Здравствуй, племя младое, незнакомое!

В той, переданной Михаилу записке она назначила первое в жизни свидание. Трехкратный взмах руки любимого вселил в сердце уверенность. Она спешила к каштану, на нейтральную полосу, где должен был ждать он. «Лишь бы взглянуть в его глаза, услышать голос, а там будь что будет», – подумала в сотый раз Ксюша. Споткнувшись о камень, неловко пошатнулась и ступила лакированной туфелькой в сторону от тропы. Услышала душераздирающие залпы артиллерии и почувствовала, что земля уходит из-под ног. Сломав каблук, разорвав на боку платье и поцарапав правый бок об арматуру, она свалилась на дно глубокой ямы, бывшей когда-то ее снайперской точкой. Схватилась руками за бетонное перекрытие, пытаясь вылезти наверх, услышала шум шагов и громкий, испуганный крик. Ударная волна взрыва сбила Мустафу с ног и бросила его тело в яму на голову Ксюши. Падение спасло обоим жизни. На севере гремел гром. Вечерние сумерки прорезали огненные трассы летящих ракет, уносящихся с позиций русских. Яркие вспышки разрывов окружили огненным хороводом одинокий каштан на нейтральной полосе. Точным попаданием снаряд разломил до основания обнаженный ствол дерева, расщепил и поломал осколками увесистые ветки, сбив с верхушки дерева остатки зеленой листвы. На том месте, где рос столетний каштан, образовалась широкая воронка, по бокам которой дымилось вывороченное из земли корневище дерева. Так же внезапно, как начался, ракетный гром прекратился.
      Мустафа лежал, навалившись телом на Ксюшу. Он успокаивающе гладил ладонью ее русые волосы. Девушка опомнилась, уткнулась лицом в широкую волосатую грудь чеченца, по-детски всхлипнула. Не выдержав, громко, по-бабьи, во весь голос заголосила:
      – Что ты наделал, что ты наделал, мой миленький? Как мне быть, как мне быть, мой синеглазенький? Бедная, бедная я, кто пожалеет меня, приголубит, если не ты, мой хорошенький? Плохо, ох плохо мне, мой единственный. Расстрелял ты мне сердце, мой ненаглядненький. Мишенька, Мишенька, счастье мое, отзовись, подскажи, душенька, как мне быть?
      Мустафа удивленно замер, с трудом переваривая мозгами услышанные слова. Вспомнил о вечерних приготовлениях, о странном поведении девушки в последнее время, сопоставил услышанное и наконец-то понял, что творится с отважной снайпершей.
      Случилось дикое, невероятное. «Прекрасная стерва» умудрилась влюбиться через оптический прицел винтовки! Поход бабки парламентером, недельный отпуск, затишье на их участке прояснились в один миг. Почему-то ему стало досадно и больно, чувство сильной обиды ворвалось в сердце. Чеченец резко оттолкнул девушку, зло тряхнул ее за плечи, сквозь зубы язвительно процедил:
      – Замолчи, замолчи, стерва. В кошки-мышки играешь? И вашим, и нашим? Так не бывает. Сколько людей убила, так нет, еще любовь подавай. Устрою тебе сладкую жизнь с твоим миленьким.
      Он влепил ей звонкую пощечину, грубо оттолкнул в угол ямы. Так и не решив, что делать дальше, отчетливо почувствовал на середине лба холодную сталь своего автомата. Слух прорезал леденящий шепот снайперши:
      – Вояка хренов, оружие бросил. Теперь молись своему Аллаху, вымаливай прощение. Угрожать мне вздумал. Застрелю, гад.
      Слишком хорошо знал чеченец характер своей «прекрасной стервы». Понял: она не шутит. Страх сковал его ноги, по спине потекла струйка пота. Он судорожно сглотнул слюну, мучительно вспоминая, снял ли с предохранителя оружие. Медленно положил повлажневшую ладонь на голову девушки. Мягко и бережно погладил ее волосы. Другой рукой плавно отвел ствол автомата в направлении противоположной стены. Опустился на корточки, осторожно обняв девушку за талию.
      – Не сердись. Попытайся понять меня. Надо уходить, пока русские не надумали повторить артобстрел. Отдай пушку. Утро вечера мудренее. Ксюша, идем спать. Не забывай, что мы боевые друзья, девочка. Я хочу как лучше. И тебе, и мне.
      Ночью ей снился сон. Нет войны, буйная майская зелень, солнечная даль, и она с Михаилом плывет на белом теплоходе по синему морю. Он нежно обнимает ее и ласково целует волосы, шею, губы. Слегка, играючи, щекочет мягкой щетиной бороды Ксюшину грудь. Она звонко смеется, берет его за руку, и они в одежде прыгают в голубую гладь воды. Берег совсем рядом, ракушечный пляж и прямоугольный свадебный стол, полный угощений. Мокрые и счастливые, они бредут по мелководью, слушая крики чаек. Он бережно берет ее на руки, зарывается головой в Ксюшины волосы и сушит своим теплым дыханием. Их встречает смеющийся Мустафа с товарищами по блиндажу, русские солдаты, ее крестники. Живые лица жертв оптического прицела снайперской винтовки. Мужчины садятся за стол и десятком молодых глоток кричат: «Горько». Льется шампанское, звенят бокалы, звучат тосты. Она – в сиреневом платье, он – в новой офицерской форме – танцуют вальс. Гости хлопают в ладоши, приветствуя молодоженов. Мустафа дарит ей огромный букет цветов и огромными ручищами обнимает Ксюшу за талию. Вдруг она чувствует мертвую холодность его рук, предсмертный всхлип. В ужасе Ксюша ищет глаза Михаила, и – вместо них! – мертвецкий оскал его лица, сквозные дыры в глазницах, два ряда почерневших зубов зловеще смотрят на девушку. Кругом за столом толпа покойников, возбужденно стучат костяшками суставов и тянутся к ней мерзкими губами за поцелуем. Ксюша кричит, хватается руками за обнявшего ее Мустафу. Чеченец со скрежетом падает к ее ногам, рассыпается в прах, в серую пыль. Захлебываясь в крике, она замечает, как остывает кровь в жилах, падают волосы с головы, с пальцев – ногти, скрючивается кожа. Тело Ксюши деревенеет и молниеносно превращается в сверкающий на солнце скелет. Два скелета, ее и Михаила, держась за руки, падают на прах Мустафы, ломаются, превращаясь в бесформенную груду костей. К ним из-за стола бегут другие скелеты, падают, падают, образуя большую кучу. Над кучей, как флаг, глядя в небо, торчит дуло оптической винтовки, на острие которой висит Ксюшина записная книжка.
      В этот момент девушка просыпается, открывает глаза, тревожно ощупывает себя руками с ног до головы. Приподнимается с брезентовой подстилки, садится, прижав колени к подбородку, вспоминая приснившийся сон. Разгадать его она не в силах. Ясно одно – надо торопиться, пока не сошла с ума. А там будь что будет!
      Она натянула шерстяное платье, повязала голову старухиным платком, всунула ноги в стоптанные на задниках тапочки и разбудила сладко спящего Мустафу. Проснувшийся чеченец удивленно взглянул на ее маскарад. Ксюша, потупив глаза, пояснила:
      – Мне снился дурной сон, Мустафа. Ты и я, все мы покойники. Что-то надо менять, я больше не хочу стрелять. Не отговаривай меня. Я должна сходить к нему, иначе сойду с ума. Помоги мне в одном: держи на мушке. Если догадаются, будут брать в плен – пристрели. Только не тронь его. Он не виноват и в любом случае должен жить. Я в бабкином платье пойду, скажу: мать ее внуков, – думаю, поверят, они доверчивые. Помни, Мустафа, обманешь – на том свете найду, ты меня знаешь. Кроме тебя, у меня ближе человека нет. Он и ты. Мне надо разобраться с ним. Вернусь – там решим, как жить дальше.
      Чеченец слушал, укоризненно качал головой, искренне жалея свою «прекрасную стерву». Понимал: отговаривать упрямицу нет смысла. Лучше быть в курсе дела, иначе наворочает дров, как в тот раз. Он молча кивнул ей головой и пробормотал:
      – Кошки-мышки, кошки-мышки, ай да кошки-мышки.
      Они выбрались из бункера и через час были на передовой позиции. Закусив губу, через прицел она искала его. И он появился. Смело вышел на открытое место и приветственно помахал рукой. От удовольствия видеть Михаила лицо Ксюши покрылось багровым румянцем, в глазах появились озорные искорки. Полюбовавшись избранником, девушка сползла в окоп. Медленно отряхнула платье, повернулась к Мустафе, протянула винтовку:
      – Держи. Помни наш уговор. Дай мне доиграть игру, помоги и прости, если что случится.
      Она обняла за шею своего верного оруженосца, прижала его голову к своей груди, ласково погладила его лицо. Искренне поцеловала длинным поцелуем в вспотевший от напряжения лоб. Долго смотрела в осунувшееся и загорелое до черноты лицо Мустафы, с грустью прошептала:
      – Хороший ты у меня, самый-самый... Давно любишь меня, знаю, любишь, женское сердце не обманешь. Ты молчи, до встречи молчи. Все у нас еще впереди. Я знаю.
      Ксюша легко оттолкнула чеченца, схватила с земли флаг, помахала им и сделала первый шаг к позициям федералов. Она приближалась к русским, зная наверняка, что ее засекли наблюдатели и уже доложили наверх, по команде. Последние метры шла смело, понимая, что ее уже не убьют. Ловко спрыгнула в глубокую, узкую траншею, громко крикнула:
      – Ведите к командиру, я за парламентера.
      Разбитной солдат с повязкой на лбу и снайперской винтовкой в руках плотоядно осмотрел с ног до головы Ксюшу. Восхищенно свистнул, сообщил товарищам:
      – Опять баба! Везет же нам. Ты как, старуха, на свидание к командиру или как?
      Девушка с издевкой ответила честно:
      – К нему, родименький, не к тебе, черноглазенький. Веди, чечены ждать не любят.
      – Чечены – хрены, их снайперша ребят стреляет, старуха говорила. Вернешься обратно, встретишь курву, передай – доиграется стерва, вычислю гадину.
      – Хорошо.
      Ксюша передернула плечами, поразившись словам солдата в свой адрес. Как сквозь сон, услышала его приказ:
      – Громов, отведи девушку к командиру, пошевеливайся.
      Они шли в глубь позиций федералов. С интересом разглядывала их хозяйство, отвечая рассеянной улыбкой на взгляды обвешанных оружием бойцов. В зеленеющей лощине заметила расчеты минометов, за ними тяжелая артиллерия. За небольшим леском виднелись стволы нескольких ракетных установок. Между боевыми порядками сновали юркие боевые машины пехоты. Заглушая шум их моторов, урчали двигатели тяжелых танков. На оборудованную площадку заходил вертолет, к которому ехала санитарная машина. Шла обыденная полевая жизнь тыла армейского подразделения, основательно обжившего этот участок местности.
      Девушка только сейчас поняла, с какой силой приходится воевать. А чеченцам стрелять-то скоро будет нечем. Склады уничтожены, ни авиации, ни артиллерии, ни танков. Разве можно победить эту военную махину? Целое государство – силами наемников? «Наша пальба им как для слона комариный укус, – подумала она. – Неприятно, но не смертельно. Плохи дела. Растопчут они чеченцев в пух и прах, раздолбают, если сам черт не поможет. И конец будет один: как решат в верхах, а не на поле брани. Пора, Ксюша, свою судьбу самой определить. Сегодня, сейчас. Вместе с Мишей».
      Они спрыгнули за кирпичную кладку обвалившейся стены, где пряталась штабная палатка. Сопровождающий попросил подождать, скрывшись внутри. Она присела на пустой снарядный ящик, глубоко вздохнула, теребя пальцами край платья. Чудесным образом превратившись из смелой снайперши в смирную девочку, Ксюша робко подняла глаза.
      Он стоял на выходе из палатки и смотрел на нее грустными синими глазами. Слабый ветерок шевелил его волнистые волосы. Он поглаживал их рукой, как в юности, снизу вверх, слегка прихлопывая ладонью по хохолку. В этой жизни они должны были обязательно встретиться, как сейчас их глаза. Его – любопытные. Ее – беспомощные. Она первая торопливо, сумбурно заговорила:
      – Меня послали чеченцы, здравствуйте. Через полчаса я должна вернуться.
      Он кивнул, по-мужски, откровенно любуясь ее красивым лицом, тихо спросил:
      – Ты кто?
      Лицо Ксюши вспыхнуло, покрылось багровым румянцем. Одна половина девушки готова была признаться, довериться, рассказать обо всем. Другая говорила: не смей, не имеешь права, не торопись. Победил инстинкт самосохранения. Она скороговоркой выпалила:
      – Воспитательница детского сада. Сад разбомбили, с детьми прячемся в подвале. У меня два сына, муж убит. С ними бабушка, которая к вам приходила. Они в заложниках до моего возвращения. Меня попросили передать письмо и подождать ответ. Вот, возьмите.
      Ксюша протянула листок бумаги и быстро отдернула руку. Он подхватил упавший листок, его лицо озарила улыбка:
      – Не бойся, я не кусаюсь. От кого письмо?
      Не дождавшись ответа, развернул листок, стал читать. Девушка осмелела и откровенно, жадно смотрела на Михаила, сравнивая сегодняшнего мужчину с вчерашним десятиклассником. Настоящий был мужественней, обаятельней и желанней. Она не разочаровалась, наоборот, была довольна происшедшими с ним переменами. Не мог не заметить и он волнения девушки, ее страстного взгляда. Что-то странное происходило и с ним в эти минуты. Его как магнитом притягивал облик этой девушки, путая мысли, прерывая нить служебного разговора. Хотелось только смотреть, любоваться ею, забыв о войне. Михаил сложил листок пополам и рассеянно сунул в нагрудный карман. Ксюша незамедлительно напомнила:
      – Прочитал? Каков ответ?
      С замирающим в ожидании сердцем она торопила события, боясь выдать себя словом или жестом. Он сказал совсем другое, то, что хотелось:
      – Меня зовут Миша. А ты... кто ты?
      Она пристально посмотрела в его глаза и решила не лгать:
      – Официально – Ксения, для друзей – Ксюша.
      – Хорошо, Ксюша. Почему послали именно тебя?
      – Хотели – бабушку, разболелась старая. Сказали – идти мне, нести это письмо и ответ, по возможности.
      – Ты знаешь автора письма?
      – Видела, она сама дала мне этот листок.
      – Скажи, она красивая, как ты?
      – Красивая, я ей в подметки не гожусь.
      – Сколько ей лет?
      – Около двадцати. Совсем молодая.
      – Молодая... Стреляет, как матерый зверь. Бабка твоя рассказывала. И откуда в бывшем Союзе такие берутся?
      – Не знаю. Ваши снайперы не хуже, бьют наповал любого.
      – А ты откуда знаешь, воспитательница?
      – Слушаю, рассказывают, поневоле общаюсь с ними. Жизнь заставляет, сам понимаешь. Пиши ответ.
      – Понимаю. Может, останешься?
      – А дети и бабушка? С живых шкуру сдерут. Делай, как она сказала, время не ждет.
      – Ты знаешь, что написано в письме?
      – Нет, меньше знаешь – лучше спишь.
      Он опустился на землю, достал ручку, листок бумаги. Изредка поглядывая на Ксюшу, стал писать. Сейчас ей хотелось, чтобы он обо всем догадался, уличил во лжи. Отгоняя эти мысли из головы, она нарушила тишину.
      – Велели спросить про каштан. Это был твой ответ на первое ее письмо?
      Михаил приподнял голову, усмехнулся, прищурив глаза, сложив листок, протянул ей:
      – Возьми. И скажи: война и любовь несовместимы. Мы противники. Я защищаю добро, она – зло. «Солдат удачи» за деньги моих хлопцев хлещет. Вчера троих убила. Как это называть? Любовь ко мне? Я – как прокаженный в глазах ребят. Лезу на рожон – жалеет, не стреляет. Каштан, свидание, в своем ли она уме? О какой любви можно говорить, когда моя возлюбленная моих друзей лихо расстреливает? И где научилась так стрелять? Для меня она – снайперша, понимаешь, снайперша-убийца. И так будет до конца войны.
      – Понимаю. А после войны? Велели спросить: вы женаты?
      – Трудно загадывать. Я холостой. Был женат, да не судьба. Не дождалась меня с первой войны. Не об этом сейчас речь. Она написала, что знает меня с юности, узнала через оптический прицел винтовки. Бывает и такое, невероятное в жизни. Я верю ей, и мне жаль ее. Одно могу сказать: пусть уходит из города, так будет лучше и ей, и мне. Ответа не будет, передашь на словах. И эти переговоры последние. Будет мне втык за вас. Что я скажу начальству? О любви, о свидании, о каштане? Запомни, после войны меня нетрудно найти, зная фамилию и имя. Пусть уходит и не стреляет. Богом прошу, заклинаю любовью и всеми святыми.
      Он говорил быстро, отрывисто, с горечью и обидой, глотая слова, нервно теребя пальцами листок бумаги. Наконец порвал его на мелкие кусочки и кинул под ноги девушки. Она быстро нагнулась, желая поднять, и громко вскрикнула, заметив, как ветерок разогнал исписанные клочки в разные стороны. Ксюша сникла, опустила плечи, отчетливо понимая, что никогда не узнает, что написал ей Михаил. Не сумев сдержаться, она разрыдалась, вытирая слезы старушечьим платком. Длинные волосы девушки распустились по плечам, открыв всю девичью красу. Пораженный, Михаил удивленно замолчал, неожиданно прижал ее дрожащее тело к себе, прошептал:
      – Уходи скорее, воспитательница, и помни, что я сказал. Сейчас не время и не место. Вытри слезки, я провожу.
      Они молча достигли передовых позиций федералов. Словоохотливый снайпер не удержался и на прощание крикнул:
      – Приходи еще, милости просим. «Духам» передай: труба их дело, пусть сами себе харакири делают, пока я не сделал. Так и скажи этой проклятой снайперше: сержант Вова расчет получить хочет. Натурой, ее головой. Командир, дальше опасно. Не ходите, стрельнет.
      Михаил кивнул заботливому сержанту, прошел несколько шагов, поднявшись на бугорок, остановился. Вырвал листок из блокнота, по-доброму усмехнулся, что-то черкнул и протянул Ксюше:
      – Возьми, воспитательница. Это тебе ответ. Сегодня у снайперов перемирие, но чем черт не шутит. Наши олухи тоже без разбора лупят, могут и в спину. Я на видном месте стоять буду, пока ты до своих доберешься. Так они не посмеют. Ох уж эта война. Чертовщина, а не война, даже на Афган не похожа. Одни заваруху начинают, другие капиталы наживают, третьи страдают, четвертые погибают. Мне холостяком легче в войнушках участвовать, никто не ждет. Мать умерла, жена бросила. Только вот жизнь проходит, а ты гол как сокол. Без дома, без семьи. Не вечно война будет, но надо надеяться на лучшее. Уходите из города, красавица. Мы не отступим, будет штурм. Первыми пострадают женщины и дети. Я не хочу вашей гибели, понимаешь, не хочу. Теперь иди и помни мои слова. Как говорят, ни пуха тебе, ни пера.
      – К черту, – прошептала Ксюша, плотно сжимая в ладони драгоценную записку, приблизилась к нему, обняла за плечи, заглянула в синеву его глаз, засмеялась. – Снайперша просила поцеловать тебя. Она наблюдает в прицел, это главное ее условие.
      Она потянулась к нему, зажмурилась, почувствовав его дыхание и дурманящий привкус солоноватых губ. На виду у своих и чужих они замерли в первом и последнем поцелуе, крепко обняв друг друга. Опомнившись, она неловко оттолкнула его, виновато сказала:
      – Еще заревнует, пальнет с обиды. Мне пора, не обессудь, дети и бабушка ждут. Понял, бабушка и дети.
      Ксюша пальцами прижала ему губы, глазами попросила молчать, вывернулась из его объятий и прощально махнула рукой. Она шла, не оглядываясь, зная наверняка, что он растерянно смотрит вслед.
      Михаил повернулся к болтливому сержанту и громко приказал:
      – Передай по цепочке – не стрелять. Без приказа не стрелять. Иначе и меня уложат, сейчас могут и не пожалеть. Понял, Вова, не стрелять.
      На полдороге девушка не вытерпела. Присела, воровато оглядываясь, и быстро расправила смявшуюся в ладони записку. На листке чернели три слова и восклицательный знак, которые для Ксюши внесли ясность во всем. Они были сильнее обычного объяснения в любви. Всего три слова: «Это была ты!»
      Девушка выпрямилась, прижала к сердцу дорогой листочек и пропела пришедшие на ум слова простой песни:
 
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
И там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
 

      Ей захотелось закричать от счастья, рассказать всему свету добрую сказку о своей любви, обнять и зацеловать ставший прекрасным мир. Вот и он, ее верный Мустафа, мрачно смотревший в прицел снайперской винтовки, направленной в сторону федералов.
      Чеченец помнил их договор все время, пока девушка находилась у федералов. Видел болтливого русского снайпера, которому Мустафе ничего не стоило одним выстрелом раскроить черепную коробку. Наблюдал с лютой злобой, как они прощались на пригорке, прижимались друг к другу. Тогда он сжимал до посинения указательный палец правой руки от желания завалить обоих. Вытерпел позор Мустафа, взяв теперь не ее, а его на мушку. Видит Аллах, он играл до конца.
      Ксюша не учла главного, страшного, что может быть только на войне, где многое соизмеряется через прицел винтовки. И чеченец тоже любил. По-своему, суровой солдатской любовью, по законам гор, где он родился. Суровый воин принимал как должное духовную близость девушки, заботился, оберегал ее, не щадя жизни. Он считал ее своей собственностью, частью необходимого интерьера, без которого не стоило жить. Мустафа был влюблен по-своему, по-настоящему. То, что он наблюдал в прицел оптики, перевернуло его душу, появилась бешеная ненависть к сопернику. Услышанные слова песни, нежный голосок Ксюши усилили ярость и ускорили развязку. Чеченец торопливо приподнял дуло винтовки, вывел перекрестье оптики на голову Михаила, в глубокую морщинку у него на лбу, с обидой пробормотал:
      – Будут вам кошки-мышки...
      Прицелившись, плавно нажал на спусковой крючок. Во всю грудь облегченно вздохнул, когда увидел, что пуля попала точно в цель. Не стал мудрить и для верности сделал два выстрела по фигуре падающего человека. Ксюша громко вскрикнула, всплеснула руками, поняв страшный смысл выстрелов, завыла, бросившись с кулаками на Мустафу, отчаянно закричала:
      – Что ты наделал, что ты наделал, как ты мог?
      Чеченец схватил ее за руки, рывком бросил на дно окопа, прорычал:
      – Это ты виновата во всем, только ты...
      А в это время друг и заместитель Михаила, собрав ротных командиров в штабной землянке, виновато говорил:
      – Доигрались в парламентеров. Говорил ему: не верь чеченам, особенно бабам. Избежать кровопролития захотел, уговорить сучку не стрелять по нам. Вот как получилось. Переумничали, недооценили курву. Теперь исправлять ошибку будем. По всем правилам военного времени. Личный состав приготовить к атаке. Артиллерия – к бою! Радист, передавай: квадрат тридцать дробь два, отработать полный залп, чтобы все и всех сжечь к чертовой матери. Потом зачистка, в плен не брать. Ни баб, ни мужиков.
      Артиллеристы быстро провели корректировку, и десятки стволов ракетно-залповых установок «Град» рыкнули своим звериным ревом.
      Ксюша еще успела оттолкнуть Мустафу, вылезти из окопа, с болью и надеждой взглянула в сторону федералов. Услышала знакомый грохот ракетных установок. Следом показалось заросшее седой щетиной, искаженное гримасой страха лицо Мустафы. Он успел крикнуть: «Нас засекли, теперь накроют», – как ударная волна ударила по ним. Осколок величиной в кулак врезался в шею чеченца ниже подбородка, раздробил гортанную полость, разорвал вены и сухожилия. Сотни кровяных искринок полетели в девушку, обрызгав ее с ног до головы теплым красным дождем. Оторванная голова Мустафы с выпученными, еще живыми глазами кувыркнулась в воздухе и упала на грудь девушки. Ксюша машинально погладила плешь чеченца, скользнула ладонью вниз и обнаружила пустоту. Осознав случившееся, двумя руками оттолкнула с груди голову Мустафы, которая тяжело шмякнулась на дно окопа. Мельком заметив лежавшее рядом, дергающееся в конвульсиях тело, вспомнила приснившийся сон. Отчетливо поняла его пророческую суть. Размазав по лицу кровяные капли, оглохшая и равнодушная ко всему, она поднялась на ноги и, шатаясь, как пьяная, побрела по полю в сторону федералов. С долей надежды взглянула на бугорок, где попрощалась с Михаилом, и, не найдя его, окончательно сникла, смирившись со своей участью. Теперь она торопилась мысленно проститься с близкими ей людьми, попросить у них прощения. И, может быть, не только у Михаила и Мустафы, но и у всех убитых в этой войне русских и чеченцев. Опустошенная, безразличная ко всему живому, она ждала, как избавления от душевных мук, скорой и легкой смерти. И боги смилостивились. Повторный залп ракетных установок поставил точку. С бешеной скоростью снаряд ворвался в ее тело. Разорвал на тысячи песчинок то, что секунду назад было человеком по имени Ксюша. Навсегда примирив ее с миром и людьми.
      Через полчаса федералы произвели зачистку местности, но трупа снайперши так и не нашли. На обвалившийся и засыпанный землей окоп не обратили внимания. Последним, плюясь, уходил снайпер Вова, на глазах которого был убит Михаил. «Выжила, выжила, стерва, – бубнил он под нос, нервно сжимая свою винтовку. – Все равно достану, заплатишь мне за командира кровавыми слезами, гадина».
      А ночью приползли чеченцы. Молча разрыли саперными лопатками обвалившийся окоп, бывший последней позицией снайперши. На самом дне нашли похолодевшую человеческую голову, покрытую сгустками кровяной пыли. Под головой обнаружили снайперскую винтовку и тонкий белый блокнот. Без труда определили владельца головы и завернули в брезентовую накидку. Дальнейшие поиски ни к чему не привели. Ни тела Мустафы, ни трупа девушки не обнаружили.
      Молодой, безусый чеченец повертел в руках винтовку и довольно цокнул языком:
      – Ксюшкина оптика, бьет без промаха. Ахмет, запиши меня в снайперы. Хочу в кошки-мышки поиграть. Может, что получится.
      Командир одобряюще похлопал его по плечу:
      – Бери, играй на здоровье. Ксюшка шутила про кошки-мышки. Отшутилась, разнесло, бедняжку, в клочья, и Мустафу с собой прихватила. Отличный вояка был, подол бабьей юбки подвел. Одна голова осталась, что с ней делать будем?
      – Похороним где взяли, сама место выбрала.
      – Правильно. Клади аккуратно на дно и блокнотик рядом. Никому ее крестики не нужны. Пусть земля им будет пухом.
      В это же время в штабной землянке федералы прощались с командиром. В изголовье, на тумбочке, стоял граненый стакан водки и лежала ржаная корка хлеба. Сослуживцы добрым словом поминали командира, крыли отборным матом снайпершу и всю Чечню.
      В небе появилась луна, которая одинаково светила всем, не деля врагов на черных и белых. На русских и чеченцев. Никто не знал, сколько будет продолжаться война и будут гибнуть люди. Свои и чужие. Чужие и свои. Граждане одной страны.

Роман Сенчин

       СЕНЧИНРоман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Окончил в 2001 году Литературный институт им. А. М. Горького. Первая книга прозы «Афинские ночи» вышла в 2001 году.

ОБОРВАННЫЙ КАЛЕНДАРЬ

      Заскреб в замке ключ, словно в мозгу кто-то стал ковырять шершавым стальным штырьком. С громким болезненным писком открылась дверь. Топтанье в прихожей, шуршанье полиэтиленового пакета. Снова писк двери, удар ее о косяк (не может никак, что ли, Наталья запомнить, что дверь просела и надо ее приподнимать, когда закрываешь?). Елена Юрьевна хотела подсказать, но та уже справилась. Замок защелкнулся. Новые неприятные, резкие, раздражающие звуки: щелчок выключателя, шлепки сброшенных с полочки босоножек... Елена Юрьевна смотрит в сторону прихожей, оттуда желтоватый, теплый свет лампочки, там энергично и уверенно шевелится молодое красивое существо. Красивое, потому что молодое... Сейчас появится, войдет, наполнит комнату; Елена Юрьевна с нетерпением и страхом ждет.
      В комнате полумрак, усиливаемый темной мебелью, потемневшими прямоугольниками картин на покрытых потемневшими обоями стенах. Окно почти все закрыто старинными, толстыми шторами, которые и недавняя стирка не смогла осветлить. Сквозь щель между шторами – холодная, синевато-белесая муть зимнего непогожего дня. Почему-то именно в декабре все дни кажутся непогожими. Даже когда ветра нет, когда тает снег, небо ясное – все равно чувство, что за окном, на улице, метель, солнце прячется в пластах плотных туч, все живое только и мечтает о том, чтобы скорее, скорее спрятаться, укрыться в жилище, переждать, дожить до весны, хотя бы до нового года, а там сразу станет светлее, легче, теплее, там обязательно что-нибудь случится хорошее.
      – Я пришла, Елена Юрьевна! – объявляет Наталья, улыбаясь неприятной, лживой, юной улыбкой. Смотрит на старуху, ожидая чего-то, и, не дождавшись, интересуется: – Как чувствуете себя?
      Елена Юрьевна промолчала. Наталья пошла на кухню... Муж называл ее Еленочкой, Елочкой; сын – «мама, мамуля». А другие – чаще всего – сухо, делово: «Гражданка, товарищ, товарищ капитан, Елена Юрьевна». «Елена Юрьевна» – это и сотни ее студентов, несколько поколений, для которых она была строгим, беспощадным преподавателем, помешанным на своей биологии. Между собой они ее величали (она, конечно, знала об этом) – Гидра. Теперь и ее, Елену Юрьевну, и ее прозвище давно забыли – почти десять лет как не работает. Теперь приходится слышать ей в свой адрес презрительно-мягкое, особенно обидное из уст молодых женщин: «Бабушка!», «Садитесь, бабушка», «Может быть, без очереди пройдете, бабушка?», «Бабушка, в переднюю дверь лучше бы вам». На остановке, в магазине, на почте, в троллейбусе... Незаметно, вдруг, однажды Елена Юрьевна из статной, красивой, гордой, для многих грозной женщины превратилась в немощную, согнутую старуху, которую боится зашибить пустой коробкой грузчик, которую готовы пропустить без очереди, усадить на сиденье, пока не упала... Слово «бабушка» она ненавидела, и другие обращения были теперь ей неприятны, от них веяло холодом одиночества; хотелось, чтобы называли как-то по-родному, теплее.
      – Наталья, не зови ты меня Еленой Юрьевной, – стараясь говорить громче, велела она. – Я тебе тетя. М-м... Тетя Лена.
      Племянница в четыре раза моложе ее, ей девятнадцать, да и племянницей она может считаться с большой натяжкой. Скорее – внучка – дочь дочери сестры...
      – Хорошо, тетя Лена! – легко согласилась Наталья; она разбирала на кухне продукты, хлопала то дверцей шкафчика, то холодильника, то хлебницей; ответила приподнято, с готовностью и со скрытым равнодушным согласием: как хотите, можно и так, если вам так приятнее.
      И Елена Юрьевна вспомнила, что уже раза два-три просила племянницу об этом, но та, видимо, забывала, возвращалась к холодному – «Елена Юрьевна».
      «Действительно, какая я ей тетя. Тетя – слово мягкое, сладкое, а я... Пирожков с повидлом не стряпала, не нянчилась с ней. Какая я тетя... Так, чужая, ворчливая бабка...»
      – Наталья, электричество погаси в коридоре! – И хотела добавить: «Не тебе же, конечно, платить!». Пересилила себя, не сказала.
      Племянница вернулась в прихожую, на ее лице старуха заметила вспышку досады. Понятно... Этого и следует ожидать. Она просто терпит, мучается и терпит, понятно ради чего... Что ж, дотерпит, недолго уже...
      – Кушать будете? – спросила Наталья. – Я суп разогрею тогда.
      – А ты? – через силу, стараясь притушить разрастающуюся обиду, проговорила Елена Юрьевна.