Осторожно, стараясь унять внезапною дрожь, он повернул на себя кольцо, мягко нажал мокрым коленом на ворота. И вдруг ликующая радость до жара, до колокольного звона в ушах прожгла его: ворота были не заперты.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      - Ходит, ходит Мишка к Варваре.
      - Не плети, чего не надо! И слушать не хочу.
      - А чего мне плести-то?
      - А то. У меня Ваню убили на двадцать третьем годе, а я его носила, Варуха-то уж в сарафанце бегала - всяко ей годков пять было. Дак ну-ко, подсчитай, сколько теперь. Уж тридцать есть, не меньше.
      - А хоть сорок - мне-то что. А я сама на днях видела, как Мишка к ней на поветь лез.
      - На поветь? Что ты говоришь?
      - Ей-богу, девка! Не вру. Я это вышла за травой середь ночи (Малёшка все мык да мык), на, господи, кто это, крадучись, как вор, от болота к Варухиному дому пробирается? А то он, Мишка. К дому сзади подобрался, глазами зырк-зырк да на угол. А та уж его ждет, двери растворила. Сама вся в белом...
      - Вот еще страсти-то какие!.. Да ведь он на Синельге. Мишка-то. На пожне. Не святой дух, по воздуху не летает.
      - А сивко-то-бурко на что?
      - Дак это он на конике? Шесть верст туда да шесть обратно. Осподи!.. То-то та сука блудливая кажинный день выряжается. Как на праздник.
      - А праздник у ей и есть. Как не праздник! Парня такого зауздала...
      Да, было чему дивиться! Еще все шагали в военной упряжке, еще голодали, работали на износ, еще нет-нет да и похоронные залетали в Пекашино, а тут двое, словно взбунтовавшиеся лошади, сломали оглобли и понеслись сломя голову...
      И за этими пересудами, не умолкавшими все лето, в Пекашине как-то даже мало внимания обратили и на новую войну - с Японией. Повздыхали, поплакали те, у кого еще было кого ждать, а остальные с языка не спускали Варвару и Мишку.
      Анна Пряслина - такая уж материнская участь - узнала об этой беде последней. Она дожинала с бабами поле за болотом, когда вдруг Лукерья, посмеиваясь, сказала:
      - Невестушку твою сегодня видела.
      - Ну и как? Баска у меня невестушка? - тем же игривым тоном ответила Анна, потому что догадывалась, о ком говорит Лукерья: о Раечке Федора Капитоновича. Сохнет Раечка по Мишке. Это и она сама замечала, и бабы говорили ей.
      Лукерья опять усмехнулась и сказала:
      - Да уж чего-чего, а красоты твоей невестушке не занимать.
      - А я, женки, нисколешеньки не сужу Варвару, - заговорила Матрена. - Баба молодая, на хлебном месте, а где они, мужики-то?
      У Анны почернело в глазах, резкая боль обожгла руку.
      К ней кинулись женки, помогли перевязать порезанный серпом палец.
      - Анюша, Анюша, да разве ты не знала?
      О нет, она знала, давно знала, что что-то неладное творится с парнем. С той самой поры знала, когда он пьяный в обнимку с Варварой пошел в верхний конец деревни. Всю ноченьку тогда она не сомкнула глаз, и сердце у нее так тосковало, будто пожар подбирается к их дому. А там, на Синельге, куда она смотрела? Разве не просыпалась она по ночам да не прислушивалась к его шагам? Вот бы и остановить его тогда: опомнись, парень! А она радовалась, думала, что Мишка опять где-то тайком от людей подкашивает сено для Звездони...
      Женки примолкли. Сухо потрескивала солома под серпами - каждая, раздевшись до рубахи, гнала свою полоску. И Анна гнала. Гнала, всеми силами сдерживая рвущийся из пересохшего горла крик.
      Господи, твердила она про себя, за что ей еще такое наказанье? Сколько ее еще будет дубасить жизнь? Разве мало того, что война отняла у нее Ивана?
      Страшно подумать, что она перенесла за эти годы. Люди воевали с врагом, с немцем, говорили: выстоять. А у нее один был враг, который ни минуты не давал ей передышки, - нужда. И она тоже выстояла. Сохранила ребят. И вырос Мишка есть на кого опереться семье. А что, что теперь будет?
      2
      Шесть пар умоляющих глаз смотрели на него. Матерь, Лизка, Петька и Гришка, Татьянка, Федька. Да, и Федька. Когда ветер против семьи, тут Федька не на особицу, тут он заодно со всеми.
      Шесть пар глаз смотрели на него с крыльца, заклинали: вернись! не ходи!
      Нет, не будет по-вашему! Довольно! И, выйдя из заулка, Михаил на виду у них повернул в верхний конец деревни. И по деревне пошел тоже не таясь, открыто, потому что не было больше смысла таиться от людей. Потому что вся деревня теперь знала про скандал, который разразился у них на улице.
      Матерь прибежала с поля, вся трясется, задыхается, слова сказать не может. "Мати, мати, что случилось?" - "А, рожа бесстыжая, что случилось? На это отец тебя ростил? Да у него бы кости в земле перевернулись, кабы узнал". А тут, как на грех, на улице против их дома показалась Варвара. С работы домой шла. Мать - на нее: "Сука... Тварь поганая... блудница!.." За матерью Лизка, ребята волчиной стаей налетели на Варвару.
      Ну, он, конечно, не допустил до свалки. Схватил хворостину, одного огрел, другого привел в чувство. И вот после такого позорища матерь и Лизка завели другую пластинку - слезами стали давить: "Миша, Миша, пожалей нас... Миша, Миша, что ты делаешь?"
      А что он делает? Что? Может, он лишний кусок хлеба съел от них тайком? Может, за три года работы в лесу костюм завел себе? А мог бы. Висел в ларьке триковый костюм в белую полоску. А он не взял его, он о Лизке подумал, потому что тогда бы Лизка осталась без ботинок. Забыли про это? Не помните? А Егорша уехал на курсы трактористов - не мог бы он тоже? Из-за кого остался дома? Нет, погодите! Рано вам учить меня. Рано. И ты, мати, отцом не укоряй. Отец-то меня ростил - это верно, а кто твою ораву ростит?
      Ах, как хорошо, не таясь, идти по деревне! Да, смотрите. К ней, к Варваре, идет Мишка. Ну и что? Эй, Василиса, чего отвернулась? Стыдно стало, святоша? А ты, Аграфена, чего глаза вылупила? Знаю, знаю твои повадки. Сейчас побежишь бренчать от дома к дому. Ну и бренчи на здоровье. Валяй!
      Было еще довольно светло, ни одного огонька на деревне. А Варвара запалила лампу со стеклом. Как прожектор из окна бьет. Правильно! Так и надо. И катитесь все к дьяволу!
      Трофим Лобанов, тюкавший топором под навесом у своего дома, привстал, когда он подошел к Варвариной калитке, - тоже любопытно. А он ничего: хлопнул калиткой, топнул сапогами по мосткам - смотри, смотри, старый хрен! - и первый раз не ползком, не на четвереньках, а как мужчина, с распрямленной спиной поднялся на крыльцо.
      Но кто бы мог подумать, что Варвара не одна дома? А она таки действительно была не одна - с Анисьей Лобановой. И Михаил не то чтобы растерялся, а все-таки поежился, встретившись с той глазами. Вернее, почувствовал себя так, будто его нагишом выставили напоказ.
      Он сказал:
      - Шел мимо - давай, думаю, на огонек... Варвара бегло и презрительно посмотрела на него и хмыкнула. А когда вышла Анисья, скорым шепотом обожгла:
      - Ты зачем пришел? - Она любила вот так его огорошить.
      Михаил прошел к столу, хотел было убавить фитиль в лампе - к чему такой огонь! - но Варвара раздраженно шикнула:
      - Не тронь! Хочу на тебя посмотреть.
      Он пожал плечами.
      - Ты у матери-то спросился, куда пошел?
      - Давай, зачала...
      - Я говорю, у матери-то спросился, куда пошел? Не слыхал, что она кричала? Ах, бедненький, ах, ребеночек!.. Его, вишь, Варуха совратила... А посмотрела бы она, как этот ребеночек кости Варухе выворачивал!
      Михаил смущенно хохотнул:
      - А чего и упрямилась?
      - Кто упрямился?
      - Кто? Не я же.
      - А кто не я-то?
      - Ну кто... Ты...
      - А у этого "ты" есть имя, нет? Кавалер! Все лето к бабе выходил, а спросить, как зовут, и не сказать.
      Это верно, он избегал называть ее по имени. Варвара - как-то не то. Варя тоже язык не поворачивается... Да разве и обязательно все это? Обходилась же она до сих пор без этих телячьих нежностей.
      - Подумаешь, распсиховалась! Слушай побольше матерь, она по своей дурости наскажет...
      - Мне скоро проходу не будет. Все пальцем показывают. И не то что люди кусты-то придивились.
      - Чему придивились?
      - А тому, что с тобой, с молокососом, связалась.
      - Опять ты про года! Года, между прочим, у деда Матюхи в Заозерье подходящие. Девяносто второй, говорят, пошел...
      - Перестань! Самое теперь время хахоньки строить...
      Он ни черта не понимал. Чего ей надо? Из-за чего вся эта муть? Из-за сегодняшней перепалки с матерью? Из-за того, что бабы на каждом углу судачат?
      Он три дня не был в этом доме, три дня не жил, а задыхался, как рыба, выброшенная на берег. И вот тут она, рядом, только руку протянуть, и он чует запах ее жаркого тела, видит ее губы...
      Люди будто сговорились сегодня. Кто-то опять зашаркал ногами на крыльце.
      Анфиса Петровна!
      Вошла, посмотрела на Варвару, посмотрела на него - усмехнулась.
      - Какие это у тебя дела здесь завелись, Михаил? Раньше по вечерам я тут тебя не видала.
      - Какие? - Михаил понял, сразу понял, что Анфиса Петровна неспроста зашла к Варваре, что она все знает. И еще он понял, что он должен сейчас сделать что-то такое, что бы раз и навсегда отбило у людей охоту вмешиваться в их дела.
      Сумасшедшая мысль пришла ему в голову. Он глянул прямо в лицо Анфисе Петровне и не сказал, а выпалил:
      - Мы жениться будем! Ясно? - И, не дав ей опомниться, крикнул: - А что разрешенья у тебя спрашивать?
      Анфиса Петровна не удивилась, не закатила глаза на лоб. Она, казалось, заранее знала, что он скажет. Но Варвара? Почему Варвара молчит? Еще на той неделе, выпуская его рано утром из своего дома, она говорила, жадно припадая к нему: "Ох, Мишка, Мишка! Кабы моя воля, ни в жисть бы не отпустила тебя". Так в чем же дело? Давай возьмем волю.
      Наконец Анфиса Петровна разжала свои сухие, еще с сенокосной страды запекшиеся губы.
      - Дак вот что я тебе скажу, жених. В лес ехать надо.
      - Мне? В лес?
      - Да.
      - Вот как! А с месяц назад что ты говорила? "Михаил, бригадиром будешь..." Говорила?
      - Говорила. А теперь вижу: слишком голова горячая. У пня остудить не мешает.
      - Ты меня пнем не стращай! Я с четырнадцати лет у пня. А на этот раз на, выкуси! Не поеду!
      - Поедешь. Своей волей не поедешь - по суду отправим.
      - Меня по суду? Это меня-то? Дак вот как ты... "Михаил, чем тебя и отблагодарить... Михаил..." В пояс принародно кланялась... А сейчас в суд Михаила? Из-под нагана в лес?
      Ненависть, слепая, безрассудная ненависть захлестнула его. Он шагнул к Анфисе Петровне, до хруста, до боли сжал пальцы в кулаки.
      - Я-то знаю, с кем ты это придумала. Знаю. Мати прибежала, да? "Спаси, Анфиса Петровна..." Да? А я вот возьму да к такой матери и Анфису Петровну, и матерь... Всех!..
      - Миша, Миша!..
      - Нету больше Миши! Нету! - Михаил сапогом распахнул дверь, вылетел из избы.
      3
      Анфиса заговорила первой:
      - Видишь, что ты натворила. Меня с парнем поссорила и семью с ума свела. Правильно он сказал: прибегала ко мне Анна... - Она перевела дух. - Мне говорили, сказывали, что Варуха с парнем связалась, ну, я не верила...
      - А теперь веришь?
      - Выбрось эту дурь из головы. Посмешила людей, и хватит.
      Варвара с легкостью кошки вскочила с кровати, сдернула с гвоздя у порога парусиновую сумку, протянула Анфисе.
      - Что это?
      - А вот то. Наслужилась я тебе. А теперь проваливай. - И, сухо блеснув глазами, указала на дверь.
      Анфиса подержала в руках сумку. Осенью сорок второго года эту сумку, тогда еще добротную, почти новую, привезенную с войны Петром Житовым, вручила она Варваре. Вручила, можно сказать, жизнь пекашинских баб и детишек, потому что в сумке этой были ключи от колхозных амбаров и складов. И надо отдать должное Варваре: честно, по совести вела она хлебные дела все эти трудные годы. В сорок четвертом году, когда в Пекашине привелось есть мох, кто вместе со всеми давился палками? Варвара, колхозная кладовщица. И не для показа давилась, а потому, что не могла иначе - Анфиса хорошо узнала за это время Варварино сердце. Все пополам делили они друг с дружкой: и муки, и горе, и надежды. А бывало, заем, жито надо внести в фонд обороны, картошку - с кого в первую очередь взять? "Придется нам с тобой, Варвара, поднатужиться. У нас детей нету". И Варвара не хныкала: "Ладно, Анфиса, после воины жить будем".
      - Ты не глупи, Варвара, - сказала Анфиса и, отложив сумку в сторону, строго посмотрела на нее. - Тебе не семнадцать лет.
      - Да и не сорок. И всю жизнь по твоей указке жить не собираюсь. Хватит покомандовала в войну. А теперь не лезь, куда не просят.
      - Нет, полезу! Ты только о себе думаешь, а у меня деревня...
      Варвара шумно задышала. Раздутые ноздри у нее, попав в полосу света, стали алыми.
      - Врешь! Врешь! - крикнула она и топнула ногой.
      - Не кипятись, Варвара. Я никогда не вру.
      - Врешь! Врешь! Это кому ты сказки-то сказываешь? Ха-ха-ха! Она о деревне думает, она святая, а я только о себе... А сказать тебе, когда ты о себе-то начала думать? Еще в войну, на втором году. Когда люди на фронте помирали...
      - Чего ты мелешь... Опомнись...
      - Не беспокойся. Я в своем уме. Ну-ко, кто из баб гонялся за мужиком до района? Кто? Может, я? Может, Грунька Яковлева?
      Анфиса медленно опустила свою повинную голову. Три года никто не спрашивал с нее за те два-три часа бабьего счастья, что она вырвала у войны в ту ночь...
      Был вечер, шумел дождь, и продрогший на ветру конь нетерпеливо переступал с ноги на ногу, тянул ее домой. А она не двигалась. Она все стояла, смотрела за реку и все ждала чуда: вот-вот еще раз красными искрами осыплется цигарка на том берегу и радостный голос донесется оттуда: "Анфиса, подожди! Я не уехал. Я не мог уехать..." Но чуда не случилось. Лукашин не подал голоса с той стороны. И в конце концов она пошла домой, вся мокрая, разбитая, ведя в поводу коня. Да только вышла от перевоза на луг, да подумала, что, может, ни разу в жизни больше не увидит Ивана Дмитриевича, и - что поделалось с нею - птицей взлетела на коня...
      Не поднимая головы, Анфиса тихо сказала:
      - То любовь, Варвара.
      - Ах, любовь! Вот как! У тебя любовь, тебе можно. А у Варвары любви не может быть. Варвара собачонка. Снюхалась, перебесилась, и дальше. Так?
      - Он мальчишка против тебя. Опомнись! Какая тут любовь!
      - А где, где они, не мальчишки-то? Я виновата, что их на войне поубивали? Я?
      По смуглым пылающим щекам Варвары текли слезы. И ее, как Мишку, трясло от бешенства, от ненависти. К ней, к Анфисе. За то, что она, Анфиса, встала между ними. И, внутренне вся содрогнувшись, Анфиса подумала: "Господи, да живите вы как знаете. Что я, жандарм, поп вам какой?.."
      А вслед за тем она готова была и вовсе оправдать Варвару. Ну, связалась с молодым парнем... Так что же? Она первая? Разве такого не было до войны? А ведь тогда - не теперь: полно было мужиков...
      Но так Анфиса думала недолго, может, минуту, может, две, до тех пор, покуда на память ей не пришла Анна Пряслина, ее несчастные дети. В чем угодно можно упрекнуть ее, Анфису, все смертные грехи готова признать за собой, но только не черствость, но только не закаменелость. Нет. Тут она чиста. В войну, в самые черные дни, старалась хоть немножко, хоть горсть зерна подбросить многодетным матерям - так разве она допустит сейчас, чтобы на ее глазах разорили пряслинскую семью?
      И она сызнова, с еще большей силой навалилась на Варвару. Она стыдила ее, распекала, взывала к совести, опять напоминала о годах, о возрасте - в общем, била по самому больному месту, по Варвариной гордости.
      И та, совсем ошалев, кричала, топала ногами:
      - Вон, вон убирайся из моего дома! Вон!
      - Нет, нет. Варвара, - упрямо твердила Анфиса. - Не уберусь. Дай слово, что не будешь встречаться с парнем. Дай! Слышишь? Дай!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      За войну какие муки ни приняли пекашинцы, а лес сравнить не с чем. Лес всем мукам мука.
      Гнали стариков, рваных-перерваных работой, подростков снимали с ученья, девчушек сопленосых к ели ставили. А бабы, детные бабы, - что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой - ни по годам, ни по чему другому. Хоть околей, хоть издохни в лесу, а в барак без нормы не возвращайся. Не смей, такая-разэдакая! Дай кубики! Фронт требует! И добро бы хоть они, бедные, пайку свою съедали, а то ведь нет. Детям сперва надо голодный рот заткнуть.
      "Бабы, бабы, потерпите! Бабы, бабы, еще немного! - каждую осень, когда приходила пора выпроваживать их в лес, говорила Анфиса. - Будет, будет на нашей улице праздник, Не мной это сказано".
      И вот он, праздник. Десять тысяч четыреста кубометров! Такого задания за всю войну не было.
      - Евдоким Поликарпович, - слезно взмолилась Анфиса, - да что же это такое? Где я возьму столько народу! У нас со стариками да с калеками столько не будет, сколько вы в своей бумаге трудоспособных требуете.
      - Что значит в своей бумаге? Это не моя бумага. Это государственный план. Понятно? А во-вторых, вот что, Минина, кончай с демобилизационными настроениями. Запомни: для кого война кончилась, а для нас, северян, только началась. Пол-России лежит в развалинах - каким лесом ее отстраивать? Опять тебя политграмоте учить?
      Разговор этот был по телефону, а на другой день утром в Пекашино заявился уполномоченный райкома. И вот, как в прошлые годы, начали они с уполномоченным перебирать колхозников по спискам. Перебирали-перебирали, так и эдак перебирали - и сверху донизу, и снизу доверху, - девять человек выловили.
      - Пиши повестки, - сказал уполномоченный. - Закон о трудповинности применим.
      То, что у пятерых женок из девяти, попавших на карандаш уполномоченного, были малые ребята, об этом Анфиса уж не заикалась: дети не в расчет и раньше были. Но как же ей с хозяйством-то колхозным быть? Хлеб молотить надо? Надо. Сено возить с дальних пожен надо? Надо. А школу, а медпункт - можно их без дров оставить?
      - Это уж твоя забота, - отрезал уполномоченный и сам стал выписывать повестки.
      И, как в прошлые годы, в эти дни было много слез и ругани.
      - В чем я в лес-то пойду? Ты погляди, на что валенки у меня похожи.
      - У меня на войне мужик голову сложил - некому заступиться. Валяй, дави бедную.
      - Ты еще в войну наш род невзлюбила. Девку четырнадцати лет в лес выписала - на всю жизнь калекой сделала. А теперь и матерь загубить хочешь.
      - Анфиса Петровна, да есть ли у тебя сердце-то? Я вся ломана-переломана. По ночам ревом реву...
      Анфиса не оправдывалась, не спорила ("Плачьте, кричите, бабы, поедом меня ешьте, ежели вам от этого легче станет"), но была неумолима. На субботу назначена радиоперекличка - какой ответ она будет держать перед Подрезовым?
      Радиопереклички созывались в году часто. Заело с посевной радиоперекличка. Худо идет подписка на заем - радиоперекличка. Не выполняется план по сдаче хлеба - так и знай, будет перекличка. В назначенный час приложат председатели колхозов и сельсоветов телефонную трубку к уху, раскатится подрезовский бас по всей линии, и пойдет разнос направо и налево. Крепко, со смаком умеет разносить Подрезов. Подвернется мат под руку - и матом запустит. А ты сиди, да слушай, да за милость считай, что тебя на бюро райкома не вытащили. Потому что одно дело, когда в тебя щепа за тридцать верст летит, а другое дело, когда тебя наповал рубят.
      Нынешняя радиоперекличка была назначена на семь часов вечера, и Анфиса побелела, когда, вбежав в контору и чиркнув спичкой, взглянула на часы: было двадцать минут восьмого. Задержалась она на скотном дворе из-за молодой коровенки, у которой был неправильный отел. Но разве скажешь об этом секретарю?
      Зажигать лампу некогда, уши и в темноте слышат - Анфиса на ощупь подошла к телефону, взяла трубку.
      Подрезов только еще входил в раж.
      - Что? Что? - кричал он. - Двое мужчин? Когда?
      - Думаю, ноября пятнадцатого-двадцатого.
      По неторопкому, шепелявому голосу Анфиса признала в ответчике своего соседа - председателя колхоза "Октябрь".
      - А почему не сейчас? - спросил Подрезов.
      - Да их еще дома нету. Из армии едут.
      Раздался дружный смех. Молодец Мерзлый! Посадил секретаря в лужу. Не все нашему брату шишки получать.
      Подрезов тоже рассмеялся - всех покрыл своим басом, - а потом сказал:
      - А я и не знал, что ты артист, Мерзлый. А ну-ка, возьми себе на заметку: двадцать пятого октября на бюро райкома. Посмотрим, посмотрим, какие у тебя артистические данные.
      - Евдоким Поликарпович, да я, ей-богу, серьезно. Едут. Письма от обоих есть.
      - И я серьезно. Записал? Ну вот, готовься к смотру.
      Анфиса закусила губу: ее черед. Нет, Подрезов перемахнул сразу через пять колхозов. На Сидорова-старика навалился.
      - Да, да, Сидоров у телефона. - Голосок писклявый, тоненький, еле слышно. Самый верхний колхоз у Сидорова.
      - Сколько, спрашиваю, в лес за неделю вывел?
      - Слушаю, слушаю, - опять по-козлиному заблеял Сидоров.
      - Матюшин, - сказал после короткого молчания Подрезов. Это относилось к председателю ближайшего от Сидорова колхоза. - Съезди завтра к старому хрену. Скажи, чтобы на бюро ехал. Мы ему прочистим уши. Так и скажи.
      - Хорошо, Евдоким Поликарпович, скажу.
      Из отчетов председателей Анфиса поняла, что в других колхозах дело с выходом людей на лесозаготовки обстоит не лучше, чем у нее, а в некоторых колхозах даже хуже, и она уж было подумала: ну, кажется, сегодня отсидится за чужими спинами. Не отсиделась.
      - Минина, - голос Подрезова приподнял ее с табуретки, - докладывай.
      - Пятерых за эту неделю послала.
      - Так. Значит, у тебя теперь в лесу сколько? Тридцать один? - Подрезов все знал и помнил, что касалось леса. Да, по правде сказать, и кто когда придавал значение северным колхозам? Лес, лес давай, а уж как ты там справишься с севом, с сенокосом и прочими делами - это твое дело.
      - Да, тридцать один, - подтвердила Анфиса.
      - А по плану?
      - Сорок пять, - упавшим голосом сказала Анфиса.
      - Ну и что же?
      - Да где их взять-то, Евдоким Поликарпович?
      - А ты поищи, поищи хорошенько. - Старый, излюбленный совет Подрезова.
      - Да уж искала. И я искала. И ваш уполномоченный целую неделю искал.
      - Нет, значит людей?
      - Нету.
      Подрезов басовито рыкнул, прочистил горло:
      - Возьми карандаш. Взяла? Пиши. Первое: Репишная Марфа Павловна! Есть такая?
      - Евдоким Поликарпович, да как же ее посылать? У человека годы на исходе и грыжа в обоих пахах.
      - А грыжу-то где она нажила? Не с попом ли?
      На проводе прыснул смех.
      - Кому это там весело? Тебе, Новиков? Потерпи маленько. Скоро уж твоя очередь.
      Смех сразу погас.
      - Записала, Минина?
      Анфиса промолчала.
      - Минина! Я кого спрашиваю? Или боишься, что молельня перестанет работать?
      Второй раз предупреждал ее Подрезов насчет молельни. Да, поговаривают в деревне - ходят к Марфе Репишной старухи. И раз даже, проходя мимо ее дома вечером, она сама слышала какое-то пенье в избе.
      А может, Марфа тут ни при чем? Когда она отличалась набожностью? Может, это Евсей Мошкин воду мутит?
      2
      - Пришла, Павловна... А я уж думал, замерзну, не дождусь...
      - Не мог людей-то не срамить! Мало я с тобой натерпелась? Вставай!
      Сено зашевелилось. Белый клубок пара вырвался оттуда, потом показалась обмотанная тряпьем голова. - Не встать. Обессилел.
      Тогда Марфа нагнулась к стогу, сграбастала мужа в охапку, посадила на санки, кинула ему в ноги его котомку.
      Дорогу перемело начисто - двое суток без роздыха лютовала метель. Марфа брела от вешки к вешке, смутно черневшим на вечернем лугу, месила рыхлую заметь, падала.
      Так дотащилась до моста через Синельгу.
      - Живой?
      Митрий клацнул зубами.
      Она сняла с себя полушубок, набросила на мужа.
      - Что ты, Павловна... Сама-то замерзнешь.
      - Помалкивай! И без твоих слов тошно...
      Когда два-три часа назад ей сказали, что Митрий лежит у зарода на Марьиных лугах - отощал, идти не может, - Марфа готова была волосы рвать на себе. Господи! За что ей еще такое наказанье? У всех мужья как мужья - на войне воюют, а ее ненаглядный даже для войны оказался негож - в трудармии, всю войну в тылу околачивается.
      Но затем, одумавшись, она оделась, пошла на конюшню. Лошади свободной не было. Марфа сама впряглась в санки.
      И вот тащилась она через луга, через лес - в одном сарафане, подол заледенел, грыжа разрывает паха, - тащилась, сцепив зубы, и на все лады кляла свою судьбу.
      В избу Митрий вполз сам - у нее не хватило сил внести его.
      Отдышавшись, Марфа зажгла лучину. Митрий, привалясь к косяку дверей, все еще сидел на полу у порога.
      - Что, так и будешь сидеть? Без няньки не можешь?
      - Отощал я, Павловна. Дай прийти в себя.
      - А здесь, думаешь, рай? Скоро болота не будет - весь мох приели.
      Сапожонки у Митрия, разбитые, перевязанные светлой проволокой, оттаяли, подтекли лужами. Тяжелое зловоние распространилось по избе.
      - Замучила дизентерия, - виновато сказал Митрий. И не от жалости к мужу, нет, а по вековечной привычке к чистоплотности Марфа затопила печь, согрела воды в чугунах, обмыла мужа в корыте.
      Оказавшись в теплой постели, в чистом белье, Митрий расплакался, как малый ребенок:
      - Ну вот, теперь и помирать можно. Думал, не дойду. Иной раз репку съешь, иной день так. Где пустят ночевать, где в сарае приткнешься. Вошь, понос людей стыдно...
      Скоро Митрий забылся, а Марфа, нагрев еще воды, принялась за стирку. Ее тошнило от вони, от вшей, которые серым слоем всплывали на воде в корыте, и она думала об одном: не приведи бог, чтобы кто-нибудь зашел в избу.
      Выстиранное белье она развесила на печи, ватник и ватные штаны оставила мокнуть до утра в щелоке, подтерла вехтем пол. Оставалось еще разобрать котомку.
      Она села на пол - ноги больше не держали, - развязала мешок с лямками. И все, что было в нем, вывалила на пол. Тут было грязное, протертое до дыр вафельное полотенце, жестяной котелок - большая консервная банка с проволочной дужкой, пара старых рукавиц, шило с нитками, обмылок серого мыла, бутылка с керосином, обернутая в тряпку, и еще был грязный, растрепанный кочан капусты, зачем-то обвязанный шпагатиной.
      Если бы не эта шпагатина, она бы просто выбросила кочан - коровы нету, кто будет жрать такой кочан? Но шпагатина пригодится, и она, положив кочан на колени, стала распутывать узлы, в душе своей последними словами понося мужа дурак безмозглый! Совсем из ума выжил. Где это видано, чтобы веревку на кочан наматывали?
      Она распутывала, распутывала шпагатину - ногтями, зубами разгрызала узлы, наконец распутала. Не кочан - сверток. Сперва старой газетой обернут, затем платом, старинным аглицким платом, который она носила еще в девках. Плат этот Марфа искала всю войну. Перерыла все коробья, корзины, лукошки, думала: потеряла или кто украл. А он, оказывается, вот где всю войну пролежал - в грязной паршивой котомке. И тут Марфа едва не задохнулась от гнева. На кой черт ему было уносить этот плат из дому? Ведь она так обносилась - голову в страду нечем прикрыть.
      Зашипел сбоку в корытце с водой огарок. Марфа, не вставая, переменила лучину в светце, развязала плат и просто обмерла: сладости... Розовые подушечки, слипшиеся, вывалянные в чаю, в сахарном песку, леденцы - красные, желтые, зеленые, сахар маленькими кусочками, чай в газетном кулечке и еще вдобавок к этому две белые сушки - давнишние, закатанные, крепкие, как камень.
      Она и минуту, и две смотрела на все это неподвижными, остекленевшими глазами, а потом вдруг схватилась за голову и заревела громко, навзрыд.
      Мужа своего Марфа не любила, сердце ее наглухо было закрыто для него, хотя она и честно несла крест, взваленный на нее отцом и братьями. Да и как она могла, любить его? За что? Слабосильный, чуть не на голову ниже ее. Ни топор, ни пила в руках не держится. Ему даже бороды бог не дал. Волос рос клочьями где есть, где нету. Как трава на болоте.
      Но сейчас, в эти минуты, когда перед глазами у нее на коленях лежала куча сладостей; она как бы заново увидела своего мужа.
      Трудно, немыслимо даже вообразить, какой ценой собрал он это богатство. Не ел сам, откладывал по крохам из недели в неделю, из месяца в месяц, дорогой случайными репками пробавлялся - так ведь он говорил давеча, - а к сладостям не притронулся. И все для того, чтобы ублажить свою Павловну, которая за годы войны забыла, как и сладости-то пахнут. И бутылку керосина - в любой деревне можно было обменять на хлеб - тоже берег для Павловны, потому что знает: Павловна всю войну мается с лучиной.
      А что он видел от своей Павловны?
      "Павловна, Павловна, не беспокойся. Я подоил корову. Отдыхай".
      И ох же как она ненавидела его за эту корову! Во всей деревне не было другого мужика, который бы копался в коровьих сиськах. "А мне, Павловна, люди не указ. Пущай смеются. Тебе бы полегче".
      А ночами-то зимними - господи! Отхожее место за домом - с фонарем готов провожать Павловну.
      И что из того, что он не вышел телом? Разве его вина? А она-то сама вышла? Высоченная, широкая, угловатая. Как медведица. И все это враки, что у нее был жених до Митрия. Не было. Никому она, кроме него, не нужна была.
      Митрий от рева Марфы очнулся, заметался на койке:
      - Павловна, Павловна, что с тобой?
      А когда Марфа встала с полу, да подошла к нему, да села на койку, он опять завсхлипывал, как малый ребенок:
      - Ты уж прости, Павловна. Заболел. Можно было и там помереть, да не вытерпел - так хотелось еще перед смертью тебя повидать...
      . Марфу душили слезы, и она ревела белугой, а Митрий все говорил и говорил:
      - Сколько же ты намучилась со мной, Павловна! Сколько стыда-то из-за меня приняла! И зачем же вот было тогда у реки встретиться? Помнишь, с солью я шел? Грешен перед тобой. Сам слабый - на силу твою позарился Сгубил твою жизнь...