Здравствуй, племя младое, незнакомое!

      Я же испытывал прилив умиления, что здесь, в горах Киргизии, за несколько тысяч километров от моей родной донщины, старый аксакал доброжелательно отзывался о командующем Третьим Белорусским фронтом генерале армии Иване Даниловиче Черняховском, как будто об отце моем, воевавшем у него, доброе слово сказал. Сразу пропали языковые барьеры, ощущение чужой экзотики. Появилось чувство какого-то внутреннего родства, духовной близости, объединенности общей войной и общей победой.
      – А вы где воевали? – поинтересовался я у фронтовика.
      – Миус-фронт воевал. Третий Украинский фронт воевал. Мал-мала шив остался, осколок мина сиркнул бок, – старик похлопал левой рукой повыше пояса.
      А меня, как током, ожгла его фраза о Миус-фронте. Там на степной речке Миусс, между Ростовской областью и Украиной, мой батька проходил боевое «крещение».
      – Надо же быть такому совпадению! – не выдержал я избытка прихлынувших чувств. – Мой отец начал воевать на реке Миусс. И его тоже задело осколком мины, только по лбу черкануло... Может быть, вы знали его? Латынин Анатолий Алексеевич?
      – Латинин? – задумался старик, – нет, не помню. Кем пиль?
      – Связистом. Пехотным связистом.
      – Я расветка пиль. Ясиков таскал. Мноко-мноко трусей терял. Латинин не помню... Лисо мок фитеть. Фамилию не помню.
      – И все-таки редкое совпадение – в одном месте воевать начали, – уже спокойно добавил я.
      – Земля не ощень польшой. Кокта мирно шивешь места мноко, кокта война – мало.
      На несколько минут в юрте воцарилась глубокая тишина. Мы молча ели бишбармак, каждый по-своему осмысливая сказанное аксакалом.
      Я представил этого старика безусым юнцом в маскхалате, уползающим в поиск за «языком», а в блиндаже передней линии фронта склонившегося над полевым телефоном отца. Впереди траншей – небольшую речку, поросшую кугой и камышом, Миусс... Как же это я не пораспросил отца подробно о его фронтовой юности? Не знаю никаких деталей, подробностей, чтобы обсудить с интересным собеседником.
      Аксакал первым нарушил молчание:
      – Муш Апа парашек высоко в коры пасет. Апа не мошет нощевать оставить. Мен сторож у всрывников. Есть вакон, есть место спать. Нато ити.
      Он опустил пальцы в пиалу с водой, ополоснул их и вытер платом. А потом, чуть нагнувшись над столом с закрытыми глазами, опять огладил свою бороду, сведенными на ней ладонями.
      Я догадался, что это было не простое сглаживание, а молчаливая молитва.
      Aпу мы так и не увидели больше. Не смогли даже поблагодарить за праздничный ужин. Поэтому, выходя из юрты, не сговариваясь с Михаилом, в голос пожелали: «Мир этому дому».
      ... На следующий день, распрощавшись с нашим аксакалом, мы поднялись к ледникам. По дороге видели голубые ели, ковры цветов, удивительной прозрачности речки с юркими тенями форелей. Загорали на снегу, купались в гейзерах. Это было горное чудо – сказка за Кайташом. Но ярче всех природных красот в моей памяти зацепился образ простой киргизской женщины, как я теперь понимаю, пожалевшей нас – несмышленых дурачков, отправившихся в горы без должной подготовки и снаряжения. Вот только осталось загадкой – для кого она готовила такой обильный ужин?... А, может быть, это только для нас с Мишей осталось загадкой то, что для нее было привычным движением души – на великий праздник и ужин должен быть праздничным... а гостей Аллах пошлет?!

ИСА

      Случается, что сама жизнь дарит писателю такой полноценный сюжет, что не выдумывать, не додумывать его нет никакой необходимости. Сам по себе он и драматичен, и многопланов, и непредсказуем. Все в нем обнажено и обострено, до такой степени зримо и психологически болезненно, что излишнее украшательство может только испортить общее впечатление. Таковы и эти события 1991 года, свидетелем и участником которых я стал волей случая, а может быть, и иной волей, непостижимой пока для меня самого.
      Это воскресенье я собирался провести дома. Отоспаться. Позаниматься с дочкой, посекретничать с ней, разузнать сокровенные девчоночьи тайны – какой всяченой-непустячиной занята душа, что за великие интересы магнитом влекут ее из дома на улицу по вечерам. Выведать про подружек, а может, и дружков сердечных. Много чего в головенке у подростка роится... В колготне повседневных служебных дел, командировочных завихрений, депутатских и других общественных забот почти не оставалось времени на собственную дочь, разве только в отпуске, который мы всегда проводили вместе.
      Кажется, что вот совсем недавно, держась за мой палец, чтобы не остаться одной, она засыпала, подкатившись под бок, или, несмотря на материнский запрет, скреблась ко мне в комнату с заговорщицким шепотом: «ну це пи-сись? Писи, писи, я мисять не буду...» И вот выросла, больше под материнской опекой, в полудевицу со своими проблемами и сложностями.
      В эти выходные жена наметила поехать на пару дней в ведомственный профилакторий отдохнуть от дочери, а заодно и от меня. А я оставался на родительской вахте. И не больно возражал. Пасха завтра, светлое Христово Воскресенье. Сходим в церковь. Погуляем по весенним солнечным улицам в Солнцево. Посидим за праздничным столом. Пошепчемся. С такими благими намерениями и заснул.
      Утром долго нежился в постели, жмурясь от яркого, казалось, весь мир залившего небесного света. Дочка из своей комнаты пришлепала, пристроилась под бок. Вместе смотрели на усердное приготовление жены, как она распаренное лицо оштукатуривала, маску накладывала. Чего перед баней с бассейном прихорашиваться? Видно, натура женская такая, если – на люди, хоть на похороны, все равно перья начистить, хвост распушить. Думал я об этом незлобно, как-то и не очень озабоченно думал. У нас давно так повелось, что мои компании не устраивали жену, а ее окружение – меня. Вот и жили под общей крышей каждый по своему разумению, не принуждая друг друга к единым увлечениям, радостям и привычкам.
      Поднял меня из постели назойливый междугородний звонок. Телефон буквально захлебывался трелью, чуть ли не подпрыгивая на коридорной тумбочке.
      – И в воскресенье покоя нет. Ну что за жизнь?! – возмутилась жена, лихорадочно пришлепывая на щеки и лоб какое-то белое сусло.
      Я тоже без особого удовольствия поднял трубку: «Слушаю».
      – Москва? Телефон номер... – затараторил голос телефонистки, – вас вызывает Карабулак. Говорите.
      «Чего ради из Чечено-Ингушетии колотятся? Поздравить, что ли, с праздникам решили?» – успел подумать, прежде чем услышал голос абонента.
      – Валерий Анатольевич, здравствуйте. Это вас писарь Сунженского отдела Терского казачества беспокоит, Иванов Дмитрий Викторович. У нас беда случилась. Только что убили атамана Александра Ильича Подколзина...
      – Как убили? – невольно вырвалось у меня. Скорее не вопрос, а недоуменное восклицание. Кровь плеснула жаром в голову, растеклась по всему телу, делая его безвольным и расслабленным. – Убили Сашу Подколзина?
      – Да, – продолжал писарь, – возвращался с кладбища с женой... И его какой-то ингуш двумя ножевыми ударами в сердце наповал.
      – Что случилось? – недовольно спросила жена, услышав обрывок моей фразы.
      – Сашу Подколзина убили в Чечено-Ингушетии, – машинально ответил ей, погружаясь в какой-то затормаживающий слова и действия наркоз, забыв, что на противоположном конце телефонного привода со мной говорит человек. – Он был у нас с группой терцев, которых я водил на прием в Верховный Совет России.
      – Валерий Анатольевич, Валерий Анатольевич, вы слышите меня, – беспокоится голос в трубке.
      – Слышу.
      – Сообщите атаману Союза казаков Мартынову, в органы сообщите. Нужно срочно что-то делать. Нельзя такое преступление оставлять безнаказанным. Нужно казаков поднимать...
      – Когда похороны?
      – Во вторник.
      – Ваши телефоны?
      – Я перезвоню. До свидания.
      Я положил трубку на телефонный аппарат и стоял несколько минут около него как замороженный, не в силах сдвинуться с места, что-то говорить, предпринимать. Перед моими глазами стоял образ погибшего товарища – богатырского сложения здоровяка, энергичного генератора идей и действий Сунженских казаков. Еще совсем недавно он устраивал народные гуляния в поселке, с песнями, танцами, пирогами, разносолами. Приглашал за столы соседей-ингушей, чтобы они приобщились к казачьей культуре, ощутили добрый настрой людей, не держали камень за пазухой. А за пазухой прятали даже не камень... «Саша, Саша, сколько раз тебе угрожали, предлагали подобру-поздорову уехать из этой волей бездарных правителей, ставшей немирной, автономной республики? А ты не хотел предавать могилы предков, их кровью и потом политую и, может, потому, такую милую сердцу Сунженскую землю...»
      – И что ты собираешься делать? – выцепляет меня из глубокого погружения в беспокойные думы жена.
      – Пока не знаю. Скорее всего, придется собирать правление Союза казаков. Намечать какие-то меры...
      – Ну вот, как всегда. Ни выходных, ни проходных. Казаки... казаки... казаки... Вы как дети дурные заигрались.
      С вас сначала смеялись, а теперь убивать стали. Надоело... У всех мужья как мужья, о семье думают, о куске хлеба в дом. А ты? То над книжками чахнешь, то летишь весь мир спасать, наплевав на самых близких – на меня, на дочку... Да ты же больной, понимаешь? Ненормальный, понимаешь? Тебе лечиться надо, а не мчаться куда попало... Ты же обещал, ты же говорил, что останешься хоть в это воскресенье дома, без своих дурацких правлений, кругов, сходов... Ты же с дочкой собирался побыть...
      Между нами начинает метаться и лаять Джери – годовалый серебристый пуделек. Он всегда так реагирует на раздражение хозяев, пытается загасить возникающий конфликт.
      – Обстоятельства изменились, понимаешь? Кто мог подумать, что такое произойдет? Все планы летят к черту... Ты же должна это учитывать? – оправдываюсь я, где-то даже чувствуя свою невольную вину, что не могу сдержать данное слово.
      – И не надейся. У меня твои казаки вот где, – жена резко чиркает ребром ладони под белой плямбой вместо лица, на которой выделяются только горящие гневом темные глаза и нервно дергающийся яркий рот.
      Когда-то ее глаза излучали другой свет – теплый, ласковый, добрый. Свет любви, обожания, преданности. Где, когда, на каком повороте судьбы потухли они, выстыли и были разожжены иным, сатанинским огнем? Наверное, во время моих длинных и частых отъездов то к новому месту службы, то в бесконечные командировки? А я и не заметил этих перемен. И теперь пожинаю плоды своего невнимания, своей отстраненности...
      С тюрбаном полотенца на голове, в длинном махровом халате, она была похожа на злобного факира или безликого джина. Но у меня нет ни сил, ни желания усмирять ее эмоции. Обрубаю истеричный монолог резким окриком: «Не поедешь ни на какие развлечения, останешься дома с дочкой!»
      Как выстрел, хлопает дверь за стремительно выметнувшимся из квартиры халатом... «Пошла по соседкам, кости мне перемывать. Ну пусть в другом месте пар выпустит. Глядишь, спесь быстрее пройдет».
      Джери дрожит и, жалобно поскуливая, забивается под стул в коридоре.
      Звоню своему помощнику Виктору Павловичу Безруких, прошу вызвать всех членов правления, сообщить информацию об убийстве в Карабулаке дежурным офицерам МВД и КГБ. Достаю из платяного шкафа форму и начинаю одеваться.
      Рядом нерешительно переминается дочка: «Папка, ты уезжаешь?»
      – Да, доча. Убили моего товарища. Нужно собрать людей и деньги, чтобы похоронить атамана, как полагается казакам.
      – А как же я?
      – Ты останешься с мамой. Я надеюсь, что она примет здравое решение. Профилакторий никуда не денется.
      Я действительно надеялся, что так все и будет. Что у моей жены, с которой не один пуд соли съеден, в том числе и со слезами о преждевременно рожденных и умерших детях, хватит душевной силы, чтобы побороть соблазн приятельской вечеринки или иного свидания, и если не разделить свалившуюся на меня беду и заботу, то хотя бы посопереживать, понять остроту ситуации.
      В это время возвращается «джин» и раздраженно цедит сквозь зубы: «У всех свои дела, понимаешь?! Никто не согласился. Понимаешь, ты?»
      – Не понимаю, о чем ты говоришь.
      Никак не вникну в суть сказанного. Какой-то злобный поток слов, среди которого тонет невыразительная мысль. Случалось, что и раньше мы не понимали друг друга. Каждый слышал свое, не пытаясь воспринять другого более-менее спокойно, а не на волне эмоций. Но на этот раз я не хотел скандала. Большое горе сдерживало мелкое недоразумение, не давало разгореться ссоре из-за, в сущности, пустяка. И поэтому, как можно спокойней, я повторил: «Поясни, что ты хотела сказать».
      – Хотела сказать и говорю, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюешь на мои. И я уеду... Аню в конце концов могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!.
      Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили... А она... ни капли жалости...» Я задохнулся от негодования. Внутри все вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки: «Да ты, да ты же не женщина...»
      Слезы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачнения сознания. Поспешно и даже гадливо отдернул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало... только мираж... обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.
      – Да как же он проявил такую беспечность – пошел на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твердый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подметные письма с угрозами получал... По окнам стреляли... Сам говорил, что убьют, и так сплоховал?!
      – Всего не предусмотришь. Знал бы, где упасть...
      – Да, это уж точно: рожденный быть повешенным, не утонет. Но жалко Ильича, такого крепкого атамана потеряли... Помнишь, как он на круге?...
      – Конечно, помню. За ночь все противоречия уладил. Проголосовали за тебя почти единогласно.
      Мы разговаривали с атаманом в больничном коридоре. На фоне белых извертковых стен ярким сине-голубым пятном выделялся спортивный костюм Александра Гавриловича, а лицо его, обычно смуглое, как у большинства южан, было болезненно сероватым – открылась старая язва желудка. Все нервы виноваты. Вот и еще одна недобрая весть.
      – Деньги Держиев найдет на дорогу и семье... Возьми Наумова, еще кого надо. Разберись в обстановке, постарайся встретиться с руководством республики... Что они слепые там?! Или политика такая – сгонять народ с обжитых мест? Мы здесь молебен закажем, соберем экстренный Совет атаманов, в Кремль будем стучаться... Эх, Ильич, Ильич...
      – Все, что нужно, сделаю. Похороним. Семье поможем. Но боюсь, что начнется массовый исход казаков.!. Нет у них реальной защиты. Местная власть молча потакает националистам.
      – Да, да. Не дали нам времени, чтобы законодательную базу под казачество подвести и отстаивать его законные права на собственные территории. Вот и Подколзин нас ругал за медлительность. Но нашей-то вины в этом нет. Не слышат казаков ни в Кремле, ни в Верховном Совете. У всех народов есть права, а у нас – только обязанности, – атаман раздражался, и лицо его исказила болезненная гримаса – припекло изнутри.
      – Успокойся. Чего зря нервничать? Этим беде не поможешь. Как-нибудь общими усилиями выкарабкаемся. Приеду в Грозный, встречусь с атаманом Галкиным, другими нашими людьми, обстановка прояснится. По ней и будем действовать. Подавлю на Завгаева, чтобы шевелился... Ну, Гаврилыч, извини, на правление нужно спешить и в дорогу собираться.
      – Поезжай-поезжай. Мне тоже на прием лекарств пора. Проклятая болячка не дает покоя. – Атаман прошел со мной до выхода из отделения и некрепко пожал руку. – До скорого...
      – Выздоравливай. Некогда хворать.
      Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью все-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол не просторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.
      За этим обычным, ширпотребовским столом из древесностружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же сотворялись исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, писались всевозможные заявления, обращения, воззвания... Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.
      Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность, были и громоздкие отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене, позади стола, и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплетов и обложек выделялось несколько «порядочных» собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» шеститомника Астафьева... Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то – разносерийных и разнопартийных... Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещенных обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тупились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей, сборников. На первой от письменного стола, почетной полке стояла затрепанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового Завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник Древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких, поэтов античности, средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков...
      «Разнокалиберный мусорок, – как выразилась однажды моя жена, – за который, в случае чего, и ломанного гроша не дадут. Сама она из всего стихотворного спектра признавала лишь эротичного Видьяпати да кое-что из Бернса, подчеркивая тем самым некоторую близость к поэтическому миру и собственные пристрастия. Для меня же весь этот „неходовой книжный отстой“ был моим миром, в котором я знал место каждой книги не только на полке, но и в своей душе, и сообразно этим знаниям открывал тот или иной том и исцелялся от мерзостей и несовершенства нашей окаянной жизни.
      Это были мои самые верные и самые мудрые друзья. И они одни провожали меня в дорогу. С ними одними я прощался, сидя на стуле возле письменного стола, с тяжелым сердцем, переполненным горькими мыслями о крушении утлого семейного ковчега.
      В суетном и неугомонном муравейнике аэропорта «Внуково» наша малочисленная казачья группа собралась возле места упаковки багажа. Большой хвост тянуть за собой не было смысла. Основные «силы поддержки» должны были прибыть автобусами и на личных автомобилях из Краснодарского края, Ростовской области, Ставрополья, Калмыкии, Осетии, Дагестана, Кабардино-Балкарии. Из «мозгового центра» я прихватил с собой только тех, кто мог реально пригодиться для переговоров и анализа обстановки: походного атамана – военного переводчика, работавшего за границей, могучего, под метр девяносто ростом, потомка донских казаков подполковника Владимира Наумова; потомственного терца из Грозного, первого кошевого атамана Союза казаков Владимира Овчарова; для прикрытия со спины – мастера рукопашного боя Сергея Сосновского.
      Володя Овчаров, смуглокожий стройный красавец, ростом тоже Бог не обидел, с тонкими чертами лица, очень напоминающими кавказский тип, с темными, слегка вьющимися волосами, стоял в центре нашего небольшого полукруга и инструктировал впервые летевших на Северный Кавказ собратьев: «Им (нац. властям) сразу и твердо нужно заявить нашу позицию – в Чечено-Ингушетии начался геноцид русских. Мы требуем немедленных мер и будем информировать Кремль! Иную, более дипломатическую постановку проблемы они сочтут за нашу слабость... Поверьте мне...»
      Несколько недель назад, побывав в Грозном и Карабулаке у Подколзина, он «загрузился под самую крышу» информацией о беспределе, творимом против русского населения, и теперь, пользуясь свободным временем ожидания регистрации на рейс, «перекачивал» услышанное и увиденное в нас: «В клуб русским путь заказан – в лучшем случае изобьют, а могут и подрезать. Женщин и девчонок на улице хватают и – в машину... Менты свои, все покрывают. В школах постоянные оскорбления, драки. Информация или не доходит в Москву, или ее в корзину выбрасывают...»
      – Перестроились до полной импотенции, – вставил Наумов. – Театр абсурда: и хотели бы что-то сделать, да не могут. Старую систему управления и контроля ослабили, народ законопослушный бросили без поводырей. А укрепились только те, кто и раньше был организован, – бандиты, шпана. Они и ментуру под себя подминают. Попробуй покомандуй из Москвы таким гибридом.
      – Казакам бы дали оружие и полномочия, как раньше, – горячится Овчаров, – быстро бы навели порядок. На Кавказе только с силой считаются. Если не уважают, то боятся.
      – Наверное, и кремлевские мудрецы тоже боятся гнева народа, а вооруженного народа тем более, – вставил Сергей Сосновский – высоколобый, сухой, жилистый, с интеллигентской щеточкой усов над верхней губой, больше похожий на интеллектуала, нежели на рукопашника. Но, как говорится, внешность бывает обманчива...
      Я тоже вставил «свое лыко в строку»:
      – Сегодня вызывали на беседу в КГБ к помощнику Крючкова и в МВД к Громову...
      – А чего же молчал, партизан? – оживился Наумов. – Инструктировали поди, как раньше перед выездом за «бугор».
      – Инструктировали: «уточните... разберитесь... не возбуждайте народ... продемонстрируйте организованность, а не истерию... положение серьезное, не нужно усложнять...»
      – Сплошные сопли, – резюмировал Наумов. – Сами ушами прохлопали, а нам – «разберитесь». Молодцы...
      – Чужими руками жар загребать... – буркнул Сосновский.
      – Когда корабль терпит бедствие, дыры чем попало затыкают. В данном случае – нами.
      – Ну спасибо, Антольевич, успокоил, – невесело усмехнулся Овчаров. – Мы, значит, и спасатели, и пожарники, и стражи порядка, и затычки во все дыры...
      Я слушал разговор рассеянно, то улавливая его суть, то вновь погружаясь в свои проблемы, машинально поддакивая, чтобы не показаться безразличным к общей беседе. Но как бы не был далеко «в себе» – все же почувствовал направленный на меня взгляд из кишащей толпы пассажиров. Поднял голову и увидел медленно идущую прямо на меня Наташу – мою юную коллегу из Воениздата.
      Мы были знакомы почти два года. Встречались на общих презентациях, фуршетах. Наташа была среди моих восьми помощников во время выборов в Верховный Совет России. Успела хлебнуть неприятностей от политических оппонентов. Разухабистые юноши с демократическими патлами выводили ее из перехода станции метро «Сокол», где она распространяла листовки с моей предвыборной программой, советовали поберечь высокие стройные ножки, которые «придется переломать», если она вернется.
      Чем помогли девятнадцатилетней студентке журфака МГУ окончательно избавиться от демократических иллюзий. И когда я в составе оргкомитета готовил проведение съезда казаков, она привела для работы с регистрационными документами еще двух подруг. Удивительно сознательный человечек, мудрый не по возрасту. Я относился к ней с покровительственной нежностью.
      И вот вижу ее глаза. Ничего другого в тот момент не разглядел, не запомнил. Даже – во что была одета. Только глаза... большие, темно-карие, немного восточные, блестящие, мученические... И столько в них всего, что слова самые выразительные и теплые поблекнут и стушуются.
      Мои попутчики, увидев Наталью, заулыбались – успели познакомиться на учредительном круге (многие казаки тогда усы распушали вокруг симпатичных регистраторш). Здороваются, удивляются: «Ты как здесь оказалась?»
      Она в ответ улыбнулась. На приветствия ответила. А сама так смотрит на меня, что все невольно замолчали и расступились. Подошла вплотную, что-то ищет пальцами в нагрудном кармашке. А глаза блестят, переливаются влажно, трепещут огоньками и калейдоскопом чувств, о которых она ни словом, ни намеком не обмолвилась до этого дня. Достает иконку малюсенькую, складную молитву – «Божьи помочи». Протягивает: «Возьми. Она всегда со мной... Вернешься. Отдашь. Только пожалуйста, позвони сразу... как только оттуда... Я буду очень волноваться...»
      И все. И пошла назад, поспешно растворяясь в толпе, будто застеснялась своего поступка. А я с дурацким, обалдевшим видом стоял под смешливыми софитами взглядов друзей и держал в ладони маленький клочок цветной бумаги, обдавший меня невиданным теплом. «Господи, какую силу ты дал женщине? Какую власть над нами – мужчинами! В один день, – да что день? – час, в одно мгновенье может заморозить душу, превратить в бесчувственный лед и вновь разжечь огнем жизни!»
      Грозный встретил весной. Если в Подмосковье только разгулялась межсезонная распутица, в лесах и оврагах еще напоминал о зиме свалявшийся, серый от копоти снежный наст, то здесь солнце уже потрудилось на славу – прогнало ознобную мокрядь, подсушило землю на равнине и в предгорьях. И на поднявшейся опаре отмерзшей земли, среди жухлых и свалявшихся косм и будыльев прошлогодней травы уже настырно пробивалась к свету и теплу молодая зеленая поросль. Пахло степью, с ее горько-медвяными ароматами, настоянными на сотнях видов полыни.
      Внизу у трапа стояли несколько человек в гражданской одежде с явной военной выправкой. Мы с Наумовым сразу признали в них собратьев по службе Отечеству.
      – Полковник Кочубей, – представился старший из встречавших.
      – По фамилии и породе видно, что казак, – не спросил, а больше резюмировал я, протягивая руку для приветствия и называя себя.
      – Дед был казак. Отец – сын казачий. А я – хвост собачий.
      Все дружно заулыбались. И знакомство произошло без долгого «обнюхивания».
      За несколько лет работы по возрождению казачества я сделал для себя отрадное открытие. В каждом министерстве и ведомстве среди руководителей обязательно сыщется «свой» – казачьего роду-племени, не забывший зова крови и духа предков, несмотря на поголовную «стрижку» казачества «под корень», а в силовых ведомствах таких – каждый четвертый, если – не третий. И здесь нам тоже повезло... Игорь Кочубей, руководитель республиканского комитета государственной безопасности, оказался из казаков. Это облегчало нашу миссию, но не его... Он и такие, как он, по сути, были сданы Москвой в заложники вместе с русским населением на всех национальных окраинах еще формально существовавшего СССР.
      – Есть ли какие-то выводы у следствия по делу об убийстве Подколзина? – спросил я Кочубея, как только сели в машину и направились в город.
      – Официальная версия, распространенная в газетах, бытовая драка. Об этом вам сегодня и в Доме правительства скажут, прежде всего глава МВД. Но у нас иное мнение – убийство на национальной почве, достаточно хорошо подготовленное. Убийца – бывший студент, отчисленный из института из-за психических расстройств. Исключительно удобное орудие для преступления... Какой спрос с психа?!.
      – Изощренно прячут концы в воду.
      – Да, действуют продуманно. Помимо людей с неустойчивой психикой привлекают малолеток, с которых тоже много не взыщешь... Наркоманов, уголовников – те постоянно рискуют. Сеть таких экстремистов постоянно растет. Подколзин – далеко не главная их цель. Скорее всего, убийство атамана – разведка боем перед гораздо более серьезной заварухой.
      – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить новые преступления?
      – Нет поддержки из Москвы, нет усиления, нет единой программы противодействия националистическому разгулу. Мы давно сделались из проводников полупроводниками – от нас сигналы уходят наверх, а оттуда – молчание. Варимся, как можем, в собственном соку, принимаем посильные меры на своем уровне, удаляем выявленные метастазы. Но они-то не причина, а следствие страшной болезни всего общества. Для ее лечения нужны иные средства и иной масштаб. Прежде всего – решимость и воля союзного руководства... А на эту тему нам говорить не положено.
      – Мы за вас скажем, – поспешил я заверить собеседника. – Скажем о творящемся «бардаке». И властям, и народу... Сколько можно терпеть беспредел подонков и бездействие «слуг народа»? Мы уже не раз делали резкие, откровенные заявления в прессе на эту тему...
      – Слышали. Кое-что и до наших «палестин» доходило, – поддишканил Кочубей моему «токованию» и приземлил пафосный взлет отрезвляющей фразой: – Был бы толк!