У каждого свой рай

      Я почти не чувствовала дрожи.
      – Почему не бежать одному?
      – Вот в этом она вся, сама логика. Каждый раз она обнаруживала наши ошибки.
      Аппенстайн казался озабоченным.
      – Не может быть фильма без привлекательной женщины. Особенно без любовной истории.
      Мой голос звучал как бы издалека.
      – Нет необходимости начинать с Таймс-сквер.
      – Короче, – продолжал Грегори, – мы были в машине. Как только полицейские приближались, мы уезжали и возвращались через некоторое время.
      И Аппенстайн попил воды.
      – В день дождя мы решили отказаться от этой затеи. Не от фильма, а от начала.
      Грегори похлопал меня по руке.
      – Тебя мы увидели внезапно. Ты выделялась из толпы и под этим невероятным ливнем собиралась перейти площадь… «Она, должно быть, совершенно рехнулась», – сказали мы себе. Я бросился тебя догонять, рискуя схватить сильный насморк. Я тебя затащил в гостиницу. Мы оплачивали номер в течение недели. Хозяин был в курсе.
      Хелен обратилась ко мне.
      – Дорогая…
      – Да, мадам.
      – Во всем остальном виноваты вы. Он стал пленником вашего воображения.
      Гарри взял конфету и начал улыбаться. У него были белые ровные зубы, сделанные из одного слепка.
      – Вы нас придумали…
      – Я вас придумала?
      – Да, моя дорогая. С вашей версией об очень богатых родителях, пресыщенных и нелюдимых.
      – Мне не хотелось возвращаться в кино по необходимости, – сказала Хелен. – Но эта чрезвычайно любвеобильная мать, оставляющая своего ребенка на попечении няньки, эта едва уловимая черта нимфомании меня привлекала.
      – Отец тоже хорош, – сказал Гарри. – Я хочу сказать, роль. Вы меня наделили нефтяными скважинами, но также большими комплексами в отношении к сыну.
      – По-видимому, ей надо теперь передохнуть, – сказал обеспокоенный Грегори.
      Я запротестовала.
      – Спасибо, я чувствую себя прекрасно. Значит, я помогла вам построить ваш фильм.
      – В основном да, – сказал Аппенстайн. – Мы считаем, что Миа Ферроу будет играть вас… Вы… Каково ваше мнение?
      Гнев, поднимающийся несмотря на успокоительное, опасен. Однажды под воздействием аморфиля я в гневе запустила банку кофе Марку в лицо.
      Тем более здесь мне не следовало терять самоконтроль. Не плакать, не оскорбляться. Я была глубоко унижена. Мне было стыдно за свои редкие проявления нежности, за свое влечение к Грегори.
      – Я была подопытным животным…
      – Не совсем так, – попытался меня успокоить Аппенстайн. – Вовсе нет. Скажем, вы были нашей вдохновительницей. Вы нам переделали сценарий, благодаря вам теперь все правдоподобно. Вы внесли очень много уточнений благодаря вашему европейскому восприятию. Но мы вас тоже щедро одарили. Вы завалены подарками.
      Я повернулась к Грегори и в этот момент мне захотелось заплакать.
      – И даже подарки?
      – Моя дорогая, – сказал он. – Я тебе их дарил от всей души.
      Я искала носовой платок.
      – За их счет?
      – Какая разница?
      – Янтарь тоже?
      – Это мы, – сказал Джереми, указывая на Аппенстайна. – Это поместье принадлежит мне… Вы можете оставаться здесь, сколько захотите… Лучшего нам не придумать, как подарить вам прекрасные каникулы и отправить вас в Париж первым классом. Вы сохраните все ваши вещи и хорошее воспоминание…
      Теперь я понимала, почему меня раздирало от гнева и почему я собиралась сказать непоправимое. Речь шла даже не о моей женской чести, а о том, что просто называется человеческим достоинством.
      Они не предчувствовали приближающейся бури. Они были так уверены в себе, так знамениты, так богаты, так могущественны. Сэм вытирал нос.
      – Невероятная вещь. К тому же можно было бы продолжить эксперимент. Уникальный случай. Я верю в пережитое. Вы дали нам часть вашей жизни.
      Хелен теряла терпение.
      – У меня впечатление, что эта молодая женщина плохо себя чувствует. Поставьте себя на ее место… Скверным в этой истории я считаю то, что затронуты чувства. Эл не должен был заходить так далеко.
      Гарри продолжил:
      – Невероятно, но факт, она не узнала Эла. А ему говорят, что он один из величайших актеров в Америке. С тех пор, как я на пенсии…
      Теперь он обращался ко мне.
      – Вы должны были его видеть во многих фильмах. Эл очень популярен в Европе. Он имел чудовищный успех в «Отце моих детей». – Он добавил с лукавой улыбкой. – По крайней мере, так говорят.
      Слова пролетали мимо моего сознания. Слова, как взмах крыльев, ласково прикасались к моему лицу. Я должна была прийти в себя.
      Грегори взял меня за руку.
      – Ты спасла фильм. Мы были уже готовы уехать, когда заметили тебя под дождем. Ты шла преображенная. Лицо, поднятое к небу, отрешенная, полубогиня, полунищенка.
      – Он становится лириком, – отметила Хелен. Я спросила едва слышно:
      – А по вашей версии… Что я должна была делать в гостинице?
      – В нашей психодраме я должен был убедить тебя остаться со мной. Мы не знали, как закончить фильм. Я предложил убить героиню. Я тебе уже говорил, что не люблю умирать в конце фильма.
      Я обрела дар речи. С трудом.
      – А я? Во всем этом?
      – Ты была почти счастлива, когда я тебя остановил. Начало сюжета менялось, но становилось оригинальным. Затем инстинктивно ты обнаружила слабые места. Ты объяснила мне наши промахи. Сама по себе ты становилась звездой экрана. Сюжет принимал благодаря тебе непредвиденный поворот. Перед тем как прийти к тебе, в квартиру твоей подруги, я посоветовался с Аппенстайном и Джереми. У нас были некоторые угрызения совести… Но опять-таки, ты казалась счастливой, увидев меня…
      – Однажды я даже напился, – сказал Джереми.
      – Мне же хотелось плакать, – продолжал Сэм. – Вы были так нежны. Так простодушны, так преданны. Так чистосердечны.
      Я вытащила свою руку из руки Грегори.
      – Ты придумала мою жизнь, – продолжал он. – Родителей… Сюжет принимал законченную форму благодаря тебе. То, что ты оказалась француженкой, нас лучше вписывало в европейский контекст. Мы пересмотрели роли. Так появились Хелен и Гарри.
      Сэм ел булочку с изюмом.
      – Отсюда и ожидание в Санто-Доминго. Надо было дождаться их приезда.
      – Зачем надо было приезжать сюда?
      Я была морально убита. Уничтожена. Публично раздета. Жестоко обманута. Аппенстайн объяснил:
      – Это место подходило для объяснения лучше, чем Нью-Йорк или даже Калифорния. Надеялись, что синее море, небо, пальмы помогут нам вас задобрить. Мы хотели и по-прежнему хотим подарить вам каникулы.
      Я никогда не падала в обморок, и это был не тот день, чтобы начать это делать. Мою жизнь рассматривали через увеличительное стекло. Каждый миг с Грегори был тщательно проанализирован, обсужден. Рассказывал ли он о наших любовных отношениях, легкомысленных, приторных, но все же любовных? Сказочные акулы плавали вокруг меня. Все они проявляли интерес к этой жалкой красной рыбешке, которая вертелась в их аквариуме.
      – Дитя шокировано, – сказала Хелен. – Я вам говорю, что она шокирована. Есть от чего… Игра была в некотором отношении слишком жестокой, друзья мои. К счастью, я не имею к этому отношения.
      Гарри сказал:
      – Я обожаю Париж. Я обожаю Францию. По дороге в Грецию я всегда останавливаюсь в вашей стране.
      Хелен сняла на мгновение очки, открыв лицо, такое знакомое. Я представила себя девочкой, цепляющейся за папу, который оставлял меня в кинотеатре. Иногда ко мне подсаживалась билетерша и, когда мне становилось страшно, держала меня за руку. Я изучала кино в то время, как мой отец был с «плохими женщинами». Я смотрела на Хелен, которая казалась одновременно манерной, огромной, симпатичной и уродливой. Я видела ее в ролях неутомимых фермерш, первопроходчиц Дальнего Запада, благородных старых дев, монашенок, терзающихся буржуазок. Она была столь же умна, сколь и талантлива, надела очки и протянула мне руку.
      – Бедняжка, любовь-иллюзия причиняет боль, не так ли?
      Я отрицательно покачала головой. Гарри вынул сигарету из золотого портсигара. Ослепительный луч рассыпался по золотой поверхности.
      – Наш сценарист извелся, – сказал Гарри. – Хотите с ним познакомиться? Он не смеет с вами встретиться. Очень застенчив.
      Грегори повернулся ко мне и сказал:
      – Рональд, сценарист, растерялся в начале эксперимента. Он был втянут в реальную игру. Я смог затащить тебя в гостиницу, o'key. Это было задумано и удалось. Но то, что ты не испугалась, все расстроило. И потом ты не хотела даже уходить. Я собирался тебе объяснить, в чем дело, но ты не позволила мне вставить слово. С первой минуты ты начала придумывать версии моей жизни.
      Он повернулся к Джереми, который очищал от кожуры манго. Его руки до запястья были влажными и сладкими.
      – Джереми, где Рональд?
      – Он где-то притаился. – Затем ко мне: – Не надо сердиться, – сказал Джереми, – мы для вас еще что-нибудь сделаем.
      – Рональд, – крикнул Грегори.
      Затем он прошел через патио в поисках сценариста.
      – Рональд… Рональд? Тебе не удастся избежать очной ставки. Ты не посмеешь! Иди же.
      На террасе показался мужчина маленького роста. Он был бледен и плохо переносил преждевременное облысение. Чувствовал себя неважно.
      – Вот Рональд, наш сценарист. Это Лори… Рональд, поблагодари Лори. Посмотри на нее. Это она заполняла твои страницы в течение двух недель.
      Мы злобно уставились друг на друга. Рональд бросил мне едва слышно «привет». Я воскликнула:
      – Заполняла ваши страницы…
      – Ты сделала нам наш фильм… – сказал Грегори с гордостью за меня.
      Я вцепилась в кресло. Вмешалась Хелен:
      – В «Трактире мертвых богов» есть сцена, где я страдала, как и вы, должно быть, страдаете теперь. Оказалось, что я влюбилась в мертвеца. Тягостно, не так ли?
      Гарри закурил другую сигарету.
      – Слишком молода, чтобы видеть этот фильм. Я его поставила на место.
      – Я вас видела в черно-белом «Удод-мститель», когда мне было семь лет.
      – Слишком молода? «Трактир мертвых богов» был снят после «Удода», – сказала Хелен.
      – Почему она знает наши фильмы? – спросил Гарри.
      – Она меня сводила с ума своими ссылками на старые фильмы, – объяснил Грегори. – Ни секунды жалости. К тому же она отметала реминисценции… Все… Послушай, Лори.
      Он повернулся ко мне.
      – Я понял, что твою историю можно использовать для создания увлекательного фильма. Ты нас всех прибрала к рукам. Что касается меня, я женат, у меня двое детей, образцовая семья и размеренная жизнь. Не следует считать актеров бабниками и соблазнителями. Мне не хотелось изменять своей жене. Но ты была обаятельна, само искушение.
      – Так ты спал со мной, чтобы заставить меня говорить?
      – Ты красива, Лори, проницательна и умна.
      Джереми только что проглотил половину своего манго.
      – И сексуальна. Возможно, потому что она француженка.
      Все эти люди собирались делать деньги на моей жизни. Бабки на моих мыслях, моем теле, на всем моем существовании. Постепенно я менялась. Аморфиль мне помогал не запустить в их лица графин с водой. В одного из них. Я налила себе немного фруктового сока. Уселась на свое прежнее место. Посмотрела на них и произнесла:
      – Когда вы собираетесь снять фильм?
      – Как только у нас будет согласие звезды на женскую роль.
      Я обратилась к Рональду.
      – Из всего, что я смогла рассказать Грегори, вы состряпали красивую историю.
      – Да, – сказал он. – Мне очень неприятно. Вступился Сэм.
      – На всякий случай, хотя нам это и не требуется, но все же вы нам дайте письменное согласие. Мы снимем некоторые моменты вашего детства. Я уже представляю эпизоды в черно-белом.
      – Я была ребенком в 1950 году, а не в 1930-м. Черно-белый вариант будет некстати. Ретро идет хорошо лишь в цвете…
      Грегори воскликнул:
      – Она всегда такая… Она вам спустит баллон… Бац… И больше ничего.
      Сэм смотрел на меня с восхищением.
      – У нее умная голова, это хорошо… Он дотронулся до своего лба.
      – Соображает…
      – В вашем фильме речь пойдет непосредственно обо мне?
      – На сто процентов. Француженка, наделенная богатым воображением, одна в Нью-Йорке из-за любовного огорчения. Позволила беглецу подцепить себя.
      Я повернулась к Грегори и сказала ему с безграничной нежностью.
      – Я считаю, что ты гнусный подлец.
      – Нет, Лори. Нет. Именно ты нас увлекла. Джереми пустился в объяснения.
      – Мы сделаем очень красивый фильм. Романтический.
      Меня понесло. Я произнесла с некоторым затруднением:
      – Если вы хотите использовать мою жизнь, то следует мне заплатить.
      – Вы уже получили вознаграждение, – сказал Сэм. – Вы его уже получили. Мы вас щедро одарили. Посмотрите на ваш браслет, посмотрите на ваши часы. Посмотрите на ваше кольцо…
      – Я считала, что рядом со мной был влюбленный и щедрый мужчина.
      – Он щедрый, – сказал Джереми. – Но не за свой счет.
      Грегори попытался меня задобрить.
      – Я был прижат к стене. Мне действительно хотелось делать тебе подарки. Мне было приятно видеть, как ты радуешься. Ты стала для меня, Лори, очень близким человеком. Я тебя никогда не забуду, Лори. Никогда.
      – А как к этому относится твоя жена?
      – Она знает, что такое подготовка фильма. Она знает, чтобы быть на вершине в нашей профессии, как я, нужны определенные жертвы.
      – Жертвы…
      Хелен бросила взгляд на свои часы-браслет.
      – Это ужасно, дети мои… Сделать такое с женщиной.
      – Даже с мужчиной, – сказал Гарри. – Даже с мужчиной.
      Я посмотрела на Хелен и Гарри.
      – Значит, вас, родителей, не было в первой версии?
      – Нет, – сказал Сэм. – Это вы их придумали. Все, что выговорили о семье, нами использовано. Мы пригласили наших больших друзей. Мы их вернули в кино. Они хороши для родителей? Нет? Вы представляли их такими? Каковы ваши впечатления?
      Я смотрела на себя как бы со стороны. Казалась себе крепкой. Сильной. Мне хотелось расплакаться, но ничего не получалось. Никакого волнения.
      – За каждое мгновение моей жизни, за каждый мой вздох вам следует мне заплатить. Вы со мной поступили как с зародышем в пробирке.
      – Что это – «зародыш в пробирке»? – спросила Хелен, поднимая глаза на Гарри.
      Гарри нагнулся к ней и прикоснулся губами к ее руке.
      – Именно то, что делается искусственно. Что ничего не имеет общего с любовью.
      – Ах, так, – сказала она. – Ах, так? Вмешался Рональд.
      – Мы могли бы использовать то, что происходит здесь. Раскрытый обман. Все, что она говорит, прекрасно.
      Джереми налил воды в свой стакан.
      – Особенно если сделать драматическую комедию. Немного чувств необходимо. Видно, что она терзается оттого, что Грегори не холостяк, и не психопат, и не баловень судьбы, а лишь актер, который хотел, чтобы его роль была правдоподобной.
      – Это слишком запутано, – возразил им Гарри. – Боюсь, что если вы увлечетесь психоанализом, то потеряете значительную часть зрителей.
      Они говорили обо мне. Я представляла себя римским воином, экипированным щитом, каской и копьем. Я представляла себя кетчисткой, парашютисткой, опустившейся на землю врага. Я решила не допустить, чтобы они меня одолели.
      – Я хочу, чтобы вы меня отправили в Санто-Доминго. Верните свой вертолет.
      – Это дорого, – воскликнул Сэм. – Мы его нанимаем только в исключительных случаях. У нас здесь две машины.
      – Я хочу уехать незамедлительно. Джереми пытался меня успокоить.
      – Не сердитесь. Оставайтесь здесь. Устраивайтесь. Отдохните.
      – Чтобы вы следили за мной, мысленно снимая меня? Чтобы вы превратили каждую мою фразу в диалог? Я хочу уехать от вас сейчас же.
      И я повернулась к Сэму.
      – …Пожалуйста, позвоните сейчас же на вертолетную площадку в Санто-Доминго. Вызовите вертолет. Мне необходимо уехать отсюда. И вы должны мне заплатить.
      Эта фраза вырвалась почти помимо моей воли.
      – Как вам платить? – спросил Сэм озадаченно.
      – Заплатить за сценарий, который вы собираетесь сделать из моей жизни.
      Я не представляла, сколько денег следовало потребовать. Я не знала, сколько стоит человеческая жизнь, сколько стоит прожитое, сколько стоит чувство, молодость, непосредственность, мои восклицания, унижение…
      – Сто тысяч наличными.
      Я произнесла сумму, как это делают в вестернах. Мне казалось, что я в кино. С почти высохшими волосами, устроившаяся в тени, я казалась себе совсем крохотной перед этими акулами. Я торговала своей жизнью. Они должны были дать мне деньги, а с этими деньгами я куплю себе квартиру, а с квартирой я устрою себе новую жизнь. Жизнь за жизнь. Надо, чтобы они заплатили.
      – Сто тысяч! – воскликнул Сэм. – Да она сумасшедшая!..
      Грегори молчаливо ждал, съежившись в кресле. Джереми внимательно посмотрел на меня и произнес:
      – А что, если бы вам остаться еще на одну неделю, чтобы завершить комедию…
      – Ни в коем случае…
      Хелен обратилась к Сэму:
      – Вы должны платить, это ясно… Эта малышка не упала с неба с последним дождем. Мне кажется, что она настроена воинственно. Вы нам говорили о каком-то беззащитном, уязвимом существе.
      Гарри произнес:
      – Это новое поколение. Ты понимаешь, Сэм. Это так… Нельзя делать с людьми, что угодно. Они нами больше не восхищаются, как это было каких-то десять лет назад. И даже если они восхищаются, они выходят сухими из воды. Они требуют обоснования нашего существования. Это непосредственное влияние кино и телевидения. Всей информации, которая идет о нас. Теперь известно почти все о съемке фильма. Раньше это было тайной. Сегодня люди следят за бюджетом, им известны цифры…
      Именно Грегори прекратил наш спор.
      – Сэм, на твоем месте – я бы не спорил. Нам нечем гордиться в этом деле.
      Рональд грыз ногти. Джереми произнес:
      – Поговорим о цене.
      Я повторила, глядя себе под ноги:
      – Сто тысяч долларов. Сэм вымаливал:
      – Пятьдесят.
      – Сто!
      Я не могла поверить, что я осмелилась. Что я теряла?.. Они слабели на глазах. Особенно мой любовник, у которого вместо сердца был таксометр. Калькулятор чувства. Я согласилась на их предложение с семьюдесятью пятью тысячами долларов наличными. У меня никогда не было полного доверия к чекам. По курсу доллара во Франции мне с лихвой хватило бы на покупку квартиры.
      – Однажды я приеду в Париж, чтобы тебя повидать, – сказал Грегори. – Я действительно привязался к тебе. Ты девушка щедрая, великодушная, бескорыстная… Я никогда не забуду тебя, Лори.
      – До свидания, Грегори…
      У меня сдавило горло от волнения. Я их ненавидела, я их любила.
      – Прощай, Грегори.
      Этот подлец чуть не сделал мне больно.

Глава 9

      Я ПРИБЫЛА в Руасси с головной болью от похмелья. Летела первым классом, утоляя жажду шампанским.
      Деньги несла в сумке на ремешке. Три чемодана были набиты одеждой, на запястье был пристегнут браслет. Часы мне показывали золотое время, а кольцо без гравировки – на отсутствие голубой крови.
      В полукошмарах этой никогда не ведомой роскоши я не переставала строить планы относительно своего будущего. В эти моменты прозрения я отмечала, что в итоге все складывалось благополучно для меня. У меня не было основания считать себя несчастной. Я была лишь унижена. Достаточно, чтобы от волнения лицо краснело каждый раз, когда я переживала сцену у бассейна. Я думала о полуиронических и полувосхищенных замечаниях отца и сочувственном молчании мамы. Где она могла быть? Наверно, уже в Париже? В ожидании моего возвращения. Я возвращалась с янтарным ожерельем и с любовью к ней.
      Терзаемая головной болью, я с облегчением покинула самолет. Не думая больше о своем будущем, я неслась в людском потоке по движущимся дорожкам. Парижанка по рождению, выросшая в бетонном пространстве, я чувствовала себя хорошо только в этом городе. Как крот, который иногда высовывает голову наружу, чтобы погреться на солнце, но тотчас погружается снова в нору. Встреча с Парижем и его немыслимыми радостями была для меня праздником. Я дышала с наслаждением углеродом, надеясь определить того, кто меня обругает первым. Без причины. Удовольствия ради. Я снова была в родном городе, равнодушном и неприветливом, как обычно. Я его любила таким, каким он был: злобный, привлекательный зверь, наглый, великолепный, от которого нельзя убежать и которого невозможно приручить. Мой Париж, принадлежавший мне, в котором у меня не было больше призраков прошлого. Я возвращалась в свой бункер. Единственный, в котором была триумфальная арка. Я раздобыла колченогую тележку и ждала, пока вращавшийся перед нами в форме скобок транспортер доставил мои сокровища. Уехала с очень скромным чемоданом, а возвращалась с тремя роскошными. Сунула десять франков равнодушному служащему в темно-синей униформе, чтобы он мне помог.
      Он взвалил чемоданы на тележку, у которой не было переднего колеса справа.
      С трудом поддерживая хрупкое равновесие, я продвигалась к таможне под безразличным взором француза-красавца с заморских территорий.
      – У вас есть что предъявить? – спросил он.
      – Семьдесят пять тысяч долларов…
      Он посмотрел на меня, не реагируя. Он меня принял за первую прибывшую чокнутую, а день собирался быть длинным. Не следовало нервничать. Жестом он удалил меня из своего поля зрения.
      Автоматическая дверь открылась, и я оказалась на стоянке такси. Засуетилась, чтобы пристроиться в очередь с тележкой, норовившей сбросить мои чемоданы. Некоторые прибывшие в Париж выглядели уставшими. Мы испытывали тревогу, как борцы пред неравной схваткой. Лицом к лицу с этим городом, примеряешься к нему. Наконец я возвращалась взрослой. Куплю квартиру для себя одной. У меня будет моя нора, мое владение, мое королевство. Я заработала себе эту крышу. При чем тут потрясения и это смутно щемящее чувство, это унижение, которому я подверглась?
      Я терпеливо ждала, когда подойдет моя очередь. Таксист, ворча, пристроил мои чемоданы в багажнике. Я назвала ему адрес. Сделаю остановку в моей бывшей жизни. Если Марк вдруг дома, то обниму его. Сегодня же, во второй половине дня, попытаюсь найти агентство по продаже недвижимости, чтобы они подыскали мне к середине августа квартиру, которую бы я купила.
      У дома я достала ключи из сумки. Сунула щедрые чаевые водителю. Последний согласился отнести мои чемоданы к лифту. Я намеревалась их поднять по одному. Если бы я застряла между этажами, возвращавшиеся из отпусков в начале сентября соседи нашли бы скелет, вцепившийся в ключи и сумку, разбухшую от долларов. Мне удалось внести первый чемодан в лифт. Нажала кнопку пятого этажа. На уровне третьего почувствовала странный запах. Я не смогла определить его источник. Жареный лук? Средство от насекомых? Самоубийство газом?
      На нашем этаже стоял резкий отвратительный сладковатый запах. Ключ приводил меня в уныние.
      Мне следовало спуститься за чемоданами, оставленными на первом этаже, но я решила сначала избавиться от первого. Дверь квартиры легко открылась. Растерявшаяся от неожиданности, я оказалась перед Марком, который смотрел на меня, раскрыв рот. Его обнаженный торс был покрыт пятнами, на нем были только шорты. Все было белым в квартире, покрытой брезентом.
      – Марк, ты здесь?
      – Что ты делаешь здесь, Лори?
      Наши два вопроса наткнулись друг на друга.
      – Я прилетела утром.
      Мне следовало бы сказать, что я прилетела из Доминиканской республики. Было бы сложно начать рассказывать, сочинять, приукрашивать, утаивая главное.
      – Ты уже здесь, – повторил он. – Тогда…
      – Ты мне устраиваешь сцену?
      – Нет. Совсем нет. Я лишь удивлен.
      – Я могу уехать.
      – Ты шутишь.
      – Не знаю.
      – Я доволен, – сказал он наконец.
      – Я оставила два чемодана внизу. Никто не рискнет их украсть, они очень тяжелые, но тем не менее, надо бы их поднять. Если бы ты соблаговолил спуститься за ними…
      Его взгляд остановился на моем браслете, и он дотронулся до моих часов и кольца.
      – Откуда у тебя это?
      – Я тебе объясню. Я их заработала. Ты пойдешь за моими чемоданами?
      Он осмотрел себя.
      – Но я весь в краске.
      – Там никого нет.
      Он ушел в плохом настроении. По сути дела это было слишком внезапно, чисто по-французски. Но я ощутила теплоту, что-то семейное. Несмотря на зловоние краски и на нежилой вид квартиры, я была в Париже. Я была дома. Сидя на диване, покрытом брезентом, я ждала, пока Марк, наполовину измазанный краской, вернется с моими чемоданами и закроет дверь за собой.
      – Откуда эти чемоданы? – спросил он. – И почему ты уже вернулась? Мне хотелось тебе сделать сюрприз.
      – Не упрекай меня больше, я здесь, это все. А если бы ты меня поцеловал…
      – Мне бы принять ванну сначала, – сказал он.
      Но он все же прикоснулся своими губами к моим. Наш романтический порыв оставлял желать лучшего. Он вошел в ванную комнату, мы разговаривали очень громко, иногда переходя на крик, пока он не появился, в халате, непричесанный, у него был довольно робкий вид. Я была рада его видеть. Чувство огромного блаженства охватило меня.
      – Почему ты занялся покраской?
      – Лабораторию закрыли. Надо было идти в отпуск. Они меня выставили за дверь, я возвращаюсь на работу только 1 сентября. Мне хотелось сделать тебе приятное.
      – Ты мне не говорил, что умеешь красить.
      То, о чем мы говорили, не имело никакого значения, но было приятно. Он объяснял, как если бы он был соискателем. Размеренно и точно.
      – Представляешь, в конце продолжительных поисков я отыскал лавку москательных товаров, которая была открыта. Купил банки с краской и валики. Хозяин лавки объяснил мне, как я должен делать. Самое трудное, это снять прежнюю краску.
      Я решил покрасить туалет в желто-канареечный цвет. Как ты считаешь? Красивый ярко-желтый цвет поднимает настроение утром…
      Что мы делали в этой удушающей квартире? Мы говорили о валиках и туалете, который будет в случае необходимости желто-канареечного цвета. От белой квартиры взгляд Марка побелел.
      – Надень очки…
      – Зачем?
      – Без очков ты выглядишь уязвимым.
      – Ты считаешь? – сказал он.
      Он нашел их и надел. Я рискнула задать трудный вопрос.
      – Мне бы хотелось знать, где… Я снизошла. Произнесла имя.
      – …где Джеки?
      – На каникулах с родителями. Ты мне не хотела верить. Она была для меня лишь эпизодом. Ты ему придала слишком большое значение… Хочешь сигарету?
      – Еще и запах.
      Он принес мне пачку и сказал:
      – Ты загорела, но у тебя усталый вид. У тебя, должно быть, болит спина. Целую ночь в самолете.
      Мне следовало бы объявить ему, что я летела в первом классе. Что у меня было полно баксов. Но мы оказались в щекотливом положении.
      Марк ушел одеваться в чуланчик. Я вошла в спальню, чтобы спрятать деньги. Кровать не была заправлена. Свисала мятая, несвежая простыня. Шторы были затянуты. Я открыла окно, сняла несвежие простыни и начала оправлять кровать.
      Марк встал неподвижно на пороге, глядя на меня. Я бы отдохнула в прибранной проветренной спальне. Я снова принялась командовать. Даже если мне хотелось подчиняться, играть роль слабой женщины, которая возвращается в лоно семьи, у меня не получалось. Вокруг меня все должно было быть в порядке.
      Он произнес, как когда-то, будучи учеником, желавшим вознаграждения.
      – Уже месяц я не спал ни с кем.
      Я должна была, наверно, поздравить его. Я не знала. Я вернулась в гостиную. Он меня обнял. От меня разило шампанским и дымом. Мне хотелось в свою очередь запереться в ванной комнате. Он мне мешал. Он закрыл ставни, и мы занялись любовью на полу на брезенте. Мы лежали на этом жестком холсте, обнаженные, бок о бок, дети двадцатого века, пропахшие краской и буржуазным порядком. Я стала частью белой системы Марка и не была от этого несчастной. Позже я поищу успокоения. Очень глубоко я ощущала боль, какое-то неопределенное чувство охватило меня. Я взяла сигарету. Он принес бутылку воды и начал пить из горлышка. Потные, грязноватые, мы ходили голые. Нам хотелось показать себя в натуральном виде. После долгой разлуки мы чувствовали приятное физическое возбуждение, в нашей связи не было никакой игры. В нашей супружеской непринужденности было что-то успокаивающее. Брак позволял жить разобщенно, при этом каждый из супругов был пленником другого. Не было нужды соблазнять.
      Позже я нашла халат. Он выудил трусы из шкафа. И принес бутылку воды. Я никогда не пила из общей бутылки. Предпочитала пить из своей. Я все еще не оправилась от отвращения, которое у меня вызывала общая ложечка, переходившая от мамы ко мне, когда она меня кормила кашками.
      С водой и сигаретами в темной комнате посреди валиков и трех открытых банок краски мы чувствовали себя чужими внутри нашей клетки.
      – Ты останешься со мной? – спросил он.
      – Наверно. Это потому, что ты решил подновить все. Я нахожу, что ты внимателен.
      Изо всех сил мне хотелось узнать, любила я его или нет.
      – Внимателен? Я не внимателен, – сказал он. – Мне тебя не хватало.
      Он замолчал. Задумался. Затем сказал.
      – Я знаю, что чего-то чуточку не хватает в наших отношениях, чтобы все было в порядке. Но я не смог бы тебе сказать точно, чего именно. Соучастия? Товарищества? Чуть больше смелости..
      Я думала о квартире, которую собиралась купить. Но я не могла об этом говорить теперь.
      Я смотрела на него. Марк похудел и выглядел усталым. Мы вернулись из длительного путешествия. Он – из месячного одиночества, я – из четырехнедельного потрясения. Как рассказать ему о Грегори? О Санто-Доминго, о семье-призраке, о моих деньгах? Я любила мои секреты, эти спокойные пласты молчания. Я давно поняла соблазнительную власть молчания. Спрятала свои семьдесят пять тысяч долларов под кровать. Не надо, чтобы я думала о них, когда мы будем снова заниматься любовью ночью. Завтра я пойду в банк. Мои доллары. Я их поменяю и истрачу. Я расскажу красивую историю Марку, когда у меня будет своя квартира. Приглашу его туда. Устрою себе гнедо, чтобы уберечься от рутины и износа. Сможет ли он согласиться с тем, что у меня будет свой угол? Я не знала. Я обретала Марка, знакомую обстановку. С восторгом и затаенной тоской. И несколькими тайнами. К счастью.