– Я никогда тебя не пойму.
      – Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться…
      Она наклонилась ко мне.
      – Поговорим об американце.
      – Его сын в моем классе.
      – Я сгораю от любопытства, – сказала она.
      Я сочинила красивую, но короткую историю.
      – Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла.
      – У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее.
      – Но у него были трудности. Мы понравились друг другу.
      – Сколько ему лет?
      – Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение…
      Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать.
      – …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника.
      Мама наблюдала за мной:
      – Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив…
      Я вскрикнула.
      – Ленив?
      – Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается.
      – Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости.
      – «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк…
      Я резко оборвала:
      – Исследователь высокого уровня.
      – У него астрактная работа.
      Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить.
      – То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука.
      Кроткая, как агнец, мать продолжила:
      – Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог.
      «П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных.
      – Мне кажется, что вы живете недостаточно…
      – Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы?
      – Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна.
      Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных.
      – Вы еще молоды.
      – К счастью, ты признаешь хоть это…
      – Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны.
      Мама только что разрушила представление о нашей чете.
      – Ты мечтала о другом, Лоранс.
      – Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна.
      – С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю.
      Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем.
      – Послушай, мама…
      – Я тебя слушаю.
      Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила:
      – Я тебе дам денег.
      – На путешествие, – сказала она.
      Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь.
      – Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется…
      – Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она.
      – Смутно…
      – Ты сделала все, чтобы это не получилось.
      – Не получилось что?
      – Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
      – Стоило тебе лишь освободиться, мама.
      – Легко сказать.
      – Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
      – В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
      Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
      – У тебя никогда не было любовников, мама?
      – Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
      – Я ничего не хочу. Я ухожу.
      Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
      – Он свободен, твой американец?
      – Наверно.
      – Как долго ты будешь с ним?
      – Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
      – А что известно об этом Марку?
      – Пока ничего.
      – В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
      Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
      – Ешь.
      – Спасибо.
      – Если бы я могла дать тебе совет…
      – Валяй.
      – Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
      – Ты себе этого не советовала?
      – Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
      – Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
      – Я его прощу, – сказала она лицемерно.
      – Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
      – Цирк?
      – Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
      – Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
      – Я люблю тебя, мама…
      Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
      – Папа – урод.
      – Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
      – Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
      – Тогда зачем появляться перед мэром?
      – Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
      – Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
      – Условностей?
      – То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
      – Ты была всегда с Иветт.
      Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
      – Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
      Я похолодела от волнения.
      – Ты нам лгала?
      – Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
      Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
      – Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
      Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
      – Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
      С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
      «Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
      Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
      Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
      – Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
      – После твоего замужества…
      – А папа этому верил?
      – Безусловно. Ему только это и требовалось.
      Я принялась кричать:
      – Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
      Она вздохнула.
      – У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
      – А если бы отец умер?
      – Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
      – Мама…
      – Да.
      – Ты его ждешь из своих святейших принципов?
      – Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
      – Поменяй религию, мама… Разведись…
      – Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
      Тогда я завопила:
      – Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
      – Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
      Она побледнела.
      – Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
      – Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
      – Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
      Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
      Мама нарушила наше молчание:
      – Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
      Я быстро подсчитывала в уме.
      – Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
      – Целое состояние, – воскликнула она.
      – Долг. То, что папа потратил на меня.
      – Где ты возьмешь эти деньги?
      – Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
      – Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
      – Так мы будем более свободными…
      Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
      – Он не принимает наркотики?
      – Кто?
      – Кто? Американец…
      – Да нет! Нет!
      Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
      – Так, я ухожу…
      – Ты придешь завтра?
      – Послезавтра с деньгами.
      – Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
      – Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
      – Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
      – Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
      – Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
      Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
      – Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
      – Резкой?
      Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
      – Тебе больно?
      Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
      – Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
      – Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
      – Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
      Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
      – Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
      Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
      – Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
      – Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
      – Я уже подумала, – сказала она.
      – Куда?
      Я была ошарашена.
      – Ты узнаешь об этом позже.
      – Послезавтра в это же время…
      – Позвони предварительно.
      – Непременно…
      Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
      – Осторожно, – воскликнула женщина.
      Она наклонилась над собакой.
      – Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
      – Извините.
      Надо было поскорее убраться отсюда.
      Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
      – Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
      – Пожалуйста…
      – И еще плитку твердого шоколада.
      – Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
      Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
      – Свободно?
      – Да.
      Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
      – Куда едем? – спросил водитель такси.
      – Порт д'Отей.
      Затем я уточнила адрес.
      Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
      Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
      Мое самолюбие страдало.

Глава 2