Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

      Потом, правда, Михаил разглядел: старик. И рука правая в трясучке, и кожа на шее сзади потрескалась, как кора на старом дереве. Но все равно впечатление засмолевшего, забуревшего пня, с которого, как вода, стекают и время, и всякие житейские невзгоды, осталось.
      - Чей это молодец-то будет? - спросил Евсей у Марфы.
      Марфа подняла голову от рубахи, которую чинила, поглядела на Михаила своими полубезумными глазами и ничего не сказала. У нее, как казалось Михаилу, и раньше кое-каких винтиков недоставало, а после смерти мужа она и совсем ослабла головой.
      Михаил назвал себя.
      - Ивана Пряслина сын! - воскликнул Евсей. Он вскочил на ноги, всплакнул, замотал головой. - Осподи, Ивана Гавриловича сын... Михайло Иванович - так, кабыть? Вот как, вот как время-то идет, робятушки! Давно ли Иван Гаврилович сам молодцевал, а тут такой сын. В отца, кабыть, натурой-то, только тот волосом посветлей был. - Евсей опять, поокав, повздыхав, сел на лавку. - А меня-то помнишь? - спросил он, и вдруг в мокрых щелках его вспыхнули любопытные, по-ребячьи лукавые огоньки.
      Михаил отрицательно покачал головой.
      Огоньки потухли.
      - Где помнить. А я вот тебя запомнил. Бывало, все к моим ребятам бегал. Вот такой махонькой, - Евсей показал рукой.
      Михаилу смутно припомнились двое мальчуганов-сирот, живших когда-то неподалеку от них на задворках. Старшего, кажется, звали Ганькой, а у младшего - это он хорошо помнит - было прозвище Тяпа. Ребятишки бедному Тяпе из-за того, что у него была большая белая голова да кривые, как ухваты, ноги, не давали житья, И Михаил тоже травил его: "Тяпа, Тяпа, не упади!.."
      А Тяпа не отвечал. Тяпа, казалось, не замечал этих обидных выкриков. И все катился да катился себе мимо, как колобок. И, как колобок, улыбался своей светлой, кроткой улыбкой.
      - Нету, ни которого нету в живых. Оба убиты - и Гаврило, и Алексей, вздохнул Евсей. - И у тебя родитель, сказывают, остался там?
      - Остался.
      - О, господи, господи! Сколько народушку побито. Весь цвет в войне выгорел. А семья-то у вас большая?
      - Шестеро, кроме меня.
      - Ох, Михайлушко, Михайлушко! Ну дак тебе досталось. Взвалила война на твои плечи ношу...
      Михаил встал.
      - Я насчет бревен зашел сказать. Это я увез их с твоей избы.
      Евсей махнул рукой:
      - Что ты, бог с тобой, Иванович. Не ты начал рушить мое строенье, не ты кончил. Сеструха * Марфа Павловна пригрела меня, и слава богу.
      * Сеструха - двоюродная сестра.
      - В общем, так, - сказал Михаил. - Мне чужого не надо. Нарублю и отдам.
      - Нету чужих, Михайлушко. Все люди родня. А мы с тобой еще родники по крови. Не слыхал? Так, так. Спроси у старых людей Старые-то люди помнят. Мой-то отец да матерь твоего отца - бабушка тебе - троюродными братом да сестрой доводились. Отец у тебя помнил. Бывало, выпьет, дядей назовет. Ничего, шибкой был, а худого слова не скажу. Обходительный со мной был...
      В избу вошла запыхавшаяся Лизка:
      - Вот где он! Я по всей деревне ищу, а он как не знает, что баня поспела.
      - Сестра тебе? - спросил Евсей. - Как звать-то?
      - Лизаветой, - сказала Лизка и хмуро, почти враждебно посмотрела на Евсея.
      - Так, так, - ласковой улыбкой ответил ей Евсей. - Лизавета Ивановна, значит. Характером-то, кабыть, в бабку Матрену Прокопьевну. Счастливая будешь.
      Михаил с каким-то смутным и непонятно-тревожным чувством вышел на улицу.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашине любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд): трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озерину.
      И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили. А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?
      Пряслинская баня была приметна не сама по себе - какие же особые приметы у черной бани? Она была приметна кустами - двумя черемшинами и пятком тоненьких рябинок, росшими возле сенцев.
      Летом - что и говорить - приятный дух от черемшинок, но если бы эти кусты не были посажены отцом, Михаил и дня бы не держал их у бани. Приманка для ребят - вот что такое эти кусты. Особенно черемуха. Весной и осенью каждый пацан лезет на нее, а раз пацан возле бани - не бывать стеклу в окошке. Это уж точно. И в окошке пряслинской бани вечно торчит веник.
      - Алё? - подал голос Михаил, входя в сенцы. - Есть жар?
      - Есть, наверно. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, - замысловато ответил из бани Егорша.
      В бане из-за веника в оконце было темновато, и Егорша, растянувшийся на полку, напомнил березовый кряжик. Михаил против него был мужик. Кожей смуглый - в материн род, а всем остальным - и костью, и силой - в отца.
      Горбясь под низким черным потолком, он дотронулся пальцем до каменки хорошо накалена! - и зашуршал березовым веником.
      Егорша панически приподнялся на полку:
      - Ты что - опять будешь устраивать Африку?
      - Да, надо немножко кровь разогнать. У меня что-то ухо правое ломит надуло, наверно, на реке.
      - Ну, тут наши пути-дороги расходятся, - сказал Егорша.
      - А ты знаешь, кого я сейчас видел?
      - Кого? - спросил Егорша, слезая с полка.
      - - Попа!
      - - Какой это, к хрену, поп! Дурак старый - вот кто.
      - Да ты знаешь, о ком я?
      - Знаю, - невозмутимо ответил Егорша.
      Оказывается, Егорша еще раньше его, Михаила, видел Евсея Мошкина, ибо по дороге домой от реки он завернул в правление - узнать, как и что тут делается, в Пекашине, - и нос к носу столкнулся с этим так называемым попом.
      - Почему с так называемым? - запальчиво возразил Михаил. - Я еще ребенком был, помню, его попом называли.
      - По глупости.
      - А за что же тогда его пятнадцать лет катали в лагерях, ежели он не поп?
      - Потому что осел на двух копытах. Ему в сельсовете ясно было сказано: брось, говорят, Евсей, всю эту музыку. Не мути народ. Новую жизнь строим, и все протчее... А он, пень упрямый, свое. Ну и гуляй до лагерей. А чего еще с ним цацкаться, раз он русского языка не понимает?
      - Хм... - сказал недоверчиво Михаил. - А откуда ты все знаешь? Ты ведь у нас в ту пору не жил.
      - Чего знаю? Это что его в лагеря-то закатали из-за своей дурости? Да уж знаю... - Егорша поплескал в лицо водой из ушата и убежденно сказал: - Нет, это не поп. Такой же Ванек пекашинский, как все протчие. Только мозга еще больше набекрень. Нет, вот я был в прошлом году в Архангельске - это вот да, поп. Идет по улице, сарафан черный до пят - рясой называется. Я еще сперва подумал: баба. Нет, говорят, поп...
      Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил.
      - Плесни маленько.
      Каменка загрохотала, как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.
      - Между протчим, - заговорил он немного погодя снизу, - религия эта много денег на войну собирала.
      - Подбрось еще ковшик! - оборвал его Михаил. Он терпеть не мог, когда Егорша начинал говорить с ним вот этим поучающим тоном.
      - Ну ты и зверь! Скоро, как мой дедко, в рукавицах хвостаться будешь.
      - Давай, давай.
      - Да мне-то что - жалко? Вода еще не по карточкам. - Егорша зачерпнул из ушата, отступил, пригибаясь, в сторону. - Господи благослови...
      Когда немного спала жара, он ползком стал пробираться к дверям.
      - Ну тебя к лешему! Я еще не грешник, чтобы в таком жару жариться. Пошел на водные процедуры. Идешь?
      - Говорю, у меня простуда.
      Михаил повернулся на бок, прошелся веником по спине, потом, упершись ногами в каленые потолочины, еще раз похлестал колени (с осени сорок второго года, с той самой поры, как он пошел в лес, поскрипывает у него в коленях) и наконец, совершенно обессиленный, выпустил из рук обтрепавшийся веник.
      С улицы донесся женский визг, хохот - не иначе как Егорша на кого-то напоролся нагишом, - затем немного погодя за стеной у болота раздался всплеск воды - Егорша нырнул в озерину.
      Михаил поспешно слез с полка, кинул жару.
      - Ух, ух! - с суматошным криком ворвался в баню Егорша. - Вот теперь и нам подавай градусов.
      Щелкая зубами, он с ходу вскочил на полок, замолотил ногами.
      - Веник дать?
      - Нет, нет, ну его к дьяволу! Не люблю.
      - Ты чего это там разорялся? - спросил Михаил, устраиваясь для мытья на чурачок против оконца.
      Егорша захохотал:
      - Варвару шуганул. Я это выбежал из сенцев, а она воду черпает. Ну и ах, ох! Да... Вот товар залежался. Не знаю только, с какого боку подобраться.
      - Че-го-о?
      - Не знаю, говорю, какую тактику применить. Бабы, они как лошадь: у каждой свой норов.
      - Дурак! Она на сколько тебя старше? Мы сосунки против ей.
      - Ты баб не знаешь, - спокойно возразил Егорша. - А они, которые в годах, любят молоденьких. Уж это точно.
      - Скажи какой знаток!
      - Ладно. Ты про аппетит слыхал?
      Михаил улыбнулся: сейчас Егорша расскажет какую-нибудь похабель - на всякий случай у него анекдот да притча.
      - Так было дело. - Егорша поворачивается к нему лицом. - Баба одна аппетитом маялась. Ну, худо ела, понимаешь? Муж ей и то, и се, всяких там продуктов-пряников в лавке накупит - до войны дело было, - полный стол наставит. Ешь, жена, чего хочешь. Не ест. Как кобыла худая, морду от сена воротит. Ну что ты будешь делать! Вот так-то раз поутру, часов в восемь, угощает муж жену. И опять то же самое: опять не хочу, опять аппетита нету. А мужику за дровами ехать надо, лошадь в упряжке под окошком стоит. "Ладно, говорит, поеду, а ты, говорит, посиди подожди. Должен появиться аппетит". Ну, жена послушная, как наказал муж, так и сделала: сидит у стола, ждет, когда появится аппетит. А тут откуда ни возьмись - солдат, под окошком топает. Разудалый такой Ванюха-хват, с царской службы домой пробирается. Жена, ну эта самая Авдотья, увидала: "Слышь-ко, говорит, тебя, говорит, не Аппетитом зовут? " А солдату все едино - как ни назови. "Аппетитом". - "Дак я же, говорит, который день тебя жду. Заходи скорее..." Ну, после полудня возвращается муж с дровами. Рад-радехонек! На столе ни крошки, и жена веселая. "Что, говорит, был у тебя аппетит?" - "Был, говорит. Да такой хороший. Поезжай скорее по сено. Он на ночь обещался прийти..." - Под смех Михаила Егорша закончил: - Видишь, когда еще баба аппетитом маялась. До войны. При живом муже. Соображаешь теперь?
      - Сукин ты сын! - сказал Михаил. - И завсегда у тебя какая-то ерунда на уме. Ты лучше скажи, как теперь жить будем.
      - А что?
      - Как что? Война кончилась, а дальше?
      - Тю, нашел о чем горевать. Не беспокойся. Там, наверху, большие мужики газеты читают...
      - Да я не про то. Как ты не понимаешь! Вот, к примеру, ты. Я бы на твоем месте учиться мотанул, честное слово.
      - Мотай на здоровье. Нынче никому не запрещено.
      - Болван! У меня сколько на шее? А у тебя один дедко, да и с того еще ты тянешь...
      Егорша повернулся на спину, подложил под голову веник. Затем, помолчав, объявил:
      - У меня задача покамест такая - добыть серп с молотом. А дальше поглядим, что и как.
      - Чего-то я раньше не замечал, чтобы тебя к кузнице тянуло.
      - И сейчас не тянет.
      - Дак чего же?
      - Мне надо такой серп и молот, - сказал Егорша, потягиваясь, - у которых крылышки. Чтобы подвесился к ним и полетел, куда захотел.
      - А, ты вот о чем, - догадался Михаил. - Про паспорт. Не знаю. Сосны да ели и без паспорта нас признают.
      - С колхозным леском покончено, - сказал Егорша.
      - Это кто тебя отпустит?
      В сенцах что-то брякнуло, вроде дужки от ведра, потом Лизкин голос:
      - Есть ли жар-то?
      Егорша живо приподнялся на полку, заорал:
      - Лизка! Потри спину!
      - Я те потру. Батогом суковатым. Подойдет?
      Когда в сенцах все заглохло, Михаил рьяно, исподлобья поглядел на Егоршу, коротко бросил:
      - Ты говори, да знай с кем.
      - Ну еще, нельзя и пошутить.
      Лизка снова вернулась в сенцы:
      - Я из-за этого зубана забыла, зачем и пришла. Тебя Анфиса Петровна ждет. Срочно, говорит, Михаила надо. Так что больно-то не размывайся. В субботу вымоешься.
      - Ну вот, - сказал Михаил и невесело усмехнулся. - Не успел одну грязь смыть - другая ждет.
      - Да, - сказал Егорша, - колхозная жистянка известна: из одного хомута да в другой. Нет, я нынче поворачиваю на все сто восемьдесят. Баран и тот, понимаешь, башкой иногда крутит, а мы что... Царь природы...
      2
      Приход председателя на дом, да еще в день приезда из лесу, ничего доброго не сулил - Михаил хорошо это знал по прошлому. Опять какое-нибудь пожарное дело: либо за сеном тащись с бабами на ночь глядя, либо - семенами у соседа разжились - мотай срочно за семенами...
      Одним словом, выручай, Михаил. И потому он мрачно, почти с ненавистью покосился на Анфису Петровну, сидевшую на передней лавке с Татьянкой на коленях.
      Первые же слова Анфисы Петровны ошеломили его.
      Анфиса Петровна посылала его в город. Дело в том, что Лобановы получили от своей невестки письмо (только что, с сегодняшним пароходом), и та пишет, что может помочь колхозу машинным маслом да мазью - на складе работает.
      - Я думаю, такой случай упускать нельзя, - заключила Анфиса и своими добрыми и умными глазами посмотрела на него.
      Михаил машинально, не раздумывая, кивнул головой: конечно, нельзя. И масло и мазь позарез нужны колхозу. Ведь за эти годы чем только они не смазывали свои немудреные машины! И дегтем, и салом, и всяким варевом, от которого за версту несет вонью.
      - Поезжай, - говорила Анфиса Петровна. - Заодно и город посмотришь. Я вот до сорока годов дожила - ни разу не бывала.
      Михаил в нерешительности посмотрел на ребят, на мать - дел дома куча. А главное - с чем ехать? С картошкой одной в Архангельск не поедешь. Но Анфиса Петровна уже предусмотрела и это - выписала двенадцать кило жита. Фуфайка страшная, стыдно на люди показаться, как говорит матерь. Пожалуйста. И этой беде можно помочь. Найдется фуфайка, заверила Анфиса Петровна, и даже костюм Григорьев можно попримерить.
      Михаил решился - раздумывать некогда, "Курьер" приходит сверху рано утром.
      - Мати, затопляй печь! Лизка, неси мешок!
      На колхозный склад он влетел разгоряченным жеребцом - только что не заржал: глаза горят, грудь как мехи кузнечные, и сила такая - все сворочу!
      - Из какого мешка? Говори!
      Варвара указала на дальний угол.
      Михаил затопал - половицы завизжали. Мешок - немалый - поднял играючи, пропер к весам без передышки.
      Варвара ахнула:
      - Ну, какой ты мужчина стал!
      - Растем! - отшутился он. - И ты девкой стала.
      - Да, верно что девкой. Опять замуж можно выходить. - И рассмеялась невесело.
      А вообще-то молодец баба! Терентия убили в прошлом году, а кто слыхал от нее стон? Правда, женки вписали ей это в строку: сердца нет. А может, она назло всем чертям так делает? Слезу пускать да реветь - это каждый умеет. А ты вот попробуй рот скалить, когда у тебя сердце кровью обливается.
      Рот у Варвары красивый, белозубый, смехом налит - нету такого другого рта в Пекашине. И, глядя на ее моложавое, высветленное вечерним солнцем лицо, Михаил вдруг вспомнил давешние слова Егорши. Придумает же, сукин сын!
      - Ты чего это развеселился? - спросила Варвара и снизу, от весов, посмотрела на него.
      - Да так...
      - Знаю, знаю, что у тебя на уме. Я еще тогда - помнишь, в поле ты Дунярку высматривал? - сказала себе: быть моей племяннице за Мишкой! Ух и погуляем на свадьбе!
      - Иди ты к черту!
      Он ткнул карандашом в ведомость, схватил свой мешок с зерном.
      Варвара, довольнехонька, засмеялась (первое это удовольствие для нее вогнать человека в краску), а когда он был уже на улице, окликнула. Подошла, роясь в брезентовой сумке, - начальство, завскладом!
      - Ты вот что мне. Чулки городские да подвязки на резинке привези.
      Михаил ошалело попятился назад.
      - Ну-ну, совала Варвара деньги со смехом, - привыкай. А сам не можешь, Дунярку или Онисью попроси. Там, на рынке, говорят, всякой всячины.
      Пришлось принять деньги - дьявол с ней, пускай наряжается.
      3
      Когда Михаил очень спешил, он обычно ходил задворками либо подгорьем. Потому что стоило ему показаться на улице, как бабы со всех сторон наваливались на него: этой поправь крышу, той подними дверь - каждый раз с боем и она сама, и ребята попадают в избу, а у третьей и того срочнее дело потолок "заходил" над столом.
      И он ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова. Да, оказывается, и эта работенка - наводить разруху на деревне - кое-какой сноровки требует. Крепко старики строили - пока бревно от сруба оторвешь, семь потов с тебя сойдет. В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы.
      И то же самое сегодня. Только он выкатился со склада на переднюю улицу да подумал, не лучше ли повернуть обратно, на задворки, - стоп: Окуля Зубатка. Выстала с топором на самом углу - расклинь топорище.
      - Давай в другой раз. Я в город еду.
      Окуля что-то забормотала себе под нос - насчет совести, насчет того, что она ведь не задаром просит.
      И тут Михаил понял, на что намекает Окуля. На то, что он ее должник. В прошлом году травяного настоя брал от скрипа в коленях.
      Михаил аж затрясся от ярости. Сколько он этой старой сквалыжине всякой работы переделал - и избу перекрывал, и две весны участок пахал, - а тут про какой-то травяной настой вспомнила!
      Ну дьявол с тобой - давай сюда топор.
      Вот так и пошло. У Окули топор, у Дуни Савкиной крыша - еще осенью, уезжая в лес, пообещал сменить гнилую тесницу.
      - Нет-нет, не могу сейчас! - замахал он руками еще издали. И - мимо.
      А Петр Житов не Дуня Савкина - мимо не проскочишь. Петр Житов кого угодно по стойке "смирно" поставит. Ежели не горлом, то своим протезом. Криком кричит у него донельзя разношенный протез.
      - Мишка, это правда, что ты в город едешь? Дак вот, мальчик, поручение. И далее Петр Житов усадил его на крыльцо и начал обстоятельно втолковывать, где и как разыскать в городе протезную фабрику. Срок носки протеза у него вышел еще год назад - и почему никакого внимания к инвалиду Отечественной войны? Неужели он, Петр Житов, не заслужил железной ноги?
      Еще хотела заарканить его Раечка Клевакина. Раечка выбежала с маслозавода:
      - Эй, приворачивай! Машина сломалась!
      Возможно, вполне возможно, что у сепаратора опять какая-нибудь гайка размололась - старый, одного года рождения с колхозом сепаратор, - но Раечка-то его, конечно, не ради сепаратора звала.
      В прошлом году завозились на пожне бабы и девки, штук пятнадцать навалились на него сразу - где тут справишься? И вот чтобы хоть как-то выйти из положения (позор - бабы выкупали!), Михаил уже в последнюю минуту схватил в охапку Раечку и закричал дурашливым голосом: "Эх, уж ежели тонуть, то тонуть только с Раечкой!"
      И, наверное, понравилось Раечке их совместное купанье - с той поры она постоянно стала попадаться ему на глаза, даже с Лизкой завела дружбу, чтобы заходить к ним домой.
      Лично Михаил ничего против Раечки не имел. Девка красивая, жаркая - зимой в самый лютый мороз в одном платье выбегает с маслозавода дрова колоть. И не жадная - даром что дочь Федора Капитоновича.
      Но только ему-то, Михаилу, на кой она ляд сдалась. Разве он променяет когда-нибудь Дунярку на Раечку? Да хоть тысячу Раечек выставь сразу, все равно не получится одной Дунярки.
      С Дуняркой они виделись за эти годы раза три, не больше. И то на лету, мимоходом. Потому что Дунярка приезжала домой на каникулы летом, а летом он по неделям безвыездно жил на дальних сенокосах или трубил опять на сплаве, далеко, за десятки и сотни километров спускаясь с багром вниз по Пинеге.
      Но была у Михаила одна вещица, которая сильнее всяких встреч вязала его с Дуняркой, - платок, маленький носовой платочек, расшитый Дуняркиными руками.
      Этот платочек Дунярка стыдливо сунула ему на поле в сорок втором году, накануне своего отъезда в техникум, и с тех пор Михаил не расставался с ним ни на один день. А как-то раз он забыл его дома в кармане верхней рубахи, которую бросил в стирку. И вот поскакал домой обратно. С сенокоса. За пятнадцать верст. Ибо никто не должен знать про ихнюю тайну с Дуняркой. Ни один человек в мире. Ни чужие, ни свои, домашние. И даже Егорша, хоть он и первый друг.
      4
      Лизка - молодчага, не сидела сложа руки. Пока он ходил за житом, она заново подтопила печь, и зерно сразу же высыпали на противни, поставили в печь на просушку.
      Михаил зажег лучину, пошел с двойнятами в сени: в каком состоянии мельница?
      Жернова он поставил у себя в прошлом году - надоело ходить по людям. Опыта у него в этом деле не было, все больше по догадке, на ощупь делал, из стариков тоже никто толково не мог подсказать (Архип Иняхин, знаток по этой части, умер год назад), и мельница получилась так себе - постоянно что-нибудь ломалось. Да и мельников развелось слишком много, весь верхний конец крутил Михайловы жернова, а ведь известно - у каждого мельника своя рука, свой норов - вот и поломки.
      Нынешняя поломка, к счастью, оказалась небольшой - соскочил железный обруч с верхнего жернова. Тут, пожалуй, виноват он сам. Плохо вымерил жернов, и обруч сантиметра на полтора сварил больше, чем надо. А клинья всякие и расклинья - крепь, как известно, ненадежная - чуть дерево усохло - и заходил обруч, а то и вовсе слетел с жернова.
      - Светите лучше, - сказал Михаил, передавая лучину двойнятам.
      Березовые клинья у него были наготове, и он быстро набил обруч. Оставалось еще два дела: похлопотать насчет одежонки (может, и в самом деле подойдет костюм мужа Анфисы Петровны) и заскочить к Лобановым.
      Он сперва побежал к Лобановым, потому что легче, кажется, зуб вырвать, чем зайти к Лобановым. У кого по нынешним временам нет покойника в доме, а у Лобановых целых три. И все свежие. Все сорок пятого года. И еще один сын пропал без вести - тот, у которого жена в городе.
      Было поздно, солнце уже зашло, и у Лобановых ложились спать. На полу, как страдой в сенной избушке, некуда поставить ногу, вповалку ребятишки и бабы, и Михаил, как журавль, вышагивал между ними, пробираясь к окошку, у которого с хомутом сидел старик.
      - В город еду. Чего невестке накажешь?
      Трофим то ли не расслышал, то ли на уши легли похоронки, часто замигал раньше у него тоже миганья не было.
      - В город, говорит, еду, - громко прокричала ему на ухо Михеевна. Спрашивает, чего Онисье накажешь.
      - Ах, в город... - Трофим опять захлопал глазами. - Скажи, чтобы с места не сбивалась. Вот мой наказ. Пущай не выдумывает: домой хочу. - Старик помолчал, кивнул на пол: - Сам видишь...
      Выйдя от Лобановых, Михаил свернул цигарку и, высекая искру, по давнишней привычке посмотрел на запад, в ту сторону, где был Архангельск.
      Густо горел закат, темное, иссиня-чугунное облако плавилось в его багровом пожарище. А над облаком, над самой вершиной его, нежным, неземным светом лучилась первая звездочка.
      Михаил загадал: если облако не задавит звездочку, покамест он идет до дому, - значит, в городе его ждет счастье.
      Дома мололи - каменный грохот сотрясал приземистую избу, поветь, двор. Щели в воротах на крыльце были красные от лучины, и вкусно, как на мельнице, пахло теплым, размолотым зерном.
      Михаил поглядел на запад. Звездочка была на месте. Чистой серебряной каплей переливалась она над рваной кромкой чугунного облака.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Долго, два с лишним года, холодала кузница у болота. С тех самых пор, как взяли на войну Николашу Семьина. Разве только налетами, когда уж очень припирало, хозяйничал в ней Мишка Пряслин. А вот теперь кузница нараспашку издалека, с передней улицы, видно пламя. И кузнец - залюбуешься: Илья Нетесов. По-солдатски, сплеча бьет молотом.
      А в остальном - что изменилось в остальном?
      В Пекашине по-прежнему не было хлеба и не хватало семян, по-прежнему дохла скотина от бескормицы и по-прежнему, завидев на дороге почтальоншу Улю, мертвели бабы: война кончилась, а похоронные еще приходили.
      Сев из-за холодов начали поздно, как раз в то время, когда из малых речек выпустили лес. Из района полетели телеграммы, звонки - все как раньше:
      - Минина, Минина... Людей давай... Минина, Минина... Мать тебя так...
      Анфиса огрызалась, на брань отвечала бранью (научилась за эти годы лаяться с районщиками), а потом за плуг сама встала, на все - и на звонки, и на телеграммы - махнула рукой. И так было до тех пор, пока в Пекашино не нагрянул сам.
      Сам - это первый секретарь райкома Подрезов, сменивший Новожилова осенью сорок второго года. У Новожилова рука была мягкая, из-за нездоровья по району ездил мало, а этот - где заминка, там и он. И его не проведешь. Тутошний. На деревянной каше вырос. Пинегу выбродил с багром в руках чуть ли не от вершины до устья и людей знал наперечет. За это Подрезова любили и уважали, но и боялись тоже. Ух как боялись! Уж если Подрезов возьмет кого в работу - щепа летит.
      Анфиса вбежала в правление - на ногах пуд грязи, вся в пыли, черная, как холера: не до переодеванья, когда сам вызывает.
      Подрезов был не один - с Таборским, начальником райсплавконторы, и Анфиса сразу решила: насчет сплава приехали.
      Ошиблась.
      Подрезов заговорил о севе.
      - Пашем помаленьку, - сказала Анфиса.
      - А почему не побольшеньку? - Тут черная хромовая кожанка, известная в районе и старому, и малому, заскрипела, и Подрезов поднял на Анфису свои холодные, зимние глаза.
      - Побольшеньку-то, Евдоким Поликарпович, будем, когда фронтовиков дождемся. Тогда развернемся.
      Подрезов не принял ее нечистую, заискивающую улыбку. Лицо его, крупное, скуластое, будто вытесанное из красного плитняка, оставалось неподвижным.
      - А как у тебя с глазами, Минина?
      Анфиса, бледная, посмотрела на Таборского (тот все еще красными, озябшими руками обнимал печку): о чем он? с какой стороны ждать ей нагоняя?
      - Как, говорю, насчет зрения? За версту еще видишь?
      Вот тут Анфиса сразу поняла, куда гнет секретарь. Худой берег в версте от Пекашина, и там на днях обсох лес.
      Она начала оправдываться: не колхоза это, дескать, вина. Сплавщики виноваты. Они бон ставили.
      - Ты, Анфиса Петровна, с больной головы на здоровую не вали. Знаем твою политику.
      Подрезов, не глядя на Таборского, махнул рукой: не лезь, когда не спрашивают. И опять его вопрос Анфису сбил с толку:
      - Почему не вижу тут Мошкина? - Подрезов поднял со стола список колхозников - трепаный-перетрепаный серый лист, так как каждый районщик, приезжая в колхоз, начинал свое дело с изучения этого списка.
      - Это вы про Евсея?
      - Про него самого.
      - А он не колхозник.
      - А бревна катать только колхозникам разрешается? Или ты его для старух бережешь? Смотри, Минина, не вздумай скит староверский развести.
      Подрезов вырвал из блокнота листок бумаги, записал карандашом: Мошкин Е. Т.
      - Еще кого даешь?
      Тут в контору вошли Илья Нетесов и Михаил Пряслин - и кончилась стужа: Подрезова будто подменили.
      Встал, тому руку, другому - сразу обе протянул, затем выставил на стол большую банку с самосадом (сам не курил, но табак с собой возил), и глаза лазурь июльская. Умеет, умеет людей брать с ходу. Кого битьем, кого лаской гнет.
      - Ну, как обживаешься, солдат? - обратился Подрезов к Илье.
      - Спасибо, товарищ секретарь. Не обижаюсь.
      - Мешок цел еще, в котором принес Победу?
      Илья смутился, дотронулся рукой до жидких соломенных усов - большой мужицкой рукой, уже успевшей зачернеть в кузнице, - одернул солдатскую гимнастерку с медалями и орденами. А вообще-то Илья мало походил на того лихого воина-победителя, каким его рисуют на плакатах. Лицо широкое, мягкое, туловище в наклон - не распрямила война: топор да пила (а кто больше его в Пекашине помял лесу?) оказались сильнее. Но что правда, то правда - Илья Нетесов был первый солдат, который вернулся в район вскоре после победы. Об этом даже в районной газете писалось.
      - По существу, твой солдатский мешок надо бы в музее хранить, - продолжал Подрезов. - Да у нас такого покуда нету. Да, нету. А неплохо бы заиметь. У Пинеги есть кое-какая история, и немалая... - Подрезов расправил плечи, снова сел за стол. - Так-так. Значит, армия претензий к нам не имеет. Ну а у нас к армии претензия. Председатель на тебя в обиде. - Тут Подрезов и на Анфису покосился игриво. - Нетесов, говорит, значения сплава не понимает.
      - Нет, отчего же...
      - А ты, Пряслин?
      Михаил усмехнулся: какой дурак будет отказываться от хлебной работы?
      - Так что же это получается, Минина, а? Колхозники, выходит, сознательнее председателя. Так?
      Это была нечестная игра, с подножкой. Но Анфиса смолчала. Теперь-то она понимала, зачем были вызваны Илья и Михаил. Чтобы проучить ее. Руками народа, как говорили в таких случаях.
      Когда Илья и Михаил вышли из конторы, Подрезов сказал:
      - Ну вот что, Минина. Поиграли - и хватит. Теперь, надеюсь, ясно, что к чему.
      Он взял карандаш и начал выстукивать по столу - жест, за которым следовал или новый нагоняй, или окончательное решение.
      - К вечеру всех выгнать к реке.
      Анфиса побледнела:
      - А как же сев?
      - А ежели лес обсохнет, тогда что? Раненько демобилизовалась...
      Все - разговор окончен. Раз Подрезов начал грохотать тяжелой артиллерией (демобилизация, антигосударственная практика, саботаж, близорукость - смысл этих слов хорошо был известен Анфисе) - зажми рот, не возражай. Правда, эти страшные слова полетят в нее и в том случае, если она завалит сев, но сейчас не время доказывать свою правоту. Сейчас ей оставалось одно - попытаться извлечь из сложившихся обстоятельств хотя бы маленькую пользу для своих колхозников. И она издалека стала закидывать удочку: