Пластилин, издавая неприятный запах, начал плавиться, ноги бойца оплыли, а потом занялись огнем с едким черно-серым дымком.
      – А он кричит: «Ой! Больно! Ой, не могу, ой, потушите, ой, простите меня, я вам все расскажу!» А немцы говорят: «Нет, нам ничего от тебя больше не нужно... и не надо нам твоих рассказов... вот помучайся-ка...»
      Голос у Саши дрожал, срывался на зловещий шепот. Он, не отрывая глаз от горящего солдата, лихорадочно нашарил в коробке еще одну спичку, поджег ее и начал водить пламенем по животу, груди и голове бойца.
      – Вот тебе, вот тебе... – приговаривал он, оскалившись и тяжело дыша.
      – Что ты делаешь! Перестань! – вскричал Мишка, у которого от боли, которую испытывал сжигаемый пленный красноармеец, и от тошнотворного запаха горелого пластилина вдруг перед глазами поплыли красные круги.
      Он вырвал пылающего солдата из рук Саши и заметался по комнате, не зная, как унять огонь. Он пытался задуть пламя, но ничего не получалось. Тогда он обеими руками крепко сжал горящего пластилинового человечка в руках и стал быстро-быстро раскатывать обжигающе-плавленую, капающую между пальцев черную пластилиновую массу.
      Лицо Саши исказилось:
      – Дурак! – гневно вскричал он. – Ты испортил мне всю игру! Его надо было сжечь до конца!
      Тогда Мишка, крепко сжав в горящих кулаках то, что осталось от казненного солдата, изо всех сил размахнулся и ударил Сашу в лицо. Потом еще и еще.
      – Вот тебе, фашистская гнида! Вот тебе, гад, мучитель! – кричал он, всхлипывая, и слезы ненависти, отвращения и боли застилали ему глаза, а к горлу подступал рвотный комок. Он уже смутно видел перед собой разбитое в кровь лицо Саши Гришина, но продолжал исступленно бить, и от каждого удара в ненавистное лицо ему как будто бы становилось легче:
      – Чтоб ты сдох, тварь поганая! Вот тебе! Вот!!!
      А в это время в дверь с той стороны ломилась бабка, которая испуганно верещала:
      – Ой, люди добрые, помогите! Ой, убивают! Ой, да что же это делается! Сашенька, солнышко мое! Ой, караул!!!
      Немного придя в себя, Мишка заметался по комнате, сшибая стулья, потом скинул с двери крючок, пригнувшись, ловко проскользнул мимо бабки и помчался по лестнице вниз. Тут его страшно вырвало: он так и вылетел из дверей подъезда с широко открытым ртом и летящей впереди него струей рвотной массы...
      Мишка долго бежал, пока не очутился «во рвах» около ручья в самой чаще диких зарослей бузины. Здесь он просидел до темноты. Обожженные руки очень болели, и он мазал ладони влажной землей, что на какое-то время приносило облегчение. Костяшки пальцев были сбиты в кровь, и он языком зализывал раны. В голове была звенящая пустота и предчувствие большой беды. Кто он, Мишка, теперь? Никто. Изгой. От команды он ушел. С этим розовым садистом, конечно же, никакой дружбы и быть не может. Какой страшный человек этот Саша Гришин, думал Мишка, он с таким удовольствием жег этого пластилинового солдатика, а если бы ему дали волю и возможность, он мог бы сжечь и настоящего человека...
      Вечером, когда он пошел домой, около колонки встретился Юрка Труба, который, с жадным интересом разглядывая Мишку, сказал:
      – Ты где был? Тебя все ищут. Отец твой с ремнем выходил. Ох, и будет же тебе дома! Саши Гришина мать и бабка приходили к твоим жаловаться. Сказали, что будут заявлять в милицию!
      Вид у Юрки был очень довольный, и Мишка еще острее почувствовал свою неполноценность. Вот стоит Юрка, у него все хорошо, он в команде, и дома его никто не ждет с ремнем, руганью и нотациями. И завтра у него все будет хорошо, и послезавтра. А у меня жизнь кончена... Никакого просвета.
      – Да... здорово ты влип! – злорадно заключил Юрка. Мишка не нашелся что ответить и только неопределенно махнул рукой: мол, будь что будет!
      ... Дома ему действительно крепко досталось. Отец отходил его ремнем, а мать еще долго мытарила душу, плача и причитая:
      – Господи, да за что же мне такое наказание Господнее! У всех дети, как дети, а этот – как выродок рода человеческого! Только шлындать, хулиганить и драться! Бандит какой-то растет, других слов у меня нету! Ну, погоди, ты у меня попляшешь! Ты у меня на улицу больше вообще не выйдешь! Не умеешь себя вести – сиди дома! Такого мальчика изуродовал! Да ты его мизинца не стоишь, бандитская твоя рожа бесстыжая!
      Отец, сурово вздыхая, молча сидел на своем любимом табурете у окна на кухне и дымил папиросой.
      Страдая телом и душой, Мишка мрачно сидел на продавленном диване и, уставившись в стену, вполуха слушал мать. На душе было пусто и горько. Ну и пусть, думал он, пусть они защищают этого разлюбезного им Сашу Гришина! И ведь они меня даже не захотели выслушать. Вот что самое обидное! Все они заранее решили, что я виноват!
      Ну и ладно. Раз так, теперь я вообще вам ничего не скажу. Воображение рисовало перед Мишкой одну картину мрачнее другой.
      Хорошо было бы, например, замкнуться в себе и перестать вообще со всеми разговаривать... или вдруг совсем онеметь. Зачем общаться с таким жестоким и несправедливым миром? Вот тогда они все попрыгают! И Мишка представил себе, как родители, родственники, учителя, соседи пытаются добиться от него хоть словца, а он только смотрит на них широко раскрытыми трагическими глазами и молчит...
      Или вот начнется вдруг война, придут снова немцы, или там американцы, и назначат этого Сашу Гришина старостой. Вот тогда все вы и ахнете. А я уйду в партизаны или подпольщики, совершу много подвигов, и все будут говорить, мол, ах, как же мы были не правы! Саша Гришин оказался таким подлецом, а Мишка – герой! Ах, зачем же мы его все время ругали и всячески угнетали!
      А потом я подстерегу этого Сашу Гришина и, как в «Подвиге разведчика»: «Именем советского народа! За слезы наших матерей! Приговор привести в исполнение немедленно!»
      А он: «Прости меня, отпусти, я больше не буду...»
      А я: «Как пленных бойцов Красной Армии на кострах сжигать, так тут ты первый, а как отвечать за свои гнусные дела – так „простите“?
      А он тогда заплачет, упадет на колени, поползет ко мне: «Ой, не убивай!»
      А я скажу: «Встань, повернись лицом к своей смерти, гад!»
      Или нет... Меня поймают фашисты, будут мучить, а сильнее всех будет мучить их прихвостень – Саша Гришин. Вот тогда родители попомнят, как наказывали меня из-за него. И скажут: «Миша был очень умным мальчиком, и он сразу, еще тогда, в мирное время сумел распознать врага. А мы – не сумели!»
      А потом в город ворвутся наши и спасут меня...
      Или нет... Пусть Саша Гришин замучит меня до смерти. А когда придут наши, то я буду лежать в гробу, бледный, с гордым и отрешенным лицом, и все будут плакать и говорить: «Ну как живой...»
      Вот тогда-то и родители поймут, каким на самом деле был их сын и как они неправильно относились к нему при жизни... Только ему уже тогда будет все равно!
      Представив себя лежащим в красном гробу и боевых товарищей с суровыми лицами, которые сжимают в руках оружие и клянутся отомстить за убитого друга, плачущих родителей и все такое прочее, Мишка сам не выдержал и от жалости и мрачной красоты такой картины вдруг громко всхлипнул.
      Мать на секунду прекратила причитания, зорко взглянула на Мишку и удовлетворенно произнесла:
      – Ну, наконец-то проняло этого идола бесчувственного, хоть бы заплакал, ирод, хоть бы слезинку проронил, когда отец его лупцевал! Ну, слава Богу, хоть сейчас проняло его! Дошли наконец до него материнские слова!
      Ничего-то вы не понимаете, устало подумал Мишка, ну и ладно. Когда-нибудь поймете, да поздно будет...
      Отсидев дома без гуляния неделю, Мишка наконец вышел на улицу. И он был принят ребятами так, как будто ничего и не случалось.
      И только Славка-Погорел как-то как бы невзначай спросил его:
      – Миш, а чего это ты с Сашей Гришиным не поделил?
      – Да... – неопределенно махнул рукой Мишка, – так...
      Ему крайне неприятно было вспоминать тот день, он всячески старался вычеркнуть из памяти страшную картину сожжения солдата, мерзкий запах горящего пластилина и оскаленный рот Саши Гришина... Когда память все-таки возвращала его к этому эпизоду, у Мишки внезапно возникали рвотные рефлексы. Вот и сейчас он судорожно сглотнул набежавшую слюну и передернулся.
      – А-а-а... – протянул Славка и больше ничего не спрашивал.
      Бог с ним, с этим хорошим поведением и «хорошими мальчиками», думал Мишка, проживу как-нибудь без этого, все равно такая жизнь и такие друзья, как Саша Гришин, не по мне... Лучше уж буду с ребятами... с командой...
      Саша Гришин появился на улице тоже примерно через неделю. Сначала он просто сидел с аккуратно обернутой в газету книжечкой на лавочке возле своего подъезда («дышал свежим воздухом») под неусыпной охраной своей бабки, вооруженной кочергой. Даже издали был виден огромный желто-сиреневый синяк под его левым глазом.
      Потом, опять-таки в присутствии маячившей неподалеку бабки, снова начал потихоньку играть с девчонками. Мишка подумал, что Саша, наверное, боится его и ребят. Конечно, если бы Мишка рассказал ребятам об экзекуции нашего красноармейца, то Саше Гришину пришлось бы очень туго, даже бдительная и преданная, как овчарка Гитлера, бабка не спасла бы его от справедливой кары. Однако Мишке было противно не только вспоминать про ЭТО, но и даже проходить мимо лавочки, где сидел Саша Гришин, так как он боялся, что его снова стошнит. А уж бить Сашу, дотрагиваться до него руками или кулаками ему тем более было омерзительно.
      Постепенно эта непонятная для непосвященных история забылась, и мало кто уже вспоминал, что когда-то Мишка за что-то здорово избил примерного мальчика Сашу Гришина. И только Мишка, проходя мимо Сашиного подъезда, иногда вдруг подсознательно испытывал смутное, беспокойное чувство, на миг в груди становилось жарко, перехватывало дыхание, и ему чудился запах жженого пластилина...

      – Ну что, Сашка, будешь вспоминать-то меня, когда помру?
      С глухим стуком падает с печи валенок. Шевельнулся огонек керосиновой лампы. Из-за пестрых занавесок высунулась седая голова деда.
      – Знаешь ведь, что не забуду! – Внук обиженно морщится и утирает рукавом маленький сухой нос. – Че забывать-то, ты ведь никогда не умрешь...
      Человек, поеживаясь, плотнее укутался в плащ и зашагал дальше.
      Потрясающий своей далекостью, вспомнился ему этот разговор сейчас, когда прошло, кажется, сто лет. И родной маленький город незнаком, неприветлив, и редко-редко встретишь на тесной улочке стародавнего знакомого. И не верилось, что этот суровый, плохо обжитой островок мерзлой земли – его родина.
      Он уже забыл, когда впервые стал помнить деда. Раннее детство почему-то помнилось плохо, и только короткие отрывки каких-то мыслей, чувств волновали сердце.
      Солнце! Зияющая чернота двора в распахнутых воротах. Рыжий конь Сокол, который все время казался большим, даже очень большим, просто огромным. Он приветливо наклоняет голову, касаясь детского чуба, улыбается! Да, да, улыбается. Мол, не бойся, ты ведь свой, наш, дедовский внук.
      Дед берет Сокола за узду, треплет по загривку, хлопает ладонью по большой сильной шее. Что-то нарочито грубо говорит коню, шумит на него...
      Никто и не заметил, как появился в городе незнакомый мужчина. Мало ли их тут, приезжих. Кто по какой нужде, по какому делу приедет в этот забытый Богом уголок Земли. На всех глаз не хватит.
      Человек был молчалив, задумчив и так углублен в себя, что когда шел по улице, прохожие невольно оглядывались ему вслед. Лицо его было так истерто временем, что определить, сколько ему лет, не было никакой возможности. Никто из приметивших его не мог сказать, бывал ли мужчина в городе раньше или приехал в первый раз.
      Образ деда становился все четче. Яснее. Внук уже радостно бежал на его голос, обнимал руками дедовские колени и что-то лопотал по-своему, по-детски, прижимаясь щекой к мягкой штанине.
      Радости не было предела! Дед вел Сокола, а внук, обхвативши лошадь за шею, орал что было моченьки от страха и удовольствия.
      – Сядь прямо, чаво трусишь!..
      – Да-а, какой хитрый. Он ведь скинет...
      – Конь-то тебя, брат, поумней будет. Сядь, а то разлегся как девка.
      Внук садился на лошади прямо, а дед шел радом и придерживал его за локоть.
      Наконец кто-то из городских высказал догадку, что мужик-от, кажись, свой. Слишком широко, свободно и уверенно ходил он по городу. Подолгу стоял на крутом красном угоре, шевеля синими губами, иногда сидел на одинокой скамейке в городском саду, рисуя прутиком непонятные знаки на истоптанной дорожке.
      Праздные зеваки даже ходили к скамейке смотреть на эти рисунки. Одни подумали, что на песке начерчена голова лошади, другие говорили, что это план города, и даже Москвы, некоторые считали линии иностранными знаками и невольно закладывали в свободные от предрассудков головы тайные сомнения...
      Известный всему городу вечно пьяненький и веселый Витек, посмотрев на каракули, коротко бросил:
      – Это же Сашка, Степанов внук.
      Слово сказано. Теперь уж делом чести было подтвердить догадку. Выследив незнакомца в городе, Витек неожиданно вывернул из переулка и заорал:
      – Здорово! Не признал годка?
      Но ни один мускул не дрогнул на лице незнакомца. Он скользнул по Витьку взглядом, словно проволокой, молча пожал протянутую руку и прошел мимо. А Витек, встряхивая в воздухе покрасневшей ладонью, растерянно уставился на удаляющуюся спину, которая так ничего и не добавила к молчанию прохожего.
      А прошлое казалось в эти минуты таким близким, реальным, только протяни руку.
      С каждым годом крепла его привязанность к старику. Куда бы ни собирался дед, внук тут как тут, все сзади. Так они и ходили, стар и мал.
      Бывали случаи, когда старик сердился, но это было так, совсем не серьезно. Погорячится и снова не утерпит, улыбнется. Сначала сверкнут в глазах искорки солнца, а потом мелкие бороздки морщинок прорежут все лицо от уголков глаз до массивного, сурового подбородка. Все. Дед погорячился и отошел, снова «мир и дружба между народами». В такие минуты он мог рассказать что-нибудь о своей жизни.
      Особенно учиться деду не довелось, в школу ходил всего две зимы. Однажды прибил гвоздями галоши попа к полу, тот расшиб лоб, и озорнику пришлось расстаться с учением. Жизнь у бездетного купца, работа с ранних лет, женитьба. Все шло вроде бы своим порядком...
      В тридцать седьмом попал по навету под востро точеную косу, но чудом остался жить, не покаявшись смиренно и не признав за собой вины. Бывало, вспоминал об этом, но редко вполголоса, с глухой, потаенной грустью.
      Хлебнул лиха на фронте. Пришел в сорок третьем контуженый и израненый, неизвестно как выживший в беспощадной мясорубке.
      ... Наверное, было лето. Позади длинная, изнурительная дорога, пот и усталость, ноющие раны, дикая тоска по семье и мирной жизни. Вот он, родной дом с вышкой, совсем недалече. Почему-то вспомнился вдруг фронт, миг перед тем, как разорвется рядом с его пулеметом немецкий снаряд... Яркий огонь... Водопад земли... Темнота и тишина кругом.
      К черту! Прочь...
      ... Вот он, родной дом с вышкой. Уже и Зоя, кажется, выбежала на крыльцо. Приставила к глазам ладонь козырьком, всматриваясь в ковыляющего по улице солдата. Сзади босая пацанва. «Он ли, родименькой? Нет? Может, сосед? Он?! Изранен? Жив!»
      А может, и не так все было? Может, не летом и совсем без слез?
      Кто знает? Никого уж нет теперь, кто бы знал. А раньше не выспросил. Пожалел памяти своей, иль сердца? Постеснялся узнать всю правду, записать, запомнить до последней мелочи, до самой малюсенькой подробности. Сейчас рад бы, да не у кого спросить. Один остался. Все ушло, как будто и не было никогда...
      – А говорил, будешь помнить!
      Человек вдруг вздрогнул. Старик, чуть прищурившись, укоризненно и внимательно вглядывался в его лицо.
      – Как живешь-то тут без меня?
      Был он все такой же, невысокий и плотный. Клетчатый пиджак его с медалями был расстегнут, и блестящие кругляши, чуть покачиваясь, звонко стукались друг о дружку. Дед что-то медленно говорил ему, показывая рукой, поправлял пиджак, поглаживал седоватые волосы, а человек не слушал его, молча стоял в оцепенении и чувствовал, как медленно начинает стучать в сердце весенний дождь.
      Все вдруг изменилось в городе. Жизнь забилась в новом ритме. Загремел гром, длинные, обжигающие струи обрушились с большого темного неба, освобождая пузатые тучи от тяжелого бремени.
      Из-за просветлевших туч стали пробиваться первые лучики солнца, падая после долгого пути с легким усталым стоном на мокрые деревянные мостовые и блестящую дорогу.
      Набежавшая хмурь стала таять в солнечном свете, медленно исчезать, вместе с ней начал уходить куда-то, рассыпаясь на мелкие сверкающие осколки, далекий, большой мир, всего только минуту назад встревоживший человеческую память.
 
Ахи, ахи, ахоньки,
Пошли девчонки махоньки!
А мне нравятся таки,
Которы ростом высоки.
 

      Из-за угла вначале раздался нестройный голос, а вслед за ним на центральную улицу выкатилась телега...
      Худой, высокий старик, чуть приподнявшись, угрожающе махнул в воздухе вожжами, и его экипаж – рыжий длинногий мерин и громыхающая телега – унес веселого седока вперед...
 
Меня хаяли без славушки,
Топили без воды...
 

      Время было еще теплое, но старик был в зимней шапке с загнутыми вверх, но не завязанными углами, и они болтались в воздухе от резвой езды, словно крылья дивного махолета.
      Картина эта, маленький кусочек ушедшего дня, вспомнилась ему вечером в гостинице, когда прекратилось шарканье чужих ног в коридоре, стих шум приезжего люда и растворился в комнатной темноте последний звук притихшего радио.
      Нужно было спать, но из памяти не уходила картина прошедшего дня. А есть ли что-либо, кроме памяти, способное удержать время?
      Жить по-прежнему было здорово. Все так же приезжали с чужой стороны многочисленные дочери и сыновья деда, и тогда выносили во двор пару столов, уставляли их разносолами и стеклянной посудой. Сидели хорошо, основательно, с разговорами и песнями, давая волюшку проснувшимся чувствам. Не держали в себе ничего, ни слезы, ни смеха. Говорили о прошлом: вспоминали родные пожни, сенокосы, рыбалку, заготовку упрямого ивняка...
      – Бывало... – выпив пару рюмочек, дед начинал рассказывать о веселых случаях на рыбалках, о поповских галошах, о том, как «чего-то пригубив», заехал на лошади в магазин. Раскрасневшееся лицо его становилось молодым, чистым и счастливым.
      Хотелось, чтобы этот праздник продолжался бесконечно, но незаметно становилось меньше гостей за столом, короче стали разговоры и уже вполне хватало для семейного обеда одного маленького стола. А потом и вовсе ничего, кроме воспоминаний, не осталось от того времени. Изменилось почти все: природа, город, люди... И только дед оставался прежним.
      Не спалось. Медленно подступался к ночи новый день, все настойчивее вытесняя темноту за далекий горизонт.
      Утром по улице рядом с гостиницей прошел оркестр. Было не понятно, то ли музыканты спешили на свадьбу, то ли кого-то предстояло хоронить в этом городе.
      Больно заныло сердце, человек заскрипел зубами, вытянулся в постели и закрыл глаза, унося с собой в темноту звук паровозного гудка.

1

      – Заканчивай курить, становись! Равняйсь, смирно! Равнение на средину! Товарищ гвардии полковник! Управление бригады и командиры подразделений для развода построены. Заместитель командира бригады полковник Ивановский.
      – Вольно! Товарищ майор Козырев! Команда «вольно» не значит, что можно сразу же начинать болтать в строю с соседом! Вы бы лучше своими людьми занимались. Что ни «чепэ», то в комендантской роте... Что, не все еще знают? Хорошо, докладываю. Два балбеса – рядовые Черняк и Воропаев – решили прошлой ночью покататься на купленной накануне машине... Естественно, пьяные вусмерть! Естественно, скорость – под сто пятьдесят! Естественно, на повороте вылетают в кукурузное поле! Морды – в кровь! Машина – всмятку, восстановлению не подлежит... Козырев, сегодня же притащить эту рухлядь сюда и поставить на эстакаду в автопарке. Для всеобщего обозрения... Черняка и Воропаева отправить первым же бортом в Россию! Идиоты – скопить на «Ауди» семь тысяч долларов, и в один момент всего лишиться... Просто идиоты...
      Развод затягивался. Впрочем, по понедельникам это дело обычное, – за прошедшие выходные «залетов» накопилось изрядно, и комбригу было о чем поведать подчиненным. И про очередной налет на американскую столовую в Тузле, когда бравые российские десантники умудрились загрузить целый «Урал» мороженым, соками и сухпайками. И про неустрашимого прапорщика Наливайко, который, в полном соответствии со своей фамилией, нажравшись водки, отправился через речку в американский лагерь снимать звездно-полосатый флаг. Снять-то снял, но на обратный путь сил не хватило, там его и повязал американский часовой. Небо с утра затянуло тучами, накрапывает мелкий дождик. Управление бригады – десятка три офицеров и несколько женщин тоскливо переминались с ноги на ногу под раскатами командирского гнева.
      – На выходные также отличились наши доблестные разведчики. Товарищ капитан Пахомов, вы в состоянии в отсутствие командира командовать группой или нет? В состоянии? А почему вашего подчиненного сержанта Костикова вчера вечером патруль военной полиции ловит в стриптиз-баре?! Костикова отправить первым же... Что? Потом объясните? Хорошо, после развода зайдете в кабинет... Так, и последнее. Сегодня по случаю праздника Святой Троицы в храме состоится богослужение. Всех, кто не занят по службе, попрошу участвовать... Что? При чем тут свобода совести, товарищ Тарасов?! Никто на вашу свободу не посягает. Но поскольку на это мероприятие приглашены православные американцы и сербы, это – событие политическое, поэтому быть всем. Я понимаю, что вам интереснее по борделям шляться!.. Позор, на нас вся Европа смотрит!.. Всё, разойдись!
      Стены командирского кабинета увешаны грамотами и дипломами на разных языках. За спиной комбрига – развернутое трехцветное знамя и большая икона Георгия Победоносца.
      – Заходи, Пахомов. Так что ты там хотел мне сказать?
      – Товарищ полковник, я по поводу сержанта Костикова. Я сам вчера разрешил ему поехать в стрипок...
      – Что?!..
      – Я сам разрешил... Девчонка там работает, Марина. Она с ним на Украине в одной школе училась. Он хочет потом вернуться и ее с собой в Россию забрать...
      – Товарищ капитан! У тебя, я смотрю, в Боснии башню окончательно сорвало. Мало того, что боец – идиот в проститутку втюрился, так еще офицер его покрывает. Ты, может, еще ему там, в этом стрипке, жить разрешишь? Или, наоборот, ее в казарму поселишь? Давай, Пахомов, действуй! Заодно, кстати, и себе можешь там жену присмотреть...
      – Товарищ полковник...
      – Молчать, товарищ капитан! Теперь я понимаю, что ты за гусь! Теперь мне ясно, почему ты все еще капитан, когда все твои однокурсники в майорах и подполковниках ходят. Ты, кажется, рапорт на второй срок писал? Так вот, не будет тебе второго срока, Пахомов, не надейся. Через полтора месяца будешь ротирован, – я сам в Москву позвоню...
      – Разрешите идти?
      – Нет, останься, я тебе еще не все высказал... А вот, кстати, и полковник Егорычев... Заходи, Алексей Алексеевич, это как раз по твоей части. Вот, Пахомов, если ты моих слов не понимаешь, пусть тебе заместитель по воспитательной работе объяснит.
      ... Только спустя полчаса капитан Владимир Пахомов вышел из командирского кабинета. Закурил на крыльце штаба. Ну и ну! Мораль, нравственность! Даже православие к чему-то приплели! Хорошо им о нравственности говорить: комбриг жену сюда притащил, замы в открытую с машинистками и медсестрами живут. Сорок две бабы в бригаде – все поделены между начальниками, хотя у многих мужья в России. Это еще надо посмотреть, кто настоящие проститутки. Ладно, хоть сержанта отстоять удалось.

2

      Десяток белых домиков по склону горы, деревянная церковь да колоколенка на берегу маленькой речки Янья – вот, собственно, и весь базовый район «Углевик», где располагается штаб российской миротворческой бригады в Боснии и Герцеговине. Рядом высится громада ТЭЦ, труба которой даже летом не перестает изрыгать клубы вонючего бурого дыма.
      Когда четыре года назад бригаду вводили в Боснию, из Москвы на рекогносцировку примчалась большая и очень представительная комиссия. Целых две недели генералы и полковники добросовестно отрабатывали командировочные: шуршали картами, ездили на местность, делали замеры воды и воздуха. В результате для дислокации штаба был избран совершенно другой населенный пункт. Однако тут же нашелся шустрый серб Милош, в свое время по дешевке купивший участок земли с домиками, в которых жили строившие ТЭЦ рабочие. Он-то и предложил высокой комиссии эту территорию, пошелестев для пущей убедительности новенькими хрустящими марками. В итоге российские десантники уже четвертый год живут в этом, мягко говоря, экологически не очень чистом районе. Зато в скором времени российский гарнизон оброс множеством магазинчиков и «кафанов», в которых родственники и знакомые предприимчивого Милоша втридорога продают русским «братушкам» всякую всячину. Как говорится, дружба – дружбой... Впрочем, их можно понять, ведь каждому приходится ежемесячно платить дань командованию бригады. За амортизацию, так сказать...
      – Здраво, Милош! Кафу со шлагом... Костиков, что ты там стоишь, иди сюда. Бэтээры к выезду готовы?
      – Готовы, товарищ капитан.
      – Вообщем, так, Алексей. Комбриг сначала хотел тебя отправить первым бортом. Потом, учитывая твои прежние заслуги... не смейся, и некомплект людей в группе, сказал, что подумает.
      – Спасибо, товарищ капитан! Мне бы только эти полтора месяца до ротации досидеть... Маринке по контракту еще два месяца осталось... Мне бы только до ротации, а там я дембельнусь и сразу ее отсюда забираю...
      – Костиков, так ты теперь что, собираешься целый месяц туда бегать?! Тебе сегодняшнего залета мало?
      – Товарищ капитан, клянусь, что больше никто не узнает! Я же разведчик, вы сами меня учили. И сейчас бы не узнали... Мне командир взвода военной полиции майор Фомин сказал: «Давай, солдат, сто баксов и мотай отсюда». А у меня с собой денег не было, я все Маринке на подарок к свадьбе истратил...
      – Как к свадьбе? К какой еще свадьбе?
      – А мы с ней обвенчались! Это же вроде... как поженились по-церковному, да?
      – Где?
      – А мы втихаря, у сербов в Прибое. Там у них батюшка такой хороший – отец Стефан – не то, что наш алкоголик.
      – Дурило ты, Костиков. И в Чечне ты со мной был, и в Абхазии, а ума – как у малолетнего. Ладно, иди, садись на бэтээр, сейчас кофе допью и выезжаем...
      – Володя, привет! – в кафан вошел начальник разведки бригады подполковник Андрей Остапчук. – Милош, кофе, пожалуйста. Без сахара, да... Куда мне сахар, и так уже в камуфляж не влажу. Володя, ты вот что... Ты знаешь, из-за чего весь сыр-бор разгорелся?
      – Да-а, Костиков мой...
      – Володя, при чем тут Костиков?! У Васьки Козырева в роте сразу два слона залетели, и ничего. Ты знаешь, что на твое место уже месяц как человек запланирован?
      – Понятия не имею.
      – На должность заместителя командира разведгруппы запланирован выпускник Рязанского училища этого года лейтенант Максим Паськов. Да-да, тот самый... Плоть от плоти замкомандующего ВДВ...
      – На разведгруппу – сопливого летёху?!
      – Правильно, на самый ответственный участок. Как легендарный Маргелов, – Остапчук с усмешкой кивает головой на стенд, где изображен бравый генерал с папиросой в зубах, – послал своего сына первым в БМД десантироваться, так и эти. Только выпустился сынок из училища – сразу в Боснию, на передовые рубежи. А чего ему, собственно, не справиться при живом командире да двух прапорах? Сиди, да баксы считай. ВДВ – не шутка, дорогая!
      – Ох, Андрюха, достала меня эта служба в ВДВ! Все, приеду домой, буду увольняться. В Афгане был, из Карабаха не вылазил, Чечня эта долбанная... Абхазия... раз в жизни в Европу попал – и на тебе! Пускай в такой армии служат лейтенанты Паськовы, а я больше не хочу. Жаль, конечно, что на квартиру не успел заработать, если бы еще полгодика здесь...
      – Володя, меня знаешь – никого не бойся! Сделаем так: завтра в Тузлу приходит внеплановый «борт». Мотаешь в шведский батальон. Берешь коробку «Абсолюта» и отправляешь с этим «бортом», а я звоню в кадры ВДВ. Кстати, там сейчас Пашка Куликовский сидит...
      – Кулик?! Я о нем после Афгана ничего не слышал.
      – Правильно, он же как ты по Карабахам и Абхазиям не мотался. Женился на племяннице комдива – и в академию. После академии – в Германию. Потом – в штаб ВДВ. Жена, правда, сучка оказалась, погуливает, зато в Москве карьеру сделал. Кстати, а у Костикова твоего, что, действительно любовь с проституткой?
      – Ты знаешь, Андрей, я иногда ему даже завидую... Ведь полюбил парень, и плевать ему, кто она и что про нее говорят. Я вот, не смог, когда со своей Татьяной разводился... Любить – любил, а пересудов людских испугался...

3

      Гражданская война 1992–1993 годов разделила Боснию и Герцеговину на две части: Мусульмано-Хорватскую федерацию и Республику Сербскую. Чтобы не допустить возобновления конфликта, в стране находятся многонациональные силы по поддержанию мира – KFOR. Восточная часть Республики Сербской, где стоит российская бригада – своеобразный заповедник, где, вдали от глаз международных наблюдательных организаций, пользуясь попустительством русских, потихоньку накапливает силы сербская армия, активизируют работу сербские националистические партии.
      ... БТРы с белыми надписями «KFOR» движутся по извилистой дороге, петляющей между невысокими, покрытыми лесом горами. Тут и там среди густой зелени мелькают белые домики под красными черепичными крышами. На лужайках пасутся пятнистые коровы. Сотни раз виденная Владимиром картина.
      – Полсотни пятый, я полсотни третий! Сразу за развилкой – поворот направо. Идем на двадцать третий объект. Как меня понял? Прием...
      – Я полсотни пятый, вас понял. Прием...
      Интересно, а чего мы здесь, вообще, делаем? Говорим, что помогаем сербам, а у самих народ живет куда хуже. Что-то не видел я в сербских городах голодных стариков, которые просят милостыню. Стратегические интересы на Балканах? Какие, к черту, Балканы, когда у нас Кавказ – пороховая бочка?!
      Американцы, те действительно тут работу ведут: деньги вкладывают, налаживают разные проекты. Правда, только для мусульман, ну так это их политика. А мы вошли четыре года назад, встали и до сих пор щеки надуваем: «Балканам – мир, России – слава!» А что дальше? Танки наши алюминиевые, давно в парках травой заросли. Солдатня без боевой подготовки дуреет потихоньку. Вся служба – только на постах наблюдения, да вот инспекции эти. Сербы, те уже давно смеются, дескать, повезло с союзничками: муслов богатые американцы опекают, хорватов – богатые немцы, а нас – нищие русские. А случись что, – мигом предадут, как уже предали болгары и другая славянская братва... Стоп, кажись, приехали...
      – Добри дан, Гойко! Принимай гостей.
      – Здраво, Володя! Опять приехал мои танки считать?
      – Опять, опять... Давай скорее бумаги, у меня еще три объекта.
      Для разговоров с Гойко переводчик не нужен, – майор Драгович перед самой войной окончил академию имени Фрунзе в Москве. Командует отдельным танковым батальоном, техника которого сейчас стоит в этих боксах. По штату – пятьдесят один танк. Пятьдесят – в боксах, пятьдесят первый стоит подбитый на вершине горы, в трех километрах отсюда. Гойко как-то со смехом рассказывал, что во время сербского наступления в 93-м году к ним пришли на переговоры мусульмане с просьбой продать один танк. За сто пятьдесят тысяч долларов... Потом этот танк сербы долго не могли сковырнуть с позиции. Странная это была война...
      – Володя, слышал последний анекдот? Международный трибунал в Гааге осудил двух военных преступников: сербского четника и хорватского усташа. Обоим дали по десять лет и обязали каждый день кормить дерьмом: сербу, естественно – ведро, а хорвату – ложку. Исполнять приговор поручили русскому и немцу. Через десять лет они встречаются, хорват сербу говорит: «Это был кошмар, проклятый немец каждый день впихивал мне в рот целую ложку дерьма». Серб отвечает: «А я вообще ни разу не попробовал. У русского то ведра не было, то дерьма, то он сам где-то пьяный валялся». Здорово, правда!
      – Здорово! Гойко, кстати, а не пересчитать ли нам заново твои «семьдесят двойки»? Что-то давно я в этих боксах не был... И трейлер какой-то странный у ворот появился, раньше его здесь не было.
      – Володя, а может... ко мне... в кабинет? Ты совсем промок, ребята твои тоже... Может быть, кофе или ракии?
      – Ладно, я пошутил. Все в порядке, как было пятьдесят машин, так и напишем. Ведь пятьдесят?
      – Пятьдесят, пятьдесят... Подписывай...
      ... Вещевой рынок на окраине Биелины – едва ли не самое оживленное место в городе. Здесь российские десантники, пользуясь случаем, обычно закупают мыло, зубную пасту и другие бытовые мелочи, чтобы не переплачивать втридорога в магазинах на территории бригады.
      – То-о-варищ гвардии капитан Па-а-хомов! Мы с вами раньше нигде случайно не встре-е-чались?
      – Сашка?! Сашка Федоренко, здорово, черт! Ты что здесь делаешь? В гражданке...
      – А я здесь, Во-о-лодя, четвертый год жи-и-ву, с тех пор как война закончилась. Же-е-нился вот недавно, ква-а-ртиру в городе купил...
      – Так ты правда здесь воевал? А мне Андрюха Остапчук что-то говорил...
      – А-а-ндрюха?! Он что, то-о-же здесь?
      – Здесь, второй срок уже... А ты-то как сюда попал?
      – Да как по-о-пал? Из Афгана – в го-о-спиталь, пи-и-сал рапорт, чтобы остаться в армии, попал в Гайжу-у-най, в учебный центр... А там какая бо-о-евая учеба – траву да заборы красить... Профа-а-нация... Поглядел я на все это дело, плю-ю-нул и уволился. Повоевал в При-и-днестровье, потом – сюда... Не могу я без войны... война, она, сам знаешь, как на-а-рко-тик... Сейчас вот хочу в Ко-о-сово поехать... Ты-то сам как? Я смотрю, все еще в ка-а-питанах.
      – Да, так уж получилось... Несколько лет назад решили наши отцы-командиры во всех воздушно-десантных дивизиях разведбаты создать. Ну, отбирали, естественно, самых лучших. Я тогда уже капитаном ходил, с ротного шел на замкомбата. Должность в полку сдал, квартиру, приехал в штаб дивизии, а тут новый приказ – расформировать разведбаты. Назад не вернешься – там уже офицер назначен да и квартира занята. И остались самые лучшие без должностей и жилья. Многие тогда уволились, а я три года взводом прокомандовал.
      – Да-а, и не поймешь, то ли сдуру та-а-кое делается, то ли нарочно. И что дальше ду-у-маешь делать?
      – Буду увольняться. В гробу я видал такую армию: денег не платят, жилья не дают, о боевой подготовке вообще забыли... И на войне не лучше... Что в Афгане было, ты помнишь. Так вот то же самое и в Закавказье, и в Чечне – кругом одни подставы. Идешь в бой, а за спиной тебя твои начальники продают. Все скопом. Начиная с Верховного Главнокомандующего...
      – Может, со мной в Ко-о-сово поедешь? Наши, кто здесь оста-а-лся, собираются.
      – Да нет, Саша, не хочу... Навоевался... Сербы тебя также подставят и продадут, как и свои, да ты и сам это понимаешь... Потапов, ну что там, все закупили? Костиков, а ты чего рот раскрыл?! Может быть, ты еще в Косово собираешься?! Тебе сейчас, парень, совсем о другом думать надо. Залезай на броню, поехали...

4

      На взгляд российского военного, любая американская база скорее похожа на «Луна-парк», чем на нормальный воинский гарнизон. И дело даже не в разноцветных указателях и щитах с гербами и девизами отдельных подразделений и служб. Прежде всего поражает хаотическое перемещение по территории базы множества людей: офицеров, солдат, гражданского персонала, – то, что по святому убеждению российских командиров, в армии просто невозможно. Особенно, если наряду с людьми в форме по дорожками в разное время дня бегают люди в спортивных костюмах, а некоторые даже ездят на велосипедах. Бардак, да и только! Солдат по территории гарнизона может перемещаться только в строю. Строем – на зарядку. Строем – на прием пищи, причем обязательно с песней. Строем – на занятия, и так вплоть до вечерней поверки. Строй – это и семья военнослужащего, и его подразделение, в котором он живет, воюет, а если понадобится, и умирает. Это – одна из основ воспитания воинской дисциплины, и поэтому американские порядки вызывают презрительные усмешки у большинства российских офицеров. «Пендосы», – высокомерно называют они своих американских коллег.
      Интересно, вот почему только эти самые «пендосы» строем не ходят, а порядка у них больше, чем у нас, – думал Владимир, сидя на лавочке у столовой и глядя на снующих взад и вперед американцев. Вот, к примеру, идет маленькая черномазая мартышка с нашивками рядового. Росту в ней – метр тридцать пять от силы, однако волочит на плече пулемет М-60. И никогда ей в голову не придет этот пулемет где-нибудь оставить, равно как и снять с себя каску, бронежилет и многочисленные подсумки. Приказ есть приказ! Получи она приказ вырыть танковый окоп – будет рыть всю ночь, пока не сделает. А наш рядовой всю ночь будет думать, как бы этот приказ похерить... Ага, вслед за мартышкой в столовую движется бригадный генерал, – один из заместителей командира дивизии «Север». Тоже в каске и бронежилете, со множеством подсумков, только вместо пулемета – пистолет под мышкой. Приказ не просто существует, он существует для всех: белых и черных, рядовых и генералов! И обедать американский генерал и черномазая мартышка сейчас будут в одной столовой, может быть, даже сидя за одним столом...
      – Товарищ капитан! Там уже загрузку начинают, надо идти.
      – Не спеши, Костиков, самолет большой, места для всех хватит...
      – Как же, хватит! Вы, товарищ капитан, еще не видели сколько туда машин понаехало. Сейчас контейнер с «Витинкой» загружают...
      – Точно, что ли?! Ну вот, опять воды в столовой не будет...
      ... Минеральную воду под названием «Витинка» российским десантникам стали бесплатно выдавать в столовой года два спустя после ввода бригады в Боснию. Бери сколько хочешь, ведь в кране водичка паршивая, почистишь ей зубы с полгодика – и хана зубам! А зачастую и краны пересыхают дня на два или на три, тут уж минералкой и умываешься, и даже обтирание после физзарядки делаешь. Вообщем, выручала минералка.
      Год назад, как рассказал Владимиру заставший эту водяную эпопею Андрей Остапчук, выдача минералки в столовой сократилась до одной бутылки в руки. Зато ближайшим бортом в Москву ушел объемистый контейнер. Видимо, вода тамошним начальникам пришлась по вкусу, потому что с тех пор такие посылки приобрели регулярный характер, тогда как в бригаде наступили и вовсе безводные дни. «Говорят, теперь „Витинку“ даже в Москве в киосках у метро „Сокольники“ продают, – сообщил Владимиру всезнающий Остапчук.
      ... Между тем загрузка «ИЛа» продолжалась. Американский часовой у шлагбаума и несколько военных полицейских в малиновых беретах не переставали удивляться, глядя на новые и новые коробки «Абсолюта», которые российские десантники сноровисто вносили в самолет. Затем наступила очередь коробок со спортивными велосипедами, по численности не уступавших водочным. Непосвященному могло показаться, что в Москве наступил топливный кризис, и часть населения российской столицы спешно переходит на безмоторный транспорт, а наиболее продвинутые наловчились заливать в бензобаки шведскую водку. Откуда же знать недалеким «пендосам», что бутылка «Абсолюта», приобретенная в шведском батальоне за шесть долларов, в России стоит около двадцати, а велосипед, купленный в Тузле за сто двадцать «зеленых», в Москве пойдет втридорога.
      – Товарищ капитан, а помните, как наша рота из Абхазии мандарины отгружала?
      – Мандарины? Тебе, Костиков, мандарины почему-то запомнились, а мне вот те две бутыли вина, которые не дошли до Москвы после вашей загрузки. Со мной комбат потом неделю не разговаривал. А ты мандарины вспомнил...
      – Ну как, Володя, погрузили? – к шлагбауму подошел подполковник Остапчук.
      – Ага, порядок. Ты в кадры-то дозвонился?
      – А как же? Кулик сам встречать «борт» будет и передаст кому следует... Вот видишь, Костиков, скольких хлопот нам с капитаном Пахомовым твоя любовь стоит. Тут, братан, кафаном не отделаешься. Гадом будешь, если на свадьбу не позовешь!

5

      В кабинете начальника разведки по утрам всегда полно народу. Кроме наших разведчиков, здесь сидят американские – три офицера взаимодействия, через которых осуществляются все контакты с командованием дивизии «Север». Из кабинета комбрига возвращается Остапчук.
      – Володя, сегодня инспекция отменяется. В одиннадцать прилетает директор Международного центра стратегических исследований господин Джозеф Питер Аллан. В одиннадцать десять – показ техники и вооружения, потом осмотр церкви, и в двенадцать часов разведгруппа на малом плацу работает перед ним показуху. По полной программе. – И, понизив голос, добавляет. – Имей в виду, у комбрига очень серьезные планы насчет этого Джи-Пи.
      – А что это за птица?
      – Тише, – покосившись на хорошо владеющих русским языком американцев, Остапчук под руку выводит Владимира в коридор. – Этот центр – что-то вроде всемирной массонской ложи для военных. Они вычисляют наиболее перспективных, по их мнению, российских командиров и приглашают к себе на учебу. Ну и обрабатывают там, соответственно...
      – Так комбриг же в академию Генштаба собрался?
      – Одно другому не мешает. Они ведь ненадолго, на пару-тройку месяцев приглашают. Его предшественник в прошлом году уже съездил. Так что показуху давай, комбриг сказал, что очень на тебя рассчитывает. Кто командовать будет?
      – Сам буду и командовать и участвовать. И со мной девять бойцов. Сценарий обычный: комплекс рукопашного боя, спарринг, разбивание твердых предметов.
      – Молодец, ты еще чего-то сам можешь показать. Я уже ничего, наверное, не сумею... Кстати, сегодня вечером Игорь Малахов на день рождения приглашал. Там все наши собираются. С машиной я вопрос решу, в девятнадцать часов выезжаем.
      Как и большинство высокопоставленных зарубежных чиновников, господин Джозеф Питер Аллан на поверку оказался маленьким лопоухим очкариком с непропорционально большой головой и противными рыбьими глазами. Тем более странно было наблюдать, как суетился перед ним двухметровый комбриг, подробно перечисляя тактико-технические характеристики боевой техники десанта, специально для этого случая извлеченной из парка и надраенной до умопомрачительной чистоты. На малом плацу ожидали разведчики, вооруженные автоматами и штык-ножами.
      – Смотрите, парни, даже наш поп сегодня трезвый. И рясу новую надел... гы-гы-гы!
      – Данилевский, ты не зубы скаль, а имитацию проверь. Не дай Бог, взрывпакет под ноги этому Аллану влетит.
      – Не беспокойтесь, товарищ капитан, у меня все на мази...
      – Да, а на двадцать третье февраля у тебя тоже все на мази было, когда ты французскому генералу брюки прожег?!
      – Товарищ капитан, вы только полегче, а то в прошлый раз так меня об асфальт приложили, что еле встал...
      – Не развалишься, Алферов... Так, они идут, закончили базар! Музыку давай! Становись! Равняйсь, смирно!..
      ... Десантуру хлебом не корми – дай шоу устроить, – размышлял Владимир, механически выполняя под ревущий рок-н-рол и грохот взрывпакетов приемы рукопашного боя с оружием. Тут еще места мало, а вот в России, – там целые баталии разыгрывают. Столько бойцов на этом деле калечится, – нет, все равно, на каждый праздник одно и то же... У американцев такого вообще нет, они на нас поглядеть приходят, как на папуасов каких-то... Конец двадцатого века, а тут рукопашный бой, как в дешевом боевике...
      Наверное, о том же думал господин Аллан, с непроницаемым лицом наблюдавший российских гладиаторов. Но когда бугай Потапов, раскидав троих противников, с истошным воплем подскочил прямо к нему, и, выхватив из кармана здоровенную жабу разорвал ее пополам и засунул в рот, выдержка изменила иностранному гостю, и он еле-еле сдержал рвотный позыв.
      К счастью, все окончилось благополучно. Показуха удалась. Пострадали только двое: жаба, съеденная Потаповым, и сержант Костиков, рассекший себе лоб, разбивая головой связку черепицы.
      ... В маленьком процедурном отделении медицинского пункта бригады все сверкает чистотой, ноздри щекочут острые запахи растворов и лекарств.
      – Порядок, будешь жить, Костиков, – подполковник медицинской службы наложил последний шов. – Чуб отрастишь, и никакого шрама видно не будет. Ирочка, бинтуй. Голова не болит? Не подташнивает?
      – Не-е-е... Нормально...
      – Правильно, голова у десантника болеть не может... А тебе чего надо, Потапов?! Живот прихватило после лягушачьих лапок? Так я тебе сейчас быстро клизму поставлю! Закрой дверь!
      – Товарищ полковник, тут к сержанту Костикову пришли... Долго еще?
      – Заканчиваем, закрой дверь.
      – Леха, потом поднимайся в верхний кафан...
      ... Служба в армии, тем более в ВДВ, не предполагает особой сентиментальности. И все же что-то встало комком в горле у Алексея Костикова, когда он вошел в маленький, тускло освещенный кафан. Никак нельзя было ожидать от такого толстокожего на вид бугая, как Сашка Потапов, проявления столь трогательной заботы о товарище.
      – Маринка, ты?! Ты что здесь делаешь? Потап...
      – Спокойно, Леха, спокойно. Тебе сейчас вредно волноваться. Сидите, ребята, общайтесь, а я пошел. Мне еще там... надо...
      – Ты как сюда попала?!
      – Саша привез. Час назад примчался, сказал, что нам с тобой срочно нужно встретиться. А про ранение не сказал... Лешенька, милый, что у тебя с головой?!
      – Нормально, Маринка, все нормально! Теперь у нас с тобой все будет хорошо. Комбриг за показуху благодарность объявил, так что теперь я точно остаюсь до ротации...

6

      Баня 1-го парашютно-десантного батальона известна далеко за пределами базового района «Прибой». Здесь топят не соляркой, а березовыми поленьями. Желающих попариться по-настоящему в бригаде хоть пруд пруди, но сегодня замкомбата майор Игорь Малахов собрал только своих – выпускников Рязанского воздушно-десантного училища 87-го года. Диапазон званий приглашенных широк – от капитана до подполковника. Но в бане все равны, тем более когда парятся однокурсники, прошедшие вместе не одну «горячую точку». За столом, накрытым в просторном предбаннике, разговоры ведутся без недомолвок и околичностей.
      – Два часа, два часа в церкви проторчали – лабуду эту слушали, – кипятится командир роты материального обеспечения майор Тарасов, – вот уж, поистине, заставь дурака Богу молиться...
      – Это что, – смеется Остапчук, – когда наш бригадир в Иваново служил, там чуть ли не каждый день службу стояли. Две часовни в полках построил. Раньше карьеру на памятниках Ильичу делали, а сейчас на церквях.
      – А помнишь тот знаменитый крестный ход, когда Серега Новосельский оперативным дежурным стоял? Срочный звонок из Москвы – Серега бежит бригадиру докладывать, а тот идет за попом, закатив глаза, мелко крестится и Сереге так, вполоборота: «Иди на хер, помилуй мя, Господи, иди на хер...»
      – Ну что, Володя, решил свой вопрос? – распаренный Малахов, накинув на плечи простыню, подсел за стол, раскупорил банку холодного пива. – Ух, хорошо!
      – Вроде бы решил. Комбриг после показухи сказал, что останусь на второй срок. В крайнем случае, на другой должности. Да и Кулик в Москве подстрахует...
      – А меня, похоже, ротируют. Для комбата это стало делом принципа...
      – Игорь, откуда их всех понабрали?! Почему ни в Афгане, ни в Чечне мы их не встречали?
      – Не из войск, это точно... Наш комбат – старший преподаватель кафедры тактики из Рязанского училища. Он живого солдата, может, лет двадцать назад видел. Командовать не умеет, зато профессиональный интриган – всех офицеров в батальоне между собой стравил...
      – Там в училище они все чмошники. Из войск еще лейтенантами поубегали, а как в Боснии баксами запахло, так сразу сюда кинулись...
      ... Незваный гость, как известно, хуже татарина. Особенно если этот гость – замполит. Несмотря на то что институт политработников в российской армии упразднили, сменившие их помощники командиров по воспитательной работе тоже не пользуются особой любовью. Поэтому, когда в предбанник один за другим вошли трое изрядно подвыпивших офицеров из отделения воспитательной работы, за столом повисло напряженное молчание.
      – Мир дому сему... ик! – вслед за «воспитателями» в предбанник, икая, ввалился настоятель бригадного храма игумен Феодосии. – Ибо сказано в Священном Писании... ик... там, где двое собрались во славие Мое... ик... там и Я, третий, среди них. О, а вот и пивко холодное!
      С появлением в частях российской армии священников произошло нечто необъяснимое. Непримиримые идейные враги, семьдесят с лишним лет бившиеся между собой за право капать на мозги согражданам, – попы и бывшие замполиты неожиданно объединились. Да так крепко, что теперь проповеди в церкви, на которые комбриг неукоснительно загонял весь личный состав, все больше напоминали приснопамятные политзанятия, а на занятиях по общественно-государственной подготовке все чаще к месту и не к месту поминали Господа Бога. Вот и сейчас отец Феодосии, освежившись баночкой холодного пива, сел на любимого конька.
      – Скажу я вам, товарищи командиры... ик... что сильно меня тревожит в последнее время дисциплина... ик... и нравственность бойцов наших. Узнал я, что боец-десантник... ик... разведчик... жениться хочет на девке публичной... ик... прости меня, Господи...
      – Вы, отец Феодосии, лучше вместо пива водички попейте, чтобы не икать за офицерским столом, – Владимир старался говорить как можно сдержаннее, – а что касается бойца моего, то его учить любить Родину не надо. Он в Чечне воевал...
      – Ты, капитан, помолчи, когда батюшка говорит, – психолог бригады подполковник Шварц налил и опрокинул в себя стакан водки, смачно захрустел огурцом, – а то ведь решение можно пересмотреть... и по бойцу твоему... и по тебе самому. Вы, разведчики, в последнее время охренели совсем. Захожу в верхний кафан, а там этот самый сержант Костиков со своей проституткой сидит. Я ее выгнать хотел, а он чуть драться со мной не полез...
      – Если бы он в драку полез, ты бы здесь уже не сидел, товарищ подполковник. А что касается проституток, то
      Костиков с ней венчался три дня назад. Стало быть, батюшка, она ему уже наполовину жена. По крайней мере, перед Господом Богом, не так ли?
      – Венчались! Без моего дозволения венчались! Охальники! Не позволю!.. – мгновенно перестав икать, возопил отец Феодосии.
      – Володя, молчи! Молчи, не связывайся, – Андрей Остапчук потащил Владимира из-за стола, – пошли в парилку... Ты что, не знаешь их? Шварц завтра же настучит комбригу, да и поп при случае вложить может.
      ... Когда через полчаса они вернулись в предбанник, воспитателей за столом уже не было. Только в дальнем углу на лавке храпел пьяный отец Феодосии.
      – Ну вы паритесь, мужики! – Игорь наполнил стаканы. – Давайте, догоняйте нас. Сейчас горячее принесут.
      – Игорь, а куда эти наши замполиты-политруки подевались?
      – В стрипок поехали, куда же еще? Комиссары, они всегда впереди. Хотели с собой этого духовного пастыря прихватить, да он уже нетранспортабелен. Шварц все грозился какую-то Марину трахнуть, говорил, что поможет ей на приданое скопить. Совсем, видать, допился психолог...
      – Марину?! Они не в «Уикенд», случайно, поехали?
      – Да вроде бы. А тебе что за дело?
      – Игорь, дай машину. Дай машину срочно! Мой боец на этой самой Марине женится хочет. На полном серьезе. Если он туда приедет – беда будет, он этого Шварца точно грохнет.

7

      В полумраке стриптиз-бара звучит тягучая музыка. На небольшой сцене лениво извивается вокруг шеста пышнотелая крашенная блондинка. У стойки человек пять сербов, пришедших поболтать и попить ракии. В углу за столом, заставленном банками с пивом, восседают трое воспитателей.
      – Не важно Николетта танцует, – подполковник Шварц в «Уикенде» уже не первый раз и всех стриптизерок знает по именам, – зато в постели – полный отпад! Бери ее, Витек, как другу советую.
      – А сколько стоит? – Витек, в отличие от приятелей, за полгода службы в Боснии в подобном заведении впервые.
      – Такса как везде – час за сто марок. Зато все по полной программе: сначала душ, потом...
      – Леонидыч, а нельзя так, чтоб без душа и полчаса за пятьдесят марок?
      – Гы-гы-гы!.. Ой, держите меня!.. Полчаса за пятьдесят... Ой, не могу!.. За пятьдесят марок... И без душа... Ой, уморил! Витек, а за сто марок жаба давит, да? Ну ты и жила...
      – А я тогда просто за столиком посижу, пивка попью. А в бригаду вернемся – к Нинке пойду.
      – К Нинке-бэтээру?! Ой, не могу! Да у нее корма, как у бегемота. На нее же ни один одичавший боец не полезет. А тут такие девки... Смотри, смотри, Николетта лифчик сняла! Глянь, Витек, какая грудь!
      – Зато Нинка бесплатно, – философски изрекает Витек, воровато разливая под столом бутылку ракии – в стриптиз-барах приносить спиртное с собой запрещается. – А жаль, что батюшку с собой не взяли, хотел бы я на него сейчас посмотреть...
      – Тут в прошлую ротацию отец Паисий был – лет на десять помоложе нашего попа. Так его мужики напоили и в «Кобре» к одной румынке в постель положили. То-то, говорят, наутро смеху было, как святой отец оскоромился...
      Заунывный саксофон сменяет быстрая ритмическая музыка. Свет в зале гаснет, и под потолком зажигается крутящийся зеркальный шар, отражающий на стены и потолок сотни сверкающих зайчиков. На сцену из темноты стремительно выскакивает высокая стройная брюнетка и, подпрыгнув, делает несколько оборотов вокруг шеста.
      – Вот она, Маринка! Ты смотри, Витек, смотри, что делает! Какая растяжка, а?! Во класс! Давай, давай...
      – А у сержанта этого губа не дура, ишь, какую бабу оторвать хочет! А как она в постели, Леонидыч?
      – Честно скажу, мужики, не знаю, не пробовал. Она тут недавно работает. Но сегодня обязательно узнаю...
      – Смотри, смотри, Витек, снимает... вот это да!
      – Что-то грудь у нее маловата...
      – Да уж, у Нинки-бэтээра побольше будет... Гы-гы-гы... Ага, закончила... Мариночка, иди к нам, солнышко?! Иди сюда, моя красивая... Садись, садись за наш столик, вот сюда, рядышком со мной. Что тебе заказать?
      – Минералку, пожалуйста.
      – Что-о? Мариночка, это что еще за новости? Витек, накапай ей грамм сто...
      – Спасибо, я не буду. Голова болит.
      – Ладно, сейчас выпьешь, и сразу пройдет. И пойдем с тобой в кроватку. Ты, я слышал, у нас скоро замуж выходишь, тебе денежку копить на приданное надо... Ты куда, куда ты вскочила! А ну садись и пей!..
      – Она, кажется, ясно сказала, что пить не будет! – сержант Костиков с забинтованной головой возник из темноты зала перед столиком. – Уберите стакан!
      – А, вот и жених явился! – высокий массивный Шварц, покачиваясь, поднялся со стула. – Или нет, ты ведь уже наполовину муж... Перед Господом Богом... Слушай, сержант, я тебя как боевого товарища прошу: уступи жену на часок. Как десантник десантнику...
      – Ты не десантник, ты мразь поганая!
      – Ах так, пацан! Так вот слушай, сейчас сюда вызовут патруль военной полиции, и тебя увезут на гауптвахту. А я в это время поднимусь с твоей сучкой наверх...
      – Алексей! Отставить! – что есть силы заорал вбегающий в зал Пахомов. Слишком поздно. Прямо с места Костиков вспрыгнул на стол и оттуда с разворота впечатал тяжелый каблук солдатского ботинка в сизо-багровый нос подполковника Шварца. Хрясть! – тяжелая туша бригадного психолога отлетела к стене и, ударившись затылком, бессильно сползла на пол. – Отставить...
      – Лешенька-а-а! Не-е-ет! Не-е-ет! За что, Господи-и-и! – секунду спустя, пронзительно закричала Марина.

8

      – Заканчивай курить, становись! Равняйсь, смирно! Равнение на средину! Товарищ гвардии полковник! Управление бригады и командиры подразделений для развода построены. Заместитель командира бригады полковник Ивановский.
      – Вольно! Капитан Пахомов, выйти из строя!..
      Как ему еще не надоело?! Вчера целый час в кабинете, сегодня снова. И все одно и то же. Развал, падение дисциплины! Боец в стрипке! Европа смотрит! А почему в стрипке оказался Шварц, даже слушать не стал... Ага, по их версии, Шварц там самовольщиков искал. Ну ясное дело, искал! В стельку пьяный... Ах, трезвый? Ну да, ведь все свидетели – на его стороне... Так, теперь о христианской морали заговорил. Видать, еще и поп настучал. Интересно, когда это батюшка успел оклематься после вчерашнего?... Так, теперь пошли оргвыводы. На Костикова – уголовное дело, это понятно. Избил офицера – тут не открутишься, пусть он тебе хоть в лицо плюнет перед этим... Так, капитану Пахомову выговор. И все? А как же ротировать? Смотри-ка, видать, звонок из Москвы и впрямь до бригады дошел. Впрочем, это не важно. Я для себя все уже решил – рапорт с просьбой о досрочной замене лежит в кармане.
      – Встать в строй!
      ... Погрузка «борта» на Москву шла установленным порядком. Сначала контейнер с «Витинкой», потом коробки с «Абсолютом», потом – велосипеды. Среди немногих пассажиров по приставной лестнице поднялись капитан Владимир Пахомов и его бывший подчиненый Алексей Костиков, сопровождаемый лейтенантом из военной прокуратуры.
      – Алексей, иди сюда. Садись рядом.
      – Товарищ капитан, немедленно отойдите от арестованного!
      – Не понял... Ты что-то сказал, лейтенант?
      – Я сказал, что – летеха с эмблемами военного юриста демонстративно поправляет кобуру, но, столкнувшись с недобрым взглядом Владимира, теряется. – Извините... Я там... в хвосте посижу...
      – Посиди... Ну как ты, Алексей? Домой я заеду, все матери передам, не волнуйся.
      – Все нормально, товарищ капитан. Извините, что вас так подставил... Не хотел я.
      – Да ладно, ты тут не при чем. А она... как?
      – Потап вчера ездил, чтоб письмо и деньги передать. Говорил с Владом... ну... с хозяином. Третий день у себя в комнате, заперлась и не отвечает. Так, вот...

* * *

      Выйдя из заключения, Алексей Костиков вернулся в Боснию. Там он узнал, что через две недели после его отъезда Марину нашли в своей комнате, висящей в петле. Добрый сербский священник отец Стефан разрешил похоронить ее на сельском кладбище в Прибое. Алексей не стал возвращаться домой, а вместе с группой российских добровольцев поехал в Косово. Полгода спустя он погиб от пули албанского снайпера в окрестностях города Призрен. Капитан запаса Владимир Пахомов жив и здоров. Возвратившись в Россию, он уволился из Вооруженных Сил и устроился работать охранником в маленьком ночном баре на окраине Тулы.
       Углевик – Москва, 1998–1999 гг.

      Ух ты, мать честная! Откуда ты взялся? А... дошло: балкон-то открыт. А ваш брат очень даже здорово по карнизам шастает, правда, бывает, что и дробызнется вниз головой... Ну, раз пришел, давай поговорим... Мне, видишь ли, и поговорить-то не с кем... Один сижу... и пью... Давай, брат мой меньший, я тебе про нее расскажу... Ты устраивайся поудобнее... А... идешь к креслу... Она тоже очень любила в нем сидеть... Бывало, сидит она в этом самом кресле, а я рядом сижу на полу и гляжу на нее, как преданный пес...
      Когда я женился на ней, долго не мог привыкнуть: все не верилось, что такая – и моя. Волосики прямые по спине распущены, глаза – как вода в Балтийском море в ясную погоду – серые-пресерые... И такие серьезные. Даже когда улыбалась. Некоторые мои знакомые не любили, когда она пристально на них смотрела. Все не мог, брат, в толк взять такой казус – как я у нее не первым оказался... Поначалу не один раз спрашивал, считай, что пытал, до слез порой доводил – не раскалывалась, старик... Характер-то у нее железный, не смотри, что сама как былиночка. «Не устраиваю я тебя такая, только скажи, сегодня же и уйду... Я тебя, говорит, о прошлом не спрашиваю. Каждый нормальный человек имеет святое право на личное, неприкосновенное.
      Только сдается мне, что видел я его не один раз. И, знаешь, ведь по ее реакции понял, что это – он. У апельсинов ведь все на лице прочитать можно... Что это ты так на меня уставился зелеными глазищами? А, заговаривается, думаешь, алкаш: про апельсины вспомнил не к месту... Все нормально, старик, это я сам придумал. Или я это у модного писателя в молодости прочитал... У меня все люди делятся на апельсины и ящики из-под апельсинов. Я тебе про себя честно скажу, без амбиций: я – настоящий ящик из-под апельсинов... Да... Ну, слушай дальше... Дело было в консерватории. К музыке она меня, балду, приучала, к хорошей. Поднимаемся мы с ней по лестнице, и вдруг вижу: кляняется ей мужик и в лицо как-то уж больно пристально всматривается. У моей королевы лицо побледнело, аж губы синими стали, однако вид сделала, что не заметила его приветствия. Мне и понятно стало – он. Это я сейчас пьяный, а трезвый я – мужик проница-а-ательный. В курилку специально в перерыве зашел, думаю, может, там его застукаю и рассмотрю как следует. И точно: заходит. Меня-то, понятное дело, он не замечает, а уж я-то его хорошенько рассмотрел. Спина у него, помню, по-лакейски выгнутая была, должно быть, от частых поклонов, сам худющий и улыбочка постоянная на лице светская, хорошего толку, значит, улыбочка, почтительная. Ну, думаю, хмырь номенклатурный, чиновник вонючий, чем же ты это смог такую девушку завлечь? Ведь ваш брат, номенклатурщик, за доходное место отца-мать не пожалеет, а чтоб в женщину влюбиться... А для нее все это было, наверное, трагедией... Вспомнил я тут слова ее тетки, которую и видел-то один раз у нас на свадьбе. Неудобно было ее не пригласить, хоть она, поганка, несколько лет мучила мою Настеньку... Да, брат, свадьбу я закатил шикарную, в одном из дорогих ресторанов, как не упиралась моя королева... Я ей веский аргумент закатил: есть, мол, примета такая в народе – чем богаче свадьба, тем лучше будет жизнь у молодых. Так вот, эта стерва подсела ко мне, когда Настя с кем-то танцевала, и говорит елейным голоском: «Приятно, дескать, такой размах наблюдать, да вот у Настеньки однажды могло получиться не хуже, когда ее руки просил один очень порядочный человек. Отец у него был известный генерал, да и сам он кое-чего достиг...» «И что дальше», спросил я и посмотрел на нее так, что она сразу струхнула... «не к месту я этот разговор затеяла. Это ваши дела личные. Она сама вам, наверное, все расскажет, как из ЗАГСа убежала и жениха опозорила. Она ведь у нас с характером». Не хотелось мне про Настю слушать от этой морды, и я даже отвернулся... На нее и смотреть-то было противно – все короткие и толстые пальцы в перстнях, и она ими гордо свою пухлую морду подпирает... Я вообще-то, ее приглашать не хотел, да Настя настояла – единственная, говорит, моя родня...
      Она ведь у меня сирота, моя Настенька. Я сейчас из кабинета принесу фотографию ее родителей. Хочу сам на них еще взглянуть. Мать у нее была балериной, в Большом танцевала. Так вот, эту красавицу увез из столицы в Заполярье, на место своей службы, летчик-испытатель. И поехала с ним балеринка, и про карьеру свою забыла, видно, шибко любила своего майора... Бывают, брат, такие великолепные женщины, которые способны на героическую любовь, но они, как правило, любят только один раз... и если уходят, то по вине мужчины... Настена вспоминала, что мать моталась за ним по всему свету... Любили они друг друга крепко и погибли в один день, в автокатастрофе... Сам был за рулем... Я так полагаю, крутой был мужик, как бы сейчас сказали... ну и захотелось, наверно, быстрой езды... Да... Так Настена у тетки, сестры матери и оказалась в Москве... Тетка очень не любила мать Настены, завидовала ее красоте... И Настену не любила тоже... Слышь, когда Настена поступила в университет, тетка отбирала у нее всю стипендию и заставляла переводами подрабатывать... Стерва... Долго не хотела девочку прописывать в квартире, пока друг отца случайно не узнал об этом и не заставил прописать Настю в квартиру, в которой она родилась... Ладно, хрен с ней, с этой теткой, мы с ней после свадьбы больше и не виделись... Однако я догадался, кто сосватал Настю за того ханурика кривоносого, может, и насильно... А Настя им все-таки шиш показала... убежала в самый последний момент... Ай, да Настя! Из этого всего я понял для себя, что крепко ее беречь надо, как аленький цветочек... Такой цветок ни за какие деньги не купишь.
      Я вот про деньги заговорил... К слову сказать, брат, в моем окружении с детства не было людей, которые верили бы во что-нибудь, кроме денег. Я сам долго и искренне думал, что те, которые не преклоняются перед деньгами – просто неудачники в жизни, а словами и идеями прикрываются, чтобы пыль в глаза пускать людям и себе... Им, дескать, хорошо и без денег живется, и что, мол, не в них счастье... Лабуду всякую несут... Да, брат, я так всерьез думал, пока не прожил с Настеной эти годы... О ней ведь я тоже, брат, в начале думал: правильный выбор сделала дева – денежнее меня у нее в окружении никого не было. Так, мелочь всякая, которых она называла «способными людьми». Я все смеялся: «Больно долго они в „способных“ ходят, так и не успеют пожить нормально!» А теперь, старик, я знаю наверняка, – расстанься я с ней тогда, стала бы жить на свою нищенскую зарплату, копейки бы считала, экономила бы на еде, на транспорте – чтобы платьишко новое купить или, там, в театр сходить... И ведь вот что самое главное, брат, все равно не сломалась бы... Да... Такие они апельсины – идеей могут жить... Приходила бы в восторг от солнышка, дождика, первых зеленых листочков, лыжной прогулки... Иногда бы, наверное, плакала от униженного самолюбия: сейчас ведь настоящие интеллигентные люди не в почете, а все равно – считала бы, что жизнь есть великое благо, и верила, верила бы в какое-то абстрактное добро и небесную справедливость... Они без веры не живут... Доверяла бы всем подряд, сострадала бы, жалела бы всех... Вот такая она у меня была... Стояла бы в вагоне по утрам, зажатая потным людом, и мечтала бы о том, что, может быть, в перерыве удастся почитать новую купленную газетку или книжку... И это бы ее, старик, согревало... Ты мне этим и дорога, Настенька... Слышишь ты, имя-то какое – Настенька! Когда поженились, все восторгался и говорил ей: «Мы с тобой, как персонажи из сказки про аленький цветочек... Полюбила ты меня, зверя косматого, коммерсанта новоявленного, невежественного». И то правда, когда на банкетах собираемся вместе, посмотришь вокруг – и вроде ни одного лица человеческого не видишь, а все сплошь одни алчные рожи какие-то с бегающими глазами... Потому как мысли у всех об одном и том же – как бы его другие не обвели вокруг пальца, или чтоб повыгоднее какое-нибудь дельце состряпать.
      Боже ты мой, каких только талантов у нее не было, ну обо всем-то она знает, все понимает, во всем разбирается! В Большой театр с ней идешь, а она, старик, по дороге все расскажет, кто будет петь и как, да так грамотно и интересно, что программки покупать и не надо... Думаешь, она искусствовед какой-нибудь? Нет... Она филологический кончила. И школу музыкальную окончила, и в хоре университетском пела, пока училась. Потому так хорошо и в музыке разбиралась... А нам, ящикам, только занавес Большого театра откроют, мы уж и рады, хлопаем изо всех сил... Как же, вышли в свет, сидим в партере, потом будем на работе говорить, что и мы ходим в Большой по воскресеньям... А копни нас хорошенько – ни ухом ни рылом в искусстве не разбираемся. Хоть тебе в опере, хоть тебе в балете... А ведь интеллигенцию из себя корчим! Я-то еще над собой способен посмеяться, а вот Симановский – этот не признается никогда! Морду соорудит умную и все Насте поддакивает. Повадился на концерты с нами ходить, разговоры всякие про музыку с Настей ведет, а с ним и сидеть-то рядом противно: чешется, зевает всей пастью, пиджак снимет – еще ладно, а то ведь иной раз и башмаки снимет под креслом, так что люди из других рядов начинают оглядываться – такой дух идет. О себе он говорил так: «я без комплексов». А я скажу – просто хам! Настенька о нем метко заметила: «У Симановского к музыке потребительское отношение. Так раньше дельцы в комиссионки заглядывали: какой товар нынче идет?» Он ведь дочь свою сунул в музыкальное училище, и все родственники ему помогали в этом. Говорит и смеется: «Она у меня к наукам не очень способная, пускай колошматит по клавишам, за границу будет ездить с концертами. А имя мы ей сделаем». А... ну их к... Я ведь про Настеньку. А то сядет вечером играть... Пианино я ей сразу же купил, как только ко мне переехала, немецкое. «Блютнер» называется. Прыгала как ребенок от радости. Тетка-сучка инструмент не разрешила забрать, хоть принадлежал он Настиной матери... Да вот... играет это она и рассказывает мне. «Это, – говорит, Шуман... Его романтическую музыку сразу можно узнать...» А я не отличаю, мне что Шуман, что Шуберт... Нашему брату – ящику, понятней Малинин или Высоцкий. Я ведь почему послушно ходил на концерты? Да потому, что боялся одну отпускать. И скажу тебе, брат, честно, опера или балет стали мне понятнее, чем инструментальная музыка. Может, я еще в стадии развития? А? Чего ухмыляешься и усы топорщишь? Мне всего сорок, и иногда кажется, что я только с ней и жить-то по-человечески начал...
      Ах, старик, а как она знала поэзию! Сколько чудесных стихов она знала наизусть... Конечно, это была ее специальность, и она прямо-таки жила ею... Помню был случай... В октябре это было... Поедем, говорит, на могилку
      Есенина, сегодня его день рождения... Ну приехали на Ваганьковское, а там возле могилы поэта уйма народу уже толпится: цветы приносят и потом возле могилы стоят и стихи читают вслух. Один прочитает, замолкнет, другой подхватывает. И так по кругу. И вдруг возникла пауза, тишина... А после этой паузы вдруг слышу я знакомый тоненький голос Настены... Хорошие такие стихи, и очень все грустные. Стала она читать про собаку, а в это время какой-то гад, вроде бы мимо проходил и что-то в насмешку над нами вякнул. Потом подошел ближе и стоит ухмыляется. Я тихо так к нему подошел, взял за воротник и перевел его на другую дорожку... Стерпел, видит морда у меня крутая, рука тяжелая... подождали они меня у выхода с кладбища, трое их было, потому что такая мразь по одному не высовывается. Я им хорошо врезал, впрочем, хвастать нечем – народ был какой-то мелкий... Настена испугалась, заплакала, милиция откуда-то вынырнула. Я всех угомонил, дал бабки омоновцам: «Недоплатил, – говорю, – ребятам-могильщикам, ну у нас здесь и разборка небольшая вышла...» Разошлись тихо...
      Ну, о музыке и стихах тебе неинтересно, вижу по роже твоей... Тебе же главное надо... А все началось и... кончилось из-за моей первой жены – Саньки... Сыграла эта сучонка роль ведьмы в односерийном фильме... обо мне... Десять лет назад перебросилась она от меня к Симанскому. Этот хмырь тогда только что загнал в гроб свою вторую жену, купил «вольво» и стал чаще заходить к нам в гости. Он всегда заигрывал с Александрой: на нее везде мужики заглядывались, и он не отставал, но делал это очень осторожно: меня боялся и только шутки шутил: «Хороша Маша, да не наша!»
      Положил, значит, он, глаз на мою дуреху-то, а она, падкая до тряпок и всякой лабуды, все подарками его дорогими восторгалась, а потом и вовсе – ушла к нему. Перекупил Симановский ее, видно, уж очень хотелось ему иметь русскую красавицу в своем доме... Я шибко переживал поначалу, и все пытался залить горе вином... Морду хотел ему набить, но было неудобно: ведь у нас родственные фирмы и мы были крепко повязаны общим делом... Он же меня и утешал, все пел мне: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло...» Теперь, после встречи с Настеной, вижу ясно, что за бабу, которая уходит к другому, не морду бить надо, а доплачивать. Разве такая, как Настенька, смогла бы... Симановский, однако, дружбы со мной не терял, потому что знал – партнер я в делах надежный... Вот почему и не отлипал от меня... Обидно, было, конечно, что на такое говно променяла... Пил я тогда много, но, как говорится, нет худа без добра – через это дело и познакомился я со своей голубушкой...
      Был я однажды, брат, в сильном подпитии и, выходя из ресторана на бывшей улице Горького, споткнулся, да так крепко грохнулся, ну в прямом смысле – мордой об асфальт. Сломал переносицу. А дело было зимой, на улице мороз – градусов двадцать... Сижу я, значит, на асфальте обалдевший от боли, морда вся в крови, а мимо люди ходят, разговаривают, смеются, и хотя бы одна сволочь остановилась: ведь видно не бомж сидит, а прилично одетый человек. Да даже если и бомж... все равно ведь людьми надо оставаться, так я тебе скажу, брат... Боялись влипнуть в историю... говнюки... А тут из соседнего кафе выходит Настя с подругой, отмечали они там чей-то день рождения. Увидела меня Настя, сидящего в крови, подошла ко мне и спросила: «Что это с вами? Вы же кровью истекаете...» Подруга ее за руку тащит: «Пойдем, уже поздно, сами разберутся». А Настя уперлась: «Видишь же, он один. „Скорую“ надо вызвать, потому что погибнуть может человек в такой мороз». А я хочу сказать, что, мол, можно и просто машину остановить и до больницы доехать, деньги-то у меня есть... Но, видно, в шоке я был, говорю, как бы про себя, а голоса моего и не слышно... Приехала «скорая», Настя все не уходит, в какую больницу, говорит, отвезете, тут врач возьми и скажи: если знакомая, могу взять как сопровождающую... Довезла она, значит, меня до больницы, все врачу рассказала, что видела, узнала мою фамилия и исчезла... Меня сразу же в операционную повезли, видят – мужик представительный, а, значит, будет чем и отблагодарить. Больные, что в очереди сидели и лежали в коридоре, заматюгались...
      Через два дня я совсем уже очухался, лежу в палате и видеть никого не хочу. Сестру еще с утра попросил позвонить на работу и предупредить, что несколько дней меня не будет. Больницы не назвал – никого видеть не хотелось. Лежу и тихо матерюсь, что все так глупо произошло... Вдруг слышу: сестра называет мою фамилию... Ну, думаю, пора на перевязку... Однако дверь палаты открывается, и входит она, моя спасительница... Я так сразу и сказал ей: «Здравствуйте, моя фея... Окочурился я бы на таком морозе при честном при всем народе, в самом центре Москвы, на снегу сидючи, если бы не ваше сострадание... „Что вы, – смутилась, – на моем месте так поступили бы многие...“ „Да, – отвечаю, – как бы не так, – я там уже два часа просидел, врач сказал, еще немного, и я бы не только без носа остался... Время у нас такое, девушка, жестокое, перестройка, называется. Перестраиваемся от людей к скотам...“ А она говорит: „Жаль, наверное, шрам на переносице останется, но, вообще-то, я за вас теперь спокойна“. Тут я и говорю: „Могу я хоть имя своей спасительницы узнать, чтоб знать, за кого молиться...“ Улыбнулась она и руку протянула: „Рогова Анастасия. Извините, что сразу не представилась...“ Посидела еще минут пять и ушла... Это уж я ее потом, через два месяца по справочной разыскал...
      Нашел я ее телефон, звоню и говорю: «Можно вас к спасенному в гости пригласить, я ведь у вас в долгу...» Долго отказывалась, но я ее все-таки уговорил, ссылаясь на то, что советоваться с ней надо, делать ли мне косметическую операцию. Пришла, не испугалась... Я стол белой скатертью накрыл, как для дорогого гостя, цветы и конфеты в подарок приготовил – все путем... Одним словом, устроил праздник. Даже волновался немного... Четыре часа просидели, все разговаривали... Мало ела и совсем не пила вина, моя королева: робела, видно, – чужой я для нее был, малознакомый, да еще старше на пятнадцать лет... А что до меня, брат, так я, как только в глаза ее заглянул, так и оторваться от них весь вечер не мог... Я ведь тогда какой был: женщинам в глаза не заглядывал – на что надо смотрел, а чтоб в глаза! Наверное, бабы у меня были такие, что боялся я в их глаза глядеть: знал, что ничего там не найду... Ведь верно говорят, глаза – зеркало души... Там, брат, такое открылось зеркало... Я тогда даже подумал, что будь она немой, глаза бы за нее все говорили – сколько, брат, в них было жизни... Втюрился я, конечно, в тот же вечер... Она поначалу как-то настороженно разговаривала, все-таки одна с незнакомым мужиком в квартире, а потом смотрю, вроде как проще ей стало, глаза заулыбались... А я ей разные смешные истории из своей жизни загибаю – сидит, смеется... Не заметили, как до одиннадцати часов досиделись... Стала прощаться и говорит: «Шрама-то не видно совсем, а вы хотели обсуждать косметический вопрос». И пальчиком его так легонько потрогала... Знаешь, всякие красивые женщины меня касались, но так, как она своим тоненьким пальчиком прикоснулась ко мне, – всю душу перевернула... Я и сам не подозревал, что во мне еще столько нежности живет... Да что душу! Всю жизнь перевернула мне в тот вечер Настена... Отвез я ее на своей машине домой... Прощаясь, она и говорит: «Рада была повидать вас живым и здоровым», и дает понять, что встречаться со мной больше не собирается... Я мигом это сообразил и говорю: «Разрешите хоть иногда звонить» «Зачем?» – говорит. «А затем, – говорю я, – что вы девушка культурная, образованная и любите наверняка хорошие концерты, а культурным людям теперь трудно попасть на хорошие концерты: билеты дорогие, и там все больше наш брат, нувориш денежный ошивается... А я вам достану билет на что-нибудь необыкновенное, ведь долг – платежом красен... Тут и случай подвернулся. Приехала в Москву на гастроли одна знаменитая певица с мировым именем. Позвонил я Насте и сказал, что уже приобрел билеты на это диво и отказываться уже нельзя. Настя и не стала отказываться, потому что ей давно хотелось живьем послушать эту певицу. Я-то в вокале ничего не понимаю, запомнилось только, что заморская певица четыре раза меняла платья за один концерт. И была жутко толстая, а в фойе мелькали рожи наших тоже не худеньких бизнесменов и сытых трепачей с телевидения. Ну, в общем, сходили... И как уж у меня, брат, сивого козла, так получилось, сам не знаю, но... приручил я эту синюю птицу... Может, она поверила мне потому, что я тоже сирота... Считай, что с десяти лет сам себе был предоставлен, только в детдоме не жил, а у родственников обитался сиротой... И все у нас пошло хорошо. Да чего там – лучше не бывает... Домой бежал. Попросила она только, чтоб мы детей пока не заводили, очень уж ей нравилось учиться, а она только что поступила в аспирантуру. „Хочется немножко серьезно поработать для науки, я ведь себя знаю – не смогу делить себя между детьми и наукой“. „Няню заведем, – смеялся я“. „Нет, я сама хочу воспитывать детей“. На том и порешили... Три года незаметно пролетели, и стала она кандидатом наук. „Ну что, – смеялся я, – теперь возьмешься за докторскую...“ „Нет, – говорит, – за эти годы я поняла, как сильно я тебя люблю и хочу, чтобы у нас были дети...“ Я виду не подал, а сам был рад без памяти... Первого нашего ребенка мы потеряли при родах... Задохнулся он... Я утешал Настену как мог. „Подожди, окрепни немного, а потом один за другим – как грибы пойдут...“ Вроде успокоилась немного моя Настя, и опять все у нас вошло в нормальную колею... С легкой Настиной руки стал я даже заниматься благотворительностью... У меня, брат, никогда не было дачи, и с первой женой мы так и не успели ее построить. Но моя фирма тогда была жидковата и не вытянул бы я на хороший дом... Теперь же, когда мы стали одними из ведущих и с нами многие зарубежные фирмы закантачили, захотелось и мне возить свою Настену куда-нибудь подальше от города, где бы она загорала, отсыпалась, цветочки сажала... Тоже, поди, намаялась с родителями по стране шастать, дома своего толком не имела... а уж про дачу и слов нет...
      Когда узнала Настя про мои проекты-прожекты, то она вроде бы сначала обрадовалась, а потом что-то задумалась... Стал я ее спрашивать как-то вечером, где нам строиться, а она молчит... Потом и говорит: «Знаешь, Степа, я ведь больная, наверное, стала с этой перестройкой...» Я не понимаю, к чему это она ведет, а она подошла ко мне, села на колени, обняла меня за голову и говорит: «Не могу без слез смотреть, как они роятся в помойке... Сделай что-нибудь, Степушка, если у нас есть лишние деньги». Ну, кончилось тем, что вместо собственной дачи я занялся восстановлением дома для престарелых... Как увидел я директора этого дома, то сразу решил, что ни одного рубля не дам ему лично и все сами будем делать... В общем, привели в порядок дом, да так хорошо, что старики название нашей фирмы у себя в гостиной в рамочке повесили и стали постоянно звонить нам, попрошайничать: то телевизоров мало, то ванных комнат, то сушилка им нужна. Раз я прислал туда на проверку Настену, а она оттуда вся в слезах... Дело в том, что многие стали туда стремиться, а директор этим и воспользовался. И такую, брат, деятельность развел... Убрали мы его, а на его место крепкого старика из местного «контингента» поставили... Что было! Аж в Думе разбирались с нашим делом, так хотелось своего брата – чиновника во главе поставить. Но мы на своем настояли, как попечители.
      Да, значит, брат, пришлось мне с дачей повременить... Вот тут и случилась у меня осечка... А дело было так... Поехала как-то Настя на какой-то литературный праздник, в командировку, материал об известном писателе ей надо было собрать... И что-то так ей не хотелось в этот раз ехать, как чувствовала, что нельзя меня оставлять одного в этот раз...
      Мы за своим счастьем ведь часто не замечаем, как другие живут... А к тому времени бывшая моя жена, Санька, видать, поняла, что крепко обмишурилась, променяв меня на Симанского. А может, мое счастье ей глаза кололо... Да и сам Симанский часто жаловался мне, что Санька пристрастилась к спиртному. Детей у них не было, баба она пустая – вот и задурила... Звонит она мне в тот злосчастный вечер и говорит, посоветоваться, мол, с тобой хочу. Ладно, говорю, заходи, а вообще-то, нам с тобой лучше встретиться в каком-нибудь нейтральном месте, а то нехорошо получается, жена за порог, а я женщин принимаю наедине... А я, отвечает Санька, теперь бесполая, пока нового мужа не найду... Надо сказать, она всегда была баба наглая. Ладно, про себя думаю, губы не раскатывай, поговорим и выгоню пораньше.
      Ну приходит она часов эдак в семь вечера... Шуба норковая нараспашку, платье на ней какое-то дорогое, красивое, очень ей к лицу... Она баба-то из себя видная, как фотомодель готовая... Русская красавица, одним словом... Глаза, значит, у нее развеселые, и сильно спиртным от нее разит... А сама смеется: «Знаю, что Настя в отъезде, Симанский сказал, он всегда все знает. Так бы не пришла...» А я ей говорю, чего, мол, «да не ты ли вместе со своим благоверным поди каждый месяц к нам шастаешь в гости?» «То, – говорит, – с Гришкой, а теперь я женщина одинокая. Подала я на развод, будем теперь имущество делить. Я вещи уже с неделю как к тетке вывезла... Будем квартиру делить, машину, дачу и... баста, своего куска басурману не отдам...»
      «Зря, – говорю я ей, – подходящая вы с ним пара сапог... Далеко бы вместе пошли... Нет, – говорит, – не могу больше – с одной ноги мы сапоги, вот и обрыдло мне глядеть с ним в одну сторону... Ничего ему не уступлю, когда судиться будем...»
      «Ну а ко мне что пришла? В адвокаты меня, что ли, прочишь?» – «Уезжаю я, Степа, к матери на Украину, поживу там, пока пыль от меня по Москве не уляжется... С тобой же проститься зашла... Давай посидим, как много лет назад...» «Да нет, – говорю, – Саня, как много лет назад не получится – другой я теперь». «Это и видно, что другой, сама вижу... Раньше-то ты был погостеприимнее...» «Черт с тобой, – думаю, – сиди». Накрыл стол, вино поставил, мне давно пора было ужинать. «Сейчас, – говорю, – за хлебом вот только сбегаю...» Пока я в магазин бегал, она еще больше нализалась, сидит веселенькая и закусывать не хочет... Магнитофон включила и все вокруг меня жар-птицей ходит... Потом на колени ко мне присела и умильно так говорит: «Это я по старой привычке, не спрашивая, можно ли, очень уж я по настоящему мужику соскучилась...»
      Ну не стерпел я, не каменный ведь... Да и она, брат, очень уж хороша была собой, хоть дело шло к сороковнику... Ну а как дурь-то эта прошла, самому себе я противен стал: ни погладить, ни пожалеть ее, ничего не хотелось... Так, пустота одна... Хотел отвезти ее домой – не хочет...
      «Ладно, говорю, – спи до утра... А утром я тебя на вокзал провожу...» Пошел я в кабинет, так мы с Настей комнату, где работать любим, называем. Постелил себе на диване... Не спится... Вышел на балкон, покурил... Не то чтоб я мучился из-за измены... Нет... Я это тогда и изменой-то не считал... Просто возле пустой бабы и сам как бы глупее становишься... Ну и заснул я где-то под утро... Просыпаюсь от тихих шагов, слышу кто-то в темноте идет по квартире. По тому как уверенно идет, понял – Настя...
      «Ой, говорит, не хотела тебя будить так рано...» – а сама-то уже на шее у меня висит. Она меня обнимает, а я через ее плечо смотрю в комнату, где Санька спит... А там, брат, картина такая: одеяло с нее упало, и вся-то она лежит голая и так крепко стерва спит, что даже не пошевельнулась, когда Настя подошла и прикрыла ее одеялом... Я стал оправдываться, объяснять, но Настена говорит: «Знаешь, я вместо поезда самолетом летела, не спала и очень устала. Торопилась – хотелось к тебе пораньше попасть... Давай, расскажешь потом... что и как...» Ая, брат, уже по ее глазам вижу, что потрясло ее все увиденное... Дрожит, как осинка... «Это я с дороги озябла очень...» Пошел я на балкон покурить, вижу оттуда, Настя из ванной шмыг в нашу комнату и закрылась там. Да, брат, разошлись мы по комнатам. Глупейшая ситуация... Я попробовал два раза стучаться к Насте. Не ответила... Была еще мысль: растолкать Саньку и отвезти ее к чертовой матери из моего дома... Потом у меня совсем голова кругом пошла... Спать не могу... Оделся и вышел на улицу. У меня там лесок небольшой рядом. Четыре часа гулял... Возвращаюсь: дети уже в школу идут, собаки с хозяевами в лес потянулись на прогулку... Открываю дверь ключом, вхожу. В квартире пахнет вкусным кофе, музыка так тихонечко играет... Настя из кухни кофе зовет пить. Захожу в кухню – сидят обе. Санька одетая, на меня взглянула, как собака виноватая, и глаза вниз. Потом встала, попрощалась за руку с Настей; ко мне подходит и бочком к двери. Она – в дверь, а из двери мой шофер. Тут я вспомнил, что нынче должны мы важный договор заключить... А, думаю, гори все огнем, пока с Настеной не выясним отношений, никуда не поеду... Откладывается, говорю, Федя, наша поездка. Он плечами пожал: дело хозяйское. А Настя и говорит: «Не валяй дурака, Степан, раз обещал, надо ехать. Мне тоже сегодня в институт надо, я людей пригласила». И так это все натурально, брат, как будто у нас с ней ничего и не произошло этой ночью... Одни глаза выдают – видно, как в них думка тяжелая ворочается. Ладно, думаю, может, оно и лучше, к вечеру все само прояснится. Под горячую руку о таком не говорят...
      Никогда не прощу себе, что уехал тогда... Ну, заключили мы этот проклятый договор, и я прямиком домой, даже звонить не стал. Дома, однако, тишина и никого нет. Я – к шкафам: смотрю на месте ли Настины вещички. Все на месте. Даже маленький саквояжик, с которым она из командировки приехала, – и тот стоит на месте. Ну, я немного успокоился и даже суп сварил к обеду. Сижу, жду... В пять часов звоню ей на работу. У нее есть там маленькая комнатенка с телефоном, одна она там сидит. К телефону никто не подходит. Я звоню секретарше: так, мол, и так, Анастасия Ивановна уже домой ушла? Да она, говорит секретарша, на час-то всего приходила, да и то с утра это было. А куда, спрашиваю, поехала, по каким делам? Очень срочно она мне нужна... А вы, говорит секретарша, директору нашему позвоните, Тарыкину, она к нему в кабинет заходила с утра. Тарыкин был на месте и обстоятельно рассказал мне, что Анастасия Ивановна была у него около часа и докладывала о командировке. Потом Тарыкин поинтересовался, не случилось ли чего, потому что голос у меня был взволнованный... «Да нет, – говорю, – пока все нормально...» Бросил я трубку и думаю, что же мне делать? Выкурил пачку сигарет, смотрю, а уже семь часов вечера. Я сел в машину и поехал к ее подруге, Тамаре, с которой я ее впервые встретил. Она к нам почти каждый Новый год приходила встречать, потому что была одинокая. И вообще, Настя с ней дружбы не теряла, и время от времени они с ней встречались, но не скажу, брат, чтоб очень часто – мы с Настей все больше любили быть вдвоем в свободное время. Приехал я к Тамаре и потому, как она на меня взглянула, сразу понял, что зря ехал. «Может, она к тетке поехала?» Тамара твердо покачала головой: «Даже если у вас что-то очень серьезное случилось, к тетке она не поедет ни за что. Вы уж мне поверьте».
      Ладно, пришел я домой, взвиваюсь от каждого телефонного звонка... Но все не она... Мысли разные в голову лезут, одна хуже другой... Знаю ведь я, что все случившееся с нами для моей Настены большим горем показалось... А вдруг ей на улице стало плохо? А если попала под машину? Стал обзванивать все московские больницы... нигде такой нет... Утром, совсем измученный бессонной ночью и мыслями, позвонил в милицию и попросил помочь найти человека. Записали данные... На следующий день я не пошел на работу – все ждал у телефона и звонил, звонил сам... Наконец позвонили из милиции и предложили посмотреть молодую женщину, которую ночью привезли в морг... Сорвался как сумасшедший, думал, сам в дороге разобьюсь... Можешь представить, брат, что я пережил, когда вошел туда... Но это была не она...
      С тех пор, брат, прошло уже полгода... Настена как в воду канула... А может, так оно и есть... А я пятый месяц на работу не хожу. Все сижу дома и пью... и Настену жду... Симанович рвется мою фирму к рукам прибрать, да мои хлопцы не дают... Они меня ждут и еще ищут Настю, даже подключили каких-то детективов. А меня они зря ждут... Мне теперь один черт... видеть никого не хочу и к себе никого не пускаю... Вот только за почтой хожу вниз... Слушай, подожди, не уходи, я сегодня на взводе – может, сиганем вместе, этаж у меня подходящий, десятый... Я ведь из храбрых, брат, в десантных служил...
      Стой, это что за новость: кто-то в дверь звонит? С утра кого-то принесла нелегкая... Или у меня уже галлюцинации...
      А... Федор... Зачем? Новости, говоришь для меня... Неплохие? Ты не шути, Федя... Для меня теперь только одна новость и может быть хорошей... Разыскали наши ребята, говоришь? Я сделал тебе больно, совсем задушил? Прости... Только не говори сразу, что нашли не среди живых... Ну, говори, говори же, скорей... Какая дочь? У меня дочь... Значит, скрыла, что была беременна, хотела сюрприз сделать в тот подлый вечер... попросилась сразу из роддома к нашим старикам... Заодно небось и за ними ухаживает. А они, стало быть, старые маразматики, держат ее в секрете от меня... Ну я им дам новую смету расходов, они позабудут как молодежь перевоспитывать, совки замшелые. На свою замшелую рожу поглядеть? Я, Федя, долго смотреть на нее не буду: пять минут – и я в форме. Давай выпьем по одной за нечаянную радость. Не пить, говоришь, а свечки за нечаянную радость ставить надо... Все сделаем, Федя, как надо... А пить мне действительно, сейчас ни к чему. Простил меня Господь, Федя, простил... Ну вот я и готов. Пошли скорей. Федор, ты только подумай, к такой скотине как я, счастье вернулось... Как это посмотрим? Ты так не шути, Федя, дружище... Зачем я плачу? Это я от радости... Ведь я от таких верных корешей хотел вниз головой с балкона... А выходит, жизнь продолжается, старик...

      ... и падал не тот снег. Собственно, снег в декабре – дело привычное, однако один на другой не похож. Со стороны теперешний снег смотрится красиво, а для дел насущных был не кстати. Очень.
      Деньги кончились, как говорится, еще «послевчера», а послезавтра намечался календарный переход с одного века в другой, даже в другое тысячелетие. Гадко было туда без денег попадать. Неуютно.
      Осип Касаткин прожил более сорока пяти лет, собирался протянуть хотя бы еще половину от того иль другого, если получится. Он так размышлял... Жил-то вполне честно, к воровству не приученный, работал всю жизнь, по выражению последней бывшей жены, «как форменный дурак». Таких, как он, ценят особо в России, куражатся как хотят, чтоб затем выбросить как вещь ненужную, лишнюю. Так его с родной стройки и сократили, самым первым; воровал бы, как многие, – смог бы от мастера откупиться, да не случилось.
      Приучетился на бирже труда, да сколь ни выходила нужда в работниках, не попадал он в счастливцы: как узнавали, что ему не тридцать пять и даже не сорок, так и отказывали по вполне приличным причинам, но сквозило от них одно – старый больно. Осип даже чаще стал в зеркало себя оглядывать, к бабенкам шальным захаживал силушку проверять – все было крепко... Да не брали. Приходилось перебиваться по-разному: то грузить, то подсоблять в работах соседям или еще что. Большой прибыли эти дела не приносили: лишь на хлеб да табак.
      Так бы и бедовал Осип смиренно, но повстречал старого товарища Кольку Блаженцова и от него узнал, что умные люди уж лет по пять горя не знают, очищая окружающее пространство от лишнего цветного металла. Хлопцы рисковые, резвые гребут металлы где попадется, воруют, конечно, и садятся тоже... Однако есть места, где эти самые металлы можно брать вполне «законно», то бишь, свободно, без риска. Спасибо былой оборонной промышленности – наваляла при советской власти много чего, да побросала, где ни попадя.
      Немало порассказал Колька товарищу, и выходило с того, что чем дома сидеть оказии с биржи ждать, лучше потрудиться для себя. Тут-то и услышал Касаткин это слово: «Клондайк»... Блаженцов так и сказал:
      – Завтра подходи к восьмичасовой электричке. Рванем на Клондайк, хапнем по сотне на Новый год!
      Такая перспектива – «хапнуть по сотне» – как говорится, Осипа «грела». О тыщах бешеных и не мечталось, однако как же в Новый год оказаться без бутылешки какой да не выпить за наисветлейшее грядущее? Касаткин вполне искренне, без игры, поблагодарил приятеля и назавтра был готов к «боям». Наработавшись по-разному-всякому, Осип смекнул, что труды предстоят земляные, а в сочетании с морозцем потребуют надежного инструмента. К электричке Касаткин вышел вполне экипированным: в подбитой ватином робе, подкаснике, с ломиком и острющей саперной лопаткой на длинной рукояти. На древке... Не любил он этого понятия! На рукояти, к рукам крепко приноровленной.
      Блаженцова еще не было, и Осип закурил, не без интереса оглядев замороженную с ночи платформу...
      ... осадки фонарного света скупо сыпались с одинокого столба аккурат перед перронным закутком. Тут когда-то была касса, но после трех разбойных нападений «билетерку» закрыли, справедливо решив не экономить на десятке случайных пассажиров. Этим стали пользоваться «металлисты» – их к электричке собиралось с городка человек с пятьдесят. Касаткин даже встревожился, обнаружив такое число конкурентов, однако сзади послышался голос Кольки:
      – Не бзди, Ося! Моторный завод в то болото лет тридцать отходы вбивал... Еще копать – не перекопать! Всем хватит.
      Осип поздоровался и поинтересовался:
      – Так народу много... Уместимся?
      Блаженцов прикурил от его сигареты и объяснил:
      – Там болото – с километр! Народу в иной день наезжает – только транспарантов не хватает!
      – Кого?
      – Да лозунгов! Помнишь? Мир, труд, май... Июнь – июль – август... Демонстрация форменная! Чай, там деньги живые дают! Сечешь?
      Осип понятливо закивал головой и вслед за приятелем полез в вагон подошедшей электрички.
      Там уже было немало по-рабочему одетых людей, заботливо держащих в руках ломы, лопаты да точеные пешенки.
      В Домоконцево электричка доставила людей под самый свет. Не-ет, – светло было уже вполне, но настоящее солнце, по-зимнему нехотя, только выбиралось из-за горизонта, словно осторожничая.
      На перрон вырвалась дышащая паром и смолящая сигаретными дымами толпа. Электричка быстро ушла дальше, а люди остались. Осип прикинул: никак не меньше ста человек выходило. Колька дернул его за рукав:
      – Самогонку будешь?
      Касаткин пожал плечами: он собирался работать, и вопрос застал его врасплох. Приятель потянул его к краю платформы, где уже стояла очередь к дородной бабе, обзавернутой во множество пуховых платков. Она малиновой от морозца рукой хватала приходящие деньги, а другой рукой в лохматой рукавице выдавала нужные порции самогонки. Торговля шла более чем бойко. Было недорого.
      Блаженцов взял мутную «поллитру» и подмигнул Осипу: «Сервис!» Осип заметил, что у товарки можно было за совершенные копейки к кондовому пойлу прикупить нехитрые бутербродики и соленых огурчиков. Это его почему-то развеселило, хотя выпить отказался. Он мог что-то одно: или пить – или работать.
      К месту шли недолго, и оно появилось перед глазами как-то неожиданно.
      Где-то в нескольких километрах от болот и перелесков светились окраины поволжского городишка, известного в узких кругах своим как бы засекреченным заводишком. И все это пространство напоминало киношный аэродром после налета вражеской авиации, оно все было измечено воронками-ямами всевозможных форм, глубин, размеров...
      Осип даже остановился. Колька тоже встал, сплюнул в снег и пояснил:
      – Клондайк... Он самый... Тут не Бразилия – алмазов не найдешь, золотишко тоже не попадалось, а вот алюминий, медяшки – встречаются. Тут отходы с литейки заводской... Грязновато, конечно, но ежели кушать хочешь – переживешь.
      Блаженцов пошел дальше, а Осип, что-то задумавшись, поотстал. Откуда-то из-под насыпи к нему выползли два совершенно похмельных мужика.
      – На Клондайк?
      – Ну... А что? – простодушно ответил Касаткин. Один из мужичков достал из кармана кнопочный ножик и, поигрывая им в режиме открой-закрой, «постановил»:
      – Значит, десяточка с тебя, корешок.
      Осип дураков не боялся с детства, спокойно перехватив ломик для удобства удара, предложил:
      – Поди, возьми!
      Мужики такого поворота событий явно не ожидали, к тому же сзади послышался вопль вернувшегося Кольки:
      – Ося, вали того, кто с ножом! Другого я прибью! Давай!
      Касаткин сноровисто взмахнул ломиком, но мужички резво бросились наутек, а если точнее, сиганули с насыпи и полетели в овраг, кувыркаясь, как куклы, да поойкивая при ударах о землю.
      Блаженцов хохотнул:
      – Щастливо приземлиться! – потом потянул Осипа за собой, тоже вниз, но на другую сторону, по тропинке.
      – Это они одиноких лохов ловят. Шнурки известные... Их уж и били раз пять, раза два чуть не до смерти, а им все мало... Прибьет кто-нибудь... Пошли.
      Касаткин не успел ни испугаться, ни удивиться – в сущности, этот эпизод получился вроде как естественным пунктиком дороги на «Клондайк».
      На само болото не пошли. Блаженцов отсоветовал, объяснив, что там с полметра вода и копать дюже неудобно. Расположились на пригорке у березок. По-первой Осип взял кем-то уже начатую, но брошенную яму. Дело оказалось простым: алюминиевые отходы от долгой лежки в земле как бы окислялись, грунт вокруг них оббеливался, точно указывая их наличие. С медью было еще проще – она хоть и попадалась значительно реже, но ее определяло щедрое озеленение. Рывший яму до него, видимо, старался мало, или был худоват на силу. Осип, пробив ломиком с полметра мерзлой земли, добрался до податливого лопате грунта и очень скоро стал то и дело сбрасывать в котомку алюминиевые отливки, а в припасенный по совету Блаженцова пакет – всяческие медяшки: проводки, трубочки, плашечки. Медь откладывалась, ее было выгодней сдавать в городе, у базара.
      Работа не утомляла, даже, наоборот, появился жуткий азарт, подогретый подслушанными в электричке разговорами. На «Клондайке» можно было запросто выкопать «чушку» – так называли алюминиевый слиток килограмм на пятнадцать, а то и больше. Находка такого рода была тут не редкость, однако, очень выручала. Металл принимали прямо у ям!
      Часа через два, как они вгрызлись в землю, появился щуплый юркий парнишка в сопровождении громилы с мешком за плечами. Парень бодро предложил:
      – По десяточке, мужики?
      Касаткин насторожился, но его настроение развеял Колька, подошедший из своего «забоя»:
      – Это, Ося, металл принимают... Сдавай, если что есть.
      Касаткин протянул котомку. Парнишка вытащил из кармана безмен, ловко прикинул вес и сказал:
      – Четыре с половиной кило... Триста грамм на сумку, двести на мусор. Сороковник. Идет?
      Осип даже и не подумал ни о чем, суетливо закивал головой и, получив деньги, неожиданно расслабился и, сев на опустевшую котомку, закурил. Скоро к нему присоединился Николай.
      – Молодец... Я пока только на двадцатник нарыл... Гляди-ка! Ты куба три земельки ковырнул!!! Прямо трактор!
      – Дак себе рою!
      Блаженцов покачал головой и махнул в сторону рукой:
      – Не говори так... Вон, еще одного увозят.
      Касаткин посмотрел вдаль и к своему удивлению увидел милицейскую машину и карету «скорой помощи». Медики грузили в «УАЗик» носилки, укрытые простыней... Полностью.
      Колька объяснил:
      – Старики копать ходят... Пенсия-то ерундовая... А тут и самогоночка, и ностальгия... Энтузиазм – как на стройках социализма! Расслабляются деды, былой задор припомнят и пашут, как в юности, – под стаканчик... А сердечки-то уж не те! За этот месяц – третий, если пацанов не считать.
      Осип удивился:
      – Тоже умерли?
      Блаженцов стрельнул окурком в сторону, добавил:
      – Не с того. Тут некоторые самогоночкой не балуются, а упиваются, ложатся в яму спать, а утром их находят... Менты в такие дни тут народ гоняют. Им это – головная боль... Сегодня не станут. Сегодня дедок помер... Приемщик сказал, с лопатой в руках помер. Сердце. Как раньше говорили? Сгорел на работе! Да...
      Касаткину стало грустно. Хоть и радостно от свежих денег в кармане, но что-то представил он себя в яме с лопатой в руках, да в старости. С этого грустно и стало. Большой пенсии он для себя не определял и особенно не надеялся дожить до нее, хотя здоровье пока что особо не подводило. Подумал он, что дедок-то преставившийся был, видать, всю жизнь, как он: форменный дурак, работный и не вороватый... Других на «Клондайке» не встречалось.
      К этим его мыслям пришлись Колькины слова:
      – Профессор чушку взял рублей на сто! Повезло...
      Про Профессора в электричке говорили, – самый он настоящий! Ездит в свободное время, хоть человек он и грамотный... Трое детей у него, а на ихнюю ученую зарплату и канарейку не прокормишь.
      Профессор, мужчина лет пятидесяти, ковырялся в яме неподалеку. Мужики все думали, что он поломается да отстанет, но просчитались. Профессор оказался из крепких и без полутора сотен не уезжал, к тому же словно колдовал он! Находил, стервец, «чушки» чуть ли не через раз!.. А однажды прошлым летом нарыл медную болванку под восемьдесят килограмм весом, тогда приемщики жуликоватые были, но он им не поддался, а упер находку в город и сдал ее там по тройной супротив клондайковской цене. С тех пор с ним все «старатели» говорили только на «вы», уважительно и даже робко. Он еще славился тем, что мог сказать человеку: «Копай здесь!» Человек копал и обязательно попадал на щедрую «жилу». Однако говорил он такое не всем; а некоторым, обудачивая людей по каким-то своим особым приметам.
      Часа через три ударной работы Осип решил еще разок перекурить, к тому ж приемщик взял у него уже почти восемь килограмм, и Касаткин уже «хапнул» намеченную Блаженцовым сотню. Устал он смертельно: долбить мерзлую землю, густо замешанную битым кирпичом, было не легко, если не сказать как по-народнее... Однако деньги, живые и без обмана, платились четко.
      Колька тоже попал на «жилу» и взял всего чуть меньше Осипа. Они, как-то не сговариваясь, собрали щепок и запалили костерок. На огонек, сулящий тепло, приковылял Профессор. Они поздоровались, и Профессор, одобрительно оглядев кучу грунта, выброшенную Осипом из ямы, спросил:
      – Это кто наковырял? Новобранец?
      Колька подтвердил:
      – Он самый! Не человек, а трактор!
      Профессор, хитро сверкнув глазами, заявил:
      – Там «чушка» будет, килограмм на сорок.
      – Спасибо, конечно, вашими бы устами да водку пить!.. Профессор надел рукавицы, прогрев на огне промерзшие пальцы и, отправляясь в свою яму, посоветовал:
      – Поторопись! Темнеть будет...
      Колька согласно покачал головой, и Осип, помятуя россказни про Профессора, решительно спрыгнул в «забой». Поднял было лом, и тут ему показалось, что земля, на которой он стоит, уж больно твердая. Осип стал крушить грунт прямо под ногами и чуть не сразу уперся в алюминиевый отлив. Он оказался немаленьким и собой напоминал рыбу. Ее «хвост» поддался очистке сразу, а вот до «головы» добираться пришлось на голом упрямстве... Как Колька потом говорил мужикам: «Такое экскаватор осилит за неделю». Осип, полуживой, пробитый черным от грязи потом буквально насквозь, выволок «чушку» наверх, прохрипев подскочившему Блаженцову:
      – Приемщика...
      Парнишка с помощником прискакали быстро. Вообще, слухи об удаче на «Клондайке» разлетаются мгновенно; с соседних ям подбрели усталые мужики и с завистью, но совсем по-доброму, загудели.
      Оказывается, приемщики были готовы и к такой удаче. У них имелись большие весы, на которые «рыба» была благополучно взвалена.
      Приемщик долго колдовал с весом, затем обрадовал:
      – Сорок семь килограмм!.. «Чушки» берем по восемь рублей. Там примесей много.
      Осип опешил. В его голове крутились уже совсем другие цифры.
      Профессор, оказавшийся в толпе, оглядел «чушку» и констатировал:
      – Нету тут примесей, уважаемый... Чистый металл.
      Мужики затихли, все словно по команде уставились на парня. Он сдался без «боя».
      – Предлагаю четыреста пятьдесят рублей... Мне тоже жить надо.
      Кто-то посоветовал:
      – Отдай. Мороки больше.
      Цифра Касаткину понравилась. Перспектива везти «чушку» сначала домой, а назавтра в город его не очень привлекала. Он согласился.
      – Давай!.. Пусть будет.
      Парнишка ловко отсчитал деньги, его помощник легко и непринужденно уложил «чушку» на плечо и унес, как пушинку!
      Осип присел на заснеженный бугор и, проводив «добычу» глазами, подумал, что ему жаль расставаться с «рыбой», будто он потерял что-то дорогое-родное...
      – Профессор похлопал его по плечу.
      – Не последняя. Молодец! Пошли к станции. Темнеет.
      Осип еле собрался, а ломик с лопатой ему помог увязать Колька. Руки Касаткина слушались совсем плохо, но внутри была одна радость.
      На подходе к станции он оклемался совсем и даже смог нести свой инструмент. Однако они не успели к электричке... И много кто с ними. Мужики побрели дальше, к автотрассе, но Касаткин уселся на скамью в станционном закутке и сказал Кольке:
      – Не могу. Следующая через час... Тут посижу.
      Профессор тоже присел рядом с Осипом, ему надо было ехать в город. Он взял металла почти на три сотни: повезло с медью – нарыл преотличный отрывок кабеля.
      Блаженцов, лишь секунду подумав, вздохнул:
      – Я тебя тут с деньгами не оставлю... Хрен с ними... Щас за насыпью костерок запалю. Пересидим. Погреемся.
      Стало совсем темно. Они переместились к костерку и сидели почти молча, лишь иногда перебрасываясь случайными фразами: «Клондайк» – не санаторий, сил забирает много. Мужики больше слушали.
      У станции в махонькой деревушке гуляли, обмывали свадьбу: заливалась гармонь, люди пели не стройно, но от души, а главное – громко.
      Когда до прихода электрички оставалось каких-то несколько минут, к их огоньку приковылял хмельной развеселый дедок.
      – Здоровья, мужики...
      Колька отозвался:
      – Тебе его больше надо! Будь здоров.
      Дедок посидел с ними молча, однако ему было скучно.
      – С Клондайка, что ли?
      – С него...
      – Квелые вы какие-то, хлопцы!
      Мужики не ответили, а дедок поднялся на насыпь и уже оттуда крикнул:
      – Ладно! Щас я вас взбодрю! Пойдем за мной!
      Мужики переглянулись. Профессор заметил:
      – Со свадьбы. Может рюмочку поднести...
      Они встали и вылезли на насыпь...
      ... дальше дедок вытворил что-то невообразимое. Он подошел к дому, в котором веселился народ, поднял с земли полено и со всей дури запустил в ближайшее окно, затем подпрыгнул, словно резиновый, и пропал! Растворился в пространстве!
      За звоном разбитого стекла гармонь смолкла, и крики и праздничный шум оборвались. Профессор среагировал первым:
      – Надо бежать! Поубивают нас, мужики!
      Бодрость действительно пришла быстро и плотно. До своего костра не добегая, три усталых «старателя» рванули в ночь. Всех спас, как ни странно, Осип: он крикнул, что бежать надо на «Клондайк»!.. Только там их не искали...
      ... а уехали-то все же на электричке... Последней. Совсем с другой станции, до которой добирались лесом, озираясь и хоронясь от каждого звука. Профессор все смеялся, Колька матерился, а Осип делал и то и другое, однако в радости.
      Новый век встречать было с чем.

      Если разбираться дотошно, особенностей не так уж и много, а главная проста: если чего-то такого нет, так и не надо, и Бог с ним, и это... В общем, с ним, с ней, с этим всем... Тяжко не будет – не тот характер, большим временем доказано: легче без чего-то обходиться, чем о чем-то страдать. Все ж просто, как вдох: есть Родина, есть имя, есть земля и многое разное на ней... Все прочее приложится, если искать жизни, а не смерти, и бытовать по-божески, не греша. Что останется еще? – Наверное – язык. Его подарит окружающий ландшафт, то, что его заполняет, то, что осталось от некогда почившего заполнения... И люди в нем, и селения, и поля, и реки, и леса с оврагами. Помнится, говорили что-то про запах Родины... А нет его одного определенного, есть только вкус, вкус меда, украденного у пчел. Да, может быть, частенько оказывается важным время года: недаром, вспоминая о чем-то, человек определяет, когда было-то? – весной-зимой, летом-осенью...
      ... заборы за ночь расписало под хохлому; они и так стояли целый декабрь какими-то сиреневыми, не людских рук дело – зима старалась. После всех праздников под конец января начало морозить по-настоящему, дороги присыпало снегом, уровняло с оврагами низовой поземкой, крыши домов обмело по самые трубы, а бахрому с деревьев посрывало... Ветра.
      Такую зиму только русский человек любить может. Это ведь не лубочная картинка над жарким камином! Чашечкой глинтвейна не согреешься, не перейдешь, как в телевизоре, на другую программу, туда, где пальмы и русалки в морском изумруде. За дровами во двор идти надобно, иной раз, может, – как в прорубь ледяную окунаться! А печку не затопишь, так еще хуже будет.
      Андрей «голландку» сложил прошлый год, старую печку на два хода пришлось разобрать – дров ела прорву, а грела по-старинке – лишь только в самый жар. Назначение ее было – теплый жор скотине держать, а они эту самую скотину саму держать перестали. Ей для сытой жизни хлебушка надо в корытце... Дорог теперь хлебушек. Ой, как дорог.
      Как ни крути, а окорочка заморские покупать стало выгодней и спокойней. И некого винить. Что было лет двадцать назад – что в прошлом веке! В газетах-то разное пишут, по телевизору разное говорят, а хлеб дешевле не становится... Что хлеб? За три лампочки в доме нынче платишь как за ночную жизнь ресторана.
      В общем, дрова вытаскивал из сугроба, как недобитых врагов. До снегов успел лишь переколоть что было, а перетаскать да сложить не вышло. Сначала погреб правил от завала, потом работенка подвернулась аккордная, потом рыбачил по перволедью... Засыпало дровишки, замело.
      Надька не язвила даже: ей что? Печку топить – его дело. И нравилось это! Господи, прости, как сотворение мира... Вот дом холодный, окна даже звенят... Вот приносишь дрова, залаживаешь в печь, зачинаешь огонек... И часа не проходит, как остывшее, почти безжизненное пространство оживает, начинает покапывать с подоконников, коты скучиваются у каменки, щуря хитрые глазенки, притом пахнуть начинает иначе, не звонкими сенцами, а домом, привадами его и заначками. И еще: всегдашняя Богоматерь в углу в божнице глядит уж без укора, а с лаской. Душевно становится от всего этого, радостно.
      На завтрак зимой чай – главная еда, наливаешься им до очумения, словно не на мороз идти, а в пустыню типа Сахары, верблюды не просто так впрок напиваются! Надька оладушки справила, успела встать пораньше
      Андрея. Не всегда так. Уклады древние в тех временах и остались, а что с бабой сделаешь, если по телевизору круглые сутки сериалы крутят про красиво-слезливую жизнь? Может, в них и спасенье? По нашей жизни, по натуральной, сплошной столбняк, а сказка цветная – вроде отдушины...
      Так-то Надежда приноровилась теплые рукавицы шить да одной базарной торговке оптом сбывать... Дешево, конечно, но без хлопот: самой в рядах не стоять, не торговаться, в глаза людям не заглядывать. Тяжело всем, всем поголовно, хоть бедным, хоть состоятельным.
      Андрейка, помнится, еще в пионерах был, а его родители уже копейку за копейкой считали, чтобы жить. Все верилось, что завтра легче станет, да что-то уже не верится... Ни во что не верится, разве что в Бога. Те же копейки совсем легкие стали, невесомые; любое начальство, что раньше просто вороватостью славилось, теперь одурело от безнаказанности и наглости: хапают уже миллионами долларов. И нет зависти к ним; просто ежели ты, работяга, пару досок со стройки какой утянешь да попадешься, – сидеть тебе непременно много лет... В городе самый большой начальник на все мохнатую лапу наложил, от всего откусил, отхватил, на всем подзаработал, причем без стеснения, словно так и быть должно... И что? Посадят его?! На-каси – выкуси!.. Он губернатору лучший друг. А теперь губернатора любого не то что милиция – всякий прокурор боится! Теперь губернатор – сам себе закон в законе... Прежнережимные бандиты-уголовники по сравненению с теперешними начальниками что-то вроде ангелочков бескрылых... Они так, мелочь по карманам тырили. Президент по телевизору правильные слова говорит, указы пишет... А на Руси-матушке чуть не каждый начальник миллионы наживает на людских бедах и в ус не дует. Нет на него управы... И не будет! Цари были, императоры, генсеки... Кого только не было, но с этой казенной урлой никто не справился! Бессмертна она.
      Так Андрей размышлял не от скуки – от безысходности! Как хотелось ему жить по-чести, а выходило племянничку городского головы в воровстве пособлять, можно сказать, за куцую пайку.
      В их краях лесов не то чтобы было мало, а были они совсем хилые, болотные. Кондовых стволов на гектар – с пяток, и то не всегда найдешь, но начальство со своей дури у самих себя купило современную пилораму для частного пользования – нешто ей простаивать? Лес в соседних краях покупать, конечно, можно, да накладно выходит, а начальство давно уж не копейки какие, а американские центы посчитывает... Короче говоря, стали они окрестные леса от хороших стволов очищать под видом «санитарной вырубки»! Главный лесничий вроде сначала воспротивился, но очень скоро вылетел на пенсию, а новый лесничий оказался в дальнем родстве с городским головой... В городе, вообще, на мало-мальски важных должностях рассадились родственники, народ уж смеяться перестал, а так – поплевывал в спину. Хотел бы в лицо, но это называли «оскорблением чести и достоинства», могли засудить, хотя оскорблять было нечего... Не было у этих господ-товарищей ни чести, ни достоинства, и совести, само-собой, – никогда. Однако судья всех правдолюбцев судил строго: как правду в сторону начальства высказал – так в суд, или опровергай, или восполняй начальственный моральный ущерб деньгами! Вот и плевали вслед начальственных машин люди, раз ничего другого не оставалось: такой плевок в суде доказать сложно. Шофер мэра все сокрушался после ноябрьских праздников: что за народ, весь багажник «Волги» изукрасил художественными плевками!
      Однако кушать было надо. В городе работенка любая была на вес золота, приходилось браться за все, что ни попадя. Племянничек-то в работниках нуждался – тех, что «берут побольше, кидают подальше и отдыхают, пока оно летит»...
      ... кондовый лес привозили к пилораме рано утром или поздно вечером всегда на разных машинах, его нужно было быстро и аккуратно затащить на лесосклад. За машину племянничек платил двести рублей; а как брались обычно вчетвером, так и выходило по пятьдесят рублей на брата. Негусто, зато без расписок, сделал – получи. Как-то пытались народ обмануть при рассчете, но мужики не растерялись, разожгли костерок неподалеку, вроде как погреться, и понял племянничек, что пилорама-то сгорит запросто... Перестал на спичках экономить. Однако рассчитывался всегда словно под пистолетом, дышал тяжело, десятки пересчитывал раза по три, словно в них ошибиться можно было... Но работал Андрейка... Деться было некуда...
      И Надежда начальство тоже не любила... В старые времена ее деда насмерть сбила обкомовская машина, и, конечно же, старик сам оказался виноват, а пьяный секретаришко, что сидел за рулем, был услан с повышением в другую область... Андрейка приносил деньги, она все вздыхала: Горбачев такое не обещал...
      На что Андрей обычно отзывался:
      – Ельцин тоже не обещал, а получается, как есть!
      – Ну, что есть, то и будем есть, – отзывалась Надя, все же радуясь, что хоть какой-то заработок, но имеется.
      В разговоре словно принимала участие заморская актриса Наталья Орейро, улыбавшаяся с огромного календаря, но ей было все равно. В их краях печку топить необходимости нет, нам бы их заботы.
      Вообще, как ни сопротивлялись люди, а политика буквально прорывалась в их жизнь, никакие сериалы уже не помогали.
      Помнится, с год назад Андрей даже подрался с одним дураком, когда они заспорили, наведет порядок кагэбэшник Путин, или все останется по-старому? Мужик доказывал, что Путину чиновничья свора не по зубам, а Андрей не соглашался: он офицер, как-никак! Так и передрались в запале...
      ... мужик тот оформился в Чечню контрактником и запропастился из виду, а Андрей, «верный путинец», подсоблял блатному клану зашибать шальные деньги.
      Каждый раз он просыпался утром и пытался сказать самому себе: «Все, хорош... Куда угодно, только не к этим тварям...» – но приходилось встать, выковыривать дровишки из сугроба, топить печку, пить чай, что-то кушать и, само-собой, куда-то идти... Зарабатывать!
      Однажды он устроился на машиностроительный завод, с полгода ходил на работу, но из этой авантюры ничего не вышло: от завода осталось одно название, был он вроде оборонного, так его и не приватизировали, даже у блатной своры не получилось! Все ждали государства, но у того и так забот хватало; дирекция добывала какие-то деньги, получала неплохую зарплату, а рабочим подкидывала авансы – когда двести, когда триста рублей в месяц... Андрей-то все знал и не поддался бы на уговоры, но прошел слух, что, мол, будет большой оборонный заказ!
      Он прождал тот заказ целых полгода, но, когда все запасы были подъедены, долги превысили все разумные пределы, ушел с завода – Родиной гордиться можно было и без отрыва от реальной жизни.
      Еще был заскок: работал на частника, плотничал, вставлял рамы на балконы, два раза чуть не свалился с высоких этажей, простужался каждую неделю. Хозяин пару месяцев более-менее платил, затем навесил на них с напарником какую-то пропажу и выгнал, чтобы нанять новых дураков и на них нажиться... Не-еет, хорошие предприниматели в городе были, но совсем мало, всех позадушила чиновничья свора, а у тех, кто выжил, рабочие места были на учете, и люди к ним стояли в очередь, да не по одному году. Неписаный закон был прост: платишь начальникам процент с прибыли – живешь, а не платишь – навалятся все, от пожарников до налоговой, – все, кто может! Крученые ребята признавали, что на заре перестройки они немного платили рэкетирам и в ус не дули, а теперь чиновники давят так, что и дышать страшно! Смех смехом, но бандитов в городе не стало!!! Как появлялся хоть какой, пусть небольшой, криминальный авторитет, то в считаные недели или в бане угорал, или в аварии погибал, или успевал унести ноги, – без комментариев... Все, кто следует, были не в курсе! Словно бы дождь был – да прошел. Все вопросы – к синоптикам.
      Андрей все чаще и чаще спрашивал себя: «Куда бы деться?» И Надя, чувствуя размышления мужа, тихо подначивала: «Может, что придумаешь? Может, поросят поставим кормить? Может, оверлок купить да мне детское шить, а тебе в области пристраивать? А может...»
      Фантазия у бабы была – что надо, но все ее задумки упирались в разные малопроходимые мелочи. Хотя... Как ни странно, городской рынок голове был неподконтролен, может – лишь на бумаге, а на самом деле там заправляли крепкие парни в кожаных куртках, приезжавшие из области, и местное начальство рынка словно не замечало: торгуют люди три раза в неделю, ну и что? Притом, порядок там был идеальный: ни разборок, ни пьяных дебошей, даже карманники не появлялись! Простому народу это, в общем-то, нравилось, но люди пошептывали: «Мафия». Андрей прикидывал: это какая ж должна быть мафия, чтобы на всю местную свору родственников да друзей плевать? Откупиться-то от них просто невозможно!.. Но в газетах о том не писали, и никто не сплетничал, все просто привыкли, что на базаре хорошо и спокойно, никто не дерет в три шкуры, и каждый каждому дает жить. Ходили слухи, что голова городской пробовал рынок приватизировать, но ему на дачу гранату кинули или пообещали кинуть... Что-то было, но... Рынок так и жил три раза в неделю автономной жизнью, словно государство в государстве.
      С рынка никого не гнали: платишь оговоренную сумму – торгуй, никто тебя не тронет, не обидит, все будет по-честному. Но торговать ни Андрей, ни Надежда не умели. Для этого нужен то ли талант, то ли что-то еще, чего у них не было...
      ... а была просто зима.
      Давеча договорились, что машина придет рано утром, под рассвет, но не получилось, гонец от племянника велел приходить на следующий день, а не вечером, как обычно... Мужики насупились – заработать не получилось, и все разбрелись кто куда, хотя сначала хотели было выпить. Андрей не был особым любителем, еще один парень, Саня, тоже не захотел, а товарищи их, не найдя поддержки, от идеи отказались. В общем, день начался как-то мутно.
      Хотя погода стояла морозная, не располагала к прогулкам, Андрейка все ж сделал крюк по пути домой, выйдя к Волге.
      Река была на месте, ее середина так и не поддавалась затяжке льдами – почти каждый день плотина, что была выше по реке, давала воду; ниже города, ближе к областному центру, природа все же брала свое, но здесь отступала. Зато редкое явление – зимние радуги – были делом обычным, имелись даже особые любители, что ходили на берег, фотографировали небо, надеясь, что за радугами может проявиться лик Бога... Странные люди, неужели Он так вот, запросто, является людям? Этой красоты и так довольно.
      Видать, от мороза, радуга была слабенькой, еле различимой: огрызочек на краешке неба, но и от него, от этого цветастого мазочка, было приятно.
      Андрей постоял недолго и пошел к дому. Вынужденный прогул не радовал, но кое-какие деньги были отложены на подобные провалы, и он не особо беспокоился... Завтра – так завтра. Это ему было куда идти – тысячи дорог, а у племянника выбора не было совсем, ибо замечено людьми, что за алчность человек платит больше, чем за подлость. Андрейка мог назавтра вообще не прийти, а племянник, повязанный словами и поступками, был обязан вывозить ворованный лес, прогонять его через пилораму, сбывать пиломатериалы куда ни попадя и ежесекундно бояться, что кто-то более сильный перехватит богатый бизнес, или государство все же опомнится и предъявит полный счет. Назавтра машина с лесом будет стоять на месте, кто-то будет ворочать бревна: все будет идти заведенным порядком. Только такие, как Андрейка, могли выйти из игры – остальных подстерегали нары или пуля.
      Он так и не мог решить для себя: жалко ему работодателей или нет. Вроде бы и не жалко, но и люди же они, не звери.
      Надежде ничего объяснять было не надо, она и так поняла, почему муж пришел рано.
      – Ну и ладно... Сегодня пирогов напеку, винегрет сделаю.
      Андрей напомнил: «С капустой не забудь...» Надя знала его слабость – сколько жила с Андреем, ни разу не забывала о пирогах с капустой, но муж всегда беспокоился... «Конечно, с капустой. Как без нее?» – заверила Надя, собирая на стол: надо было покормить мужа, чтоб дожил до пирогов сытно и тихо.
      Андрей поел неторопливо, налил чаю и привычно включил телевизор...
      ... с экрана словно стрельнуло: «... обнаружен мертвым в собственном гараже с огнестрельным ранением головы. Главой администрации был избран на второй срок летом прошлого года на практически безальтернативной основе. Прокуратурой города Огнинска возбуждено уголовное дело по факту умышленного убийства...»
      Слушая это, Андрей подсознательно почему-то был уверен, что это об ихнем мэре, а оказалось – с соседей области... Но совсем рядом! До Огнинска от них было минут сорок тряски на стареньком автобусе. Надя оторвалась от дел, взглянула на экран и прокомментировала:
      – Рядом стреляют.
      – Мужики от них с лесом приезжали, говорили – всех достал! – припомнил Андрей. – Половина района на заработки по России разбежалась... Вишь, как?... Примочили, и все! Теперь другого избирать будут.
      Надя вернулась к плите, заметив:
      – Толку-то? Новый придет голодный, без штанов, еще больше хапать будет. Людям еще тяжелей!
      – Зато в историю вошел! – усмехнулся Андрей. – Помер на пенсии – быстро забыли, а так – знаменитый! На всю Россию передают.
      Надежда пожала плечами.
      – Да мало ли их стреляют? Не первый – не последний. Пока есть что воровать, так и будут колошматить друг дружку. От жадности.
      Андрей не отозвался, поскольку был согласен с женой; пробежавшись по всем каналам, выключил телевизор: ничего интересного не передавали. Он засмотрелся в щелку замерзшего окна... Задумался.
      Убийство времени в России – это навроде хитрого вида спорта. Например, заныриваешь в самого себя, блуждаешь в нутряных глубинах, словно на подводной лодке, но ни в коем случае не поднимаешь перископа, чтобы не увидеть в себе такого, что может сильно расстроить или задеть... Будут стоять сотни дел, рушиться города, пойдет зеленый снег, но... Вынырнуть и оказаться в своей жизни будет совсем непросто – кому ж охота из сказок и мечтаний возвращаться, к примеру, в холодный январь, пусть даже к теплой печке, в дом, пахнущий тушеной капустой!
      Однако Андрей встряхнул головой и засобирался. Надя удивленно спросила:
      – Ты куда это?
      – Дрова в сарайку сложу. Сегодня идти некуда... В снегу поковыряюсь.
      – Да ладно! Что им будет?... Лучше б отдохнул, – искренне пожалела Надежда.
      Андрей покачал головой и вышел из дома... Конечно же, было лень, дрова лежали не на улице, украсть было невозможно, но сидеть просто так было еще тягостней.
      Он управился довольно быстро и заметил для себя, что до конца зимы дров не хватит. Тут же решил, не откладывая заботу на потом, пополнить запасы.
      Простому человеку все в своей жизни купить невозможно. Если за все платить, зарабатывать три жизни надо, кто ж столько времени отвалит?
      Андрей поделился новостями с женой, взял три литра самогонки, пятьдесят рублей денег и отправился к дороге.
      Через ближнюю автозаправку проходило немало машин с лесом, и местные жители дровами запасались просто: договаривались с шоферами, которые «теряли» у их домов пару-тройку бревен. Хоть времена стали другими, но не все подвергалось учету. Рабочего человека обсчитывали все кому не лень, и он платил тем же.
      Андрею сразу попалась огнинская машина. Парень оказался сговорчивый, легко «потерял» у их дома пяток добрых бревен, да не отказался зайти чайком согреться.
      За столом, само-собой, разговорились.
      – Мэра-то вашего стрельнули, говорят.
      – Ага! Ночью в гараже... Е-мое, он сам напрашивался! Все так и думали. Он с братом двоюродным почти весь город приватизировал! К нему в кабинет зайти, знаешь, сколько стоило? Тысячу рублей!
      – Вот живут, а?
      – Это че! Если коммерсант какое дело открывал, так по-любому должен был тысячу долларов прислать! Это если дело маленькое, а если что большое, так там вообще дурные деньги крутились!
      – И как не боятся? – со вздохом спросила у шофера Надя. Парень грустно усмехнулся:
      – А че им бояться? Хоть вчера, хоть сегодня – хозяева жизни. Месяц назад братан его в ресторане из пистолета стрелял... Чуть официанта не убил! И что?... Его даже не арестовали! Пистолета, говорят, не нашли. Ты бы из пистолета в ресторане пострелял, у тебя бы нашли?
      Андрей задумался, но за него ответила Наежда:
      – У него бы сразу два пистолета нашли и танк в кустах!
      Они рассмеялись, и парень засобирался в дорогу.
      В Огнинске покойный мэр передушил всех коммерсантов, там в районе хороших лесов было много, а вся деревообработка развалилась – никому не давали работать. Огнинский мэр считал, что только он должен жить, а другие – перебьются!
      ... пожил недолго.
      Огнинские ребята, конечно, выкручивались, промышляли деревом на вывоз, по-партизански, благо, администрация придавила местную милицию, которая в отместку плюнула на все и смотрела сквозь пальцы на вереницы машин с лесом, разлетающиеся из области. Купцы совесть имели и по-тихой помогали ментам, подбрасывая то бензина для служебных машин, то продуктов семьям. Жили, как могли, но, видно, слюной плевать в спину кто-то устал и плюнул свинцом, да в лоб попал! Когда шофер ушел, Андрей неожиданно спросил жену:
      – А как думаешь, наш долго продержится?
      – Где?
      – Ну, нашего мэра когда примочат? Он же как огнинский, не лучше! У нас вон какие коммерсанты есть! Может, скинутся да наймут убийцу.
      Надька перекрестилась.
      – Бог с тобой! Ты-то куда? Ты в их деньги не играешь – живи и не лезь!
      Андрей отмахнулся:
      – Да я так... Считай: у мэра два раза дачу жгли, у племянника машину прошлым летом спалили... Совсем новую! Сколько им осталось?
      Надя махнула рукой:
      – Типун тебе на язык! Судить не нам. Пусть живут, как живут. Все одно отвечать придется... Господь за все спросит.
      Андрей оделся, чтобы идти к свежим дровам, но напоследок заметил:
      – Он-то спросит, да мы не увидим. Огнинский людей колбасил – с него на глазах у людей спросили! Справедливо.
      Надя не отозвалась, вспомнила двоюродного дядьку, про которого мать все говорила... Он с войны вернулся весь израненный, контуженный, слегка мозгами двинулся, стал за правду бороться, за что сидел два раза. Потом его в больницу психическую упрятали, где он от сердечной болезни умер. Хотел начальство заставить жить по-ленински! Так что? Заставил? Семью свою по миру пустил... Сам пропал.
      Она за Андрейку не боялась – он таким не был, но уж больно впечатлялся от всякой ерунды. Убили мэра огнинского, ну и что? Человека-то жалко, но... Если слухам верить, совсем без совести жил! Как это так: в кабинет войти – тыща рублей! Это что? Как бы к ней за червонец на кухню заходили, она бы горя не знала! Хотя этого не надо: деньги должны быть простыми, пресными, а не солеными от слез.
      Надя поставила тесто к печи приспевать, включила телевизор и стала скакать от сериала к сериалу, старательно отслеживая судьбы латиноамериканских героев. Она, конечно, все понимала, но лучшая сказка для женщины – сказка про Золушку, даже если муж у нее хороший, а в доме тепло и сыто.
      Андрей взялся за распилку бревен, у него имелась электропила: маленький, но мощный движок, пристроенный к когда-то бензиновой «Дружбе», самодельный трансформатор... Само-собой, какой же дурак такую машину станет подключать через счетчик? Подключались мимо него цепами-»крокодильчиками», без наглости, осторожно и тихо. Одна была печаль: приходилось всякий раз выглядывать на дорогу, когда в начале улицы слышался машинный гул, – контролеры с электросетей периодически совершали объезды предместья и прихватывали зазевавшихся мужиков... Штрафовали, наказывали, но народ рисковал ради экономии и по-привычке.
      Сосновая плоть разваливалась легко и ровно. Андрей между тем думал: такой бы лес да в сушилку, да потом с него хоть рамы, хоть мебель! И жалко – и дров надо. Был бы он коммерсантом! Не был бы. Люди после армии учиться шли, а он – сразу работать. Мать болела, а аттестат за восемь классов был не очень. Хотя, что ему? Не всем же в начальстве быть! Если все станут командовать, кто работать будет? Платили бы на заводе, он бы не ушел, как-никак слесарь шестого разряда. А кому это надо? Директор за год две машины сменил, а он новые колеса к велосипеду справить не может. Да пошли они! Перетрутся, перегрызутся, как пауки в банке! Что их жалеть? Они людей совсем не жалеют! Да пошли они!
      Андрей ускорил темп и сосредоточился на работе.
      Как голову перестал забивать всякой ерундой, так и управился в момент. Быстро снял «крокодильчики», убрал пилу и вытащил из сарайки колун – ждать некого и нечего.
      Он уже не оглядывался на дорогу и не заметил крепкого парня в модной куртке, подошедшего к калитке.
      – Бог в помощь!
      – Спасибо... Ищешь кого?
      – Ты – Андрей?
      – Я.
      Парень без спросу зашел за калитку, протянул руку, и они поздоровались.
      – Я – Игорь Радокин, предприниматель. Дело есть. Короче... мне тебя мужики с лесобазы рекомендовали. Я дом строить буду с весны, в начале улицы... Человек мне нужен, чтоб за стройкой приглядывал, людей мог, если что, собрать на калым. Ты, говорят, особо не пьешь?
      – Могу. Но не вот чтобы похмеляться.
      – Это главное. И ходить тебе рядышком. Короче, при всех делах платить буду две штуки в месяц без расписок... Коли что отдельное надо будет – приплачусь. Говорят, ты и плотничать можешь, и слесарить?
      – Могу и кирпич класть, по кровле калымил.
      – Во-во! Мне оно и надо. Только чтоб без бухалова и воровства.
      Парень достал из кармана портмоне, выудил толстую пачку сторублевок.
      – Ты женат?
      – А то!
      – Супругу можешь позвать?
      Надежду долго кричать не пришлось, она заметила гостя из окна и вышла на улицу, накинув телогрейку на халат, вымазанный мукой.
      – Хозяюшка... Я, короче, на работу сватаю... Мужика твоего по стройке, и тебе хочу предложить... Я скоро – где-то в марте – чувашей привезу бригаду, им надо будет пожрать приготовить два раза в день и утром чай горячий с маслом подогнать. Мне этим делом заниматься влом. Короче, буду давать бабки, а ты уж сама и продуктов прикупишь, покормишь... Возьмешься? Я буду платить. Надя откровенно просияла:
      – Много народу?
      – Человек пять... Ну, когда, может, еще пару-тройку.
      – А что не взяться? Дело знакомое.
      Парень быстро пересчитал деньги и протянул Андрею.
      – Тут шесть штук... По штуке вам подъемных, а на остальное посуды прикупите, кастрюли и еще что... Чтоб все правильно было! Договорились? Вот моя визитка. Звоните.
      Андрей деньги взял, еще не веря удаче:
      – Так завтра прийти?
      – Я развалюху взял... Одиннадцатый дом. Ты бы пару мужиков нашел гнилушку разбросать. Скажи, что по штуке на нос будет. С утра.
      Андрей заверил:
      – Найду запросто. Утром когда?
      – К десяти. Короче – до завтра.
      Парень попрощался и ушел, как-то незаметно и быстро. Андрей с Надей переглянулись, зашли в дом. Они долго молчали, наконец Надя опомнилась.
      – Пироги-то в духовке!
      – У нашего мэра Радокиных в родстве нет!
      – Шут с ним. Он тебе к чему?
      Андрей убрал деньги в сервант, поделив, как было дадено.
      – Да так... Даст Бог, на шифер накопим.
      – Поглядим. Деньги у парня есть, да...
      Андрей оборвал:
      – Что «да»? Он работу предлагает, а не воровство! Если он вор, зачем ему дом строить? Может, заработал человек? У нас, между прочим, тоже свой дом, хоть и не дворец, но не квартира какая зачуханная! Мужики, вон, с общаги семейной завидуют!
      – А я что?... Строятся люди – и хорошо, – согласилась Надя. – Только бы все получилось.
      Андрей все силился припомнить: видал ли он этого парня? На тех, кто занимался лесом, он был не похож. Другой он.
      Надя словно перехватила его мысли:
      – Куртка на нем дорогущая... Я на рынке такую почти видала – больше десяти тысяч стоит! И говорит не по-нашему, ровно...
      Андрей подытожил:
      – Кажись, приезжий. А вспомни! По телевизору показывают этих, олигархов, – все сплошь молодые! Они ж не бандиты, может и были когда, но не мэрская кодла! И президент с ними встречается, разговаривает. А?
      – Дался тебе этот мэр!
      – А не дался... Только куда ни плюнь – везде они! Кого стреляют? Их же... Что теперь – телевизор не смотреть?
      Надя не ответила, выставляя пироги на стол. Под них Андрей совсем успокоился. Спать они улеглись рано, сговорившись назавтра пойти на рынок купить что надо. Русский человек устроен так, что на добро всегда отвечает добром и слово держит, лишь бы его не обманывали. Конечно, особо доверяться глупо, но и не верить совсем нельзя, иначе вся жизнь уместится в один пустопорожний день.
      Утром они встретили тот же январь все того же года, но уже совсем иного, обнадеженного мира. Надя снова проснулась раньше Андрея, но на завтрак были пироги, и она не утруждалась, а решила прихорошиться к поездке на рынок. Не в том дело, что они выбирались вроде как в общество, а просто мужик может ходить в одних и тех же штанах и «в князи и в грязи», а женщина умней: знает цену приличного вида.
      Андрей позавтракал плотно и сытно, хотел было включить телевизор, но передумал, а на вопросительный взгляд жены сказал:
      – Насмотришься этих подстрелышей – совсем мозги опухнут. Надо через пилораму пройти, мужикам сказать, что место освобождаю.
      Надежда засомневалась:
      – Может, рано? Ты бы место за собой оставил... Мало ли. Андрей отрезал:
      – Нельзя. Людям тоже жить надо. Я всегда вернуться смогу. Зачем мужиков обижать?
      Надя согласилась, припомнив, что денег в любом случае хватит на месяц с лишним, если не транжирить направо-налево.
      Андрей тоже что-то думал дорогой, разное-всякое...
      ... сослался для мужиков на то, что прихватил богатый калым и пока ходить не будет, а еще позвал двоих работящих с собой дом разбирать. Мужики Андрейке доверяли, обещались прийти, как надо.
      На рынке они долго не шлялись, но домой еле приползли, увешанные котомками с посудой. Надя набрала эмалированной – и моется легко, и не бьется – хоть что! Она все думала, что Андрей у коммерсанта в рядовых работниках не зачислится... Боязно было. Из него начальник – что из нее вагоновожатый! Но пока было так, как есть, а выбора опять не много.
      Андрей, как условились, пришел к десяти к указанному дому, мужики тоже пришли, каждый прихватил с собой по монтажке, Андрей к этому приволок ломик да кувалдочку: ломать – не строить, инструмент как раз тот!
      Радокин не задержался... Ровно в десять к домишке подъехали два огромадных джипа, из одного выбрался Игорь в сопровождении двух угрюмых парней, а из другого – щуплый старичок в богатой дубленке. Они поздоровались за руку, запросто, по-мужски. Радокин сказал:
      – Это, мужики, мой папа... Николай Петрович... Ему будем дом поднимать.
      Старичок оглядел мужиков по-доброму и удовлетворенно констатировал:
      – Хорошо... Люди простые. Не люблю жлобов.
      Игорь кивнул головой на Андрейку:
      – Это, папа, наш помощник, Андрей. Он тут бугровать будет, приглядывать. Бригаду его жена подкормит. Они здешние, с конца улицы.
      Старичок кивнул головой:
      – Это хорошо. Организованно... Ладно, работайте, – затем он так же за руку со всеми попрощался и уехал.
      Андрею показалось, что Игорь словно перевел дух, тот почувствовал взгляд и простодушно объяснил:
      – Папа всю жизнь в органах прослужил. Порядок любит... Я с ним не спорю, но он нормальный мужик, добрый. Еще узнаете. Короче, после обеда машина придет, что разберете – грузите, увезут на свалку.
      Андрей искренне удивился:
      – Зачем на свалку?
      – А куда эту рухлядь? – пожал плечами Игорь.
      – Дай, на дрова заберу?
      Радокин махнул рукой:
      – Забирай! Меньше возни, ближе возить, – с этими словами он уехал, а мужики взялись за работу, договорившись, что дрова разберут уже у Андрейки во дворе, потом продадут и поделятся.
      До дому он добрался с машиной уже в потемках, благо Игорь прислал самосвал, и разборы сгрузили быстро. Мужики ушли по домам, а Андрейка чуть задержался на улице, покуривая с усталости. Надя вышла к мужу.
      – Бабка Тоня заходила. Люди говорят, что у нас на улице будет жить генерал. Дом, говорят, купил. Андрей перебил:
      – Отец его... Игорь отцу будет дом строить. Вишь, какой? Не себе – отцу строить! Простой такой, весь на джипе! А разборы мы с мужиками напилим и продадим! Радокин отдал! Глядишь, и на шифер соберем.
      Надя махнула рукой:
      – Все тебе шифер! Ты сегодня телевизор не глядел. Слава Богу!
      – А что случилось? – заинтересовался Андрей. Надежда торжественно произнесла:
      – Главу нашего района арестовали! Где-то в области, я и не поняла... С Москвы целая бригада приехала в области порядок наводить. С этой, как его, генеральной прокуратуры!
      Андрей даже присел, потом почувствовал себя оракулом, потом подумал, что, может, это кто из мэрской своры огнинского друга прихлопнул, потом подумал еще много разного, но уж и не запомнил сам...
      ... в эту ночь ему спалось особенно сладко. Он разучился переживать, вернее, был уверен, что тут и переживать нечего! Спасут барина дорогие адвокаты, как в кино, потом кто-то из своры станет новым мэром, а хоть тот же племянник. У них деньги есть – выборы купят мигом... Пошумят заезжие менты, посадят пару обычных «стрелочников», отчитаются перед своим начальством, и все... Уедут...
      ... год пройдет, два... Даже три! Люди немного передохнут, и снова кто-то сильно блатной и ушлый усядется им на шею и снова начнет соки тянуть, с оглядом на ошибки предшественника. Андрей решил за генерала зацепиться, по всему выходило, что он поважнее местной сволочи будет: если с ним держаться – без работы не останешься. Он, вроде бы во сне, пробормотал Надежде:
      – Может, зря крепостное право отменили? Хоть не крепостное, а так?
      Надежда ответила спросонья:
      – Спи, дурак... Давно на конюшне не пороли?
      ... и не ответил Андрейка. Было ему уж за пятьдесят лет, но жить хотелось дальше. Новое время началось в самом деле, но это уже мало кого волновало, важным казалось все же время года и, пожалуй, – месяц, январь, с оглядом на это можно было что-то вспомнить потом...
      ... было бы кому.