Здравствуй, племя младое, незнакомое!

На такие вопросы Федосееву очень хотелось ответить: «А хрен его знает», но он пересиливал себя и, незаметно подглядывая в шпаргалку, приводил аналог названия в русском языке, хотя для него блюда так и оставались тем, чем были: «тухлым яйцом» или «кусочком теста с крабовой лапкой».
      Роман не обманул, клиентов действительно было немного, а в бездействии Федосеев чувствовал себя неловко, ему казалось, что он ни за что получает большие деньги или что Роман отчасти из жалости, а отчасти, чтобы показать свое успешное существование, просто выплачивает ему такую сумму под предлогом работы. Поэтому Федосеев пытался помогать толстому смешному повару в колпаке, но ему тоже было почти нечего делать, а молоденькая девочка, оттирающая до блеска стены и полы, испуганно отшатывалась от Федосеева, едва только он брал в руки тряпку.
      С работы он ушел уже через месяц, по, казалось бы, незначительной, пустяковой причине.
      Еще издали Федосеев, от безделья наблюдающий людей, заприметил старичка. Старичок был самый обыкновенный: с палочкой, тряпичной сумкой, в пальтеце и каракулевой шапке, и если бы он случайно проходил мимо в метро, то Федосеев бы не заметил его даже на расстоянии метра, но здесь... Здесь он казался черным, безобразным пятном, на фоне душистых-золотых-норковых дам и их самодовольных обладателей. Последние делали вид, что ничего не замечают, что все идет так, как и должно быть, что трехэтажные торговые дома со стеклянными эскалаторами открыты для всех и что ведь у нас демократия и даже еще лучше, чем в Америке, потому что никогда не было табличек «только для белых», или даже «только в галстуках», действительно, почему бы старичку в каракулевой папахе не решить пошиковать и не промотать свою пенсию... может быть... Но Федосеев различал все удивительно остро: дамы, проходя рядом, едва заметно ускоряли шаг, мужчины вдруг внимательно принимались разглядывать витрины... а старик все шел, почему-то не чувствуя своей особости, шел медленно, постукивая палочкой, даже (казалось Федосееву) немного величественно, словно возвышаясь над чем-то, шел живым укором.
      Федосеев потерял его из виду и, столбенея, увидел уже только когда тот входил в их ресторан. Подойдя к Федосееву, он обвел взглядом витрину, показал полусогнутым пальцем на ту самую крабовую лапку, запеченную в тесте каким-то особенным образом, и спросил:
      – Сынок, почем пирожок? Что-то я не пойму здесь...
      Федосеев смешался и понял, что на эту наивность вопроса, на этот выбеленный цвет его голубых глаз не сможет ответить пощечиной какой-то дурацкой, несуразной долларовой цены. Еще показалось, что весь сверкающий этот дом, со своими красивыми девочками, музыкой, огнями и экзотическими пальмами – сказочный, что все это – неправда, мираж, сон, который почему-то снится Федосееву и в котором он одет в смешной и невсамделишный фрак, и только старик, только старик – настоящий. Это настолько ясно явилось вдруг ему, что он потрогал свою бабочку, как бы проверяя ее на реальность, и ответил:
      – Для вас – бесплатно! Вы же ветеран, а у нас ветеранам сегодня стопроцентные скидки.
      – Неужели в негосударственных тоже есть? – обрадованно удивился старичок.
      – Есть! – сказал Федосеев. – Есть!
      Потом он усадил его за стол и принес «всего по разу и этого два» и круглую бутылку какого-то вина, которое не являлось предметом японско-китайской кухни, но тоже, на всякий случай, было.
      – Сынок, тебя как зовут? – спросил старик Федосеева.
      – Алексей, – ответил он. – А вас?
      – Александр Иванович.
      Непонятно зачем они обменялись именами, потому что за весь вечер так больше и не обратились друг к другу. Они сидели, время от времени выпивали по рюмке вина и переглядывались. Александр Иванович рассеянно смотрел на потолок, пожимал плечами и легонько качал головой. А Федосеев понимал, вернее, чувствовал каким-то затылочным, интуитивным чутьем:
      «Да-а, сынок, изменилось все нынче».
      «Да», – грустно улыбался он.
      «А знаешь, раньше на этом месте был госпиталь. Его совсем срыли, когда это строили. Под корень. Совсем».
      «Совсем», – опять соглашался Федосеев одним движением губ.
      «У меня там друг лежал. А вокруг скверик маленький. Мы там с ним гуляли. Сядем, помолчим, да и разойдемся. И понятно все... А дети у тебя, сынок, есть?»
      «Нет», – Федосеев как бы извиняясь, пожимал плечами.
      «Это нехорошо, сынок. Детей надо бы, пока еще...»
      «Хорошо», – пообещал Федосеев.
      А когда бутылка была выпита, он повернулся в сторону кухни и крикнул:
      – Эй, Сережка, подай еще этих... как их... пирожков Александру Ивановичу!
      Повар в смешном колпаке боязливо вышел из своей кухни и, нагнувшись, шепнул в ухо Федосееву:
      – Ты уверен, что у него деньги-то есть?
      – Ну а ты что... не видишь, что мы с Александром Ивановичем хорошо сидим? И принеси еще бутылочку такого же. Повар убежал, а Федосеев услышал:
      – Не надо тебе больше, сынок, не пей. А я пойду уж, и так ты на меня время потратил.
      Старик тяжело поднялся, опираясь на палочку, и ушел, черный, худой и странный, так и не догадавшийся ни о чем.
      Федосеев смотрел ему вслед и улыбался, пока кто-то не встряхнул его за плечо. Он повернулся и увидел немного размытую картинку с изображением повара и стоящего рядом Романа.
      – Итого сколько? – строго спрашивал Роман у повара.
      – Ровно пятьсот. Не больше, не меньше, – немного привирал повар.
      – Н-да. А тот старик, ты говоришь, кто был, отец его?
      – Не знаю, Роман Борисович.
      Федосееву не нравились эти картинки, он сдернул с повара колпак и захохотал. Роман слегка ударил его по лицу, и когда повар ушел, сказал:
      – Дурак ты дурак! Как дураком всю жизнь был, так им и останешься. Я ведь это сразу понял, еще в институте, хоть ты там и самым лучшим был. Вот теперь-то и видишь, кто из нас лучший.
      – Это неправда, – сказал Федосеев, трезвея, – ты весь неправда. Тебя вообще нет. Так... Фьють! – он подул на пальцы, словно сдувая пылинку, а потом встал и, слегка пошатываясь, пошел к выходу. Около дверей Федосеев еще раз обернулся, посмотрел на Романа, будто удивился, что тот все еще не исчез, и повторил:
      – Фьють!
      Роман не выдержал и закричал ему вдогонку:
      – Ты дурак! Но я тебя прощаю! Я прощаю тебе пятьсот баксов, которые ты сегодня пропил! Слышишь? Вовек бы не расплатился!
      Федосеев усмехался чему-то своему и, видимо, не слышал.

ВАЛЕРА

      На улице было холодно. Осень. И ветер нещадно терзал фалды федосеевского фрака. Нечастые прохожие иногда оборачивались ему вслед – он выглядел выгнанным с бала-маскарада.
      Дожидаясь у перекрестка зеленого света, Федосеев увидел последствия автомобильной аварии. Красная «Нива» с расплющенным капотом и черная, немного меньше пострадавшая «Тойота», враждебно пялились друг на друга фарами. Рядом стоял гаишник в окружении двух, резко отличных владельцев, и что-то записывал. Судя по смирившимся лицам обоих, авария произошла уже давно, хотя здоровячок в спортивном костюме, видимо, владелец
      «Нивы», еще время от времени кричал:
      – Это он меня подрезал, он!
      – Ой, ну хватит уж вам! – раздраженно отвечал владелец «Тойоты». – Ответите за то, за что должны. Больше с вас никто не потребует.
      – Да иди ты...! – не унимался все мужик из «Нивы». – Она, красавица моя... Эх!
      – Ну ладно, всего вам доброго, – оборвал его владелец «Тойоты».
      – Чего ты со мной прощаешься-то? Ты разъезжайся, разъезжайся и колымагу свою убирай. А то знаю я, уйду, а вы здесь с ним обговорите да переправите бумажку!
      Разоблаченный вспыхнул, но промолчал.
      А мужик в спортивном костюме начал откатывать свою «Ниву» поближе к тротуару. Потом заметил бездействующего Федосеева и крикнул:
      – Эй, друг, не поможешь?
      Федосеев помог, они вдвоем дотолкали машину, после чего мужик вытер рукавом вспотевший лоб и сказал:
      – Выпить надо. Что-то ты квелый какой-то. – И, усмехнувшись, добавил: – Где пиджачок-то надыбал?
      Они долго сидели в рюмочной и говорили. Мужика звали Валерой.
      – И чего в Москву, дурака, понесло, – время от времени сокрушался Валера, – года даже не проездил!
      – Не, – возражал Федосеев, – это ты зря... Москва – вещь. Здесь все самое лучшее, отборное... Лучшие магнаты, лучшие женщины, лучшие машины, лучшие магазины, лучшие улицы...
      – ... проходимцы самые лучшие, – вставил Валера.
      – ... и неудачники... тоже самые лучшие, – закончил Федосеев и уронил голову на стол.
      Валера вытащил его на свежий воздух, выплеснул в лицо стакан минеральной воды и посадил на скамейку. Вскоре Федосеев очнулся. Они еще немного посидели и выкурили по сигаретке. А на прощанье Валера изрек:
      – Знай, Леха, двери мои открыты для тебя всег-да! – и громко хлопнул по коленям при последнем слоге.
      С тех пор Федосеев вырывался к нему в Дулово, когда становилось горько. Там у Валеры было свое хозяйство: дом, баня, куры и большой, добрый пес по кличке Захар. Завидев кого-либо входящего, знакомого или нет, Захар бешено приветствовал его хвостом и легким потявкиванием, которое выражало просьбу погладить.
      Валера очень переживал по поводу слабохарактерности своего пса.
      – Знал бы, что такая размазня вырастет, в младенчестве бы утопил! А теперь что? Все уже, попал. Теперь пока не сдохнет, с ним мучайся.
      Захар, видимо, понимал, что говорят о нем, обижался и понуро ковылял в свою конуру. Валера не выдерживал ссоры уже через пятнадцать минут и кричал:
      – Захар!
      Пес не выходил и что-то уныло бурчал в конуре.
      – Захар! Ну ладно, не обижайся. Ты ж знаешь, я сгоряча, – не унимался Валера, – ну хочешь, я тебе мяса дам... Выходи, друг.
      Захар еще немного ворочался, но потом выходил и примирительно терся головой о Валеркино колено.
      – Ишь, умный! Все понимает, – радостно шептал Валера на ухо Федосееву.
      Недалеко от деревни было небольшое озерцо с камышами и прозрачной холодной водой. Летом они ловили в нем рыбу, а когда темнело, разжигали костер, и Валера рассказывал историю о том, как однажды ночью, в полнолуние, бабка Пелагия видела на этом озере чертей, ей мало кто, конечно, поверил, а наутро там, на берегу, нашли следы копыт, но не как ходит скотина, а от двух только ног. Следы уходили прямо в озеро, где камыши, а ведь камыши – доподлинно известно – пристанище нечисти. Еще в кустах нашли мертвую черную курицу с перерезанным горлом. А это уж точно чертова манера – черных куриц резать. Услышав историю впервые, Федосеев усомнился, и тогда Валерка добавил, что говорили, у курицы были «неестественно испуганные глаза, в них светился ужас». Здесь Федосеев засмеялся и спросил, наполнены ли глаза кур, которых режет он сам, блаженством. Валерка почему-то обиделся и, когда рассказывал эту историю в последующие разы, говорил про других людей, видевших чертей, и приводил новые доказательства существования нечисти.
      Иногда Федосеев приходил на озеро один, долго сидел на берегу, смотрел в камыши и слушал лягушек.
      Через день топили баню и за компанию звали соседа Михалыча, который всегда заходил первым, в самый жар, а потом красный выбегал в огород, выливал на себя ведро ледяной воды и жутко кричал.
      Обидевшись на жену, Федосеев опять приехал в Дулово.
      В избе было душно и уютно, только из щелей в полу сочилась прохлада. Федосеев поздоровался с бабкой Пелагией и соседом Михалычем, сел на лавку и поджал ноги. Снаружи, за окном уже все было синим, а внутри изба светилась желтым, не защищенным никаким абажуром светом лампочки. Стол был обтянут клеенкой с вишенками, а над дверью висела счастливая подкова.
      – Дочка-то у тебя как, Пелагия Ильинична? – спросил Федосеев громко, чтобы начать разговор.
      – Ты не кричи, я не глухая, – обиделась бабка, – а с дочкой все лады. Живет с каким-то черным. Но да не беда это, что черный, главное, чтобы человек был хороший.
      – А чего ж он черный-то, Пелагия? – засмеялся Валера. – Негр, что ли?
      – Да не, – испуганно отмахнулась Пелагия, – не негр, Господь с тобой, а так какой-то. То ли индус, то ли грузин, не разбираюсь я в этих национальностях.
      – А чего ж у нас говорили, что ты еврея со спины узнаешь?
      – Ну, так еврей то ж не индус, он сразу в глаза бросается. У него и походка своя, иудейская, и глаз у него хитрый.
      – Вот бабка! – восхитился Михалыч, сажая баян на колени. – Ну давай, подпевай, Ильинична.
      Песня затянулась хорошо и стройно.
 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
 

      – Вот ведь она, песня. Поешь – вроде ничего особенного нет, а как закончишь, так и разольется по сердцу, – сказал Михалыч. Налили еще.
      – Давай, – сказал Валера Федосееву, хлопая его по плечу, – ты у нас здесь человек умный, скажи какой-нибудь тост.
      – А мы уж рюмаши поднимем, – подтвердил Михалыч.
      Федосеев улыбнулся доверию и стал думать. Он чувствовал, что совершенно не знает, что сказать этим людям.
      И все тосты – за здоровье; за любовь; за тебя, хозяин; за погоду – казались ему незначительными и глупыми. Что такое любовь для бабки Пелагии? Так, ничего, она уже все перелюбила в жизни. А за здоровье? Какое оно будет, если на спине тонны в год перетаскиваешь, а потом горло от тяжести смачиваешь?
      – Долго чего-то ты. Народу уж выпить хочется.
      – Да не торопи, Михалыч. Он сейчас что-то главное скажет.
      – Выдаст.
      И Федосеев сказал:
      – В России все время пили по-крупному...
      – Да уж, – довольно подтвердил Михалыч, – всегда у нас народ любил...
      – ... потому что и дела все делали по-крупному. Это давно еще подметили. Вот вам, например:
 
В одной деревне Басове
Яким Нагой живет.
Он до смерти работает,
До полусмерти пьет...
 

      – Это чье? – тихо спросил Валера.
      – Некрасов.
      – А-а-а...
      – Уж строят, так строят на всю страну, уж сеют, так сеют километрами, уж любят, так любят так, что до безумия, до одури, так, что от любви от этой со скалы... Так я к чему это все говорю? Что земля у нас у всех одна и все люди, которые на ней живут, похожи. И люди эти и земля эта – великие. Так давайте же наливайте, поднимайте, пейте за нее до дна. За землю нашу!
      Федосеев запрокинул голову и выпил. Валера умиленно посмотрел на друга и повторил, а следом за ним и все остальные.
      – Ладно, будь уж что будет. Бог-то небось Россию не оставит. И будем себе жить, как прежде, – резюмировал Михалыч.
      – Какое уж там прежде! – сказала Пелагия. – Прежде ж разве так жили? Девки замуж шли, детей рожали, а мужики работали и пили. А сейчас? Девки как мужики пьют, детей не рожают, замуж не идут. Живут вместе и браком это называют, гражданским. Живут, живут, а детей не наживают. Видно, Господь их, грешников, видит, серчает и детей им не дает.
      Потом еще пели. Ильинична расправила за спиной платок и, притопывая, прошлась по избе. Федосеев смотрел на нее трезво и отстраненно, почти с ужасом, будто она плясала на пепелище.
      Ночью Федосеев лег на большую подушку, пахнувшую чужим домом, и стал смотреть в потолок. Мухи пытались осесть на лампочку, обжигались и жужжали. Где-то вдруг зашлась лаем собака. Федосеев нехотя поднялся и закрыл окно. В окне было темно-синее небо. Здесь, в деревне, оно было каким-то особенно бесприютным и суровым.
      Откуда-то, то ли с улицы, то ли от бревен самого дома доносился сосновый запах. Под него он вспомнил, как маленьким трогал застывшую, горящую своим солнышком каплю смолы на стволе, а мама рассказывала ему, как из таких вот капелек получается янтарь. Федосееву безумно захотелось в детство к маме, одуванчикам и голубой веточке цикория. Он улыбнулся и открыл глаза. За окном померещилась или действительно мелькнула какая-то большая тень.
      Федосеев выключил свет и накрылся одеялом с головой.

ИСТОРИЯ НАПИСАНИЯ

      Мы познакомились с Федосеевым в конце октября в кленовом сквере с несколькими фонарями. Было холодно, и шуршали листья. Я попросила у него прикурить. Он долго искал спички, а когда нашел, они одна за другой гасли на ветру.
      Мы разговорились не оттого, что понравились друг другу, а случайно. Как это бывает горькой осенью, в плохую погоду, на одной скамье. У нас завязался какой-то разговор.
      – Я лишний, – почему-то сказал он мне.
      В ту пору я была восторженной студенткой, полной желания перевернуть мир, поэтому тема лишнего человека была мне известна только по программе. Все мои друзья были такими же. Днем мы учились, вечерами писали, а ночью устраивали большие сборища, на которых выплескивали свою восторженную юность, искрились талантами.
      И я ответила:
      – Вы просто ленивый скептик!
      Он, казалось, не услышал и добавил к сказанному:
      – Я старый.
      И я, желая вновь зажечь в нем огонь жизни, потащила его на одно из наших сборищ, которые назывались флэтами, от английского «flat» – квартира, и представляли собой что-то вроде вечера открытых дверей, на котором люди постоянно меняются: выпьют, посидят, перекинутся парочкой фраз и, если не понравилось, полетят на другой флэт.
      Торжество было посвящено Котову, у которого состоялась первая публикация в «Литературной газете». Сам Котов сидел во главе стола с повязанными глазами. Причину этого я узнала вчера. Котов зашел ко мне за солью, пояснив:
      – Понимаешь, я нынче рассказ пишу. А там главный герой – слепой. И я должен все его ощущения прочувствовать.
      – Бесполезно, – предположила я.
      – Почему это? – обиделся Котов.
      – Тебе для того, чтобы прочувствовать, самому ослепнуть надо. А повязку носишь, так ведь все равно знаешь, что ее снять можно в любой момент.
      – Я уже третьи сутки ношу.
      – И как? Прочувствовал?
      – Хреново. И главное же, не помогает никто. Я вчера Саньке говорю, мол, матерьяла придумал на страничку, запиши, я продиктую, будь другом. А он мне: «Сам и пиши». Я говорю: «Саня, я же слепой». А он: «Платочек мой, кстати, сними и запиши. Тоже мне халявщик нашелся, и меня в няньки. Симулянт».
      Я вкратце пересказала это Федосееву. На нас шикнули. Праздник пошел.
      – Я тебе вот что скажу, Котов, – начал Лединский, – я тебя знаю давно, и знаю пока только с очень хорошей стороны. И твой дебют – это не удача, а закономерность. Нам всем очень жаль, конечно, что сейчас мы не можем видеть твоего замечательного, талантливого лица...
      По комнате пронесся смешок, кто-то выкрикнул:
      – Котов, покажи личико, сделай милость.
      – Ну чего вы, ребят, мне и самому тяжело, знаете же, – протянул он.
      – ... но, ибо главное в нем не лицо, а талант, – продолжил Лединский, – то предлагаю за него и выпить.
      Лединский осушил рюмку и выкрикнул:
      – За талант!
      Все оживилось и понеслось.
      – Спасибо, Юрка, спасибо.
      – Мимо рта не пронеси, «слепой»!
      – Уйди, монгол, и без тебя тошно.
      – Фимыч, воздействуй на него в духе времени!
      – Оставьте человека в покое! Гений не нуждается в окружающей действительности.
      – Как же не нуждается? Интересно! Он из нее черпает!
      – Такая нынче действительность, что уж лучше из нее и не черпать ничего.
      – Не говори!
      – Кстати, кого в Америке выбрали: Гора или Буша?
      – Ой, да мне что-то по барабану совершенно!
      – А я повторяю, демократии нет и не было никогда. Демоса как такового у власти никогда в мировой истории не стояло.
      – Не стоя-ло! А Древняя Греция как же?
      – А Древнюю Грецию вообще, если хочешь знать, сгубила твоя демократия.
      – И не моя она вовсе!
      – Конъюнктурщик!
      – Ой, ну смотри, как она на меня смотрит.
      – Как?
      – Ненавидяще. Ее муж в меня влюбился, и она теперь думает, что я с ним переспала.
      – А ты?
      – Саша!
      – Молчу, молчу.
      – Да сколько раз повторять? Мы не красно-коричневые.
      – Предпочитаете какой-то другой цвет? Партию?
      – Не клейми меня словом «партия». Уж если на то пошло, я отношу себя к той партии, которая еще не создана.
      – К какой же, интересно?
      – Партии Патриотов.
      – Пьем мировую...
      – Руки!
      – Светочка, все, все, убрал, убрал, если хотите, можете сами заковать их в наручники, а ключи выбросить в Сену, все равно мои руки мне более не принадлежат. Когда я нахожусь рядом с вами...
      – Ваши комплименты напрасны. Я не влюбляюсь в поэтов.
      – Ну, может быть, ради меня вы сделаете исключение? К тому же я не совсем поэт, я еще прозаик и драматург.
      – Демиург...
      – Что?
      – Да так. Вспомнила что-то...
      – Поч-ве-ни-чес-тво!!! Оно, и только оно. Вот вам выход! А не какие-нибудь там демократы с коммунистами.
      – Котов!
      – Он в коридоре.
      – А ведь хорошо сидим!
      – Да-а-а... время сейчас самое золотое!
      – Чем же оно вам так нравится? – впервые вступил Федосеев в разговор.
      – Ну, сам сравни! Водки не меряно, пей – не хочу, шмотками все рынки завалены, приодели, наконец-то, страну, хавки – на любой вкус... А раньше? Пустые прилавки, женщины все в гороховых платьях, я помню, как свою маму все время с кем-нибудь путал. А людей задурманивали! Ребята вешались, если их из комсомола исключали!..
      – Извините, а вы бы из-за чего повеситься смогли?
      – За что же мне вешаться?
      – А хотя бы за свою идею! У вас это – демократия – так и повесьтесь за нее. За столом возникла недоуменная тишина.
      – Не хочу! – нервно ответил Сеня.
      – Вот видите, не хотите вы за свою идею умирать. Значит, нет у вас ее, духа нет, силы... Безыдейное все...
      Его фраза потонула в крике.
      – Да Ко-тов же!!! Ко-тов!!!
      – А-а?!
      – За водкой бы надо!
      – А что?
      – А все уже!
      – Как, совсем?
      – Принимай меры.
      – Внимание! Ти-хо!! У кого есть финансы?
      – Поют романсы!
      – Прошу отнестись к делу со всей серьезностью. Итак, обращаюсь к тем, у кого есть финансы и кто требует продолжения вечера. Есть такие?
      – Есть!
      – Есть!!
      – Тогда прошу передать эту замечательную шляпку по кругу, – Котов повертел в руках свою замшевую кепи, – и вернуть владельцу, который все остальные обязанности берет на себя.
      – Вот это я понимаю, коллективизм! – радостно сказал Дрон Лединскому. – А вы все – не осталось ничего, не осталось. Вот она, русская общинность! А! Каково?
      – Фим, ты куда, не скрывайся за горизонт! Али по нужде?
      – Дрон, возьми гитару да сбряцай что-нибудь патриотическое!
      Дрон послушно взял гитару и, плохо аккомпанируя, запел: «Вставай, страна огромная...»
      – Монгол, Лединский, Юлдашбаев! – крикнул Котов, от восторга взобравшись на стул. – Пойте, пойте, чего же вы? Слов, что ли, не знаете? Это же и про вас тоже! Про всех это! Огромная же страна! «Пусть я-а-арость благорр-оодная вскипает, как волна, и-и-идет война народная, священная война...»
      Он сжимал руки в кулаки и поднимал их вверх с ритмом слов.
      – У-ух! Хорошо! – сказал Дрон, когда петь уже закончили. – Кто-нибудь когда-нибудь придумает лучшие слова?
      – Не придумает, – вздохнул Котов и слез со стула.
      – Н-да... – задумчиво протянул Лединский.
      – О! Что, и тебя задело, да? Почувствовал?
      – А что это «и меня»! Я этой страной всегда был вполне доволен и никуда не собираюсь...
      – Вот воспитываешь тебя, Юрка, воспитываешь, а ты все «этой» да «этой»... Эх!
      Федосеев дернул меня за рукав, как бы прощаясь, и вышел. Я двинулась следом.
      – Не понравилось, что ли? – спросила.
      – Бравада это все...
      – Хотите сказать, они не верят в то, о чем поют и говорят?
      – Не знаю, может, и верят. Только верят-то потому, что сами в свою веру влюблены... Родина, песни... наши... Не родину любите, а любовь свою к родине. Легко вам это дается. Вот и любите...
      Я не поняла ничего из того, что сказал тот странный человек.
      Потом мы еще немного бродили по коридорам. Федосеев трогал некоторые двери и к чему-то прислушивался.
      На одном из этажей я застала своего рыжего Тимофея, пожирающего какой-то огрызок колбасы. Федосеев замер и напрягся, а потом, странно обрадовавшись, сказал:
      – Фидель! Ты еще живой? Иди сюда, Фиделюшка, не узнаешь, что ли?
      Я начала как-то возражать, но Федосеев перебил:
      – Это единственное, что у меня оттуда осталось. Извините.
      С этими словами он взял моего кота и стремительно ушел.
       2001 г.

Сергей Шаргунов

       ШАРГУНОВСергей Александрович родился в 1980 году. Студент МГУ. Пишет стихи и прозу. Дебютировал в журнале «Новый мир» подборками рассказов («Как там ведет себя Шаргунов?», (2000, № 3) и «Уйти по-английски» (2001, № 1). Опубликовал манифест двадцатилетних «Отрицание траура» («Новый мир», 2001, № 12). Печатался как критик в «Независимой газете» и «Новом мире». Победитель общенациональной премии «Дебют» в номинации крупная проза за повесть «Малыш наказан». Передал премию «нацболам» в фонд защиты «узника совести» Эдуарда Лимонова.

РАСКУЛАЧЕННЫЙ

      Когда кто-то из стариков умирал, полподъезда выходило смотреть вслед автобусу с желтой по черному фирменной надписью «Ритуал». Из-под шин шла пыль, или выскакивал кузнечиками тонкий лед, или улыбчиво брызгались лужи. Вскоре потомки покойных, торопливо трясли во дворике сладко-старые ковры, вывозили их вместе с мебелью. А пустые квартиры скупались новыми русскими. Теперь под окнами дома выстроилось с десяток крутых иномарок, обладавших чувственными организмами и гнусно звучащими голосами. Вариативные сигнализации заводились день и ночь от легчайшего эротического касания – на шелест зеленой листвы или постанывание ветерка.
      В ту ночь машины тоже привычно гудели. Восстание машин не донимало лишь их хозяев. С остальными – дело обстояло хуже. Словно ярые кровососы, уличные авто пробирались через оконные стекла, подлетали к кроватям, пикировали на лежащих (кровь пососать). И все же утром бабам и мужикам надо было идти работать, молодежи – на учебу, поэтому они и не создавали себе проблем. Дистанцировались от посторонних звуков. Принуждали себя отключиться, несмотря на комариные укусы.
      По-настоящему плохо спали одни старики. Они ворочались на мятых постелях. Им мнилось: отчаянная сирена предвещает полет «мессеров» и бомбовая смерть вот-вот ворвется, круша стариковские отечные животы и прозрачные кости. Разное мнилось старикам, слабеющим в неприятной неврастеничной полудреме. Разное чудилось. Временами старое поколение возвращалось из пустого забытья в реальность, сев на кроватях, дико озирало свои комнаты, полные городских отсветов. Поганый посвист истощал. Так, в иные времена пронзительный Соловей-разбойник уверенно вел древнерусского человека к смерти. В своих темных комнатах старые люди проклинали «Соловья» из последних силенок. Иногда авто замолкали. Тотчас светлая надежда прерывала дыхание. Но, как только дряхлые легкие выдыхали воздух, железки под окнами заново поднимали вой.
      И случилось следующее. Высунулась из форточки рука старого фронтовика Ивана Фроловича Семенова, синяя от наколок, в свете фонарей похожая на зловещую птицу. Анти-птица. Враг «Соловья». Иван Фролович воевал, был ранен в лицо и предплечье, участвовал в рукопашной под Курском. С 67-го по 68-й сидел за московскую драку. Рука полминуты потряслась в воздухе, и вдруг округлый кулак, обособленный, обезумевший, не выдержал и соскочил в ночь. Кулак пролетел – с грохотом и звоном врезался куда надо, сметая лобовое стекло.
      Асфальт еще принимал осколки, а все машины разом, на полузвуке заткнулись. И на целую ночь воцарилась полная тишина. Этажом выше Ивана Фроловича засыпала ветеран-связистка Алена Александровна Неживая. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» – сливаясь с теплым дыханием, прожурчала напоследок песня в седенькой голове старухи. Никто из владельцев авто не вылез из подъезда. Чернели окна. Тихим старикам снился жаркий День Победы 45-го.
      «Еще одной раной больше», – рассеянно думал Иван Фролович, отдаваясь стариковскому сну. Он не крепко соображал, этот ветеран. В жизни он уже ничему не дивился. Машины остывали, как щипцы после затяжной пытки. Раскулаченная рука не страдала, кровь не текла. Будто так и родился Иван Фролович, без кисти.

ЧУЖАЯ РЕЧЬ

      Самое забавное, что эта история случилась восьмого марта, в Международный день женской солидарности. Восьмое марта – выходной, при этом обстоятельства сложились так, что делать было нечего. Ко мне в гости зашел приятель Алешка, и мы с приятелем отправились по Москве. Алешкины родители обитают за городом, в подмосковном поселке, а он учится в Москве в МГУ на физфаке, живет в общежитии. Мы вышли из метро «Библиотека Ленина», взяли по бутылке пива и двинулись в сторону Арбата. Погода была пресная и сырая, серое небо нависало низко, асфальт местами мокро поблескивал, кое-где встречался снежок, не счищенный и до конца не стаявший. Мы шли по тротуару навстречу ветру. Запивали серую погоду большими глотками холодного пива. Стеклянное горлышко ласкало рот. Неинтересный пейзаж вселял уверенность.
      На старом Арбате неприкаянно шлялась экзотическая молодежь. Под тяжелыми от сырости навесами ютились лавочники с майками и матрешками. Гладкие витрины не задерживали соскальзывающий взгляд. Громко галдящие иностранцы вызывали легкую зевоту. Мы с Алешкой равнодушно шли, бессмысленно перебрасывались словами, и чувство безмятежной уверенности стало перерастать в желание действия. У меня, по крайней мере.
      Когда я кидал в урну свою пустую бутылку и англоязычная речь, проплывавшая мимо, ударила в очередной раз, дурацкая затея внезапно пришла мне в голову и выстроилась со всей очевидностью. Я решил притвориться американцем. Действительно, дурацкая мысль.