ИТАК, у моего мужа есть двойник. Я улыбалась. Со спины сходство было невероятным. Я смотрела на мужчину, идущего в толпе с белокурой девицей, которая опиралась на его правую руку.
      Улица копошилась, был полдень, конторы выплескивали своих служащих. Распространявшийся из булочных-кондитерских запах теплого хлеба и свежего кофе пополудни притягивал к ним проголодавшихся. Я следила за мужчиной, одолжившим силуэт у моего мужа. Одновременно такой чужой и родной, он шагал под солнцем, теперь он держал девушку за руку.
      Менее часа тому назад в лицее, где я преподаю английский язык, директор сказал мне:
      – Нам нужно помещение для выпускного экзамена. Скажите своим ученикам, чтобы они шли домой.
      Я даже не успела его поблагодарить за несколько часов свободы. Это было так неожиданно, как если бы я получила охапку цветов. Выйдя из лицея, я втиснулась в автобус, мне нужно было зайти в магазин на улице Буасси-д'Англа. В течение многих недель мне не удавалось это сделать.
      От разгоряченного в этот час Парижа, дышавшего душным воздухом из солнца и пыли, разило окисью углерода. Я любила Париж. Я намеревалась купить мужу роскошный банный халат, очень дорогой, что было настоящим безумием. Этим поступком я, вероятно, привела бы в замешательство свою свекровь, это насекомое, которое чувствует себя непринужденно лишь в постели под балдахином. На душе было радостно, я наслаждалась этими несколькими часами, полученными в подарок. Я напевала. Назойливый мотив, как репей, застрял в памяти: «Горячо, горячо, горячо, и любовь горяча. Нежно, нежно, нежно, и любовь нежна». Мне был непонятен смысл этого надоедливого припева, возникшего в чьей-то голове. У меня не было больше времени следить за шлягерами.
      Раскрасневшаяся от солнца, увлекаемая потоком пожирателей бутербродов, я постепенно продвигалась к магазину. Я видела, как пара появлялась и исчезала в толпе, подхваченная людской волной. Мой муж обедал в этот час в столовой научно-исследовательского центра, где он работал уже десять лет. Я нагло рассматривала силуэт мужчины: такое же уплотнение между лопатками, такой же цвет волос, как у Марка, настоящее генетическое совпадение. Под руку, плотно прижавшись друг к другу, они шагали в ногу. Девица пыталась произвести впечатление, играя волосами, их золотистость бросалась в глаза, поскольку была явно естественного происхождения. Время от времени она отбрасывала их назад, отводила от лица. Хрупкая, стройная, с узким станом, она выглядела очень эффектно, иногда она наклонялась к нему и шептала на ухо. Так близко, что могла бы откусить мочку уха. В порыве нежности мужчина обнял ее за плечи и повернулся к ней. Они остановились, и мое дыхание тоже. Я дрожала, задохнувшись, словно вынутая из воды рыба. Я узнала Марка, моего мужа.
      Я вышла за него замуж восемь лет назад, я вступила в добропорядочный брак с явным удовольствием. Мне казалось, что наш брак был исключительно удачным. Остановившись на тротуаре как вкопанная, я мешала прохожим. Меня слегка подталкивали. Я считала Марка искренним и не способным лгать. Как в дурном сне, я прошла мимо нищенки, которая протягивала ко мне потемневшую от грязи руку. Я пожала плечами. Она тотчас поняла, что мое дело плохо. Что делать? Захватить их врасплох? Окликнуть? Обратить все в шутку или заплакать? По характеру я была сдержанной. Но может быть, лучше объясниться немедленно? Мы решили прожить нашу совместную жизнь без всякого обмана: «Если однажды тебе кто-то понравится, ты мне скажешь». «Если какая-то девица начнет тебя провоцировать, ты меня поставишь в известность, и мы обсудим эту проблему вместе».
      У входной двери нашей квартиры было вывешено расписание нашей работы. В любой момент дня каждый знал, где находится другой. Для него я была в лицее.
      Марк, в рубашке с засученными рукавами (что же он сделал со своим полотняным пиджаком?), не чувствовал опасности. Он поцеловал девицу в висок. У этой мадонны в джинсах был ангельский вид. Зачем молчать и лгать? Чтобы пощадить себя, может быть? Я по-прежнему шла за ними. Жизнь принадлежала им, я была из нее исключена. Они прогуливались, держась за руки. Она разглядывала выставленные в витрине булочной пирожные, искусно разыгрывая девочку-сладкоежку. Она выбрала пирожное. И мой муж польстился на этот вздор. Наивная уловка действовала на него. Он был влюблен. Мне стало нехорошо. Он смотрел на девицу, его лицо от радости расплылось в глупой улыбке. Он вошел в булочную и вышел с видом победителя. Тут же на улице этот кретин принялся ее кормить. Она откусывала от наполеона. Бедный Марк вытирал губки «девочки» носовым платком, который он вынул из груды моих платков сегодня утром. Расслабившись, он балансировал в остановившемся времени. Девица ломалась. Это было бы слишком даже для Лолиты. Его одолевали беспорядочные чувства, в которых присутствовала неудовлетворенность обманутого отца с привкусом кровосмесительного крема. Этот идиот вел себя как настоящий папа-супермен. Она проглотила последний кусок пирожного, которое насытило бы грузчика. Собиралась облизать пальцы. Я была уверена в этом. И она это сделала.
      Я была готова расплакаться. Я искала солнцезащитные очки в сумке, набитой разными вещами. Настоящий восточный базар: зажатый между коробкой сахарина и ключами кошелек раскрылся, вывалив разом все монеты, как игровой автомат при выигрыше. Наконец я вытащила свои очки с искривленными дужками и очень темными стеклами. Я укрылась за этим экраном и, невидимая, продолжала идти. Моя жизнь, немного скучноватая, но казавшаяся прочной и надежной, рушилась. В течение восьми лет я была сама верность. Перед свадьбой я отказалась от своего свободного образа жизни, от свободного времени, от последних капризов ради этого типа. И была счастлива. Сегодня я поняла, что он лгал. Рядом с ним слишком юная девица была похожа на искусную безделушку в рождественской витрине. Ангел на новогодней елке с золоченой трубочкой в руке.
      Я тоже прошла мимо булочной, в витрине которой в желтых отблесках увидела свое отражение. Я бросила взгляд на пироги, торты, ржаные хлебцы, наполеоны, плотно уложенные в ряд, но, будучи непримиримой по характеру, сосредоточилась на своем отражении. Круги под глазами, зачесанные назад, туго стянутые на затылке в узел волосы. Без макияжа, с белесыми ресницами я выглядела непривлекательно. У меня не было времени следить за собой, в лицее шли экзамены. Глубокая морщина посредине лба напоминала мне о начале преподавательской деятельности. Однако я преображалась от малейшего макияжа. Чуточку румян, чтоб подчеркнуть скулы, легкое прикосновение зеленого карандаша к векам, черная тушь на ресницах придавали мне загадочный, даже таинственный вид. Девица откидывала назад волосы, струившиеся каскадом по спине. Мой муж поцеловал ее в шею. «Итак, ты мне изменяешь?» – Мне было противно. Молчаливые слезы? Это был удел моей мамы. Похлопать его по плечу: «Приятная встреча!» Мне было не до игры.
      Она… она смеялась. Обессиленная от смеха, она повисла на Марке. Я и не знала, что мой муж может быть таким шутником.
      Мы приближались к улице Руаяль. Они направлялись к площади Согласия. Почему еще одна блондинка? Я бы признала его право на южанку с черными бархатистыми глазами, но еще блондинка! Ведь мне только тридцать два года. Марку исполнилось тридцать шесть, и ему уже нужна молодая девица. Я отказалась от свободного образа жизни, чтобы прийти к такому результату. Прекрасный итог.
      Практически мы никуда не ездили, каждый год нас поглощала ужасная усадьба, принадлежавшая семье Марка. Она заглатывала нас в июле, и мы покидали ее, пропущенные через курортную мясорубку, но загорелые в середине августа. Мы были французами-домоседами. Вернее, Марк. Я бы отправилась на штурм мира. Но я смирилась с этим, и мне казалось, что мы составляли счастливую пару.
 
      Они не торопились, им не мешала жара. Девица была нежной, как музыка вальса. Как и я когда-то. Я изменилась. Обеспеченная супружеская жизнь отразилась на моей женственности. Иудейско-христианская мораль заставила благонамеренных супругов экономить гораздо больше, чем любой международный кризис. Я не была ни иудейкой, ни христианкой, я была лишь верной женой по убеждению и решению. Из принципа.
      Я искала такси. Мне необходимо было поговорить с мамой. Она пожалеет меня, эта свежая, еще хрустящая драма отвлечет ее. Ведь она знала только свои драмы, притупленные временем.
      Я любила свою мать со смешанным чувством раздражения и нежности. Она была очень уязвимой, ее душа была обнажена. Она никогда не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться. Робкая по натуре, она не знала, как быть, и тешила себя накопившимися в памяти, как в картотеке, невеселыми воспоминаниями. В сорок девять лет она замкнулась в ватной лени в ожидании старости. Мой отец мало тратил на ее содержание. Как все матери, она казалась бессмертной, постоянно жаловалась на одни и те же болячки. Я любила ее временами и в пору экзаменов старалась встречаться с нею. Она могла рассчитывать на меня. Я заботилась о ней весьма эгоистично. Если бы я относилась к ней плохо, то со временем я бы испытывала чувство стыда и раскаяния. Я слишком дорожила своим моральным комфортом, чтобы позволить себе быть дрянью. Не веря ни на секунду, что это возможно, я мечтала о том, чтобы ее жизнь стала обеспеченной и счастливой. Если бы я не вторгалась бесцеремонно в ее жизнь, она бы никогда не напомнила о себе.
      Мать Марка была способна постоять за себя. У нее были деньги, а следовательно, и друзья. В своем огромном доме в Ландах, облаченная в бикини, яркая расцветка которого воскрешала в памяти недавно обретенную независимость некоторых малых стран, она старательно перемешивала в мисках из оливкового дерева салаты с острыми приправами. Она меняла любовников в зависимости от сезона и городов, которые она посещала. Она отправлялась в Зальцбург послушать музыку Моцарта в сопровождении седеющего экс-пианиста, который незаметно отбивал такт. Для поездки в Нью-Йорк, куда она наведывалась иногда, кабину-люкс ей оплачивал молодой финансист, который был моложе ее на десять лет. Прошлым летом ее любовник, настоящий плейбой, теннисист, променявший спорт на мужской конфекцион, морочил нам голову светскими сплетнями. Высокомерная Элиан снисходила до этих разговоров, затем приглашала его разделить с ней сиесту.
 
      Мне было необходимо как можно быстрее броситься в объятия мамы. Пусть она пожалеет меня и утрет мои слезы, снимая их двумя пальцами, как бы это меня ни раздражало. «Оставь меня в покое. Не прикасайся к моей щеке. Не надо. Не трогай мой лоб. Нет. У меня нет температуры». С момента моего рождения я наполнила ее жизнь тревогами. Мир для нее был полон опасностей. Огромный пирог, начиненный динамитом. Когда я была подростком, она изводила себя мыслями о том, что могло бы случиться со мной: любовные переживания, венерические болезни, слишком поздно обнаруженная беременность, простуды, употребление наркотиков.
      Все ей внушало страх. Быть дочерью женщины, которая обрекла себя на ожидание блудного мужа, не лучший подарок, который может преподнести жизнь. Но бывает и похуже…
      Я бежала к маме. Забралась на заднее сиденье такси, облепленного запретами. Назвала водителю адрес. Предупредила его об одностороннем движении. Приветливый пес, сидевший подле него, приподнялся и начал за мной наблюдать, уткнувшись в спинку сиденья.
      – Итак, скоро отпуск? – бросил мне водитель.
      – Н…да.
      Тон, которым я ответила, обескуражил водителя, и он умолк. Утратив всякий интерес, он вел автомобиль как автомат. Знойный город таял под шинами. Отвратительный район, в котором жила мама, пропах фритюром. Пяти– и семиэтажные дома с заставленными подоконниками, часто без лифта, с узкими тротуарами и вечными пробками на улицах. Эта невзрачная улица стала такой же незаменимой, как Суэцкий канал. Было невозможно проехать, минуя ее.
      Такси остановилось возле дома… Никогда не попадут в число архитектурных памятников ни эти ворота, ни этот узкий двор с мусорными бачками с перекошенными крышками. Слева на стене несколько объявлений, написанных на скорую руку, и металлический улей для почтовых ящиков с фамилиями, которые подчас было очень трудно расшифровать. На своем почтовом ящике мама написала: «Г-жа вдова Жирарден». Она предпочитала слыть вдовой, нежели быть брошенной или разведенной. Мне, по-видимому, было десять лет, когда мы поселились в этом доме. Обращавшие на нас внимание люди принимали моего отца, который периодически наведывался к нам, за маминого любовника.
      Я поднималась с трудом. Часто останавливалась. Мне хотелось плакать. У двери на шестом этаже перевела дыхание и позвонила.
      Мама откликнулась:
      – Иду…
      С раздражением я прислушивалась к глухому шарканью домашних туфель. Она спросила по другую сторону двери:
      – Кто там?
      Я начала стучать ногами:
      – Это я.
      – Я? Кто это?
      – Я, Лоранс.
      Она открыла. Я увидела ее синие глаза на взволнованном, слегка увядшем, нежном, очень бледном лице. Я ее чуть не сшибла с ног входя.
      – Ты уже не узнаешь мой голос?
      – Сначала поздоровайся. Не нервничай так… Что происходит? Ты знаешь, я не должна быть дома. Ты меня застала случайно.
      Я ее слушала, едва сдерживаясь.
      – Здравствуй, мама… Поцелуй в левую, потом в правую щеку. Затем я попыталась избежать ритуального осмотра. Она обхватывала мою голову руками и внимательно разглядывала лицо, чтобы определить мое настроение, как арбуз на рынке.
      – Тебе нужен отдых, моя девочка. Ты устала. Я высвободилась из ее рук.
      – Ох, мама…
      – Ты груба, – сказал она. – Почему ты пришла? Чтобы обидеть меня или чтобы сделать мне приятное? Я тебе говорила: не приходи, не предупредив по телефону. Теперь я работаю в ювелирном магазине каждый день. Сегодня господин Берри занимается инвентаризацией.
      У меня не хватало слов, я задыхалась от досады.
      – Ладно, ладно… Твой шестой этаж меня доконал.
      Прихожая была узкой, настоящий пенал.
      – Хочешь чашку кофе? – спросила она.
      – Даже две…
      У меня пересохло в горле и душа изнывала от горя. Мы направились в кухню. Она остановилась и сказала:
      – Ты всегда сердишься, если я не открываю в ту же секунду. В Париже следует быть осмотрительным. На третьем этаже опустошили квартиру. Вывезли все…
      – Вывезли?
      – Даже канарейку прихватили…
      Я не могла больше сдерживаться.
      – Обворовали? Но что можно украсть в этом доме?
      Стоя по-прежнему в полутемном узком проходе, он догадалась:
      – Ты плакала?
      Броситься бы к ней, излить море слез на ее блузку, рыдая на ее груди, протягивая руку к носовому платку, как утопленница, голова которой все еще выступает из воды, к спасательному кругу. Плакать, чтобы утешили. Услышать, что я самая красивая, самая умная, самая достойная женщина в мире и что лишь неотесанный мужлан мог причинить мне зло. Мама обожала меня почти с религиозным фанатизмом. Я упивалась ее любовью. Будучи злым, неуклюжим подростком, я делала ей больно, но она всегда утешала меня. Я ревновала ее. Я не хотела, чтобы какой-то мужчина отнял у меня маму, и страдала, когда возвращался отец. Сегодня мама узнает, что ее несравненная замечательная дочь обманута.
      – Скажи, что ты любишь меня, мама. Она сощурила глаза.
      – Ты заболела?
      Ее ласка, я нуждалась в ней, но я не принимала ее, когда она для меня была обременительной. Мама должна была проявлять открыто свою любовь только тогда, когда она мне была необходима.
      – Тебя уволили?
      – Нет.
      – Беременна?
      – Нет.
      – Почему ты не в лицее?
      – Директор отпустил меня на полдня, ему нужен был мой класс для экзамена на степень бакалавра. Я воспользовалась этим случаем, чтобы сделать кое-какие покупки.
      – Ты ела? Нет, ничего! Глядя на тебя…
      «Мама, я случайно наткнулась на Марка. Он прогуливался с девицей. Он мне изменяет». Мне хотелось все это сказать. Слова застряли в горле, я лишилась дара речи.
      – Ну вот, ты, должно быть, голодна. Когда ты была ребенком, ты плакала, когда хотела есть.
      – Возможно.
      Я пошла за мамой. Сколько себя помню, мы ели на кухне. Наша социальная среда была неопределенной. Мы не принадлежали ни к рабочим, ни к буржуа, ни к интеллигенции. Мы страдали от постоянной нехватки денег. Очень часто я помогала маме приводить в порядок ее бюджет. Впервые в жизни я обедала в настоящей столовой у своей школьной подруги, когда я ходила в начальную школу. Смущаясь, подражая другим, я положила слегка накрахмаленную салфетку себе на колени. Я не смела смотреть на прислугу, она подносила блюдо каждому. Я не знала, как пользоваться столовыми приборами. Я зажала их в кулаке. Мать моей подружки воскликнула:
      – Никогда не накладывают себе на тарелку одной рукой, малышка. Сервировочные приборы держат в обеих руках.
      Я сильно покраснела и взяла вилкой несколько зеленых фасолин. Я заметила, что эти люди пили кофе из маленьких чашек в гостиной. Сидя, они держали блюдце, не роняя маленькую ложечку, и курили. «Значит, богатые обладают также и сноровкой». Я понимала, что мы другие, и одергивала маму, когда она накладывала себе салат одной рукой.
 
      Окно маминой кухни выходило на небольшой двор, посредине которого возвышался каштан с густой листвой. Как затерянная в пространстве космическая капсула, кухня плыла в этом мире. Серые крыши Парижа тянулись, насколько хватало глаз. Помятые, покрытые скользящей черепицей, эти крыши, над которыми возвышались трубы с ободками сажи, давали приют почтовым голубям, безучастным антеннам и накопившимся мечтам. Над нашим домом солнце описывало полукруг. Его желтые лучи, как горящие фитили, прорезали крону каштана. Случалось также, что солнце, перекрывая нарастающую тень, рассыпало по нашим лицам зеленые и желтые блики.
      – Жалюзи по-прежнему не починены?
      – Нет. Они даже не отвечают… Они даже не появлялись.
      «Они» для мамы представляли высшую власть, могущественную и капризную. Группа, состоящая из лиц, которых следовало уважать: синдик жилого дома, политические деятели, лавочники, полицейские, почтальоны, доставляющие ордера, участковые врачи или во время обстоятельных обследований врачи из ближайшей больницы, а также некоторые журналисты, выступавшие по телевидению. «Они сделали», «они сказали», «они обещают».
      Как мини-паровоз, кофеварка с шумом распространяла аромат. У нас все было дешевым, кроме кофе.
      – Подогреть немного молока?
      – Мама…
      – Или ты предпочитаешь холодное?
      – Мама… Марк…
      – Ты пьешь с сахаром или без?
      Я взорвалась, освобождаясь от чувства неудовлетворенности:
      – В три часа дня ты в домашних туфлях и переднике. Почему? Красивая женщина, как ты…
      Мать посмотрела на себя с виноватым видом, как ребенок, испачкавшийся вареньем.
      – Чем он плох, мой передник?
      – Ты похожа на официантку из столовой. Но никто не заходит поесть…
      Мне бы следовало откусить себе язык. Я обидела маму.
      – Ты мне делаешь больно, значит, ты несчастна, – сказала она слегка металлическим голосом. – Зачем ты пришла?.. Я больше не верю приступам дочерней любви.
      Она пригвоздила меня своим обволакивающим чистым взглядом, словно синей рукой. Эта лазурь неба, эта лазурь Нила, эта лазурь незабудки, эта лазурь, достойная воображения поэта, жаждущего искренности, околдовала меня. Мама смывала эту бесподобную лазурь потоками слез. Я вздрагивала от мысли, что однажды ко мне явится призрак мамы. На заре, кажущейся спокойной, когда перламутровая непроницаемость освещает погребальную серость конца ночи, мама наклонится надо мной, чтобы посмотреть на меня, чтобы свести меня с ума терзаниями оттого, что я не выполнила своего долга перед ней. Она требовала для себя так мало.
      – Твой кофе…
      Присутствие мамы помогало мне разобраться в происходящем. Если я отправлюсь путешествовать, чтобы отомстить? У меня были небольшие сбережения, которые предназначались для покупки квартиры совместно с Марком. Но я отказывалась от мысли строить жизнь на обмане. Подружки у него, дружки у меня. Если мы не подходим больше друг другу, зачем жить вместе?
      – Мама…
      – Ты хочешь поджаренного хлеба? У меня очень свежее масло…
      Я никогда не могла устоять перед хлебом, поджаренным на масле. Я похрустывала им с безумным удовольствием и опорожняла вторую чашку кофе.
      – У меня есть еще банка прошлогоднего вишневого варенья. Тебе оно нравилось… Я открою?
      – Мама?
      – Сейчас…
      Она поставила передо мной банку, которую она только что открыла. Я объедалась с горя.
      – Мама, я должна тебе сказать…
      – Иду.
      Наконец, она села, но смотрела на кастрюльку, чтобы молоко не убежало. Мама никогда не слушала. Ей хотелось кормить свою семью. Я чувствовала себя в зародышевом состоянии.
      – Знаешь, мама, Марк… Я давилась слезами.
      – Сначала поешь, наберись сил…
      Любое волнение отнимало у нее много сил. Мама налила мне еще кофе. Я смотрела на допотопную кастрюльку с молоком, она была такой древней, как будто ее извлекли из римских раскопок. Безразличие моей матери к недостатку комфорта удручало меня. Я набрала целую ложку вишневого варенья с тремя почти нетронутыми ягодами. Настоящий восторг. Я начала разбираться в своих ощущениях, я выходила из шока. Смешались ярость, гнев, отчаяние, месть, надежда сделать что-нибудь в возмещение обиды. Я сосредоточилась на сложных расчетах. А если поехать в Соединенные Штаты…
      – Осторожно с косточками, – сказала мама.
      Мне принадлежала половина денег, предназначенных для покупки квартиры. А если бы я растратила эти деньги? Если вместо половины крова я бы подарила себе целый мир. Авиабилет первого класса, гостиница люкс в Нью-Йорке или на Карибских островах. Мало-помалу я представляла непостижимое: промотать все, что у меня было. Я должна сохранить работу, но подарить себе два месяца шикарной жизни. А что потом? Я предпочитала об этом не думать. Я не верила в это. Но эта мысль не покидала меня…
      – Что с тобой случилось?
      – Это связано с Марком.
      – Проблемы в конторе…
      Я повторила:
      – Научно-исследовательский институт – не контора… Марк работает в лаборатории.
      Мама пожала плечами.
      – Какая разница…
      По моей просьбе она сняла передник, завязала бант на своей блузке и провела машинально по юбке.
      – Мам, у тебя замечательная фигура…
      – Одинокая женщина живет на йогуртах, – сказала она.
      – Тебе следует изменить образ жизни, мама.
      – Ты пришла, чтобы мне это сказать?
      – Нет, но я решила в будущем уделять тебе больше внимания…
      – В этом нет нужды. Я больше не считаю годы, вы забыли о моем дне рождения. Мое столетие? Вы узнаете о нем из газет. Я буду гордостью квартала. Так что с Марком?
      – Он…
      Слова застряли в горле. Мне хотелось, чтобы меня успокоили, но не жалели. Без всяких сравнений. Я была согласна на все, но только не участь мамы. Мне не хотелось бы пополнить компанию обманутых женщин, которую возглавляла мама. Я предприняла отвлекающий маневр, чтобы выиграть время.
      – У тебя нет ни одной морщины, мама… Она улыбнулась.
      – Ты скрываешь от меня что-то очень важное…
      – Нет.
      Светло-каштановые волосы с проступающей кое-где сединой, длинные, загнутые черные ресницы. Тонкий нос придавал детскую невинность лицу, которое время забыло испортить. Мама была старше меня на семнадцать лет, но мой жизненный опыт был несравненно богаче.
      – Тебе следует подкрашивать волосы, мама…
      – Ты насмехаешься надо мной?
      – Нет, послушай…
      Она бросила взгляд на свои часы-браслет.
      – Твой отец должен позвонить мне до отъезда в отпуск.
      Привыкнув быть жертвой супружеской неверности, мама примирилась со свободой отца, потому что она не могла сделать иначе. Мне было страшно услышать: «Моя бедняжка, ты знаешь, наконец, что такое быть обманутой… Ты увидишь… Ко всему привыкаешь. Вначале это тяжело. Чувствуешь себя униженной, старой, отвергнутой. Мало-помалу приспосабливаешься».
      – Мне бы хотелось подарить тебе отпуск, мама.
      – Ты выиграла в лото?
      – Нет.
      – Ты собираешься дать мне денег, зачем? Чего ради?
      – Я так решила.
      – Интересно, что сказал бы твой отец, если бы я отправилась в отпуск?
      – Какое ему до этого дело?
      – Он мне звонит иногда…
      – Мама, он издевается над тобой.
      – Но время работает на меня. Твой отец гоняется за молодыми женщинами. Скоро уже будет двадцать пять лет, как он это делает. Когда он начнет выбиваться из сил, он вернется.
      – И ты его примешь?
      – Пойми, – мама пустилась в объяснения, ища глазами сигареты, – мне нечего терять. Он вернется помятый, скрученный ревматизмом, на диете, с подозрением на диабет… Но он вернется. Ты представляешь, что у какой-то полюбовницы появится желание готовить ему десерты с заменителем сахара? Для очень богатого мужчины – да. Но не для него.
      – Ты говоришь, полюбовница?
      – Да, полюбовница. Мать рассуждала вслух.
      – Сердце, сосуды, суставы изнашиваются быстро… В пятьдесят пять лет мужчина меньше подвержен влиянию возраста, чем женщина, но он сдает к шестидесяти. И поделом…
      Я представила отца в кресле-коляске.
      – Тебе следовало развестись. Найти другого мужчину, чтобы устроить свою жизнь.
      Она задумчиво смотрела на свою дымящуюся сигарету.
      – Разрыв происходит сгоряча, – сказала она. – В большом, но красивом гневе. Как только начинаешь размышлять о своем будущем, все кончено. Не осмеливаешься. Хорошего мужчину на улице не найдешь. Поменять плохого на худшего? С какой стати?
      Я никогда не могла понять причину своего порыва. Зачем я принялась врать маме, единственному существу в мире, которому я могла рассказать все? Чтобы она не сравнивала себя со мной? Неубедительный довод. Я дала волю своему воображению. Вместо того чтобы рассказать о своей беде, я попыталась собраться с духом, рассказывая ей небылицы.
      – Я собираюсь бросить Марка…
      – Что ты говоришь?
      Она распознавала слова по движению моих губ, как глухонемая.
      – Бросить Марка? Ты шутишь?
      Порозовев от волнения, она ловко подбирала крошки, чтобы скрыть свою нервозность:
      – Что-то случилось?
      Нельзя маме рассказывать все, что придет в голову. Я должна тщательно продумать свое вранье, чтобы оно было правдоподобным. Устав от попыток придумать что-то толковое, я готова была провалиться… Мама воскликнула:
      – Ты видишь, твою мать бросили, а теперь ты собираешься сделать то же самое со своим мужем?
      У меня не было другого выхода, как продолжать врать.
      – Я встретила очень хорошего человека…
      – Лучше Марка?
      – Он другой.
      – Ты сошла с ума, связаться… Бросают в крайнем случае, и к тому же ради лучшего. Но ради «другого». Кто он?
      – Американец.
      Я фантазировала с наслаждением.
      – Американец? – Она помолчала. – Я могла бы поклясться, что первым начнет изменять Марк. Он был слишком хорош. Слишком послушный. Тебя не беспокоило то, что по субботам он ходит по магазинам? В тридцать шесть лет ученый, красавец, погряз в быту, толкает тележку в универсаме и закупает лапшу на неделю… Это страшно… И кроме того, если бы он это делал для сверхсоздания, но не для преподавательницы из лицея!..
      – Мама, к сожалению, я работаю. Мне хотелось бы тоже закончить свою работу по Фолкнеру. Но я не успеваю…
      – Ты же сдала свою тему, чего ты хочешь еще? Еще один диплом – и у тебя вообще не будет мужчины…
      Я начала злиться. – У тебя нет диплома, мама, и мужчины тоже.
      Она выдержала удар стойко. Она справилась с собой, чтобы избежать разрыва, который мог бы нас разлучить, учитывая наше упрямство, на годы.
      – А американец? Чего он хочет?
      – Я точно не знаю.
      – А ты?
      – Побывать в Нью-Йорке. Обрести немного свободы. И самое себя.
      – Ты мечешься в вакууме, Лоранс. Если бы у тебя были дети…
      – Чтобы страдать так, как ты? – Я зашла слишком далеко. – Ты все еще сожалеешь о том, что у тебя нет внуков. Займись собой.
      – Если мы не можем мирно разговаривать, – сказала она усталым голосом, – то нам лучше не встречаться. Некоторое время.
      – Ты меня спроваживаешь? Она пожала плечами.
      – Я никогда тебя не пойму.
      – Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться…
      Она наклонилась ко мне.
      – Поговорим об американце.
      – Его сын в моем классе.
      – Я сгораю от любопытства, – сказала она.
      Я сочинила красивую, но короткую историю.
      – Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла.
      – У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее.
      – Но у него были трудности. Мы понравились друг другу.
      – Сколько ему лет?
      – Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение…
      Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать.
      – …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника.
      Мама наблюдала за мной:
      – Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив…
      Я вскрикнула.
      – Ленив?
      – Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается.
      – Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости.
      – «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк…
      Я резко оборвала:
      – Исследователь высокого уровня.
      – У него астрактная работа.
      Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить.
      – То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука.
      Кроткая, как агнец, мать продолжила:
      – Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог.
      «П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных.
      – Мне кажется, что вы живете недостаточно…
      – Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы?
      – Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна.
      Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных.
      – Вы еще молоды.
      – К счастью, ты признаешь хоть это…
      – Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны.
      Мама только что разрушила представление о нашей чете.
      – Ты мечтала о другом, Лоранс.
      – Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна.
      – С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю.
      Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем.
      – Послушай, мама…
      – Я тебя слушаю.
      Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила:
      – Я тебе дам денег.
      – На путешествие, – сказала она.
      Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь.
      – Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется…
      – Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она.
      – Смутно…
      – Ты сделала все, чтобы это не получилось.
      – Не получилось что?
      – Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
      – Стоило тебе лишь освободиться, мама.
      – Легко сказать.
      – Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
      – В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
      Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
      – У тебя никогда не было любовников, мама?
      – Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
      – Я ничего не хочу. Я ухожу.
      Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
      – Он свободен, твой американец?
      – Наверно.
      – Как долго ты будешь с ним?
      – Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
      – А что известно об этом Марку?
      – Пока ничего.
      – В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
      Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
      – Ешь.
      – Спасибо.
      – Если бы я могла дать тебе совет…
      – Валяй.
      – Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
      – Ты себе этого не советовала?
      – Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
      – Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
      – Я его прощу, – сказала она лицемерно.
      – Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
      – Цирк?
      – Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
      – Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
      – Я люблю тебя, мама…
      Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
      – Папа – урод.
      – Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
      – Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
      – Тогда зачем появляться перед мэром?
      – Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
      – Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
      – Условностей?
      – То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
      – Ты была всегда с Иветт.
      Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
      – Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
      Я похолодела от волнения.
      – Ты нам лгала?
      – Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
      Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
      – Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
      Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
      – Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
      С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
      «Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
      Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
      Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
      – Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
      – После твоего замужества…
      – А папа этому верил?
      – Безусловно. Ему только это и требовалось.
      Я принялась кричать:
      – Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
      Она вздохнула.
      – У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
      – А если бы отец умер?
      – Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
      – Мама…
      – Да.
      – Ты его ждешь из своих святейших принципов?
      – Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
      – Поменяй религию, мама… Разведись…
      – Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
      Тогда я завопила:
      – Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
      – Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
      Она побледнела.
      – Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
      – Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
      – Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
      Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
      Мама нарушила наше молчание:
      – Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
      Я быстро подсчитывала в уме.
      – Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
      – Целое состояние, – воскликнула она.
      – Долг. То, что папа потратил на меня.
      – Где ты возьмешь эти деньги?
      – Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
      – Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
      – Так мы будем более свободными…
      Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
      – Он не принимает наркотики?
      – Кто?
      – Кто? Американец…
      – Да нет! Нет!
      Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
      – Так, я ухожу…
      – Ты придешь завтра?
      – Послезавтра с деньгами.
      – Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
      – Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
      – Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
      – Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
      – Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
      Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
      – Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
      – Резкой?
      Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
      – Тебе больно?
      Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
      – Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
      – Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
      – Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
      Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
      – Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
      Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
      – Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
      – Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
      – Я уже подумала, – сказала она.
      – Куда?
      Я была ошарашена.
      – Ты узнаешь об этом позже.
      – Послезавтра в это же время…
      – Позвони предварительно.
      – Непременно…
      Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
      – Осторожно, – воскликнула женщина.
      Она наклонилась над собакой.
      – Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
      – Извините.
      Надо было поскорее убраться отсюда.
      Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
      – Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
      – Пожалуйста…
      – И еще плитку твердого шоколада.
      – Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
      Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
      – Свободно?
      – Да.
      Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
      – Куда едем? – спросил водитель такси.
      – Порт д'Отей.
      Затем я уточнила адрес.
      Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
      Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
      Мое самолюбие страдало.

      МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.
      Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
 
      Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
      Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
      Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
      По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
      Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
      У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
      – Алло, – сказала она, дыша в трубку.
      – Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа. Мне надо было поговорить с тобой.
      – Лоранс… Лоранс?
      – Лори.
      – Ах, Лори. Рада тебя слышать. Что ты хочешь? Я очень спешила, заикалась, краснела.
      – Элеонора, ты мне сказала, что я могу приехать, когда захочу, и остановиться у тебя…
      – Когда я это сказала?
      – Когда ты была у нас…
      – О Господи, пять лет тому назад…
      – Время идет так быстро…
      Я готова была говорить что угодно. Мне было стыдно за свой звонок, я предпочла бы положить трубку и сделать вид, что нас разъединили.
      – В Нью-Йорке очень жарко, – заметила Элеонора. – Сейчас неподходящее для приезда время.
      – Что касается меня, то как раз. К тому же я не могу приехать в течение года. Элеонора, Марк мне изменяет.
      Она воскликнула:
      – Нет, это неправда…
      – Да.
      – С кем?
      – С очень молодой девицей. Я об этом узнала сегодня пополудни. Но он еще не знает, что я это знаю. Вечером я ему скажу, что я его видела, и одновременно объявлю о своем отъезде.
      Женская солидарность, сострадание, любопытство превратили Элеонору в ангела-хранителя.
      – Ну, разумеется, ты можешь приехать… Здесь настоящее общежитие, проходной двор для приятелей. Тебе не будет скучно. Но они никогда подолгу не задерживаются. Одна или две ночевки, чтобы не платить за гостиницу. Знаешь, квартира, в которой я живу, не имеет ничего общего с той берлогой, которую ты знала.
      – Ты сменила адрес. Три года тому назад, не так ли?
      – Точно, – сказала она. – И когда ты приезжаешь? У меня не было даже билета.
      – Через несколько дней…
      Импровизация на европейский лад ее раздражала.
      – O'key darling, но в какой день? Я уезжаю послезавтра вечером. Надо, чтобы тебе передали ключи.
      Внутри меня замигало, как в калькуляторе. Снять деньги 27-го, купить билет, запросить визу.
      – 1 июля.
      Я добавила:
      – В пятницу, 1 июля.
      – Нет, 1 июля – четверг, – сказала она. – Darling, невозможно попасть сюда без ключа от парадного. Швейцара нет. Позвони мне завтра, чтобы я знала время твоего прибытия в аэропорт Кеннеди. Мне кажется, в 14 часов по местному времени. Чтобы получить багаж и добраться на такси, тебе потребуется больше часа. Дирк, калифорнийский приятель, подождет тебя у дома, чтобы передать тебе ключи. Мы с ним увидимся в Калифорнии. Тебе несказанно повезло, что ты меня застала. Обязательно подтверди мне время прибытия.
      – Спасибо, Элеонора.
      – Супругам иногда следует расставаться.
      Словоохотливая Элеонора высказывала свои соображения по поводу супружеской жизни. Мой отъезд мог быть реальным. Однако совместная жизнь с Марком в течение восьми лет искалечила меня. Женщина с клюкой нуждалась в мужчине с клюкой.
      – Я жду твоего уточнения завтра в это же время. Затем я тебе позвоню из Сан-Франциско, когда ты будешь уже здесь. Ты можешь оставаться на все лето, если тебе захочется…
      Мое сердце зашлось от благодарности.
      – Спасибо, Элеонора. Она добавила:
      – Что касается Марка, все уладится. Мужчина в процессе мутации становится непредсказуемым.
      Мысленно я представила Марка, помещенного в колбу. Через прозрачную стенку он мне протягивал счет за телефонный разговор.
      – Элеонора, я тебе очень признательна, действительно, ты очень…
      – Не говори ничего. Это могло бы случиться и у меня с моим типом. Я тебе расскажу о нем. Он немного сложный, но приятный.
      Преданная Элеонора. По улице промчалась пожарная машина.
      – Надеюсь, это не ваш дом горит? – воскликнула Элеонора.
      – Нет. Обнимаю тебя.
      – Чао, дорогая, – сказала она.
      Я осталась у телефона. У меня была надежная крыша в Нью-Йорке, что мне позволяло с большой легкостью отдать часть денег маме.
      Несколько лет тому назад Элеонора провела у нас три недели. Благодаря ей мы смогли проверить на практике дорогую нашему сердцу теорию: жить с открытыми дверями и принимать гостей. Элеонора была моей лучшей подругой во время двухлетней учебы в Нью-Йорке. Она жила тогда в комнате, которую ей снимали родители. В Париже позже я рассказала Марку об Элеоноре. Дурочка, какой я была в ту пору, я ему наговорила лишнего. Он был в очень приподнятом настроении, ожидая приезда к нам американки-красавицы. Она приехала на Пасху, волоча свой единственный багаж – огромную сумку из цветной ткани. Я была счастлива и благодаря ей беззаботна, как во время моей учебы в Нью-Йорке. Она нас щедро одарила подарками, я тотчас повесила на дверь ванной комнаты огромный плакат с гориллой. Она привезла мне маленькие флакончики с маслом жожоба и помогала мне на кухне приготовить ужин. Мы смеялись до слез, позабыв о кастрюлях на газовой плите, запах горелого вызвал у нас новый взрыв смеха.
      – По-французски вы говорите: «Дело дрянь», не так ли?
      Корчась от смеха, я сказала, что это правильно, но некрасиво.
      Вначале при появлении Марка мы умолкали, и он чувствовал себя неловко.
      – Мне бы хотелось тоже посмеяться.
      Ему доставались небольшие порции вранья вперемешку с правдой.
      – Он знает о Бенжамине? – спросила у меня Элеонора.
      – Он подозревает кое о чем, но он не хочет об этом знать. Правда. Он очень ревнив.
      – Ясное дело. Он боится сравнения.
      – Не думаю. Он буржуа.
      – Но все же мужчина. Чем меньше он знает, тем лучше.
      Элеонора знала меня незамужней, свободной и упрекала меня за верность Бенжамину которую, как она считала, он не заслуживал.
      – Он тебя бросит, – говорила она.
      Приехав в Париж, Элеонора видела меня с мужем в обустроенной жизни. Она проявляла научный интерес к нашему браку. С восхищением убеждалась в нашем счастье.
      – Он, пожалуй, красивый парень, твой Марк, – заметила она однажды.
      Я не опасалась ее. Мы шли с Марком по накатанной нашими привычками дороге. Мы обращались друг к другу «дорогой», «любовь моя». Элеонора постигала с удовольствием супружескую жизнь французов. Она спросила у нас, не были ли мы «swingers», я не поняла, почему Марк покраснел.
      Обычно утром и вечером Марк расхаживал голым. В конце первой недели он позабыл о присутствии Элеоноры, однажды я услышала крик. Марк вбежал в спальню.
      – Ты слышала, как она кричала?
      – И тем не менее ты совсем не похож на сатира…
      – Ах так? – произнес он разочарованно.
      Уверенная в себе, привыкшая обращать на себя внимание и покорять, я не испытала и тени ревности.
      – Как ты находишь Элеонору?
      – Приятная кобыла…
      – Ты преувеличиваешь.
      Я мурлыкала от удовольствия. Оскорбительный комплимент меня очаровал. Мне нечего было бояться. Постепенно присутствие Элеоноры начало сказываться на наших интимных отношениях. Она занимала маленькую комнату, нас разделяла стена, тонкий слой бетона с хорошей акустикой. Мы слышали, как она чихала вздрагивая. Будучи скромными и стыдливыми, мы не прикасались друг к другу, чтобы не привлекать внимания. Вначале мне было трудно привыкнуть к мужчине в доме. До замужества у меня были короткие связи, за исключением романа с Бенжамином. Акт, который называют любовью, не был обременен обязательством приготовить еду или пить кофе по утрам. Мимолетным увлечением был друг, приятель, соучастник, влюбленный. Но он уходил, или я упаковывала вещи. Радость или разочарование имели одинаково быструю развязку. Марк любил меня такой, какой я была. Этот простой подход был таким же полезным, как и экономным. Позиция Марка располагала к лени. Я не прилагала никаких усилий, чтобы быть соблазнительной.
      Марк не понимал различия между бюстгальтером для кормилицы и бюстгальтером из черных тонких, как паутина, кружев. Так он говорил, и мне хотелось убедиться, что он не лгал. Однажды из-за забастовки в лицее я оказалась свободной. В результате длительных поисков я смогла купить под испытующим взглядом чересчур накрашенной продавщицы прозрачное дезабийе, бюстгальтер с отделкой из сатина и соответствующие трусики. Вечером я подкрасила глаза, надушилась дорогими духами и вошла в спальню на каблуках в семь сантиметров. Едва удерживая равновесие, я обратилась к нему:
      – Ну как, дорогой…
      – В чем дело?
      Погруженный в чтение английского научного журнала, он даже не взглянул на меня. Он был раздражен чтением. Незнакомые слова он должен был записывать на скорую руку, а потом искать в словаре.
      – Дорогой…
      – Да, – сказал он.
      Он поднял голову.
      – Уже началась распродажа? Ты покупаешь, что угодно. – Затем добавил: – Я не собираюсь еще спать, я должен закончить эту статью. Если у тебя есть дела… Не тяни…
      В фильмах после трепетной любовной сцены героиня кладет голову на грудь, часто волосатую, героя и засыпает, обессиленная, камера удаляется. Затем мы их снова видим изысканно одетыми и неутомимыми за завтраком. В реальной жизни супруги, у которых общая спальня, автоматически совершают жертвоприношение. Жертвой становится другой. Тот, кто страдает от газет, которые читаются в кровати, от журналов, которые падают с глухим звуком на пол, от этой лампы, проклятой или благословенной, в зависимости от того, кто ею пользуется. Деньги приносят счастье, если их нет, то у каждого – своя ночь. Мне казались варварскими западноевропейские принципы, которые помещают супругов в одну кровать, как в парный гроб.
      Я мечтала о квартире с дополнительной спальней, клетушка, в которой спала Элеонора, была нежилым помещением. По мнению Марка, которое он мне высказал когда-то, отдельная спальня является прелюдией к разводу. Однако с тех пор, как я существую, я хотела спать в отдельной комнате.
      Сегодня вечером отвращение к двуспальной кровати было обоснованным. Марк после объятий с девицей будет спать рядом со мной. Марк? Он должен быть здесь через полчаса. Я его ждала. В тот вечер, когда мне хотелось предстать загадочной женщиной, когда мне пришлось снять соблазнительное облачение, тонкий каблук зацепился за черное кружево. Я скомкала эти тряпки и, разозлившись, не произнося ни слова, голая легла в постель.
      – Ты простудишься, – сказал он, продолжая читать.
      Затем он подчеркнуто повернулся ко мне спиной со вздохом. Я ему мешала читать. Временами я слышала его бормотание. Ему надо было поделиться своими замечаниями: «Немцы пытаются имплантировать некоторые генетические элементы, предварительно удаленные из клеток, проникая в зародыш…»
      – Нет! Я хочу спать. Он начал чихать.
      – Следовало бы избавить меня от твоих духов по вечерам. Ты же хорошо знаешь, что у меня начинается аллергия, если я нервничаю.
      Я встала решительно, надела ночную хлопчатобумажную рубашку и улеглась, непреклонная и окоченелая.
 
      Мне было любопытно, как Марк будет мне лгать вечером. Ожидая его, приготовила себе ванну. Нырнула в нее, погрузившись в воду до губ. Бедра немного утолщены, что свидетельствовало о недостатке движения. Но остальное было в порядке. Моя фигура была стройной, груди выступали вперед, нигде никаких жировых складок. Внимательно осмотрела правую руку, затем левую. Удлиненные ногти требовали постоянного ухода. Отныне я найду время, чтобы они были ухоженными. Я взбила пену, чтобы снять обручальное кольцо, и вот я уже освободилась от символа. Не буду транжирить деньги в США. По возвращении куплю себе однокомнатную квартиру. Если нет, тем хуже. Сниму что-нибудь вместе с какой-нибудь девицей. Марк, вероятно, проведет лето с матерью. По возвращении изменю свой имидж, будет покончено с женщиной, которая должна все делать, с этой интеллектуалкой, которая превращается то в кухарку, то в любовницу. И еще зарабатывает деньги. По возвращении я буду осторожной, буду продвигаться медленно, как переполненная злобой баржа.
      Вытерлась, поджидая Марка, надела джинсы и мужскую рубашку. Не его. Я ее купила для себя. С мокрыми волосами, зачесанными назад, с лицом без макияжа и морщин, с серьезным выражением, я выглядела действительно очень молодо. Принялась слушать Каллас. Воинственно настроенная, я усилила звук. Мне хотелось доказать, что я существую.
      Спустя некоторое время начали появляться соседи из прилегающих квартир. В тот самый момент, когда Каллас воздвигала храм из чистых звуков, сосед справа начал вбивать гвоздь в разделявшую нас стенку. Бормашина против Каллас. Сидя на полу, я ждала.
      На улице какой-то неврастеник с яростью нажимал на автомобильный сигнал.
      В квартире этажом выше носились дети. Акустический конфликт набирал силу. Если бы я была японкой, то сделала бы себе харакири. Закурила еще раз трясущимися руками. В преддверии ссоры я чувствовала себя так, как если бы это я, а не Марк, была виноватой. Мне было любопытно узнать, на что способен мой муж. Чем больше он будет врать, тем больше доказательств, что он принимает меня за идиотку. В пылу гнева Каллас возмущалась и оскорбляла гнусного Скарпия. Все мне казалось подозрительным. Марк и Элеонора?! Не занимались ли они любовью здесь, у нас, в мое отсутствие? Однажды я застала их сидящими на диване. На Элеоноре была футболка с надписью: «Я люблю любовь». Она сказала, что я вовремя вернулась. Что им меня не хватало. Без бюстгальтера, босая, чувствуя себя непринужденно, она скручивалась спиралью на диване.
      – Обожаю Францию. Марк добавил:
      – Я рассказывал твоей подруге о Третьей республике.
      – О Третьей республике? Зачем? Какое это имеет значение?
      – Но ведь это часть истории Франции. Он слегка покраснел, Марк.
      – Твой муж знает так много, – раскудахталась Элеонора.
      Она произнесла «Марк» бесстыдно, с растянутым «а» и смягченным «р». Имя моего мужа превращалось в сладенькую вафельку. «Мааа-рр-рк».
      От дыхания груди Элеоноры перемещались. Как пузыри. Как в комиксах. Она потягивалась.
      – Хочу есть.
      Марк помчался на кухню.
      – Я накрываю на стол.
      Такая готовность с его стороны меня удивила. За столом Элеонора смаковала вино.
      – С сыром камамбер вкусно.
      Она вела себя коварно, растягивала слова, мусолила их, раздевала их, придавала им другое звучание. Ее сиплое дыхание подчеркивало чрезмерную чувственность ее интонаций.
      – Вы хотите кофе?
      Она не смогла бы сказать лучше: «Я хочу в ваши объятия».
      – Ложечку…
      Долгое и прерывистое дыхание от наслаждения.
      – Еще сахара?
      Я представляла ее, обнаженную, в постели, подающую сахар, в белом домино. Она была настолько вызывающей, что я поверила в ее простодушие.
      – Я очень скучаю по своему возлюбленному.
      Она бросала на нас взгляды незадачливой нимфоманки, взгляды откровенные и пылкие, на лбу Марка появились капельки пота.
      – Спокойной ночи, – внезапно сказала Элеонора.
      И ушла в свою комнатушку. Мы тотчас улеглись. Я прошептала на ухо Марку.
      – Ты по-прежнему считаешь, что она похожа на кобылу?
      – Потише, – сказал он. – Она может нас слышать.
      – Нет.
      – Да.
      – Марк?
      – Да.
      – Ты думаешь о ней?
      – Немного. Это нормально. Мне всегда хотелось заниматься любовью сразу с двумя женщинами, одна из которых моя. Я тебя уверяю, если мы постучим в стенку, она прибежит.
      – Она моя лучшая подруга. Я сходила с ума от ревности.
      – Тем более, – сказал Марк – Вы не поссоритесь потом.
      У меня были любовники, но никогда не было двух одновременно. Я всегда находила предлог, чтобы их поменять, но не для того, чтобы их приумножить. Это было нелогично. Не более целомудренно заниматься любовью в понедельник с Пьером, а во вторник с Полем, чем в среду с Пьером и Полем.
      Я сказала на ухо Марку:
      – Тогда почему не с двумя мужчинами?
      – Мне бы это меньше понравилось. Априори.
      Затем в мое ухо:
      – Если бы ты не была такой совестливой, такой ревнивой.
      – Я вышла замуж не для того, чтобы играть в такие игры.
      Он резко повернулся ко мне спиной, мы не могли уснуть на нашем припае, супружеском ложе. Мы не осмеливались пошевельнуться. В этот вечер я победила, была уверена в своем праве, в своих принципах, до замужества все что угодно, но после: верность. Около часа ночи я попила теплой воды, несколькими минутами позже Марк направился в туалет, затем, вернувшись, тяжело бросился в кровать.
      Утром Элеонора просила тосты голосом гетеры. И поскольку она была американкой, ей хотелось также фруктов. У меня было лишь два неказистых банана. Она очистила первый банан с таким изяществом, что Марку стало неловко.
      С того момента, как я узнала об измене Марка, моя память начала заселяться женщинами-воспоминаниями. Лица некоторых старых знакомых оживали в моей памяти, причинили ли зло эти призраки? Испанка из лаборатории. Она готовила диссертацию, Марк руководил ее работой. Я ее приглашала домой, мы бывали у нее чаще, чем мне этого хотелось. Она нас пичкала паэльей. Однажды по возвращении домой я сказала Марку:
      – Она занимается научной работой, возможно, но я ее представляю скорее с кастаньетами.
      – Они у нее есть…
      – Ах да!.. Откуда ты это знаешь?
      – По совместной работе, – ответил он. И принялся отбивать такт пальцами.
 
      Ключ повернулся в замке. Один раз, два… Мое сердце забилось. Дверь открывалась в пространство, которое окрестили прихожей, и дальше в гостиную.
      – Привет, дорогая, – бросил он. – Какая жарища! Я без сил.
      И он поставил свой портфель у стойки для зонтов.
      Я смотрела на этого прямодушного спортивного вида человека. Вечером у него не было уже того налета молодости, который я заметила в полдень, когда он был с девицей. Эта удивительная перемена меня огорчила. Он указал пальцем на проигрыватель.
      – Прекрати, выключи, сделай что-нибудь.
      Я остановила пластинку и опустила пластмассовую крышку. Я оробела, мне захотелось избежать объяснений. Марк проявил исключительную неосторожность, поцеловав меня в лоб. В тридцать два года поцелуй в лоб является приговором женщине. Я смотрела на его напряженно и молчала. Ему надо было сказать, что я похожа на девочку.
      – Ты в ожидании месячных?
      Я была шокирована, сказала:
      – Ты мне говоришь неприятные вещи.
      – Ты угрюма, и у тебя гладкие волосы, – сказал он.
      – Могут быть другие причины.
      – Я приму душ, – объявил он. – Что мы едим сегодня вечером?
      Я объявила войну:
      – Ничего.
      – Кажется, в Париже вспышка ангины. У тебя встревоженный вид.
      Я представляла себя призрачной, нереальной, монашенкой с лицом волнующей средневековой чистоты. Я могла бы быть Антигоной или Электрой. Он же сводил античную драму до уровня яичников или гриппа. Я объявила с глухим удовольствием:
      – Еды нет. У меня не было времени зайти в супермаркет или к ближайшему бакалейщику.
      Постепенно он становился недоверчивым, нагнетаемая недомолвками скрытая напряженность действовала на нервы. Если бы он осмелился, он бы сбежал с большого супружеского представления. Затравленный, он был согласен пойти на любые уступки. Только бы не ссориться. Оставить эти проблемы на некоторое время, как выдерживают мясо дичи, и, когда они станут неудобоваримыми, наконец покончить с ними. Если я хотела представить, что с меня содрали шкуру, то мне не следовало медлить, чтобы сыграть аллегро на тему ревности. Я видела себя выходящей на сцену в роли пианиста в боксерских перчатках, приветствующей публику и дирижера. Затем я пытаюсь установить дурацкую круглую табуретку. Верчу ее. Я должна быть на высоте.
      – Стало быть, ты без сил?
      Марк посмотрел на меня обеспокоенно, он не предвидел такого представления вечером.
      – Мне не по себе, – сказал он. – Жарко. Невыносимо жарко. Перед отпуском все взвинчены. При малейшем замечании люди взрываются. – Потом добавил: – Я хочу подольше постоять под душем. Я знаю, что остался салат.
      – Твой салат сгнил…
      – Ты считаешь? Утром он был еще съедобным.
      – Я не буду его мыть…
      – Ладно, – сказал он. – Хорошо. Ты купила минеральной воды, надеюсь?
      Низведенная в ранг бравой домработницы, я произнесла тихим и ласковым голосом.
      – Купить воды? Ты же на машине. Очень тяжело таскать бутылки.
      – Я? – заартачился он. – Я это делаю по субботам. На прошлой неделе я принес двенадцать бутылок. Ты готовишь кофе на минеральной воде.
      Но не осмелился добавить «и свой чай тоже». Уточнил:
      – Сегодня утром оставалась только одна бутылка воды.
      – Ты можешь спуститься и купить. Бакалейная лавка открыта.
      При слове «бакалея» я ощутила знакомый запах, отдающий перезрелыми фруктами, с преобладанием ананаса, и мылом.
      – Я буду пить воду из крана, – сказал Марк – Как большинство людей. Они от этого не умирают. Но прежде всего я иду под душ.
      – Ты так устал?
      Он повернулся, прежде чем скрыться в ванной комнате. Он приготовил к бою старое ржавое оружие – чувство оскорбленного достоинства.
      – Ты никогда не давала себе труда понять «мышиную» возню в лаборатории. Что значит «каждый за себя». Никогда не знаешь, что свалится на голову – продвижение по службе или увольнение. Иногда приходится осыпать комплиментами посредственного специалиста, потому что у него звание. Потом он претендует на руководство. А я должен горбатиться на него. Два раза в неделю, особенно по понедельникам и пятницам, дни комплиментов. «Какой у вас прекрасный дом! Как замечательно мы провели уикэнд!.. Ваша супруга очаровательна!..» «Супруга», ты представляешь этот набор слов? Отчаянные попытки вспомнить имя их мальчишки, этого поганца.
      Я улыбалась, этот славный малый измазал чернилами теннисные туфли Марка, когда мы проводили уикенд у них. Я не отвечала, застыла в позе мадонны на иконе. Скорбная и отрешенная. Марк скрылся в ванной комнате. В квартире под нами кто-то передвигал стулья. Я ждала. Марк просунул голову в дверной проем гостиной.
      – Мыла… тоже больше нет?
      – Есть, в ящике слева. Обмылок. Следовало бы купить в субботу. Я пользуюсь обмылком.
      – Который ты прячешь?
      – Нет, но если ты оставишь его, как обычно, в воде, то ничего не будет.
      – Сколько же у меня недостатков сегодня, – воскликнул он… – Так жить нельзя… Тебе все не нравится…
      – Хочешь виски до душа?
      Он надеялся на перемирие, с удовольствием принял предложение. Через несколько минут вернулся с полотенцем, повязанным вокруг талии. Каким образом ему удалось снять брюки, оставаясь в обуви?
      – Если ты мне приготовишь! – сказал он ласково и рухнул в кресло.
      Я направилась в кухню сражаться с накопителем льда. Стукнула его о раковину. Окатила горячей водой. Наконец, кубики льда начали отделяться, наполнила наполовину большой бокал льдом, который залила виски. Потом отлила виски. Он не должен опьянеть. Это было бы слишком просто. Я принесла ему напиток, полный ненависти.
      – Спасибо, очень мило с твоей стороны.
      Он охлаждал свои руки о стакан. Пил маленькими глотками.
      Я смотрела на него, как удав на козу.
      – Звонила Элеонора.
      – Кто?
      – Элеонора. Из Нью-Йорка, не делай вид, что ты забыл Элеонору… Ты вел себя в ее присутствии, как пудель, уповающий на лакомство. Ты красовался…
      – Ах да, конечно, Элеонора.
      Его колебание должно было заставить меня поверить в то, что он забыл Элеонору. Это усиливало мои подозрения.
      – Что ей надо было?
      – Меня пригласить.
      – Нас пригласить?
      – Нет. Меня.
      – Куда?
      – В Нью-Йорк.
      – Придумала же. Абсурд. Поехать в Нью-Йорк! – сказал Марк.
      – Я хочу поехать в Нью-Йорк.
      – Зачем ты поедешь в Нью-Йорк?
      – Для удовольствия. Он дотронулся до лба.
      – Что-то там не так? Ты отдаешь себе отчет, сколько стоит билет?
      – Представляю…
      – Тогда?
      Наклонившись вперед, Марк пытался развязать шнурок.
      – Я не люблю, когда разуваются при мне.
      – С тех пор, как ты видишь меня, как я разоблачаюсь…
      – Вот именно. Мне надоело смотреть, как ты раздеваешься.
      – Куда мне деваться?
      – В клетушку, если Элеонора могла там жить, то для тебя достаточно места, чтобы разуться.
      – Ты не имеешь права нервировать меня до такой степени, – воскликнул он.
      – Нет, имею. И я уезжаю. В Нью-Йорк.
      – На какие деньги?
      – На свои.
      – У тебя их нет.
      – Есть. Деньги на квартиру.
      – Ты собираешься растратить деньги, предназначенные для покупки квартиры?
      – Да, наплевать мне на квартиру. Я уезжаю в Америку в следующий четверг, 1 июля.
      – Франция в кризисе, мир в огне, Европа агонизирует. А тебе приспичило ехать в Америку? – воскликнул он. – Ты спятила? Достаточно, чтобы какая-то девица позвонила. И ты бежишь? Но это никуда не годится. Совсем…
      – Нет, годится…
      – Но, нет. Надо оставаться дома. Нам повезло, что мы можем поехать к маме, пляж в десяти минутах от дома.
      – На машине.
      – В нашей стране мы имеем все, – продолжал он, держа туфли в одной руке.
      – Ты собираешься их выставить на аукцион? Кто больше? Поставь их. Ты смешон.
      – Ну и что же… Подумай, оставь эту американскую идиотку.
      Я знаю его монолог об ущельях Тарн.
      Мне он представляется в красных штанах в Вердене, готовый погибнуть за родину, я его вижу патриархом, отшельником или гидом, сопровождающим туристские группы по замкам Луары.
      – Но я люблю Америку…
      – Надо было оставаться там, моя дорогая, – сказал он довольно нагло.
      Ему уже не было так страшно, как при возвращении.
      Я прошептала:
      – Совершенно верно. Мне следовало бы остаться там. Я совершила самую страшную глупость, когда отказалась от американского образа жизни.
      – Твоему типу следовало бы тебя удержать. Я бросилась на него и начала его тузить.
      – Свинья. Ты не имеешь права.
      Он защищался, полушутя, полусерьезно.
      – Успокойся. Уже нельзя и пошутить.
      Он нарушил наш молчаливый договор: хранить молчание по поводу некоторых событий прошлого. К счастью, он мало что знал. Он отступил, и я закурила. За отсутствием гашиша мне оставался только этот обычный яд. Я злилась, мне не хотелось расстраиваться, погасила сигарету. До меня доносился шум воды. После долгого бесславного отсутствия Марк появился в банном халате. Чтобы выжить в этот вечер, он начал светский разговор.
      – Ты действительно хочешь уехать?
      – Да.
      – Это твое право, моя дорогая, но что мы скажем маме?
      – Ей надо что-то говорить?
      – Она ждет нас с такой радостью…
      – Перестань!
      – Увы, это так…
      – Но разве она оправдывается перед нами по поводу своих путешествий? Антильские острова, мыс Скирринг, остров Морис… А?
      – Это ее дело, но она всегда дома, чтобы нас принять летом. Мы – ее счастье.
      – Подумать только! Она принимает своих любовников, а мы нужны, чтобы создавать свиту. Чтобы восхищаться ею. Ей нужна публика. Твоей матери. Она любит демонстрировать свой дом.
      Марк возвел руки к небу.
      – Что же я сделала Господу Богу, чтобы жена и мать презирали друг друга до такой степени?
      – Мы не презираем друг друга. Мы действуем на нервы друг другу. А ты, ты любишь мою мать?
      Он пожал плечами.
      – Она из другого века.
      Неожиданно я перешла на крик Резкие звуки собственного голоса меня удивляли.
      – Моя мама моложе твоей на девять лет. На девять! Ей еще нет пятидесяти.
      – Она выглядит скорее как пожилая дама, – сказал неосторожно Марк.
      – Ты никогда на нее не смотрел, на маму. Она не показывается обнаженной на три четверти, как твоя. Это правда. Но она красива. Вы ее пригласили хоть раз летом? Хотя бы один раз?
      Марк заартачился.
      – Без твоего отца, это непросто. Представить гостям свекровь без свекра.
      – Лицемер! Людям на это наплевать.
      – Неправда! Их это интересует!
      – А твоя мать, которая так часто меняет любовников?
      – Она вправе это делать, она разведена. Я дошла до белого каления.
      – 1968 год вас не изменил. Ты, наверно, был славным негодяйчиком.
      – Я был с мамой в Ландах.
      – Дезертир.
      – Дура.
      Я продолжила:
      – К тому же твоя мать…
      – Следи за тем, что говоришь.
      – Представь себе, я уверена, что ты стесняешь ее, свою мать. Ты, единственный, неповторимый. Напрасно она надевает бикини, обнажая безупречные ляжки, обвинительный акт при ней: трудно играть молодуху рядом с тридцатишестилетним мальчуганом, своим сыном.
      – Я, – произнес Марк, – я ее стесняю? Да я – ее смысл жизни.
      Элиан объедалась таблетками каротина, чтобы получше загореть. Ее кожа поглощала солнце, как промокашка. В конце сезона она могла сойти за индианку.
      Марк ходил взад-вперед.
      В ярости мы становимся целомудренными. Марк остановился перед барометром, стукнул по нему указательным пальцем. С тех пор как я его знаю, он играл с этим прибором, подражая постукиванию дятла. Что за мания.
      – Земля, кажется, нагревается.
      Я подняла глаза на него.
      – Ты обедал в столовой?
      – Это уже вошло в привычку, не так ли? Но кому захочется есть в такую жару?
      Он ханжески улыбался. Он, должно быть, входил в роль послушного мальчика, когда хотел добиться расположения своей матери. Но я не была его матерью. Он полюбопытствовал в свою очередь.
      – В кафе лицея кормят теперь получше?
      Мне было понятно удовольствие, которое испытывает кот, глядя на мышь перед тем, как он вцепится в нее зубами.
      – Я не обедала. Директору лицея нужен был мой класс. Для выпускного экзамена. Он меня отпустил с обеда. Я прошлась по улице Буасси-д'Англа.
      Его адамово яблоко быстро задвигалось.
      – Ага… По улице Буасси-д'Англа… И когда ты там была?
      – Между тринадцатью и пятнадцатью часами.
      – Где же мои сигареты? – спросил он. Настроенная воинственно, но достойная жалости, я принесла ему пачку, оставленную в спальне.
      – Возьми…
      Я не решалась причинить ему боль. Он казался беззащитным. Он будет мне врать. Плохо. Мне стало страшно. А что, если сегодня вечером ничего не говорить. Сказать завтра? Чтобы иметь время на размышления, я предложила ему вместе помыть салат.
      – Прекрасная мысль! – воскликнул он с облегчением.
      Марк был не в ладах с психологией. Он дал бы соску Федре. Несчастный, он чмокнул меня в правую щеку, как старый садист. Позже, в кухне, мы открыли холодильник, и Марк, заглянув через мое плечо, обнаружил несколько просроченных йогуртов, шесть штук садового цикория с позеленевшими концами, забытую открытую пачку молока. Результат раскопок. Я поклонилась двум надутым помидорам, пристроившимся, как пара сплетниц, на решетке под морозилкой. Они прижились там давно. Мы не прикасались к ним, поскольку убывало желание их использовать и недоставало решимости их выбросить. Кусок пожелтевшего масла покоился на блюдечке. А что до салата, то он годился для посадки за пределами земной жизни. Непригодный. Уже две недели, поддавшись лени, я брала полуфабрикаты у итальянского бакалейщика. Я больше не была домохозяйкой, которая избавляется от комплекса, приготавливая массу овощей, чтобы пища была здоровой. Священный огонь погас, у меня не было желания проявлять свои достоинства. Мне не хотелось больше, чтобы меня похлопывали по плечу: «Ты все умеешь делать, любовь моя», «Ты фантастическая женщина». «Знаете, моя жена делает одинаково хорошо и диссертацию, и треску по-провансальски…» Я отказывалась быть женой-экономкой. Благодаря моим покупкам у бакалейщика мы познакомились с кулинарным искусством Италии, словно прошлись по стране, с севера на юг и с запада на восток Мы объедались превосходными блюдами с макаронами, а Марк без труда опустошал бутылку кьянти за каждым ужином. Легким опьянением он пытался оживить нашу супружескую жизнь.
      – Это будет прекрасный вечер для похудения! – воскликнул Марк. – Мне надо похудеть хотя бы на три килограмма. И быстро… Я должен ехать в Милан…
      Перед расстрелом он сам себе рыл могилу.
      – Тебе надо очень быстро похудеть, чтобы поехать в Милан? – Я сделала паузу, а затем добавила: – Мы едем в Милан, когда?
      – Не мы. Я.
      – Ты собираешься ехать туда один?
      – Я еду туда один.
      – Почему?
      – Поездка утомительная, скучная. Милан – большой опасный город, по вечерам пустеет. Не стоит туда ехать.
      Он говорил излишне просто. Он рылся в одном из встроенных довольно высоко шкафов, чтобы отыскать средство для похудения. Мой порошок. Он взял столовую ложку порошка и развел его в чашке. Ему хотелось похудеть с помощью моего средства. Чтобы еще больше нравиться девице. Он встряхнул густой раствор, затем перемешал его. Мое молчание встревожило его.
      – Что хорошего ты купила?
      А если бы я купила что-то плохое, неудачное, плохо скроенное, очень дорогое…
      – Ничего, просто гуляла…
      Он пытался протереть комки своего пойла через очень частое сито. Я сухо произнесла:
      – Я тебя видела на улице Буасси-д'Англа. С девицей.
      Он замер. Затем глубоко вздохнул и снова принялся за работу.
      – Досадно. Я предполагал, что мне удастся продержаться, по крайней мере до сентября.
      Он смотрел на меня снисходительно.
      – Тебя это потрясло…
      – Спасибо, да.
      Он добавил:
      – Это вынужденно… Не забывай, мы женаты уже восемь лет, Лоранс.
      Он меня привел в замешательство.
      – И что же?
      – Восемь лет, это много. Я начал ржаветь. Не следить за собой. Не бриться по воскресеньям. Когда однажды, в воскресенье, во второй половине дня, я обнаружил щетину, я понял, что это никуда не годится. Мы слишком привыкли друг к другу.
      Я была как громом поражена. Марк был спокоен, он говорил хорошо, должно быть, предусмотрел такого рода объяснение. Ему было неловко, когда надо было врать нашим матерям, сбивался, и я его пинала ногой под столом. «Что с тобой? Ты мне делаешь больно», – восклицал он тогда.
      Он опустил ложечку в смесь.
      – Надо признать старую истину. По натуре мужчина – многоженец. Жить с одной женщиной, даже такой исключительной, как ты, надоедает. Неизбежно.
      Я попыталась восстановить свои позиции.
      – А жить с одним и тем же мужчиной? Не надоедает?
      – Мне кажется, что у женщины от природы другие потребности.
      – Потребности?
      – Фантазии, возбуждения, сексуальная нервозность. Мы скроены по-разному, – объяснил он мне.
      Вот так открытие. Он попробовал то, что приготовил.
      – Невкусно, но полезно.
      Его самоуверенность действовала на меня успокаивающе. В свою очередь, я приготовила себе пойло с комками. Отнесла эту замазку в гостиную, чтобы наполнить желудок и таким образом утолить чувство голода.
      Марк, устроившись на диване, закурил.
      – Брак подходит не всем. Если бы ты поступилась…
      Я отпила два глотка, поставила чашку.
      – Тебе следовало бы рассказать мне об этой девице, признаться…
      – Признаться? Я не преступник. До сих пор мне везло. Через неделю я бы поехал с ней в Италию. Я придумал Милан для тебя. Милан – слишком серьезно. Сорренто. Туда едут влюбленные.
      Я не испытывала злости. Мы говорили спокойно, чувствовали себя почти непринужденно.
      – Как бы то ни было, я должен тебе сказать, Лоранс. Я тебя очень люблю. Я тебя уважаю.
      – Ты меня уважаешь.
      – Ну да, не все мужчины действуют так осторожно, как я, чтобы не оскорбить свою жену. У тебя никогда не было ни малейшего подозрения.
      – Не было. Ну так что же?
      Я должна была оценить искусство его вранья. Даже поаплодировать.
      – Что ты собираешься делать после поездки в Италию?
      – Как всегда, отправиться к маме.
      – Она в курсе?
      – Что ты! Нет. Я продолжила:
      – Теперь, когда нарыв созрел, я в курсе событий, ты чувствуешь облегчение и свободу? Не так ли?
      – Свободу?
      – Да, свободу.
      – Наша жизнь не изменится, – сказал он. – Но мы будем не так напряжены. Нет нужды говорить, что я предлагаю тебе жить лучше. Спи с кем хочешь. Я не против. Я тебе буду способствовать в этом.
      Я не узнавала Марка. Я его теряла. Это был кто-то чужой. Я возразила.
      – Я вышла замуж не для того, чтобы искать приключений. Но чтобы быть верной. Единственное, что я ценю в браке, – это верность.
      Он поставил чашку с кашей.
      – Лори, – сказал он, как говорил в минуты нежности. – У тебя была довольно бурная жизнь до того, как мы встретились…
      – К счастью.
      – Вот… Но не у меня. Две или три краткие интрижки, потом девица, с которой я жил. Затем я встретил тебя.
      Он встал, вышел и вернулся с очками в золоченой оправе на носу.
      – Ты собираешься читать?
      – Нет, у меня болит голова. Очки мне помогают. Мне придется носить их постоянно.
      Мне нравилась его голова интеллектуала. Он вздохнул с облегчением.
      – Лори, уверяю тебя, я не изменял тебе на протяжении четырех лет.
      – Четыре года?
      – Да. Ни одного взгляда на другую женщину, ни одного тайного желания, никакого волнения.
      – А по истечении четырех лет… Кто была первой?
      – Девушка на пляже, в семь утра. Наполовину в воде, в двухстах метрах от ночующих в палатке.
      Я встала. То, что я узнала, было хуже того, что увидела на Буасси-д'Англа. Я подошла к Марку, надеясь оказаться в его объятиях, села рядом с ним. Мы молчали. Потом он спросил с нежностью:
      – Может быть, откроем бутылку вина? Это лучше, чем шампанское или виски.
      – Нет. Мне противен алкоголь. Ты хочешь захмелеть, чтобы легче меня обвести вокруг пальца, чтобы подбодрить себя. Уже давно тебе надо выпить перед тем, как заняться со мной любовью.
      – Это правда, – сказал он. – Мне это помогает. Что-то надо.
      Я воскликнула:
      – А любовь?
      – Нужна определенная доза ее, чтобы это получалось, Лори. Ты же любишь сладкое…
      – Тебе это хорошо известно.
      – Ты очень любишь профитроли в шоколаде и лимонный пирог…
      Я попала в западню.
      – Пирог с лимоном люблю.
      В этот момент на его лице появилось незнакомое выражение.
      – Кусок лимонного пирога каждый день, летом и зимой, в Париже, за городом, в поездке, целых восемь лет. Пирог с лимоном постоянно. Прекрасно знаешь, что никогда не сможешь доесть. Никогда. Это отбивает аппетит. Нет?
      – Ты меня сравниваешь с лимонным пирогом? Я даже не могла расплакаться. По-видимому, я была похожа на сову в солнечный день.
      – Тебе воды? – спросил он.
      – Да. Но очень холодной.
      – Постараюсь принести.
      Несколько кубиков льда оставалось в холодильнике. Марк принес два стакана холодной воды.
      – Скажи…
      – Да.
      – Где ты подобрал эту девицу?
      – Подобрал?
      Это задело его мужское самолюбие.
      – Девушка. Неопытная… Она была девственницей.
      – Жалкий тип, – воскликнула я. – Она тебя заставила поверить в то, что была девственницей.
      – Какими бы ни были времена, но всегда есть период, когда девушка целомудренна, – сказал он, раздуваясь от волнения, как петух, у которого смяли гребешок.
      Я произнесла со злостью:
      – Дев-ствен-ни-ца.
      Мне даже было смешно. От отчаяния. Марк, шокированный моим смехом, босой, в распахнутом халате, терял свое достоинство и походил на эти гигантские статуи во Флоренции, где мраморные самцы, прикрываясь фиговым листком, выставляются на обозрение посетителей. Значит, можно внушить все, что угодно, тридцатишестилетнему типу, который так и не сумел избавиться от своих юношеских комплексов.
      – Но почему тебе так смешно?
      Я представила Марка изображенным на монументальной фреске. Марк на плафоне Сикстинской капеллы. Он мстительно грозит пальцем дьяволу, а внизу, вытянув шеи, им любуются японские туристы.
      – Ты прекратишь смеяться?
      – Да.
      Я не осмеливалась посмотреть на него. Уставилась на свои ноги.
      – Лоранс…
      Я подняла голову, представила, как он сражается со своей девственницей, изображая героя в духе Гарри Купера, предпочитающего альковы пивнушкам в ковбойских фильмах, я представляла, как он демонстрирует запятнанную кровью простыню шепчущейся толпе, собравшейся под балконом дворца. Сеньор лишил девственницу целомудрия. Я каталась от смеха по полу. Он наклонился надо мной.
      – Это – нервный смех. Тебе положить компресс на лоб?
      Я поднялась и направилась бегом в ванную комнату. Умыла лицо и вернулась, успокоившись. Но, посмотрев на него, снова зашлась от смеха.
      – Я ничего не могу поделать, я тут совершенно бессильна. Запахни хотя бы халат. Послушай, Марк… Такому типу, как ты, можно рассказывать что угодно.
      – Мне ясно, что ты ревнуешь. Она красива, Джеки.
      Он выделил слово «красива». Мне слышалось «beautiful, carissima, lovely, прекрасная». Я вернулась к действительности.
      – Иностранка?
      – Нет, француженка.
      – Почему Джеки?
      – Жаклин на современный лад. На англосаксонский манер. Ее мать «in».
      – В курсе чего?
      – Всего. Она держит нос по ветру.
      – Где она тусуется?
      – Кто? – Марк был в трансе. – Мать? В лаборатории.
      – В лаборатории?
      – Я спал сначала с ней.
      Я перестала смеяться.
      – Ты изменял мне с матерью?
      – Она примерно твоего возраста…
      – Тридцать два года?
      – Нет, тридцать пять. Но это одно и то же.
      – Это совсем не одно и то же. А дочери сколько лет?
      – Шестнадцать.
      – Продолжай…
      – Я познакомился с Джеки у них дома. Я ей сразу понравился. Отнять у матери любовника всегда приятно девице в этом возрасте…
      – Что ты можешь об этом знать?
      Теперь смеялся он.
      – Я где-то читал об этом.
      – Негодяй!
      – О нет.
      – Продолжай.
      – Ее тянуло ко мне. Но тридцатишестилетний мужчина в ее глазах – старик.
      – Ее просвещенная мать с рогами в курсе?
      – Нет… Вот так. Семья очень строгих правил…
      – А отец? Хорошо он выглядит, отец. Ты отнял у него жену, а потом и дочь.
      – Да, очень хороший человек, отец. В повседневной жизни принимает мало участия. Вдали от семьи, от Парижа тоже. Он эксперт по токсичным веществам. По продовольствию. Его вызывают то туда, то сюда, он часто в разъездах.
      Мне удалось не расплакаться. Я предложила:
      – А что, если нам пойти спать? Не знаю, сумею ли я уснуть. Завтра у меня очень много работы, Марк… А у меня даже помыслов не было относительно кого бы то ни было. И взгляда. Все восемь лет.
      Он огорчился.
      – Ты знаешь, Лори, мы жили неправильно, я не смел тебе сказать, но я представлял брак как законное стремление к взаимопониманию. Говорить обо всем без стыда и страха. Но, выйдя из мэрии, моя Лори изменилась. Маргиналка крайне левых взглядов превратилась в сознательную дамочку, возгордившуюся оттого, что вышла замуж Строгая мещанка, зажатая воскрешенными принципами. Я называл наш союз браком-безбрачием. Я недостаточно жил до того, как заперся с тобой. Дело не в сексе, а в самой идее познания других миров, других людей, другого самовыражения. Я ответила довольно сухо:
      – Замораживание моего счета заканчивается 27 июня. Я снимаю свои деньги и уезжаю в Соединенные Штаты. Вернусь к началу учебного года. Что касается развода, найди адвоката. Твоя мать порекомендует, конечно, самого лучшего.
      От удивления он воскликнул:
      – Разводиться? Зачем? Нам ведь очень хорошо, как есть.
      – Тебе…
      – Да… Мне…
      Я представила себя, как открываю конверты с ответами на объявление: «Молодая пара подыскивает молодую пару для времяпрепровождения. Имеются в виду уикенды». Я покачала головой.
      – Но не мне…
      – Твои принципы?
      – Да.
      Он был в нерешительности.
      – Тогда поезжай в Америку, у тебя будет время все обдумать. Элеонора даст тебе хороший совет.
      Навязчивый вопрос, который я никогда не задала бы ему, возник сам по себе?
      – Ты спал с Элеонорой?
      – Какое значение это имеет сегодня?
      – Ты не отрицаешь?
      – Послушай, Лори, в тот вечер, когда мы были немного взвинчены, ты это хорошо помнишь, она была расположена, я был возбужден, но ты уперлась, как осел.
      – Я против групповых актов.
      – Ты настаиваешь на этом выражении…
      – Увы…
      Он продолжал:
      – Наша жизнь могла бы быть другой, если бы ты была менее строгой. Мне никогда так не хотелось двух женщин, как вас обеих, в тот вечер… Вместе.
      – Ты порочный.
      – Нет, мужественный. Потому что сознаюсь в этом…
      В полночь, обессиленные, мы все еще бродили по квартире, обмениваясь замечаниями. Кровать нам внушала страх. Когда же мы оказались в ней, Марк сумел избежать даже малейшего соприкосновения. Мы плыли молча в темной воде времени; скорее из трусости, чем самонадеянности, мы оба медлили оставить судно, которое дало течь. Мы разоружились и вели себя корректно. Он симулировал ровное дыхание. Делал вид, что засыпает. Он не протягивал мне руку, потому что я не была более уязвимой; я не поворачивалась к нему, испытывая желание, чтобы меня унижали, снисходили ко мне. Нет, он не был менее уязвим, мы были на равных, следовательно, беспомощными друг перед другом. Голая, лежа в постели, я пыталась успокоиться, у меня больше не было снотворного. Затем, содрогаясь от горя, осторожно натянула простыню, чтобы укрыться.
      Он шевельнулся. Я спросила шепотом:
      – Ты спишь?
      – Нет.
      – Мы очень возбуждены.
      Мы потерпели полное поражение, удостоверенное, скрепленное печатью, оставалось поместить в рамку свидетельство о крушении нашего супружества.
      – Не волнуйся, – сказал он – Все уладится. Я не знаю как. У меня нет рецепта. Я тебя люблю, честно. Но я тоже в растерянности.
      Нам нужна была няня. Прижаться бы к ее пышной груди. Снова стать детьми. Я решила соврать ему, чтобы спасти свое достоинство.
      – Марк?
      – Да.
      – Я встретила очень симпатичного человека. Американец. Его сын в моем классе.
      История становилась обыденной. Я начинала в нее верить.
      – Завтра ты мне расскажешь об этом, – пробормотал он.
      – Ты не ревнуешь?
      – В столь поздний час?
      Он зевал. Дикий зверь, которого дразнят вилами.
      – Завтра уже наступило, Марк. И я отправляюсь в Нью-Йорк, к нему.
      Он возвращался в этот гнусный мир, в котором пробуждения были неизбежны, потому что они происходили от раздражения.
      – Ты мне говорила о приглашении Элеоноры.
      – Я остановлюсь у нее, чтобы быть свободной.
      – А также предоставить свободу американцу. Ты становишься разумной. Элеонора в курсе?
      – Нет. Она никогда не задает вопросов. Она слышит только то, что ей хотят сказать.
      – Элеонора – замечательная женщина, – сказал Марк – А если мы поспим немного…
      Мы уснули. Когда Марк с усилием поднялся, я проснулась. На ощупь нашла будильник. Было пять часов. Занимался рассвет. Сквозь плохо задернутые занавески в спальню проникал свет раннего утра. Я опрокинула стакан с водой на тумбочке. Едва успела спасти часы-браслет от наводнения. Вытерла их и прислушалась к знакомым звукам, доносившимся из кухни. Марк открывал настенный шкаф и сражался с кофемолкой. Я слышала, как булькала кофеварка. Убежавшее молоко распространяло запах горелого. У меня навернулись слезы. Мы разбазарили восемь лет нашей жизни. Даже сквозь подушку, в которую я уткнулась лицом, Марк услышал мои рыдания. Он пришел из кухни, нескладный, тяжеловатый. Сел на кровать, положил руку мне на спину и произнес:
      – Моя бедняжка.
      Я не отворачивалась. Мне доставляло удовольствие выглядеть безобразной, с заплаканным лицом. Словно на него опрокинули чашу слез.
      – Я не твоя «бедняжка». Я уезжаю.
      Я плакала, уткнувшись лицом в грудь Марка. Как в добрые старые времена. Он не переносил слез.
      – Мы любим друг друга, Лори. Мы прожили вместе восемь лет. Нашей дружбе нет цены.
      – Мне не нужна дружба, я хочу любви.
      Я гналась, гналась за мечтой о совершенном браке. Мне казалось, что я превосходна в своей роли. Я сделала все, чтобы наш брак состоялся.
      Он прибегнул к осторожному молчанию. Я утерла лицо простыней. Эта скомканная смятая простыня будет скоро вращаться в стиральной машине. Я буду наблюдать за ней через люк Марк подошел к окну. Раздвинул шторы.
      – Нам необходим воздух, – сказал он. – Мы жили, как в заточении, приклеенными друг к другу.
      Я говорила громко, как глухонемому.
      – Это и есть семья. Это коллаж из лиц на социальной канве. Жена, муж, свекровь, теща. Мне нужна семья, я…
      – Лори, не я ли тебе напоминал о существовании твоей матери. «Сходи к ней, позвони ей…»
      Мои слезы никогда не просохнут. Я пройду по жизни с мокрым лицом. Он прав. Еще несколько лет назад я не ладила с мамой. Я была эгоисткой, «у каждого своя жизнь».
      Я высморкалась.
      – Ты мне подашь кофе в кровать?
      – Конечно.
      Лучшего он не мог придумать, чтобы меня утешить.
      – Я должна присутствовать на экзамене тридцати пяти учеников. Последний день зачетов по физике. Я устала…
      – Лежи, я принесу тебе кофе…
      Мне нужны были внимание, ласковые слова, что-нибудь приятное. Чтобы меня пожалели, занимались мной. Мне хотелось говорить или дуться, разразиться словесным неистовством или замкнуться в горестном молчании. Но только бы он занимался мною! Я его любила и продолжала еще любить. Он мне был нужен. Сколько раз я представляла нас старыми и улыбающимися, прогуливающимися, держась за руку… «Вы знаете, сколько им лет?» – шепотом спрашивали бы люди вокруг нас… «Девяносто… ему… Она, ей всего лишь восемьдесят шесть…» Марк был смыслом моей жизни. Сегодня утром сознаюсь ему, что придумала историю с американцем. Маме тоже скажу об этом.
      Наша квартира совсем не годилась для меланхолии. Сосед сверху шлепал по ванной комнате, журчание воды резонировало по стенам. В квартире рядом орал ребенок. Не было никакой надежды, что он прекратит рев.
      Кухню соседей и нашу спальню разделяла общая стенка. До меня доносился стук посуды. Как больная, которую впервые кормят после операции, я приняла кофе с радостью.
      Мне было безразлично, что я была безобразна, плохо причесана, с заплаканными глазами и ненакрашенными ресницами. Он меня больше не любил. Я грызла печенье.
      – Лори, ты в состоянии… Расскажи мне про твой флирт с отцом ученика…
      Я пожала плечами.
      – Я люблю только тебя. Он столько не требовал.
      – Не надо. Мир велик. На свете много мужчин и женщин.
      Я отодвинула поднос. Мы были посыпаны пеплом супружеского износа.
      – О чем ты думаешь? – спросил Марк.
      – О катехизисе…
      Он посмотрел с тревогой.
      – Тебе дать аспирин?
      Мне захотелось вырваться из постели.
      – Пусти…
      Он посторонился, я встала, быстро заворачиваясь в простыню. Мне было бы невыносимо, если бы он видел меня обнаженной.
      – О каком катехизисе ты говоришь?
      – Ох, это лишь совокупность тягостных представлений о воспитании, которое я получила. Которое я отбросила. Но следы которого сохранились. Я думаю также о слезах мамы. О верности, которую не ценят. Я пошла под душ…
      – Мне надо побриться, – сказал он. – Поторопись.
      Машинально жестом, знакомым до боли, он провел ладонью по щекам справа налево. Эта проклятущая ванная комната напоминала ежедневно, что нужны деньги, чтобы жизнь вдвоем была приятной. Нужно иметь пространство. Много места. Две спальни, две ванные комнаты, два отдельных счета. Автономию. Я зарабатывала на жизнь и не зависела от него. Я не совсем понимала почему… Наши дела были взаимосвязаны. Мелочность в расчетах порождает большую неприязнь. Именно я вела счета по хозяйству, таким образом, я превратилась в деда с розгами.
      – Я должен быть в лаборатории в девять часов, – сказал он.
      – А я – в лицее в восемь.
      – Иди, только быстро…
      Я искала в шкафу платье, которое приподняло бы мне настроение. Я не допускала фантазий в одежде: кофты, отделанной золотой нитью, брюк из топорщащейся ткани, лиловых туфель. «Безделицы, которую надеваете иногда». Я была зажата в тисках «достаточности». Вынула темно-синее платье, задохнувшееся в целлофановом чехле после химчистки. У меня также не было времени просушить лак на ногтях. Надо было изменить ритм жизни. Это было ясно.
      Наконец, одевшись, я заметила, что платье было слишком длинным, оно было двухлетней давности. Мне было досадно. Будет ли когда-нибудь у меня время, чтобы привести в порядок свою одежду. Наверно, никогда. Чуть подкрасившись, я разглядывала себя в зеркале пудреницы. Выглядела лучше, чем накануне, но меня никто не остановил бы на улице.
      На четвереньках искала синие туфли на высоком каблуке и наткнулась на последнюю пару чулок. Я не смогла удалить волосы на ногах, надо было их скрыть. Сидя неподвижно на кафедре, я опасалась замечаний, отпускаемых учениками.
      Оставалась лишь неделя до моего предполагаемого отъезда. Мне нужны были наличные деньги и большее покрытие моей кредитной карточки, которая служила скорее для покупки продуктов, чем для крупных расходов. Надо было раздобыть подходящий чемодан и поспешить в американское посольство со старым студенческим билетом Колумбийского университета в качестве гаранта. Или справки. Мне хотелось привезти Элеоноре флакон знаменитых духов. Я должна была снять деньги для мамы. Я не могла их перечислить: у мамы не было счета в банке. Дожив до сорока девяти лет, она еще ни разу не расписалась на чеке. Надо было отыскать отца и поставить его в известность о моем отъезде и напомнить ему о существовании мамы, поискать просроченный старый сертификат о прививке. Взять его с собой на всякий случай. Найти записную книжку с адресами, которые я с удовольствием вписывала в Нью-Йорке. Мне казалось, что наличие адресов в записной книжке означало, что у тебя есть друзья. Но в Нью-Йорке все меняется так быстро. Если бы Элеонора не приехала к нам несколько лет назад, то я и с ней потеряла бы связь. Мне надо было снова позвонить ей сегодня вечером около девятнадцати часов. Я спрашивала себя, действительно ли мне было горько…

      НЕОЖИДАННОЕ появление дочери и новость, которую она сообщила, повергли Иоланду в тревожные раздумья. Она ходила взад и вперед, квартира, казалось, уменьшилась в размерах, а кухня, еще сегодня утром такая уютная, выглядела невзрачной. Можно ли разрушать брак и ради какого-то каприза или связи ломать совместную жизнь? Она полагала, что у ее дочери более прочная устоявшаяся позиция в принятом общественном положении. И вот она попирает институт брака. Стоит ли осуждать Жоржа и считать ее страдание исключительным, если это так просто? Жениться, встретить другого, решить, что другой лучше, и уйти. Она чувствовала себя неполноценной, обиженной судьбой. Не избрала ли она неверный путь, пытаясь удержать Жоржа, мужа-призрака? Жорж, завзятый эпикуреец, склонный к любовным похождениям, добродушный, с приступами неистового гнева и мимолетной нежности, женился на ней по принуждению, когда оказался припертым к стенке. Несовершеннолетняя Иоланда оказалась беременной. Выбор у Жоржа был ограничен: отправиться в мэрию либо сесть в тюрьму. В тот день, в мэрии, челюсти у него были так сжаты, что он едва мог вымолить «да», которое для него стало приговором. Их совместная жизнь быстро деградировала, они взрывались, как воздушные шары в дни праздника. Достигнув совершеннолетия по закону и став матерью благодаря Жоржу, Иоланда в полной растерянности нашла обещанный в загробной жизни ад в тринадцатом квартале. Чем старше становился Жорж, тем больше занимался коллекционированием любовниц, надеясь на то, что однажды его жена уступит и отпустит его. Она смотрела на него, сокрушаясь, скрестив руки, словно в вечной молитве.
      – Я тебя не осуждаю, ты жертва легкомысленных женщин и развратной жизни.
      Жорж, багровый от высокого артериального давления, что случается редко у молодых людей, кричал, отбивался:
      – Никогда не смей этого говорить, слышишь? Никогда. Я твоя жертва, ты мой палач.
      Она пыталась его успокоить и защититься.
      – Мой бедный Жорж, знаю, ты несчастлив. Ты не можешь быть счастливым… Сихологически…
      – Это слово произносится с «п», «п» – как проститутка. Пси-хо-ло-ги-че-ски.
      Она заняла оборонительную позицию.
      – Тебе не удастся меня ни оскорбить, ни заставить потерять самообладание, – говорила она. – У меня есть время, однажды ты станешь другим.
      Жорж смотрел на нее с ненавистью.
      – Когда же ты поймешь, что Бог не занимается нашей жалкой жизнью! Существуют мировые катаклизмы. Есть еще нищета третьего мира. Откуда у тебя эта абсурдная гордость, чтобы вообразить, что наш брак может представлять хоть малейший интерес для него? Хороша же ты будешь, если я стану сумасшедшим. Я вешу восемьдесят шесть килограммов, но стоит тебе открыть рот, и я начинаю дрожать, как лист. Слабая женщина? Беззащитная? Ты? Если мне не удастся вырваться вовремя, ты меня похоронишь. Ты с меня снимаешь кожу, ты меня расчленяешь на куски. Моя единственная надежда на то, что Бог тебя возлюбит настолько, что возьмет с этой прогнившей земли.
      – Я даже не слышу тебя, – говорила Иоланда. – Когда это очень зло, я не слышу.
      «Во время этих стычек артерия на лбу Жоржа набухала, словно труба, наполненная кровью», – думала она.
 
      С пеленок до школы, с первых шагов до первого побега, Лоранс с ужасом наблюдала, как они дрались. Она защищалась, как только обнаруживала, чем их можно было отвлечь. Она артачилась, как говорила мать, сеяла смуту. Как только у нее появлялась возможность, она сопротивлялась и восставала. Религиозные проблемы ее раздражали, она сразу отказалась обучаться правилам системы, узником которой был ее отец. Однажды пришлось прервать урок по катехизису… Дама, которая несла евангельское слово, была вынуждена оставить класс, чтобы отвести Лоранс домой.
      Едва переступив порог квартиры, она бросилась на шею матери:
      – Мама, я боюсь этой дамы. Она говорит о дьяволе, раскаленных углях и лопатах.
      Иоланда погладила дочь по голове.
      – Вы им рая не обещали?
      – Не надо путать наказание с вознаграждением. Рай мы проходим на следующей неделе… Ваша дочь ведет себя как истеричка.
      – Да нет, мадам. Вы злоупотребляете этими словами. Лоранс впечатлительная, тонко чувствующая девочка.
      Она прижала дочь к себе.
      – Я тебе расскажу о том прекрасном, что происходит на небе, любовь моя. Не плачь. На нас смотрят ангелы.
      – Я не хочу, чтобы они смотрели на меня, – запротестовала Лоранс. – Я хочу огромное ничто.
      – У вас будет много хлопот с вашей дочерью, – заявила дама. – Сегодня она сорвала нашу программу, она была невыносима.
      Иоланда рассыпалась в извинениях. Через некоторое время после этого случая Лоранс действительно заартачилась.
      – Я не хочу больше заниматься физкультурой, мама. И катехизисом. Я не хочу ни прыгать, ни молиться по звонку. Я буду скандалить каждый раз.
      Иоланда решила, что освобождение от этих занятий входило в компетенцию мужа. Жорж, считая свою миссию крайне неприятной, отправился в школу, чтобы поговорить с директрисой. Он ждал у кабинета в коридоре.
      – Господин Жирарден?
      Он поднялся, поклонился и поздоровался:
      – Здравствуйте, мадам. Я огорчен, что вынужден вас побеспокоить. Но приходится… У меня только этот ребенок…
      Он чуть не добавил «к счастью».
      Директриса пригласила его войти и сесть. Жорж сел напротив нее с выражением почтительного внимания.
      – Все труднее становится быть родителями, – сказал он. – Лоранс – трудный ребенок. Но время, в которое мы живем, расставляет нам ловушки.
      Он посмотрел на директрису, ища сочувствия. Его взгляд то возвращался, то удалялся, как маятник, соприкасающийся с бархатом. Женщина за письменным столом ощутила легкое волнение. Обычно ей приходилось иметь дело с матерями. Присутствие этого мужчины ей было приятно.
      – Я ищу союзницу, – сказал Жорж, будучи себе на уме. – Вы меня лучше понимаете, чем моя жена. Она ограниченная, очень строгая женщина. Она не может согласиться, что мир, в котором мы живем, подвержен изменениям, что нравы меняются.
      Своим участием директриса словно вобрала в себя мужчину, как другие втягивают в ноздри щепотку табака. В этом отце, в котором смешалось возвышенное и низменное, было нечто притягательное. Она представляла, как он в смокинге с огромным белым шарфом вокруг шеи приветствует невидимую публику, подняв цилиндр. Ему нравилось пользоваться своим обаянием, он пускал его в ход, при этом лишь более раскатисто произносил «р». Его бургундские «р» срывались с ярко-красных мясистых губ, подразумевая слова, которые не принято произносить. От Жоржа исходила неистощимая радость жизни. «Роскошный мужчина», – подумала слегка взволнованная директриса. Ей хотелось сделать ему приятное. Ему понравиться.
      – В виде исключения я освобождаю вашу дочь от посещения занятий по катехизису и физкультуре. Но только на этот учебный год. Вы придете ко мне в будущем году. Ваша дочь изменится к лучшему. Дети больше не такие, какими они были раньше.
      Вы говорили мне о западнях, в которые попадают родители, но если бы вы знали, на какие засады натыкаемся мы, преподаватели…
      – У вас широкий кругозор, – сказал Жорж. Директриса ощутила слабость в ногах. Она не сразу поняла причину этого волнения. Жорж ее гипнотизировал.
      – Мы хорошо понимаем друг друга. Симпатия проявляется неожиданно между людьми, не так ли?
      Он даже осмелился приложиться к ее руке. Ему хотелось казаться старомодным. Она смотрела на руку с восхищением и произнесла глухим голосом «до скорого».
      Он ушел легко, как старый танцор, возраст которого не отразился на его гибкости. Оставшись одна, директриса едва не задохнулась от обрушившихся на нее видений. Она подошла к окну и засмотрелась на детей, которые играли и бегали друг за другом во дворе. Она думала о Жорже. Мысленно представила, как уходит с ним. Крики прекратились, ученики возвращались в школу, учителя занимали свои места. Чтобы избавиться от странных видений, директриса закрыла глаза.
      Еще была история с распятием.
      – Я не хочу, чтобы крест находился в моей комнате, папа. Это меня пугает. Я не могу уснуть. Я смотрю на пригвожденные руки, на истекающие кровью ноги, на терновый венок. Ненавижу людей, которые так с ним поступили.
      Иоланда настаивала на своем.
      – Надо, чтобы она осознала, что произошло. Все страдание мира на кресте.
      – Вот именно, – сказал Жорж, – почему Лоранс должна созерцать все страдание мира?
      – Ты не можешь идти против традиции.
      – Ты хочешь, чтобы она лезла на стену от страха.
      – Должен быть определенный порядок Крест останется в ее комнате. Я не приму никаких перемен.
      Оставшись одна дома на несколько часов, Лоранс перевязала раны Христа. В свою очередь, Иоланда обнаружила скульптуру Христа, наполовину заклеенную лейкопластырем, и рассердилась.
      – Как ты смеешь до него дотрагиваться? По какому праву?
      – Я делаю что хочу в своей комнате. Мало-помалу взаимопонимание дочери и мужа заставило отступить Иоланду. Она надеялась, что однажды из-за дочери Жорж станет «настоящим» мужем. Первое слово, произнесенное Лоранс, было «папа», ее первые шаги были сделаны также в его сторону, и отец, стоя на коленях, с распростертыми объятиями подхватывал ее, смеясь, вне себя от счастья. Подрастая, Лоранс обнаружила беспомощность матери. К чему было слушать крики, присутствовать при шумных раздорах, примирениях со слезами. Она бы предпочла жить одна с отцом.
      «Если бы я мог начать свою жизнь сначала, – думал Жорж. – Гулять, дышать, наблюдать, побеждать, находить, быть отвергнутым, снова набрасываться и обольщать, обращаться с людьми как с фруктами, надрезать, пробовать, даже если придется их выбросить…» Ссоры между Иоландой и Жоржем учащались. Однажды, это случилось в зловещий понедельник, он схватил стул и сломал четыре ножки, одну за другой.
      – У нас не так много стульев, – запротестовала Иоланда.
      Жорж выругался.
      – Если бы меня хватил удар, тебя бы это не тронуло. Но стул…
      – Будучи вдовой, я считала бы себя свободной от всяких обязательств.
      – Обязательств?
      Жорж, застывший и пунцовый, закричал, вместо того чтобы заговорить.
      – Каких обязательств?
      – То, что соединил Бог, разъединит только смерть.
      – Я хочу развестись, – прокричал Жорж, свернувшись калачиком на диване. – Развестись.
      Он обращался к ней, съежившийся, наполовину закрыв лицо.
      – Я хочу быть свободным, бесчестным, порочным, отвергнутым христианским обществом, но свободным. Лишиться своего спасения и прекрасных рубашек. Не быть «ухоженным». Не иметь галстука к Новому году. Ходить без пуговиц, если придется. С дырами повсюду. Я хочу быть бомжом. Но свободным.
      – Можно поступиться чем угодно ради тех, кого любишь, – сказала Иоланда неосмотрительно.
      Жорж схватил ее за плечи.
      – Когда-нибудь я тебя убью. Я не хочу оказаться в тюрьме.
      – Я тебе не прощу того, что ты испортил наши стулья.
      У Жоржа появился проблеск надежды.
      – Ты меня не простишь?
      – Стулья.
      – Разведемся, – ликовал Жорж. – По общему согласию, хочешь?
      – Разрыв отношений не является разводом. Я согласна на разрыв. Решено…
      Лоранс, которой опостылела ругань и которая испытывала отвращение к отношениям между мужчинами и женщинами, дала себе клятву никогда не иметь детей. «Я испробую мужчин, – говорила она себе. – Они у меня будут, чтобы их хорошо узнать. Затем я выйду замуж за того, кто мне будет верен». Опытность с ее стороны и верность с другой казались ей необходимыми условиями для брака. Ссоры между отцом и матерью учащались. Лоранс мечтала о добром богатом уравновешенном отце, о мудрой, любящей порядок матери. Обедать без ссор и сохранять спокойствие при любом испытании. У ее подруг по школе обедали спокойно. Никто не вставал, чтобы взять соль, давясь ругательством.
      – Мама, ты любишь папу?
      – Да, несмотря на все.
      – Я не верю, мама.
      – Я не хочу уступать свое место, – сказала Иоланда.
      – У тебя нет места, мама.
      – В свидетельстве о браке.
      – Чего ты ждешь?
      – Когда женщины откажутся от гнусных отношений с женатыми мужчинами, он вернется.
      Лоранс брела по этой пустыне в ярости. Придет время, она будет жить одна. Вдали от этих клоунов, которые разрушают себя делом и словом. В ожидании своего освобождения она выбрала себе лагерь отца, который ей казался более подходящим для жизни, чем лагерь матери. Притворством и несколькими ласковыми словами, от которых Жорж был в восторге, она научилась без Фрейда, Мелани и Клейна добиваться от отца того, чего ей хотелось. Не упускала случая. Она ему льстила, потакала его гордыне. «Ты хорош, папа…» Счастливый, он смотрел на нее. «А ты скоро станешь барышней». Вспоминая свою испорченную женитьбой молодость, Жорж с беспокойством смотрел на набухающую грудь дочери. Он страдал от мысли, что однажды Лоранс может оказаться в объятиях мужчины. А тем временем Лоранс продолжала обольщать отца. Она шла рядом с ним и, как бы охваченная непреодолимым желанием, бросалась в объятия отца, ошарашенного от таких чувств. Или она проводила рукой по щекам Жоржа: «Ты колешься». Это приводило его в исступление. Иногда она усаживалась рядом во время еды и говорила: «Покорми меня, как маленькую». И он резал на кусочки мясо и кормил ее, как ребенка, с ложечки.
      «Ну и артистка», – думала Иоланда.
      Прошли годы, во время ужина в модном бистро Жорж допустил бестактность:
      – Мужчины предпочитают теперь все более и более юных девиц… – сказал он Лоранс. – Глядя на нас со стороны, кто скажет, что я твой отец?
      «Бедняга, – подумала Лоранс с сочувствием. – Он совсем свихнулся». Жорж располнел. Он не помещался в своей одежде.
      – Ты прав, папа, – ответила Лоранс.
      И она воспользовалась этим случаем, чтобы еще раз поговорить о стажировке в Нью-Йорке.
      – Дай мне прикурить.
      Она зажгла сигарету, глядя ему пристально в глаза. Сбитый с толку, очарованный, он пообещал ей во время этого ужина поездку в Америку.
      – Даже если мне придется ограбить кого-то, я дам тебе денег.
 
      «Все это было так давно», – подумала Иоланда, облокотясь на стол между кофеваркой и пепельницей. Маленькое радио в углу буфета дополняло эти рыцарские доспехи одинокой женщины. Раздраженная шумом кухонных часов, которые то спешили, то отставали в зависимости от капризов батарейки, Иоланда решила покончить с ними. Она сунула часы в пакет и принялась колотить по нему молотком, чтобы никто не подобрал этого тикающего зверя. Она задавала себе вопрос: «Может ли она принять деньги, которые ей предлагала Лоране?» С тех пор как начальник Марка приглашал их в конце недели на выходные, Иоланда для дочери больше не существовала. А если Лоранс останется в Соединенных Штатах? Если она не вернется? Письмо время от времени? Скудное проявление слащавой нежности. «Надо научиться жить с черствым сердцем», – сказала она себе. Как только Лоране устроится в Америке, будет покончено с короткими посещениями, во время которых она натыкалась на мать, одержимую любовью. Лоранс приставала: «Мама, ты мне нужна». Иоланда пламенела в порывах любви. Она отдала бы, как пеликан, все свое нутро, только бы ее любили. Напрасная живодерня.
      Закурив сигарету, она думала о том, что ей надо было согласиться на развод. Ей следовало научиться сражаться, стать вызывающей, приобрести профессию. Не отвыкать от мужского тела, научиться заниматься любовью без любви. Впредь она не будет ходить на исповедь. Никому не интересны пустяки, о которых она могла поведать. Она подумала с горечью, что настоящей жизнью живут упрямцы, авантюристы, отъявленные грешники, чтобы было за что прощать. Есть ли у нее еще время, чтобы изменить свою жизнь? Познать что-то в этом мире? Испытать искушение? Барьер между теорией и практикой казался непреодолимым. Какая глупость – отказаться тогда от флирта со швейцарским врачом в Ивисе! На протяжении стольких лет она думала о нем.
      Это было давно, дела у Жоржа шли хорошо, он отправил жену и дочь в Ивису.
      – Дорогие мои, я люблю вас, поезжайте и хорошо отдохните.
      Он избавлялся от них, настойчиво добиваясь расположения рыжеволосой англичанки, она была красива, но без изюминки, как некоторые розы без запаха. Жоржу нужен был семейный вакуум.
      Лоранс становилась все более и более боеспособной – благодаря навыкам, полученным в семейной партизанской войне, она хотела удостовериться, что она может гулять с приятелями.
      – Ты будешь делать все, что тебе захочется, мое сокровище, – говорил отец, привлекая ее к себе. – Тебе четырнадцать лет…
      Он уже больше не усаживал ее к себе на колени.
      – Ты обещаешь, что угодно. Мне будет скучно там. Я не могу сражаться с Лоранс одна.
      – Оставь ее в покое, – сказал Жорж – Дай ей свободу…
      Иоланда с дочерью оказались в гостинице, где еще пахло краской. Заведение заделало старые трещины и получило еще одну звезду. Под их окнами собирались гуляющие, случайные полуночники. Тусовка под звуки гитар, несколько затяжек сигаретой, которую передавали друг другу над разноцветными рисунками, нарисованными на тротуаре.
      – Я выйду, мама.
      – Нет, это, по-видимому, наркоманы.
      – Папа разрешил. Я спускаюсь.
      – Нет, я тебе не разрешаю.
      – По какому праву?
      – Тебе только четырнадцать лет.
      – Я уйду от тебя в тот самый день, когда мне исполнится восемнадцать. Ты увидишь. Чего ты боишься? Если бы ты мне дала пилюлю в Париже, то не было бы проблем. Вчера я встретила девицу, которая сказала мне, что ее можно достать в одной из аптек, обслуживающих иностранцев.
      – Надо иметь идеал в жизни, Лоранс.
      Она кричала.
      – Какой идеал?
      – Порядочная жизнь…
      – Я сыта по горло твоей порядочной жизнью… Мама, прости. Я не хотела быть такой грубиянкой. Но я больше тебя не выношу. Я люблю тебя и не могу больше, чтобы ты страдала. Помоги мне…
      Она плакала.
      – Мама, я не хочу тебе делать больно, но не запирай меня в этой клетке. Ты поступаешь со мной, как с папой.
      – Иди, – сказала Иоланда, как если бы речь шла об эшафоте. – Ступай…
      Их стол у окна в ресторане был достаточно большим, чтобы метрдотель подсадил к ним приятного мужчину в очках, которые придавали ему интеллектуальный вид.
      – Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Вернер. Жак Вернер. Я врач. Надеюсь, я вам не очень мешаю…
      – Напротив, – сказала Иоланда. – Нам очень приятно с вами познакомиться. Мой муж остался в Париже.
      «Несчастная кретинка, – подумала Лоранс. – Она начинает оправдываться, поскольку боится любого мужчины. Несчастная идиотка».
      – Моя дочь, Лоранс. Поздоровайся!
      Лоранс разглядывала его оценивающим взглядом. Может ли он стать тем, кто избавит ее от девственности? Ее первым любовником?
      Доктор Вернер заметил Иоланду, как только приехал. Ему сразу понравилась эта высокая, очень стройная молодая женщина с синими глазами и каштановыми волосами, очень изящная. К ней будет нелегко подступиться из-за дочери-подростка. Доктор Вернер не любил рано созревших девочек, их врожденную порочность, их старание обратить на себя внимание любой ценой, их погони за зрелым мужчиной. Он сунул щедрые чаевые метрдотелю, чтобы тот, пользуясь своей властью, усадил его за стол этой женщины-птицы, которой хотелось лишь улететь.
      В первый день Иоланда, чувствуя себя неловко в ситуации, которую считала двусмысленной, опрокинула стакан. Вода залила скатерть. Лоранс попыталась привлечь внимание доктора Вернера, но швейцарца интересовала только Иоланда. «Моей матери всего лишь тридцать один год, – обнаружила Лоранс. – Она не старая, забавно. Она даже молодая. Но что она ждет, до чего же она неловкая. Какая бестолочь! Когда же этот тип поймет, что ему нужна я…»
      Доктор Вернер отыскал Иоланду на пляже во второй половине дня.
      – Здравствуйте, мадам… Как самочувствие? Берегите глаза от солнца. У вас очень светлые глаза… Очень красивые…
      – Спасибо, большое спасибо. Я забыла темные очки в номере. Но не важно… Я не смотрю на солнце…
      – Хотите, я схожу за ними?
      – Ох, нет… Ну что вы… Спасибо…
      Жак Вернер нашел свободный шезлонг, принес и поставил его рядом с Иоландой. Ощущая одновременно неловкость, любопытство и блаженство, она тщательно отбирала слова и жесты, которые были «дозволены» и которые должны быть исключены. Как все швейцарцы, темпераментные и нетерпеливые, особенно когда ожидание оказывается бессмысленным, он перешел в наступление. Он не любил терять время.
      – Когда ваш муж приезжает?
      Иоланда, смутившись, не осмелилась ответить.
      Лоранс, стоя по пояс в воде, вскрикивала от испуга, ей хотелось привлечь внимание верзилы, который нырял и незаметно подкрадывался под водой, хватая девиц за лодыжки.
      Иоланда нуждалась в защите.
      – У нас с дочерью очень красивая спальня. Приятная гостиница, не так ли?
      Лицемерие в человеческих отношениях раздражало Вернера. Он любил ясные ситуации. Что касается добродетели, он в нее почти не верил, или верил с трудом. Он опустил глаза и улыбнулся.
      – Мне хочется на вас смотреть.
      – Во мне нет ничего интересного.
      – Вы очень красивая. При таком высоком росте у вас маленькие ноги.
      Она почувствовала, что краснеет, не смея пошевельнуться, смотрела перед собой. Доктор продолжал, забавляясь.
      – Длинные ресницы, как у ребенка. Вам, должно быть, это часто говорили.
      – Нет, – ответила она.
      – И еще очень красивые волосы… Очаровательная женщина…
      Волнуясь от разного рода приятных предчувствий, она прервала его.
      – Не говорите так…
      – Я вас смущаю? – спросил доктор Вернер, который коллекционировал поделочные камни, шероховатые аметисты, проступающие внезапно в горных породах. И женщин тоже.
      В его жизни были две француженки. Ему хотелось бы сжимать в объятиях эту третью, которая казалась не от мира сего. Он наблюдал за ней. В шезлонге, порозовевшая от тени, отбрасываемой пляжным зонтом, она напоминала «Маху одетую» Гойи. С той же притворной невинностью во взгляде. Он наделял Иоланду многими достоинствами. Он полагал, что она нежная и страстная. Он жаждал ее. Он представлял себя наедине со своей томной Махой. Не желая терять время на классические этапы флирта, он допускал, что она тоже его хочет. Его влекла старомодная обольстительность Иоланды, ее сдержанное поведение. В вышитой накидке она могла бы сойти за героиню из сказки братьев Гримм, ожидающую корабль-призрак, скользящий в тумане.
      – Я очень счастливая женщина, – сказала она, – очень счастливая.
      Ей надо было противостоять искушению.
      – Поздравляю. Где же тот мужчина, который делает вас такой счастливой?
      – Его задержали дела. Он приедет через несколько дней.
      – Ах так, – сказал он. – Скорее ему следует хвастаться тем, как он щедро одарен. Вами.
      Иоланда закуталась в банный халат. Она чувствовала себя неловко от светского разговора. Ей был неведом дешевый набор слов флирта. Доктор Вернер интересовался женщинами, только исходя из своих желаний и свободного времени. Для него мало значили эти быстро начатые, ловко проведенные и тотчас забытые отношения. Он смотрел, как живут женщины, наблюдал за ними, как чревоугодник и солдат африканского штрафного батальона. Он считал, что они наделены богатым воображением, способны лгать, притворяться, когда им надо заполучить мужчину. Со времени учебы в университете он остерегался козней брака. Он научился все делать сам: готовить, гладить, убирать… Даже пришивать пуговицы. «Им меня никогда не заполучить даже под предлогом заботы обо мне. Никогда». Своих сожительниц он выбирал среди интеллектуалок. Они были также красивы. Он восхищался их изворотливостью, их способностью приноравливаться к любой ситуации, когда им нужно было удержать мужчину.
      Иоланда и Жак Вернер виделись за столом. Иногда она разговаривала вполголоса с дочерью. Ей хотелось создать иллюзию, что они живут в согласии. Но Лоранс не участвовала в этой игре. С вызывающим видом она обращалась с матерью как со своей подчиненной.
      «Эта девица будет хорошей потаскухой», – подумал доктор Вернер. На четвертый день он окликнул Иоланду на пляже.
      – Ученая женщина, всегда с книгой… Пойдемте лучше поплаваем.
      Она воспользовалась комплиментом, чтобы не признаться, что не умеет плавать.
      – Ученая? Нет. Правда, нет.
      – Пошли купаться.
      Он мог бы дотронуться до нее в воде, обнять за талию, прикоснуться к ней.
      – Не сейчас.
      Он не настаивал.
      – Что слышно о вашем муже?
      – Он нам звонит каждый день.
      Она врала.
      – Он никогда не берет отпуск?
      – Берет. Но в этом году у нас чрезвычайные обстоятельства.
      Она замолчала. Вернер наклонился к ней. Иоланда заметила на шее швейцарца очень тонкую цепочку с медальоном. Вернер окинул взглядом этот изящный стан, эти стройные ноги, эти утонченные ступни с ногтями, покрытыми лаком цвета рубина. Сколько горького изящества. Провоцирующей сдержанности. Скрытых призывов. «Этот тип женщин, вероятно, расцветает в наслаждении и потрясает. Как ее заполучить?»
      Затем мимо них прошла молодая женщина с выразительными бедрами. Заметив интерес в глазах доктора Вернера, она замешкалась. Сделала вид, что потеряла одну из своих сандалий. Они обменялись взглядами. Вернер поднялся и бросился вдогонку за женщиной, которая задержалась недалеко от них, обозревая пейзаж. Вторая половина дня была приятной.
      На следующий день Иоланда зацепила доктора.
      – Здравствуйте! Вчера вы исчезли…
      – Здравствуйте, – ответил он. – Да. Это точно…
      Я исчез.
      Он улыбался как чревоугодник.
      – Женщины прекрасны в этой стране. Не все читают толстые книги, как вы. Сколько усилий! – сказал он.
      – Простите?
      – Вы прилагаете столько усилий, чтобы держаться на расстоянии. Сколько труда…
      Она воскликнула:
      – Вы меня пугаете. Я никогда не знаю, говорите вы серьезно или шутите… Я не принадлежу к светскому кругу. У меня нет образования. Мой отец был коммерсантом, мать работала с ним. Затем была война. Я вышла замуж очень молодой и родила дочь.
      – Это все? – спросил он.
      Лоранс сидела на спине молодого верзилы, на запястье которого широкая цепочка выглядела как наручник.
      Иоланда ответила:
      – Почти. – И добавила: – Я так счастлива. Моя дочь проводит весело время. Это нормально для ее возраста. Сегодня она раскрыла красный зонт, который купила в лавке гостиницы. Ее лицо было залито розовым светом.
      – Дети, – сказал Вернер, – не имеют значения. Я не приверженец многодетной семьи. Это лотерея. Кому достанется счастливый номер… Дети уходят… Только супруги берутся в расчет, когда хочется действительно пришвартоваться.
      – Пришвартоваться?
      – Бросить якорь.
      – Вы убеждены, что брак – полезное дело, – сказала Иоланда.
      – Лучше позже…
      Прошло еще два дня, Вернер должен был вернуться в Берн.
      – А если вам остаться ненадолго? Еще на какое-то время… – спросила Иоланда, удивляясь своей смелости.
      – Мне бы очень хотелось, но я должен приступить к работе. У нас не столь продолжительные каникулы, как у французов.
      Он решился на последнюю попытку:
      – Приходите в бар сегодня вечером. Это будет наш прощальный вечер. К девяти часам. Согласны? Затем я отведу вас в кабаре.
      – В кабаре?
      – Потанцуем.
      – Но я умею танцевать только медленные танцы.
      – Мы будем танцевать медленные танцы.
      – Да…
      Она только что согласилась на первое свидание. Ощутила приятное волнение.
      – Я поддаюсь искушению.
      Ей нравилось это слово. Она им упивалась. В ее жизни это был интересный момент, эскиз падения в приятный мрак.
      – Доктор Вернер?
      – Да…
      Он был в восторге оттого, что она перехватила инициативу в разговоре.
      – Что это, ваш медальон?
      – Святой Христофор, – сказал он. – Я езжу на машине как сумасшедший, моя мать пытается оберегать меня.
      Для нее было странно, что швейцарец водит машину как сумасшедший.
      – Я полагала, что в вашей стране…
      Ему не хотелось раздражаться на глупость. Он оборвал.
      – В моей стране все делается быстро. Во всех областях.
      Она представила себя рядом с Вернером в открытой машине с обветренным лицом. «Быстрее, быстрее», – повторяла она. Она вздохнула.
      – Я рада провести вечер с вами. Так у него появилась надежда.
      – В вас есть что-то восхитительное от мадам Бовари. Без трагического конца… Только не паникуйте…
      Осмелев первый раз в жизни, она попала впросак.
      – Помню. Видела «Мадам Бовари» по телевидению. Это была женщина, которая покупала много тканей в кредит, у нее был славный муж Аптекарь… Вы считаете, что я похожа на эту женщину? Почему?
      Столь наивное невежество вызвало у Вернера раздражение. Затем он расслабился. Было невозможно сердиться до такой степени из-за пустяка. Какое это имеет значение, есть у нее образование или нет. Он ее хотел.
      Иоланда волновалась. Она пыталась понять, что она могла сказать невпопад. К счастью, он улыбнулся.
      – Поедем со мной в Берн, – выпалил он. – Бросьте вашего мужа, как он вас бросает. Мы могли бы жить вместе и хорошо развлекаться.
      Это было настолько нагло, что она приняла все за шутку.
      – Насмешник, – сказала она. – Какой вздор. Жить с вами, – повторила она.
      – Но без вашей дочери. Я ее не приму.
      Она затаилась, ей не нравилось, когда критиковали ее чадо.
      – Моя дочь – очень хороший человечек.
      – Неужели? – спросил он. – Тем лучше для вас.
      Он поднялся:
      – Итак, до встречи вечером… А пока я вам желаю…
      И он произнес что-то на швейцарском немецком диалекте.
      – Ах, как это красиво, – сказала она очарованно. – Повторите, пожалуйста.
      – Что?
      – То, что вы только что сказали…
      – Вы первая иностранка, которой понравился этот язык.
      Во второй половине дня Иоланда купила в модном магазине шелковые брюки и легкомысленную тунику. Она также выбрала клипсы в виде двух колец розового и сиреневого цвета из плетеного металла.
      В девять часов они встретились в баре гостиницы. Вернер предложил ей водки, настоянной на горных травах.
      – Попробуйте… Это швейцарская водка. Во рту Иоланды обожгло.
      – Мне нравится, – сказала она, слегка наклонив голову вправо. – Мне нравится.
      Он произнес вполголоса:
      – Тебе будет очень хорошо.
      Это чудесное «ты» заставило ее вздрогнуть.
      – Расскажи мне, о чем ты мечтаешь, – сказал Вернер.
      – Не надо ко мне обращаться на «ты».
      – Разве я осмелюсь вам противиться? – воскликну он, – Итак, ваш фантазм, мадам.
      – Я не могу его придумать. Знаю, что некоторые говорят об этом, об этих образах. Но у меня нет никакого представления об этом.
      Он упивался ее словами.
      – Я рискую влюбиться в вас. Скажите еще, что вы не читаете гороскопов, и я вас похищаю…
      – Гороскопы? Нет, они меня не интересуют. Всегда одно и то же. Одни и те же события предсказываются многим людям в одно и то же время. Я не думаю, что это возможно.
      Он чувствовал себя все более счастливым.
      – Сколько мужчин?
      – Я не понимаю.
      – Было в вашей жизни.
      – Я вам сказала, что я замужем.
      – Допустим, но раньше…
      – Мой муж – единственный мужчина в моей жизни.
      – Вы его любите?
      – Да.
      – Почему вы его любите? В чем его достоинство?
      – Он умнее меня. С ним интересно.
      «К счастью, для бедняги», – возликовал в душе Вернер, который пытался зацепиться за действительность.
      – Мы были счастливы до того момента…
      – Какого?
      – Какого?
      – До того, как?
      – Он встретил особу без зазрения совести.
      – И тогда…
      – Мне не хочется говорить б этом.
      – Вы очень красивая женщина, – сказал он. – И я буду любить вас сегодня вечером.
      Она не знала, что ей надо ответить, как себя вести. Таинственная сила раскачивала ее, словно она находилась в гамаке. Она видела опрокинутое небо. Она представляла себя в объятиях Жака Вернера. Она смотрела на него. Это был ее первый флирт, единственный флирт за все ее существование. До чего же приятно быть женщиной, ощущать свои духи. Он взял ее за руку.
      – Иоланда?
      – Вы меня пугаете… Я не знаю, что должна делать.
      Они направились к вращающейся двери. Их ждала свобода с запахом жасмина. Как белый дьявол, выскочивший из шкатулки, Лоранс вышла из лифта с заплаканным лицом, растрепанными волосами, в ночной рубашке. Мегера в миниатюре.
      – Мама, – завопила она. – Не уходи. У меня болит ухо. Я не хочу оставаться одна.
      «Ухо? Надо было предусмотреть это, – сказал про себя доктор. – Какая отвратительная девчонка. Она симулирует отит».
      – Тебе больно, дорогая? Иоланда прижала ее к себе.
      – У нее болит…
      – Мы дадим таблетку аспирина вашей дочери, и ей станет лучше…
      – Я не останусь одна без мамы вечером, – кричала она. – Мне очень больно.
      – Моя прелесть, мое сокровище, когда у тебя разболелось ухо?
      Она извивалась, указывая на свое левое ухо.
      – Здесь… Здесь… Очень больно. Это началось после ужина. Когда ты ушла…
      – Иоланда, – вмешался доктор Вернер. – Она ломает комедию.
      – Нет, – воскликнула Лоранс. – У меня правда болит.
      – В четырнадцать лет так выть, – сказал Вернер с отвращением. – Вы ведете себя как трехлетний ребенок.
      – Можно страдать от боли и в четырнадцать лет, – заметила Иоланда, не вникая в суть происходящего.
      – Мама, поднимись в мою комнату. Ты мне нужна.
      – Я ей нужна, – сказала Иоланда.
      Жертва приняла сторону палача. Лоранс с вызовом посмотрела на доктора. Они понимали друг друга. Главное действие происходило над головой Иоланды. С глубокой грустью красивая, высокая, стройная, розово-голубая, утонченная Иоланда рассталась с Жаком Вернером. В тот же вечер взбешенный доктор встретил в ночном ресторане в красно-желто-сиреневых бликах немку с откровенной улыбкой.
      – Вы подобны стихии, – сказал он, обнимая ее за талию и подводя к танцевальной площадке.
      – Ich liebe… – сказала она.
      – Was liebst du?
      – Жизнь…
      Он провел бурную ночь, восхитительно дикую в наступлении, восхитительно замедленную в подробностях, с женщиной, над которой ему хотелось бы властвовать. Он не любил дрессировщиц. Он доконал ее наслаждением и оставил.
      На следующее утро он снова увидел Иоланду. Она была сдержанна, счастливая оттого, что удержалась от опрометчивого шага. В тот же вечер она тщательно сложила свой шелковый наряд, сунула его в пакет из магазина.
      – Хотите кофе? – спросила она.
      – Нет.
      – Я вам буду писать, – продолжала Иоланда. – Если вы этого хотите.
      Вернер пробормотал неубедительно.
      – Хорошая мысль. Пишите.
      «Что за глупая женщина». Он вспомнил блондинку, с которой провел ночь, эту машину, занимающуюся любовью, облаченную в белизну: «Я специально не загораю», – сказала она. Вернер рассеянно поглощал свой завтрак.
      – Еще рогалик… Последний… Хотите?
      – Вам хочется накормить меня во что бы то ни стало…
      – Нет… Я… Я вам предлагаю…
      – Вам хорошо спалось? – спросил он. – Ваше очаровательное дитя успокоилось?
      – Ей стало лучше поздно ночью, – сказала она с грустью.
      Лоранс ела молча. Иоланде казалось, что ее лишили чего-то дорогого. У нее ловко похитили будущее воспоминание. Ее дочь поедала бутерброд за бутербродом, один кусок хлеба за другим. Куда подевались боли, которые были накануне? Доктор поднялся.
      – Очень рад был познакомиться с вами. Иоланда тоже встала.
      – Я вас провожу.
      – Я с тобой, – вмешалась Лоранс.
      – Ты останешься здесь, – воскликнула Иоланда.
      – Значит, вы можете отцепляться от своего поводка? – произнес доктор Вернер. – Увы, слишком поздно.
      – Я вас провожу, – повторила она.
      Они вошли в вестибюль гостиницы. Он взял теннисную ракетку и чемодан из груды багажа, выставленного в центре вестибюля. Пожал ей руку, затем протянул визитную карточку.
      – На всякий случай, возьмите… Если однажды вы приедете в Берн…
      – Сожалею о вчерашнем, – сказала она.
      – Не важно.
      Она смотрела, как удаляется мини-автобус. На прощание он помахал рукой.
 
      Первую ночь вне дома Лоранс провела в пятнадцать лет. Она вернулась к семи часам утра следующего дня с насупленным лицом, застывшим взглядом. И накинулась на мать:
      – Полюбуйся на меня. Наконец я хорошо развлеклась.
      – Ты хочешь есть, Лоранс?
      Святая мать, мать-жертва, мать-мученица, мать, которую следовало отправить на свалку, ее сердце все еще продолжало тревожиться за свое чадо.
      – Есть? Какой прок от тебя, мама? Меня кормить. Спасибо. Я не голодна.
      Она отсутствовала все чаще, возвращалась только для того, чтобы переодеться, помыться и взять немного денег из кошелька, оставленного на столе в кухне. Иоланда наблюдала за ней с ужасом. Неужели она породила врага? Некое озлобленное, враждебное и попросту жестокое существо, ее дочь.
      – Мы могли бы стать, по крайней мере, подругами, нет?
      «Подругами»? Но как-то раз она похлопала мать по плечу и прокричала: «Мама, очнись, папа и я, мы делаем из тебя посмешище».
      – Слишком жестоко, – сказала Иоланда. – Я чувствую слишком много жестокости. Что я вам сделала?
      – Вот именно. Ничего. Ты не сделала ничего.
      Лоранс норовила содрать с нее шкуру. К своему удивлению, она обнаружила свою власть над матерью.
      Однажды ночью она обнаглела до того, что привела домой одного из своих приятелей. Они расположились на кухне, пили молоко и разговаривали. Иоланда не посмела шевельнуться. Она слышала, как они шептались и смеялись. Бесстыдство Лоранс пугало ее.
      Что касалось Жоржа, то он возвращался к ней время от времени, считая себя ее пожизненным пленником. Безобидным замечанием он на самом деле чуть не обидел Иоланду. Это началось как игра. Лоранс только-только освободилась от матери.
      – Ты слишком вспыльчив, – повторяла Иоланда с влажным компрессом на шее.
      – Вспыльчив? Я хочу расстаться законно, – сказал Жорж. – Советую тебе не сопротивляться.
      Она согласилась на разрыв отношений и раздельное проживание. Иоланда понимала, что по истечении трех лет, даже если она не согласится, Жорж сумеет освободиться. Однако он никогда в дальнейшем не воспользовался этой возможностью. То, что он был женатым, уберегало его от других ошибок. Иоланда становилась его щитом.
      Добившись судебного решения на раздельное проживание, он поместил Иоланду и Лоранс в квартиру, которая требовала меньших расходов по содержанию. Весьма невзрачная. На шестом этаже без лифта.
      – После войны, – рассказывал он дочери, – американцы тратили целое состояние, чтобы приобрести квартиры такого рода. Это считалось роскошью.
      Он оплачивал безропотно учебу Лоранс. Способная и упорная, она коллекционировала дипломы. Всегда лучшая по английскому языку, благодаря неоднократным поездкам в Лондон, она мечтала об Америке. «Я тебя умоляю, – сказала она отцу, – сделай так, чтобы я могла прожить два года в Нью-Йорке».
      – Два года? Это долго, – ответил он. – Но ты разузнай все. Подсчитай. Скажешь мне, сколько денег тебе понадобится.
      Он поступил достаточно рискованно, взял взаймы необходимую сумму и отдал ее Лоранс.
      – Если тем временем со мной что-то случится, ты сможешь осуществить свою мечту.
      – Я тебе их верну, папа… Не знаю еще, когда и как, но спасибо.
      – Будь любезна с матерью…
      – Это мне говоришь ты… Ты?
      – Не могу жить с ней, но она мужественная женщина.
      – Я не осмеливаюсь ей сказать об Америке.
      – Я скажу.
      – Вы убьете друг друга…
      Он отправился к Иоланде с коробкой засахаренных фруктов. Она его встретила миролюбиво.
      – Твоя дочь хочет поехать в Америку. Она переспросила:
      – В Америку? Когда?
      – К началу учебного года в американском университете. Она уже получила студенческий билет.
      – Все это вы состряпали за моей спиной?
      Он сказал «да», и она проглотила слезы.
      Прошло два года, Лоранс вернулась совершенно другой. Она была стройной, веселой, расцеловала мать с неподдельной любовью.
      – Я люблю тебя, мама.
      Взволнованная Иоланда смотрела на эту молодую женщину, старше которой была на семнадцать лет. Счастливая, она разглядывала подарки, привезенные ей Лоранс.
      Затем, иногда подыскивая французские слова, дочь изложила свои планы на будущее, как если бы матери не существовало. «Я сделаю это, я буду делать то». Она очень мало рассказывала о своей американской жизни. Об Элеоноре и их круге друзей. Лишь несколько слов о тех или иных. «У меня никогда не было связи дольше десяти дней. В нашем кругу пары сходились и расходились без лишних объяснений. Жизнь необыкновенна, когда ее не усложняют принципами. Жизнь превосходна, мама. Но надо осмелиться ее прожить…»
      Лоранс не провоцировала ее нарочно. Просто она отказалась от лицемерного языка. Она считала мать взрослой.
      – А ты, мама… Расскажи мне о себе.
      В тот момент, когда Иоланда собиралась открыть свою душу, Лоранс бросила взгляд на часы. Иоланда отказалась от своего намерения. Дочь торопилась. Иоланда объявила ей, что работает продавщицей у ювелира в их квартале. Лоранс кивнула утвердительно головой, не слушая ее.
      – Где ты будешь жить? – спросила Иоланда.
      – Мне надо найти платежеспособного приятеля, чтобы разделить расходы по содержанию квартиры.
      Иоланде хотелось бы поговорить о швейцарском докторе с Лоранс, в письмах к нему она писала, о чем мечтала в жизни. Она придумала, что у нее роскошная квартира. Доктор Вернер приглашал ее иногда: «Вы приедете? Место свободно». Увы, более года открыток из Берна не было. Женился он в самом деле или забыл ее наконец? Сознательно. Четырнадцать месяцев тому назад Вернер позвонил ей, она только вернулась из ювелирного магазина.
      – Это вы, Иоланда? Здравствуйте…
      Она была так счастлива услышать его, что начала улыбаться. Голос швейцарца был рядом.
      – Я еду в Париж на уик-энд. На этот раз без уверток. Освободитесь от семейного счастья. Хочу с вами встретиться.
      – Вы приезжаете в Париж? Из-за меня?
      – Нет, не только из-за вас. Я должен присутствовать на конференции, которая состоится в пятницу, во второй половине дня, до 18 часов. Затем я буду свободен… Надеюсь, у вас есть кто-нибудь среди тетушек или племянников, кому вы доверяете и кого вам надо срочно навестить, или скажите просто, что вы хотите переменить обстановку.
      – Семейная жизнь не приемлет причуд такого рода, – сказала она.
      Она отстаивала свою добродетель, которая была никому не нужна.
      – Иоланда, вы не можете отрицать влечение, которое мы испытываем друг к другу. Я приеду на машине и увезу вас. Мы устроимся в приятом месте на берегу моря, не очень далеко от Парижа, и мы поймем наконец – это на уикенд или надолго. Когда испытывают взаимное влечение, надо провести ночь вместе. А затем поговорить.
      – Я замужняя женщина…
      – Да, да, да, да, – сказал Вернер. – Лицемерный брак Вы цепляетесь за него. Мне бы хотелось ясности. Надо признать правду. Вы хотите меня, да или нет? Если нет, то прощайте.
      Иоланда отступила.
      – Нет, – сказала она. – Я не хочу быть, как все. Я хочу честной, чистой жизни. Я…
      – До свидания, Иоланда.
 
      Сегодня все изменилось. Разрыв Лоранс с мужем ее потряс. Она решила принять деньги, которые ей предложила дочь, потому что могла бы обойтись и без них. Иоланда сумела скопить кругленькую сумму, ювелир, хотя она и не была в штате, платил ей довольно-таки прилично. Мало-помалу она изменилась. Надо было походить на других… Надо было либо пополнить ряды лгунов, нарушающих принципы, клятвопреступников, либо умереть. Она поспешила в спальню и внимательно осмотрела себя в зеркале на дверце шкафа. Может ли она еще собрать по кускам свою жизнь? Она взяла лист бумаги и написала аккуратным почерком.
      1. Институт красоты.
      Решила покончить с обликом замужней женщины.
      2. Подстричь волосы. Слегка их обесцветить. Открыла шкаф и извлекла свою одежду одним жестом. Смотрела на сваленную на кровать кучу. Имеет ли она право быть жалкой? Добавила:
      3. Посмотреть витрины.
      4. Зайти в дорогие магазины.
      К счастью, начался сезон распродаж. Она никогда не смогла бы заплатить астрономические суммы, которые были выставлены на некоторых шикарных тряпках.
      5. Купить молодежную сумку.
      Ей достаточно надоели ее старые сумки, которые, словно карпы, поглощали все и никогда не выходили из моды.
      Она вытащила из кладовки два старых чемодана. Сложила старую одежду. У нее было слишком много дешевых вещей, слишком много неудачных, приобретенных по случаю, слишком много «барахла», которое подавляло ее морально. Она ходила вокруг телефона. Обычно она звонила доктору около девяти часов вечера. С тех пор как она отказалась от доктора во второй раз, она не слышала его голоса. «Даже если я его больше не интересую, мне бы хотелось увидеть Берн, его город. Затем я поеду в Италию». Она решилась действовать, набрала номер доктора Вернера. После двух гудков услышала фразу на немецком языке, которая заканчивалась именем доктора Жака Вернера.
      – Вы говорите по-французски? – спросила она у секретарши.
      – Да, мадам.
      – Доктор Вернер у себя?
      – К сожалению, я не могу его беспокоить. Он занят с пациентом.
      – Даже на секунду?
      – Нет.
      Иоланда отважилась на опасный маневр.
      – А мадам Вернер?
      Секретарша смущенно повторила:
      – Мадам Вернер?
      Она помолчала, затем произнесла:
      – Она умерла.
      Возможно, он женился и стал вдовцом за один год? Это счастье-несчастье казалось слишком неожиданным.
      – Его жена умерла?
      – Его мать. Доктор Вернер не женат. Небо порозовело.
      – Скажите доктору, что мадам Жирарден хочет с ним поговорить. Если бы он смог мне позвонить.
      – Повторите, пожалуйста, ваше имя. Благодарю вас. Подождите, мадам… Доктор только что вышел из кабинета. Он провожает пациента. Я посмотрю, смогу ли передать ему трубку.
      После нескольких мгновений ожидания раздался голос доктора Вернера:
      – Алло! Я не верю своим ушам, меня вызывает призрак Парижа.
      – Здравствуйте, Жак.
      – Вы не забыли мое имя?
      – Нет. Я хотела вам сообщить, что я приеду в Берн через несколько дней.
      Она никогда не была такой смелой. Он ответил:
      – Если вы хотите, чтобы мы встретились, вам следует поторопиться… Я уезжаю в отпуск на пятнадцать дней.
      – Когда?
      – 12 июля.
      – Я приеду раньше.
      – Прекрасно. Позвоните мне без колебаний, когда вы будете в Берне…
      Она услышала, как Вернер говорил с кем-то вполголоса. По-немецки. Она попыталась пробудить интерес доктора.
      – Я рассталась с мужем.
      – Меня вызывают по другому телефону. Один из моих пациентов… Когда вы узнаете, в какой гостинице остановитесь, предупредите мою секретаршу. До скорого, может быть.
      Она попыталась задержать его:
      – Вы мне обещали показать Берн.
      – Ох, – воскликнул он. – Это было давно. Мы потеряли время.
      – Но вы не были старым мужчиной. Для меня вы всегда будете высоким молодым человеком, немного сутулым, ученым.
      Он смягчился.
      – Вы говорите приятные вещи. Она добавила, удивляясь самой себе.
      – Место свободно?
      – Да, но я никогда больше ни с кем не буду связываться. Женщины плохо уживаются со мной. Последняя, очаровательная, очень артистичная, только что покинула меня. Она расписывала пагодами шарфы. И оставила мне расписанную ею шелковую ширму.
      – Она была китаянкой? – спросила Иоланда.
      – Нет. Здешняя. Тем не менее она рисовала пагоды. А затем уехала с каким-то иностранцем в Женеву. Преподавать живопись.
      – В таком случае вы свободны…
      – Свободен, я всегда был свободен. И заверяю вас, что навсегда останусь свободным.
      – Вы мне сказали однажды, шутя, быть может, что, если я все брошу в Париже, то вы…
      – И вы поверили? Ни одна нормальная женщина не верит такому вздору. Никому не удалось меня затащить к чиновнику для регистрации брака. Я не могу больше с вами разговаривать. Позвоните мне, если вы будете здесь. Но насколько я вас знаю, вы измените свои планы двадцать раз до приезда.
      – Это все, что вы хотите мне сказать?
      – Вы меня заставили ждать очень долго, слишком долго. – Он добавил с нежностью: – До свидания, до скорого, может быть.

      МНЕ ПРИШЛОСЬ оправдываться перед очень недовольным банкиром, обвинявшим меня в беспечности.
      – Вы не нашли квартиру. Вы не используете ваши сбережения на покупку квартиры, и вы снимаете все накопленные деньги наличными.
      К чему говорить о бунте, о желании все сжечь, все бросить, одним махом покончить со своим правилом подчиняться рассудку? Я отделалась от исповедников, у меня не было закадычной подруги, по характеру я не была склонна исповедоваться. Я вежливо ждала, когда он закончит меня распекать.
      – Но что вы собираетесь делать с такой суммой наличных денег? Вы не имеете права ни потратить более пяти тысяч франков, ни вывезти эти деньги… А если вы положите их в сейф, они не принесут вам никакого дохода.
      На нервной почве я зевала. От нервного напряжения я всегда казалась веселой или сонливой. Эти недостатки я унаследовала от папы, как стремление к соблюдению правил – от мамы. Строго придерживаться правил в браке, то, чего она никогда не могла добиться.
      Я чувствовала на себе осуждающий взгляд банкира. Чем больше я нервничала, тем больше казалась вызывающей.
      – Я должен вас предостеречь от всякой опрометчивости.
      – Я не нуждаюсь в опеке.
      Стоило ему подтвердить сказанное, и я бы чихнула семь или восемь раз подряд. Затем я бы ему объяснила, что такое психопатическая аллергия.
      – Я вас предупредил, полагаю.
      – Да, да, доктор, простите, месье. Правда, спасибо. У окошечка я попросила кассира положить тридцать тысяч франков в отдельный конверт. Я внимательно наблюдала за хрустящими купюрами. Отпуск мамы, мой покой. Огорченная тем, что деньги, с таким трудом заработанные и сэкономленные за столько лет, занимали так мало места, я вышла из банка, прижимая к себе висящую на плече сумку. Чем беднее, тем подозрительнее становишься, когда имеешь немного денег с собой. Я позвонила маме из телефонной будки. Мне не хотелось делать круг через ювелирный магазин, где она работала. Она была дома. Я поднялась на шестой этаж, запыхавшаяся, но счастливая.
      – Смотри, что я тебе принесла!
      Я размахивала бежевым банковским конвертом, разбухшим от трех пачек купюр, скрепленных лентой.
      – Тридцать тысяч франков, мама. Ты можешь пересчитать. Вот. Это твои. Я уеду со спокойной душой в Америку.
      Я ждала аплодисментов, умиления, обожания, как маленький ребенок. Мама с невозмутимым видом сказала лишь спасибо. Едва слышно. Ей было стыдно, наверно. Деньги делают стеснительными людей, которые к ним не привыкли. Она смотрела на конверт.
      – Куда ты едешь?
      – Я должна сообщить о своих планах?
      – Не сердись, что я спрашиваю.
      – Я достаточно натерпелась с тех пор, как ты родилась. С этим покончено.
      Я покачала головой.
      – Ты ведешь себя непоследовательно.
      – Возможно…
      Я попыталась ее разговорить.
      – Ты поедешь к морю?
      – Нет.
      – Тогда в Биаррицу…
      – Нет. Я тебе не скажу.
      Нам были известны места, куда мама могла направиться. Ее жизнь была прозрачной. Мне хотелось ее встряхнуть, это обиженное великовозрастное дитя.
      – Скажи, что ты рада.
      – Я довольна.
      Она была раздражена.
      – Я довольна. И в состоянии выбрать место, куда поеду, самостоятельно.
      – Хорошо, хорошо, хорошо…
      Я чуть не сказала ей: «Наконец, мама, ты стала взрослой… Ты становишься взрослой матерью. Браво, тебя не будут больше ни пеленать во время приступов гнева, ни предлагать соску мнимой нежности. Тебе позволят отправиться с ранцем комплексов на спине в школу настоящей жизни». Я спрашивала себя, что лучше: иметь мать – излишне мягкую, позволявшую издеваться над собой, или же коварную богачку по происхождению, порочную, потому что наживкой ей служило наследство. Или же женщину с сильным характером, умную, возглавляющую предприятие, или же старую хиппи, опьяневшую от лозунгов… Или мою мать, женщину-мученицу. Мы с папой заперли ее в стенной шкаф.
      – Мама, я люблю тебя.
      – Это правда? Все в порядке, не беспокойся.
      На самом деле она была крепкой, моя мать, крестьянка из Вендена, прародительницу которой ни один барин не тронул ни жестом, ни словом. Она никогда не болела, но я подхватывала все, чем болели мои ученики. В двадцать шесть лет у меня была краснуха, а в двадцать семь – свинка. Мама ухаживала за мной, в то время как Марк наблюдал из коридора, не осмеливаясь переступить порог спальни, – так он был напуган. Свинка, что вы на это скажете, дамы и господа, свинка, от которой чудовищно раздувается шея и обезумевшему от боли человеку хочется бежать. Я даже не могла смеяться, так мне было больно. Когда мама уехала, Марк оставлял компот у двери, воду тоже, как будто я была прокаженная.
      Я смотрела на мою мамочку.
      – Мам? Ты нас не разлюбишь?
      – Нет. Но буду меньше любить. Она походила на подростка.
      Я уехала в недоумении. Мне следовало предупредить папу. Мама, наша жертва, была нашим общим достоянием. По телефону я смогла поймать папу на лету, в Иер. Я ему рассказала об измене Марка.
      – Мужчины, – сказал он с притворным сочувствием, – мужчины – это как наука, которую надо постичь. Надо уметь их прощать.
      – Но я не хочу прощать.
      – Терпение. Не говори слишком поспешно… Однажды одна из моих подруг, женщина по-настоящему умная, мне сказала: «Вы, мужчины, все невыносимы, но без вас нельзя обойтись. К счастью, вас много. Выбор есть». Она была права. Что касается твоей матери, не беспокойся, я ее знаю. Она никуда не уедет. Не истратит даже сантима из твоих денег. Останется у себя, хныкая, жалуясь на свое одиночество, и свяжет тебе крючком покрывало. Она славная, но жить с ней невозможно. Что касается тебя, будь осторожна, смотри, чтобы тебя не прихватили с деньгами, ты здорово рискуешь.
      – Это мои деньги, я хочу промотать их в Америке.
      – Если ты их истратишь на безумную поездку или проиграешь за игорным столом, я не буду возражать. Это – твои деньги, ты делаешь с ними что хочешь. Теоретически… Но не практически. Пожалуйста, не делай глупости, ведь их могут конфисковать в пользу государства, да еще с налогом! Ты никогда не сможешь заставить их поверить, что совершаешь безрассудство. Законы у нас строгие. Возможно, ты делаешь глупость. Ты вернешься с трезвым взглядом на события, но без денег. Я бы не стал поступать так.
      – Папа, я вкалывала целых десять лет, чтобы иметь эти гроши, я имею право на…
      – Право? Ты говоришь о праве? Быстро попадаются лишь мелкие рыбешки. А акулы держатся на поверхности. Думаю, я тебя предупредил.
      Я всегда слушалась отца, следовательно, буду более осмотрительной. Я положила несколько пачек в конверт, который прикрепила в верхней части платяного шкафа. Над единственной полкой, за толстыми грязноватыми даже после химчистки свитерами. У нас был свой домашних запах. Наши свитера пахли лицеем и лабораторией.
 
      Я принялась укладывать вещи, придя с работы. Директор лицея, симпатяга, отпустил меня пополудни.
      – Любовь или секс? – спросил он меня.
      – Америка.
      – Потрясающе.
      И на его губе проступила пузырьком слюна. Мы оба рассмеялись.
      Марк, словно пораженный громом, наблюдал за моими приготовлениями.
      – Ты пользуешься первым предлогом, чтобы смыться. Ты не сердишься по-настоящему. Ты делаешь вид…
      – Да, да… Сожалею…
      – Ты преувеличиваешь, Лоранс. Я стояла на своем.
      – У меня не было никаких фантазий в течение восьми лет. Я была верна. Это была обдуманная, ровная, недвусмысленная верность. Единственное условие настоящего брака.
      Будучи благоразумной, я решила сохранить плацдарм для возвращения. Во всяком случае на начало учебного года. Мы останемся вместе до того момента, пока один из нас не подыщет себе другую квартиру. Марк был озабочен. Он не знал, следовало ему ликовать при мысли о свободе летом или огорчаться. Накануне моего отъезда он остался дома.
      – Я помогу тебе упаковать Вещи, – сказал он, следуя за мной из одной комнаты в другую.
      Я наталкивалась на него.
      – Я не нуждаюсь в помощи. Если ты будешь отвлекать меня, я забуду половину своих вещей.
      Он вошел за мной даже в узкую ванную комнату, присел на край ванны. Открывая шкафчик-аптечку, я прогнулась назад и оказалась прижатой к нему.
      – Ты у меня на коленях, – сказал он.
      – Что-нибудь не так?
      – Почему ты не сядешь ко мне на колени? Он взял меня за талию и прижал к себе.
      – Марк, оставь меня в покое!
      – А если я тебя не оставлю в покое?
      У меня не было желания оказаться в кровати. В спальне было душно. Во дворе консьержка гонялась за каким-то наглым котом. Град ругательств на испанском языке заранее лишил очарования это добропорядочное изнасилование, которое исподволь подготавливал Марк.
      – Бедный Марк…
      Он выпрямился, словно перепутал краны и оказался под струей ледяной воды.
      – Ты преувеличиваешь.
      Выпрямляясь, он толкнул меня в спину. Мы были зажаты между раковиной и ванной. Мы смотрели в одном направлении, разглядывая лекарства на полках шкафчика: «Если слишком много выпил», «Если слишком много съел», «Если болит голова», «Немного витаминов перед дорогой». И верх предусмотрительности – две зубные щетки в их пластмассовых мини-саркофагах. Справа рулон лейкопластыря и упаковка моих пилюль.
      Я шепнула:
      – Оставь меня.
      – Ты берешь одну из новых зубных щеток?
      – Моя, словно старая метла, теряет свои прутья.
      В спальне я подобрала свой второй бюстгальтер. Я пользовалась обычно двумя. Другие, купленные неудачно, наспех, без примерки, превращали мою грудь в эфиопские овалы, в японские плоскости или придавали мне вызывающий вид, который больше подходил для ночного ресторана в Амстердаме, чем для лицея. Я стирала их вечером, они сохли на змеевике, рядом с трусиками и колготками. Марк мог любоваться моими аксессуарами. Разве можно наброситься с диким криком на женщину и вырвать у нее хрип удовольствия, когда носом задеваешь ее полувлажное полусъежившееся белье? Эти мелочи, словно коррозия, подтачивали нас.
      – Ты все забираешь?
      – Все? Да. Два бюстгальтера, четверо трусиков.
      – Если ты помнишь, фотоаппарат мама подарила нам, обоим.
      – Ты хочешь его оставить себе?
      – Я шучу…
      Достаточно одного неосторожного слова, и мы снова начали бы ссориться. Я заметила еще один сосудик, проступивший на левой ноздре его носа.
      – С меня довольно!
      – С меня тоже…
      – Кончится тем, что я начну презирать тебя.
      – Моя дорогая.
      – Жалкий тип.
      – Если бы я действительно был жалким типом, ты бы не была в таком состоянии. Будь последовательна.
      Я начала бить его в грудь.
      – Подлец, вероломный тип…
      Позже мы пили кофе в изнеможении и, неожиданно успокоившись, словно перезарядив аккумуляторы, начали мирно разговаривать.
      – Сколько ты дала матери?
      – Достаточно для прекрасного путешествия.
      – Она нуждается больше в любви, чем в деньгах.
      – Не надо скупиться на мои деньги…
      Как два боксера в конце раунда, мы отсчитывали один, два, три, четыре… Кто сумеет подняться быстрее другого и атаковать.
      – Элеонора мне сказала вчера…
      – Твои разговоры будут стоить сумасшедших денег.
      – Звонила она.
      – Чтобы сказать что?
      – По поводу ключей. Мне надо получить ключи, чтобы попасть к ней в дом. Деньги, которые я сэкономлю на гостинице, я отдала маме. У нас нет таких денег, как у твоей матери.
      – Моя мать всегда умела вести свои дела.
      Его распирало от гордости. Он стал похож на жабу. Я представила себя напротив жабы, одетой в домашний халат. Я говорила хриплым голосом:
      – Когда мысль о смерти матери не дает заснуть, значит, пора позаботиться о ней, наступило время искупления. Я это сделала, теперь чувствую себя лучше.
      Он сел за стол, который мы высокопарно называли «бюро». Я представила его фигуру в будущем. С возрастом он начал округляться.
      – Марк, знаешь?
      Он не двигался.
      – Знаю что?
      – Ощущать, как уходит молодость, невесело.
      – Мне тридцать шесть лет…
      Я села, держа в руке домашнюю туфлю.
      – Трудно не поддаться панике, когда понимаешь, что время идет так быстро…
      – У меня нет таких проблем, – сказал он. – Я чувствую, что у меня все еще впереди. У меня далеко идущие планы. – Он добавил: – Женщины стареют быстрее.
      Как птица разряжается на безобидного прохожего, он меня сразу опустил на сто лет. Я представила себя морщинистой, после климакса, усохшей, сгорбленной. Он использовал мое тело, но ничего не дал моей душе.
      – Может, женщины и стареют быстрее, но умирают позже. Тогда как мужчины, сердечный приступ – бац – умер!
      – Лоранс, прекрати… Мы наговорим друг другу такого, что невозможно будет поправить. Давай помолчим.
      Я продолжила:
      – Мы превратились в нарыв. Мое детство прошло среди семейных ссор. Это как прикосновение к медузе, можно обжечься. Ты прав, давай пощадим себя, не будем больше упрекать друг друга.
 
      Он встал. Обнял меня и начал целовать лицо. Я закрыла глаза. Мы оказались на диване в гостиной. Нам было всегда хорошо, когда мы занимались любовью. Однако мне было горько от этого плотского прощания. Моя рука оказалась зажатой между спиной дивана и двигающимся боком Марка. Мне хотелось бы знать время. Я вспомнила о забытом в коробке красном хлопчатобумажном платье. У меня также были сандалии, купленные прошлым летом, куда я могла их засунуть? Они были еще в очень хорошем состоянии. Мой чемодан был набит бумагами.
      Я тактично ахнула, чтобы ободрить Марка. Чтобы его поощрить. Где же мой фен с двойным напряжением? В Нью-Йорке мне придется купить специальный штепсель. Там были другие розетки. Марк, поощряемый моими «ах», «ах», задержал вместо того, чтобы ускорить. Он был убежден в том, что для женщины оргазм был равносилен подарку. «По случаю ее дня рождения я доставил ей наслаждение» или: «Под новогодней елкой я оставил записку: вечером будем наслаждаться любовью. Сегодня праздник».
      Я больше не чувствовала своей руки, а он спрашивал в истоме:
      – Ты кончаешь?
      Я ненавидела вербальное вторжение. Изнывая от тоски, произнесла сиплым голосом:
      – Я раскололась. Ты можешь кончать…
      Мне представился полицейский в трехцветном одеянии. Он показывал одно направление желтой рукой, затем другое – зеленой. На нем были красно-зелено-синие штаны. Марк негромко вскрикнул и соскользнул в изнеможении на пол.
      – Ты по-прежнему уезжаешь? – спросил он. Самодовольство мужчин меня удивляло. Меня полюбил сам Зевс, значит, я должна была изменить свое решение и остаться. От волнения, ослабев от удовольствия, раба любви, в восторге от своего властелина, я должна была прошептать: «Я прощаю тебя, я восхищаюсь тобой». Нет. Но я молчала, чтобы его не оскорбить.
      Он криво улыбнулся.
      – Я тебя приглашаю на ужин на террасу на левом берегу, согласна?
      – Мы поступаем не очень хорошо, Марк.
      На улице была тропическая жара, пот проступал между грудями.
      – Ты очень любезен, Марк…
      Я нарушила нашу неподвижность, исчезла в ванной комнате, затем занялась своими сборами. Марк молча наблюдал за мной.
      – Ты пожалеешь, что этим летом не будешь у мамы… Нам было там хорошо.
      Я не отвечала. Я не буду ничего объяснять. Наша спальня, там, с влажными простынями, вызывала у меня отвращение. Там я жила, словно гриб в солнцезащитных очках. Им хотелось приучить меня пить. Я отказывалась от розового вина, которое они щедро наливали в бокал. Быть навеселе пополудни. Смотреть на часы в ожидании, что скоро можно купаться. Я боялась их… «Лоранс, еще стаканчик Вино полезно даже для печени, которой необходим танин…» Вмешивалась свекровь: «Дети мои, у меня в погребе бордо, если вы любители танина, то оно им изобилует». Мне не хотелось вина, мне не хотелось расслабляться такой ценой… Я вспоминала о моем опьянении без вина Бенжамином, о наших телах, излучавших жизнь, чистый источник здоровья и живительное пуританство.
      Я сказала зло:
      – Мне не нравились ваши домашние пьянки.
      – Не все же должны быть мусульманами, – произнес Марк со страдальческим видом.
      Никакое драгоценное шампанское не стоило стакана воды, которым мы чокались с Бенжамином, чтобы пожелать себе: «За наше здоровье». Мне очень хотелось, чтобы он остался в Соединенных Штатах. «Я не хочу служить и становиться бесчеловечным, – говорил он. – Я хочу работать у себя дома, в Африке. Нашими новыми миссионерами, носителями духовного возрождения наших народов без колониального, следовательно, иностранного вмешательства, будут ученые. Моя судьба там».
      Марк плохо переносил мои отношения с Бенжамином, о котором он догадывался. Его молчаливое ревнивое любопытством постепенно изматывало его сердце. То здесь, то там колкое замечание, намек, взгляд. Я дозировала возможную информацию. Мое прошлое было моим скрытым достоянием. Мои воспоминания принадлежали мне на правах собственности. У меня было завидное прошлое, счастливое или несчастливое, но оно было наполнено событиями. Довольно необычное. Но я никогда не знала, как мне вести себя по отношению к моему окружению. Эту неловкость я относила за счет социальной среды, отсутствия у меня корней, отсутствия традиций и особенно манер, которые могли быть слишком вызывающими либо слишком застенчивыми. Я отдавала, снова брала и должна была бороться с чувствительностью, порожденной комплексами.
      – Марк, пожалуйста, позволь мне собрать чемодан. Не отвлекай меня разговорами.
      1 июля, в знаменательный день, в восемь тридцать утра мы оказались в машине, пропахшей никотином, словно курительная комната. Когда Марк закрыл багажник, замок остался у него в руке. Он нечаянно сорвал его. Он вел машину слишком быстро, чтобы казаться уверенным в себе. Он отыгрывался на коробке скоростей, а меня мутило от запаха его туалетной воды, которую ему по дешевке литрами покупала свекровь. На кольцевом шоссе он спросил меня:
      – Куда ты положила ключи от подвала?
      – Там ничего нет. За исключением нескольких ящиков с бумажным хламом.
      – У нас внизу есть еще ящик бордо. Подарок Шлюммера.
      – У тебя короткая память, вино из так называемого подарка, пахло пробкой. Ты еще бегал к бакалейщику за пятнадцать минут до закрытия, чтобы купить бутылку розового.
      – Я хочу забрать этот ящик, – сказал Марк. – Мне нужен ключ от подвала.
      – Ключ в стенном шкафу на кухне. Слева.
      – «Набиватель шишек».
      Дверца первого стенного шкафа при входе на кухню донимала нас, как только могла. Специалист по установке этой мебели прогорел, и некому было ее починить. Мы ее закрепляли кусочками картона, пробок, но она постоянно открывалась. Каждый раз, когда мы произносили слово «дерьмо», мы опускали пять франков в шкатулку бранных слов, эта копилка стояла на кухонном столе, на котором якобы я разделывала овощи.
      – Какие счета я должен оплатить? – поинтересовался Марк.
      – Я потратила целый день вчера, чтобы все оплатить. Все оплачено. Настоящая печатная форма для выпуска чеков.
      – Лоранс?
      – Да?
      Я ждала ласковых слов. Это был подходящий момент.
      – Где чистые простыни? Я видел белье в стиральной машине. Я попытался открыть ее. Но крышку заело.
      – Уже неделю я сражаюсь с крышкой, нужно, чтобы график работы мастера по ремонту соответствовал нашему. Я не могу ничего, это фатально. Можешь разбить ее молотком или пусть гниет то, что внутри. Я ничего не могу с этим поделать.
      – Что в машине?
      – Трусы и простыни.
      – Мои трусы?
      Открытие было неприятным.
      – Ты представляешь, как мне придется обходиться без чистых трусов?
      – Прикройся фиговым листком.
      – Ты чудовище.
      Я воскликнула:
      – Не только я должна следить за техникой. Я работаю так же, как и ты, почему ты считаешь, что я должна отвечать за эти чертовы машины. Кстати, посмотри пылесос, его фильтр разбух от пыли – застрял. Не вынуть. Придется подождать, пока не взорвется.
      Марк накапливал информацию. Его мозг насыщался информацией, словно перфокарта. Морально. Он прекратил борьбу и с притворной нежностью спросил:
      – А другие простыни? Где они?
      – Две большие простыни в стирке.
      – А квитанции?
      – На письменном столе.
      – У меня нет письменного стола. Я пожала плечами.
      – На столе!
      – Под египетской птицей?
      – О да!
      Суровая птица, созерцавшая нас шарообразными глазами, была изображением какого-то египетского бога. Привезена из Египта каким-то приятелем. Иногда птица опрокидывалась и погружала голову в пепельницу. На этом столе находились также шкатулка с квитанциями и другие предметы. Наши вехи, которые превращались под лапами или подставкой в клочки бумаги. Мне не хватало организаторской жилки. У меня было слишком много работы в лицее. Марк продолжал:
      – Где мой плащ?
      Его суставы побелели, так он сжимал руль автомобиля.
      – Твой плащ? Посмотри на небо. Оно голубое. Умираем от жары.
      – Где мой плащ?
      – В химчистке.
      – А квитанция?
      – Под птицей. С пометкой «Оплачено». Теперь наша машина касалась бампера другой машины. Жара действовала на нервы водителям других автомобилей, судорожно вцепившимся в руль. Раздражаясь, они принимались сигналить.
      – Лоранс?
      Если бы он попытался меня удержать!
      – Пакеты для мусорных ящиков? Ты их купила?
      – Два рулона.
      – О чем ты думаешь, Лоранс?
      – Ни о чем…
      Мы подскочили, машина сзади нас уткнулась бампером в нашу.
      – Ты видишь этого дикаря? – закричал Марк. – Ты видишь? Какой болван. Все идет плохо. Мама ведет себя странно. Мне пришлось сочинить какую-то небылицу, чтобы объявить ей о твоем отъезде.
      – Она обезумела от радости?
      – Нет. Совсем нет.
      – Как «совсем нет». Она заполучит своего дорогого сыночка и не рада?
      – Она собирается сдать дом и уехать…
      – Сдать свой дом? Я была поражена.
      – Это и тебя тоже сразило, – сказал он, довольный.
      Мы собирались восхитительно помириться за спиной моей свекрови. Пора ее расчленить на части, я ее почти любила. Словно кровопийца, я повторяла:
      – Твоя мать не хочет проводить лето с тобой? Марк мне отвечал, словно мальчик в коротких штанишках, с ободранными коленками.
      – Нет. Одна туристическая фирма уже много лет предлагала ей сдать дом. Она этого не делала из-за нас.
      – О, святая женщина.
      Я вспотела, пот струился под предохранительным ремнем, который обхватывал мою грудь, словно орденская лента.
      – Ты меня слушаешь, Лоранс?
      – Я тебя слушаю. Я думаю. Твоя мать пичкала нас своими салатами в течение восьми лет лишь для того, чтобы доставить нам удовольствие? Нам обоим? Нет, здесь что-то не так. Это неправда. Это даже абсурдно. От такого лицемерия могут быть колики в животе. В течение многих лет я изводила тебя, умоляя поехать куда-нибудь летом. Ты говорил: «Надо ехать к маме».
      Марк страдал. Мы приехали и поднимались теперь по спирали паркинга Руасси в поисках места. Нам удалось пристроить нашу колымагу на шестом этаже. Марк взял мой чемодан и охнул. Я тащила сумку. Наконец мы нашли тележку. Выйдя из лифта в зал регистрации, мы предстали перед ошеломляющей сценой. Неужели я покидаю континент последним самолетом? Улетающий Ноев ковчег? Огромная и возбужденная толпа теснилась у стоек регистрации.
      – У всех этих людей есть деньги, чтобы ехать в Нью-Йорк? – воскликнул Марк. – А еще говорят о кризисе… Платить, чтобы оказаться в такой сутолоке…
      Мы растворились в беспорядочной толпе. Постепенно позади образовалась очередь. За нами слишком громко разговаривала пожилая пара. Жена успокаивала раскрасневшегося от напряжения тучного господина: «Не беспокойся, они здесь, чтобы нас зарегистрировать, нас не оставят». Впереди стояла молодая пара. Их тела, затянутые в джинсы, походили на начиненный пастой тюбик, готовый лопнуть. Шаг назад, и они бы нас раздавили.
      – Покажи свой билет, – попросил Марк.
      – Зачем?
      – Так…
      – Ты никогда не видел билета?
      Я вытащила его из сумки. И Марк принялся изучать его, словно архивист. Мы пробирались сквозь багаж, стоявший на полу.
      – Тебе придется оплатить излишки багажа, – сказал он.
      Я заартачилась, как осел упирается четырьмя копытами на грунтовой дороге. С вязанкой дров на спине, с опущенной головой и с прижатыми назад ушами.
      – Ты меня провоцируешь?
      – У тебя лоб опустился к переносице, – сказал Марк. – Ты плохо выглядишь.
      Такого рода замечания вызывали у меня отвращение. Я всегда страдала от них. Под напором рвущихся наружу вещей моя сумка-колбаса медленно раскрывалась. Показалась первая книга. Уже видны были буквы: «Мю» на обложке. Музиль. Я перечитывала роман «Человек без свойств», как только моя душа теряла покой.
      – От твоего пристрастия к книгам можно свихнуться. Зачем ты везешь все эти книги в Нью-Йорк?
      – Я не могу обходиться без некоторых книг. Я куплю другие книги. На английском языке.
      Вскоре мы приблизились к стойке. Во избежание нервного перенапряжения служащий почти не смотрел на пассажиров. Он брал только билеты, проверял паспорта, чтобы убедиться в наличии американской визы. Смотрел на весы, фиксируя вес багажа. Перед нами было еще шесть человек. Мне хотелось разрядить атмосферу.
      – А куда едет твоя мать? Марк пожал плечами.
      – Тебе хочется поиздеваться над нами. К чему тебе это говорить…
      Я вздрагивала от предстоящего удовольствия.
      – Она, должно быть, выбрала шикарное место, если тебе неловко сказать об этом. Скажи мне, куда едет твоя мать…
      – Тебе хочется это знать? На самом деле?
      – Если хочешь, чтобы мы расстались по-хорошему.
      Нам было необходимо переключиться на кого-нибудь. Он вздохнул.
      – Мама едет в Венецию.
      Его мать – в Венецию! Это сообщение меня повергло в блаженное состояние. Сверхженщина со своим вздыхателем в гондоле. Мне захотелось сесть на чемодан, разуться, вытянуть ноги, закурить и предаться неудержимому веселью.
      – В Венецию?
      Я умирала от любопытства. Но цедила слова сквозь зубы, продолжая говорить гадости спокойным голосом. Мне всегда удавалось влиять на Марка интонацией. Он реагировал скорее на звуки, чем на слова. Я могла рычать: «Ты славный», – и он обижался. Или же прошептать: «Ты мерзавец», – и он воодушевлялся. Марку недоставало опыта в общении с женщинами до нашей женитьбы. Я вступила в брак, как военный, который уходит в отставку молодым, в тот момент, когда он испытывает желание все познать.
      – Сколько лет типу, с которым твоя мать отправляется в путешествие?
      – Не тип, а архитектор сорока трех лет. Я смаковала новость.
      – Она делает успехи. Он моложе ее лишь на 15 лет.
      – Ну и что? Моя мать потрясающая. Ей не дашь больше сорока пяти. Но ты, ты всегда завидовала маме. Она может расхаживать в бикини без комплекса. Она…
      – Она бездельница. Она занимается только собой. Ей не приходится просиживать на работе по восемь часов в день. И она не ведет отвратительный неподвижный образ жизни, как я. Она катается на велосипеде, она плавает, она бегает…
      – И правильно делает, – произнес Марк неосторожно.
      Изо всех сил я вцепилась ногтями в руку Марка.
      – Ты мне делаешь больно. Ты в своем уме?
      Он принялся сосать тыльную сторону ладони. Наконец мы оказались перед служащим авиакомпании, который поднял голову и посмотрел вопросительно.
      – Я вас слушаю.
      – Нет, нет. Вот мой билет…
      Марк смотрел на тыльную сторону ладони в замешательстве.
      – Сделать со мной такое, ведь я не выношу кошек. Если бы я только мог тебя вздуть. Мне бы стало легче.
      – Побить меня?
      Служащий проявлял нескрываемое любопытство.
      – Чемодан на весы, пожалуйста. И ваши паспорта.
      Я ему протянула свой.
      – Я еду одна.
      Он машинально пролистал паспорт в поисках американской визы, затем выдал мне посадочный талон. Марк зализывал царапину.
      – У вас десять килограммов лишних.
      – Книги! Если бы вы могли закрыть глаза на это. Я преподаватель. Еду по делам.
      Я вытирала нос тыльной стороной ладони. Я чувствовала себя одновременно ничтожной и беспомощной.
      – Не плачьте, дамочка, – сказал он. «Дамочка». Он меня прикончил. Я его презирала.
      Марк и я, мы были клошарами прогресса, он же судьей со своими весами. Он считал, что Марк выпроваживал меня как можно дальше.
      – Излишки веса, – сказал он. – Пусть это будет моим подарком вам. У вас и без того достаточно неприятностей… Если я вас заставлю оплатить их, то понадобится «скорая помощь»…
      Я его поблагодарила. Мы были трогательны и смешны. Я шла быстро, Марк следовал за мной. Мы пробирались через плотную толпу. Я должна была подняться к выходу № 2.
      – Я поеду с тобой до паспортного контроля.
      – Я предпочитаю подняться одна.
      Мне было стыдно страдать перед Марком. Я была всего лишь женщиной, затерявшейся в этой наседающей со всех сторон толпе, в которой каждый человек был связан со своей жалкой действительностью той ношей, которую он нес. Я сражалась с нахлынувшими на меня впечатлениями. Я пыталась не поддаваться своей пагубной чувствительности, чтобы не реагировать на чужую скрытую боль. Мне не было дела до их переживаний. Мне не хотелось брать на себя проблемы этих людей, которые с отекшими лицами толкали свои тележки. Ни у ребенка, уснувшего на плече отца, ни у толстой женщины с бородатой собакой, запертой в маленькой портативной клетке, не было права заставить меня расчувствоваться. Меня чуть было не смяла организованная миграция. Шла группа японцев. Они тащили чемоданы на колесиках. Я ждала, пока прекратится этот грохот. Настоящие механические псы.
      – Ужасная толпа, – сказал Марк.
      У него было отекшее лицо, мешки под глазами от переживания, как мне бы хотелось, но в основном из-за лишнего бокала вина. Я разрушила саму основу нашего брака. Мне хотелось равенства, я не дала ему шанса превзойти меня тем или другим образом. Я спилила сук восхищения, необходимый для продолжительной любви. Я устраивала антипраздники, чтобы отпраздновать антиуспехи. Моя ирония оказалась разрушительным циклоном. Я превратилась в крушительницу грез, а моя язвительная логика принижала достоинства Марка. Я вела себя отвратительно. На нет сводила его планы, считая их несерьезными и несостоятельными, как карточный замок. Вмешивалась в его дела. Мое несуразное детство, жестокое поведение моего отца помешали мне принять без оговорок простое счастье. Чтобы избежать участи мамы, я стала задиристой.
      Здесь, в Руасси, пребывая в тревожно-беспокойном состоянии из-за отъезда, я признавала, что на месте Марка мне бы тоже хотелось больше чуткости. Тем не менее мне казалось, что я прилагала усилия. Мне доводилось играть перед ним чувствительную дамочку, саму кротость, дотрагиваясь рукой до его лба и с тревогой осведомляясь о его самочувствии. Я обнаружила, до чего же малым довольствуется мужчина. Достаточно было наигранной страсти, одной порции нежности, нескольких мгновений благотворного молчания, чтобы он заявил растроганный: «Мне очень хорошо с тобой…»
      Мы оказались у эскалатора. Я должна была покинуть его.
      – Я ухожу, Марк… До свидания. Он кивнул головой.
      – Выбрать 1 июля, начало каникул, для отъезда… Самолет будет переполнен. Ты устанешь.
      – Не беспокойся…
      – Нет, я беспокоюсь. Ты действительно не хочешь, чтобы я проводил тебя до паспортного контроля?
      Я взяла свою сумку.
      Он попытался меня задержать. Как раз для того, чтобы сказать:
      – Было бы лучше, если бы ты попыталась понять меня, Лоранс. Я люблю тебя. Немного ошалел от твоей вспыльчивости, от твоей нетерпимости, но я люблю тебя.
      – Ты хочешь меня утешить? Успокоить перед отъездом?
      – Нет, – сказал он. – У меня недостаточно воображения, чтобы что-то придумывать.
      Меня терзали угрызения совести. Я оказалась не той женщиной, которая ему была нужна. Я жила с колченогим, который растоптал свои мечты. Его жизнь хромала. Она бросила его в постель другой женщины. С того момента, как мы встретились, я его ориентировала на счастье по своему пониманию. Я ему подсказывала слова, которые мне хотелось услышать. Если бы сейчас ему захотелось прижать меня к себе, я бы помирилась с ним.
      Он искал в кармане носовой платок, при температуре 30° ему было необходимо вытереть нос. Какая-то няня, затерявшаяся в этом веке, должно быть, объяснила ему в раннем возрасте, что надо прочищать ноздри. Вместо того чтобы воскликнуть: «А что, если я полечу с тобой. Только для того, чтобы наградить твоего американца… в аэропорту Кеннеди оплеухой». Нет, он молчал, вцепившись в носовой платок.
      Я была нежна, как наждачная бумага.
      – Прощай, Марк..
      – Лоранс, не принимай всерьез эту историю с Джеки.
      – Потом будут еще. Другие Джеки.
      – Тебе хотелось, чтобы я тебе подчинялся, словно автомат. До того как мы познакомились, у тебя были связи, но иногда я задаю себе вопрос – способна ли ты любить по-настоящему?
      Этим он задел болевую точку, я схватила дорожную сумку и начала подниматься, отклоняясь немного назад, по эскалатору. Чтобы не корить себя позже, я повернулась с улыбкой. Марк стоял с опущенными руками и смотрел на меня.
      – Человеку свойственно ошибаться, – прокричал он громко. – Не забудь об этом. Никто не застрахован от ошибки…
      Я послала ему кончиками пальцев воздушный поцелуй. Эскалатор поднимал меня к потертому металлическому своду выхода № 2. Толпа пассажиров разделилась на маленькие группки для прохождения паспортного контроля. Родители с мертвенно-бледными лицами и липкими от сладостей руками, всклокоченные хиппи, суетливые бабушки с миниатюрными собачками, кошками в портативных клетках продвигались, просачиваясь в узкое отверстие мимо полицейских. Дальше – другой контроль. Люк с бахромой из черного пластика заглатывал ручную кладь. Антитеррористический контроль.
      Мне следовало бы пройти в мэрии контроль на супружеский антитерроризм. Будучи нежной и безжалостной, я причинила боль Марку. Я обнаружила на экране содержимое своих смок, только тут вспомнив о завернутых в купальную шапочку деньгах. Подобрав свое просвеченное имущество, я двинулась по другому потертому резиновому серпантину, настоящей движущейся дороге, к выходу № 2. На посадку выстроилась плотная очередь. Я слилась с толпой. Следуя за пассажирами, предъявила оставшийся от моего билета клочок бумаги и оказалась, наконец, в самолете. Бортпроводники этого «Боинга-747» встречали нас с застывшей улыбкой. Их работа заключалась в том, чтобы нас сначала рассадить, затем накормить, развлечь и даже утешить, если в этом была необходимость. Труд горнорабочего на высоте в десять тысяч метров.
      Самолет-гигант, разделенный на отделения, обтянутые разного цвета тканью. Отделения для курящих и некурящих следовали друг за другом. Я дотащилась до своего места. Пристроила ручную кладь под ноги. Поздоровалась со своей соседкой, раскрасневшейся от волнения дамой. Ряды посередине были заняты говорливыми японцами. Я замкнулась в себе. У меня не было желания заигрывать, притворяться, спорить, мне хотелось расслабиться.
 
      Погрузившись в воспоминания, я воскрешала свое прошлое. Я была счастлива в кругу друзей. Я познакомилась с Манхэттеном. Я вращалась в нем, словно хищник, исследующий свою территорию. Наша компания тусовалась то в одном доме, то в другом, рестораны для нас были слишком дороги. От наших оргий с пиццами и макаронами мы становились более возвышенными и… толстели. Затем я познакомилась с Бенжамином. Он работал над диссертацией о происхождении и жизни черных американцев, которых он считал испорченными цивилизацией. Я была белая и жизнерадостная, Бенжамин – черный и задумчивый. Он меня выбрал среди других девиц из-за моей способности слушать и проявлять заботу. Он считал меня серьезной и порядочной. Он чувствовал себя чужим в нашей среде, его увлечения вспыхивали, как сигналы на вершине гор. Я поняла, что моя роль была ограничена во времени, очередное увлечение. Как две падающие звезды, которые соединяются лишь на время короткой общей траектории, мы прошли через рай, где мужчина и женщина дополняют друг друга без соперничества, как два металла при плавке, для получения единственного в своем роде сплава. Аскетический характер Бенжамина, его душа пророка меня приводили в восторг. Я жила с ним, не зная, как выразить свое восхищение.
      После возвращения в Европу мне пришлось перевоспитаться, чтобы поладить с европейцем, которого следовало принимать с его комплексами, причудами и алкогольными напитками. Не исключено, что я бы последовала за Бенжамином, чернокожим светочем моей жизни, но мы избегали говорить о нашем будущем. Он посвящал себя науке, а я – своим занятиям. Мы были невероятно эгоистичны, наши «я» были прежде нашего «мы». Каждый сознавал, что его занятия были предпочтительнее того чувства, которое влекло нас друг к другу. Мы были слишком бедны, чтобы растрачивать время нашего пребывания в Америке. Бенжамин познакомил меня с Кораном. Я жила с ним в атмосфере высокой духовности, без отвратительных ссор, к которым я привыкла в детстве. Я никогда не пыталась связать свою жизнь с мужчиной, похожим на моего отца. С Бенжамином мы делили то, что для меня было самым дорогим в человеческом существовании: мечты и идеалы.
 
      Стюардессы только что задвинули шторы на иллюминаторах, начинали показ фильма. Первые кадры, появившиеся на экране, погрузили меня тотчас в глубокий сон. Я проснулась лишь два часа спустя с одеревенелым затылком, растерянная. Достала термос из сумки и утолила жажду чаем.
      Командир экипажа объявил о нашей посадке в Нью-Йорке, в аэропорту Кеннеди. Надо было перевести часы на американское время. Я медлила обрывать пуповину, связывавшую меня с Парижем. В Нью-Йорке была вторая половина дня, а в Европе – ночь.
      Самолет коснулся земли, и мы оказались в нашем завтрашнем дне. Едва самолет замер, как мы были приглашены к выходу.
      Разгрузка шла быстро; через несколько ступенек в узком проходе я оказалась в одной из очередей, которые выстраивались у стеклянных стоек иммиграционных служб.
      – Цель вашей поездки? – спросил меня чиновник.
      – Туризм.
      – Сколько времени вы собираетесь пробыть в стране?
      – Два месяца.
      Он сверял в большой книге список фамилий, замешанных в темных делах. Я была столь же невинной, как кукла в руках ребенка. Чиновник поставил печать на полицейской карточке.
      – O'key, miss, – сказал он. – Have a good day! (Прекрасно, девушка. Всего хорошего!)
      Я разволновалась. Снова Америка!
      С другой стороны на транспортере уже вращался мой чемодан. Я водрузила его на тележку и направилась к таможне. Выбрала очередь, которая выстраивалась к молодой женщине в униформе. Когда подошла моя очередь, она спросила у меня о наличии в моем чемодане еды, сигарет и спиртного. У меня ничего не было, и она поверила на слово. Она пометила мой багаж белым мелком, и в результате нескольких переходов по движущимся эскалаторам я оказалась с помощью служащих на остановке такси в аэропорту. Наконец, уложив свои вещи в багажник, я уселась на обжигающее заднее сиденье машины. Назвала водителю улицу и погрузилась в новое для меня безмятежное состояние. Это была моя вторая поездка в Нью-Йорк Мне хотелось насладиться подарком, который я сделала себе. Мы проехали по мосту Трибаро, требовалось уплатить вперед плату за проезд по мосту, и я протянула один доллар двадцать пять центов водителю. Увидела первые небоскребы, вырисовывавшиеся на туманном небе. На Ист-Сайд такси двигалось по дороге, прилегающей к Ист-Ривер, мы направлялись в сторону. Первой авеню и Сорок девятой улицы. Издалека была видна каменная глыба здания Объединенных Наций. Мы проехали мимо Викер-сквер и остановились. Улица была спокойная, не очень грязная, освещенная солнцем, с небольшими домами и производила скорее приятное впечатление.
      – Вам какой номер нужен? – спросил водитель, негр с тщательно выбритым черепом.
      Я назвала ему точный адрес. Такси медленно вырулило и остановилось возле узкого небольшого пятиэтажного здания, испещренного снаружи зигзагами пожарных лестниц.
      – Где мне оставить чемоданы? – спросил водитель.
      – Здесь, на тротуаре… Спасибо. Я дала ему щедрые чаевые.
      – Вы не хотите, чтобы я внес их в дом?
      – Нет, у меня нет ключа.
      Я заметила Дирка. Он ждал у другого дома. Неужели я ошиблась номером? Одетый в синий джинсовый костюм, этот худой гигант не обращал никакого внимания на меня. Я подошла и окликнула его.
      – Эй!
      Погруженный в свои мысли, он шагал взад и вперед.
      Мне пришлось позвать его.
      – Вы друг Элеоноры? Дирк?
      – Ах, – произнес он. – Да…
      Он спустился по невидимой лесенке и сосредоточил свое внимание на мне.
      – Это вы девушка из Франции?
      – Да… Здравствуйте. К счастью, вы оказались здесь…
      – Идемте.
      Я не осмеливалась спросить, почему он не ждал у указанного номера. Ласкающим ухо «девушка из Франции» он мне убавил десять лет. Я попыталась приподнять чемодан. Резкая боль не позволила это сделать.
      – Не беспокойтесь… Я подниму, – сказал он без энтузиазма.
      Дирк развалится на куски, как игра в мирадо. На мелкие палочки.
      – Ужасно, – воскликнул он, широко улыбаясь.
      Согнувшись под тяжестью моих книг, он открыл входную дверь. Мы вошли в крошечный подъезд, стена которого была увешана почтовыми ящиками из покоробившегося металла, как в доме, где жила мама… Жильцам приходилось их взламывать, чтобы извлечь из них почту. Я обратила внимание на объявление, обещавшее прибытие экс-терминатора.
      – Дирк?
      – Да?
      – Что собираются истреблять в этом доме? Он бросил близорукий взгляд на стену.
      – Все, что двигается. На входной двери здесь иногда бегают тараканы.
      Мое отвращение к насекомым граничило со смешным. «Они меньше тебя», – повторял Марк Я отвечала с возмущением: «Скорпионы тоже меньше меня. Пауки тоже. Сороконожки…»
      Дирк искал в заднем кармане джинсов ключ, который был, несомненно, плоским.
      – Вот он, – сказал он обрадованно.
      И подбросил этот драгоценный предмет в воздух, чтобы его поймать. Номер, который удается только в кино. Ключ упал на пол.
      – I am sorry.
      И мы вынуждены были искать его, ползая на четвереньках, этот заветный ключик. Наконец я его обнаружила под затянутым паутиной слоем грязи, состоящей из почти прозрачной штукатурки и крыльев насекомых. В этом роскошном музее жирной пыли я нашла даже прекрасные формы. Шведские светлые волосы Дирка были собраны в конский хвост и скреплены резинкой на затылке. Ему удалось открыть вторую дверь.
      – Входите. Мы поднимаемся на четвертый этаж. Вы давно знакомы с Элеонорой, по-видимому, – сказал он. – Шикарная девица. Радушная. Она никому не отказывает. Бывает, что у нее ночуют вчетвером или вшестером.
      На лестничной площадке четвертого этажа находились три двери. Две из них принадлежат Элеоноре, а третья – соседу, объяснил мне Дирк Мы вошли в квартиру Элеоноры и сразу же оказались в гостиной, стены которой с одной стороны были выкрашены в красный цвет, а с другой – в серый, там и сям висели плакаты и репродукции. Потертая мебель и спертый воздух.
      – Кондиционер поврежден?
      – Его нет. Элеонора переехала в эту квартиру год тому назад… Ей пришлось истратить кучу денег, чтобы сделать косметический ремонт.
      Я подошла к окну, открыла его. Жара с улицы тотчас наполнила квартиру. Из окна были видны малюсенькие садики между домами с засаленными стенами.
      – Вы видите там черное здание, – указал Дирк. – Оно сгорело несколько месяцев назад. Там жили бездомные и бомжи. Две недели тому назад из окна этого дома выпал какой-то тип. Так говорят. Но точно неизвестно.
      Я оглядывалась вокруг. Надо было приготовить себе нору. Чтобы устроиться. Чтобы воспользоваться этим приютом, не тратя денег. Я должна была справиться с непреодолимым желанием бежать отсюда. Огромный диван был засален, изношенные кресла со сплющенными подушками на сиденьях, словно блинчики, начиненные пылью.
      – Вы можете пользоваться пишущей машинкой Элеоноры… Вы работаете над диссертацией, не так ли?
      Неужели я сказала Элеоноре эту чушь? Я не могла припомнить.
      – Мне бы хотелось также немного развлечься.
      – Ах, так? – удивился Дирк. – Вы выбрали наихудшее время. С завтрашнего дня пополудни Манхэттен опустеет. Это самый продолжительный уикенд года. Воскресенье 4 июля – День независимости. У вас нет приятельницы, которая живет за городом?
      – Нет. Никого. Он присвистнул.
      – Это будет совсем невесело. Давайте посмотрим остальную часть квартиры. – Он раскрывал двери, я шла за ним. Заметила одну из спален. Окно было закрыто, портьеры опущены, кровать не убрана.
      – Возможно, другая спальня, с другой стороны, в порядке, – объяснил Дирк. – Но это не факт. У Элеоноры не было времени, чтобы этим заниматься. К тому же каждый гость относит свое грязное белье в стирку перед отъездом, оплачивает и оставляет квитанцию на столе гостиной. Всегда есть смена белья.
      Мне было не по себе.
      – Дирк, вы еще живете здесь?
      – Нет, я уезжаю. Меня здесь больше нет. – Он рассмеялся. – Вы неудачно выбрали время…
      – Я путешествую, когда мой лицей закрыт. Я преподаю английский.
      Он невозмутимо продолжил:
      – К сожалению, летом Нью-Йорк неприветлив. Но с деньгами, с большими деньгами, можно устроиться. Вы хорошо знаете Нью-Йорк, сказала мне Элеонора… Вы это хорошо знаете… Здесь деньги делают счастье.
      Затем он мне показал ванную комнату, покрашенную в сине-фиолетовый цвет. Зато кухня была серой.
      Я удивилась.
      – Все серо…
      – Это поражает, – сказал он обрадованно. – Элеонора хотела покрасить квартиру с помощью своих друзей. Они все в той или иной степени интеллигенты. Итак, им хотелось показать, что они могут работать руками. Это был удобный случай для самоутверждения. Красили все. Но по рассеянности Элеонора купила серую краску. Она просто взяла не те банки. У нее не было ни времени, ни мужества вернуть их в магазин.
      Окружающая среда была одновременно и приятной, и неприятной.
      – Холодильник наполнен. Телевизор работает. Я покажу вам, где находятся переключатели. Всегда проверяйте двери. Зарывайтесь на цепочку. Если вы звоните в Европу, то опускайте деньги в копилку. Аванс для оплаты счета. Затем Элеонора получит квитанции, просчитаться невозможно, все помечено на квитанции. Номер, который вы вызываете, время, день и стоимость. Вы можете оплатить в конце вашего пребывания всю сумму ваших разговоров. Надеюсь, что вы не будете очень скучать. Мне хотелось его удержать.
      – Надеюсь, вы уезжаете не из-за меня, Дирк. Если вы хотите остаться… Я вижу, что здесь достаточно места.
      – Нет, – сказал он. – С удовольствием, вы очень милы, но я должен уехать сегодня. У вас есть друзья, кроме Элеоноры?
      Я солгала:
      – Кое-кто.
      – Вам повезло. Нью-Йорк безобразен, если нет знакомых. Дом почти пуст. Из-за уикенда. На каждом этаже есть несколько однокомнатных или двухкомнатных квартир. Вам следует их посмотреть. В квартире Элеоноры двое дверей, входная и другая, закрытая изнутри шкафом. В этом доме люди почти не знают друг друга. Жильцы часто меняются. В направлении к Первой авеню, на первом углу, есть кафе-бар. Если вам хочется есть и утром нет желания готовить кофе, идите туда. Из-за их роскошных пирожных Элеонора называет это место «сладким адом». У них есть творожные кексы, которые могут вас погубить. Мне повезло отведать всего, не толстея. У меня все перегорает… Моя щитовидная железа ишачит. В этом случае обжорство – удовольствие.
      Он посмотрел на меня, размышляя вслух:
      – У вас нет большого желания оставаться здесь, не так ли?
      Я почувствовала в его голосе сочувствие.
      – Да нет… Я очень рада…
      Лучше, если он уедет. Он догадался о моем смятении, о моих настоящих чувствах. У меня была привычка ломать комедию, чтобы не выдать себя. Меня унижало признание в том, что мне невесело. Никто не знал меня по-настоящему. Я скрывала свое исключительное стремление, неутолимое желание найти нечто волшебное, чудесное, безумную потребность в красоте, чистоте, моральном кислороде. Мне не хотелось бы выглядеть смешной в стремлении к Абсолюту.
      Уходя, Дирк от души расцеловал меня. Как только за ним закрылась дверь, я растерялась. Моя непредсказуемая отвратительная натура могла сыграть со мной злые шутки. Толкнуть меня на лихорадочную деятельность. Выполнить работу в рекордное время или же внезапно остановиться и погрузиться в бездействие. Если бы у меня было достаточно денег, то здесь я бы не распаковывала чемоданы. Я бы устроилась в гостинице, чтобы видеть людей. Возможность сдать и взять ключ. Но я себя уговорила. Раскрыла чемодан. Обшарила, переворошила свою одежду, переложенную кипами бумаг, и достала записную книжку, которую заполнила десять лет тому назад. В беспокойстве листая записную книжку, я пыталась открыть заколоченные двери в прошлое. Начала звонить.
      «А», Абрамам, Сара Абрахам. Она была маленького роста, защищалась напускным вызывающим поведением и часто заливалась слезами. Я пришла к ним в драматический момент. Ее мать внезапно умерла накануне, и они забыли меня об этом предупредить. В доме был глубокий траур, и я постаралась уйти, как только смогла.
      Набрала номер, который начинался с 683, затем еще четыре цифры.
      – Алло, алло. I'd like to speak to mrs Sarah Abraham…
      Словоохотливая женщина ответила мне по-испански, я услышала puedo, de tener d'informaciones et, плач детей. Осторожно положила трубку. Листая записную книжку, нашла номер какого-то Ньюмэна Джеймса.
      По моим смутным воспоминаниям, это был в своем роде сноб. Он, по-видимому, был англичанином, страдал от аденоидов. Я помню его длинный нос. Он оказался по недоразумению в нашей компании, как и в жизни, охотно представлялся атеистом. Однажды, это было в пятницу, я отправилась к нему, он жил в Сохо, один в своем выпотрошенном, словно кура, доме. Ставни он покрасил в розовый цвет. Это было где-то в направлении к Принс-стрит. Телефон г-на Джеймса Ньюмэна не отвечал. Затем я набрала номер «the real american type» нашей компании. Будущий солдат с головой героя Брайэн Шелтон. Он ухаживал за мной, но я безнадежно была верна Бенжамину. Брайэн жил с родителями на углу Двадцать девятой улицы и Седьмой авеню. Я нерешительно набрала номер. Автоответчик уведомил меня лишь о том, в какое время я могу застать какого-то незнакомца.
      После бесполезных звонков в течение полутора часов я оказалась в одиночестве в четырех стенах. В Нью-Йорке было семнадцать часов, то есть двадцать три часа в Париже. А что, если позвонить маме, или Марку, или директору лицея, не важно кому… Я теряла самообладание, чувствуя себя такой слабой. Словно душевнобольная, которая не может быть одна. Мне недоставало Марка. Я была готова перевоспитаться, чтобы обходиться без костылей. Я очень мало значила в этом мире. Почти ничего. Я могла бы исчезнуть – уехала так неожиданно, что никто не стал бы меня искать до начала учебного года. Я так хорошо закрыла все двери, мое импровизированное вранье было настолько правдоподобным, что я могла бы умереть, не вызвав ни малейшего беспокойства в Европе. Сосредоточиться на своей заурядной судьбе и плачевном итоге я могла бы и в Ландах без затрат. Хотелось бы найти какое-нибудь бюро путешествий и поскорее убраться из Нью-Йорка. Перемещаться в нереальной свободе, которую я себе предоставила. На Карибские острова? Мне следовало бы направиться в более приятное место, чем затхлая квартира.
      Я подошла к окну гостиной, черный остов сгоревшего дома ощетинился на меня. Один из дворов был превращен в паркинг. Хотя бы найти одну из бывших подруг. Кого-нибудь из нашей компании. Хотелось бы сравнить часть чьей-то жизни по американскому образу со своей судьбой и ощутить себя счастливой от сравнения. Окунуться в другие жизни. Ехать бы в дряхлом поезде с засаленными сиденьями, чтобы на перроне вокзала какого-то городка меня встречал чей-то муж, смахивающий на гермафродита, который бы мне объявил монотонным голосом, что Шарлотта приготовила блинчики. Для меня. И что он очень рад познакомиться со мной. Я бы встретилась с одной из своих бывших приятельниц, она бы вытерла свои слегка липкие руки о передник, надпись которого выдавала бы ее привязанность к дочери: «Я люблю Милвоки». В сравнении с ней я бы почувствовала себя свободной, красивой, смелой и непостоянной. Меня познакомили бы с соседями, и я бы смеялась, утраиваясь поудобнее рядом с домохозяйками, которые преуспели лишь в том, что отказались от своих грез. Но не было никаких намеков на это. Надо было спасать себя. Тряпичная кукла с перевязанными ногами разглядывала меня. Были ли по-прежнему на своем месте Эмпайр стейт билдинг и статуя Свободы? Последнюю я знала лишь благодаря фильму Хичкока. Я приоткрыла дверь одной из спален и заметила надпись, прикрепленную над кроватью: «Вещи утомляют больше, чем мысли». Пахло потом. Необходимо было приготовить постель на ночь. Уж лучше заняться этим сразу. Приоткрыла ставни, чтобы проветрить, зной наполнил комнату. На подушке нашла записку: «Извини, дорогая, нет времени, чтобы тебя лучше принять. Чистые простыни в стенном шкафу слева в прихожей».
      Я собрала грязное белье в огромный узел. Запихнула узел в низ шкафа межу прибором для удаления волос, забитым воском, и двумя томами «Научной истории мира со времен каменного века». Положила подушку на подоконник, солнца еще было достаточно, чтобы ее проветрить. Приготовила постель, вторая простыня, небрежно брошенная на первую, заменила старое, пропахшее прогорклым, одеяло. Последние желтые лучи пронизывали старый мешок с перьями, который я положу под голову. Смена часового пояса притупляла мое восприятие, словно тюлевый занавес был натянут между мной и пространством, в котором я находилась.
      Постепенно комната становилась более уютной. Я прошлась также пылесосом, напоминавшим старую клячу с засоренными пылью легкими. Затем принялась за кухню, которую мне удалось вычислить благодаря превратившимся в камень порошкам в различных коробках. Разобрала свой чемодан, повесила измятые платья в шкаф прихожей. Приклеила конверт с франками в том же шкафу. Мне казалось, что меня рассматривают под лупой, как на экране: нелепое ощущение, что за мной следят. Эта гнетущая атмосфера усугублялась сиренами полицейских машин. Я рискнула заняться ванной комнатой, открыла окошечко, чтобы избавиться от запаха плесени, с отвращением заметила бегущего по стене таракана, едва касающегося поверхности своими легкими лапками. Мне надо было принять ванну. Открыла краны, бездумно глядя на булькающую красного цвета воду, выливавшуюся из этого чахоточного устройства. Затем вода начала осветляться, от нее исходил сильный запах дезинфицирующего средства. Прежде чем погрузиться в ванну, я встретилась со своим отражением в зеркале. Я оттягивала кожу на висках, становилась похожей на восточную женщину, приглаживала волосы – краше в гроб кладут. Я встряхнулась, мне не хотелось превращаться в старую тусклую фотографию, засунутую в жалкую рамку. Лучше порвать с этим наваждением, верным источником психического расстройства. Я разгуливала по квартире лишь в повязанном на талии полотенце. Надела джинсы, блузку из батиста. Если мне повезет, я еще достану билет на мюзикл. Худеть начну с завтрашнего дня, сегодня вечером пойду к Сарди, там всегда есть чем полакомиться.
      Перебрала сумку. Затем сунула удостоверение и восемьдесят два доллара, которые поменяла в Париже по очень высокому курсу. Такси уже поглотило двадцать пять. Следовательно, надо поменять мои фраки до начала этого продолжительного уикенда. Нашла на самом дне чемодана губную помаду и даже тушь для ресниц. Обнаружила также в полученной в качестве рекламного сувенира пластмассовой сумочке кисточку, подкрасила глаза. Осмотрела себя. Я не была уродливой, лишь немного странной, так мне казалось. Закрыла дверь квартиры, сунула ключ во внутренний карманчик сумки, в то время как в руке держала ключ от парадной двери. Мне надо было раздобыть брелок и прицепить эти уникальные предметы; если я потеряю один из них, то не смогу больше попасть в квартиру.
      Выйдя из квартиры, надеялась встретить кого-нибудь, завязать разговор, но на горизонте никого не оказалось. Медленно спустилась по ступенькам. Остановилась на площадке третьего этажа, знакомые звуки меня ободряли, только что закрылась дверь внутри какой-то квартиры. Услышала также скороговорку диктора. На втором этаже пахло жареным луком, кто-то кричал по-испански. Лестница была такой же крутой, как у мамы. Мама…
      Она не делала мне плохого, я приняла меры предосторожности, она подавляла мою душу. Она могла вызвать угрызения совести несколькими упреками. Я ухватилась за поручень. Меня пугало время, словно натянутая тетива, готовая метнуть стрелу в мою сторону и прикончить меня. На первом этаже я попыталась открыть входную дверь. Замок не поддавался. Я была не в ладах с ключами, стоило мне лишь дотронуться до них, как они начинали сопротивляться, гнуться, ломаться. Вызываемые в спешке специалисты, неунывающие чудо-работники аварийной службы, всегда веселые, отмечали мою беспомощность. Напуганная сопротивлением двери, я боялась сломать ее…
      Спина покрылась потом, индийская ткань прилипла к ней, я пыталась одолеть замок. Затем с облегчением почувствовала чье-то присутствие, обернулась, из глубины коридора появился мужчина высокого роста, достаточно бледный, со светлыми глазами. Молодой Гарри Купер с красивыми губами. Подумала, что следовало бы с помощью женщин создать картотеки мужских лиц. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот мужчина «годился в любовники», он «возможен». Мы с Элеонорой поделили мужской род на тех, «кто годился», «кто мог бы», даже «кто был достоин» и «для кого секс не существовал». Нам было достаточно двух секунд, чтобы определить, мог ли какой-то тип овладеть так же легко нашим сердцем, как и нашим телом. Они, бедняги, даже и не подозревали об этом. Как им было понять, что, едва поздоровавшись, они становились нашими избранниками или отвергнутыми.
      – Вы позволите? – спросил мужчина.
      Он улыбался, он мог бы с успехом рекламировать средство для чувствительных десен.
      – Не могли бы вы помочь мне? Я хотела бы выбраться из этой коробки.
      – Вы не американка?
      – Нет. Вы тоже.
      – Нет.
      Он занялся замком.
      – Не следует так сильно нажимать, – сказал он. – С ними надо обращаться нежно.
      С тех пор как я сражаюсь с замками, работники аварийной службы или любители пускались передо мной в нравоучения: «С замком надо обращаться спокойно, с ним надо говорить» – и тому подобное. Но я знала – чтобы одолеть замок с причудами, требуется хороший ключ или взрывчатка, но не разговоры.
      – Смотрите, – сказал он. – Вы поворачиваете не спеша вправо и еще раз вправо. Надо попасть в два паза. Не забывайте об этом. Я не могу вам открывать всегда.
      Моя батистовая блузка стала влажной от пота и прилипла к телу.
      – Спасибо.
      Он рассматривал меня с вожделением.
      – Я вас не знаю… Вы только что поселились в однокомнатной квартире на этом этаже?
      – Нет. Мне уступила квартиру на четвертом этаже моя подруга. Я из Парижа.
      Он был ошеломлен.
      – Париж, – повторил он.
      Его губы сжались, а ноздри раздвинулись и округлились, как если бы он вдохнул запах особого наркотика.
      – Кто вы по происхождению?
      – Бельгиец.
      – И вы очень любите Париж?
      – О да!..
      Я приготовилась услышать знакомый рефрен: «Ах эти парижаночки». Он смотрел на меня с высоты метра восьмидесяти двух, не меньше. В этот день на моем пути попадались лишь стройные великаны. Я была скорее среди персонажей Свифта, чем в Нью-Йорке.
      – Вы француженка, – сказал он, как гурман, который от нетерпения втыкает свою вилку в пирожное с кремом. – Меня зовут Бернар.
      – Меня – Лоранс.
      Наконец мы вышли из дома, асфальт был настолько мягким, что, казалось, на тротуаре остаются наши следы.
      – Вы знаете Нью-Йорк? – спросил он.
      – Я жила здесь два года. Его тон стал менторским.
      – Когда?
      – Десять лет тому назад.
      – И с тех пор?
      – Ни разу.
      Я ждала следующей фразы: «Скажите тридцать три».
      Он произнес:
      – Почти все изменилось, не узнать. Нью-Йорк – город, который меняется без конца.
      Я раздражалась.
      – Я это знаю. Я не новичок. И не туристка.
      – У вас есть здесь друзья? – допытывался он.
      – Да, кое-кто.
      – Вам повезло…
      – А вы? Что вы делаете здесь?
      – Длительная техническая стажировка. Хорошо оплачиваемая моей фирмой. И еще больше я буду получать по возвращении в Европу. У вас есть программа на вечер?
      – Вы хотите составить мне компанию?
      – Я только спрашиваю.
      – Зачем?
      – Это непроизвольно. Когда я одинок и вижу красивую девушку, которая тоже одна, я интересуюсь. И все.
      Я перестала важничать.
      – Возможно, я пойду на мюзикл или в кино. Спасибо за помощь.
      – Я живу на первом этаже, – сказал он. – Идемте, я вам покажу. Да, да… Однажды, сели вы не сумеете открыть дверь и если я случайно дома… Я смогу вас выручить. Идемте, посмотрите. Я вас не съем… Сюда.
      Я пошла за ним. Мы прошли мимо нашего дома, который отделялся от соседнего узким тупиком. Он показал пальцем.
      – Смотрите, вы пройдете до конца. Повернете налево, увидите окно, выходящее во дворик. Постучите. И я вам открою.
      – Это может пригодиться. Вы очень любезны. Он был хорош, напоминал тайного агента из видеофильмов.
      – У вас свидание?
      – Не совсем.
      – Я свободен… Я вышел прогуляться… Куда вы направляетесь?
      Я колебалась.
      – На Таймс-сквер.
      Он спрашивал для того, чтобы увязаться за мной.
      – Вам дверь открыл этот ненормальный с конским хвостом?
      – Как вы об этом узнали?
      – Я видел, как он бродил по улице.
      – Он нормальный человек, очень приятный.
      – И часто болеет. Мне пришлось дважды подниматься, чтобы оказать ему помощь. У него больной желудок Я в этом доме за няньку. Люди меня любят.
      – Вы производите впечатление любезного человека.
      – Очень, – сказал он. – Я все же вас провожу? От растерянности я становлюсь стеснительной.
      – Я не хочу вас беспокоить.
      – Вы меня не беспокоите, – сказал он, явно забавляясь. – Я вас приглашаю на ужин. Я могу вас накормить и у себя дома. У меня дома есть все. Мы смогли бы лучше познакомиться.
      У меня было слишком большое желание пристроиться, чтобы все это не закончилось постелью. Мне не хотелось рисковать. Он мог оказаться больным, садистом, кем угодно…
      – Вы можете доверять мне, – сказал он. Я возразила:
      – Это то, что Ландрю должен был говорить дамам…
      Он пожал плечами.
      – У французов странный юмор. Разве у меня вид убийцы?
      – Я пошутила, Бернар, но я предпочитаю быть одна сегодня. Я буду здесь два месяца. У нас еще будет возможность увидеться.
      – Но меня не будет. Я спасалась бегством.
      – До свидания и спасибо…
      Я быстро пошла по направлению к Таймс-сквер. По Сорок девятой улице в сторону Бродвея. На одном перекрестке я чуть не попала под машину, потому что не обратила внимания на «don't walk», написанное на красном светофоре. Я почти бежала. Приключение с бельгийцем мне казалось преждевременным. Мне бы хотелось испытать что-то необыкновенное, замечательное. Я страстно желала чего-то невероятного. Оказаться с миллиардером в «роллсе» или в роли разодетой и порочной куртизанки, на худой конец в объятиях султана.
      От Нью-Йорка я ждала большего, чем флирт с европейцем. С каждым кварталом улица меняла облик. Там и сям были видны очень дорогие рестораны и клубы для немолодых.
      Мне хотелось добраться до Бродвея и купить программу театров Нью-Йорка, раньше она называлась CUE. У меня были деньги, я могла позволить себе хороший ресторан и приличное место в театре. Но моя уверенность и внешний лоск были ложными. Я вывихнула правую ногу в лодыжке. Ощущалась усталость, накопившаяся за год. Я столкнулась с полуголым бродягой с черными от грязи руками, как если бы он перемешивал сажу. Он чуть не сшиб меня с ног и наградил непристойным словом. Я оперлась в растерянности о стену. Это проявление насилия повергло меня в страх. Я добралась до Седьмой авеню, обратила внимание на афишу на другой стороне тротуара: «Глубокое горло» и «Дьявол миссис Джоунс» – два порнографических фильма, которым более десяти лет, классика.
      Бенжамин отказался пойти смотреть Линду Лавлейс в роли женщины, у которой клитор был прикреплен к миндалинам и которая могла испытывать оргазм, только когда половой член был во рту. Бенжамин чувствовал отвращение к порнографии и относился неодобрительно к тому, что я пошла смотреть с приятелями этот фильм. Мы его смотрели в компании, смеялись, были скорее раздосадованы, громко перебрасывались шутками одна глупее другой.
      Наша компания из американцев и нескольких иностранцев позволила мне составить мнение о мире. Я научилась узнавать южноамериканскую пылкую томность, леденящую веселость французов, еврейский юмор, немецкую точность. Связанная со многими непростыми маленькими жизнями, я познавала других. Теперь, проходя мимо кабачка «Swingers», я чувствовала себя чужой. Я пришла на Даффи-сквер, у блочного здания огромная очередь терпеливо ждала у касс, где за полцены продавали билеты на некоторые спектакли. Я могла бы посмотреть нового Спилберга – «Е. Т. – инопланетянин» в кинотеатре «Мувилэнд», находившемся передо мной, но очередь растянулась до Таймс-сквер и изгибалась на Сорок шестую Вест. Мне пришлось бы простоять по меньшей мере четыре часа, пока я бы попала в кинотеатр. Здесь было шесть часов, следовательно полночь в Париже. В этот четверг, 1 июля, я была безумно усталая, странное возбуждение вызывало чувство тревоги. Я заметила огромную афишу «Женщина года» с Рэйгл Уэлч. Возможно, мне удастся получить билет в этот театр. Я уже сражалась с Нью-Йорком. Я должна была справиться с тупой паникой перед одиночеством или уехать.
      Таймс-сквер ошеломил меня чрезмерной красочностью и густой грязью. Этот театральный квартал пьянил меня. Я его впитывала всем своим нутром. В неторопливой толпе прохожих, зевак, лотков с ярко-красными хот-догами я заметила старика с длинными, спускающимися по спине седыми волосами, который поджаривал на горячих углях отвратительные кусочки мяса сомнительного происхождения. Почерневшими от грязи руками он поворачивал и переворачивал вертела. Кто их купит? И съест… Я могла бы направиться в другое место, посмотреть балет телеуправляемых корабликов на одном из озер Сентрал-парка или же поспешить на вечерний сеанс в «Метрополитен-музее». Но я была зачарована этим людским потоком. Остановилась, плотно прижав сумку, у одного из этих знаменитых мошенников, пристававших к прохожим, чтобы выманить двадцать долларов: «Которая?» Надо было указать на одну из карт, выставляемых и без конца заменяемых на импровизированном лотке из поставленных одна на другую старых картонок. Выигрыш выпадал на карту красной масти: «Которая?»
      Он только что выхватил двадцать долларов из трясущихся рук толстой девицы. Если бы она выиграла, то получила бы сорок долларов. Девица указала на карту справа – черной масти. Она проиграла свои двадцать долларов и громко закричала. Она бы накинулась на мошенника, если бы осмелилась.
      Солнце еще палило. Ревущие транзисторы, болтающиеся на запястье чернокожих, оглушали меня. Что за абсурдная идея померяться силами с этим странным созданием, с этим гнусным и величественным монстром: Нью-Йорком. Какой идиотский вызов… В лавке случайных дорогих вещей мне удалось откопать не очень смешную соломенную шляпу, которая, как я заметила в витрине, мне даже шла. Кто-то с улицы меня позвал:
      – Эй, подождите же!
      Я обернулась, это был Бернар.
      – Я шел за вами, – сказал он. – Каждый проводит свое время как может, вы не сердитесь? Вы всегда ходите с опущенной головой? Вы не смотрите ни направо, ни налево. И еще меньше назад.
      Тем не менее мне казалось, что я гуляю бездумно. Со стороны мои успехи не выглядели блестящими. Я наблюдала за ним внимательно. Он на самом деле был хорош, этот мужчина. А главное, он был здесь, рядом.
      Очень толстая женщина чуть не опрокинула нас. Она шла как танк. В нескольких шагах одетые в желтое, цвета тыквы, адепты Кришны пели. Перед ними расступалась толпа.
      – Идемте, попьем кофе. Слишком жарко.
      Он мне предложил «Бру Бургер». Я предпочла кондитерскую с охлажденными витринами, заваленными впечатляющего размера пирожными.
      Внутри было прохладно и темно. Мы устроились у стойки, сжавшись в комок, на высоких табуретах.
      – Кофе? – спросила официантка.
      – Два, – ответил Бернар.
      Она поставила перед нами две чашки и налила в них кофе. Затем пододвинула к нам алюминиевые молочник и сахарницу. Я попросила сахарина. Она вынула из своего кармана розовый малюсенький пакетик и протянула его мне.
      Я пила маленькими глотками эту жидкость, которую окрестили «кофе». Я привыкла к американскому кофе, но этот побивал все рекорды по нелепости. Вода каштанового цвета.
      Бернар, вошедший в мой шаткий мир, произнес:
      – Вы замужем…
      Я посмотрела на свое обручальное кольцо, как бы желая удостовериться в точности фактов.
      – Увы…
      – Это меня совсем не смущает. Вас, кажется, тоже, или я ошибаюсь.
      Я не ответила.
      – Вы позвонили домой, чтобы сообщить, что вы благополучно доехали?
      Я пожала плечами.
      – Мы, французы, не очень сентиментальны. Мы рассудительны. Отсутствие новостей – хорошая новость. И к тому же бесплатно…
      Он смотрел на пирожные, выставленные под шарообразным колпаком, ставшим почти непрозрачным от отпечатков пальцев.
      – Хотите пирожное?
      – Нет, спасибо.
      Следовало побеспокоиться о содержании нашего разговора.
      – У вас интеллигентные руки, Бернар. Он посмотрел на них с удовольствием.
      – Я и за ними ухаживаю…
      – А вы, вы женаты?
      – Разве я ношу обручальное кольцо? – спросил он.
      – Нет.
      – Видите ли, – сказал он. – Я из тех, кто нравится женщинам. И женщины, которые привыкают ко мне, не могут обходиться без меня.
      Я была слишком заторможенной, чтобы раздражаться таким самодовольством.
      – Вы не очень женственна, – продолжил он.
      – Почему же?
      – Вы не улыбаетесь. Вы могли бы быть хорошенькой, даже красивой, если бы вы были чуть мягче.
      – Нежной?
      Он сумел сделать мне больно. Я хорошо знала, что мне недоставало нежности. Но мне бы не хотелось об этом слышать. У меня были старые счеты с нежностью. Быть нежной – значит позволять собой пользоваться.
 
      – Поужинаем вместе? – спросил он. – Вы не в том состоянии, чтобы бродить одной. Вы вот-вот расплачетесь…
      – Нет, я не собираюсь плакать.
      Как ловкий механик, он меня сначала разобрал на части, а потом предложил свои услуги, чтобы отремонтировать. Он был себе на уме, ловко вел разговор. Я чуть не уснула на своем табурете. В Париже был час ночи. Я зевала, укрывшись бумажным носовым платком.
      – Мне хотелось посмотреть спектакль. Мюзикл. Рядом идет «Женщина года»… Если я достану билет.
      – Не стоит пытаться. Чтобы посмотреть что-нибудь хорошее, надо доставать билет по меньшей мере за неделю. На черном рынке перекупщики иногда зарабатывают до двадцати долларов на билете.
      Кривоногая муха ползла по стойке, машинально я попыталась прогнать ее. Муха не реагировала. Она продолжала ковылять.
      – Я знаю восточный ресторан, – сказал Бернар. – В такую жару следует есть острые блюда. Организму необходима соль, когда потеешь.
      Я попыталась отказаться. Для вида.
      – Если бы мы не встретились у входа? А?
      – Случай – это воля Божья, которую следует уважать.
      У меня болела лодыжка, моя тушь, должно быть, потекла, потому что у меня щипало глаза. У меня даже не было пудреницы в сумке.
      – Я, наверно, безобразна.
      – Совсем нет. Растерявшаяся и соблазнительная. Я уверен, что временами вы бываете прекрасны. Но нужно подгадать такой момент.
      Он меня оживлял. Я подняла глаза на него.
      – Вы хотите меня сопровождать в кино? Мне не хватает зрелищ.
      Мы вышли из кондитерской. Влажный и жаркий, как баня, Нью-Йорк зажигал огни. Неоновые вывески оттеняли синеву неба. Световыми линиями вспыхивали надписи на темном фоне. Светящиеся очертания связывались, развязывались, появлялись, исчезали на темных фасадах зданий, покрытых анонсами.
      Бернар взял меня под руку. Бродвей окунул нас в атмосферу гранатового сока, крепленного мышьяком. Мы двигались среди людей, которые, казалось, сбежали из тюрем. Мы только что столкнулись с индусом в безупречно белом тюрбане. Его длинная борода прикрывала половину обнаженной груди. Он был в плавках и шел босиком. Сидя на тротуаре, какая-то женщина продавала разноцветные металлические звезды-заколки для волос. Те, кто их носил, походили на инопланетян. Нас было очень много, обезумевших от восхищения и отвращения к этому нескончаемому представлению. У тротуара освобождался от содержимого пищеварительного тракта конь. Зловонный запах конюшни вызвал у меня тошноту, полицейский, сидящий в седле, смотрел по сторонам. Мы, низкопоклонники нью-йоркского снобизма, зачарованные этой грязью, разгуливали, гордые оттого, что оказались в этой урне. Растерявшиеся туристы пичкали себя дешевыми картинками. Отбросы на тротуаре смешивались с конфетти несостоявшегося праздника. Жара застряла под кожей. Трепещущая толпа колыхалась, вздрагивая от резкого звука сирен полицейских машин. Меня задел какой-то чернокожий с хрипящим транзистором. Нью-Йорк – кинотеатр для жаждущих впечатлений иностранцев – меня околдовал. Я сливалась с афишами, отождествляла себя с рекламой. Девушка в узких джинсах, высвеченная неоном на фасаде, это была я. Не утратившая чувства реальности, не постоянная посетительница, не надменная, а вне себя от счастья впитывать необычное, словно простая девчонка, пытающаяся выжить в оставленных богатыми отбросах, я повторяла про себя, пресытившись приятной паникой: «Я в Нью-Йорке».
      – Женщины меня очень любят, – сказал Бернар. – Я верю во взаимное наслаждение.
      Остановившись посреди Даффи-сквер, я смотрела, как двигается в световых буквах на знаменитом здании «Таймс» сообщение о влажности, за которым следовали самые свежие новости.
      – Идемте, – сказал Бернар.
      Он потащил меня к входу кинотеатра, сотрясавшегося от передаваемых громкоговорителями криков находившихся внутри зрителей, чтобы побудить зевак купить билет за пять долларов и пойти в кино.
      – Это последнее новшество, – прокомментировал Бернар.
      Я намеревалась купить билет. Он запротестовал. Мне действительно хотелось расслабиться и посмотреть фильм ужасов. Мы вошли в темный зал. Поскольку мы садились в темноте, мое кресло оказалось поломанным, а кресло Бернара – мокрым. Мы пошли по другому ряду, наступая на валявшиеся на полу кульки от попкорна и грязную бумагу. На экране мертвец только что сорвал крышку гроба и смотрел на нас глазными впадинами на одутловатом лице из глины. Он поднялся и направился к уединенному дому, где в спальне с приоткрытым окном спала одинокая женщина. Мой сосед справа жадно поедал кукурузу. Каждый раз, наполняя рот, он поднимал руку.
      Я прошептала:
      – Он меня донимает.
      – Он скоро все сожрет. Потерпи… Бернар взял меня за руку.
      Кто-то другой, не Марк, держал меня за руку. Моя рука начала разбухать. Через некоторое время моя рука стала огромной. На протяжении почти двух часов я привыкала к образам ужаса. Это было пульсирующее, покрытое красными волокнами горло духа с того света, жаждущее проглотить, увлекая за собой в бездну, девочку, которую удерживала ослепленная сверхъестественным светом мать, пытаясь спасти дочь от этого дьявольского всасывания. Я смотрела на разверзшуюся бездну под домиками, построенными на бывшем кладбище, на развороченный запруженный скелетами бассейн с мутной водой, превратившийся в отвратительное месиво.
      Наконец средняя американская семья была спасена от злых духов, и мы вышли из кинотеатра. Мы вернулись на Таймс-сквер. Завтра город, как настоящие песочные часы, выпустит своих жителей, которые отправятся на природу, и заполнится разношерстной толпой, стекающейся из пригородов.
      – Вы устали, – сказал Бернар. – Я отвезу вас домой на такси. Но сначала чего-нибудь поедим.
      Мы приземлились в «Бру Бургер» на углу Сорок седьмой улицы и Бродвея. Я была в восторге от моего панированного цыпленка и пикулей. Я бы проглотила все ломтики огурца из поставленной на стол миски. Я сказала:
      – За куру плачу я. Надеюсь, что вы поняли также, что я не буду спать с вами.
      Его лицо омрачилось.
      – Нет? Почему же?
      – Потому что я не принадлежу к женщинам, которых быстро спроваживают.
      – Я никогда не считал, что вас легко покорить, – сказал Бернар.
      Я расслабилась, он мне казался симпатичным. Было приятно провести этот вечер с любезным и, пожалуй-таки, сдержанным человеком. У меня на тарелке оставалось три больших ломтика желтого жареного картофеля.
      – Восемь лет я была верна мужу.
      Мне не хотелось оставлять четыре съежившихся кружочка огурца в миске.
      – Но я поссорилась с ним, уехала из Парижа.
      – У вас есть деньги, если вы можете безрассудно сесть и уехать.
      Я уточнила:
      – Это была единственная возможность избавиться от сбережений.
      Затем я заказала творожный кекс.
      – У вас хороший аппетит! – заметил он с восхищением.
      Пирожное из творога, перемешанного с сахаром, сливками, яичным желтком и черт знает еще с каким искушением, таяло у меня во рту. Я бросила взгляд на счет, который официантка только что положила на стол. И кинулась в наступление:
      – Семнадцать долларов, из которых десять у меня в желудке…
      – Нет, – сказал он. – Поделим пополам. Выйдя из ресторана, я захотела еще задержаться, каждое мгновение здесь что-то происходило.
      – Вас следует уложить в постель, – объявил Бернар с отеческой заботой.
      Он остановил такси, я позволила отвезти себя. Подъехав к дому, он расплатился.
      – Идемте, вы посмотрите, где я живу. У меня есть виски, фруктовый сок и охлажденная вода. Мы цивилизованные люди. Если вы отказываетесь от физического удовольствия, это – ваше дело, но от бокала виски с апельсиновым соком никто никогда не терял самообладания… Ну, так что же?
      Я пошла за ним. Мы пришли к нему. Я заметила несколько книг в гостиной на шаткой полке. Едва он дотронулся до светильника, покосившийся абажур покачнулся и обнажил лампочки. Бернар передвигался по квартире, явно довольный. Он принес мне минеральной воды со льдом. Кура в желудке казалась пудовой гирей. Я находила, что Бернар симпатичный и не очень настойчивый.
      – У меня достаточно времени, – сказал он, ласково улыбаясь. – Теряете время вы. Мне стоит лишь позвонить, если мне скучно. А вы?
      Он раздвинул диван-кровать, принес откуда-то подушки, одетые в свежие наволочки.
      – Я собираюсь спать. Знаете, если вы хотите остаться здесь… Даже ели вы будете спать со мной, как младшая сестра. Если вы хотите принять душ… Самое лучшее, что у меня есть, – это моя ванная комната.
      Он показал мне ее.
      – Я отделал ее заново, когда переехал сюда. Мой халат справа от вас. Сложенный.
      Я скрылась в ванной комнате, ввязалась в борьбу с краном.
      – Не могу открыть его. Он слишком тугой.
      – Вам помочь?
      – Да, с закрытыми глазами.
      Он смеялся.
      – Ох, уж эти женщины… Я вхожу?
      – Да.
      Он вошел в ванную комнату, нагнулся над краном, касаясь головой моей груди. Открыл кран, чмокнул в верхнюю часть спины и вышел. Мне надо было лишь повернуть рычаг, чтобы оказаться под сильным тропическим дождем, который меня обволакивал, хлестал, очищал. Я была вне себя от восхищения.
      Я крикнула:
      – У вас приспособлен сток для такого количества воды?
      Он ответил:
      – Не беспокойтесь. Мой душ уникален. Не торопитесь.
      Ах, до чего же было хорошо. Это длилось очень долго, затем я закрыла кран, надела его халат. Вышла свежей и счастливой.
      – Бернар?
      Он читал, сидя в кресле.
      – Если это вам действительно не мешает, я останусь на ночь здесь… Из-за кондиционера…
      Он согласился, невозмутимый.
      – Это большое удовольствие. Вы больше не боитесь меня?
      – Нет.
      – Я приму душ и лягу, согласны?
      – Давайте.
      – Но я не тороплюсь, – сказал Бернар. – Вы ложитесь.
      Устроившись в постели, я смотрела на него с недоумением. Он был очень хитер. Ему хотелось, чтобы я начала конкретный разговор.
      – Неделю тому назад я узнала, что мой муж мне изменяет.
      Он опустил газету и посмотрел на меня.
      – Ведь существует столько женщин, изменяющих своим мужьям. Надо, чтобы время от времени был реванш. Скольких легковерных мужей я знаю. И это только среди моих знакомых. Они здороваются, похлопывают по плечу, приглашают на семейные праздники, словно ничего и не было.
      – Какой опыт!
      – Да, – сказал он. – В моей жизни были только замужние женщины. Именно с ними меньше всего рискуешь подцепить болезнь… Вы плачете? Почему?
      Я не знала, что у меня текли слезы, глаза были, как в огне. Он подал мне пакет с бумажными носовыми платками.
      – Если вам изменяет муж, что вам мешает делать то же самое?
      – Ничего. Но теория и практика – вещи разные.
      – Вы верующая?
      – Почему это вас интересует?
      – У вас религиозные убеждения.
      – Совсем нет. Я просто заторможена. Заржавела от верности.
      – Жаль, – сказал он, усаживаясь в кресло. Я с ним говорила почти во сне.
      – У вас было много таких женщин… которым хотелось мстить?
      – Довольно много. Отомстить для них – это лишь предлог, чтобы освободиться от скованности. «Я изменяю мужу, потому что он мне изменяет. Это он начал». Женщины ищут повод.
      – Повод?
      – Увы…
      – Скажите, вы всегда так спокойны? Он отложил газету.
      – У меня очень хороший характер. Я человек сильных страстей. Ну вот в тот самый момент я неукротим.
      – Почему у вас нет бельгийского акцента?
      – Потому что я наполовину фламандец.
      – Тогда у вас должно быть два акцента. У вас только «р», как у Бреля.
      – К сожалению, я только этим похож на него…
      – Вам хочется меня? Бернар?
      – Скорее да. Но я веду себя как настоящий джентльмен.
      Мне хотелось, чтобы он немного понервничал. Заставить его немного пострадать. Когда я была студенткой в Нью-Йорке, в нашу компанию затесался психиатр, который работал над диссертацией. Он считал нас легкомысленными. Ему хотелось разбавить подробностями наши исповеди. Мы решили его проучить. Я была самая способная на розыгрыш. Жаловалась на свои комплексы. Он упивался тем, что может воспользоваться моей закомплексованностью. Он жил с матерью на углу Шестьдесят шестой улицы и Медисона. Принял меня, словно ненасытная утроба. Лежа на диване, я разговаривала с ним, пока ему не стало плохо, так я возбудила его своими надуманными фантазиями. С закрытыми глазами рассказывала ему смущающие истории. Сочиняла, дав волю своей фантазии. В критический момент более чем смелого описания я услышала глухой звук, он съехал со своего стула. Упав на пол, он прохрипел:
      – Воды, пожалуйста. Принесите мне, пожалуйста, воды.
      Смеясь, я встала с дивана и принесла ему воды. Ему стало дурно от моих рассказов. Должно быть, его смутила эрекция, которую он почувствовал. Больше мы его не видели.
      Бернар был более крепким орешком, более опытным, и мне так хотелось спать, что я не могла говорить.
 
      Наверно, я глубоко спала, когда Бернар забрался в кровать. На рассвете обнаружила себя рядом с чужим мужчиной. Я смотрела на него, чтобы вспомнить. Счастливая оттого, что моя ночь была целомудренной, тихонько поднялась с постели и снова долго стояла под душем. В удобной и сверкающей чистотой кухне приготовила себе кофе и наслаждалась им в тишине. Мне нужна была скорее нежность, чем физическая близость, мне понравилась эта проведенная по-дружески ночь. Никогда, ни разу в жизни меня не обманывали. Я жила, как рыба в чистой воде, в плотских наслаждениях. Мое тело было создано для любви. Ничто не влияло на ощущение счастья, которое я испытывала, находясь в объятиях приятного мужчины. Я почти стыдилась того, что мне было так хорошо в моей шкуре. Телесные радости компенсировали недостаток в чувствах. Оргазм потрясал меня с головы до ступней и так здорово стимулировал, в то время как чувства едва затрагивали меня. Марк, я любила его, по-честному, привычной, общепринятой любовью. Но в то же время я испытывала удовольствие. Что делать? Бернар пошевелился, я слышала, как он встает. Он показался в проеме двери, поздоровался и исчез под душем. Затем без разглагольствований, молча, как чревоугодники, мы оказались в постели, он даже не успел вытереться. Его губы пахли ванилью. Ни один порнографический фильм не возбуждал меня так, как ухоженный и чистоплотный мужчина. Я пылала. Он смотрел на меня с удивлением.
      – Ну и темперамент у тебя!
      – Да, да…
      – Настоящая мечта. Я потягивалась.
      – Тем более я не могу смириться с изменой мужа.
      – С другой женщиной он будет лезть из кожи вон, если ты приучила его к такому комфорту…
      – Возможно, именно этого ему и недоставало. Лезть из кожи вон.
      Он целовал меня, и мы снова предались любви. Мне не нужен был ускоритель, я сама поворачивала контактный ключ, чтобы мчаться. Это было чудесно.
      – Однако, – сказал он некоторое время спустя, – в первый раз мы занимались любовью полчаса, а во второй – сорок семь минут.
      Я улыбалась, удовлетворенная и вялая.
      – Мы хорошая пара. Что ты делаешь в этот знаменательный уикенд?
      Он внимательно осматривал простыню.
      – Сегодня пятница, 2 июля. Тебе надо уходить.
      У меня перехватило дыхание.
      – Почему?
      – Потому что приезжает моя жена.
      Чтобы привести меня в чувство, он принес мне воды со льдом и поцеловал в губы.
      – Это не преступление, не дуйся так.
      Я была вне себя и не находила больше слов. Завернулась в простыню.
      – Ты посмел говорить, что спал с замужними женщинами, хвастался своими победами. Какой непорядочный тип!
      – Моя жена замужем за мной. Она возвращается от своей матери во второй половине дня, и мы тотчас уезжаем.
      Я почти перешла на крик.
      – Ты негодяй, ты изменяешь ей в вашей постели.
      – Она этого не знает. Это самое главное. Она очень счастлива со мной, я ее уважаю, я ей открываю двери, пропуская ее вперед, пристегиваю ремень в автомобиле.
      – Но зачем такому бабнику жениться?
      – Для самозащиты.
      – Зачем?
      – Она славная, прекрасная хозяйка, порядочная женщина, а также хороша собой…
      Я продолжала:
      – Идиотка, она ничего не понимает.
      – Она не глупа, просто я умею устраиваться. У нее лишь смутные догадки, подозрения, но она никогда не знает, изменяю ли я ей.
      Я натягивала джинсы, браня этих легковерных женщин, этих несчастных животных, которым рассказывают что угодно. Я им сочувствовала.
      – Следовало бы всех вас выбросить в окно… Он смеялся, смеялся, не в силах остановиться.
      При этом занимаясь уборкой, приводя все в порядок, как в кино, когда хотят создать правдоподобную картину преступления.
      – Все женщины ворчат одинаково, – говорил он, покачивая головой. – Ни у одной из них нет оригинального подхода… Сядь на этот стул.
      Вне себя от ярости я смотрела на него, он был педантичен, только что помыл мою чашку, сполоснул поднос, вытер стакан, проверил его на прозрачность.
      – Ты боишься отпечатков пальцев?
      – Ты угадала.
      Напевая, снял простыни, засунул их в стиральную машину. Я вспомнила нашу машину. С ней, словно с истеричкой, надо было обращаться осторожно, не переборщить порошка, если чуть больше, эта дрянь останавливалась. Плотно закрыть окошечко, иначе она издавала вибрирующий звук и грохотала. Средство для полоскания надо было заливать через отверстие, крышка которого часто отскакивала под напором жидкости, и все выплескивалось мне на ноги. Здесь был другой мир и другие машины. Он повернул выключатель, как драли уши плохим ученикам, судя по старинным литографиям, в один миг. И она заурчала. Он заправил кровать, потом примял немного, чтобы придать ей обычный вид. Оставался пылесос, снаряд на ножке, шумный, маленький, круглой формы. Бернар вытащил из чрева этого зверя шланг, прикрепил к нему какой-то плоский продолговатый предмет, напоминающий гармошку.
      – Сосун, – сказал он. – На случай волос. Этого не требуется, если цвет волос, как у моей жены. Но ты блондинка, и у тебя выпадают волосы.
      Если бы у меня была возможность убить его, я бы это сделала. По мере того как он пылесосил, проклятый круг сужался, я сидела, как на насесте, на стуле посреди комнаты. Упрямо. Он поставил мою обувь рядом со мной. Моя батистовая блузка. Он повесил ее на спинку стула, сконцентрировался.
      – Что я мог забыть? Мыло в душе… Я вскрыл новый пакет для тебя, следует выбросить старое. Бетси не любит мотовства.
      Ее звали Бетси, принесенную в жертву незнакомку.
      – Ты хочешь на нее посмотреть? Она мила… Этот негодяй вытащил огромную фотографию в рамке, которую спрятал в платяном шкафу.
      – У вас что-то общее, что вас роднит. Кроме волос…
      Я подумала «супружеская измена». Вот я в комнате, в которой все еще напоминает об удовольствии, держу в руке фотографию другой жертвы. Она улыбается, бедняжка, в свадебном платье. С букетом цветов, Бернар рядом с ней, излучает респектабельность. Честное лицо, смотрит прямо в объектив, безупречен, серьезен, ответственен…
      – Если бы ты оделась, – сказал он, – я мог бы пройтись пылесосом…
      Я бросила в него.
      – Ты никого никогда не расчленял на части?
      – Еще нет, – сказал он. – Но это может случиться сегодня, если ты не оденешься. – И добавил: – Я шучу ты же знаешь.
      И вот я одетая, волосы собраны в этот окаянный хвост, умытая, бледная, ровная, чистенькая, словно новая монета. Я вспомнила о матери, которая обычно говорила: «Мы, женщины, приходим в этот мир, чтобы страдать, а мужчины – чтобы заставлять нас страдать. Что ты хочешь, моя дорогая, это – судьба». Не я ли почти выла однажды, когда она долго вручную стирала рубашку отца, чтобы удалить следы губной помады.
      Бетси снова заняла свое место на низком столике, другая фотография появилась на маленьком комоде. Обаятельная пожилая пара, позирующая со слегка наклоненной головой, мужчина с обворожительной улыбкой, дама с тронутыми сединой волосами в обтягивающей блузке с воротом, расстегнутым лишь для того, чтобы был виден висящий на цепочке кулон.
      – Мои родители, – сказал Бернар. – Они живут теперь в Эттербеке. Это – квартал в Брюсселе. Красивый. Они очень любят Бетси, очень сокрушаются, что нет внуков…
      Я смотрела на обаятельного господина на фотографии. Сколько раз, должно быть, он тоже изменял в Брюсселе и с какой легкостью, наверно, скрывал это, чтобы блаженная улыбка его жены была такой сияющей.
      – Все готово, – сказал Бернар. – Затем с похвальным усердием: – Ты хочешь, чтобы я тебя проводил наверх?
      – Нет.
      – Ты сердишься?
      – Не знаю…
      – Ты ведь замужем… Тогда… Почему ты так расстроена?
      – Мне противно, другой женатый тип…
      – Ты же видишь, как я хорошо все устроил, чтобы тебе не говорить об этом… Нам было хорошо, не так ли?
      Я пожала плечами.
      – Похвастайся.
      – Да, да, я хвастун.
      – Чао, – сказала я, чтобы показать, что я молода, беспечна, добавила также «привет». Это мне больше подходило, напрасно раскаявшейся экс-маргиналке.
      – У тебя превосходное тело, – сказал он мне вместо прощания.
      Словно капитан, спускающий спасательную лодку.
      – Это правда?
      – Ты не подчеркиваешь это. Одеваешься как беременная женщина. Надо показать талию, надеть чуть-чуть влажную футболку, она примет форму твоей груди, если она высохнет на тебе. То же самое делают с обувью, которая жмет. Надевают влажную.
      – Тебе больше нечего мне сказать?
      – Мы уезжаем с Бетси на неделю в великолепный Средиземноморский клуб в Гваделупе. Если бы я не был женат, я бы взял тебя с собой. За неделю мы смогли бы расцвести пышным цветом.
      С досадой я посмотрела на мой бельгийский цветок Распустившийся. Затем поднялась к себе. На лестничной площадке третьего этажа одна из дверей открылась, почти в проходе меня схватила дама с очками, висящими на цепочке. Она, должно быть, подстерегала меня.
      – Это вы живете на четвертом у Элеоноры?
      – Да, а что?
      – У вас протечка… Мы стучали. Вас не было… Вода текла всю ночь. Если бы мы вызвали аварийную, то дверь Элеоноры взломали бы. Откуда вы возвращаетесь?
      Я что-то пробормотала.
      Мы поднялись вместе. Я открыла дверь, вошла. Из ванной комнаты извергался поток, мы шлепали по воде, которая доходила до лодыжек. Соседка быстро закрыла кран. Вода в ванной больше не текла.
      – Надо сейчас же заявить об ущербе в страховое агентство. Предупредите сегодня, иначе придется ждать до понедельника, – сказала она.
      Затем она похлопала меня по плечу.
      – Не теряйте самообладания. Благодаря этой протечке мы сможем произвести косметический ремонт за счет вашей страховки. Но хорошо, что вы пришли… Еще сутки, и потолок обвалился бы.
      – И вы так любезны со мной, спасибо…
      – Ах, – сказала она, и лицо ее сморщилось, как наполовину закрытый веер. – Это не ново. Элеонора ведет себя безрассудно, вся система кранов изношена. Но это в первый раз, что весь потолок подтек Я прощаюсь с вами, darling, мы уезжаем за город. Вы знаете, это уик-энд по случаю Дня независимости.
      Даже если бы я не хотела это понимать, поскольку мне было сказано неоднократно, мое сознание прониклось бы праздником.
      Дама поцеловала меня в обе щеки.
      – Не забудьте их предупредить. Элеонора написала на листочке все нужные номера: пожарников, страхового агентства, «скорой помощи», полиции… Это в ящике телефонной тумбочки… Элеонора – богемная натура, но предусмотрительная…
      Она направилась к тумбочке и вынула карточку из ящика.
      – Вот она… Даже номер офицера полиции по страховке квартир.
      Она мне еще раз пожелала «приятного уик-энда, несмотря ни на что» и ушла. Я опустилась в оцепенении на стул. Был полдень, мне предстояло провести самый длинный уикенд года. Я решила позвонить маме. Ждала, пока телефон у нас не позвонил десять раз. Ее не было дома. Я опустила трубку. Решила пойти съесть гамбургер, затем в кино, затем в другой кинотеатр. Я налаживала свою жизнь в зависимости от событий. Я находилась в состоянии невесомости. Перемещалась в этом мире, не ощущая притяжения.

      ИОЛАНДА часто проходила мимо маленького бюро путешествий, которое находилось в узком, как ящик, помещении в ее квартале. Как только она решила поехать в Берн, она воспользовалась этим бюро. Ей было необходимо навести справки.
      Служащий разговаривал с ней менторским тоном.
      – На сколько времени вы хотите поехать? И куда? Существует много туров на поезда. У вас есть выбор. Вы можете купить экскурсионный билет или билет на круговой маршрут, ограниченный километражем. Чем дальше вы поедете, тем дешевле для вас будет поездка. Наиболее интересный маршрут, даже если вам больше двадцати лет, – это тур по Европе. Я довожу до вашего сведения, чтобы вы не упустили этой возможности. У нас есть свободные места для поездки на Сицилию. Поезд, двухместный номер в гостинице, включая завтрак.
      – Я проведу свой отпуск в Берне.
      – В Берне? – повторил служащий. – В Берне? Ваш отпуск?
      «Чего только не увидишь на этом месте», – подумал он.
      – Скажите, вы можете мне предложить гостиницу в Берне?
      – Гостиница в Швейцарии стоит дорого.
      – Вы знаете страну, где гостиница стоит дешево? Он посмотрел на нее с недоумением: «Это коварство или наивность?»
      – Какой категории гостиницу вы предпочитаете?
      – Четыре или пять звездочек, пять звездочек – это максимум? (Она особо выделила «мум».)
      – Подождите, я вам скажу.
      Он посмотрел в справочник традиционных гостиниц.
      – Сколько стоит номер? – спросила она.
      – Сутки в Палас-отеле – около 160 швейцарских франков…
      – Сколько это во французских франках?
      – Надо умножить, по меньшей мере, на три…
      – А сколько стоит гостиница той же категории в Париже?
      – Семьсот или восемьсот франков в сутки.
      – Значит, там она стоит дешевле, – сказала Иоланда.
      – Но нет нужды жить в дорогой гостинице, – ответил служащий.
      – Я, я предпочитаю… Вы понимаете, я не путешествую. В течение десяти лет я никуда не выезжала.
      Ее невозмутимая логика действовала на нервы служащему. Иоланда изводила его. Ее вопросы по существу дела раздражали его. Она размышляла вслух. Спустя сорок минут, в течение которых он попытался отправить эту женщину в Грецию, ему пришлось отказаться от этой затеи, и он спросил в растерянности:
      – Итак, чего же вы хотите на самом деле?
      – Билет первого класса до Берна. В гостинице, о которой вы говорили, много народу?
      – Почему вас это интересует?
      – Мне бы хотелось забронировать номер только на двое суток, но, если я захочу остаться, смогу ли я продлить свое пребывание?
      – Надо бы справиться у них по телефону. За ваш счет.
      – Понятно, – сказала она. – Звоните! Раздраженному служащему казалось, что у него выщипывают волосы на голове.
      Позади Иоланды уже выстраивалась очередь, а пропахший никотином служащий, мечтавший, будучи подростком, летать, занимался ничтожными проблемами простых людей. Какая разница, возиться ему с Иоландой или другим клиентом. Нужно было проводить здесь целый день. И завтра тоже.
      – Я все подготовлю к пятнице, – сказал он.
      Иоланда уточнила:
      – Возьмите билет только до Берна. Потому что я люблю импровизировать.
      Он вспотел.
      – Вы хотите там остаться?
      – Не знаю. Возможно, я поеду в Италию, но не могу вам сказать сейчас. Все зависит от обстоятельств.
      Служащий сжимал зубы. Его клиентка принадлежала к той категории людей, кто подолгу рассказывает о своей жизни. Женщины этого типа спрашивали совета, выслушивали и не принимали его во внимание. Те, у кого не было родственников, делали намеки на племянников и племянниц, а одинокие женщины на мужей-призраков.
      Спустя сорок восемь часов служащий вручил Иоланде конверт с документами.
      – Все здесь. Ваш билет, бронь гостиницы. Вы можете продлить ваше пребывание на месте. Можете уехать, если вам надоест.
      Он знал, что от него сильно пахло никотином, его пальцы с желтыми пятнами вызывали в нем чувство неловкости. Она долго расплачивалась наличными.
      – Вы можете выписать мне чек.
      – У меня нет счета в банке, – сказала она.
      – Слушаю вас, – сказал служащий следующему.
      – Вы странный, – заметила Иоланда. – Немного резкий. Устали, не так ли? Вы не собираетесь в отпуск?
      Служащему казалось, что он превращается в лягушку, которую собиралась препарировать скальпелем Иоланда. Если он будет впредь так раздражаться, то в конце дня вцепится кому-нибудь в горло. Следовало успокоиться.
      – Приятного путешествия, мадам, – сказал он. Он улыбался онемевшими губами. Как в кабинете дантиста.
      Иоланда отправилась на поиски путеводителя по Швейцарии, который нашла в книжном магазине рядом с ювелиром. У нее осталось горькое воспоминание от снисходительного отношения доктора Вернера. Он, не колеблясь, дал ей почувствовать, что она малообразованна. Она вспоминала, как они обменялись замечаниями по поводу «Мадам Бовари». Тогда она заметила такую иронию в глазах Вернера, что и сегодня ей было не по себе. По возвращении в Париж она купила роман. Внимательно прочла его. Вернер больше не поймает ее в ловушку. Как только она вернулась домой, она начала изучать его город. Она попыталась запомнить немецкие названия. Представляя, какое впечатление произведет на Жака Вернера демонстрация ее знаний. Она изучила старый Берн, имена и даты, которые ей хотелось запомнить, путались в ее голове. Она копалась в путеводителе с усердием садовника и улыбнулась, обнаружив, что B?renplatz – площадь Медведей. Вернер, вероятно, говорил в Ивисе о медведях… бернских медведях.
      Накануне отъезда она ворочалась с боку на бок в постели от нервного возбуждения. Все смешалось в ее голове, Marktgasse и часовая башня, которую называли Zytglogge. Zyt… yt… затем glogge… Ей приснилось, что она устроилась в палатке на часах между двумя стрелками. Между большой и малой, на римской цифре.
      Никто не провожал ее на поезд. Она не могла припомнить, когда люди провожали поезд, махая носовыми платками. Может быть, когда она была ребенком? Давным-давно, в прошлом. Ни одного улыбающегося лица, обращенного к наполовину открытому окну в ее купе. Уедет она или умрет, какая разница. Она продолжала изучать путеводитель в поезде. Она узнала имя главного архитектора собора – Math?us Ensinger. При чтении по-французски Math?us здорово доставалось, она не знала, что «g» произносится как «г», а точки напоминали ей китайский иероглиф. Произнося имя на французский лад, архитектор собора становился Матю Ансэнже. Иоланда приготовила также реплики, которые ей казались если не блистательными, то хотя бы соответствующими широкому кругозору женщины, которая должна казаться доктору умной и находящейся в курсе потрясающих мир событий.
      «Прогуливаясь, я восхищалась Kramgasse, дорогой Жак», – скажет она. Затем голосом, который казался ей светским, пояснит: «Еще Гёте говорил, что это самая красивая улица города, не так ли?» Ей казалось, что она слышала о Гёте, немецком ученом или что-то в этом роде. Согласно путеводителю он, Гёте, также «путешествовал по Швейцарии». Она узнала, что Эйнштейн, такой известный, создавал свою теорию относительности с 1903 по 1950 г. со вторника по субботу от 10 до 17 часов. Она удивилась такой точности. Когда же она снова прочла эту фразу, поняла, что можно посещать дом, в котором жил Эйнштейн, со вторника по субботу.
      Поезд остановился в двенадцатом часу на Центральном вокзале в Берне с громким скрежетом металла. Иоланда вышла из вагона с чемоданом и остановилась на перроне, терпеливо поджидая носильщика.
      – Добрый день, – сказала она. – Мне необходимо такси, я еду в гостиницу…
      Она с трудом произнесла:
      – «Швейцерхоф».
      – Нет нужды в такси, – сказал подносчик багажа. – Гостиница рядом. Я отнесу ваш чемодан. Мы пойдем пешком.
      Иоланда слушала с обычным выражением глухонемого, которое бывает у французов, когда с ними говорит иностранец. Они пересекли вокзальную площадь, то и дело пережидая у красного светофора и, пройдя вдоль улицы с аркадами, оказались в холле гостиницы. Она заплатила носильщику и подошла к администратору.
      – Бюро путешествий в Париже забронировало для меня номер, я г-жа Жирарден.
      Молодая женщина у стойки проверила регистрационную карточку.
      – Добро пожаловать, мадам. Ваш паспорт, пожалуйста. Заполните, пожалуйста, эту карточку…
      – Могли вы бы это сделать для меня? Я не понимаю по-немецки.
      Она протянула свой паспорт портье. Администратор взглянула украдкой на паспорт.
      – Просроченный, – сказала она.
      – Просроченный?
      – Это не имеет значения. Вы живете по-прежнему в том же месте в Париже?
      – Да. У меня есть удостоверение личности.
      – Благодарю. Не стоит беспокоиться.
      Она протянула заполненную карточку Иоланде.
      – На сколько дней вы приехали?
      – Я не знаю.
      – Будьте добры нас предупредить, как только вы примете решение. Вас проводят в вашу комнату.
      Наконец она отважилась осмотреть красивый вестибюль, в котором бурлила жизнь.
      В сопровождении служащего гостиницы она вошла в лифт. Вышла на третьем этаже. Ярко-красного цвета ковровое покрытие проступало в сумерках. Искусно подсвеченная старинная мебель, достойная музея, портреты исторических деятелей.
      Иоланда никогда не была в гостинице такого класса и никогда не видела подобного интерьера. Изысканно обставленные укромные уголки создавали атмосферу уюта.
      Служащий остановился у номера. Он открыл дверь и пропустил Иоланду в комнату, освещенную солнцем. Если бы она была приглашена в замок, ее не могли бы принять лучше.
      – Ваша ванная комната, мадам. Здесь… Мини-бар там…
      Она не знала, как пользоваться мини-баром.
      – Спасибо, он мне не нужен, – сказала она. Служащий поставил чемодан и указал на кнопки телевизора.
      – У вас девять каналов. Из них три – французских.
      Она даже не успела сунуть ему в руку чаевые, он незаметно ушел. Она осталась одна и принялась осматривать каждую деталь интерьера.
      Двуспальная кровать была создана для счастливых пар. О путешествии с любимым мужчиной она и мечтать не смела. На прикроватной тумбочке – приемник, телефон, а напротив – старинный письменный стол. Лампа с абажуром в форме кринолина, должно быть, освещала бумагу влюбленным, писавшим письма, подумала она. Зеркало в золоченой резной раме и у окна – круглый стол, на котором можно разложить безделушки, мелкие покупки, цветы, подумала она с тоской. Через окно был виден спокойный двор с несколькими средневековыми домиками. Украшенные цветами старинные окна с остроконечными навесами смотрели на серое с металлическим блеском небо и темно-серый силуэт церкви, на колокольне пробило четверть часа. Сколько времени она продержится здесь, не терзаясь угрызениями совести оттого, что она подарила себе столько роскоши?
      Она вынула свою одежду из чемодана и повесила ее в шкаф.
      Рискнула пройти в ванную комнату, облицованную мрамором с розовыми прожилками, краны на стенах которой были достойны космического корабля. Чтобы прийти в себя после беспокойной ночи, решила понежиться в ванне. Разделась, напевая. Обнаружила пакетики с пенящимися средствами и мыльца. Забавлялась, как ребенок. В зеркальной глади воды увидела, что она хорошо сложена. Затем завернулась в мягкий банный халат. Эта ласкающая махровая ткань заставила ее вздрогнуть. Стоя босыми ногами на кафельном полу, Иоланда смотрелась в зеркало. Однако она не доверяла этому отражению. Решила отправиться на встречу с городом и доктором Вернером.
      Ее светло-каштановые волосы, освещенные золотистыми отблесками, придавали ей молодой облик Одетая в легкий костюм темно-синего цвета, она чувствовала себя беззаботной и счастливой. Вышла из номера, полюбовалась в проходе витриной с изделиями из олова. Снова вошла в лифт, который больше походил на украшенную цветами комнату, настоящая передвигающаяся гостиная. Стоявший на узкой консоли букет цветов создавал атмосферу свежести для поднимавшихся и спускавшихся гостей гостиницы.
      За стойкой портье молодая женщина с примерным терпением объяснила Иоланде, проводя карандашом на карте, маршрут, которого ей следовало придерживаться, чтобы попасть на Junkerngasse.
      – Выйдя из гостиницы, поверните налево, вы окажетесь в верхней части Центральной улицы, с той стороны она называется Spitalgasse… Спускаетесь по Центральной улице, здесь нет ошибки, это – та же улица с другим названием. Совсем внизу, как раз у моста, напротив рва с медведями, вы окажетесь на Junkerngasse.
      Выйдя из гостиницы, Иоланда направилась по Banhofstrasse, улице, по обеим сторонам которой тянулись аркады. Она рассматривала ослепляющие великолепием витрины и магазины. Добрались до Spitalgasse. Солнце, пробиваясь сюда, рубило свои лучи на ломти света на улицах, вдоль которых и здесь тянулись аркады. У Иоланды никогда по-настоящему не было денег. Она тратила их только по зрелом размышлении. За всю свою жизнь она не видела такой роскоши и изысканности, как здесь. Вычурность соседствовала с повседневностью, между двумя ювелирными магазинами распространяла возбуждающие аппетит запахи мясная лавка, а рядом с ней булочная с бесчисленными ароматными булочками и хлебами.
      Благодаря музыке царила веселая атмосфера. Воздух был соткан из звуков гармоники. Снаружи аркад размещались небольшие стенды с цветами. Расставленные на земле растения оставляли место только для того, чтобы можно было распахнуть деревянные дверцы погребков. Почти вертикальные ступеньки вели в пивнушки. Посредине проезжей части ходили зеленые трамваи. Словно огромная красная гусеница, приближался троллейбус, с другой стороны в обратном направлении полз его зеленый собрат.
      Серо-коричнево-золотистый средневековый город под искрящимся синим небом, как лепестки жаждущего света цветка, раскрывал свои сокровища. Солнце вычерчивало зигзаги на вековых стенах огромной кистью, окропленной краской густого желтого цвета.
      У первого перекрестка Иоланда обнаружила Barenplatz, площадь Медведей. Дальше Центральная улица проходила под башней из волшебной сказки… Посреди Barenplatz разместился цветочно-овощной рынок. С одной стороны над площадью нависали рестораны-террасы второго этажа, с другой – пространство заполняли кафе.
      Иоланда прошла через рынок. Задержалась у сине-сиреневых слив, попросила взвесить ей фунт.
      Ее обслужили с улыбкой. С кульком фруктов она устроилась, присоединившись к уже сидевшим лицом к солнцу, на краю фонтанной чаши. Наслаждаясь сливами, она попыталась разобраться, где она находится. Величественный дворец отделял город с этой стороны от Ааре… Как раз справа романтический свод позволял видеть небольшое пространство с густой зеленью. Жизнь бурлила на Barenplatz, только что сюда прибыла группа: трое молодых людей, один из которых играл на флейте, другой – на гитаре, а третий – на кларнете. Вокруг них отбивала такт небольшая толпа. Музыкантам подпевали вполголоса.
      «Если бы я говорила по-немецки, – подумала Иоланда, – я могла бы с ними заговорить». Она оставалась там, вместе с другими, чтобы смотреть на игру в шашки. Игроки переносили свои шашки, делая очередной ход. В нескольких шагах от нее разворачивалась шахматная партия. Игроки поднимали фигуры величиной с четырехлетнего ребенка, переносили и ставили их в клетки, начерченные на бетоне. Зрители не вмешивались в игру, не давали никаких советов. Воздух был наполнен странными звуками, приглушенным смехом, неясными восклицаниями.
      Необычный покой овладевал Иоландой. Испытывали ли жители этого города безмятежной и золотистой красоты удовольствие оттого, что они жили здесь? Она хорошо представила себе, как бы она ходила по Barenplatz, покупая овощи, чтобы приготовить обед для семьи, которой судьба так быстро лишила ее.
      На следующем переходе она оказалась на Kafigturm и продолжила свой путь под аркадами в волновавшейся вокруг нее, как морская пена, непринужденной толпе. Иоланда залюбовалась витриной, уставленной каскадами орхидей цвета ретро. Отделилась от прохожих. Подошла к увенчанному позолоченной скульптурой медведя фонтану на проезжей части улицы. И здесь, вдоль тротуаров, погребки с закрытыми деревянными ставнями походили на огромные книги. Она попыталась произнести Zytglogge. Направилась по улице, которая в этом месте называлась Kramgasse. Спустившись вниз, заметила антикварный магазин. У двери стояла деревянная скульптура медведя. Продавщица объяснила ей, что медведь служил стойкой для зонтов, и подтвердила, поскольку Иоланда не была уверена, что Junkerngasse находится как раз слева от магазина.
      Иоланде очень понравился этот медведь. Она купила бы его, но кто, будучи в своем уме, привез бы из Берна медведя, стойку для зонтов, в дом, куда так редко кто-либо заходил даже в хорошую погоду.
      Наконец она оказалась на Junkerngasse. По этой улице, вдоль которой тоже тянулись аркады, она шла медленно, с бьющимся сердцем. Можно было бы повернуться и уйти. Она внимательно смотрела на эти старые патрицианские дома, когда заметила на скромной пластинке фамилию доктора Жака Вернера. Значит, здесь жил тот соблазнительный молодой человек, немного высокомерный, который мог быть иногда нежным, а также настойчивым и безразличным, как в последний день в Ивисе… Было еще время, чтобы повернуть назад и уехать в Италию на первом поезде.
      Она перешагнула через порог дома, оказалась в узком подъезде и направилась к крутой лестнице. Поднялась на третий этаж, увидела двустворчатую дверь и попыталась расшифровать надпись на немецком языке. Позвонила, подождала немного, затем вошла, так как дверь была открыта, в темный вестибюль. Ей навстречу вышла молодая девушка. Произнесла что-то непонятное. Иоланда прервала ее.
      – Здравствуйте. Я приехала из Парижа. Я вам звонила несколько дней тому назад.
      – Соблаговолите войти, мадам, – сказала та по-французски с певучим акцентом.
      Иоланда последовала за ней, вошла в небольшую приемную, обставленную современной мебелью, и села.
      – Ваша фамилия?
      – Г-жа Жирарден.
      – Имя вашего мужа?
      – Жорж.
      – Ваш возраст?
      Иоланда разом положила конец этому допросу.
      – Полагаю, что вам не нужны эти данные. Я пришла навестить доктора Вернера, я его приятельница.
      Секретарша настаивала.
      – Я должна ему подать вашу карточку до того, как вы войдете в его кабинет.
      – Я не больна, – сказала Иоланда.
      Выбитая из колеи, секретарша повторила:
      – Вы не больны?
      – Нет. Я приехала из Парижа, чтобы его повидать.
      Иоланда наивно полагала, что слово «Париж» произведет впечатление.
      – У доктора много работы. Иоланда почувствовала неловкость.
      – Я его предупредила о своем приезде. По телефону.
      Секретарша отказывалась отступать от заведенного порядка.
      – Доктор Вернер надолго задержался из-за срочного вызова. А здесь его ждут два пациента. И его вызывают в больницу.
      Иоланда чувствовала себя такой же бесполезной, как перчатка без пары. Только выбросить.
      – Тем не менее следовало бы сообщить обо мне, мадемуазель. Он будет доволен.
      Была ли она в этом уверена на самом деле?
      – Я не могу его беспокоить во время приема.
      – Что же делать? – спросила Иоланда.
      – Осмелюсь спросить ваш адрес, мадам?
      – Зачем?
      – Он вам позвонит…
      – Мадемуазель, я здесь проездом. Я уеду из Берна, наверно, послезавтра. Я не буду сидеть в гостинице в ожидании звонка… Я предпочитаю остаться здесь.
      Секретарша проводила ее в зал ожидания.
      Этот разговор лишил Иоланду бесполезных романтических волнений и восхитительной нервозности. Она поздоровалась с сидевшим на диване пожилым господином. Мужчина сворачивал и разворачивал газету. Страницы хрустели, как сухари.
      Удобно устроившаяся в кресле женщина с седеющими волосами открывала и закрывала сумку. Она извлекла из нее носовой платок. Высморкалась и убрала тряпичный комок в сумку. Иоланда вынуждена была настроиться на бесконечное ожидание. Она вздохнула и взяла сверху стопки изданий, лежащих на низком столике, медицинский журнал. Первый снимок изображал ступню, покрытую сплошь микозом. Затем следовала статья о прокаженных с многочисленными иллюстрациями.
      Фотографии другой статьи разоблачали безнадежное положение детей третьего мира.
      Она услышала легкий шум шагов и разговор на немецком языке. Доктор Вернер открыл дверь в зал ожидания, глядя исключительно на следующего пациента. Не видя Иоланды, он пригласил пожилого господина пройти в кабинет.
      Вошла секретарша и протянула даме с носовым платком конверт. Дама долго расспрашивала о чем-то по-немецки девушку, затем открыла сумку, чтобы убрать рецепт. И ушла.
      Иоланде казалось, что о ней забыли. Время тянулось бесконечно. Она решила нарушить это проклятое ожидание. Подошла к секретарше.
      – Вы сказали доктору, что я здесь?
      – Да, мадам.
      – И что же?
      – Он сказал: «А, ладно».
      – И все?
      – Да.
      – Это будет долго?
      – Не знаю.
      Иоланда решила подождать еще четверть часа. Не больше. Она собралась уходить, когда Жак Вернер наконец открыл дверь, поднял на нее глаза и изобразил нечто похожее на улыбку.
      – Войдите, мадам.
      Она поднялась и подошла к нему.
      – Здравствуйте.
      Она протянула ему руку, и он последовал за ней. Прошел через кабинет и занял свое место за письменным столом.
      – Садитесь, – сказал врач. – Я прошу вас подождать несколько секунд.
      Он принялся писать.
      – Я лишь заполню карточку больного, который только что ушел.
      Иоланда рассеянно рассматривала кабинет. Стены были уставлены книжными шкафами, окна занавешены, царила полная тишина. Она с трудом догадывалась о синеве неба, которая пробивалась сквозь гардины, обрамленные двойными плотными шторами.
      Доктор поднял голову.
      – Ну как, не чувствуете ли вы себя чужой у нас, прекрасная парижанка?
      Белки его глаз были изборождены мелкими красными сосудами. Этот плотный, по-прежнему загорелый, с седеющими волосами господин лишь смутно напоминал молодого человека из Ивисы.
      – Я очень рада снова увидеть вас, – сказала она. Он почти не слушал ее.
      – Вы курите?
      Он пододвинул к ней серебряную шкатулку, стоящую на столе. Ей хотелось закурить, но она отказалась.
      – Как поживаете?
      – Хорошо, спасибо, – сказала она. – Но я пришла в ужас.
      – В ужас? Отчего?
      – Я только что поняла, мы достигли возраста наших родителей.
      Он пожал плечами.
      – Что вы хотите? Это в порядке вещей. Если бы мы встретились на улице, я бы вас не узнал.
      Она была взволнована. Жак Вернер переставлял предметы на столе. Он отодвинул папку и передвинул статуэтку.
      – Мы состарились, уважаемая госпожа, – сказал он. – Следует привыкнуть к мысли, что все имеет свой конец.
      Иоланда подняла голову.
      – Я хочу начать свою жизнь заново. Я не такая пессимистка, как вы. Я узнала от вашей секретарши, что ваша мать умерла. Вы, наверно, страдаете…
      Он прищурился.
      – Великовозрастный сирота. Я очень любил мать. Чем меньше мы будем говорить об этом, тем лучше.
      – Прекрасно, когда любят свою мать, – сказала она.
      Разочарованная в своей материнской любви, она была всегда растрогана, когда слышала о привязанности между родителями и детьми.
      – Полагаю, что мне пора удалиться. Он смотрел на нее почти безразлично.
      – Где вы остановились?
      – В «Schweizerhof».
      – Если бы вы подождали несколько минут, я бы подвез вас. Я еду в больницу мимо гостиницы.
      – Мне не хочется вас обременять…
      – Я еду в том же направлении. Затем он спросил:
      – Как поживает ваш милый монстр?
      – Какой монстр?
      – Ваша дочь.
      – Моя дочь – не чудовище. У нее все прекрасно. Она в Нью-Йорке.
      – В Нью-Йорке?
      Следовало реабилитировать Лоранс, сделать из нее привлекательную личность. Показать, что дочь любит ее. Сделать вид, что она не была несчастной, брошенной матерью.
      – Она на стажировке в Колумбийском университете. На летней сессии.
      Университет ассоциировался с исключительностью и ученостью. В любом случае это было лучше, чем бегство Лоранс из-за неудачного замужества.
      – Я хорошо помню вашу дочь, – сказал Вернер. – Я был зол на нее. Столько времени прошло, возможно, она стала более человечной.
      – Конечно, – сказала Иоланда. – Очень хорошая дочь.
      – Тем лучше для вас. А вы? По-прежнему верны? По-прежнему неуклонно следуете своим принципам? Добродетельна и совестлива?
      Покраснев от волнения, она защищалась.
      – Вы говорите все напрямик. Вы не изменились. Я тоже.
      – Тогда зачем вы приехали?
      Ее охватила дрожь. Ей показалось, что она снова, как когда-то, в тесной исповедальне, где надо было каяться в придуманных грехах за неимением настоящих. Этот разговор с глазу на глаз напомнил ей о тягостных очных ставках в этих клетках, где она должна была признаваться в своих разочарованиях ирреальному профилю, проступающему на деревянной решетке.
      – Мне пятьдесят пять лет, уважаема госпожа, и нас разделяет дубовый письменный стол. Ни морального, ни физического насилия не предусматривается. Не бойтесь так…
      – Боюсь, – сказала она, – что я совершила большую ошибку, приехав сюда.
      Телефон прозвонил несколько раз. Вернер снял трубку и заговорил по-немецки. Затем, повернувшись к Иоланде, сказал:
      – Мне надо в больницу Я отвезу вас в гостиницу.
      – Завтра я уеду в Италию.
      Озабоченный мужчина напротив нее мысленно находился в другом месте. Она проиграла. Поднялась.
      – Что касается Ивисы, я не вижу своей вины. Просто я была верной женой. Думала, что поступала правильно.
      Вернер собирал бумаги в портфель.
      – Вы мне надоели со своей добродетелью. Вы придаете себе, своим принципам слишком большое значение. Вы не заслуживаете особых похвал. Вы любите, значит, вы добродетельны, если даже вы добродетельны из принципа, позвольте вам сказать, что это смешно.
      – Я ухожу, – сказала Иоланда. – Чувствую, что вам мешаю, но благодаря вам я немного узнала Берн. Замечательный город.
      – Знать Берн после одной прогулки? Вы преувеличиваете свои способности восприятия.
      – Не исключено, что я останусь на несколько дней. Чтобы увидеть ров с медведями, музеи, старый город внизу, на берегу…
      Зазвонил телефон. Он схватил телефонную трубку и заговорил с кем-то голосом, мягкость которого ее удивила. Взмах крыльев у птички при взлете был тяжелее. Вернер положил трубку на рычаг, она поспешила уйти.
      – Я ухожу…
      Она направилась к двери.
      – Я провожу вас. Вы позволите? – спросил он. – Мне бы хотелось убедиться, что синева ваших глаз…
      – Убедиться?
      – Да, я помню редкую синеву незабудки.
      – Разве возраст меняет цвет глаз? Она допустила оплошность.
      – Ох, пожалуйста, не надо так волноваться. Женщина, у которой глаза на мокром месте, легко успокаивается. У меня были такие. Они рыдали на моем плече, а на следующий день уезжали, оставив после себя лишь письмо или записку, свитер ручной вязки, чтобы я не простудился. И клубки.
      Ей было неприятно чувствовать себя виноватой. Она задыхалась от волнения.
      – Я живу одна уже много лет, – сказала она. – Я не богата и не светская львица. Мой муж живет в другом месте. Все остальное было лишь обманом.
      Он воскликнул:
      – Вот видите, я прав. Все женщины – врожденные актрисы. Зачем надо было устраивать мне кино?
      – Мне хотелось иметь спокойную совесть.
      – Моя дорога Иоланда, время проходит, время прошло. У вас совесть спокойна. Вы считаете, что этого достаточно женщине?
      – Я понимаю хорошо женщин, которые вас бросают, – сказала она.
      – Почему?
      – Вы не очень любезны.
      – Я не хочу больше приспосабливаться. Лебезить, врать, нет. Не обижайтесь. И не позволю вам уехать в таком состоянии. Приглашаю вас на ужин.
      – На ужин? Она задумалась.
      – До ужина будет спектакль?
      – Нет. Ужин в 19 часов.
      – Во Франции часто ужинают после спектакля. Он откровенно рассмеялся.
      – До чего же вы француженка. Французские привычки, французское мировосприятие. В Швейцарии ужинают рано.
      – Я никогда не путешествовала, – сказала она, – исключением является моя поездка в Ивису. Я не могла этого знать.
      Он покачал головой.
      – Идемте, не бойтесь так, все это не имеет значения. Я не позволю вам выйти отсюда расстроенной. Подумают, что я вам сообщил неприятную весть. Я вас познакомлю с моим лучшим другом.
      – Ваш лучший друг? Он живет с вами?
      Он пожал плечами и направился в другой конец квартиры. Она последовала за ним. Старинная мебель, которую, конечно, убирают кисточкой, столько пыли может накапливаться в резном декоре. Средневековая картина, Богородица, ее исстрадавшаяся душа наполняла смирением заостренные черты лица. В спальне Вернер показал Иоланде венецианское зеркало. Ей не понравилось ее расплывшееся лицо, и она отвернулась. Подошла к окну, увидела за красными крышами реку ярко-зеленого цвета.
      – Ааре, – сказал доктор. – Прекрасный вид, не так ли?
      – Следовало бы открыть окна. Прекрасная погода…
      – Посмотритесь в зеркало, Иоланда. Она ловко уклонилась.
      – Я предпочитаю пейзаж. Он ей протянул руку.
      – Идемте, это – зеркало отпущения грехов. Она высвободилась.
      – Нет.
      Он настаивал.
      – В этом зеркале мы вне возраста, – сказал Вернер.
      – Я ухожу и пойду с вами ужинать только при условии, что вы не будете мне говорить о грустных вещах.
      – Я буду очень любезен, – пообещал он, беря ее под руку.
      Проходя через кабинет, он сделал распоряжения секретарше. Они спустились по лестнице.
      – Идемте… Мы поедем на машине. Гараж рядом.
 
      Его машина находилась в соседнем дворе. Это был скоростной автомобиль. Такое она видела только в кино. Он поставил кассету в авторадио и под звуки Вивальди отвез ее в гостиницу.
      В своем номере она перебрала в памяти события и попыталась успокоиться. Посмотрела немного телевизор, послонялась по номеру и приготовилась к вечеру. Даже задремала на кровати и проснулась внезапно – так она боялась опоздать. Подкрасилась, надела платье цвета лаванды. Представила свой отъезд в Италию. Как она разместится в красивом отеле. Возможно, появится другой Вернер, но на этот раз она не будет его отваживать. Она догадывалась о способах обольщения. Взгляд, взмах ресниц, настоящее и притворное колебание. Она знала об этом со слов. Но как применить все это на практике?
      Она ждала Вернера в холле, доктор приехал спокойный.
      – Я буду приятным, любезным, нежным… Это вам подходит?
      Сумерки окутывали дымкой улицы. Перемежающиеся тень и свет подчеркивали таинственность Берна. Он шел быстро, как это делают одинокие мужчины. Она должна была ускорить шаг, чтобы поспевать за ним.
      – Я иду слишком быстро?
      – Да.
      – Хорошо, я пойду медленнее.
      – О, посмотрите на город, – сказала она. – Все в сиреневом цвете. Как в церкви на Пасху.
      Его мысли были заняты одним из его больных. Умирающим. Еще несколько минут назад он был подле него. Человек не хотел отпускать руку доктора. «Если вы останетесь со мной, смерть не посмеет войти в спальню». «Следовало бы оставаться рядом с каждым. Все время. Никогда не покидать их на пороге другого мира».
      – Вы живете один? – спросила Иоланда. И он ответил как бы самому себе.
      – Мне никто не нужен. У меня работа, больница, мои пациенты. Обретенная психологическая независимость. Да.
      Его возбуждала Иоланда, эта выпавшая из вселенной неприкаянная звездочка. Ему хотелось подвести итог своей жизни. Оправдаться. Защититься.
      – Одиночество – не бремя. У меня нет больше желания кого-то убеждать, делить с кем-то свое существование, найти спутницу жизни. Сюда, ресторан здесь.
      Они вошли. Зал был залит розовым светом. Маленькие лампы, расставленные на красных скатертях, создавали иллюзию загорода.
      – Вам нравится здесь? – спросил доктор Вернер.
      И не дожидаясь ответа, пригласил ее сесть.
      – Вы, по-видимому, спешите, – сказала она.
      – Вовсе нет.
      Он подал ей меню и рассеянно взглянул на свое.
      – В нашем возрасте вечером больше не наедаются…
      – Как это отвратительно, – воскликнула она. – Я на шесть лет моложе вас… И еще хочу есть. Даже вечером.
      – Я пошутил.
      – Иногда это причиняет боль… Когда вы шутите.
      – Каждый день я соприкасаюсь со смертью. Жизнь – хрупкая штука. В моем ремесле быстро отвыкаешь от нежных слов.
      – Тем не менее, – сказала она, – именно вы должны говорить нежные слова. Больным.
      Он посмотрел на нее с интересом этнолога.
      Они выбрали блюдо. После того как заказ был принят, официант принес графин с вином. Иоланда вела себя, как на прощальном ужине.
      Вскоре официант вновь появился с огромным бифштексом и овощным салатом. Иоланда молчала. Вернер покачал головой.
      – Вы обидчивы…
      – Я натренирована. Жизнь научила меня выносить мужчину с тяжелым характером. Мой муж. Он очень чуток по отношению к другим, но не ко мне.
      Он слушал ее. Иоланда внимательно рассматривала лист салата.
      – В Ивисе, – продолжала она, – я была наивна. У меня не было опыта, и я этим гордилась. Сегодня я другая.
      Он похлопал ее снисходительно по ладони.
      – Брак, добродетель, религия… Пятьдесят лет тому назад это было возможно. Но не в наше время.
      – Конечно, вы правы.
      Он произнес несколько слов на швейцарском немецком языке.
      – Вы помните? Она заулыбалась.
      – Помню ли я? О да!
      Она взяла свою сумку, открыла ее, нашла бумажник и, не торопясь, вытащила клочок бумаги.
      – Это мне так понравилось… Я попросила вас написать. На этой бумаге. Я ее сохранила.
      Он смотрел, забавляясь и, может быть, немного с досадой на этот клочок бумаги, на котором была нацарапана фраза по-немецки «Gruezi Mitenand».
      – Я нахожу вас трогательной. Чувствительной. Слишком чувствительной. Как вы выживаете в мире, который имеет обыкновение не щадить мечтательные души? Как вы…
      Она осторожно смяла бумагу. Положила ее в пепельницу.
      – Вы ее выбрасываете?
      – Да.
      Она выпила глоток вина.
      – Теперь мне бы хотелось вернуться. Я устала. Я всю ночь ехала в поезде. Я увидела вас, имею представление о Берне. Пора и отдохнуть. Мне бы хотелось успокоиться и подумать.
      – Вы не хотите десерта?
      – В моем возрасте? – спросила она.
      – Вас задели мои слова… Как у вас обстоят дела с юмором?
      – Это был юмор?
      Вернер попросил счет. Из вежливости они задержались на некоторое время, чтобы поговорить. Он говорил о своей последней подруге. Той, что расписывала шелк пагодами.
      – Вы вошли в мою жизнь как раз в тот момент, когда я решил больше ни с кем не связываться.
      Она чувствовала себя неловко.
      – Я нанесла вам ответный визит. Вот и все.
      – Если я правильно понял, вы хотите поехать в Италию. На север или на юг?
      – Я ничего не знаю об Италии, – сказала она. – Мне хотелось бы также побывать в Венеции еще до того, как она погрузится в воду.
      Вернер снова наслаждался простодушием Иоланды.
      – У вас есть еще достаточно времени.
      – Все имеет конец. Он улыбался.
      – Я вспомнил одну смешную историю, – сказал он, потому что надо было объяснить причину его улыбки. – Один из моих друзей…
      – У вас есть друзья?
      Словно холодный душ. Она задела его самое больное место.
      – Да, у меня есть друзья. Он поднялся.
      – Пойдем…
      А на улице он спросил:
      – Разве по мне видно, что у меня нет друзей?
      Она шла медленно.
      – Не знаю.
      Он подтвердил вновь:
      – У меня очень много друзей.
      – Эгоисты, как вы?
      – Эгоист? Я? Эгоист? Моя жизнь целиком посвящена другим.
      – Это вам нравится, – сказала она. – Следовательно, это – не жертва.
      – По-вашему, ухаживать за умирающими мне нравится?
      – Но, в конце концов, – воскликнула она, – вы должны также исцелять людей? Вы мне говорите только о смерти.
      Она дрожала от своей смелости, но решила идти до конца в своем рассуждении.
      – Лучше нам больше не видеться. Вы слишком печальны. Как раз в тот момент, когда мне захотелось перестроить свою жизнь, вы мне объясняете, что жизнь кончена.
      Не всегда следует уступать, терпеть, улыбаться, но и осмеливаться говорить. Это было новым.
      Он с ней попрощался у двери гостиницы. Она ушла от него, не оборачиваясь. Взволнованная, разочарованная, она колебалась, подниматься ей в номер или нет. Слышалась приглушенная музыка. Она увидела слева в холле небольшой бар. Она робко взглянула на запретное место и заметила круглые столы. Кожаные кресла, светильники с мягким светом, чувствовался легкий запах табачного дыма. Несколько одиноких мужчин. Она отыскала стол в углу, за которым можно было устроиться, как в сторожевой башне.
      – Что вы желаете? – спросил у нее официант несколькими минутами позже.
      – Что можно выпить?
      – У нас есть все, что пожелаете.
      Она думала о докторе, о его суровых рассуждениях, о возрасте. Годы приближают к близкому концу. Она спешила.
      – Немного шампанского. Мне бы хотелось один бокал.
      – У нас есть маленькие бутылки, можно заказать полбутылки, – сказал официант.
      – Хорошо, – согласилась она.
      – Сухое? Вы предпочитаете сухое шампанское?
      – Да.
      Никто ей не устраивал праздников в Париже. Лоранс поздравляла ее с днем рождения по телефону. Жорж, когда об этом помнил, посылал ей телеграмму, но никто не приходил, чтобы выпить с ней шампанского. Она осторожно закурила свою первую в этот день сигарету. Вернулся официант. Отрывистый хлопающий звук – и пенящаяся кристаллическая жидкость потекла в бокал, бутылочка была поставлена на стол, а счет засунут под пепельницу.
      Она осторожно подняла бокал. Впервые в своей жизни одна в баре, она собиралась пить шампанское. Одна в чужом городе.
      – Позвольте мне предложить вам этот бокал шампанского. И возможно, еще один. Не гоните меня, я ничего плохого вам не сделаю.
      Над ней склонился улыбающийся, довольно высокого роста, мужчина лет сорока. Он казался симпатичным и скорее внушающим доверие. Она смотрела на него и не знала, что ей следовало ответить. К ней подошли, к ней пристают, ее соблазняют. Она вдруг почувствовала себя счастливой. Благопристойности ради требовалось, чтобы ей казалось, что она защищается.
      – Мне следовало бы сказать «нет», не так ли?
      – Но у вас нет желания говорить «нет», – сказал он.
      У него были черные глаза и черные волосы. Он казался обаятельным.
      – Я сяду?
      Она услышала как бы издалека, как ответила:
      – Если вам угодно. Но я не собираюсь оставаться здесь долго.
      Он сел и сделал знак официанту. Иоланда попыталась объясниться.
      – Я сказала «да». Мне не хотелось привлекать внимание, чтобы не подумали бог знает что.
      Еще несколько минут тому назад ему казалось, что вечер закончился. Но он снова оживился, когда увидел Иоланду. Он наблюдал за ней с интересом.
      Эта очень красивая изящная смущенная женщина чувствовала себя неловко, и в то же время от нее исходил какой-то свет.
      Она как бы предлагала себя на серебряном подносе.
      – Вы одна в Берне?
      – Да, – ответила она. – Мой муж очень занят… Он остался в Париже. Мы очень счастливая пара.
      – Я вас поздравляю, – сказал он. – Мне меньше повезло, чем вам.
      «Она, должно быть, страдает от одиночества, – подумал он. – Некоторые женщины утверждают, что они счастливы, говорят о своем удачном супружестве, рассказывают о блаженстве для самообольщения. Чтобы скрыть, чего они так жаждут. Другого мужчину».
      – Я не люблю маленькие бутылки шампанского и одиноких красивых женщин.
      Иоланда находила, что он чуток и привлекателен. У него были красивые руки, и он не носил обручальное кольцо.
      – Можно узнать, как вас зовут?
      – Зовите меня Винсент. Ограничимся именами. А вас?
      – Иоланда.
      – Что вас привело в Берн?
      – Туризм.
      – Вы француженка?
      – Да. А вы швейцарец?
      – Валезанец.
      – Валезанец? Это тем не менее швейцарец?
      – Да, но есть разница.
      – Я вас не очень хорошо понимаю.
      Он заулыбался.
      – Вы поймете позже, что такое валезанец.
      Винсент заказал официанту бутылку шампанского высшего качества. Иоланда его слушала и смотрела на него. Винсент был элегантно одет, безукоризненная белая рубашка подчеркивала темный цвет костюма.
      – Принесите его в ведре со льдом, мы подождем, пока оно охладится.
      Мог ли он вообразить, что заполучит эту женщину в тот же вечер. Овладеть ею, полюбить ее, щедро одарить и забыть ее. Могла ли она со своей чрезмерной сдержанностью и чувствительностью, от которой розовело ее лицо, стать развлечением? Чем угодно, но только не развлечением.
      Официант принес шампанское, как подносят ребенка к купели.
      Иоланда размышляла. Согласно ее теоретическим знаниям человеческой натуры, тот, кто пристает, разговаривает, нападает, соблазняет, мог быть только итальянцем.
      – Вы сказали валезанец?
      – В Швейцарии есть кантон: Валез.
      – Это кантон?
      – Вы не знаете Швейцарию?
      – Нет.
      – Совсем?
      Он облокотился на стол.
      – Вам предстоит открыть чудеса. Кантон за кантоном, регион за регионом, город за городом. Не говорите мне, что вы останетесь одна в течение вашего отпуска.
      Официант вернулся, осторожно очистил горлышко бутылки и открыл ее с легким хлопком. Он налил шампанское в чистые бокалы, затем поставил бутылку в ведро, наполненное кусочками льда. Винсент поднял бокал.
      – На здоровье, – сказал он.
      – За ваше здоровье, – произнесла она.
      – У нас говорят «На здоровье».
      Она выпила это сводническое шампанское. Она ловила сигналы, исходившие от Винсента. Она позволяла себе раствориться в ожидании.
      – Вы живете в Берне?
      – Я не в гостинице, – сказал он. – У меня здесь дела. Я буду здесь лишь одну ночь.
      Приключение заканчивалось, как лопается воздушный шар. Одна ночь.
      – Вы женаты?
      – Сегодня вечером это – не наша проблема, – сказал мужчина. – Мы можем отстраниться от будничных проблем. Вы очень соблазнительны, очень сдержанны… тем не менее…
      – Мне очень хорошо в вашем обществе, – ответила она.
      Медведь ловко хватал инжир. Почти не напрягаясь. Лишь следя за траекторией полета золотистым взором. Винсент наслаждался комплиментом, который превращался в приглашение. Он не был уверен в том, что она это сознавала. Она была новичком в делах такого рода. От нее исходила величайшая неловкость, она чуть не опрокинула свой бокал, когда прикуривала сигарету, так она была скована в движениях. Она знала, что находится на перекрестке своей жизни, что ей следует избавиться от скованности, от угрызений совести. Винсент был из тех мужчин, которые считаются сильными, они никогда не болеют, у них никогда не бывает серьезных психологических драм. Этот коварный валезанец сулил заполнить вечер Иоланды. С удивлением она обнаружила, как просто познакомиться. Говорить с незнакомцем. Болтать.
      Расспрашивать и слушать о необычных вещах. Он рассказывал забавные истории. Говорил о себе умело. Никто не смог бы представить его в профессиональной среде или семейном кругу. Она погружалась в жизнь, которую никогда не узнает. Она участвовала в ретроспективе прошлого, которую Винсент представлял, чтобы ее позабавить. Он вызывал у нее желание. Была ли она такой же, как все, жертвой искусителя, которому всегда удается заманивать в ловушку женщину с принципами? В баре бесшумно сменялись посетители, до них долетали лишь обрывки разговоров. Переставляя пепельницу, Винсент дотронулся до руки Иоланды. Это прикосновение она ощутила всем телом.
      – А вы? – спросил он. – Я ничего не знаю. О вас… О вашем душевном состоянии…
      Она успокоилась. Он не мог иметь плохих намерений, если говорил о душе. Она была растрогана. Винсент, случайный встречный, интересовался больше ее переживаниями, чем Жак Вернер.
      – Я вам не доверяю, – сказала она.
      – Почему?
      – Мне хорошо с вами. Я не должна это говорить.
      Он был почти сбит с толку такой откровенностью. Он даже хотел отступить, поскорее проститься, но обронил одну из своих привычных избитых фраз.
      – Вы, должно быть, очень страстная и в то же время сдержанная.
      – Мне нужна ласка, – сказала она. Винсент подписал счет.
      – К тому же вы впечатлительны.
      Он был начеку. Она могла стать утомительной. Он посмотрел на свои часы, было не слишком поздно, у него еще было время. Но надо ли рисковать, чтобы увидеть, как она плачет. Винсент не выносил слез и избегал обременительных привязанностей. Он желал сознательно и свободно соглашающуюся женщину. Не жертву, а соучастницу.
      – Вы должны решить сами, хотите ли провести ночь со мной.
      – Ночь с вами? – повторила она.
      Эти запретные слова, которые предназначались другим женщинам, имеющим особое право поступать безрассудно, которые в будущем будут терзаться угрызениями совести, аморальным, вероломным. Сильным существам. Тем, кого называют «свободные женщины». Эти слова были обращены к ней.
      – У меня никогда не было приключений.
      Она была молода и чиста. Не психопатка, не склонная к самоубийству, не обманутая, это была одинокая женщина. Просто женщина.
      – Ничто не мешает нам полюбить друг друга, – сказал он, чтобы задобрить ее.
      Славный враль, он говорил, выстраивал слова, как опытный обольститель.
      Она нуждалась в красивом вранье.
      – Любить меня? Франция далеко отсюда, – сказала она.
      – Франция рядом.
      Она поднялась с трудом, ее стул был зажат в углу.
      – Желаю вам спокойной ночи, Винсент.
      Она споткнулась о стол.
      – Вы меня покидаете?
      – Должна. Вы меня пугаете, и я боюсь угрызений совести. А мне бы так хотелось…
      – Чего?
      – Переступить порог. Я, наверно, не сумею.
      – Я бы любил вас, – сказал он. – Очень сильно.
      – Спокойной ночи, Винсент.
      Она вышла из бара, чтобы подняться к себе в номер. Как раз до того, как дверь лифта закрылась, Винсент догнал ее. Он заметил освещенную кнопку пульта. Перевел взгляд на Иоланду. Она смотрела на плакат с синим морем.
      Лифт остановился, дверь открылась, Винсент взял Иоланду под руку. Они пошли по пустому коридору. Иоланда пошла к двери и попыталась ее открыть. Ему пришлось помочь.
      – Расстанемся здесь? – спросил он. Он был чуть выше ростом.
      – Да. Конечно. Так надо. Вы должны это понять.
      Он притянул ее к себе и поцеловал. Первый поцелуй другого мужчины, не Жоржа. Должно было свершиться невозможное, подумала она. Выскользнула из его объятий и вошла в комнату. Он вошел следом, поцеловал ее еще раз и, не выпуская, с унаследованной от предков ловкостью овладевать, захлопнул дверь, не давая ей опомниться от нескончаемого поцелуя. Она воспринимала все как бы со стороны. Раздвоившись, она видела себя: высокая женщина с узкими бедрами направляется к кровати, ложится, натягивает одеяло на голову, как это делала ребенком в былые времена, когда боялась темноты. Она слышала шаги Винсента. Он неторопливо убрал одеяло, потом простыню, потом страхи. Он ей оставил целомудрие. В этом мраке, в котором едва ли мог пробиться снаружи луч света, она приняла на себя упавшего в ее объятия мужчину. Слова, молчание. Ни малейшего представления о времени. Несколько стартов в великолепно организованное путешествие. Несколько нежных слов. Захлопнувшаяся дверь. Ночная прогулка по обитым бархатом туннелям. Как в бессвязных снах. И позже, очень далеко, настойчивый звонок телефона. Возвращение в день. Было уже светло, дневной свет пробивался сквозь плотные шторы. Она сняла трубку.
      – Алло?
      – Иоланда?
      – Да…
      – Это вы, Иоланда?
      Кто-то настойчиво хотел вернуть ее в повседневную жизнь.
      – Да, это я.
      – Говорит Жак Вернер…
      Она незаметно зевнула.
      – Да.
      – Вы еще спите?
      – Да.
      – Вы предпочитаете, чтобы я позвонил позже?
      – Да.
      – Что с вами? Вы не больны?
      – Больна? О нет.
      – Вы имеете представление о времени?
      – Нет.
      – Десять часов.
      – Да.
      – Когда вы уезжаете?
      – Куда?
      – В Италию.
      – В Италию?
      Кто говорил об Италии… С какой стати ехать в Италию? Сама мысль о том, чтобы встать, была неприемлемой.
      – Не знаю.
      – Вы хотите, чтобы я позвонил вам через час?
      – Наверно. Позвоните через час.
      – Вы странная.
      – Странная?
      – Вчера я вел себя нехорошо, – сказал Вернер. – Признаю это. Надо меня простить. Ваш визит меня взволновал и напомнил мне молодость.
      – Ах так? – сказала она. – В таком случае спасибо. До скорого.
      Она положила трубку и снова погрузилась в объятия Винсента.
      Она сохранила в своем теле воспоминание об этой ночи. Попыталась вызвать хоть какие-то угрызения совести, безуспешно. С чрезвычайным вниманием изучила диск телефона, нашла номер обслуживания на этаже. Позвонила, заказала себе завтрак Ей ужасно хотелось есть. Она обнаружила визитную карточку на прикроватной тумбочке. Визитная карточка Винсента с двумя телефонными номерами, один из которых был подчеркнут. Служебный и домашний адреса. И название города.
      В дверь постучали. Это был официант с подносом. Должно быть, считали, что в номере находится пара, все было в парном количестве, даже две чашки. Горячие рогалики, свежие вкусные хлебцы, огромный кофейник, обжигающее молоко. Она устроилась в кровати с завтраком, достойным Гаргантюа. Она уже съела два рогалика, проглотила две чашки кофе с молоком, когда услышала стук в дверь.
      – Войдите.
      Ключ в замке повернулся, и вошла горничная с огромным букетом цветов, завернутым в прозрачную бумагу. Желтые розы.
      – Здравствуйте, мадам. Я принесла вам цветы. Они превосходны. Можно поставить? Я принесла также большую вазу.
      – Розы, – повторила Иоланда. – Розы. Горничная поставила букет в огромную вазу и ушла.
      Иоланда наслаждалась четвертым рогаликом, любуясь букетом.
      Затем она встала и взяла конверт, прикрепленный к букету. Открыла его и обнаружила записку: «Желаю Вам приятного дня. Мне бы хотелось с Вами встретиться. Винсент».
      Она снова устроилась в кровати и набросилась на сладкие булочки. Оставались еще хлебцы. Сидя на кровати, она считала и пересчитывала розы. Семнадцать. Ей нравились эти семнадцать желтых роз. Она взывала к своей совести, та не подавала никаких сигналов, не было ни душевной боли, ни предчувствия изощренных наказаний – прекрасное состояние покоя в прекрасном благополучии, и тело легкое как перышко. Женщина-снежинка, оторвавшаяся от своего стерильного прошлого.
      С чашкой в руке она воскресила в памяти каждую деталь своей встречи с Винсентом. Фильм возобновился, и она снова слышала эту фразу: «Вы одна? Вы позволите мне сесть?»
      Позже, в это сладострастное утро, она встала под душ. Вода ее гладила, пощипывала, обрушивалась на нее, ласкала, она осматривала себя под этим прохладным и горячим дождем. Некоторое время спустя снова постучали. Она только что вышла из ванной комнаты, завернувшись в халат.
      – Да, войдите.
      Горничная принесла ей второй букет.
      – Еще розы, мадам. Как в родильном доме! На этаже у меня больше нет достаточно больших ваз. На время, пока я принесу ее со склада, можно их оставить в раковине?
      – Конечно, – ответила Иоланда.
      На этот раз розы были розового цвета. Иоланда уже освоилась, она протянула руку.
      – Пожалуйста, дайте мне карточку. Горничная с предосторожностью сняла конверт, прикрепленный к целлофану.
      – Пожалуйста.
      Иоланда узнала почерк Жана Вернера: «Дорогая Иоланда, почему вы говорили со мной так холодно по телефону? Поймите меня… Я не знаю, что я чувствую на самом деле… У вас так много достоинств, но иногда, не желая этого, вы меня раздражаете… Пожалуйста, не уезжайте, не повидавшись со мной. У вас дар очаровывать или выводить меня из себя. Позвоните мне. Вот номер прямой телефонной связи. До встречи».
      Иоланда считала розы: «Одиннадцать», – сказала она задумчиво. Она слонялась по комнате, переходя от одного букета к другому. Позвонила администратору.
      – Я бы хотела остаться в моем номере еще на несколько дней. Это возможно?
      – Без проблем, мадам.
      – Благодарю, – сказала она. – Спасибо.
      Она позвонила Вернеру чтобы объявить ему, что она остается. И возможно, во второй половине дня она позвонит Винсенту.
      Со вчерашнего вечера мужчина перестал быть запретным плодом для нее.

      КАК НАДОЕДЛИВЫЙ мотив, от которого трудно отделаться, меня преследовала фраза: «Лоранс, ты делаешь колоссальную ошибку». Иногда я произносила вслух: «Колоссальная». Я оказалась в Нью-Йорке, в полном одиночестве. Мои теории относительно интеллектуалки, которая сосредоточенно мыслит, как в моем случае, потерпели крах. Как всем, мне нужно чье-либо присутствие, общение. Герой или морская свинка, не важно. Во время своих скитаний я проходила мимо конуры, приклеивалась лицом к витрине и делала дурацкие знаки всклокоченным щенкам с влажными от волнения глазами, которые перебирали лапами от нетерпения. Им хотелось, чтобы их любили. Но я сохраняла свою трезвость. Ни одна из моих жизней не смогла бы выдержать обузу на четырех лапах.
      Мать затерялась где-то в Европе, отец был в виноградниках на юге, а муж пребывал в объятиях девицы, я чувствовала себя забытой. Я больше не ломала комедию перед собой, я оказалась уязвимой и мне до безумия хотелось сварить овощной суп первому попавшемуся соблазнителю. Я бы все простила: шлепанцы и трубку, чтение газеты в постели и неожиданный приход друзей на импровизированный ужин в субботу. Совсем одна в городе с десятимиллионным населением, я ждала.
      После Дня независимости жара усилилась. Удушающий летний зной выгнал всех обитателей из дома, по которому я блуждала. Не было говорливых пуэрториканцев с третьего этажа, никаких вестей от дамы, квартиру которой я залила. Исчез мой бельгийский соблазнитель-браконьер. Он, должно быть, устроил себе прекрасный отдых на Карибских островах в компании своей жены. Я ждала мечущего молнии страхового агента, который должен был удостоверить ущерб от протечки у соседей, оставивших мне свой ключ для экспертизы. Я мечтала о супермене, который протянул бы мне с насмешливой улыбкой бланки: «Вот, малышка… Вам следует только расписаться здесь…» – а затем, распрямив плечи, добавил бы: «Что вы делаете сегодня вечером?»
      Вместо страхового агента я получила пачку бланков. Я должна была описать ущерб и покаяться от имени Элеоноры. Единственным общением в Нью-Йорке после отъезда моего бельгийца-покорителя была отправка заказного письма в страховую компанию.
      У меня были плохие перспективы относительно здоровья к новому учебному году. Мне не хватало кальция и сна. Сжатая челюсть, одеревенелый затылок, все больше и больше страдающая от удушливой жары, с бегающими черными точками перед глазами, что было вызвано какой-то анемией, я чувствовала, как постепенно изматывалась от тоски. Случалось, что я ударяла по несуществующей, быстро прыгающей мухе, в то время как настоящие бодро ускользали от меня. Терзаемая сильными головными болями оттого, что часами просиживала у телевизора, я уставала от ничегонеделания. Каждое утро я приносила поднос с кофе в кровать и считала себя в привилегированном положении. Едва я дотрагивалась до чашки, как начинались боли в желудке. Надо было выйти подышать этим густым конфитюром из выхлопных газов, который с большой натяжкой назывался воздухом. Я быстро направлялась к «Sweet Hell». Кондитерские меня пьянили, вызывая желание обжираться сладостями. Кексы, пухлые блинчики, в которые превращались великолепно поджаренные блины. До чего же они были пухленькими! Они меня перенасыщали калориями. Случалось, что я проглатывала еще и яичницу с ветчиной, которую поглощала в ярости, обещая себе тысячу раз ничего не есть днем.
      Чтобы искупить свое чревоугодие, я проходила километры и, шатаясь от усталости, приземлялась у стойки другой кондитерской. В тот день, когда я с трудом натянула на себя джинсы, я решила начать борьбу с обжорством. Прощайте, великолепные ломтики сала, трепещущие сосиски, пухлые «french» фриты, золотистые кусочки картофеля, намоченные в яичном желтке. Прощайте горячие тосты, пропитанные маслом, творожные кексы, перенасыщенные углеводами. В специализированном магазине я купила коробку порошков с разным вкусом. Инструкция обещала избавить меня от трех килограммов в течение пяти дней. Мне надо было сбросить шесть. Я решила похудеть и сэкономить. Однажды мой практицизм меня уморит. В тот же вечер я начала питаться содержимым пакетиков. Разбавленный порошок превращался в желтоватый сок, в крем-желе с белой начинкой, в пирожные, в суп с грибным запахом, зеленоватое пюре. Я обнаружила даже горчицу в порошке, предназначавшуюся для биотеста, которое должно было заменять бифштекс. Меня терзал ложный голод, скорее психический, чем физический. Мне страшно хотелось есть от огорчения.
      Нью-Йорк, гигантская мать-сводница, кормил одиноких, перекармливал их продуктами, чтобы снять тоску. Я не могла устоять перед запахом жареного и засахаренного миндаля. Уличные торговцы заполняли тротуары кварталов независимо от того, были ли они шикарными или нет. Они предлагали красноватые хот-доги, смазывая их горчицей перед истекающими слюной. Только что выжатый апельсиновый сок был доступен даже младенцам, а другие подтверждали правильность теории Дарвина, набивая себе брюхо арахисом.
      Каждый день я отправлялась на Бродвей. Мне удавалось добраться туда, проходя мимо Пятидесятой улицы. В Нью-Йорке эта улица была бесплатным кино. Надо было лишь избегать потасовок, чтобы не оказаться избитым. Или не корчиться от безумного смеха с ножом в спине. Мое горькое приключение делало меня жадной. Я себя уже больше не задаривала. Мне хотелось вернуться с остатком моих денег во Францию. Меня утешала мысль о том, что, за вычетом стоимости авиабилета, я тратила меньше здесь, чем в Париже. У меня были дни «без» и дни «с». Я имею в виду культурную программу. Иногда я обрекала себя на блаженство в Метрополитен-музее, бродя целыми днями среди шедевров. Задерживалась у египетских саркофагов, надеясь проникнуться всеобщей идеей о метафизической красоте. А в маленьком музее музыкальных инструментов я рассматривала экспонаты с примерным прилежанием, умирая от скуки. Читала книги Элеоноры, специализировавшейся по психотерроризму. Я худела на глазах, становилась возвышенной, последователи Кришны в сравнении со мной были весельчаками. Пресыщенная эстетка, переполненная культурной информацией, интеллектуалка с пристрастием к утонченности, с мозгом, разделенным на ячейки с этикетками, я старалась оправдать свое присутствие в Нью-Йорке. Я не теряла времени, училась, пополняла копилку памяти. Накапливала впечатления, извлекала пользу из своего пребывания здесь. Все должно будет сохраниться и превратиться в свидетельство о прожитом. Тем не менее меня искушала мысль сбежать к теплому морю. Уехать в Средиземноморский клуб в Санто-Доминго, на Антильские острова или еще куда-нибудь. В Гваделупу? У меня не было недостатка в выборе. Я оставалась из гордости. Я бы не отказалась от психотерапии с близнецом Вуди Аллена. Мне не хотелось признаться, что меня одолело одиночество. Отсутствие делает притягательной самую заурядную личность. Доказательство тому – мне не хватало Марка.
      Угнетенное состояние было не в моем стиле. Но, изголодавшуюся по общению, меня подстерегала опасность. Я часто набирала номер нашей парижской квартиры. Я не знала, что скажу Марку. Я бы что-нибудь придумала, я бы стала «товарищем», «вольноотпущенной».
      Я также попыталась дозвониться до отца. Устраивалась у телефона около часа ночи, уставившись в телевизор с отключенным звуком. Если вдруг мне кто-то ответит, мне не хотелось, чтобы мне мешал звук. Наконец, на семнадцатый день изматывавшей меня свободы, ответил отец. Я услышала слабое «алло».
      – Папа? Это я, Лоранс. Я тебе звоню из Нью-Йорка.
      Он что-то пробрюзжал недовольно. Произнес со сна:
      – Лоранс? Но который час? Подожди. Здесь семь утра… Ты отдаешь себе отчет, семь часов утра…
      – Я тебя разбудила, согласна, но не ругайся. Мне надо было с тобой поговорить.
      – Это правда, – согласился он. – Я бываю очень редко дома. Вчера вечером я вернулся из поездки. Твое путешествие проходит удачно?
      – Не совсем так, как мне хотелось бы.
      – Тогда возвращайся! Чего ты ждешь там?..
      У отца был дар сводить самые большие проблемы до уровня шаблона. Я тотчас спросила себя: «Чего я здесь околачиваюсь?» Следовало быстро перевести разговор на что-то другое до того, как он сведет мою жизнь до головы Живаро.
      – Что ты знаешь о маме?
      – Сорок девять лет, метр семьдесят два, добропорядочная христианка.
      – Папа, ты меня убиваешь! Где она? Он смеялся.
      – Папа, разговор стоит дорого.
      – Исключительная, преданная, безупречная, святая женщина в Швейцарии.
      – В Швейцарии?
      – Да. Она мне сказала, что встретила там друзей. Дамы, занимающиеся благотворительностью, вяжущие фуфайки…
      – У мамы друзья в Швейцарии?
      Доктор из Ивисы возник в моей памяти. Неужели это возможно?
      – Прекрати постоянно издеваться над мамой. Ты невыносим.
      – Я знаю, дорогая, я должен освободиться от неудовлетворенности, когда говорю о ней.
      – Ты знаешь ее адрес?
      – Нет. Она не знала еще, поедет ли она к друзьям или останется в гостинице. Она собиралась также поехать в Италию.
      – Мама, одна? В Италию? Ты знаешь маму.
      – О да. Она оказалась энергичной.
      – Энергичной.
      – Что касается твоей матери… Одним словом… Не исключено, что я снова ее подберу.
      – Кого?
      – Твою мать…
      Я воскликнула:
      – Ты говоришь о ней, как о собаке, «я снова подберу»! Что это значит?
      – Лори, не деликатничай. И от тебя мать натерпелась. В пятьдесят пять лет, если хочешь гулять с девицами, с молодыми, надо быть богатым и выносливым. Я больше не выдерживаю. Уши и ноги тоже. Дискотека меня убивает, а девицам подай все. Одновременно деньги и физическую силу. Возраст стоит все дороже и дороже.
      Я прервала его. Мама достойна большего, чем возвращение бабника поневоле.
      – Мама еще хороша собой… Красивая женщина.
      – О да, – сказал отец тоном чревоугодника. Я его ненавидела.
      – Я бы никогда не жил с феей Карабасс.
      – Ты ее заставил ужасно страдать.
      – Поэтому ее еще более обрадует мое возвращение.
      Мне не хотелось ссориться с папой. Надо, чтобы я владела собой, но мой отвратительный характер был сильнее моего разума.
      – Папа, я считаю твое поведение недопустимым. Ты наихудший из всех, кого я когда-либо встречала. Ты осмеливаешься говорить о совместной жизни с мамой, не спросив ее мнения, не принеся повинную.
      – Спокойно! Спокойно! Ты тоже не была пай-девочкой. Ты ей доставляла еще худшие огорчения.
      – Но я изменилась! Я почти кричала.
      – Вы для меня были отвратительным примером. Из-за тебя я всегда видела чрезмерные недостатки в Марке… Я бы никогда так не отреагировала на белобрысую девчонку, если бы я не видела, как ты всегда бегал за девицами. Лучше сдохнуть, чем иметь жизнь, как у мамы. Ты считаешь, что тебе все позволено. А если она тебя больше не хочет…
      – Не хочет больше она? Меня? Он разразился смехом людоеда.
      – Она меня любит, она всегда хочет меня… Слушай… Ты не собираешься сеять раздоры теперь? Я намерен как раз подыскать квартиру побольше моей двухкомнатной. Может быть, в Каннах.
      Я запротестовала.
      – Я, я, я, я… У тебя во рту только «Я». В Каннах не будет даже ювелирного магазина, чтобы ей работать. Она совсем не будет видеть меня.
      – Мы поговорим обо всем этом, когда ты вернешься. Она ждет в течение двадцати лет. Еще один месяц ничего не изменит. Ты забываешь, что мы были заодно.
      Мне было невыносимо, что мы действовали заодно. Мне стало ясно, что я солидарна с мамой. Я помешала ее свиданию со швейцарским доктором в Ивисе. Ей тогда был всего лишь тридцать один год. Я вспомнила бернца. Мы понимали друг друга за спиной мамы. Как ядовитая почка, я хотела соблазнить его, чтобы он стал первым мужчиной в моей жизни. Он пялил глаза только на маму. И моя мать, бедняжка, держала меня за руку всю ночь, когда я разрывалась от несуществующих болей. Я ждала, что она возмутится и влепит мне пару хороших затрещин.
      Сегодня ночью в Нью-Йорке мне было больно из-за того несостоявшегося маминого свидания. Очень больно. Я легла спать расстроенная. Отец, несокрушимый, как скала, должно быть, уже спал. Он спал везде. Он восстанавливал свои силы в двадцать минут. Даже в автобусе, сидя между двумя типами с сигарами.
 
      На следующее утро, позавтракав пакетиком разведенного порошка, я решила прогуляться по Центральному парку, все та же история со свежим воздухом. Но в пышущем зноем парке мои буколические амбиции угасли. Даже в тени я потела.
      У меня болела голова, мне хотелось пить, я искала продавца с напитками. Шла по аллее прыгающих атлетов. На дорожке, выделенной для них, находилось несколько первоклассных атлетов. Среди них одетый в красную рубашку и зеленые шорты цвета шпината черный атлет описывал круги. Он, наверно, писал слова на бетоне, тщательно подготавливая свои движения. Я присела на ободранную скамейку рядом с пожилой дамой и поздоровалась с ней: «Привет». Она поднялась и ушла. Ватная атмосфера анестезировала меня. Несмотря на старания, я пребывала в одиночестве. Мне казалось, что мужчины и женщины, которые прогуливались в парке, замкнуты каждый в отдельный пузырь одиночества. Я продолжала свой путь по дорожкам, по которым бегали дети с шарами на шнурке. Мне хотелось до смешного купить себе у уличного торговца плюшевого кролика с ушами из желтого бархата.
      Позже, в изнеможении от жары, я направилась домой. Шла отупевшая, икры сжимались в судорогах. Собиралась гроза, и небо окрасилось в светло-желтый цвет. С трудом добралась до квартиры. Вообразила, что за мной следят. Вспомнила о плакате, выставленном в витрине магазина на Десятой улице. Плакат изображал огромное око, прикованное к каменными джунглям Нью-Йорка. Луч света исходил из этого ока к обозначенной точке и задерживался на человеке-муравье. Я тотчас отождествила себя с этим муравьем. Я должна была справиться с психозом, чтобы не наброситься на кого-нибудь. Или на что-нибудь. В Париже была полночь. Я решила позвонить Марку, слушала, как звонит телефон.
      – Алло? Марк был дома.
      – Марк?
      – Лоранс?
      – Я тебя разбудила?
      – Нет. Немного. Не важно.
      – Ты один, Марк?
      – Да.
      Затем спросил он:
      – А ты?
      – Я тоже… Тебя это устраивает?
      – Не знаю. Очень любезно с твоей стороны позвонить мне. Очень.
      Мы чуть не расчувствовались. Я поспешила ему сказать:
      – Сейчас я гораздо более терпима, чем при отъезде. У меня было время подумать. Эта девица…
      – Не говори «эта девица».
      Он снова меня раздражал.
      – Ты ее часто видишь?
      – Она уехала с родителями на Сардинию.
      – А ты? Один в Париже?
      – Я согласился на замену.
      – Без отпуска?
      – Нет. Позже. Или зимой. Не знаю. Мне кажется, что я нахожусь в другом мире, потому что я один. Это так странно… Привыкаешь…
      Я улыбалась. Девица уехала, его существование походило на мое. Я была почти утешена.
      – Можно было бы попытаться начать сначала.
      – Да, – сказал он очень нежно. – Если бы мы могли быть друзьями.
      Небо, этот младенец-исполин, только что отрыгнулось переменой.
      – Ты хочешь, чтобы я тебе звонил время от времени? – спросил он.
      – Нет. Но я думаю о тебе. А ты тоже?
      Мне нужен был комплимент, как рыбка тюленю в цирке.
      – Я думаю о тебе, – повторил он. – Часто.
      У меня вертелось в голове это «часто», и в тот вечер я уснула быстрее чем обычно.
      На следующее утро Нью-Йорк набух, как созревший нарыв. Что делать с моим днем?
      Начав уборку в день приезда, я все время что-то приводила в порядок Квартира Элеоноры сверкала. Мне удалось даже починить решетчатый ставень, который опускался лишь наполовину. Я сумела опустить его и окунуть гостиную в благотворный полумрак. Таская ведра воды, я вымыла ковровое покрытие, которое было испачкано или сожжено. Навела порядок на кухне. Выбросила надорванные коробки.
      Несколько полиэтиленовых пакетов, наполненных превратившимися в камень колбасами, венскими сосисками неопределенного возраста, несколько пачек масла твердого, как кусочки льда в морозильнике. Зачем Элеонора покупала столько масла? Я обнаружила также пакеты рогаликов, которые надо разогревать, с просроченной датой. Разобрала, перерыла этот музей пищи быстрого приготовления. Я не доверяла пакетам. Я видела так много фильмов ужасов, что я не удивилась бы, увидев замороженный человеческий палец или уставившиеся на меня со дна бокала с напитком глаза. Я была напичкана отвратительными видениями. Я не могла больше переносить улицы, кишащие необычными сценами. Пресытившись фантазиями, счастьем, несчастьем, мишурой, убогостью, хиппи, маргиналами, японскими туристами, китайскими учеными, торговцами арахисом, дельцами, покупателями и продавцами порнографии, я хотела оказаться в другом месте.
      Я смотрела на небо. Если бы разразилась гроза-освободительница. Перед тем как сбежать отсюда, я решила сходить в кино на «Е.Т.» – «Инопланетянина» Спилберга. Я была готова стоять в очереди часами.
      В окаменелом Нью-Йорке у меня, возможно, был шанс стать героиней. Головокружение, вызванное окисью углерода, вдобавок к голоданию, приводило меня в состояние, похожее на истерию ожидания. Похудев на пять килограммов за десять дней, после психического потрясения, под воздействием различных впечатлений и безумных соблазнов, я бессмысленно изнемогала от усталости. Нью-Йорк падет, и я – под его обломками.
 
      Я тащилась по улицам, которые, казалось, были одеты в лохмотья света. Солнце тлело за плотными облаками. Я добрела до Таймс-сквер. Было три часа пополудни. Первый сеанс «Е.Т.», наверно, начался в два часа. Зрители собирались небольшими группами вокруг кинотеатра. Я пристроилась в конце очереди и единственно, чего боялась, чтобы мне не стало дурно. Я растворилась в терпеливо ожидающей толпе. Наконец купила билет и оказалась в прохладном зале.
      Я по-настоящему плакала, радовалась, воодушевлялась, бредила от нежности, ликовала от любви, успокаивалась. Когда Е. Т. произнес: «Ноте, I want to go home… Ноте». Я понимала себя. Надо возвращаться в Париж. Больше не воевать ни с миром, ни с близкими. Включили свет, я все еще оставалась на своем месте, потом вышла вместе с последними зрителями. Мы выходили из кинотеатра с окрыленной душой, благородные, прекрасные, возвышенные, все еще пребывая в раю детства.
      Из кинотеатра мы вышли ангелами. Помятыми, но ангелами. Я находилась на Даффи-сквер, собиралась перейти площадь. В одно мгновение, как из внезапно открытого люка, на город обрушился дождь. Желтый дождь, опустошительный, как текучий занавес с пенящейся бахромой. Настоящий потоп. Промокшая до костей за несколько секунд, я не нуждалась в укрытии от дождя. Я не хотела больше страдать в одиночестве. Надо было собрать чемодан и «home… go home…».
      Продолжительный ливень превратил вторую половину дня в сумерки. Настоящий шквал. Удары мачете. Вал воды. Теплая от бетона вода хлынула с верхней части Бродвея вниз на проезжую часть, превращаясь в неистовую реку. Машины, затопленные до бамперов, сигналили. Световая сетка фар высвечивала блестящие круги и точки на текучем занавесе. Воздух уплотнялся влажными выхлопными газами. Потоп обрушивался и утрамбовывал в дверных проемах ошеломленных, промокших до нитки людей, которые прижимались к витринам, проникали внутрь магазинов.
      Я решила продолжить путь, намокшая от сильного дождя одежда прилипла к телу, я чувствовала себя почти обнаженной. Сквозь темные стекла очков мне казалось, что мир погружен в туман. Как в научной фантастике, я должна была пробираться среди застрявших в пробке машин.
      Изнемогая под тропическим ливнем, я стояла на островке, отделявшем широкую проезжую часть от топ-линии, кто-то схватил меня за руку. От неожиданности я, должно быть, вскрикнула. Оглянулась и увидела рядом с собой мужчину, лицо которого закрывали темные очки, с его одежды стекала вода. Он потащил меня на другую сторону площади, говоря:
      – Не бойтесь. Я не сделаю вам зла. Я прошу вас помочь мне перейти. Я должен идти в гостиницу напротив. На этой же улице. Надо, чтобы я вошел в гостиницу с вами. Не бойтесь. Идемте… Идемте… Спасибо.
      У него не было ни белой трости, ни того колебания, которое свойственно не уверенным в себе людям. Правильный профиль и подбородок, превратившийся в водосточную трубку. Вода собиралась и стекала с нас. Я растерялась. Попыталась испугаться. Не получалось. Я была просто довольна случившимся. С моей отвратительной натурой под стать нержавеющей стали я могла вынести все. Мужчина, который нуждался в моем присутствии, не бросит меня. Стихия, обрушившая потоки желтой воды, сделала нас похожими на китайцев. Мой спутник не был ни бродягой, ни наркоманом. Он не был пьян. Когда мы достигли тротуара, он взял меня за руку и побежал скорее трусцой, чем галопом.
      – Посмотрите направо. Вы видите? Гостиница… Именно туда мы должны зайти.
      Я видела, слово «гостиница» выделялось погасшим неоном на черном фасаде. Какая-то гостиница, более чем подозрительная. Скверная, категории «В».
      Быстрым шагом мы подошли к входу. Он поднялся по ступенькам, я следом за ним. Чуть не поскользнулась и не разбила себе нос. Он вовремя поддержал меня. В обшарпанном холле сидевший на стуле негр поднял на нас пустой взгляд. У стойки портье толстая женщина продолжала читать газету. Наше внезапное вторжение не вызвало у нее ни беспокойства, ни удивления, ни любопытства.
      – Семнадцать, – произнес незнакомец.
      Она толкнула свой стул, развернулась и сняла ключ со стенда. Подала его моему похитителю.
      – Идемте, – сказал он. – Я вам все объясню в комнате.
      Мы поднялись. Затхлый запах отдавал дезинфицирующим средством и отравленными тараканами. Мой похититель открыл дверь комнаты, мы вошли. Я повернулась к нему. Я ждала продолжения событий.
      – Итак?
      – Сию минуту, – сказал он с облегчением.
      Он направился к окну и потянул за шнурок, половина которого осталась у него в руке. Ему удалось опустить занавески. Он рассматривал внимательно шнурок. Он не был профессиональным душителем. Повернул выключатель. Жалкая лампочка в центре потолка в бумажном рожке окрасила комнату в желтый цвет. Работал кондиционер. Мне стало холодно. Я искала место, чтобы сесть. Затем стащила покрывало с кровати, чтобы накинуть на плечи. Мои бронхи были более чувствительными, чем моя душа.
      Он снял очки. Мне показалось, что я его «где-то видела». Но тут же отбросила мысли относительно «этой рожи, которая не была мне незнакомой». Мне хотелось есть, я дрожала от холода. Неправдоподобное превращалось в обыкновенный эпизод.
      У моего похитителя были черные глаза, черные волосы и щеки, слегка синеватые от бороды. Один неприкаянный, скорее здоровяк, столкнулся с одной неприкаянной, кажущейся слабой. Следовало узнать, что он хотел. Он не был похож на насильников из «Механического апельсина». Казалось, что он стесняется и подыскивает слова. Он смотрел на меня, хотел сказать что-то, но умолк, пожав плечами.
      Чтобы ему помочь, я сказала:
      – Вы в вашем состоянии, как Вуди Аллен в знаменитой сцене ограбления банка, где он должен помочь типу у окошка прочесть: «Я вооружен». Только он комичен. Вы нет.
      Он казался безутешным.
      – Послушайте, – сказал он.
      – Это то, что я делаю…
      – Я нахожусь в безвыходном положении.
      Он был скорее приятным, соблазнительным и опустошенным. Как красивая простыня, вытащенная из сушильной машины, вся в складках.
      – Не смейтесь, – сказал он. – Когда вы узнаете причину вашего появления здесь, вы будете меньше смеяться.
      – Если вы хотите выкуп, то напрасно. Моя семья будет скорее довольна избавиться от меня. И даже если бы меня сильно любили, это не меняет дела. У них ни гроша.
      – Это не похищение, – сказал он.
      – К счастью. Никто не будет меня искать. И резать меня на куски напрасный труд.
      Из-за сильного кондиционера мы все больше и больше становились похожими на пищу быстрого приготовления из морозильника Элеоноры.
      – Вы не американка? – спросил он. – У вас незначительный акцент… Который может быть на юге…
      – Спасибо. Я бы предпочла Бостон. Я француженка.
      Он восхищенно присвистнул.
      – И вы так говорите? По-американски. Я встала.
      – Увы. Я вас спасла. Дело сделано. Тем лучше. Но я не хочу заболеть. Надеюсь, что вы не убийца. Я не люблю полицейских, но не считаю убийство экологическим. Вы могли бы предложить мне хотя бы кофе.
      – Вы изумительно говорите по-английски. – Он поправился. – По-американски.
      Как только мне делали комплимент относительно моего знания американского, я таяла, умиляясь от гордости.
      – Вы находите?
      Мне хотелось еще немного комплиментов.
      – Да. Невероятно.
      Когда настоящий американец говорит: «Невероятно», появляется желание броситься в его объятия. Надо еще, чтобы он этого хотел. Несомненно, несмотря на холод, этот тип мне нравился.
      – Возможно, вы в каком-то роде крестный отец. Сын итальянских эмигрантов, – сказала я. – Я вас хорошо представляю маленьким мальчиком в лохмотьях на огромном судне в «Евангелии» Ильи Казана и ваши глаза с кругами крупным планом. В то время как на заднем плане бородатый старик повторяет: «Америка, Америка». Это именно он умрет до того, как причалят к берегу.
      На его лице появилось мучительное выражение.
      – Вы издеваетесь надо мной?
      – Нет. Я ищу. Я чуть не приняла вас за слепого. Теперь я действую на ощупь в направлении Сицилии. Но, как бы то ни было, я хочу пить и мне холодно.
      – Какое красноречие. С тех пор как мы вошли в эту комнату, вы не умолкаете…
      – Я одна в Нью-Йорке. Не обмолвилась словом в течение семнадцати дней.
      – Одна и говорлива, – сказал он задумчиво. – И изобретательна… Чем вы занимаетесь?
      – Я преподаю.
      – Что?
      – Английский.
      – Ваши ученики должны здорово смеяться. Над вашим жаргоном. Гамлет должен говорить у вас: «Сдохнуть или не сдохнуть? Вот вопрос».
      Он поднялся, подошел к окну, посмотрел на улицу. Резко обернулся.
      – Почему вы одна в Нью-Йорке?
      – Потому что мой благоверный в Париже мне изменил. Я хотела отомстить.
      – Благоверный?
      – Мой муж.
      – Отомстить?
      – Да, бросив его. Но ничто не получается так, как мне бы хотелось.
      – Как вас зовут?
      – Лори… А вас?
      – Грегори.
      – Русский?
      – Нет.
      – Я хотела сказать, по происхождению.
      – Совсем нет. Из Лос-Анджелеса.
      Затем продолжил:
      – Дождь прекращается, куда вы пойдете теперь?
      У меня было впечатление, что, хотя он действовал обдуманно, ему хотелось бы избавиться от меня. Мне же хотелось остаться. Он меня интриговал. Он не делал никаких авансов, ни одного настойчивого взгляда. Это было поведение озабоченного пуританина.
      – Идемте, – сказал он. – Я провожу вас до такси. Я вам очень благодарен за все.
      Я не привыкла к безразличию. Это меня раздражало, удивляло, привлекало и подзадоривало, ведь я всегда производила впечатление. Из любопытства и уязвленного самолюбия, потому что он не хотел меня, я попыталась его удержать.
      – Мы даже не выпьем кофе?
      – Не сейчас. Это опасно.
      – Опасно?
      – Вы живете одна, если я хорошо понял?
      – Да.
      – Дайте мне ваш адрес, я приеду к вам, – сказал он.
      Мне не нравилось выражение «приеду к вам», это было старо.
      – Следует меня предупредить по телефону. Дверь парадной закрыта на ключ.
      – Дайте ваш номер. Я его прервала.
      – На самом деле вам не хочется приходить. Вы пытаетесь разыгрывать комедию.
      – Пытаюсь? – воскликнул он. – Неужели, «я пытаюсь»?
      Он сердился.
      – Вам хотелось спрятаться. Поджидали одного мужчину, благодаря мне и вопреки мне вы оказались с женщиной. Вы вышли из положения. Убийцы искали одинокого мужчину, сопровождение для вас было ширмой. Я хорошо представляю киллера со снайперской винтовкой с оптическим прицелом. Он следит за нами. Мы попадаем в поле видимости с крестиком на спине. Движущиеся мишени.
      – Это не так, – сказал он. – У меня была большая проблема. Это правда, вы мне помогли. Я вам пришлю цветы. Извините меня, но я очень нервничаю.
      Я покачала головой.
      – Ваша история не выдерживает никакой критики. Вы не свихнувшийся. Вы кажетесь совсем нормальным.
      – Еще раз спасибо, – сказал он, – но если вы не перестанете меня разглядывать…
      – Это вы меня привели сюда.
      – Вас не пришлось долго упрашивать.
      Он был бледен. Мне казалось, что я хочу поймать рыбу голыми руками. Рыба ускользала между пальцами. Что ему надо было от меня?
      – Почему вы так легко пошли за мной?
      – Браво. Я вам спасла жизнь, и вы же меня упрекаете. Я позволила себя похитить из-за Спилберга. Я вас приняла за Е.Т.
      Он молчал, потом произнес:
      – Почему вы не сопротивлялись?
      – Я была рада, что кто-то обратил на меня внимание. Вода прибывала, я шлепала по грязи по лодыжку. Это походило немного на конец света.
      Я смотрела на свои сандалии в грязи.
      – Может быть, вы хотели мне помочь перейти через площадь. Помешать мне покончить с собой. Как знать?
      – Было безумием идти под дождем, – сказал он.
      – Мы оба были идиотами.
      В своем смятении он был скорее симпатичен. Обеспокоенный, в меру угрюмый, раздосадованный. Есть такие типы, я их знала, с виду они меланхоличны, одновременно агрессивны и печальны, и, как только они открывают рот, они принимаются объяснять, что их нынешнее поведение вызвано несчастным детством. Он ходил взад и вперед по комнате.
      – Я вам очень признателен. Я вам должен все объяснить. Но дайте мне немного времени. Я хочу с вами встретиться. В Нью-Йорке все боятся незнакомых людей. Почему вы не боитесь? Не боитесь меня?
      Надо было его разочаровать, пусть ему будет неприятно.
      – Я сожалею, но в вас нет ничего ужасного. Я не в состоянии вас бояться.
      – Не только меня, – запричитал он. – Ситуация, в которой вы оказались…
      – Я слишком много видела фильмов ужасов, чтобы не удивиться похищению такого рода. Вы не вооружены, у вас нет никакого желания меня удушить…
      – Откуда вам знать? – сказал он, впервые он показался немного странным.
      Я продолжила:
      – У вас есть юмор. Вы могли бы сойти за невинного маньяка, который играет в большого злодея, позволяет себя обругать и уходит довольный. Мазохист.
      Я попыталась его убедить.
      – Если вы действительно в бегах, я могла бы вас спрятать у себя. Вам было бы лучше, чем в этой дыре… При условии, что вас не разыскивает полиция.
      – Вы не последовательны.
      – Я не хочу попасть в толстую книгу чиновника иммиграционной службы как персона non grata. Я слишком люблю США, чтобы лишиться возможности снова сюда приехать.
      Мысль о том, что он мог бы у меня поселиться, мне понравилась. Я бы им занималась с удовольствием. Это был бы мой узник, мой заложник, мой протеже. Собеседник Мне нравилось, как он говорил. У него было прекрасное произношение. Я представляла, как готовлю ему еду. Мы обсуждаем нью-йоркское дно и другие метафизические темы. Я попыталась смягчить обстановку.
      – Возможно, давно умерший гангстер перевоплотился в вас. И вы обречены, не та эпоха.
      – Спасибо, – сказал он. – Вы изобретательны, у вас есть воображение…
      Затем он повторил:
      – Вы бы действительно согласились, чтобы я переночевал у вас?
      – Одну ночь или несколько, места достаточно… Три спальни… Кровати приготовлены.
      Он покачал головой.
      – Вы неосторожны. Вы приглашаете неизвестно кого.
      Я оправдывалась.
      – Не думаю. Вы другой в своем роде. У меня впечатление, что мы знакомы давно. Странно, не правда ли? Что вы делаете в этой гостинице?
      – Я живу здесь со вчерашнего дня.
      – И вы хотите остаться?
      – Нет, – сказал он. – Мне кажется, что нас засекли. Он мне нравился. Я желала, чтобы он поселился у меня. Мне не хотелось, чтобы он меня принял за нимфоманку, ищущую приключений.
      – Я не собираюсь бросаться к вам на шею. Вы будете жить у меня как младший брат. Мое предложение может вас выручить, и я буду счастлива оказаться в компании на несколько дней. Я с удовольствием вас приму, если вы мне дадите слово, что никого не убили…
      Он внимательно меня разглядывал.
      – Вы выглядите скорее интеллектуалом, чем убийцей-садистом. Но, может быть, вы замешаны в более важном, более серьезном, личном или политическом деле, чем обычный разбой.
      – Я слушаю вас, – сказал он с трудом.
      – Нечего слушать. Я высказала лишь гипотезу по поводу вашего бегства… Мир безумен. Все бегут от чего-то. Я тоже. Семнадцать дней. Ни с кем не обмолвилась ни единым словом. Я почти стала неврастеничкой… Поэтому предлагаю вам поселиться у меня.
      – Я найду вас, – сказал он. – Дайте мне ваш адрес.
      Не было бумаги. Я написала на внутренней стороне его пачки от сигарет.
      – Я вам позвоню, – сказал он. – Непременно. Черты его лица отекли, он казался усталым.
      Я была почти готова его пожалеть, но мне необходимо было чье-либо присутствие. Его. Я настаивала:
      – Скажите мне, что с вами происходит…
      – Позже, – сказал он. – Потом. У вас. Договорились? Уходите теперь, я вас умоляю…
      – Одна?
      – Да.
      – Мне неудобно. Толстуха у стойки портье может принять меня за проститутку.
      – Номер оплачен, остальное ее не интересует. Мне было стыдно выходить из этой дыры.
      – Мне ужасно неприятно от того, что она может вообразить.
      – Какая разница! Уходите, пожалуйста. Я этого требую. И спасибо за все, что вы сделали для меня.
      Он действительно хотел, чтобы я ушла. Он меня интриговал и сбивал с толку. Я была немного взволнована. Он был привлекателен, почти красив. Меня приводило в отчаяние то, что я расстаюсь с ним таким образом, продрогшая, без объяснений, без продолжения знакомства.
      – Вы остаетесь в Нью-Йорке?
      Я его заинтересовала.
      – Это зависит от обстоятельств. Я делаю то, что мне хочется. Я не знаю.
      Он взглянул на окно, все еще шел дождь.
      – Уходите… – воскликнул он нетерпеливо. – Умоляю вас.
      Я сказала ему мягко, чтобы у него появилось желание со мной снова встретиться:
      – Не потеряйте мой адрес. Вам он может пригодиться. И не забудьте, что надо позвонить, перед тем как прийти.
      – Я понял.
      Он меня почти вытолкнул за дверь. Я услышала, как повернулся ключ в замке. Я прошла мимо портье, толстухи больше там не было. Я вышла и окунулась в теплый дождь. Дождь меня согрел, настолько я замерзла в гостинице. Меня бросало в дрожь, я относила это за счет шока. Остановила такси и поехала к ближайшему от дома Элеоноры супермаркету. Если мой странный беглец решится однажды навестить меня, я ему устрою королевский прием, чтобы ему захотелось остаться.
      В магазине я набирала продукты с каждого прилавка. Заметила свое отражение в зеркале. Выглядела плохо, купила румяна, тушь для ресниц, тени для век. Прихватила ненужные вещи: дорогое мыло, флакон с солью для ванны. Я охотно бы купила шелковый халат в стиле ретро с огромными цветами на черном фоне, покрыла бы ногти ярким лаком. Я собрала все, что сумела, включая пудру светлого цвета. Мне захотелось накраситься. Приземлилась в нескольких шагах от супермаркета – дождя больше не было – в роскошной бакалейной лавке. Я уже составляла меню на вечер. Прикинула на руке вес дыни, попросила у торговца четыре персика, каждый из них был помещен в отдельный бумажный пакетик и стоил очень дорого, и взяла еще два пучка салата с плотными листьями. Купила ветчины и две банки крабов в ломтиках. За отсутствием парной куры, которая бегала по траве на ферме, я решила взять охлажденного цыпленка. В дальнейшем его местопребыванием будет холодильник Элеоноры.
      Придя в квартиру, я начала готовиться. Настроилась на активное ожидание. Мое воображение уносило меня. Я окрестила личность моего незнакомца. Я его лепила. В воображении и наяву превращала квартиру Элеоноры в будущее гнездо заговора, подполья. И страсти, элемент, который, мне казалось, обязателен для моего романа. Я видела себя в роли нежной покровительницы, а также соблазнительницы, повелительницы, любовницы мужчины в смятении и хозяйки дома. Энергичная женщина, умная женщина. Чем я отличалась от паука, который собирался полакомиться мухой?
      Во время генеральных уборок я обнаружила несколько бумажных салфеток цвета полевого мака. Нашла также свечи, толстые, тонкие, полые, огромные, наполовину использованные. Я их вытащила со дна ящика стенного шкафа и расставила. Зажгла. Мне казалось, что я нахожусь в сицилийской католической церкви, запах свечей у меня вызывал отвращение. Приоткрыла окно, влажная жара постепенно заполняла комнату. Мне стало плохо от нервного напряжения и благоговейного запаха, я задула свечи.
      На следующий день я все еще ждала. Я теряла надежду, я была не только узницей Нью-Йорка, но и пленницей в квартире. Я не осмеливалась выйти из боязни, что Грегори позвонит, а меня не будет. Я была обескуражена. А если он не объявится? Ожидание продолжалось. Я стерегла тишину. Я его больше не увижу.
      В половине седьмого вечера зазвонил телефон. Я бросилась к аппарату, но мужественно сосчитала до четырех, прежде чем подняла трубку.
      – Алло!
      И услышала, воскресшая от надежды, голос Грегори.
      – Лори? Это вы, Лори?
      – Да, это я.
      – Какая удача застать вас дома, – сказал он. – Я могу прийти? Сейчас?
      Я играла:
      – Я оказалась совсем случайно дома. Я полагала, что вы не собирались звонить. Где вы?
      – В двух шагах от вашего дома. В кондитерской. Он, должно быть, звонил из «Sweet Hell».
      – Вы сумели уладить ваши дела?
      – Я вам должен объяснить, – произнес он. – Если бы я мог остаться у вас на ночь, меня бы это устроило. Вам нечего бояться. Я нормальный человек.
      Он заметно изменился. Я пыталась определить, в чем была разница. Он не хотел больше пугать, ему хотелось внушать доверие.
      Он пришел. Я спустилась по лестнице и ждала его внизу несколько минут. Хорошо выбритый, с нежным взглядом, одетый в джинсовый костюм полинявшего синего цвета. У него был рюкзак. У меня не было ничего от роковой женщины, а у него все, что нужно для соблазнителя. Я быстро поднялась по ступенькам. Он следовал за мной. Я остановилась у двери, взволнованная.
      – Вот и мы… Входите…
      Он замер посередине гостиной. Я бросилась на кухню, чтобы попить воды. Время умерит мой пыл. Манок сработал – птичка в клетке. Я не была больше одна. Я становилась светской, как некоторые матери моих учеников. Я изображала владелицу замка.
      – Я вам покажу квартиру. Выбирайте себе спальню. Ту, которая вам понравится.
      Он ходил из одной комнаты в другую. Если бы он остался дольше, чем на один день, я бы вытащила куру из морозильника. Зажгла свечи. Грегори оставил рюкзак в бывшей комнате Дирка. Вернулся ко мне.
      – Надеюсь, вы не ведете себя так всегда с незнакомыми…
      – Я вам доверяю, и вы же упрекаете меня.
      – Нет. Совсем нет. Я вам признателен, но вам следует быть более недоверчивой в Нью-Йорке. Этот город исключительно опасный…
      – Все города опасны. Париж тоже не детский садик.
      Он осторожно обнял меня. У него были повадки кота, который трижды обходит вокруг своей миски прежде, чем приняться за еду. Грегори целовал меня так, словно следовал какому-то правилу. Сначала в закрытые губы, затем медленно в приоткрытые, осторожно кончиком языка. Я высвободилась.
      – Мы займемся этим позже.
      Он посмотрел на меня с любопытством этнолога.
      – Расскажите мне о моей жизни, – попросил он.
      – Как это о вашей жизни?
      – Свои догадки. Это меня позабавит…
      – Представить вашу жизнь? Психоанализ наоборот?
      – Игра. Именно вы попытались разгадать мои намерения. То, что я чувствую. Кем я мог быть в прошлом. В какой истории я замешан, и, когда вы будете близки к правде, я скажу: «Остановитесь, это как раз то, что есть».
      Я привыкла к тому, что интересовались только моим телом. Это было оборотной стороной моей гордости. Грегори находил меня умной. Мне будет скучно. Я приготовила ветчину с дыней как раз вовремя, потому что ни та, ни другая не дотянули бы до следующего дня. Едва мы сели за стол, как он начал чихать.
      – У меня аллергия на запах свечей. Вы их переносите?
      Я погасила свечи, и мы навалились на ветчину. Он выпил немного калифорнийского вина. После ужина он пригласил меня прилечь возле него на кровати. Он меня дезориентировал. Я разговаривала с ним, чтобы его удержать здесь. Я ему придумала тысячу характеристик Я предполагала, что он связан с мафией. Эта версия его мало интересовала. Я ему приписывала возможные сицилийские корни. Я его представляла то богатым флегматичным молодым человеком, то, как в романе Диккенса, бедным, продающим газеты. Сегодня вечером он был даже сыном армянского портного. Я его очаровывала, почти разыгрывая перед ним жизни, которые ему предлагала. Со своей стороны, я все больше и больше убеждалась, что имею дело с богатым мегаломаном. Мы уснули рядом, не выключив света. Какое счастье не быть одной! Сумасшедший или плут, жулик или авантюрист, не важно – у меня кто-то был.
      На следующий день, довольно веселый и свежевыбритый, он отвез меня в такси на Пятую авеню. Купил мне легкомысленную и дорогую одежду в очень дорогих магазинах и, чтобы завершить прогулку, остановился у одного из самых известных в мире ювелиров. Мысль о том, чтобы туда войти, ошеломляла меня. Могла ли я вообразить, что однажды проникну в эту святая святых денег, в этот храм, обитый бархатом? Мой беглец, по-видимому, был богат и его таковым знали. Как только мы перешагнули через порог, один из продавцов полностью посвятил себя нам. Впервые в жизни я была женщиной, которую хотели одарить, что меня приводило в восторг. Мы были «cool», и мне удалось принять полураздраженный, полускучающий вид, что могло убедить продавца, который нас обслуживал, что я постоянная посетительница такого рода мест.
      Грегори потребовал у них браслет особой модели под названием «рабыня». Мысленно я представила себя, исполняющей танец живота. Я не знала точно, как выглядит мой пупок. Надеюсь, что он был в порядке.
      Сидя за столом, мы ждали. Продавец вернулся с подносом, на котором лежало несколько браслетов. Он их примерил поочередно на запястье левой руки, они защелкивались на существе, которое щедро одаривали. Возлюбленному надлежало хранить золотой ключик.
      – Мадам нужны еще красивые часы. Затем вы мне покажете ваши кольца в спортивном стиле.
      Почему он называл меня мадам? Ему хотелось, чтобы я выглядела респектабельно?
      Продавец принес на другом подносе часы. Я не знаю, ослабевает ли плоть в ювелирном магазине, душа ли уходит, но я почувствовала, что у меня нет больше ни ног, ни угрызений совести. Я пользовалась без зазрения совести хорошим расположением богатого человека, который встречается лишь в высших финансовых сферах, возможно, это был изощренный игрок, осуществлявший надзор за валютными сделками и их крахом на мировом финансовом рынке. Но почему я? С его внешностью спортивного Гамлета он мог бы отхватить любую девицу, гораздо более привлекательную, чем я… Грегори был соблазнительным. Это не богатый старик, который осыпал меня подарками, а плейбой.
      – Мы украсим левую руку и ладонь сначала, – объяснил он продавцу. – Все сюда: браслет и часы тоже. И кольцо.
      – Тебе они нравятся?
      Я оглянулась. Но это был не сон. Он обращался ко мне. Ему хотелось убедиться, что мне нравятся эти чудеса из золота, серебра и вкуса.
      – Что-нибудь, чтобы выделить пальчик мадам. У нее специфические руки. Хрупкие, но кажутся большими и сильными. Кольцо должно быть достаточно большим.
      Если бы он купил мне бриллиант, я бы упала в обморок Он выбрал перстень с печаткой. Я прошептала ему на ухо:
      – Я «пролетарка».
      – Какие инициалы тебе хотелось бы иметь на кольце?
      У меня не было родословной. Мне хотелось кольцо без монограммы.
      Продавец надел на свой мизинец кольцо с печаткой. Оно придавало богатый и благородный вид одновременно. То, чего у меня никогда не будет.
      Теперь было бы страшно гулять по Пятой авеню. Америка бедных меня уже потрясала несколько раз. Америка богатых заставляла меня парить. Как сказать ему «спасибо». Он нервно гладил мою руку.
      – Мне хотелось тебе сделать приятное. Если мне удалось…
      – Ты очень богат, Грегори?
      – Есть более богатые, чем я… Намного богаче…
      Я старалась вести себя как женщина-вещь. Немного жеманства, играть в девочку-куклу. Я была обезоружена. Золото на моей левой руке сняло все великие человеческие проблемы с моей совести.
      Некоторые прохожие оборачивались, чтобы получше рассмотреть моего соблазнителя. Я почти ревновала. Снова одолевало меня любопытство: «Почему я?» Я все время задавала себе этот вопрос.
      В день покупки драгоценностей он повел меня обедать в рыбный ресторан, роскошный ресторан. Решительно Нью-Йорк был сказочным городом. Одетая в дорогое платьице, с левой рукой, увешанной драгоценностями, я выглядела скорее хорошо. Волосы завиты, огромные очки высокой моды, которые он мне подарил, лишали меня естественности и простоты. Чего он добивался? В ресторане он нежно похлопал меня по плечу.
      – Расскажи о своих впечатлениях.
      Я дала волю своему воображению. Впервые в моей жизни меня слушали по-настоящему.
      Когда мне было шестнадцать лет, я вела дневник, мой испытательный стенд, где я свободно говорила о матери, об отце и о самой себе. Я решила стать писательницей. Кто-то взял мой дневник. Я его никогда больше не видела и никогда не узнала, кто его похитил. Я никогда не слышала ни малейшего намека по поводу моих сочинений. Я следила за родителями. Подозревала отца. Но доказательств не было. Благодаря Грегори у меня наконец были и зрители. Я говорила по-английски все более изысканно, бегло, все более непринужденно. Слова, о которых я даже не подозревала, что их знаю, рождались сами по себе. Я перемешивала цитаты, поэзию Уолта Уитмена и сленг Марлоу. Я упражнялась в игре на музыкальном инструменте, которым было мое воображение. Я слушала себя.
      В интимных отношениях Грегори вел себя скромно и осторожно. Он был искусен и прекрасен, но ему не хватало непосредственности. Его вежливость заменяла темперамент, которого ему недоставало.
      – Что бы ты делал, если бы ты был бедным?
      – Что-нибудь придумал бы, – сказал он.
      Ему нравилось слушать мои рассуждения о бедном и богатом мегаломане, о мегаломане-эгоисте и щедром мегаломане.
      – Если ты мне не скажешь, почему ты меня остановил, я рассержусь… Не на шутку.
      – Потом, – сказал он. – Позже.
      Рядом с Грегори Нью-Йорк был совсем другим городом. Я вышла из грязи, чтобы войти в роскошный мир с обувью за сто пятьдесят долларов и сногсшибательной одеждой. На десятый день совместного обитания я почти лишилась голоса, так много он заставлял меня говорить.
      Однажды мы лежали в кровати после одного из этих спокойных любовных актов, во время которых он нагонял на меня скуку своей предупредительностью. Я никогда не была так несексуальна, как с этим соблазнителем. Повернулась к нему. Я смотрела на его профиль со слегка покатым подбородком.
      – Ты страдаешь психозом. Тебе требуется все время самоутверждаться. Ты заключил пари, что остановишь первую встречную девицу.
      Он оживился.
      – Психоз? Я тебя слушаю.
      Я приподнялась. Он посмотрел на меня с нежностью. Кто расплачивался головой в этом деле?
      Я поцеловала его. Его умеренная страсть меня дезориентировала. Пусть бы провел рукой по моим волосам. Пусть бы сказал мне что-нибудь приятное. Любую банальность на французский манер, машинально и с чувством. Что-то ласковое, что говорят жене, любовнице, кошке, собаке. Кому угодно… Но говорят.
      – Я тебе все объясню, – сказал он с раздражением – Потерпи. Я сделал все, чтобы ты была довольна.
      – Но я не платное приключение, Грегори.
      – Ты не так поняла. Какое значение имеют эти небольшие подарки. Эти знаки внимания так естественны. Ты мне принесла столько…
      – Чего?
      – Столько…
      Он колебался. Я теряла терпение.
      – Столько чего?
      – Столько свежести…
      Столько свежести. Это слово можно было понять уничижительно. Почему не столько нежности… Слова свежесть и нежность были немного избитыми, легко заменить одно другим.
      – В моей жизни, – продолжал он, – ты – событие. Ты несешь в себе богатый мир. Которым ты делишься со мной…
      Я попыталась пошутить.
      – Мне еще не приходилось спать с кроссвордом. Ты для меня загадка. Главное, чтобы ты не оказался убийцей. Психозы излечимы. Должно быть, в детстве тебе доставалось, жестокая нянька оставляла тебя одного в темной комнате. Чтобы проучить. Твои сверхзанятые родители, твоя мать, очевидно легкомысленная, вспомнила о твоем существовании, когда тебя похитили. Скажем, это произошло в восьмилетнем возрасте. С тех пор ты травмирован. Ты спасаешься бегством. Ты боишься всего. Ты ждешь решения от женщины, которая была бы не похожа на твою мать. Женщина из другого мира… Следовало бы ей опустить тебя на реальную землю. Только бы она была здоровой, грубой и терпеливой.
      – Ты говоришь о моих родителях? – спросил он заинтересованно. – Какими ты их представляешь, моих родителей?
      – Нормальными. Совсем. Богатые и нетерпеливые. Властная мать. Я предпочитаю женщин умных, независимых. Кто-то из них, наверно отец, страдает сердечным заболеванием. Тебе следует его щадить. Симулирует болезнь сердца. Вы из Техаса, денежные мешки. Твоя мать очень манерная. У твоего отца приятная внешность и любовница лет на тридцать моложе его. Это тебе подходит? Мне хотелось бы с ними познакомиться. Похоже на клан Даллас, но попроще. Семья не такая большая.
      Он присвистнул.
      – Тебе хотелось бы с ними познакомиться?
      – Они такие, как я их представляю?
      – Посмотрим вместе, если тебе этого хочется.
      – Тебя никогда не похищали? Когда ты был ребенком… Не мог ли ты сам играть в похищение во время твоих психозов? Тебе кажется, что тебя преследуют, и ты гонишься, чтобы успокоиться. И они это знают. Затем они устраивают похищение.
      – Я должен позвонить, – сказал он.
      Он направился в гостиную, до меня долетали потоки неясных слов. Это продолжалось довольно долго. Он вернулся веселым.
      – Если хочешь, поедем в Санто-Доминго, где у моих родителей поместье.
      – В Санто-Доминго? Возле Гаити?
      Мир перевернулся вокруг меня. Теплое море…
      – Санто-Доминго, – сказал он, – это – земной рай. У моих родителей там прекрасный дом. Тебя приглашают от всего сердца на купальный сезон. Ты можешь там пробыть столько времени, сколько захочешь.
      Я смотрела на него с восторгом.
      – Зачем меня приглашать?
      – Ты начинаешь играть в моей жизни большую роль. Я им это сказал.
      Я его слушала. Мне хотелось удостовериться.
      – Сколько тебе лет, Грегори?
      – Тридцать шесть, – сказал он.
      – И ты никогда не был женат?
      – Знаешь, моя личная жизнь…
      – Если тебе хочется меня представить твоим родителям, это значит…
      – Нет, – воскликнул он. – Я ничего не хочу в этом роде. Лишь продолжить еще немного наше знакомство. Поместье великолепно. Прямые рейсы связывают Санто-Доминго с Мадридом и Парижем. Или же я тебя подброшу реактивным самолетом на Майами, и ты вернешься оттуда в Париж.
      – Каким реактивным самолетом?
      – Мои родители предоставляют в мое распоряжение реактивный самолет. Небольшой реактивный самолет.
      Я смотрела на него. Я не могла больше говорить. У них был самолет. Он нервничал.
      – В Америке это не то, что в Европе. Здесь огромные расстояния. Проще передвигаться на самолете. Хотя бы на маленьком.
      Я повторила:
      – У них есть самолет!
      – Увы…
      – Скажи, Грегори, там красивое море?
      – Бесподобное. Точнее, одно из самых красивых.
      – Что ты сказал родителям?
      – Они не задают слишком много вопросов. Они привыкли к неожиданностям со мной. Итак, мы едем?
      Мне по-прежнему было непонятно. Я смотрела на свое тело, хорошо сложенное, свои маленькие груди, свои длинные ноги. У меня была нежная кожа и хорошо организованная душа. Острый ум. Но что бы то ни было, я не была неотразимой красавицей. Совсем. Что привязывало Грегори ко мне? Возможно, я узнаю об этом в Санто-Доминго. И внезапно своим вопросом я вмешалась в чужую частную жизнь.
      – Чем ты занимаешься, Грегори?
      – Предпринимательством, – сказал он. – Предпринимательством…
      Если бы я могла дозвониться до мамы… Но я бы снова ей лгала. Я бы ничего не сказала о своих опасениях, а только о своих успехах. Я рассказала бы ей о встрече с богатым человеком. Это было ее мечтой. Мне хотелось бы знать, где находилась мама. Стоило лишь удалиться от нее, как я ощущала, что люблю ее всем своим сердцем.

      НА СЛЕДУЮЩИЙ день ужин с доктором Жаком Вернером обещал быть определенно более приятным, чем предыдущий. Иоланда ожидала его в холле, спокойная, более уверенная в себе. Он вошел стремительно, улыбаясь.
      – Вы сияете.
      – Мне полезен воздух Берна, – сказала она.
      На улице он остановился, чтобы получше ее рассмотреть.
      – Воздух Берна? Поздравляю.
      – Вы очень любезны сегодня, Жак Довольный, он улыбался.
      В ресторане он отметил:
      – Вы выбираете быстро. Вы знаете, что вы хотите. Я вас представлял скорее нерешительной. Увы, воздух Берна мне менее полезен, чем вам. Сегодня я чувствую себя измученным.
      – Врачи работают много, я понимаю, – сказала она. – Но у вас, должно быть, красивая жизнь… Лечить… Путешествовать… Видеть мир.
      Она была права, но ему хотелось, чтобы она была мене категорична в своей оценке. Он посвятил себя больным. Его желания ограничивались домом со всеми удобствами, коллекционированием редких книг и путешествиями. Женщины, с которыми пересекалась его жизнь, находили эти путешествия слишком короткими. Они легко принимали беззаботное существование, но не переставали его упрекать: «Я тебя вижу так мало. Нет времени поговорить…»
      Официант подошел к ним, взял заказ. Вернер наклонился к Иоланде.
      – Очень сожалею о вчерашнем вечере. Я был взвинчен, несправедлив.
      – Вам нравится насмехаться над людьми, – заметила она.
      – Нет, это нет так. Но я немного разочарован. Я жил только с интеллектуалками. С женщинами сложными, манерными.
      – Ну и что?
      – Я стремился к красоте, культуре, мне нужна была эрудированная женщина. Мне надо было слишком много.
      Официант только что поставил на стол две тарелки с овощным салатом «ассорти».
      – Настоящие натюрморты, – сказал Вернер.
      – Почему мертвые?
      Он даже сделал жест, чтобы изобразить рамку картины.
      – …Это могло быть натюрмортами.
      Она покачала головой.
      – Нет, эти салаты напоминают огород. Я иногда мечтают жить в доме, окруженном садом. Я бы смотрела на цветы, помидоры, салаты. В моем саду все было бы перемешано, цветы росли бы в огороде, а салат – возле дома.
      Она принялась за салат, листик за листиком. Он уже съел половину содержимого своей тарелки.
      – У вас есть загородный дом? – спросил он. Она вспомнила свою улицу с грязным тротуаром в базарный день.
      – Нет.
      – У меня малюсенький садик, – сказал он. – Обнесенный оградой маленький участок у моего шале. – Он добавил с некоторой резкостью, наивность Иоланды раздражала его: – На высоте в восемьсот метров салаты встречаются редко.
      – У вас есть все, – сказала она. – Вы должны быть благодарны жизни.
      Официант принес следующее блюдо.
      – Осторожно, это горячо…
      – Я имею не все, – сказал Вернер. – Невозможно преуспеть одновременно в личной жизни и профессиональной. Что-то не получается.
      Он выпил немного вина.
      – Я не интеллектуалка, не сложная женщина. Я никогда не училась, у меня нет образования. Почему бы меня не забыть?
      – Не знаю. Может быть, потому, что ненавижу неудачи.
      – И это все?
      Он находил, что она молода. Он положил свою руку на руку Иоланды.
      – Чего вы ждете от жизни, Иоланда?
      – Что я жду?
      – Скажите…
      – Счастья, – произнесла она. – Счастья… Если еще осталось время, чтобы его найти.
      Он воскликнул:
      – Счастья? Если бы это было так просто! Какого рода счастье?
      – Чтобы меня любили.
      Ей было трудно скрыть волнение, которое ее охватило.
      – И чтобы я любила, – продолжала она. – Моя дочь находит меня абсурдной. Старомодной. Надоедливой.
      Она раскрывалась, она доверялась ему.
      – У вас не совсем сложилась жизнь, – сказал он. – Из-за того, что вы стремились доставить удовольствие другим.
      – Возможно.
      Ей было плохо, ей хотелось быть в другом месте. Винсент собирался ей позвонить, он был горячим. Вулкан нежности. Она даже не помнила его лица. Ей хотелось его снова увидеть.
      Доктор Вернер попросил счет. Затем он сказал:
      – Может быть, вы хотите десерта?
      – О нет… Ни десерта, ни собаки, ни кошки.
      – Я не вижу связи.
      – В моем возрасте… Несомненно, вы никогда мне этого не простите.
      Она умолкла. Он настаивал.
      – Объяснитесь же…
      – Одинокая женщина не должна есть крем, ни прогуливать собаку, ни ждать возвращения гулящей кошки. – Она добавила: – Вы изменились с того времени, когда были в Ивисе. Вы стали более спокойным, более внимательным к другим.
      – Вы сейчас говорите гадости.
      – Почему?
      – Вы ко мне относитесь как к старику, потому что я не сделал никакой попытки, чтобы уложить вас в свою постель…
      – Вы стали более смирным.
      Он заплатил. Они покинули ресторан. Пошли по узкой улице, заполненной эхом. Смех и слова отражались от стен. Он взял ее под руку.
      – У меня большая квартира, Иоланда. Три спальни. Вместо того чтобы тратить деньги в гостинице, вы могли бы поселиться на несколько дней у меня?
      – Вы меня приглашаете?
      – Да.
      Она размышляла. Если она примет приглашение Жака Вернера, то не увидит больше Винсента.
      – Подождем немного.
      – Подождать чего?
      Она попыталась оправдаться.
      – Вы скоро уезжаете в отпуск.
      – Вы могли бы остаться в квартире.
      – Одна? – воскликнула она. – О нет, спасибо…
      – Вы не любите быть одна?
      – Вы знаете кого-нибудь, кто любит быть один?
      – Да, это я. Мне нравится.
      – Вам повезло, – сказала Иоланда. – Никому не удается причинить вам страдания.
      – Это, по-видимому, правда, – сказал он, такая оценка его неуязвимости ему нравилась.
      Пребывая в хорошем настроении, он опрометчиво предложил:
      – А если бы нам поехать вместе?
      – Вы и я?
      – Да, мы.
      – Куда?
      – В Италию.
      – У меня нет больше желания ехать в Италию, – сказала она. – Мне бы хотелось познакомиться с Берном… а также со Швейцарией.
      – Ваши соотечественники в большинстве своем ничего не знают о нас. Ничего, кроме банальностей. Шоколад, банки, кукушки. Противно.
      – Не стоит сердиться на меня… Я говорю, что хотела бы познакомиться с вашей страной, а вас это раздражает… Что касается банков, у меня никогда не было денег. У меня даже нет чековой книжки.
      – Не надо на меня сердиться, Иоланда. Но французы часто раздражают.
      – Вас раздражает многое, – констатировала она. – Я полагаю, что показывать мне вашу страну было бы для вас пыткой. Вам нужна новая обстановка. Для меня привычная обстановка здесь.
      Он рассуждал вслух.
      – Мне хотелось поехать на юг Италии. В Сицилию. Что вы будете делать одна в Берне?
      – Буду общаться с медведями…
      – Они ближе ко мне, чем к вашей гостинице. Идемте. Я покажу вам свою квартиру. У меня есть также коллекция египетских предметов.
      «Осторожно с фараонами, – подумала она. – С фараонами и сфинксом… Сколько их было? Сфинксов?»
      Перед ними простиралась, как осушенный Большой канал в Венеции, улица золотистого цвета, окутанная дымкой в черных и желтоватых пятнах. Призраки наемников ехали верхом на своих превосходных конях. Они пробирались через лабиринты света и тени.
      – Я видела медведей сегодня, – рассказывала Иоланда. – Они прекрасны, ухожены, с блестящей шерсткой, с экзальтированными милыми лукавыми глазами. Я выбрала себе медведя… Он лежал на спине, лапы кверху, и покачивался. Он ловил мой инжир, только поворачивая голову.
      – Они чем-то напоминают супругов, которые окружены вниманием, но которых держат взаперти.
      – Вы никогда не видите радостных сторон жизни? Он присвистнул.
      – Вы оптимистка, вы? Браво.
      Она умолкла. Последние лучи скользили по стенам. Он вел ее в этот розово-желто-синий вечер к Юнкернгассе. Освещение Центральной улицы чертило световую брусчатку. Они вошли в бархатистый туннель, образованный аркадами.
      Поднялись на третий этаж.
      – Я пройду вперед. Включу свет… Вот…
      В этот вечер никто не спрашивал у нее фамилию, имя ее мужа, причины ее появления.
      В конце небольшого коридора доктор открыл двойную дверь, и они оказались в спальне. Он повернул выключатель. Синий фаянс люстры радостно светился.
      – Она из Италии, – сказал Вернер. – Мои фаянсы всегда итальянские. Что за артисты, эти итальянцы! Они обладают безукоризненным вкусом. Сюда, скорее.
      Он потащил Иоланду к окну.
      – Еще не совсем стемнело. Посмотрите на Ааре.
      Она заметила вдали розово-стальную пенящуюся реку.
      – Если вы хотите занять эту комнату… Ванная как раз рядом. Вы, безусловно, встаете поздно. Утро я провожу в больнице, а частную практику начинаю в 14 часов.
      – Вы завтракаете дома? – спросила она.
      – Да, у меня привычки старого холостяка. Женщины, с которыми я жил, были творческими личностями. Они ложились спать поздно, вставали поздно. В моей жизни была одна художница, одна поэтесса, одна ремесленница, у меня был даже роман с певицей. Она прожила здесь лишь два дня. Я мог терпеть молчаливых мастериц, восхищаться ими, расхваливать их на все лады, но не певицу.
      – Я не творческая личность, – сказала Иоланда, – я не сплю до 10 часов, я всегда встаю рано. Я люблю утро.
      – Вы любите утро?
      Он снова начал раздражаться.
      – Но, Боже мой, что же вы делали со своими длинными днями, если вы вставали рано? Почему вы не выучились иностранному языку, ремеслу? Вы жили в ожидании, замкнувшись в своем одиночестве? Это же безумие…
      – Да, разумеется, – сказала она с определенной долей горечи. – Я могла бы рисовать, лепить горшки, писать поэмы и даже петь. Но я простая женщина. Я использовала время, чтобы смотреть на людей. Я жила в замедленном ритме. Я научилась терпению. – Она добавила, как когда-то в исповедальне, чтобы казаться покорной. – Мне случалось вышивать.
      – Вышивать? Понятно. Вышивать… Вы вышиваете, как я себе представляю, «настоящие картины». Это то, что говорят в таком случае… И следует ими восхищаться.
      – Я вышиваю плохо. Неровными стежками, путаю цвета. Я их не могу запомнить. У меня нет ловкости в руках.
      – Вы годитесь для чего?
      Он злился, потому что она не защищалась.
      – Любить. Вот и все!
      – У вашего мужа есть любовница, если я правильно понял.
      – Одна? Пять. Десять. Я не знаю сколько. У него были любовницы постоянно, и на юге, где у него квартира.
      – И вы это терпите? Она хранила молчание.
      – Садитесь.
      Жестом он указал на одно из синих кресел. Она села на край сиденья, обтянутого шелком. Она боялась оскорбительных слов.
      – Мне бы хотелось уйти. Он ее задержал.
      – Я не имею никакого права обсуждать вашу личную жизнь, Иоланда. Но я не могу понять ваши рассуждения. Я вас спрашиваю, хотите ли вы остаться на некоторое время у меня? Эта комната уютная. Красивая ванная. В ней тоже есть окно на Ааре. Мы можем часто ужинать вне дома.
      – Но вы не уютный, – сказала она. – Мне нужна нежность. Ласка.
      Она подумала о Винсенте. Сможет ли она увидеться с ним еще раз?
      Он сел напротив нее, улыбаясь.
      – Моя дорогая, – сказал он. – Будем благоразумны. Я покажу вам Швейцарию. Благодаря вам я узнаю что-то новое. Я нахожу вас нежной, – продолжал он. – Очень нежной. Научите меня нежности, покою…
      Она уже вмешивалась в его жизнь, как свет, проникающий через окна сквозь плохо задернутые занавески. Она поднялась.
      – Дайте мне подумать…
      – Вы мне ответите через десять лет, – сказал он. – Мне будет семьдесят пять, когда вы уступите…
      – Сколько? – спросила она.
      – Семьдесят пять, по-швейцарски это семьдесят пять. Когда я стану очень старым, мне будет дозволено дотронуться до вас пальцем.
      – Когда вам будет семьдесят пять, как вы говорите, мне будет лишь шестьдесят восемь. Я буду всегда моложе.
      Он откровенно смеялся.
      – Идемте, я вам покажу что-то изумительное. С тех пор как мы встретились в Ивисе, я пытался вас определить как личность. Есть сходство между вами и очень известным персонажем. Вы знаете Прадо…
      Она стала недоверчивой. Она считала, что Прадо находится в Испании, но не знала, был ли это музей, театр или большой магазин. Неуместное замечание, сделанное ею когда-то по поводу мадам Бовари, заставило ее быть более осмотрительной.
      – У меня много альбомов по Прадо, – сказал он. Он поднялся и быстро прошел в свой кабинет, подошел к книжному шкафу и достал книгу.
      – Идите сюда…
      Он включил лампу и показал Иоланде двойную страницу. На одной из них женщина, лежащая на диване в одежде. На другой – тот же диван, та же женщина, без одежды.
      – Вот Маха обнаженная и Маха одетая. Присмотритесь к этому лицу. Вы не находите, что есть явное сходство между вами?
      Иоланда смотрела на одетую женщину на одной странице и на обнаженную женщину – на другой. Он ей объяснил:
      – Эти картины бродят по миру и участвуют в выставках. Но их лучше смотреть в книге, чем даже в Прадо. Посмотрите на это лицо. Душевность, ум и даже, может быть, нежность, но есть что-то жестокое в этой нежности.
      Он обошел письменный стол и сел.
      – Вы меня видите vestida или nuda? – спросила она, залившись румянцем.
      – Какая эволюция! – воскликнул он. – Вы мне даете надежду на возможное беспутство. Между прочим, я надеюсь, что вы оценили мою сдержанность. При моем темпераменте со вчерашнего дня вам следовало быть в моей постели.
      – Вы все здесь такие быстрые? – спросила она.
      – Все? На кого вы намекаете? Кто «все»?
      – Я говорю вообще.
      – Вы знаете только одного швейцарца, меня… Ей было приятно ощутить тепло.
      – Мужчины здесь производят впечатление очень уверенных в себе. Я нахожу их скорее высокими, хорошо сложенными, и у них красивые спортивные автомобили. Мне это нравится.
      – Вы, как девчонка, на которую производят впечатление автомобили. – Он добавил: – Вы слишком пристально следите за моими соотечественниками. А ваши представления о независимости меня изумили. Я узнаю влияние, которое обычно оказываю на женщин. Я сумел помимо своей воли превратить самых замкнутых, самых совестливых, наиболее неспособных к общению, в ярых феминисток. Если я вас разрушаю, вас тоже…
      – Нет, – ответила она. – Вы меня не разрушаете. Напротив, благодаря вам…
      – Благодаря мне? Что? Что я сделал?
      – Вы иногда грубы. Это стимулирует, я вам признательна за это.
      Он спросил ее:
      – Как это понимать, за что за это? Она:
      – Я вам отвечу послезавтра. Я очень довольна, что побывала у вас. Теперь я хочу уйти. Вы меня проводите? Если нет, то я пойду одна.
      Они направились в гостиницу пешком. Желтые камни Берна, хранившие воспоминания о минувшем, приветствовали медленный восход луны.
 
      Как приятно идти рядом с мужчиной: соизмерять ритм своих шагов с его шагами, слушать его, расставаться с ним с легким сожалением у входа гостиницы и оказаться в комнате, где ее ждали розы, лепестки которых таили в себе столько волнения.
      Ободренная отношением Жака Вернера, которое становилось все более теплым, она находила ему оправдания. «Женщины его всегда огорчали», – подумала она.
      Благодаря своему небольшому опыту, который только что приобрела, она пыталась лучше понять мужчин. Она надеялась на возвращение Винсента, однако боялась, чтобы воспоминание о проведенной с ним ночи не было испорчено. Она чувствовала себя легко и не думала больше о возвращении в Париж. Провела спокойную ночь и спала как ребенок после дня экскурсий. Наступило утро, солнечное и мирное, Иоланда позавтракала в кровати и составила программу своих прогулок. Решила открыть для себя Берн – город тысячи сюрпризов и приятных неожиданностей. Она собиралась выйти из комнаты, когда раздался звонок. Сняла трубку:
      – Иоланда?
      – Да.
      – Это говорит Винсент.
      Иоланда села на край кровати и произнесла осторожно, как ставят хрупкий предмет, который рискует опрокинуться.
      – Винсент?
      – Как ты себя чувствуешь? – спросил он. Обращение на «ты» было неожиданным для нее.
      Это скоропалительное и слишком откровенное «ты» принадлежало той ночи.
      – Я пыталась тебе позвонить, – сказала она, – но номер не отвечал.
      – Я был в отъезде.
      – А ваша контора была закрыта…
      – Наверно.
      Он говорил уклончиво.
      – Когда я тебя увижу?
      – Не знаю, – ответила она.
      – Как долго ты пробудешь в Берне?
      – Не знаю.
      – Ты не скучаешь?
      – Скучаю? Нет.
      – У тебя нет знакомых, – подытожил он.
      – Есть.
      Он ожидал большего от этого разговора, она тоже. В 10 часов утра не могло произойти что-то необыкновенное.
      – Я могу прийти сегодня вечером, – сказал Винсент.
      – Нет. Сюда больше не надо. С нами что-то случилось, это может произойти один раз, но не два. И если бы мы увиделись, нам пришлось бы разговаривать.
      – Разговаривать? – сказал он. – Разговаривать? Жизнь слишком короткая и слишком занимательная, чтобы терять время на болтовню. Мне хочется заключить тебя в объятия. Без разговоров.
      В полной растерянности она констатировала, что все, что ею осуждалось в прошлом, все, что ею отвергалось с возмущением, она принимала. Странной неожиданностью для нее оказалось то, что произошло с нею.
      – Я ничего не знаю о вас, – сказала она.
      – Надо жить день за днем… Принимать жизнь такой, как она есть, не проявляя любопытства. Я тебе не задал ни одного вопроса.
      – Это слишком просто, – произнесла она.
      – Я приеду за тобой в гостиницу в 18 часов сегодня вечером, – сказал Винсент. – Отвезу тебя в мотель на берегу озера. Привезу тебя в гостиницу на следующее утро. Договорились?
      – Думаю, что да.
      – Было бы досадно, если бы было наоборот. Все же было что-то восхитительное в нашем столкновении…
      Столкновение? Их любовный акт стал «столкновением»?
      – Винсент?
      – Да?
      – Винсент, у вас есть…
      Она не могла допустить, что он был женатым.
      – У вас есть семья?
      – Сироты в сорок лет встречаются редко, – сказал он. – Я живу в объединении людей, как мы все.
      – Что вы называете «объединением людей»?
      – Мы поговорим об этом сегодня вечером… Я очень тороплюсь… Ты меня ждешь в холле в 18 часов. Я войду чтобы тебя забрать, машина будет на проезжей части.
      – Я буду внизу, – сказала она. – Винсент?
      – Да…
      – В этой загородной гостинице…
      – Да…
      – Вас знают?
      – Да.
      – Люди, которые будут нас принимать, поймут, что мы не женаты. Что они подумают?
      – Ничего. У них нет времени, чтобы слишком много думать. До скорого.
      «Где был бес-искуситель?» – спрашивала себя Иоланда. Было бы блажью или сознательным стремлением пуститься, как большинство, в любовное похождение? Освободиться от постоянного оправдания своих поступков, от тягостных анализов… Никто ее не хвалил за нравственность, за ее угрызения, так кто имел право осудить ее за безрассудство? Она открыла, что быть, как все, было привилегией. Решила прогуляться в этот прекрасный день. Попыталась составить памятку, восстановить «когда» и «как» по памяти. Надо было выйти из гостиницы, чтобы успокоиться.
      Иоланда двигалась в плотной толпе, люди задевали ее. Она пришла на Бэренплац. Снова села на край фонтана. Мужчина сказал ей что-то по-немецки. Иоланда улыбнулась в ответ. Ей не хотелось выделяться, потому что она не понимала этого языка. Она забывала о своей жизни в живописной сутолоке этой площади, в этих бесконечных хождениях взад и вперед с доносившимися то оттуда, то отсюда обрывками мелодий. Включенная в некое чистое братство, где никто не пытался к ней приблизиться. И никто не был враждебен. Эта прекрасная, утопающая в цветах площадь, казалось, примирила ее со всеми.
      Иоланда решила принять приглашение Вернера. После одной-единственной ночи, проведенной с Винсентом. Надо было ему сказать, что они больше не увидятся. Стоило ли договариваться еще и на этот вечер?
      Иоланда покинула площадь, вернулась в гостиницу и поднялась в комнату. Села на край кровати и после долгих размышлений набрала номер конторы Винсента, где на этот раз секретарша ответила, что Винсента не будет целый день, и спросила, что передать ему.
      – Ничего, – сказала Иоланда. – Ничего, благодарю вас.
      Затем она решила набрать другой номер. На другом конце после трех звонков детский голос проговорил в телефон так, чтобы не прервали:
      – Катрин (последовала фамилия) слушает. Сердце Иоланды резко забилось.
      – Когда возвращается ваш отец?
      – Я не знаю. Хотите поговорить с мамой? Она знает…
      – Нет, благодарю. Я позвоню вашему отцу на работу.
      Она положила трубку. Вот как это просто. Этот привлекательный мужчина, этот превосходный соблазнитель, это нежный и неутомимый любовник имел семью и, возможно, несколько детей. Жену, которую он целовал в лоб, возвращаясь домой. Другие Лоранс, другие Иоланды населяли его мир. Все обмануты. «Только бы понять, – подумала она, – мне хотелось бы только понять, что такое мужчина и женщина вместе. Ошибка? Прибежище для упрямцев? Больше не встречаться с Винсентом».
      Ей все еще слышался голос девочки: «Вы хотите поговорить с мамой?» Она позвонила Вернеру в больницу.
      – Я знаю, что я вам мешаю, – сказала ему Иоланда.
      – Продолжайте, я вас слушаю.
      – Я принимаю ваше приглашение. Я с удовольствием поживу у вас несколько дней.
      – Я в восторге, – сказал он. – Это приятная новость. Я приеду за вами в 19 часов в гостиницу.
      – Нет. Мне бы хотелось покинуть гостиницу раньше.
      – Возьмите такси и устраивайтесь у меня. Секретарша будет там с 13.30. Я ее предупрежу. Приходящей домработницы не будет сегодня, но я уверен, что вы найдете все, что надо. Устраивайтесь… Мы обсудим программу вашего пребывания вечером… Я счастлив…
      Иоланда покинула гостиницу в 13 часов. Села в такси. Водитель должен был объехать весь город из-за одностороннего движения, чтобы попасть на Юнкернгассе. Шофер поднял ей чемодан на третий этаж. Она позвонила, вошла, секретарша вышла из приемной и встретила ее с вежливой улыбкой.
      – Сюда, мадам. Вот, эта дверь налево. Вы пройдете по коридору, повернете еще раз налево и окажетесь в вашей комнате. Я поставила телефон на ваш стол. Так что можете звонить, минуя приемную.
      Было бы занятно, подумала она, позвонить Жоржу. Начав новую жизнь, она раскладывала вещи в шкафу.
      Вошла секретарша.
      – Доктор велел мне передать вам ключи.
      После короткого колебания она позвонила мужу в Иер. Говорить с тем, кто ее всегда обманывал, сидя на чужой кровати, было для нее утешением. Она услышала голос Жоржа, он оказался случайно дома. Тяжело дыша в трубку, потому что стал слишком тучным, он заполнял своим стесненным дыханием всю бернскую комнату.
      – Жорж?
      – Кто говорит?
      – Иоланда.
      – Иоланда? Надо же… Хорошо, что ты решила мне позвонить. Твоей дочери хотелось бы знать, где ты… Я говорил с ней несколько дней тому назад.
      – Как приятно, – воскликнула она, – узнать новости. Семью разбросало на части.
      Они были в разных уголках мира уже многие годы. Ей все еще хотелось делать вид, что кто-то очень скучает по ней, что кому-то она была нужна…
      – Откуда ты звонишь?
      – Я в Берне.
      – В Берне? Что ты там делаешь? Ты мне намекала о каких-то друзьях в Швейцарии. У тебя друзья в Берне?
      – Да, у меня друзья здесь… Он присвистнул.
      – У мадам друзья, о которых я не знаю. Ты становишься интересной. Я о тебе думал лучше, представляя, что ты на берегу теплого моря.
      Он рассмеялся грубоватым смехом человека, любящего поиздеваться.
      Она осмотрелась вокруг себя, обстановка в квартире Жака Вернера ее воодушевила, и она произнесла:
      – Я счастлива в Швейцарии.
      – Мадам обретает свободу, – сказал Жорж. – Осторожно, чтобы тебя не похитили…
      У Жоржа была привычка хлопать ее по спине, по-мужски. Ей были неприятны эти хлопки. Она поняла, что наконец она освобождается от Жоржа.
      – У тебя есть номер Лоранс?
      – Да. Я тебе его дам.
      Иоланда проверила номер, который был у нее, и добавила:
      – Это тот, который мне оставила Лоранс, никогда не отвечает. Она что-нибудь говорила, что-то хотела сообщить мне?
      – О чем ты говоришь? Она мне устроила разнос.
      – Почему?
      – Я ей объявил, что скоро я вернусь к тебе… Она мне ответила, что ты заслуживаешь лучшего. Это так, мой ангел?
      Она слушала его, лишенная чувств. Жорж хотел вернуться. Лоранс ее защищала. «Это меня не удивляет. Она любит меня. Девочка немного жестокая, потому что ей не приходилось страдать, она любит меня». Затем, ободренная полученным окольным путем сообщением из Америки, Иоланда услышала, как она произнесла то, о чем часто думала:
      – Я хочу развестись, Жорж. Он потерял голос.
      – Что ты говоришь? Что? Развестись? Ты говоришь о разводе как раз тогда, когда я намереваюсь вернуться?
      – Я больше не хочу тебя.
      Она выпалила фразу, которую даже не осмелилась бы сформулировать некоторое время тому назад. Все оказалось намного проще, чем она это представляла. Отдаться в гостиничном номере, провести ночь с незнакомцем, получить розы, переехать к одинокому мужчине и сказать, несмотря на освященный церковью брак, что она хочет развестись… Надо было прострадать 20 лет, испытывать унижение, оставаться одной в Рождество. Самым трудным для нее было одиночество в рождественские праздники. Она запиралась в квартире на замок не отвечая на звонки в дверь уличных торговцев ни на телефонные, чтобы заставить поверить, что ее не было дома. Проглотив снотворное, она проваливалась в бессознательное состояние, в сон, похожий на самоубийство. Достаточно было этого, чтобы сказать: «Я хочу развестись».
      – У тебя ничего не получится без моего согласия, – ответил Жорж.
      – Получится, – сказала она очень спокойно. – Ты подал на развод, когда ты меня оставил: «Или ты соглашаешься, или я тебя оставляю без алиментов…» Ты помнишь это?
      – Это не значит… – пробормотал Жорж.
      – Это значит, что, как только я подам заявление, я буду свободна через несколько недель. Что бы ты ни делал. Ты мне часто угрожал, объясняя, что ты мог сделать. Это ты меня всему научил…
      На другом конце провода поверженный Жорж понял, что ускользает его домработница, его кухарка, его компаньонка и, при необходимости, его сожительница, с которой он разделял бы ложе раз в месяц, взбадривая себя вином.
      – А что ты будешь делать одна?
      – Кто говорит об одиночестве? – сказала она. – Я выйду замуж за швейцарца.
      Она слушала себя. Откуда эта уверенность?
      – Ты выйдешь замуж? При моей жизни?
      – Почему ты говоришь «при моей жизни»?
      – Иоланда, а твоя религия? Ты больше не добропорядочная христианка? Примерная? Верная жена?
      Иоланде казалось, что ей помогала Лоранс, что дочь ей подсказывала слова, которые она должна сказать.
      – Не заливай, – добавила она, осторожно произнося это новое для нее слово.
      – А Бог, – закричал Жорж, – каким образом ты уладишь с ним? А твой ад и твой рай?
      – Оставь Бога в покое. Бог – не твое дело. И не мое.
      – И не твое тоже? Что ты такое мне говоришь?
      – Я попала впросак из-за религии. Меня обманули.
      Это слово ей было подсказано Лоранс, которая, казалось, была рядом.
      – Мной пользовались, – продолжала она. – Этому конец. Возможно, у меня остается еще немного времени, чтобы пожить.
      – Иоланда, – сказал Жорж, другой на другом конце провода в другой стране. – Иоланда, я мог бы быть более обходителен…
      Следовательно, надо быть жестокой, чтобы притворялись, что вас любят, независимой, чтобы бегали за вами… Жить, изменяя, с одной стороны, чтобы с другой была обещана верность.
      Жоржу было страшно оказаться свободным. Лишившись этой проклятой, но удобной гавани, которой была его брошенная, но законная жена, к которой он мог бы вернуться в любой момент, Жорж почувствовал себя вырванным из привычной обстановки. Добрый ангел, медсестра, хозяйка, автомат в бархате и шелке, тихая пристань в старости, Иоланда собиралась его бросить.
      – Иоланда… Иоланда, ты этого не сделаешь?
      – Сделаю, – сказала она спокойно. – Это – окончательное решение. Я тебе буду звонить время от времени, чтобы тебя держать в курсе дела. Я оставлю информацию на автоответчике. А в следующем месяце подам заявление на развод. До свидания, Жорж.
      Она положила трубку, обессиленная. Чрезвычайно довольная собой. Затем принялась за осмотр квартиры. Ей хотелось вписаться в новую обстановку, слиться с ней. Это существование могло продлиться несколько недель или всю жизнь. Она не могла предвидеть развязки, только надеяться. Она решила сделать покупки и приготовить на вечер салат «ассорти». У нее хватило смелости дойти до приемной кабинета.
      – Пожалуйста, покажите мне кухню.
      – Сейчас, иду.
      Они прошли через квартиру.
      Она в восхищении смотрела на кухню. Настоящая ультрасовременная лаборатория, обшитая панелями под старое дерево. Иоланда обнаружила превосходную плиту. Никто, наверное, ничего не подогревал на ней. В большом и вместительном выдвижном ящике она нашла кастрюли. Привыкшая к предметам, которые были так долго в употреблении, что казались времен Помпеи, Иоланда была сбита с толку таким совершенством. Она открывала стенные шкафы. Разглядывала фарфоровые сервизы, фаянсовую посуду и стекло. Все было расставлено и сверкало, как в магазине. Все было настолько прекрасным, что казалось нереальным. «Единственная вещь, которую я осмелюсь приготовить, – подумала она, – это салат».
      Иоланда ушла до того, как вернулся доктор. Она решила снова увидеть медведей, которые находились в нескольких минутах ходьбы от Юнкернгассе. Там она купила пакет с инжиром и морковкой. Несколько японских туристов фотографировали счастливых медведей. Они поднимались на задние лапы и иногда учтиво, как раз для того, чтобы выразить свое удовольствие, потягивались, не обращая внимания на своих почитателей. Медведь, которого подкармливала Иоланда, внезапно обернулся. Не собирался ли он провальсировать? К счастью, она высыпала ему половину пакета инжира… Приближался другой медведь, более светлый, более веселый и такой же беспечный.
      Она поднялась к рынку на Бэренплац. С ощущением счастья переходила от одного прилавка к другому. С удовольствием выбирала овощи, салаты, яйца. С огромным пластмассовым пакетом прошла мимо Бюндесхаус; этот исполненный величия дворец, откуда руководили страной, поразил ее воображение.
      Возвращаясь, ей захотелось войти в первый раз в протестантский собор. Отсутствие икон, скульптуры, крестов сбивало ее с толку. Глубоко религиозная атмосфера этого места ее успокаивала. Значит, можно любить Христа в душе, не видя его окровавленным и истерзанным. Не была ли права Лоранс, когда так яростно защищалась от насаждаемой матерью воинственной набожности? Иоланда произнесла как молитву: «Не важно, на каком языке, в какой религии, мне хотелось бы еще испытать счастье».
      Она возвращалась, уже привыкнув к Юнкернгассе, поднялась в квартиру, открыла дверь, прошла на цыпочках на кухню. Там она разложила свои покупки, затем прошла в свою комнату и решила прилечь на кровать. Она чувствовала усталость. Все было новым для нее, и ее поступки казались ей революционными. Она немного поспала, затем вернулась на кухню, где приготовила чай. Иоланда слышала какие-то звуки, звонки, шаги водящих и выходящих людей, квартира ожила. С улицы до нее долетали смех, эхо слов… музыка, обрывки звуков.
      Она вымыла каждый листик салата. Поставила варить яйца. Все приготовила. Надо было лишь перемешать эти продукты. Она ждала Жака Вернера. Что он пожелает? Пойти поужинать или остаться дома?
      Он нашел ее на кухне около половины седьмого.
      – Иоланда, что вы здесь делаете?
      – Салат, – ответила она. – Салат «ассорти». Можно остаться дома.
      «Дома». О какой жизни и о каком доме она говорила?
      – С удовольствием, – ответил он.
      Наконец она снова ждала мужчину, чтобы накормить. Своего медведя на этот вечер.
      Они ужинали в столовой. Казалось, он был счастлив оттого, что ему не надо было выходить.
      – Я счастлив, что вы здесь… Я не буду приставать к вам. Никакой попытки «соблазнить», как бы вы сказали. Вы меня сами позовете, когда вы решитесь на это.
      Иоланда была признательна ему. Доктор продолжил:
      – Вы, возможно, поймете сами, что мужчина и женщина созданы, чтобы либо расстаться, либо жить вместе. Но не рядом. Время проходит быстро. Все зависит от вас. Вы сможете провести здесь год, я не постучу к вам в дверь. С того момента, как вы поселились здесь, вы в безопасности. Вы не будете чувствовать себя неловко. Я вам лишь говорю: «Место свободно».
      – Спасибо. Моя дочь ответила бы лучше меня.
      – Да убережет меня Бог…
      – Но если мы будем жить вместе, вам следует как-нибудь с ней встретиться. Это моя дочь, и я люблю ее.
      – У вас есть достоинство.
      – Она очень хорошая, моя дочь… Она была бы счастлива узнать, что я здесь…
      – Вы считаете?
      – Я в этом уверена. Надо, чтобы вы ее увидели снова… Иногда она бывает очень обходительной.
      Он помог ей убрать посуду.
      – Время от времени я бываю холостяком, – сказал Жак. – Я всему научился. Как только женщина уходит, я перестраиваюсь. Могу даже погладить рубашку. Я способен существовать без посторонней помощи. Идемте, прогуляемся. Я вам покажу нижний город при свете луны. В конце недели мы поднимемся в Моржинс. У меня там шале. Моя мать была из долины, от нее мне досталось в наследство шале, мое орлиное гнездо. Я вас познакомлю с кантонами.
      – У меня добрые намерения, – ответила она.
      Иоланда вошла в жизнь доктора Вернера. Наконец она могла делать то, что делают другие, и расстаться со своей независимостью, которую так ненавидела. Она чувствовала нежность Жака Вернера и его осторожность. Бодрая и радостная, Иоланда готовила завтрак Она была счастлива. Он смотрел на нее с удивлением. Подруга жизни, которая в семь часов утра ему объявляет, что кофе готов! Чтобы доказать, что он не собирается переходить рубеж, обозначенный ею, он говорил ей «вы». Он, не переставая, задавал себе один и тот же вопрос: «Мог ли он расстаться с Иоландой?» Это редкое явление, эта красивая и простая женщина… Она скоро привыкла к самоубийственной привычке доктора Вернера водить машину, которую он гнал по автострадам.
      Он любил держать руку Иоланды своей правой рукой, оставляя лишь левую на руле. Она не осмеливалась спрашивать, какую музыку они слушали. Он объявлял иногда: Вагнер, Бетховен, Малер.
      – Может быть, следует ехать помедленнее, – сказала она однажды под аккомпанемент хорового плача из оперы Вагнера.
      – Вы боитесь?
      – Нет. Но несчастный случай на дороге – безобразная смерть.
      – Но я всегда ездил очень быстро, – ответил он. Он прибавил скорость, и она летела, уносимая также музыкой.
      Затем сбавил скорость.
      – Мы останавливаемся?
      – Нет, – сказал он. – Но я убавил скорость до 130. Такое впечатление, что мы едва двигаемся. Но я не хочу вам причинять неудобства. Мне бы тоже не хотелось «безобразной смерти».
      Значит, он считается с ее замечаниями. Она была от этого в восторге. Она впитывала с жадностью новый мир. Она видела старые города, крепости с плотными стенами, глубокие озера, горы, прорезанные синевой неба, леса как соборы, соборы из камня, средневековые улицы, поражающие изобилием, копошащиеся, словно муравейники, рынки, она слышала музыку, везде была музыка, воздух был пропитан музыкой. А иногда она даже замечала белоснежные пятна на вершине или сверкающее отражение ледника. Однажды Иоланда расстроилась до слез. Глаза чуть покраснели.
      – Я не знала, что красота может так волновать, – сказала она.
      Они были в одной деревне, и вокруг домов она увидела склоны, окаймленные виноградниками.
      – Я познаю Швейцарию через вас, – сказал он.
      Она подошла к нему, и он понял, что может заключить ее в объятия. Ей нравилась его сила. Его нежность. Они оставались в таком положении довольно долго.
      Во время этого путешествия он перечислял достоинства и красоты Франции, которую он знал лучше, чем она. Они говорили о своих странах, легко понимая друг друга. Им было хорошо вместе, даже в тишине. Однажды она осмелилась сказать:
      – Для меня страна – это мужчина, которого я люблю. – И уточнила: – Которого я бы любила…
      Он не ответил. Он отвез Иоланду в Моржинс, в свое шале, находившееся на опушке могучего леса, довольно далеко от деревни.
      Она видела в первый раз в своей жизни горное шале. От старой постройки пахло деревом и сыростью.
      – Летом я мог бы посадить здесь немного цветов, но у меня нет времени. Я приезжаю очень редко.
      Она слушала. Значит, можно иметь и такой образ жизни. Не иметь времени, чтобы приехать сюда.
      – Вы избалованы.
      – Это не так, – сказал он. – Это не так.
      Они спали в шале. Иоланда любовалась пейзажем за окном. «Нас окружают живые новогодние елки», – подумала она.
      Иоланда и здесь обнаружила образцовую кухню и удивлялась тому, что ставни прекрасно закрывались. Они обедали в деревенской гостинице, где хозяйка хорошо знала доктора. После обеда они долго гуляли в лесу.
      На второй день, прогуливаясь возле источника, журчание которого завораживало Иоланду, доктор, умиротворенный существовавшей между ними, хотя и неопределенной, дружбой, сказал:
      – Я питаю неприязнь к женщинам, это правда. Я очень обижен на одну женщину. Вы меня понимаете, надеюсь.
      – Не говорите ничего, что могло бы мне причинить боль, – защищалась она. – Я так счастлива оттого, что я с вами.
      Он улыбнулся.
      – Вам надо узнать меня получше.
      – Того, о чем я догадываюсь, достаточно, – сказала она. – Пожалуйста, не говорите мне ничего неприятного.
      – Вы меня принимаете за сильного мужчину, не так ли?
      – Да. Мне это нравится. Я лишь дополнение. Я могу служить дополнением.
      – Послушайте меня, пожалуйста, – сказал он. – Даже если вам это не понравится. Моя мать была святой женщиной, моя сестра была святой женщиной, они жили для своего очага, для своего мужчины, для своей семьи. Для меня. Отсюда мое влечение с юности к интеллектуалкам, творческим натурам, женщинам, у которых своя профессия, своя жизнь. Мне не хотелось женщину-домохозяйку.
      Иоланда прервала его:
      – Как я.
      – Да, – сказал он. – Судьба распорядилась так, что я попал на женщину того типа, которого я всегда избегал.
      – Не продолжайте, – сказала Иоланда. – Я могу уехать завтра.
      – Не будьте наивной. Послушайте же… Много лет тому назад я встретил хиппи, маргиналку, швейцарку немецкого происхождения, с рыжими волосами зелеными глазами. Заносчивая, сдержанная. Я принимал ее холодность за доказательство независимости. Она мне понравилась, произвела на меня впечатление. Женщина, которой я был не нужен. Она была скульптором. Я жил с ней очень недолго. Однажды она мне сказала рассеянно: «Мне кажется, что я беременна. Это меня очень беспокоит». Я ее спросил робко, был ли я отцом. «Разумеется, – ответила она. – Разве это так важно?» «Да, важно. Я женюсь на тебе, и у нас будет ребенок». «Вот это да, – сказала она. – Что за идея! Ты все же не думаешь, что я могу приковаться к какому-то типу, у которого все дни расписаны из расчета полчаса на больного. Человек в футляре… Самодовольный… Жизнь, расписанная по минутам… Я хочу объехать весь мир. Творить. Жить. Ничего не знать о будущем. Отказаться от достатка». Я не возражал, но попросил ее остаться со мной до рождения ребенка, оставить его мне, а потом уехать. Она исчезла, не оставив адреса, и унесла моего ребенка.
      – Я вас слушаю, – сказала Иоланда. Ей стало холодно.
      – В течение этих лет я ничего не хотел знать о ней. В течение этих лет я ждал, что однажды мне позвонят, что она придет, непричесанная, неопрятная, в лохмотьях, не важно… Но что она мне принесет девочку или мальчика. «Вот твой ребенок Я тебе его оставляю». У меня была уверенность, что где-то в мире есть ребенок, мой ребенок. Никаких вестей. Совсем случайно я напал на след этой девицы. Она жила в общежитии в Хейдельберге. Я тотчас же поехал туда. Она меня едва узнала. Мне пришлось напомнить о себе. Она жила в этом огромном квадратном доме, где посетители ждали в вестибюле. У Хильды были впалые щеки, она обрюзгла. Я спросил у нее: «Где ребенок?» – «Какой ребенок, – сказала она, – какой ребенок?» Она сделала аборт, как только ушла от меня. Почти забыла о своей беременности. Я вернулся, испытывая невероятную ненависть к женщинам. Ей не хотелось иметь ребенка от меня. У меня не было больше доверия ни к одной женщине.
      – В сорок девять лет, – сказала Иоланда, – я не могу больше рожать. Мне остается лишь уложить свой чемодан.
      – Вы глупы.
      – Нет. Если бы вы видели свое лицо. Вы меня пугаете. Вы забываете, что она имела право распоряжаться своим телом.
      – Вздор, – сказал он. – Никто не имеет права распоряжаться ребенком другого.
      Иоланда говорила мягко.
      – Вы сами никогда не родите ребенка. Женщина должна любить его, чтобы вам его дать. Вы это хорошо знаете. На свете столько женщин… Столько детей, которых можно усыновить…
      Природа вокруг них напоминала огромную вышивку. Темно-зеленый, светло-зеленый, зелено-желтый, зелено-синий, аквамарин, темно-изумрудный, цвет зелени, цвет волны, цвет ущелья, цвет моря, цвет верхушки дерева. Солнце гуляло, забавляясь, по этому зеленому миру.
      Иоланда сказала:
      – Ах, если бы я могла вам помочь быть чуточку счастливее.
      – Дайте мне душевный покой, – сказал он. Она видела, что он взволнован.
      – Я хочу остаться, – произнесла она. Небольшим жестом она застенчиво обозначила вселенную. Она почти раскрыла объятия.
      – И столько чудес…

      Я ДОЛГО не колебалась и приняла приглашение в Санто-Доминго. Мне бы хотелось рассказать обо всем этом маме, она была бы в восторге оттого, что наконец в моей жизни появился «богатый человек», даже если он «психически» не совсем нормальный. Повод для поездки, отец ученика, исчез бы, словно в тумане. «У Лоранс так много знакомых в Нью-Йорке», – скажет мама. Кому? Кому бы она говорила обо мне… Особенно нечем хвастаться, имея в моем лице единственного потомка. Мне нравилось это слово семейной беспристрастностью. Что бы ни случилось с моими родителями, я буду по праву их ребенком от «первого брака». Парижский призрак, по выражению мамы, уступил место реальному действующему лицу, Грегори. Я бы что-нибудь сочинила. Всегда, когда была приперта к стене, я импровизировала. Во времена моего ужасного детства с редкой наивностью папа и мама меня считали вруньей. Для них воображение было преступлением.
      Как раз перед отъездом в сопровождении Грегори, которым так часто восхищались продавщицы, я купила бикини. Чем меньше, тем дороже. Доллары, истраченные на эти гениальные лоскутки, даже десятидолларовые купюры покрыли бы большую поверхность моего тела, чем приобретенная ткань.
      Лимузин с шофером леденящей вежливости провез нас через роскошные джунгли и доставил в частный аэропорт. У Нью-Йорка, когда на него смотришь из автомобиля с кондиционером, совсем другой вид. Я мурлыкала, я понимала счастливых кошек, которые позволяют себя любить, не делая ни малейшего усилия, чтобы ответить взаимностью.
      Грегори окружил меня вниманием. Иногда он был серьезным, иногда веселым. Увязнув в психоанализе, я ему придумывала историю его жизни, он меня слушал с наслаждением. Моя привычка говорить с людьми и их слушать, курсы психологии и бесконечные обзоры избитых, но нетленных теорий Фрейда помогли мне осуществить это любопытное мероприятие: попытаться привести в равновесие богатого старого холостяка, Грегори.
      Как только я заводила разговор о том моменте, когда он меня остановил, Грегори ловко его обходил.
      Черный лимузин остановился возле маленького реактивного самолета, у подножия небольшого трапа нас ждал стюард, чтобы нас поприветствовать. Рассеянно я протянула ему руку, мне хотелось выглядеть загадочной, у меня, по-видимому, был застывший взгляд парижского задохнувшегося голубя. Я чуть не разбила нос, споткнувшись о первую ступеньку. В миллионеров не играют каждую неделю. Бедные люди смотрят прямо перед собой, чтобы убедиться, куда они ставят ноги. У богатых – другие рефлексы, они знают, что кто-нибудь их подхватит. Я важно вошла в кабину пилота. Шесть вертящихся кресел придавали ей вид конференц-зала. Грегори представил мне второго пилота, который предложил нам напитки. Я оказалась пристегнутой ремнем к креслу с чашкой горячего кофе в руке. Сколько томных красавиц с хриплым голосом и отяжелевшим от страсти взглядом, более манерных, чем я, выглядели бы намного лучше на моем месте! Я смотрела на свои ноги в дорогих сандалиях, ногти, покрытые ярко-красным лаком наконец были ухожены, не ломались. Я дотронулась до руки Грегори.
      – Ты не торгуешь живым товаром?
      – Нет. Почему ты так подумала?
      – Ты не собираешься меня продать, Грегори…
      – Нет, я не собираюсь тебя продавать.
      Он вынужден был поставить свою чашку, так он смеялся. Он смеялся. В смехе человека с серьезными глазами есть всегда что-то удручающее. Грегори смеялся, как другие плачут. У него была грустная радость. Затем, глотая слова, он начал меня расспрашивать. Он засыпал меня вопросами, чтобы узнать о моих нью-йоркских впечатлениях десятилетней давности. Я рассказала ему довольно складную историю. «Господи, как бы я хотела написать роман, – подумала я, – вместо того, чтобы быть говорящей кассетой для этого типа».
      – Меня интересует все, что касается тебя, – сказал он.
      Я опьянела от самолета. Это было большой радостью для меня. Я упивалась новыми впечатлениями от полета самолета и собственной фантазии.
      Через четыре часа мы прибыли в частный аэропорт республики Доминго. Там нас встретил шофер в черных очках и с усами внушительных размеров. Он провез нас по автостраде, окаймленной пальмовыми деревьями, в столицу острова Санто-Доминго.
      – Остановимся в гостинице, нам придется подождать немного, – сказал Грегори. – Несколько часов или несколько дней. Ты не будешь скучать, я тебе обещаю.
      Пахло морем со всех сторон, это была свобода. Мне хотелось бы побегать по площади, либо походить, либо посидеть, но только не быть в помещении. Мне хотелось к морю. Меня раздражала перспектива оказаться снова наедине с жадно слушавшим, ловившим каждое слово Грегори.
      – Я не хочу больше оставаться взаперти, Грегори. Мне хочется дышать, видеть людей. Познакомиться с этим городом.
      – Мы прогуляемся вечером.
      Чтобы меня успокоить, укротить мое нетерпение, в этот вечер в Санто-Доминго ему хотелось дать мне все. Хотел ли он проявить радушие или задобрить меня? Живой декор города меня ошеломил. С момента прибытия вокруг меня было море улыбок и веселья. Первое знакомство с гостеприимством и любезностью здешних жителей останется неизгладимым в моей памяти. Мы отправились из гостиницы на машине. Грегори общался с водителем по-испански. Я испытывала головокружение от ярко расцвеченной столицы после уединения вдвоем. Каждое мгновение вспыхивало фейерверком. Минуты превращались в краски… Город праздновал саму жизнь. Была суббота. Я понимала, как мне повезло, но интерес, который Грегори проявлял ко мне, меня удивлял. Я никогда не видела столько красоты, как здесь. Девушки, как орхидеи, прогуливались по улице. У них были глаза как бездна, губы как у младенца, подчеркнутые красной помадой. Некоторые из них были белые, как снег на вершине горы, другие – метисы, ошеломляли своем великолепием. Временами они превращались в ослепительный черный бриллиант.
      Большой бульвар Малекон в своем неистовом волнении напоминал ярмарку. Этот проспект, протянувшийся вдоль моря, был местом встречи для доминиканцев. За скалами, ограничивающими прогулку, я угадывала море, черное и глубокое. Меня принимали как свою. Я не была ни белой, ни иностранкой, ни посторонней, меня останавливали, чтобы со мной поговорить. На улице располагались целыми семьями, расставляя маленькие столики для кемпинга и стулья. Автомобили, продвигавшиеся со скоростью 20 км в час, постепенно прилипали друг к другу и застывали. В каждой машине была своя музыка. Автоприемники ревели. В этой неистовой какофонии некоторые люди устраивались на крыше остановившихся автомобилей.
      – Каждую субботу вечером люди встречаются здесь, – сказал Грегори. – Это праздник Я часто бывал здесь.
      Я воскликнула:
      – Тебе везет.
      – Везет?
      Я не допускала, чтобы этот привереда испортил мне настроение. Я влилась в эту плавно двигавшуюся толпу. Довольно высокий мужчина подхватил меня за талию и под звуки радио своей машины начал танцевать со мной, говоря мне что-то по-испански.
      – Ты танцуешь меренгу, – прокричал мне Грегори.
      Он даже не ревновал. Я становилась легкой, как перышко на ветру, перышко с ногами, перышко, опустившееся на плечо доминиканца. Я танцевала меренгу другой мужчина вел меня, поворачивал, опрокидывал, уводил, приближался ко мне. Его взгляд меня согревал.
      Через некоторое время Грегори вытащил меня из объятий этого парня:
      – Хватит. Ты достаточно натанцевалась.
      Мы вернулись в гостиницу, в наш роскошный апартамент. Постепенно эта чудесная сказка начала вызывать у меня настоящий страх перед заточением.
      На следующий день я слонялась по гостинице. Мной овладело непреодолимое желание уехать.
      Я мечтала о том, чтобы помолчать и поплавать. Я предполагала, что Грегори нужно было подготовить своих родителей к моему присутствию. Эти тираны, должно быть, сокрушат моего странного щедрого спутника.
      Чтобы получше провести время, я воспользовалась возможностями гостиницы. Как только испытывала малейшее желание перекусить, я набирала номер телефона, и обслуживание на этаже доставляло свежие фрукты, знакомя меня с разнообразием великолепных плодов этого рая, в котором меня изолировал Грегори. Номер выходил на террасу. Она возвышалась над берегом моря. В нашем распоряжении была также гостиная, где я, к своему удовольствию, обнаружила две американские телепрограммы.
      Грегори, проявляя все больше внимания и достаточно нежности, старался задобрить меня. И он, возможно, страдал от этого вынужденного заточения в гостинице. Он вздрагивал от каждого звука, проникающего извне.
      – Ты сказочная, – сказал он мне.
      – Я?
      Я подошла к довольно большому зеркалу, чтобы разглядеть себя. Я была тоненькая и слегка опустошенная удовольствиями, получаемыми благодаря наличию денег. Но «сказочная»? Иногда я представляла, что продолжаю свое существование с моим невротиком. Почему бы не выйти за него замуж, а затем развестись, получив солидные алименты?
      – Тебе нравится быть богатым, Грегори?
      – Это привычка, – ответил он скромно.
      – Ты знаешь, что есть люди, которые умирают от голода?
      Я говорила ему с набитым ртом о третьем мире.
      – Конечно. Иди, иди ко мне, – сказал он.
      Его поведение не оправдывало эту поспешность. Я умирала от скуки в его объятиях. Мне казалось, что он меня выбрал, как игрушку. Ему нужна была кукла.
      Я растянулась на кровати, положив голову ему на грудь, и принялась рассказывать о своих размышлениях и выводах…
      – Ты мне более полезна, чем любой психоаналитик!
      Я была тщеславна, настоящий павлин. Эта фраза наполнила меня гордостью. Грегори сказал мне:
      – Следовало бы позвонить твоему мужу и успокоить его…
      – Он не беспокоится.
      Я сделала вывод из этого замечания, что Грегори хочет меня отправить в Париж. Что у него нет ни малейшего желания жениться на мне.
      – Мой муж не знает ни где я, ни с кем я. Ты хочешь убедиться в том, что я уеду в Европу? Не бойся. Я уеду. Но в свое время.
      Он съежился. Он легко становился печальным, я его утешала.
      – Грегори, ко мне в детстве тоже придирались. Но, став взрослыми, богатые, которых обижали, имеют больше свободного времени, чтобы снова и снова переживать свои обиды, чем бедные. Чтобы изводить себя целыми днями, надо иметь деньги.
      Первую поездку на пляж я выпросила после сорокавосьмичасового заточения.
      – А ты настойчивая, – сказал он с грустью – Ближе всего – пляж Бока-Шика, там очень много народу… Надо ехать дальше, по направлению к Романа.
      Я умоляла его:
      – Поедем в Романа. Выедем куда-нибудь. На воздух!
      – Не сегодня. Мы прогуляемся в Бока-Шика.
      Мне следовало довольствоваться тем, что я могла вырвать у него. Выехать из Санто-Доминго. Вдоль всего пути я видела море сквозь пальмовые рощи. Неистовое зеленое море катило волны, которые обрушивались на скалы. Мы приехали в умирающий от скуки старинный городок. Выцветший от солнца город. Мы остановились на общем пляже на берегу лагуны. Группа людей направилась к нам, они предлагали постеречь наши вещи.
      – Я тебя подожду в машине, – сказал Грегори и отогнал их.
      Автомобиль – сегодня без водителя, – настоящая крепость на колесах, обеспечивал его виски со льдом и классической музыкой. Грегори долго выбирал кассету с подходящей музыкой, я разделась и вышла из этого роскошного санитарно-транспортного средства в черных очках, купальнике, босиком. Громкая музыка, которая вырывалась из автомобиля, смешивалась с веселыми тихими звуками оркестра – трое детей, прекрасных, как цветы в тропиках, играли на самодельных инструментах.
      На пляже было немноголюдно, несколько женщин и дети. Еще несколько стариков и торговец, который передвигался с трудом, предлагая кокосовые орехи.
      Я вошла в море, увидела в нескольких сотнях метров от берега посреди лагуны островок деревьев. Мне хотелось поплавать, но вода доходила до талии. Я оказалась в естественном бассейне, в голубой лагуне, где глубина воды, беспрестанно обновлявшейся проходившими через коралловые рифы течениями, не достигала одного метра. С другой стороны лагуны бесновалось, подмывая коралловую преграду, море, глубокое и неукротимое.
      Соленая прозрачная как кристалл вода обволакивала меня. То там, то сям мелькала тень вертлявой рыбешки, а на дне, покрытом мелким песком, словно сахарной пудрой, оставались следы моих ног. Я направилась к островку деревьев, откуда до меня доносились звуки. Заросли оживлялись свистом, негромкими криками, они были заселены невидимыми существами. Круг из деревьев, как огромное гнездо, кишел жизнью.
      Между двумя группами тесно растущих деревьев можно было выйти в открытое море. Через несколько шагов я погрузилась в воду до шеи. Я чувствовала, что нахожусь вблизи сильных течений. Я представила, как исчезаю белым пятном, уносимым в открытое море. Развернулась и пошла обратно.
      На берегу неожиданно начался праздник. Какая-то пара танцевала. Мужчина держал дородную женщину за талию. Без колебания я узнала эту музыку. Они танцевали меренгу. Легкий звук – каждая нота словно упакована в искрящуюся вату. Веселая музыка.
      Она ласкает, дразнит, возбуждает, лелеет, она повторяется до бесконечности. Плавная музыка. Жемчужины катятся по гладкой поверхности. Ноты, отскакивая рикошетом, едва касаются барабана. Нет больше ни толстяков, ни толстух, когда танцуют меренгу. Танцоры находятся в состоянии невесомости. Словно собранный в носовой платок вальс, этот народный менуэт, этот танец кукол, танец марионеток, мне очень нравился. Три небольших оборота сюда, три небольших оборота туда… И мы кружимся… Я тебя сжимаю в объятиях, я удаляюсь от тебя. Я к тебе возвращаюсь, и мы вращаем бедрами в том же ритме.
      Мне хотелось освободиться от Грегори. Встреча с его родителями меня пугала. Их стиль «citizen kane» сводил меня с ума. Одна я бы лучше развлекалась.
      Дети были рядом со мной и смотрели на меня. Они плыли или шли рядом. Они меня спрашивали о чем-то по-испански. Я знала лишь обрывки слов: «линда» «corrazon». «Corrazon!» – я показала на сердце. Я им предлагала свое «Corrazon». Я была вовсе не белой иностранкой из Европы, глупой, растроганной. Я была из их мира. Я признавала с горечью, что необходимо много денег, чтобы иметь простые радости. Разве могла бы я приехать в Санто-Доминго и оказаться на этом пляже, не познакомившись с Грегори?
      Ветерок дул с морей, омывающих Карибские острова, и подсушивал мою кожу. Под звуки меренги я возвращалась к Грегори, он ждал меня на пляже с махровым полотенцем, на котором была вышита монограмма отеля.
      – Я не хочу тебя слишком торопить, но лучше вернуться в гостиницу. Там великолепный бассейн… Ты можешь купаться, сколько тебе захочется.
      «Бассейн? На берегу уникального моря говорить мне о бассейне. Ах, эти богатые…»
      – Мне хотелось бы кокоса, Грегори, пожалуйста. Послушно он пошел покупать кокосовые орехи.
      И, вложив мне в каждую руку по ореху, сказал:
      – Ты будешь пить в дороге.
      У него была пачка соломинок в машине. Он вставил соломинки в мои орехи, вскрытые продавцом.
      – Если ты хочешь кусочки льда в твои орехи…
      – Я не хочу.
      – Тогда одевайся.
      – Выключи лучше кондиционер.
      Он осторожно вел машину. Я выпила первый орех. За второй я даже не собиралась приниматься, так я насытилась первым. Мы прибыли в гостиницу к пяти часам, я прошла через холл босая, мое платье прилипло к моему слегка влажному купальнику, следом шел Грегори. Вернувшись в номер, я надолго погрузилась в ванну. Услышала, что стучат в дверь. Выйдя из ванной комнаты, обнаружила Грегори среди множества картонных коробок.
      – Что это такое?
      – Подарки для тебя.
      Он явно переборщил. На левой руке я носила браслет из массивного золота. Он мне уже подарил часы и кольцо. Что же он хотел мне еще подарить? Грегори проявлял похвальное усердие, осыпая меня подарками.
      – Я заказал шампанское…
      Мы ждали официанта, как будто он нес аптечку для оказания первой помощи, уповая на то, что шампанское поможет нам прийти в себя. Бутылка открывалась в нашем присутствии. Мне чужд любой ритуал. Тем не менее я делала вид, что оценила этот церемониал раскупоривания бутылки с неподатливой пробкой. Наконец я могла посмотреть подарки.
      – Все это для меня?
      – Отправим обратно то, что тебе не понравится.
      – Итак, богатый мужчина хочет превратить в женщину-вещь парижскую интелло.
      – Что такое «интелло»? – спросил он.
      – Животное, живущее в парижских джунглях. Оно кусается, если ему слишком долго потворствовать. Ему нравятся инсценировки самолюбования. И именно тут его слабое место.
      – Ты только что сказала слово, которое трудно понять.
      – Тем хуже… Ты мне поможешь распаковать подарки?
      Мое полотенце развязалось, я оказалась голой с фужером шампанского в руке. Деликатная ситуация для бывшей революционерки.
      – Ты красива, – сказал он. – Невозможно представить совершенство твоего тела, когда ты одета. – Он подошел и обнял меня.
      Я попыталась его остановить.
      – Тебе хочется заняться любовью?
      – Да.
      – Чтобы потом испытывать угрызения совести?
      – Угрызения совести?
      – Ты темнеешь от угрызений как трубочист.
      – Ты за мной наблюдаешь?
      – Это видно и так.
      – Ты безжалостна.
      – Возможно.
      У меня не было больше проблем с весом. Поэтому я продолжала расхаживать голой. Он отправился под душ, чтобы смыть свои грехи и запах шампанского. Я вскрыла первую картонку. Я обнаружила сверкающее вечернее платье черного цвета, усеянное красными и серебристыми чешуйками. Грегори вернулся.
      – Телефон.
      – Что телефон?
      – Скажи им, чтобы они нас не беспокоили.
      Он отдал распоряжение телефонистке на коммутаторе, принес мне шампанского и начал меня ласкать.
      Я проявляла выдержку и мечтала о том дне, когда я наконец потеряю голову. Если бы мое тело не было настолько расположено к физическому наслаждению, то для меня его ласки несомненно были бы крайне тягостны.
      – Мне хочется тебя сделать счастливой, осыпать подарками, чтобы ты стала другой.
      Я размышляла о спорных удовольствиях в жизни женщины-вещи. На безмолвном телефоне пульсировал красный сигнал, извещавший нас об ожидавшем сообщении. Я помешала ему снять трубку.
      – Позже.
      Мы продолжили вскрывать картонки.
      – Возьми что хочешь. Без стеснения. То, что тебе действительно нравится…
      – Не такая уж я стеснительная.
      Я переодевалась в переливавшиеся сиреневыми, зелеными, красными цветами наряды, чтобы доставить удовольствие Грегори. Надела юбку, которая подошла бы скорее цыганке-миллионерше. Примерила черное платье, которое удерживалось только одной бретелькой.
      – Подойди к туалетному столику.
      Он не сводил глаз, наблюдая за мной. Примерил на мне янтарные бусы. Янтарь очень легкий, как меренга. Ювелир доставил Грегори целый чемоданчик янтаря от желтого до бледно-зеленого цвета. Иногда янтарь отливал голубым цветом. Среди выставленных на столе украшений я заметила кулон в форме сердечка. Грегори вынул из футляра золотую цепочку, прицепил к ней сердечко и закрепил колье на моей шее.
      Он застегнул несколько браслетов на моем правом запястье. Мне хотелось броситься к нему на шею, я была счастлива, он меня задарил; я подняла голову и встретилась с его проницательным взглядом. Слишком трезвым, чтобы быть влюбленным. Он следил за мной. Я отстранилась. То, что он мне давал, было одновременно слишком много и слишком мало. За то, чего он хотел. Но чего же он хотел от меня?
      – Ты разборчива, – сказал он. – Но это тебе очень идет. Расскажи мне что-нибудь интересное.
      – Сначала послушай сообщение. Этот сигнал мне действует на нервы.
      Он снял трубку, набрал номер. Прослушал сообщение и затем объявил мне с радостью, внезапно повеселев:
      – Вертолет, который арендуют мои родители, когда не хотят утомляться от четырехчасовой езды в автомобиле, будет предоставлен в наше распоряжение завтра к вечеру. Они нас ждут. Наконец ты узнаешь моих близких. Мы проведем там несколько дней, потом вернемся сюда, и ты отправишься самолетом в Париж.
      Он меня выпроваживал.
      – Меня не отсылают как посылку, Грегори. Если мне захочется остаться в Санто-Доминго, я останусь.
      – Согласен, – сказал он. – Согласен, это очевидно. Ты делаешь то, что тебе хочется. Я неудачно выразился. Но сначала надо уладить наши дела.
      – Какие дела?
      – Ах, – сказал он. – Ты увидишь…
      – Грегори, ты что-то скрываешь.
      – Я скрываю? – воскликнул он раздраженно. – Как ты смеешь сказать мне, что я скрываю?
      Раздражаться из-за такого незначительного замечания? Я его не понимала, но испытывала к нему определенную нежность. Слегка неуравновешенные люди вызывали у меня материнский инстинкт. Я бы, наверно, взбодрила и слона в угнетенном состоянии.
      – С такими богатыми родителями, как твои. Почему ты живешь как паршивый пес?
      – Паршивый? – переспросил он, глядя на меня с явным намерением заставить меня оценить роскошь гостиницы. – Паршивый?
      – Морально паршивый. Если бы тебе надо было зарабатывать на кусок хлеба…
      – What?
      – Кусок хлеба?
      – Что такое кусок хлеба?
      Я ему объяснила.
      – Итак, если бы ты должен был его зарабатывать, у тебя не было бы времени терзаться.
      Чтобы скрыть свое замешательство, он начал свистеть. Он искал сигареты. Он не хотел моих. Он курил только особой марки сигареты, более длинные, чем обычные. Снабженные специальным фильтром.
      – Чтобы предохранить мой голос, – говорил он.
      – Ты не певец.
      – Я берегу свои голосовые связки.
      Я заметила:
      – Рак горла может случиться у каждого.
      – Ты жестока…
      – Небольшая встряска полезна. Тип с такими деньгами и такой несчастный… Я собираюсь осторожно поговорить об этом с твоими родителями.
      – Не стоит их огорчать, если ты собираешься остаться там на несколько дней.
      Он хотел, чтобы я оставила себе всю одежду, которую он заказал в гостинице. Мне нравилась его безумная щедрость.
      – Янтарь я не смогу взять с собой… Мне хотелось бы подарить колье моей матери, если ты позволишь?
      – Конечно, – сказал он. – Это все твое. Мне хочется, чтобы ты вернулась в Париж как королева.
      Я запротестовала.
      – Я не хочу возвращаться в Париж. Не сразу. Если вы меня не пригласите остаться у вас, то я устроюсь у кого-нибудь на берегу моря.
      – Они тебя пригласят, если ты не будешь слишком привередничать.
      – Слишком привередничать?
      – Ты увидишь… Все уладится, если ты не будешь слишком обидчивой.
      На следующий день, к вечеру, мы выехали из гостиницы на вертолетную площадку. Машина остановилась довольно близко от вертолета. Нас встретил пилот с каской на голове. Мы поднялись на борт только с ручной кладью. «Чемоданы доставят тебе наземным транспортом, если ты решишь остаться», – накануне предупредил меня Грегори. Мы пристегнули ремни. В вертолете на меня нахлынули совершенно новые ощущения. Мы чувствовали себя скованно в непосредственной близости от вселенной. Двигатель летающей коробки производил ужасный шум. Затем вертолет оторвался от земли почти вертикально. Я оказалась в разматывающемся шелке сумерек Мы прорывались сквозь последние лучи солнца. Баловень судьбы, всегда не в ладах с прожитым мгновением, Грегори смотрел перед собой с безразличием людей, для которых самые необыкновенные удовольствия в порядке вещей. Страх, который я испытывала, был более приятным, чем тот, который парализует в метро. Я выбрала удобный момент, чтобы прокричать, настолько шум двигателя был мощным.
      – Я рада. Для меня все ново. Какой замечательный вид!
      Немного удрученный Грегори попросил меня замолчать. Вертолет летел над ярко-розовым от заходящего солнца морем. Оно, это солнце, скоро окунется в море и погаснет.
      Мы летели над пальмовыми рощами, кое-где зажигались редкие огни.
      Позже Грегори прокричал:
      – Мы пролетаем над Пунтакана, посмотри вниз… А чуть дальше и наш дом…
      Я заметила в черной массе девственного леса несколько строений. Пляж был окаймлен таким ярким морем, что оно казалось фосфоресцирующим.
      – Средиземноморский клуб, – продолжал Грегори. – Поместье находится чуть дальше.
      Мы летели в темноте, как слепая птица. Затем я заметила внизу много огней.
      – Приехали…
      Мы опустились почти вертикально.
      – Идем, – сказал Грегори, когда вертолет застыл. – Он должен вернуться еще в Санто-Доминго.
      Пилот ему что-то объяснил по-испански. Мы вышли и начали продвигаться в полусогнутом состоянии, настолько сильной была струя воздуха от пропеллера. Едва мы миновали вертолетную площадку поместья, как оказались на лужайке, пригодной для игры в гольф.
      – Надеюсь, что здесь нет змей?
      – Змей? Нет! Вперед.
      – Я себе разобью нос… Зачем надо так бежать?
      Он замедлил шаги.
      – Ты считаешь, что мы бежим?
      Мы подошли к легкой изгороди из колючей проволоки, Грегори нашел отверстие. Я зацепилась подолом платья, тотчас отцепила его и последовала за Грегори, который мне сказал:
      – Вот и дом.
      В пятидесяти метрах я заметила вытянутое одноэтажное строение. Через пальмовый лес мы продвигались по земле, покрытой корнями деревьев. Словно расставленные капканы, о которые мы спотыкались.
      – Дай руку, – сказал он наконец, чтобы мне помочь.
      Мы добрались до закрытого и малопривлекательного дома. Обошли его. Грегори открыл дверь. Мы оказались в просторном коридоре с настилом из плит и хорошей акустикой. До нас долетали приглушенные звуки, шепот. Я услышала мужской голос, кто-то говорил. Наверно, техасец, который без интонации и особенно без пунктуации рассказывал длинную историю.
      – Если хочешь, можешь встретиться с ними сегодня вечером, – сказал Грегори, – это возможно. У тебя в сумке есть все, что надо, чтобы переодеться.
      Я колебалась. Любопытно, но мне было не по себе.
      – Я предпочитаю завтра.
      Я устала. Дни, проведенные в Санто-Доминго, меня утомили своей насыщенностью. С Грегори все было непросто и имело особое значение. Мы прошли в другой конец коридора. Дом, должно быть, был построен вокруг патио. Грегори приоткрыл дверь.
      – Нет, это не та.
      Я последовала за ним. Он заглянул в другую комнату и, наконец, впустил меня в следующую с той же стороны. Я попыталась нащупать выключатель. Меня поразила роскошь в деревенском стиле. Посередине этой комнаты, пол которой был облицован фаянсовой плиткой, возвышалась резная кровать из черного дерева. Светло-лиловые простыни придавали ей полутраурный вид. Я вздрогнула.
      – Тебе холодно?
      Он искал кнопку кондиционера, чтобы убавить немного холодную струю воздуха. На комоде из черного дерева букет из экзотических цветов. Фрукты на подносе. И еще вода в термосе.
      – Видишь, тебя ждали.
      – Вижу.
      Я осмотрела кровать. Перевернула подушки, чтобы убедиться, что меня не поджидает паук, когда я буду поворачиваться во сне.
      – Ты что-то ищешь?
      – Нет. Я смотрю, нет ли насекомых.
      – Ты права, – сказал он устало. – Все это утомительно.
      Я заметила на комоде огромное зеркало. Я искала источник однотонного звука. Это оказался маленький холодильник, как в гостинице.
      – Не надо пить воду из крана. Ты это знаешь.
      – Где ванная комната?
      Он подошел к двери, которую я приняла с первого взгляда за стенной шкаф.
      – Смотри.
      Я подошла к нему и увидела ванну-бассейн. Надо было спуститься по ступеньке, чтобы войти. Мое восхищение доставило ему удовольствие.
      – Это тебе действительно нравится?
      – Я никогда не видела такой роскоши…
      – Ты можешь принять ванну, если тебе хочется.
      – Спасибо.
      Я увидела две раковины. И душ за стеклянной перегородкой.
      – У Хичкока меня бы убили за этой перегородкой. Банальная сцена.
      – Какая?
      Он выглядел уставшим.
      – Все та же. Обнаженная женщина с закрытыми глазами под струящейся водой, убийца приоткрывает входную дверь…
      Он смотрел на меня с явной неприязнью, которую я относила за счет усталости.
      – Ну и что?
      – Она моется, наслаждаясь водой, не предчувствуя опасности. Наконец замечает тень на перегородке. Если последняя не запотевает. Затем раздается страшный вопль, крупный план. С журчанием льется вода, окрашенная кровью.
      Чтобы скрыть свое нервное состояние, Грегори зевнул. Хорошо воспитанный, он прикрыл рот рукой.
      – Твои экскурсы в кино… – сказал он.
      – Каждую субботу после обеда мой отец развлекался. Говорил маме, что мы прогуляемся и чего-нибудь поедим. Отводил меня в кинотеатр, в котором демонстрировали старые фильмы и хозяйку которого он знал. Поручал меня билетерше, с которой у него когда-то была связь, и направлялся к своей любовнице. Иногда я смотрела до трех фильмов.
      Помню очень много. Кроме лица билетерши. Я с трудом его различала. Она мне говорила: «Никому ни звука». Мама никогда не могла понять причину моих кошмаров. Я возвращалась домой с головой, распухшей от историй, пресытившись любовными сценами. Я никогда не «выдала» своего отца. Даже будучи взрослой, ничего не говорила маме. Она убеждена, что у нее было несколько лет нормальной жизни, как она говорит, с папой.
      Поскольку Грегори проявлял очень большой интерес к моей жизни, то я догадалась, что в нем было что-то от любителя подсматривать эротические сцены. Душой и телом. Тоска, которая охватывала меня, когда я думала о маме, наполняла меня тревогой. В каком мире она затерялась? Ох, если бы я могла с ней поговорить, сказать, что везу ей ожерелье.
      – Мне бы хотелось, чтобы ты провел ночь со мной, Грегори…
      – Мы занимались любовью утром.
      – Ты не обязан заниматься любовью (я выделила слово «обязан»). Просто остаться здесь… Мне немного страшно. Я не переношу страха.
      – Я приду позже, если ты хочешь. Мне надо с ними повидаться. Идем со мной. Ты встретишься с ними сегодня вечером.
      – Нет, завтра. Но останься, Грегори, пожалуйста. В десять лет папа мне позволил посмотреть «Доктора Джекила и мистера Хайда». Я плакала двое суток после этого фильма. Мама не понимала, я не могла ей рассказать. С тех пор я плохо чувствую себя в помещении на первом этаже с застекленной дверью. Мне чудится лицо монстра, прилипшее к стеклу. Слегка приплюснутое, с безумными глазами.
      Грегори притянул меня к себе и прикоснулся губами к векам.
      – Ты замечательная.
      Я готова была уступить. Мне нужна была ласка. Немного ласки.
      Я продолжала оправдываться.
      – События прошлого неожиданно оживают и вызывают у меня видения…
      – Бесценные, – сказал он. – Тебе нет цены. Ты очень сильная. У меня никогда не было такой сильной женщины, как ты… Не бойся. Это недостойно тебя… Доминиканцы самые приятные люди в мире. Это гостеприимная страна.
      – Я боюсь не доминиканцев, а…
      – Что тебя пугает?
      – Те, что живут здесь… Вы все немного…
      – Ты нас не знаешь…
      – Именно поэтому. Я размышляла.
      – Рассуди. Кто может быть заинтересован в смерти преподавателя лицея без денег из Франции? Преступление ради преступления? Ритуальное убийство?
      Теперь он забавлялся.
      – Ты сама себе внушила страх. Смутные воспоминания, безотчетные догадки, все это в тебе, ты сама себя накручиваешь и сама себя раскручиваешь.
      Он был прав.
      – Почему ты не хочешь спать со мной?
      – Мне нужно передохнуть немного.
      – Передохнуть?
      Я была ошарашена.
      – От чего?
      – Ты догадалась о многом, по существу ничего не зная. Ты проницательна… Какая проницательность…
      Я отдалялась от него.
      – Отдохни от меня… Я больше ничего не скажу… Никаких заклинаний, ничего.
      – Спокойной ночи, – сказал он, довольный. – Спи спокойно.
      Но я все же беспокоилась.
      – Где твоя комната? Если мне что-то понадобится. У меня может быть нервный приступ, почечная колика, или я наступлю на змею, направляясь в ванную комнату.
      – Змеи здесь не водятся, – сказал он.
      Он мне показал телефон.
      – Чтобы позвонить в другую комнату, как в гостинице, ты набираешь номер комнаты через ноль.
      – Какой у тебя номер?
      – Тебе это важно?
      – Да. Если ты не скажешь, я иду за тобой.
      – Восемь. Помилуй, дай мне выспаться.
      Он еще раз пожелал мне «спокойной ночи» через дверь. Его голос звучал приглушенно. Я осталась одна. Проверила, закрыто ли окно-дверь, скрытое плотными занавесками. Обнаружила также закрытые ставни, окно в ванной комнате. Открыла и закрыла стенные шкафы. Поворачивала ключи и прислушивалась к их сухому щелчку. Долго чистила зубы. У меня не было желания принять ванну. Еще меньше душ. «Захлебнуться в ванне, поведав обо всем, или быть задушенной в душевой кабине, чтобы умолкнуть наконец навсегда…» Потом я прогнала эти видения и улеглась. Тонкая струйка из кондиционера, как ледяной палец, ласкала мне нос. Мне пришлось перевернуться в кровати и положить подушку на место ног. Я тотчас представила убийцу, который всаживает нож в правую лодыжку или сдавливает левую, пытаясь определить в темноте объем моей шеи. Я оставалась неподвижной. Мне казалось, что, если я не буду двигаться, враг обо мне забудет. Все более и более деревенея, превратившись, наконец, в настоящее бревно, я жаждала сна.
      Посреди ночи с беспорядочно бьющимся сердцем, с пересохшим горлом я поднялась, чтобы попить воды. Не нашла выключателя, споткнулась о стул. Наконец, нащупала лампу, которая стояла на комоде. Найдя выключатель на нескончаемом шнуре, осветила комнату. Опорожнила наполовину термос. Ледяная вода меня успокоила. Измученная, вернулась к кровати-катафалку, улеглась и впала в бессознательное состояние. От страха и усталости я уснула без сновидений.
      Проснувшись, я начала искать на одеяле свои часы-браслет. Было шесть тридцать, раздвинула шторы, трудилась, словно дятел, который долбит в растерянности по покатой деревянной обшивке стен.
      За легким утренним туманом дышал темно-зеленый лес. На лужайке, которая отделяла эту сторону дома от тихих джунглей, пытались разминуться две белые птицы, быстро шагавшие навстречу друг другу. Огромные чайки или маленькие цапли? Я не различала их ни по виду, ни по беззаботному крику. Одна из птиц повернулась, посмотрела на меня, слегка наклонив голову. Обеспокоенный близорукий взгляд, поза, которую очень часто принимают любопытные птицы.
      Выйдя из комнаты, я ощутила влажное тепло. Вернулась на несколько минут, чтобы снять ночную рубашку. Натянула один из купальников, взяла противосолнечные очки, стекла которых тотчас потемнели. Невероятное отражение. Надела сандалии. Прихватила полотенце из ванной комнаты и покинула дом.
      Ошеломленная этим пьянящим светом, я пошла по газону. Мне казалось, что по нему бегут светло-красные цветы. Наклонилась, чтобы получше разглядеть. Газон кишел крабами. Как только мое присутствие было замечено, малюсенькие крабы начали исчезать, ныряя в дыры в мягкой земле. Самые крупные устремились наискось к скопищу крабов, на свой административный совет. Один из них, огромный, тучный, закованный в свой панцирь, остановился и уставился на меня черными глазищами. Богатая и чистая природа кишела жизнью. Я шла по естественной аллее, которая пересекала лес под зеленым куполом деревьев. Я чувствовала присутствие моря. Я шла по слегка наклонной дороге, лес поредел, перевалив через небольшой хребет. Я остановилась, замерев от восхищения. Передо мной было море.
      В конце этой бугорчатой ленты, этой земляной дороги, появилось волшебное зеркало, оно отражало все оттенки водного мира. Бирюзовое, синее, сине-зеленое, небесной голубизны, желтовато-золотистое, темно-зеленое, то там, то сям окаймленное пальмами, меня ожидало море.
      Я замерла от восхищения. Я находилась в раю. Только что взлетела какая-то черная птица. Я любовалась растительностью. Иногда лишь голый ствол пальмы, прикрытый сверху огромным пучком, подобным растрепанному парику. На других – листья простирались до земли. Зубчатые, вилообразные плотные листья.
      По-видимому, были и деревья европейского происхождения, гигантские каштаны, превратившиеся в параноиков от счастья оказаться здесь, а не по краям дороги, изъезженной автомобилями. Пальмы, взъерошенные, с беспорядочной листвой, пальмы, влюбленные в небо, устремленные к облакам, пальмы, целомудренные, себялюбивые, с плотно прижавшимися друг к другу ветвями и со скрученными листьями, склонившиеся к недрам земли на кончике корня, словно балерина в стиле ретро. Чтобы добраться до пляжа, я должна была пройти через деревню, притаившуюся между текучей лазурью моря и изумрудом деревьев. Несколько деревянных домов, поблекших от солнца, библейский осел крутого нрава.
      Люди еще спали, потерявший голос петух расправлял крылья. Перед хижиной, построенной на сваях, покачивались две лодки, одна синяя, а другая – раскрашенная в красный и фиолетовый цвета. Я оставила сандалии на золотом песке и осторожно вошла в воду. Я была не больше букашки, которая ползает по зеркалу. Подернутая кое-где рябью водная поверхность обретала свою гладь, и вновь восстанавливалась прозрачная неподвижность. Коралловый риф отделял лагуну от моря. Мне попадались рыбы, кто-то огромный с серебристыми чешуйками проплыл у моих ног. Я принялась плавать. Вода ласкала меня, рыбы слегка задевали, я плавала с открытыми глазами, которые пощипывало от соленой воды. Очки от солнца, прикрепленные к бретельке купальника, хлопали по плечу. Только что мимо меня проскользнула тень? Я заторопилась. Повернула к берегу, спасаясь бегством.
      Из воды вынырнул молодой метис с зелеными миндалевидными глазами. Его густые волосы, взбитые, как корона, и покрытые, словно жемчугом, капельками воды, были скреплены ярко-синей гребенкой. Был ли это подросток с повадками мужчины или мужчина, похожий на подростка? Я снова бросилась в воду, мне хотелось, чтобы он меня оставил в покое. Он плыл рядом со мной. Нырял, снова появлялся, обнял меня за талию. И повел за собой. Мне хотелось развернуться и высвободиться. Он схватил меня за руку и указал на коралловую преграду. Я поняла, что он приглашал меня последовать за ним. Я отрицательно покачала головой. Он кивнул, и мы рассмеялись. Так началась наша прогулка. Он избавил меня от всякого усилия, он нес меня, отталкиваясь ступнями ног, словно это была пальмовая ветвь. Лежа на спине, он поддерживал меня руками. Отражение солнца в воде было невыносимым. Я закрыла глаза. Он говорил мне что-то отрывисто по-испански. Выпустил меня, отплыл, нырнул и вернулся с ракушкой. Я плыла, рассекая воду. Но он был быстрее меня, плывя надо мной и подо мной. Он ласкал меня.
      Легкие, как пена, словно огромные головастики, мы бороздили воду. Мы ныряли, как влюбленные зимородки, без памяти от воды… Летающие рыбы или влюбленные дельфины… Я попробовала вкус морской воды на его губах. Мы лежали на воде, его лицо было рядом с моим, его длинные ноги переплелись с моими, непорочность этих мгновений была бесконечна. Вода нас благословляла, соединяла, соблазняла, возрождала, возвышала, делала более красивыми.
      Я начала уставать. Подошло время, чтобы этому блаженству наступил конец. Передо мной, насколько хватало глаз, простирался пейзаж с песчаной полосой, окаймленной кокосовыми пальмами. Доминиканец что-то говорил, проглатывая «р», что делало трогательной его интонацию. Он целовал меня в шею, губы, лицо, лоб. Наконец мне удалось добраться до берега.
      Когда я уходила, зеленые глаза моего водяного расширились, а его синий гребень, который он не обронил во время игры в жмурки, походил на восклицательный знак.
      Кожу стягивало от морской соли, мне надо было обмыться пресной водой. Я поднялась к дому. Быстро нашла дорогу и под впечатлением от нового места долго стояла под душем в ванной комнате. Вымыла волосы. Вода лилась ручьем, я плескалась в потоке. Я осторожно набальзамировалась увлажняющим кремом и мазью от солнца, лучи которого казались менее обжигающими из-за легкого ветра, дувшего с моря. Подкрасила губы. Затем выбрала купальник сине-павлиньего цвета, сочетавшийся с туникой, на которой птица раскрывала веером свой хвост. Взяла огромную шляпу из красной соломки, которую прихватила с собой из Нью-Йорка. Грегори купил мне одежду для пляжа в магазине итальянской высокой моды. Осторожно ощупала матерчатую сумку, проверяя, засунула ли пачку сигарет и легкое успокоительное. Таблетку можно было разделить пополам, слегка нажав ногтем. Я была готова встретиться с семьей Грегори.
      Я отправилась на поиски. Богатые люди, которых видишь на телеэкране или в кино, обычно встречаются у бассейна. Невозможно было вообразить, что в хрустально чистой атмосфере, которой был окружен доминиканский остров, меня ждали в закрытой библиотеке, отравленной кондиционированным воздухом, куда бы я нерешительно вошла и где я увидела бы неподвижного тучного человека, уставившегося на меня широко раскрытыми глазами. Я обратилась бы к нему и, не получив ответа, чуть дотронулась бы до его плеча, и он упал бы на письменный стол, чтобы я могла разглядеть всаженный в затылок ледоруб. Профессиональные убийцы, должно быть, обучаются анатомии.
      Погруженная в столь радужные мысли, перед тем как выйти из комнаты, я разобрала кровать и пришла в восторг от матраца. Не было сомнения в том, что, если бы за ним не присматривали, он передвигался бы самостоятельно, под звуки мелодии. Настоящая механическая колыбель.
      Я надела босоножки, которые приподнимали меня на шесть сантиметров, отчего еще больше походила на роковую женщину. Грегори купил мне две платформы из пробкового дерева, над которыми возвышалась паутина из золоченой тесьмы. Столько работы, чтобы, надев их, одержать верх в первые минуты словесной баталии.
      Я вышла, прошла под аркадами внутреннего дворика, почти натолкнулась на дверь, которую осторожно приоткрыла. Увидела бассейн в форме морского гребешка. Три раскрытых пляжных тента в ожидании будущих дегустаторов завтрака. Повсюду столы, стулья, кресла. Царство дерева или белого пластика.
      Доминиканка в блузке в сине-белую полоску принесла на подносе два кофейника внушительных размеров, за ней следовал метис с чашками, а под салфетками с дразнящими бугорками, вероятно, были булочки. Мне очень хотелось есть. Я подошла к ним, поздоровалась и была встречена, как, должно быть, встретили блудного сына. Я схватила кофейник, налила себе наконец черного нектара, служанка добавила молока, а слуга предложил мне еще теплые рогалики, о чем я не смела и мечтать, они были прикрыты белыми салфетками.
      В моем распоряжении были молоко и несколько рогаликов. Божественный праздник. Пусть осмелятся сказать, что не в деньгах счастье, немного счастья они все же приносят!.. Я чувствовала, я ощущала запах денег. Запах, в основе которого были растворимые доллары, включал разные элементы: кофе, горячие рогалики, мебель из пластика под солнцем, средства защиты от ультрафиолетовых лучей и очень много цветов. Дым очень дорогой сигареты висел в воздухе. Кто-то невидимый курил, наблюдая за мной. Чернокожий служащий скоблил дно бассейна в поисках оброненных волос. Он включал под водой пылесос, захватывавший иногда листья.
      На дне своей сумки я искала сигарету, мне хотелось закурить, чтобы казаться невозмутимой. В одной руке чашка, в другой – сигарета, лицо наполовину скрыто очками, красивые ноги в босоножках высокой моды, я думала с сочувствием о пастухах, которым приходилось ходить в бахилах по болотам.
      Жара усиливалась, я впитывала запах денег. Мне нравилось воспринимать через запахи эту роскошь. Мой взгляд подмечал малейшую деталь этого абсурдного по своей красоте убранства. Не встретив Грегори, я бы никогда не увидела этого великолепия. Я была здесь, потому что мне хотелось быть здесь, никто не принуждал меня прогуливаться в частном самолете. Однако ожидание здесь мне казалось странным. Я встала, чтобы отправиться на поиски Грегори, и увидела мужчину среднего роста, немного взъерошенного, в белом банном халате. Он направился ко мне, бросив «привет». Подойдя к столу, он налил себе кофе и сказал мне:
      – Вы та самая french girl Грегори, как я полагаю? Я не решалась ответить, так как он был самоуверен.
      – С тех пор как о вас говорят, – сказал он, жуя, – вы тасуете наши карты…
      – Я не понимаю, о чем вы говорите… Объяснитесь.
      Он задумался и уставился на меня.
      – Вы очень легко объясняетесь по-английски. Очень свободно.
      Как еж, свернувшийся клубком, выставив все иглы, я была готова вонзить их в руку, которая дотронулась бы до меня. Я сказала:
      – Я нахожу странным поведение Грегори.
      – Вы действительно не в курсе?
      Половина его рогалика, разбухшая от жидкости, плюхнулась в чашку. Я повернула голову и увидела, что идет Грегори, спокойный, вежливый, делая мне знаки. Так подает знаки собаке, привязанной у магазина, чтобы ободрить ее, когда возвращается, счастливый обладатель. Я не визжала и не подпрыгивала. Грегори поцеловал меня в обе щеки. Я протянула ему губы, он прикоснулся ко лбу. Все это нравилось мне.
      – Грегори, мне тебя недоставало. Я разговариваю с этим господином. Надо бы нас представить, наверно… Он говорит странные вещи.
      И я указала на незнакомца. Грегори смутился.
      – Не сердись. Он никогда не называет себя, знакомьтесь. Его зовут Джереми Браун.
      Я поморщилась, у меня стянуло кожу. Вероятно, обгорела на солнце в воде.
      – Господин Браун расспрашивает меня. Он спрашивает, неужели я действительно не в курсе… Чего? Грегори? Вы заключили пари, в которой ставкой была я?
      – Ставка? Нет, – сказал он.
      И в свою очередь налил себе кофе.
      Доминиканка, которая должна была следить за жестами этих господ, вернулась, покачивая бедрами, и принесла другие кофейники.
      – Все будет хорошо, дорогая Лори. Не надо беспокоиться.
      Чем больше он меня заверял, тем хуже я себя чувствовала. Джереми наблюдал за мной. При этом он поглощал третий рогалик. Грегори налил себе еще кофе.
      – Ты хочешь кофе, Лори?
      – Грегори, мне неприятна эта тягостная атмосфера… Что происходит в этом доме?
      Я быстро соображала. Лучше было уехать отсюда. Мне было страшно. Я хорошо спрятала свои франки в комнате. Я попрошу, чтобы меня отвезли в Санто-Доминго. Там я смогу затеряться, подыщу себе место на несколько дней, чтобы успокоиться. Я воспользуюсь случаем, чтобы пожить в этом земном раю до начала учебного года. Но мне следует забрать свои чемоданы и найти небольшую гостиницу, чтобы все обдумать. Мне казалось, что с чемоданами миллионера добраться до рыбачьего дома гораздо труднее. Я могла бы устроиться ненадолго в Хуанхилло, но назойливое ухаживание рыбака сегодня утром настораживало.
      Пока что мне больше не хотелось никакого мужчины. Мне хотелось моря. Только моря. Кокосовых орехов. Обмолвиться парой слов, но не с соблазнителями, не с бабниками, не со слишком смелыми. У меня было достаточно мужчин. Мне больше не хотелось ни физического удовольствия, ни умелых или неловких рук на моих грудях. Ни растроганного до слез от радости, огорчения или волнения любовника в моих объятиях. Никаких мужских эмоций, ничего в этом роде.
      Взъерошенные, пылкие, слишком молодые, озабоченные, искренние или лицемерные, до акта все они были необычайно нежными, обходительными, робкими, надежными. Это потом они менялись. Мужья или любовники, приходя в себя после пережитого момента, все они, без всякого исключения, спрашивали, была ли я счастлива. Мне больше не хотелось никого, ни сокрушающегося о своей собственной судьбе, ни благодарящего, как если бы я была книгой, которую дарят в конце учебного года. Мне хотелось безбрачия, разделенного только с кокосовыми орехами и ласками моря. Мне больше не хотелось ни «единственного», ни «обычного», ни «замечательного», ни «незабываемого». Сложные мне надоедали. Простые погружали меня в тоскливое ожидание. Без всякого сомнения, у меня было слишком много мужчин. И если роскошь, в которой я находилась, была чревата опасностью, то было бы лучше убраться отсюда. Однако, подчиняясь разуму, чтобы справиться с напряжением, мне следовало проявить выдержку. Если бы я могла пожить несколько дней здесь, не обращая на них внимания, и подарить себе несравненные каникулы… Если бы это были нормальные, неспособные причинить вред люди… Это бы меня устроило. В доме достаточно места для всех собравшихся.
      Итак, я ждала, натянутая и вежливая. Грегори выглядел плохо. Он держал меня за руку.
      С другой стороны большой террасы появилась группа. Она приближалась к нам, словно торжественная процессия. Я не осознавала того, что видела. У меня появилось желание протереть очки. Впереди шла элегантная сухопарая огромная женщина, ее шею обхватывало несколько ожерелий из золота высокой пробы. На ней были остроконечная шляпа в форме пагоды, черные, как сажа, очки, шелковая одежда – блузка и брюки, все это должно было уберечь ее от солнца. Меня охватило фантастическое ощущение, что я ее уже видела. Мужчина, следовавший за нею, мне казался тоже знакомым. Я была даже убеждена, что я его где-то видела не так давно. Но где? Где и когда я могла бы встретить этого человека с безупречными манерами, состарившегося с редкой изысканностью. Я обратилась к Грегори.
      – Грегори? Мне нехорошо. Нет никакого основания думать, что я их уже видела… твоих родителей…
      – Бедняжка, – сказал он.
      Чету сопровождал серьезный мужчина в белых брюках и клетчатой рубашке. У него под мышками проступали два пятна от пота в виде полумесяца. Словно две огромные круглые папки с документами.
      Они подошли к столу, я почувствовала смутное желание подняться. Я не знала, что надо было делать. Среди никогда не чувствующих себя неловко созданий, выросших с боннами, мне не было места. Грегори взял меня под руку.
      – Идем.
      Мы сделали несколько шагов в направлении к ним.
      – Познакомьтесь с Лори, – сказал Грегори. – Она очаровательна, не так ли?
      – Очень молода, – сказала женщина.
      И она протянула мне правую руку, широкую и сухую, как рука старого столяра. Утратив от волнения способность соображать, я произнесла по-французски:
      – Здравствуйте, мадам.
      – Какая прелесть, – воскликнул отец Грегори. И он произнес медленно, но на безупречном французском языке:
      – Я хорошо знаю Париж. Где вы живете? Я, когда бываю там, останавливаюсь… (и он назвал очень дорогой отель).
      Словно на мониторе, в моей голове возникла сцена, место и время которой я не могла определить. Я видела этого человека на краю пропасти. Он пытался столкнуть или удержать кого-то. Мое воображение подводило меня. Надо было сдерживаться.
      – Стакан воды, пожалуйста.
      – Вы напали наконец на след? – спросил Джереми.
      Но у меня пропало желание пить, он погрузил свои толстые пальцы с кусочками льда в мой стакан.
      – Грегори, скажи теперь, – проговорила изысканная дама. – Она, похоже, смущена, малышка. Она не может понять, кто мы такие. Однако она должна была видеть репризу «Трактир мертвых богов». Французы обожают меня после «Решающей встречи». С тех пор прошло некоторое время, но это – классика.
      – Моя дорогая Хелен, – сказал мужчина с потными подмышками… – Моя дорогая, вы на нее обрушили все сразу.
      Вмешался, улыбаясь, элегантный мужчина.
      – Я уверен, что французская публика помнит «Неизвестного из Центрального банка»… Это фантастический успех…
      – Грегори?
      Он вцепился мне в руку.
      – Твои родители – актеры, самые известные…
      – Она умна, – сказала Хелен. – Проницательна… И манеры…
      – Грегори… – У меня зуб на зуб не попадал. – Ты хочешь сказать, что твоя мать – Сибилла Дэвис, а твой отец – Гарри Брюс…
      Несмотря на то что пальцы Джереми побывали в моем стакане, я должна была попить воды, я была на грани обморока. Фаянсовый пол террасы уходил у меня из-под ног. Я оказалась перед двумя великими актерами Голливуда.
      – Грегори, ты их сын? Неудивительно, что ты психопат.
      Потевший мужчина предложил мне сигарету.
      – Я Сэм Аппенстайн, продюсер. Огня?
      Меня бросило в дрожь, он регулировал пламя своей зажигалки в соответствии с моими движениями. Левой рукой я рылась в сумке, пытаясь отыскать упаковку аморфиля. Мне казалось, что если я приму успокоительное, то смогу постоять за себя.
      Хелен села, каждое ее движение было сдержанным, спокойным, размеренным, словно она была перед кинокамерой. Грегори обнял меня за плечи.
      – Ты потрясающая, – сказал он. – Ты невозмутима…
      – Действительно, – добавил Джереми. – Эта молодая женщина исключительна. К счастью для нас.
      Я подбирала слова. Я говорила медленно.
      – То, что я знаю твою мать и твоего отца благодаря фильмотеке, это – удача. То, что они передо мной, это – событие.
      – Что такое фильмотека? – спросила Хелен.
      – Это место, где показывают старые фильмы. Черно-белые.
      – Я снималась и в цветных фильмах, – запротестовала Хелен. – Вы не видели «Тень любви», в котором я снялась с покойным Кларком?
      – Каким Кларком?
      – Гейблом, дорогая. Гейблом… Вмешался Гарри.
      – Мы не из немого кино. Это вы молоды, очень молоды. Однако Эла вы должны были легко узнать. Ему только сорок лет.
      Я повернулась к Грегори в замешательстве. Мне хотелось, чтобы он сказал, что он хоть чуточку любит меня, чтобы меня поддержать. Любовь на закуску, вперемешку с майонезом и ломтиками свежего помидора. Но все же любовь. Пусть он признается, пусть он выскажет достаточно торжественно свое раздражение…
      – О чем он говорит, Грегори? Кого я должна была узнать, кто такой Эл?
      – Я, – сказал он.
      Грегори-Эл поцеловал меня в губы. Вереница образов обрушилась на меня. Обрывки кадров, отрывки фильмов. Грегори? Эл? Его манеры. Всегда красив, таинственен, фатально умен, время от времени немного юмора. Великий страждущий. Его знают как облупленного…
      – Я Эл Стоун, – сказал он… – Теперь ты в курсе?
      Застыв, я глядела на него. Я спала с Элом Стоуном, меня осыпал подарками Эл Стоун. Я услышала, что я кричу. Так кричал мой отец в непредвиденных обстоятельствах.
      – Но почему? Почему я? Почему ты остановил меня? Ты не их сын?
      Я кричала очень громко. Доминиканка вернулась, чтобы узнать, не надо ли нам чего-нибудь. Я кричала.
      – Воды со льдом. Воды и много льда… Доминиканка не понимала, почему я так кричу.
      Она удалилась быстрыми шагами.
      – Почему, Грегори?
      – Речь шла о кино, – сказал он с болью. – Два месяца тому назад Аппенстайн предложил мне сценарий, который никуда не годился. Но моя роль была интересной. Я спасался бегством с первой до последней минуты фильма. И с пулей в спине должен был умереть на руках героини. Очень редко я соглашаюсь умереть на экране.
      Доминиканка вернулась с водой. Незаметно я взяла в сумке половину аморфиля и проглотила, опорожнив огромный стакан. Сама мысль об успокоительном меня успокаивала. У меня был хриплый голос.
      – Ты бежал от чего?
      – Вот именно. По сценарию было несколько версий. Они мне не нравились. Особенно начало.
      Я почти лишилась голоса.
      – Какое начало?
      – Остановить женщину на Таймс-сквер. Надо быть последней недотепой, наркоманкой или совершенно круглой дурой, чтобы позволить затащить себя в какой-то подозрительный отель без сопротивления.
      – Благодарю.
      – Я не говорю о тебе.
      – Увы.
      Я говорила хриплым голосом. Вмешался Аппенстайн.
      – Мы находили это привлекательным для массового зрителя. Это псевдопохищение было задумано сначала на Таймс-сквер. Но мы решили попробовать на Даффи-сквер, как раз из-за кинотеатра, зрители выходят с этой стороны…
      Грегори прервал его.
      – Мне необходимо поверить в свою роль. Я не придираюсь. Но если роль неубедительна, то я не могу сыграть.
      Джереми открыл рот после продолжительного раздумья.
      – Мы предложили Элу попробовать, попытаться кого-нибудь остановить. Это было пари. Он был уверен, что его узнают и попросят автограф. Но нет. При первой попытке женщина около сорока лет начала вопить: «Убийца, убийца». Грегори, Эл, если хотите…
      Мне ничего не хотелось. Благодаря действию аморфиля. Они казались вялыми и кроткими. Как будто сидящими на облаке.
      – Мы наблюдали за происходящим из автомобиля.
      Теперь рассказывал словоохотливый Сэм.
      – Чтобы спасти Эла, я прибежал и дал женщине сто долларов как раз в тот момент, когда подъехала полицейская машина, женщина рассыпалась в благодарностях.
      – Вторая… – продолжал Грегори, – второй оказалась девушка около двадцати лет, она меня ударила ногой в берцовую кость, у меня еще и теперь синяк, я ее отпустил с криком. Я был прав, похищение не состоялось. Надо было найти другое начало.
      Я почти не чувствовала дрожи.
      – Почему не бежать одному?
      – Вот в этом она вся, сама логика. Каждый раз она обнаруживала наши ошибки.
      Аппенстайн казался озабоченным.
      – Не может быть фильма без привлекательной женщины. Особенно без любовной истории.
      Мой голос звучал как бы издалека.
      – Нет необходимости начинать с Таймс-сквер.
      – Короче, – продолжал Грегори, – мы были в машине. Как только полицейские приближались, мы уезжали и возвращались через некоторое время.
      И Аппенстайн попил воды.
      – В день дождя мы решили отказаться от этой затеи. Не от фильма, а от начала.
      Грегори похлопал меня по руке.
      – Тебя мы увидели внезапно. Ты выделялась из толпы и под этим невероятным ливнем собиралась перейти площадь… «Она, должно быть, совершенно рехнулась», – сказали мы себе. Я бросился тебя догонять, рискуя схватить сильный насморк. Я тебя затащил в гостиницу. Мы оплачивали номер в течение недели. Хозяин был в курсе.
      Хелен обратилась ко мне.
      – Дорогая…
      – Да, мадам.
      – Во всем остальном виноваты вы. Он стал пленником вашего воображения.
      Гарри взял конфету и начал улыбаться. У него были белые ровные зубы, сделанные из одного слепка.
      – Вы нас придумали…
      – Я вас придумала?
      – Да, моя дорогая. С вашей версией об очень богатых родителях, пресыщенных и нелюдимых.
      – Мне не хотелось возвращаться в кино по необходимости, – сказала Хелен. – Но эта чрезвычайно любвеобильная мать, оставляющая своего ребенка на попечении няньки, эта едва уловимая черта нимфомании меня привлекала.
      – Отец тоже хорош, – сказал Гарри. – Я хочу сказать, роль. Вы меня наделили нефтяными скважинами, но также большими комплексами в отношении к сыну.
      – По-видимому, ей надо теперь передохнуть, – сказал обеспокоенный Грегори.
      Я запротестовала.
      – Спасибо, я чувствую себя прекрасно. Значит, я помогла вам построить ваш фильм.
      – В основном да, – сказал Аппенстайн. – Мы считаем, что Миа Ферроу будет играть вас… Вы… Каково ваше мнение?
      Гнев, поднимающийся несмотря на успокоительное, опасен. Однажды под воздействием аморфиля я в гневе запустила банку кофе Марку в лицо.
      Тем более здесь мне не следовало терять самоконтроль. Не плакать, не оскорбляться. Я была глубоко унижена. Мне было стыдно за свои редкие проявления нежности, за свое влечение к Грегори.
      – Я была подопытным животным…
      – Не совсем так, – попытался меня успокоить Аппенстайн. – Вовсе нет. Скажем, вы были нашей вдохновительницей. Вы нам переделали сценарий, благодаря вам теперь все правдоподобно. Вы внесли очень много уточнений благодаря вашему европейскому восприятию. Но мы вас тоже щедро одарили. Вы завалены подарками.
      Я повернулась к Грегори и в этот момент мне захотелось заплакать.
      – И даже подарки?
      – Моя дорогая, – сказал он. – Я тебе их дарил от всей души.
      Я искала носовой платок.
      – За их счет?
      – Какая разница?
      – Янтарь тоже?
      – Это мы, – сказал Джереми, указывая на Аппенстайна. – Это поместье принадлежит мне… Вы можете оставаться здесь, сколько захотите… Лучшего нам не придумать, как подарить вам прекрасные каникулы и отправить вас в Париж первым классом. Вы сохраните все ваши вещи и хорошее воспоминание…
      Теперь я понимала, почему меня раздирало от гнева и почему я собиралась сказать непоправимое. Речь шла даже не о моей женской чести, а о том, что просто называется человеческим достоинством.
      Они не предчувствовали приближающейся бури. Они были так уверены в себе, так знамениты, так богаты, так могущественны. Сэм вытирал нос.
      – Невероятная вещь. К тому же можно было бы продолжить эксперимент. Уникальный случай. Я верю в пережитое. Вы дали нам часть вашей жизни.
      Хелен теряла терпение.
      – У меня впечатление, что эта молодая женщина плохо себя чувствует. Поставьте себя на ее место… Скверным в этой истории я считаю то, что затронуты чувства. Эл не должен был заходить так далеко.
      Гарри продолжил:
      – Невероятно, но факт, она не узнала Эла. А ему говорят, что он один из величайших актеров в Америке. С тех пор, как я на пенсии…
      Теперь он обращался ко мне.
      – Вы должны были его видеть во многих фильмах. Эл очень популярен в Европе. Он имел чудовищный успех в «Отце моих детей». – Он добавил с лукавой улыбкой. – По крайней мере, так говорят.
      Слова пролетали мимо моего сознания. Слова, как взмах крыльев, ласково прикасались к моему лицу. Я должна была прийти в себя.
      Грегори взял меня за руку.
      – Ты спасла фильм. Мы были уже готовы уехать, когда заметили тебя под дождем. Ты шла преображенная. Лицо, поднятое к небу, отрешенная, полубогиня, полунищенка.
      – Он становится лириком, – отметила Хелен. Я спросила едва слышно:
      – А по вашей версии… Что я должна была делать в гостинице?
      – В нашей психодраме я должен был убедить тебя остаться со мной. Мы не знали, как закончить фильм. Я предложил убить героиню. Я тебе уже говорил, что не люблю умирать в конце фильма.
      Я обрела дар речи. С трудом.
      – А я? Во всем этом?
      – Ты была почти счастлива, когда я тебя остановил. Начало сюжета менялось, но становилось оригинальным. Затем инстинктивно ты обнаружила слабые места. Ты объяснила мне наши промахи. Сама по себе ты становилась звездой экрана. Сюжет принимал благодаря тебе непредвиденный поворот. Перед тем как прийти к тебе, в квартиру твоей подруги, я посоветовался с Аппенстайном и Джереми. У нас были некоторые угрызения совести… Но опять-таки, ты казалась счастливой, увидев меня…
      – Однажды я даже напился, – сказал Джереми.
      – Мне же хотелось плакать, – продолжал Сэм. – Вы были так нежны. Так простодушны, так преданны. Так чистосердечны.
      Я вытащила свою руку из руки Грегори.
      – Ты придумала мою жизнь, – продолжал он. – Родителей… Сюжет принимал законченную форму благодаря тебе. То, что ты оказалась француженкой, нас лучше вписывало в европейский контекст. Мы пересмотрели роли. Так появились Хелен и Гарри.
      Сэм ел булочку с изюмом.
      – Отсюда и ожидание в Санто-Доминго. Надо было дождаться их приезда.
      – Зачем надо было приезжать сюда?
      Я была морально убита. Уничтожена. Публично раздета. Жестоко обманута. Аппенстайн объяснил:
      – Это место подходило для объяснения лучше, чем Нью-Йорк или даже Калифорния. Надеялись, что синее море, небо, пальмы помогут нам вас задобрить. Мы хотели и по-прежнему хотим подарить вам каникулы.
      Я никогда не падала в обморок, и это был не тот день, чтобы начать это делать. Мою жизнь рассматривали через увеличительное стекло. Каждый миг с Грегори был тщательно проанализирован, обсужден. Рассказывал ли он о наших любовных отношениях, легкомысленных, приторных, но все же любовных? Сказочные акулы плавали вокруг меня. Все они проявляли интерес к этой жалкой красной рыбешке, которая вертелась в их аквариуме.
      – Дитя шокировано, – сказала Хелен. – Я вам говорю, что она шокирована. Есть от чего… Игра была в некотором отношении слишком жестокой, друзья мои. К счастью, я не имею к этому отношения.
      Гарри сказал:
      – Я обожаю Париж. Я обожаю Францию. По дороге в Грецию я всегда останавливаюсь в вашей стране.
      Хелен сняла на мгновение очки, открыв лицо, такое знакомое. Я представила себя девочкой, цепляющейся за папу, который оставлял меня в кинотеатре. Иногда ко мне подсаживалась билетерша и, когда мне становилось страшно, держала меня за руку. Я изучала кино в то время, как мой отец был с «плохими женщинами». Я смотрела на Хелен, которая казалась одновременно манерной, огромной, симпатичной и уродливой. Я видела ее в ролях неутомимых фермерш, первопроходчиц Дальнего Запада, благородных старых дев, монашенок, терзающихся буржуазок. Она была столь же умна, сколь и талантлива, надела очки и протянула мне руку.
      – Бедняжка, любовь-иллюзия причиняет боль, не так ли?
      Я отрицательно покачала головой. Гарри вынул сигарету из золотого портсигара. Ослепительный луч рассыпался по золотой поверхности.
      – Наш сценарист извелся, – сказал Гарри. – Хотите с ним познакомиться? Он не смеет с вами встретиться. Очень застенчив.
      Грегори повернулся ко мне и сказал:
      – Рональд, сценарист, растерялся в начале эксперимента. Он был втянут в реальную игру. Я смог затащить тебя в гостиницу, o'key. Это было задумано и удалось. Но то, что ты не испугалась, все расстроило. И потом ты не хотела даже уходить. Я собирался тебе объяснить, в чем дело, но ты не позволила мне вставить слово. С первой минуты ты начала придумывать версии моей жизни.
      Он повернулся к Джереми, который очищал от кожуры манго. Его руки до запястья были влажными и сладкими.
      – Джереми, где Рональд?
      – Он где-то притаился. – Затем ко мне: – Не надо сердиться, – сказал Джереми, – мы для вас еще что-нибудь сделаем.
      – Рональд, – крикнул Грегори.
      Затем он прошел через патио в поисках сценариста.
      – Рональд… Рональд? Тебе не удастся избежать очной ставки. Ты не посмеешь! Иди же.
      На террасе показался мужчина маленького роста. Он был бледен и плохо переносил преждевременное облысение. Чувствовал себя неважно.
      – Вот Рональд, наш сценарист. Это Лори… Рональд, поблагодари Лори. Посмотри на нее. Это она заполняла твои страницы в течение двух недель.
      Мы злобно уставились друг на друга. Рональд бросил мне едва слышно «привет». Я воскликнула:
      – Заполняла ваши страницы…
      – Ты сделала нам наш фильм… – сказал Грегори с гордостью за меня.
      Я вцепилась в кресло. Вмешалась Хелен:
      – В «Трактире мертвых богов» есть сцена, где я страдала, как и вы, должно быть, страдаете теперь. Оказалось, что я влюбилась в мертвеца. Тягостно, не так ли?
      Гарри закурил другую сигарету.
      – Слишком молода, чтобы видеть этот фильм. Я его поставила на место.
      – Я вас видела в черно-белом «Удод-мститель», когда мне было семь лет.
      – Слишком молода? «Трактир мертвых богов» был снят после «Удода», – сказала Хелен.
      – Почему она знает наши фильмы? – спросил Гарри.
      – Она меня сводила с ума своими ссылками на старые фильмы, – объяснил Грегори. – Ни секунды жалости. К тому же она отметала реминисценции… Все… Послушай, Лори.
      Он повернулся ко мне.
      – Я понял, что твою историю можно использовать для создания увлекательного фильма. Ты нас всех прибрала к рукам. Что касается меня, я женат, у меня двое детей, образцовая семья и размеренная жизнь. Не следует считать актеров бабниками и соблазнителями. Мне не хотелось изменять своей жене. Но ты была обаятельна, само искушение.
      – Так ты спал со мной, чтобы заставить меня говорить?
      – Ты красива, Лори, проницательна и умна.
      Джереми только что проглотил половину своего манго.
      – И сексуальна. Возможно, потому что она француженка.
      Все эти люди собирались делать деньги на моей жизни. Бабки на моих мыслях, моем теле, на всем моем существовании. Постепенно я менялась. Аморфиль мне помогал не запустить в их лица графин с водой. В одного из них. Я налила себе немного фруктового сока. Уселась на свое прежнее место. Посмотрела на них и произнесла:
      – Когда вы собираетесь снять фильм?
      – Как только у нас будет согласие звезды на женскую роль.
      Я обратилась к Рональду.
      – Из всего, что я смогла рассказать Грегори, вы состряпали красивую историю.
      – Да, – сказал он. – Мне очень неприятно. Вступился Сэм.
      – На всякий случай, хотя нам это и не требуется, но все же вы нам дайте письменное согласие. Мы снимем некоторые моменты вашего детства. Я уже представляю эпизоды в черно-белом.
      – Я была ребенком в 1950 году, а не в 1930-м. Черно-белый вариант будет некстати. Ретро идет хорошо лишь в цвете…
      Грегори воскликнул:
      – Она всегда такая… Она вам спустит баллон… Бац… И больше ничего.
      Сэм смотрел на меня с восхищением.
      – У нее умная голова, это хорошо… Он дотронулся до своего лба.
      – Соображает…
      – В вашем фильме речь пойдет непосредственно обо мне?
      – На сто процентов. Француженка, наделенная богатым воображением, одна в Нью-Йорке из-за любовного огорчения. Позволила беглецу подцепить себя.
      Я повернулась к Грегори и сказала ему с безграничной нежностью.
      – Я считаю, что ты гнусный подлец.
      – Нет, Лори. Нет. Именно ты нас увлекла. Джереми пустился в объяснения.
      – Мы сделаем очень красивый фильм. Романтический.
      Меня понесло. Я произнесла с некоторым затруднением:
      – Если вы хотите использовать мою жизнь, то следует мне заплатить.
      – Вы уже получили вознаграждение, – сказал Сэм. – Вы его уже получили. Мы вас щедро одарили. Посмотрите на ваш браслет, посмотрите на ваши часы. Посмотрите на ваше кольцо…
      – Я считала, что рядом со мной был влюбленный и щедрый мужчина.
      – Он щедрый, – сказал Джереми. – Но не за свой счет.
      Грегори попытался меня задобрить.
      – Я был прижат к стене. Мне действительно хотелось делать тебе подарки. Мне было приятно видеть, как ты радуешься. Ты стала для меня, Лори, очень близким человеком. Я тебя никогда не забуду, Лори. Никогда.
      – А как к этому относится твоя жена?
      – Она знает, что такое подготовка фильма. Она знает, чтобы быть на вершине в нашей профессии, как я, нужны определенные жертвы.
      – Жертвы…
      Хелен бросила взгляд на свои часы-браслет.
      – Это ужасно, дети мои… Сделать такое с женщиной.
      – Даже с мужчиной, – сказал Гарри. – Даже с мужчиной.
      Я посмотрела на Хелен и Гарри.
      – Значит, вас, родителей, не было в первой версии?
      – Нет, – сказал Сэм. – Это вы их придумали. Все, что выговорили о семье, нами использовано. Мы пригласили наших больших друзей. Мы их вернули в кино. Они хороши для родителей? Нет? Вы представляли их такими? Каковы ваши впечатления?
      Я смотрела на себя как бы со стороны. Казалась себе крепкой. Сильной. Мне хотелось расплакаться, но ничего не получалось. Никакого волнения.
      – За каждое мгновение моей жизни, за каждый мой вздох вам следует мне заплатить. Вы со мной поступили как с зародышем в пробирке.
      – Что это – «зародыш в пробирке»? – спросила Хелен, поднимая глаза на Гарри.
      Гарри нагнулся к ней и прикоснулся губами к ее руке.
      – Именно то, что делается искусственно. Что ничего не имеет общего с любовью.
      – Ах, так, – сказала она. – Ах, так? Вмешался Рональд.
      – Мы могли бы использовать то, что происходит здесь. Раскрытый обман. Все, что она говорит, прекрасно.
      Джереми налил воды в свой стакан.
      – Особенно если сделать драматическую комедию. Немного чувств необходимо. Видно, что она терзается оттого, что Грегори не холостяк, и не психопат, и не баловень судьбы, а лишь актер, который хотел, чтобы его роль была правдоподобной.
      – Это слишком запутано, – возразил им Гарри. – Боюсь, что если вы увлечетесь психоанализом, то потеряете значительную часть зрителей.
      Они говорили обо мне. Я представляла себя римским воином, экипированным щитом, каской и копьем. Я представляла себя кетчисткой, парашютисткой, опустившейся на землю врага. Я решила не допустить, чтобы они меня одолели.
      – Я хочу, чтобы вы меня отправили в Санто-Доминго. Верните свой вертолет.
      – Это дорого, – воскликнул Сэм. – Мы его нанимаем только в исключительных случаях. У нас здесь две машины.
      – Я хочу уехать незамедлительно. Джереми пытался меня успокоить.
      – Не сердитесь. Оставайтесь здесь. Устраивайтесь. Отдохните.
      – Чтобы вы следили за мной, мысленно снимая меня? Чтобы вы превратили каждую мою фразу в диалог? Я хочу уехать от вас сейчас же.
      И я повернулась к Сэму.
      – …Пожалуйста, позвоните сейчас же на вертолетную площадку в Санто-Доминго. Вызовите вертолет. Мне необходимо уехать отсюда. И вы должны мне заплатить.
      Эта фраза вырвалась почти помимо моей воли.
      – Как вам платить? – спросил Сэм озадаченно.
      – Заплатить за сценарий, который вы собираетесь сделать из моей жизни.
      Я не представляла, сколько денег следовало потребовать. Я не знала, сколько стоит человеческая жизнь, сколько стоит прожитое, сколько стоит чувство, молодость, непосредственность, мои восклицания, унижение…
      – Сто тысяч наличными.
      Я произнесла сумму, как это делают в вестернах. Мне казалось, что я в кино. С почти высохшими волосами, устроившаяся в тени, я казалась себе совсем крохотной перед этими акулами. Я торговала своей жизнью. Они должны были дать мне деньги, а с этими деньгами я куплю себе квартиру, а с квартирой я устрою себе новую жизнь. Жизнь за жизнь. Надо, чтобы они заплатили.
      – Сто тысяч! – воскликнул Сэм. – Да она сумасшедшая!..
      Грегори молчаливо ждал, съежившись в кресле. Джереми внимательно посмотрел на меня и произнес:
      – А что, если бы вам остаться еще на одну неделю, чтобы завершить комедию…
      – Ни в коем случае…
      Хелен обратилась к Сэму:
      – Вы должны платить, это ясно… Эта малышка не упала с неба с последним дождем. Мне кажется, что она настроена воинственно. Вы нам говорили о каком-то беззащитном, уязвимом существе.
      Гарри произнес:
      – Это новое поколение. Ты понимаешь, Сэм. Это так… Нельзя делать с людьми, что угодно. Они нами больше не восхищаются, как это было каких-то десять лет назад. И даже если они восхищаются, они выходят сухими из воды. Они требуют обоснования нашего существования. Это непосредственное влияние кино и телевидения. Всей информации, которая идет о нас. Теперь известно почти все о съемке фильма. Раньше это было тайной. Сегодня люди следят за бюджетом, им известны цифры…
      Именно Грегори прекратил наш спор.
      – Сэм, на твоем месте – я бы не спорил. Нам нечем гордиться в этом деле.
      Рональд грыз ногти. Джереми произнес:
      – Поговорим о цене.
      Я повторила, глядя себе под ноги:
      – Сто тысяч долларов. Сэм вымаливал:
      – Пятьдесят.
      – Сто!
      Я не могла поверить, что я осмелилась. Что я теряла?.. Они слабели на глазах. Особенно мой любовник, у которого вместо сердца был таксометр. Калькулятор чувства. Я согласилась на их предложение с семьюдесятью пятью тысячами долларов наличными. У меня никогда не было полного доверия к чекам. По курсу доллара во Франции мне с лихвой хватило бы на покупку квартиры.
      – Однажды я приеду в Париж, чтобы тебя повидать, – сказал Грегори. – Я действительно привязался к тебе. Ты девушка щедрая, великодушная, бескорыстная… Я никогда не забуду тебя, Лори.
      – До свидания, Грегори…
      У меня сдавило горло от волнения. Я их ненавидела, я их любила.
      – Прощай, Грегори.
      Этот подлец чуть не сделал мне больно.

      Я ПРИБЫЛА в Руасси с головной болью от похмелья. Летела первым классом, утоляя жажду шампанским.
      Деньги несла в сумке на ремешке. Три чемодана были набиты одеждой, на запястье был пристегнут браслет. Часы мне показывали золотое время, а кольцо без гравировки – на отсутствие голубой крови.
      В полукошмарах этой никогда не ведомой роскоши я не переставала строить планы относительно своего будущего. В эти моменты прозрения я отмечала, что в итоге все складывалось благополучно для меня. У меня не было основания считать себя несчастной. Я была лишь унижена. Достаточно, чтобы от волнения лицо краснело каждый раз, когда я переживала сцену у бассейна. Я думала о полуиронических и полувосхищенных замечаниях отца и сочувственном молчании мамы. Где она могла быть? Наверно, уже в Париже? В ожидании моего возвращения. Я возвращалась с янтарным ожерельем и с любовью к ней.
      Терзаемая головной болью, я с облегчением покинула самолет. Не думая больше о своем будущем, я неслась в людском потоке по движущимся дорожкам. Парижанка по рождению, выросшая в бетонном пространстве, я чувствовала себя хорошо только в этом городе. Как крот, который иногда высовывает голову наружу, чтобы погреться на солнце, но тотчас погружается снова в нору. Встреча с Парижем и его немыслимыми радостями была для меня праздником. Я дышала с наслаждением углеродом, надеясь определить того, кто меня обругает первым. Без причины. Удовольствия ради. Я снова была в родном городе, равнодушном и неприветливом, как обычно. Я его любила таким, каким он был: злобный, привлекательный зверь, наглый, великолепный, от которого нельзя убежать и которого невозможно приручить. Мой Париж, принадлежавший мне, в котором у меня не было больше призраков прошлого. Я возвращалась в свой бункер. Единственный, в котором была триумфальная арка. Я раздобыла колченогую тележку и ждала, пока вращавшийся перед нами в форме скобок транспортер доставил мои сокровища. Уехала с очень скромным чемоданом, а возвращалась с тремя роскошными. Сунула десять франков равнодушному служащему в темно-синей униформе, чтобы он мне помог.
      Он взвалил чемоданы на тележку, у которой не было переднего колеса справа.
      С трудом поддерживая хрупкое равновесие, я продвигалась к таможне под безразличным взором француза-красавца с заморских территорий.
      – У вас есть что предъявить? – спросил он.
      – Семьдесят пять тысяч долларов…
      Он посмотрел на меня, не реагируя. Он меня принял за первую прибывшую чокнутую, а день собирался быть длинным. Не следовало нервничать. Жестом он удалил меня из своего поля зрения.
      Автоматическая дверь открылась, и я оказалась на стоянке такси. Засуетилась, чтобы пристроиться в очередь с тележкой, норовившей сбросить мои чемоданы. Некоторые прибывшие в Париж выглядели уставшими. Мы испытывали тревогу, как борцы пред неравной схваткой. Лицом к лицу с этим городом, примеряешься к нему. Наконец я возвращалась взрослой. Куплю квартиру для себя одной. У меня будет моя нора, мое владение, мое королевство. Я заработала себе эту крышу. При чем тут потрясения и это смутно щемящее чувство, это унижение, которому я подверглась?
      Я терпеливо ждала, когда подойдет моя очередь. Таксист, ворча, пристроил мои чемоданы в багажнике. Я назвала ему адрес. Сделаю остановку в моей бывшей жизни. Если Марк вдруг дома, то обниму его. Сегодня же, во второй половине дня, попытаюсь найти агентство по продаже недвижимости, чтобы они подыскали мне к середине августа квартиру, которую бы я купила.
      У дома я достала ключи из сумки. Сунула щедрые чаевые водителю. Последний согласился отнести мои чемоданы к лифту. Я намеревалась их поднять по одному. Если бы я застряла между этажами, возвращавшиеся из отпусков в начале сентября соседи нашли бы скелет, вцепившийся в ключи и сумку, разбухшую от долларов. Мне удалось внести первый чемодан в лифт. Нажала кнопку пятого этажа. На уровне третьего почувствовала странный запах. Я не смогла определить его источник. Жареный лук? Средство от насекомых? Самоубийство газом?
      На нашем этаже стоял резкий отвратительный сладковатый запах. Ключ приводил меня в уныние.
      Мне следовало спуститься за чемоданами, оставленными на первом этаже, но я решила сначала избавиться от первого. Дверь квартиры легко открылась. Растерявшаяся от неожиданности, я оказалась перед Марком, который смотрел на меня, раскрыв рот. Его обнаженный торс был покрыт пятнами, на нем были только шорты. Все было белым в квартире, покрытой брезентом.
      – Марк, ты здесь?
      – Что ты делаешь здесь, Лори?
      Наши два вопроса наткнулись друг на друга.
      – Я прилетела утром.
      Мне следовало бы сказать, что я прилетела из Доминиканской республики. Было бы сложно начать рассказывать, сочинять, приукрашивать, утаивая главное.
      – Ты уже здесь, – повторил он. – Тогда…
      – Ты мне устраиваешь сцену?
      – Нет. Совсем нет. Я лишь удивлен.
      – Я могу уехать.
      – Ты шутишь.
      – Не знаю.
      – Я доволен, – сказал он наконец.
      – Я оставила два чемодана внизу. Никто не рискнет их украсть, они очень тяжелые, но тем не менее, надо бы их поднять. Если бы ты соблаговолил спуститься за ними…
      Его взгляд остановился на моем браслете, и он дотронулся до моих часов и кольца.
      – Откуда у тебя это?
      – Я тебе объясню. Я их заработала. Ты пойдешь за моими чемоданами?
      Он осмотрел себя.
      – Но я весь в краске.
      – Там никого нет.
      Он ушел в плохом настроении. По сути дела это было слишком внезапно, чисто по-французски. Но я ощутила теплоту, что-то семейное. Несмотря на зловоние краски и на нежилой вид квартиры, я была в Париже. Я была дома. Сидя на диване, покрытом брезентом, я ждала, пока Марк, наполовину измазанный краской, вернется с моими чемоданами и закроет дверь за собой.
      – Откуда эти чемоданы? – спросил он. – И почему ты уже вернулась? Мне хотелось тебе сделать сюрприз.
      – Не упрекай меня больше, я здесь, это все. А если бы ты меня поцеловал…
      – Мне бы принять ванну сначала, – сказал он.
      Но он все же прикоснулся своими губами к моим. Наш романтический порыв оставлял желать лучшего. Он вошел в ванную комнату, мы разговаривали очень громко, иногда переходя на крик, пока он не появился, в халате, непричесанный, у него был довольно робкий вид. Я была рада его видеть. Чувство огромного блаженства охватило меня.
      – Почему ты занялся покраской?
      – Лабораторию закрыли. Надо было идти в отпуск. Они меня выставили за дверь, я возвращаюсь на работу только 1 сентября. Мне хотелось сделать тебе приятное.
      – Ты мне не говорил, что умеешь красить.
      То, о чем мы говорили, не имело никакого значения, но было приятно. Он объяснял, как если бы он был соискателем. Размеренно и точно.
      – Представляешь, в конце продолжительных поисков я отыскал лавку москательных товаров, которая была открыта. Купил банки с краской и валики. Хозяин лавки объяснил мне, как я должен делать. Самое трудное, это снять прежнюю краску.
      Я решил покрасить туалет в желто-канареечный цвет. Как ты считаешь? Красивый ярко-желтый цвет поднимает настроение утром…
      Что мы делали в этой удушающей квартире? Мы говорили о валиках и туалете, который будет в случае необходимости желто-канареечного цвета. От белой квартиры взгляд Марка побелел.
      – Надень очки…
      – Зачем?
      – Без очков ты выглядишь уязвимым.
      – Ты считаешь? – сказал он.
      Он нашел их и надел. Я рискнула задать трудный вопрос.
      – Мне бы хотелось знать, где… Я снизошла. Произнесла имя.
      – …где Джеки?
      – На каникулах с родителями. Ты мне не хотела верить. Она была для меня лишь эпизодом. Ты ему придала слишком большое значение… Хочешь сигарету?
      – Еще и запах.
      Он принес мне пачку и сказал:
      – Ты загорела, но у тебя усталый вид. У тебя, должно быть, болит спина. Целую ночь в самолете.
      Мне следовало бы объявить ему, что я летела в первом классе. Что у меня было полно баксов. Но мы оказались в щекотливом положении.
      Марк ушел одеваться в чуланчик. Я вошла в спальню, чтобы спрятать деньги. Кровать не была заправлена. Свисала мятая, несвежая простыня. Шторы были затянуты. Я открыла окно, сняла несвежие простыни и начала оправлять кровать.
      Марк встал неподвижно на пороге, глядя на меня. Я бы отдохнула в прибранной проветренной спальне. Я снова принялась командовать. Даже если мне хотелось подчиняться, играть роль слабой женщины, которая возвращается в лоно семьи, у меня не получалось. Вокруг меня все должно было быть в порядке.
      Он произнес, как когда-то, будучи учеником, желавшим вознаграждения.
      – Уже месяц я не спал ни с кем.
      Я должна была, наверно, поздравить его. Я не знала. Я вернулась в гостиную. Он меня обнял. От меня разило шампанским и дымом. Мне хотелось в свою очередь запереться в ванной комнате. Он мне мешал. Он закрыл ставни, и мы занялись любовью на полу на брезенте. Мы лежали на этом жестком холсте, обнаженные, бок о бок, дети двадцатого века, пропахшие краской и буржуазным порядком. Я стала частью белой системы Марка и не была от этого несчастной. Позже я поищу успокоения. Очень глубоко я ощущала боль, какое-то неопределенное чувство охватило меня. Я взяла сигарету. Он принес бутылку воды и начал пить из горлышка. Потные, грязноватые, мы ходили голые. Нам хотелось показать себя в натуральном виде. После долгой разлуки мы чувствовали приятное физическое возбуждение, в нашей связи не было никакой игры. В нашей супружеской непринужденности было что-то успокаивающее. Брак позволял жить разобщенно, при этом каждый из супругов был пленником другого. Не было нужды соблазнять.
      Позже я нашла халат. Он выудил трусы из шкафа. И принес бутылку воды. Я никогда не пила из общей бутылки. Предпочитала пить из своей. Я все еще не оправилась от отвращения, которое у меня вызывала общая ложечка, переходившая от мамы ко мне, когда она меня кормила кашками.
      С водой и сигаретами в темной комнате посреди валиков и трех открытых банок краски мы чувствовали себя чужими внутри нашей клетки.
      – Ты останешься со мной? – спросил он.
      – Наверно. Это потому, что ты решил подновить все. Я нахожу, что ты внимателен.
      Изо всех сил мне хотелось узнать, любила я его или нет.
      – Внимателен? Я не внимателен, – сказал он. – Мне тебя не хватало.
      Он замолчал. Задумался. Затем сказал.
      – Я знаю, что чего-то чуточку не хватает в наших отношениях, чтобы все было в порядке. Но я не смог бы тебе сказать точно, чего именно. Соучастия? Товарищества? Чуть больше смелости..
      Я думала о квартире, которую собиралась купить. Но я не могла об этом говорить теперь.
      Я смотрела на него. Марк похудел и выглядел усталым. Мы вернулись из длительного путешествия. Он – из месячного одиночества, я – из четырехнедельного потрясения. Как рассказать ему о Грегори? О Санто-Доминго, о семье-призраке, о моих деньгах? Я любила мои секреты, эти спокойные пласты молчания. Я давно поняла соблазнительную власть молчания. Спрятала свои семьдесят пять тысяч долларов под кровать. Не надо, чтобы я думала о них, когда мы будем снова заниматься любовью ночью. Завтра я пойду в банк. Мои доллары. Я их поменяю и истрачу. Я расскажу красивую историю Марку, когда у меня будет своя квартира. Приглашу его туда. Устрою себе гнедо, чтобы уберечься от рутины и износа. Сможет ли он согласиться с тем, что у меня будет свой угол? Я не знала. Я обретала Марка, знакомую обстановку. С восторгом и затаенной тоской. И несколькими тайнами. К счастью.
      Вечером мы отправились в небольшое бистро на левом берегу и поужинали на террасе. У нашей пиццы был привкус молодости. Я согласилась на бокал розового вина. Я чувствовала себя одновременно в более выгодном положении и более опытной перед этим мужчиной, который так мало знал о жизни и который довольствовался скромными радостями. Это был человек спокойный и духовно ограниченный. Он довольствовался разумными радостями, в то время как мне хотелось карабкаться на Гималаи каждое утро для самоутверждения. Я испытывала непреодолимое желание написать книгу. Роман. Если бы я могла с ним поговорить об этом. Я напишу роман вместо диссертации. Он его прочтет и скажет: «Я задаю себе вопрос, откуда ты все это выуживаешь?» Он будет немного ревнив, немного счастлив. И придет в замешательство перед миром воображения, которого ему не дано.
      – Что если нам провести ночь в гостинице? Не важно какой…
      Он был в восторге от моего предложения. Мы отправились в гостиницу свиданий, где не требуется ни паспорт, ни багаж и где надо было платить вперед. Я занималась любовью с мужем в каком-то подозрительном отеле. Марку казалось, что он делает что-то предосудительное. Прикасается к греховному миру. Причастен к запретному. Он был от этого в восторге.
      – Могут подумать, что я тебя подцепил на улице и привел сюда… Ты представляешь?
      Я это представляла. Слегка похолодела. Меня преследовал Грегори. Но что сказать Марку, этому праведнику? С ним было слишком сложно. Мне следует написать роман, Марку только покой и нужен. Не обманывать, разделять со мной свои тревоги, свои искушения. Нам надо было стать сообщниками. Это было его сокровенным желанием. Я собиралась играть в эту игру. Но не слишком активно…
      Мне бы хотелось поспать, но мешала разница во времени. Я размышляла. Мне надо было найти мою землю. Чтобы пустить в ней корни. Моим пристанищем станет моя квартира. Я чувствовала, как во мне медленно поднимается ощущение небытия. Мне стало страшно. В полной растерянности я признавалась себе в том, что никогда не страдала от любви. От чувств. Я всегда преодолевала препятствия. Я защищалась. Я не знала того, что другие называют испепеляющей любовью, любовью с первого взгляда, парализующей любовью, воскрешающей любовью. Я также мало верила в любовь с первого взгляда, как в чудо. Мои чувства никогда не изматывали меня. Я не знала увлечений, от которых не спят, плачут, умирают или возрождаются. Я не знала, что такое настоящая страсть. Я следила за игрой света на потолке. Затем попыталась дышать ровно, чтобы обрести покой.
      Кто-то рыдал в соседней комнате. Я села. Я чувствовала, что у меня мокрая грудь. Потрогала лицо. «Мама…» Да, я сказала: «Мама». Я снова превратилась в терзаемого тревогами ребенка, напуганного злыми феями из сказок и неудавшимся браком моих родителей. «Мама, не умирай, мама, дай мне проявить свою любовь к тебе…» Я видела ее, маму, в комнате… Я рыдала до изнеможения. Разбудила Марка.
      – Боюсь, что мама умрет и у меня не будет времени сказать ей, что я ее люблю… Марк… Мне приснилось, что она умерла… Я кричала у ее кровати: «Мама, мама, мы с Марком устроим для тебя самый красивый праздник на Рождество, который когда-либо устраивали для матери». Марк, мы уезжали кататься на лыжах, а ее всегда оставляли одну, маму…
      – Рождество? – пробормотал Марк. – Сейчас август.
      – Марк, надо ей сказать заранее, что у нее будет елка. Мы будем с ней. Представь, что она исчезнет, что она умрет в печали. Вовек моей душе не будет покоя… Ты знаешь о моем страхе перед вечностью… Я буду терзаться всю оставшуюся жить, если мама умрет хотя бы с малейшей обидой на меня.
      – Я тебя не понимаю, – сказал Марк. – Она не болела.
      Мама! Неопределенность терзала меня. Где она могла быть? В затерявшемся в пустыне комфортабельном автобусе у окна – место, отведенное для одиноких дам? В поезде затуманенными от слез глазами она смотрит на простирающийся живописный пейзаж с расплывчатыми очертаниями, унылый, как размытая радуга? В каком заурядном отеле она пытается устроиться поудобнее, не теряя надежды увидеть меня? По какому праву я занимала столько места в ее жизни? Какое счастье-несчастье быть матерью и страдать от последней мечты, что остается человеку: его ребенок?
      – Мне приснилась мама, Марк. Я ей звонила. Ее телефон не отвечал. Я даже не знаю, где она.
      Сосед постучал в тонкую перегородку. Мне было наплевать на других.
      – Марк, я тебе этого не говорила. Я была настолько поглощена своими незначительными делами. Мама придумала приятельницу из гордости, потому что мы ее всегда оставляли одну на Рождество. Папе тоже нет прощения. Марк, пожалуйста, помоги мне. Надо создать семью ради мамы. Я даже согласна на ребенка… Надо заполнить ее жизнь теплотой. Я боюсь.
      Марк успокаивал меня.
      – Иди ко мне. Успокойся. Иди. Все это из-за разницы во времени, запаха краски, из-за нашей размолвки и особенно из-за тебя. Все, что ты носишь в себе, это слишком много. Тебе хочется всего. Ты хочешь нападать, и тебе хочется, чтобы тебя защищали. Ты хочешь сражаться, и тебе хочется мира.
      Я продолжала плакать. Я его любила. Я его любила потому, что надо было кого-то любить, или потому, что это был он? Я не знала.
      – Скажи мне, Марк, мы найдем маму, не так ли? Она жива? Марк, я сойду с ума от беспокойства… Марк…
      Он меня баюкал, словно ребенка.
      – Ты никогда не была счастлива, когда была маленькой девочкой.
      – Марк, когда мать осталась одна, я на нее обижалась больше, чем на отца. Какая ирония! Чем больше мне не хватало отца, тем больнее я делала маме, потому что она была рядом. Потому что она была нежной. Ей следовало бы меня наказывать, чтобы я ее уважала.
      Я снова становилась ребенком в объятиях Марка.
      – Дыши ровнее. Спокойно. Мы устроим красивый праздник для твоей матери.
      Я воскликнула:
      – А твоя? Что мы будем делать с твоей матерью? Она тоже не может оставаться одна. Но две матери вместе, это много. Что же это такое, люди? По отдельности они все милые, добрые, а как только объединяются вместе, они становятся невыносимыми? Так что же делать, Марк?
      – Не беспокойся за мою мать, – сказал он. – Я тебе не сказал. У нас не было времени поговорить. Она вышла замуж в Италии.
      Я высморкалась в кончик простыни.
      – Снова выйти замуж в пятьдесят восемь лет? Сколько лет ее типу?
      – Сорок три года, – сказал он с гордостью. – Сорок три года, но она выглядит моложе него. Моя мать – феномен.
      Я завидовала его матери. Мне хотелось, чтобы и моей матери повезло. Если нет, то хотя бы окружить ее заботой.
      – Пожалуйста, Марк, помоги мне изменить маму, чтобы она стала свободной женщиной. Мы устроим для нее настоящий праздник и найдем ей отличного мужа. Согласен? Надо сделать маму счастливой…
      Марк поцеловал меня в лоб, в глаза и в губы. Он прижал меня к себе…
      – Что же остается для меня во всем этом? – спросил он, несколько позже.
      – Я…
      Я улыбалась сквозь слезы.