У каждого свой рай

      – Я никогда тебя не пойму.
      – Мама, я пришла с наилучшими намерениями. Я тебе даже предлагаю деньги, если ты согласишься их принять, на отпуск. Я как бы возвращаю ту сумму, которую дал отец, чтобы я смогла провести два года в Нью-Йорке. Я их возвращаю, но тебе. Согласна? Пожалуйста, не будем ссориться…
      Она наклонилась ко мне.
      – Поговорим об американце.
      – Его сын в моем классе.
      – Я сгораю от любопытства, – сказала она.
      Я сочинила красивую, но короткую историю.
      – Он пришел в школу поговорить со мной. Мать размышляла.
      – У американского мальчика не должно быть проблем с английским языком во французском лицее.
      – Но у него были трудности. Мы понравились друг другу.
      – Сколько ему лет?
      – Я не знаю. Около сорока или чуть больше. Он мне подарил книгу об Уолте Уитмене… – Машинально добавила: – Американский поэт. Он мне прислал также огромное вечнозеленое растение…
      Я сказала глупость. Если мать придет, она будет его искать.
      – …которое я отдала на подкормку. У него на листьях были желтые пятна. Растение у цветочника.
      Мама наблюдала за мной:
      – Марк – очень хороший парень. Ты зря его бросаешь. Правда, он немного ленив…
      Я вскрикнула.
      – Ленив?
      – Он производит впечатление ленивого. Он не особенно старается.
      – Марк работает как сумасшедший, мама. Вечером он валится с ног от усталости.
      – «Падает от усталости»… Вы всегда «падаете от усталости». Я считаю, что Марк…
      Я резко оборвала:
      – Исследователь высокого уровня.
      – У него астрактная работа.
      Она произнесла «астрактная», как если бы она сказала «сихиатр» вместо «психиатр». Я никогда не осмеливалась ее поправить.
      – То, что он делает, не абстрактно. – Я подчеркнуто произнесла «б». – Это полезно для человечества, наука.
      Кроткая, как агнец, мать продолжила:
      – Он пополнел. Слегка округлившееся лицо делает его ленивым. На работе отдают предпочтение худым. – И добавила: – Я не сихолог.
      «П» снова исчезло. Мама была не в ладах с некоторыми сочетаниями согласных.
      – Мне кажется, что вы живете недостаточно…
      – Как это? – Я защищалась. – А у тебя, мама, разве не напрасно уходят годы?
      – Это совсем другое дело, – сказала она. – Я несчастна. Но вы, вы счастливы. В этом вся разница. Я считаю, что для счастливых людей ваш образ жизни не годится. Я субъективна.
      Мне бы хотелось однажды подарить маме корзиночку согласных.
      – Вы еще молоды.
      – К счастью, ты признаешь хоть это…
      – Но, – продолжала она, – вы делаете все время одно и то же. Зимой в лицее, летом в поместье в Ландах. Никаких путешествий. Однако без детей вы свободны.
      Мама только что разрушила представление о нашей чете.
      – Ты мечтала о другом, Лоранс.
      – Точно. Я хочу изменить свою жизнь, а ты меня распекаешь. Ты не последовательна.
      – С детства ты постоянно к чему-то стремишься. Я тебя знаю.
      Фраза, которую никогда нельзя произносить перед своим чадом. Эта сортировочная, которой является чрево, породившее его, не должна объявлять окончательного суждения о нем.
      – Послушай, мама…
      – Я тебя слушаю.
      Я уже представляла свой отъезд в Нью-Йорк. Возможно, существует еще целина, которую можно поднять. Чтобы убедить себя, я повторила:
      – Я тебе дам денег.
      – На путешествие, – сказала она.
      Мне была невыносима ее безучастность, я бы предпочла открытую неприязнь.
      – Я возвращаю долг, как я тебе сказала… И ты поедешь, куда тебе захочется…
      – Ты помнишь швейцарского врача? В Ивисе? – спросила она.
      – Смутно…
      – Ты сделала все, чтобы это не получилось.
      – Не получилось что?
      – Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
      – Стоило тебе лишь освободиться, мама.
      – Легко сказать.
      – Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
      – В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
      Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
      – У тебя никогда не было любовников, мама?
      – Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
      – Я ничего не хочу. Я ухожу.
      Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
      – Он свободен, твой американец?
      – Наверно.
      – Как долго ты будешь с ним?
      – Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
      – А что известно об этом Марку?
      – Пока ничего.
      – В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
      Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
      – Ешь.
      – Спасибо.
      – Если бы я могла дать тебе совет…
      – Валяй.
      – Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
      – Ты себе этого не советовала?
      – Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
      – Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
      – Я его прощу, – сказала она лицемерно.
      – Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
      – Цирк?
      – Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
      – Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
      – Я люблю тебя, мама…
      Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
      – Папа – урод.
      – Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
      – Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
      – Тогда зачем появляться перед мэром?
      – Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
      – Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
      – Условностей?
      – То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
      – Ты была всегда с Иветт.
      Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
      – Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
      Я похолодела от волнения.
      – Ты нам лгала?
      – Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
      Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
      – Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
      Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
      – Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
      С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
      «Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
      Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
      Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
      – Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
      – После твоего замужества…
      – А папа этому верил?
      – Безусловно. Ему только это и требовалось.
      Я принялась кричать:
      – Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
      Она вздохнула.
      – У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
      – А если бы отец умер?
      – Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
      – Мама…
      – Да.
      – Ты его ждешь из своих святейших принципов?
      – Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
      – Поменяй религию, мама… Разведись…
      – Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
      Тогда я завопила:
      – Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
      – Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
      Она побледнела.
      – Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
      – Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
      – Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
      Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
      Мама нарушила наше молчание:
      – Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
      Я быстро подсчитывала в уме.
      – Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
      – Целое состояние, – воскликнула она.
      – Долг. То, что папа потратил на меня.
      – Где ты возьмешь эти деньги?
      – Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
      – Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
      – Так мы будем более свободными…
      Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
      – Он не принимает наркотики?
      – Кто?
      – Кто? Американец…
      – Да нет! Нет!
      Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
      – Так, я ухожу…
      – Ты придешь завтра?
      – Послезавтра с деньгами.
      – Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
      – Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
      – Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
      – Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
      – Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
      Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
      – Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
      – Резкой?
      Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
      – Тебе больно?
      Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
      – Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
      – Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
      – Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
      Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
      – Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
      Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
      – Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
      – Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
      – Я уже подумала, – сказала она.
      – Куда?
      Я была ошарашена.
      – Ты узнаешь об этом позже.
      – Послезавтра в это же время…
      – Позвони предварительно.
      – Непременно…
      Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
      – Осторожно, – воскликнула женщина.
      Она наклонилась над собакой.
      – Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
      – Извините.
      Надо было поскорее убраться отсюда.
      Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
      – Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
      – Пожалуйста…
      – И еще плитку твердого шоколада.
      – Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
      Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
      – Свободно?
      – Да.
      Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
      – Куда едем? – спросил водитель такси.
      – Порт д'Отей.
      Затем я уточнила адрес.
      Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
      Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
      Мое самолюбие страдало.

Глава 2

      МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.
      Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
 
      Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
      Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
      Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
      По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
      Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
      У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
      – Алло, – сказала она, дыша в трубку.
      – Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа. Мне надо было поговорить с тобой.
      – Лоранс… Лоранс?
      – Лори.
      – Ах, Лори. Рада тебя слышать. Что ты хочешь? Я очень спешила, заикалась, краснела.
      – Элеонора, ты мне сказала, что я могу приехать, когда захочу, и остановиться у тебя…
      – Когда я это сказала?
      – Когда ты была у нас…
      – О Господи, пять лет тому назад…
      – Время идет так быстро…
      Я готова была говорить что угодно. Мне было стыдно за свой звонок, я предпочла бы положить трубку и сделать вид, что нас разъединили.
      – В Нью-Йорке очень жарко, – заметила Элеонора. – Сейчас неподходящее для приезда время.
      – Что касается меня, то как раз. К тому же я не могу приехать в течение года. Элеонора, Марк мне изменяет.
      Она воскликнула:
      – Нет, это неправда…
      – Да.
      – С кем?
      – С очень молодой девицей. Я об этом узнала сегодня пополудни. Но он еще не знает, что я это знаю. Вечером я ему скажу, что я его видела, и одновременно объявлю о своем отъезде.
      Женская солидарность, сострадание, любопытство превратили Элеонору в ангела-хранителя.
      – Ну, разумеется, ты можешь приехать… Здесь настоящее общежитие, проходной двор для приятелей. Тебе не будет скучно. Но они никогда подолгу не задерживаются. Одна или две ночевки, чтобы не платить за гостиницу. Знаешь, квартира, в которой я живу, не имеет ничего общего с той берлогой, которую ты знала.
      – Ты сменила адрес. Три года тому назад, не так ли?
      – Точно, – сказала она. – И когда ты приезжаешь? У меня не было даже билета.
      – Через несколько дней…
      Импровизация на европейский лад ее раздражала.
      – O'key darling, но в какой день? Я уезжаю послезавтра вечером. Надо, чтобы тебе передали ключи.
      Внутри меня замигало, как в калькуляторе. Снять деньги 27-го, купить билет, запросить визу.
      – 1 июля.
      Я добавила:
      – В пятницу, 1 июля.
      – Нет, 1 июля – четверг, – сказала она. – Darling, невозможно попасть сюда без ключа от парадного. Швейцара нет. Позвони мне завтра, чтобы я знала время твоего прибытия в аэропорт Кеннеди. Мне кажется, в 14 часов по местному времени. Чтобы получить багаж и добраться на такси, тебе потребуется больше часа. Дирк, калифорнийский приятель, подождет тебя у дома, чтобы передать тебе ключи. Мы с ним увидимся в Калифорнии. Тебе несказанно повезло, что ты меня застала. Обязательно подтверди мне время прибытия.
      – Спасибо, Элеонора.
      – Супругам иногда следует расставаться.
      Словоохотливая Элеонора высказывала свои соображения по поводу супружеской жизни. Мой отъезд мог быть реальным. Однако совместная жизнь с Марком в течение восьми лет искалечила меня. Женщина с клюкой нуждалась в мужчине с клюкой.
      – Я жду твоего уточнения завтра в это же время. Затем я тебе позвоню из Сан-Франциско, когда ты будешь уже здесь. Ты можешь оставаться на все лето, если тебе захочется…
      Мое сердце зашлось от благодарности.
      – Спасибо, Элеонора. Она добавила:
      – Что касается Марка, все уладится. Мужчина в процессе мутации становится непредсказуемым.
      Мысленно я представила Марка, помещенного в колбу. Через прозрачную стенку он мне протягивал счет за телефонный разговор.
      – Элеонора, я тебе очень признательна, действительно, ты очень…
      – Не говори ничего. Это могло бы случиться и у меня с моим типом. Я тебе расскажу о нем. Он немного сложный, но приятный.
      Преданная Элеонора. По улице промчалась пожарная машина.
      – Надеюсь, это не ваш дом горит? – воскликнула Элеонора.
      – Нет. Обнимаю тебя.
      – Чао, дорогая, – сказала она.
      Я осталась у телефона. У меня была надежная крыша в Нью-Йорке, что мне позволяло с большой легкостью отдать часть денег маме.
      Несколько лет тому назад Элеонора провела у нас три недели. Благодаря ей мы смогли проверить на практике дорогую нашему сердцу теорию: жить с открытыми дверями и принимать гостей. Элеонора была моей лучшей подругой во время двухлетней учебы в Нью-Йорке. Она жила тогда в комнате, которую ей снимали родители. В Париже позже я рассказала Марку об Элеоноре. Дурочка, какой я была в ту пору, я ему наговорила лишнего. Он был в очень приподнятом настроении, ожидая приезда к нам американки-красавицы. Она приехала на Пасху, волоча свой единственный багаж – огромную сумку из цветной ткани. Я была счастлива и благодаря ей беззаботна, как во время моей учебы в Нью-Йорке. Она нас щедро одарила подарками, я тотчас повесила на дверь ванной комнаты огромный плакат с гориллой. Она привезла мне маленькие флакончики с маслом жожоба и помогала мне на кухне приготовить ужин. Мы смеялись до слез, позабыв о кастрюлях на газовой плите, запах горелого вызвал у нас новый взрыв смеха.
      – По-французски вы говорите: «Дело дрянь», не так ли?
      Корчась от смеха, я сказала, что это правильно, но некрасиво.
      Вначале при появлении Марка мы умолкали, и он чувствовал себя неловко.
      – Мне бы хотелось тоже посмеяться.
      Ему доставались небольшие порции вранья вперемешку с правдой.
      – Он знает о Бенжамине? – спросила у меня Элеонора.
      – Он подозревает кое о чем, но он не хочет об этом знать. Правда. Он очень ревнив.
      – Ясное дело. Он боится сравнения.
      – Не думаю. Он буржуа.
      – Но все же мужчина. Чем меньше он знает, тем лучше.
      Элеонора знала меня незамужней, свободной и упрекала меня за верность Бенжамину которую, как она считала, он не заслуживал.
      – Он тебя бросит, – говорила она.
      Приехав в Париж, Элеонора видела меня с мужем в обустроенной жизни. Она проявляла научный интерес к нашему браку. С восхищением убеждалась в нашем счастье.
      – Он, пожалуй, красивый парень, твой Марк, – заметила она однажды.
      Я не опасалась ее. Мы шли с Марком по накатанной нашими привычками дороге. Мы обращались друг к другу «дорогой», «любовь моя». Элеонора постигала с удовольствием супружескую жизнь французов. Она спросила у нас, не были ли мы «swingers», я не поняла, почему Марк покраснел.
      Обычно утром и вечером Марк расхаживал голым. В конце первой недели он позабыл о присутствии Элеоноры, однажды я услышала крик. Марк вбежал в спальню.
      – Ты слышала, как она кричала?
      – И тем не менее ты совсем не похож на сатира…
      – Ах так? – произнес он разочарованно.
      Уверенная в себе, привыкшая обращать на себя внимание и покорять, я не испытала и тени ревности.
      – Как ты находишь Элеонору?
      – Приятная кобыла…
      – Ты преувеличиваешь.
      Я мурлыкала от удовольствия. Оскорбительный комплимент меня очаровал. Мне нечего было бояться. Постепенно присутствие Элеоноры начало сказываться на наших интимных отношениях. Она занимала маленькую комнату, нас разделяла стена, тонкий слой бетона с хорошей акустикой. Мы слышали, как она чихала вздрагивая. Будучи скромными и стыдливыми, мы не прикасались друг к другу, чтобы не привлекать внимания. Вначале мне было трудно привыкнуть к мужчине в доме. До замужества у меня были короткие связи, за исключением романа с Бенжамином. Акт, который называют любовью, не был обременен обязательством приготовить еду или пить кофе по утрам. Мимолетным увлечением был друг, приятель, соучастник, влюбленный. Но он уходил, или я упаковывала вещи. Радость или разочарование имели одинаково быструю развязку. Марк любил меня такой, какой я была. Этот простой подход был таким же полезным, как и экономным. Позиция Марка располагала к лени. Я не прилагала никаких усилий, чтобы быть соблазнительной.
      Марк не понимал различия между бюстгальтером для кормилицы и бюстгальтером из черных тонких, как паутина, кружев. Так он говорил, и мне хотелось убедиться, что он не лгал. Однажды из-за забастовки в лицее я оказалась свободной. В результате длительных поисков я смогла купить под испытующим взглядом чересчур накрашенной продавщицы прозрачное дезабийе, бюстгальтер с отделкой из сатина и соответствующие трусики. Вечером я подкрасила глаза, надушилась дорогими духами и вошла в спальню на каблуках в семь сантиметров. Едва удерживая равновесие, я обратилась к нему:
      – Ну как, дорогой…
      – В чем дело?
      Погруженный в чтение английского научного журнала, он даже не взглянул на меня. Он был раздражен чтением. Незнакомые слова он должен был записывать на скорую руку, а потом искать в словаре.
      – Дорогой…
      – Да, – сказал он.
      Он поднял голову.
      – Уже началась распродажа? Ты покупаешь, что угодно. – Затем добавил: – Я не собираюсь еще спать, я должен закончить эту статью. Если у тебя есть дела… Не тяни…
      В фильмах после трепетной любовной сцены героиня кладет голову на грудь, часто волосатую, героя и засыпает, обессиленная, камера удаляется. Затем мы их снова видим изысканно одетыми и неутомимыми за завтраком. В реальной жизни супруги, у которых общая спальня, автоматически совершают жертвоприношение. Жертвой становится другой. Тот, кто страдает от газет, которые читаются в кровати, от журналов, которые падают с глухим звуком на пол, от этой лампы, проклятой или благословенной, в зависимости от того, кто ею пользуется. Деньги приносят счастье, если их нет, то у каждого – своя ночь. Мне казались варварскими западноевропейские принципы, которые помещают супругов в одну кровать, как в парный гроб.