Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

      - Мы как ты.
      - Что, как ты?
      - Как ты потом будем.
      - Голова! Далеко же ты собрался шагать! Ну а Григорий что скажет?
      Лизка с усмешкой покачала головой:
      - А чего спрашивать Григория? Раз уж Петька сказал, так и он. Они у нас какие-то - что один, то и другой. Как это у вас, ребята, выходит? Надо немножко каждому думать. Привыкайте. Потом жить порознь будете - не побежите друг к дружке.
      - А мы вместе будем, - сказал Петька.
      Михаил рассмеялся:
      - Э, нет. Вместе все не получится: а как же, когда женитесь?
      Лизка с укором посмотрела на него: дескать, о таких вещах можно бы и не говорить. Но Михаила не на шутку заинтересовал этот разговор. В самом деле что из них будет? Ведь вот - малые-малые, а вырастут когда-нибудь. Как они сами-то себе это представляют? Анфиса Петровна все ждала да мечтала, когда пряслинская бригада на пожню пойдет. А ведь настанет время, когда пряслинская бригада немного дальше, чем на пожню, пойдет. В жизнь пойдет.
      И он снова стал допытываться у близнецов, кем они хотели бы стать, а когда те опять ответили, что хотят стать такими же, как он, Михаил покачал головой:
      - Нет, ребята. Что я? Двадцать лет прожил, а что видел, где бывал? А жизнь, она огромная. И страна у нас огромная. Учиться вам надо. Мне вот не пришлось. И ей не пришлось. - Михаил кивнул на сестру.
      Лизка вздохнула:
      - До ученья разве мне было? Я, бывало, на уроке сижу, а на уме-то у меня корова. Есть ли трава? Да где ребята?
      - Это о вас она, - сказал Михаил. - Так что потом вы жмите. И за меня, и за сестру выучиться надо.
      - Татьяна у нас будет ученая, - сказала Лизка. - Вот уж эта выбьется в люди. Москва-девка! Где она теперь, рева?
      При этих словах ребята посмотрели на малиновый ельник за Синельгой - в той стороне было Пекашино.
      - Что, по дому заскучали? - спросил Михаил и, продолжая разговор, сказал: - Вы, ребята, в другое время растете. Все ладно, вам не придется в четырнадцать лет вставать из-за парты да в лес идти.
      - Слушайте, что брат-то говорит, - наставительно сказала Лизка. Наматывайте себе на ус.
      - Я вот, к примеру, все думал с коня на трактор пересесть. На тракториста выучиться. А не получилось. Так жизнь сложилась.
      - Война Михаила-то съела, - сказала Лизка. - Да мы с вами. Его и в армию из-за нас не взяли. Чтобы мы с голоду не померли. Запомните у меня это. Хорошенько запомните. Потом где ни будете, в какие города ни уедете, чтобы у меня брата не забывать. Поняли?
      Ребята, непривычные к столь серьезному разговору, слабо закивали в ответ, а Михаил, глядя на Лизку, подумал: "Эх, сестра, сестра. Да ведь и тебя, если на то пошло, война съела..."
      Березы у ручья погасли. От Синельги наползал туман. Ребята, отмахиваясь от комаров, поеживались и нет-нет да и бросали исподтишка взгляд на избу, в которой Лизка устраивала постель.
      Наконец Лизка вышла из избы.
      - Долго ли вы еще? - Она ступила босой ногой на колючую щетину выкошенной вокруг избы пожни, поморщилась: - Ну и роса здесь. Не то что у нас в деревне. Хороший день завтра будет.
      - Хороший, - сказал Михаил. - Ну как, мужики? Будить вас до завтрака?
      - Будить, - ответили двойнята (Федька уже был в избе).
      - Ладно, посмотрим. А теперь спать.
      За избой догорал закат. От варницы к светлому розовому небу голубой лентой тянулся дым. Звонко тренькал колокольчик на пожне, а самого коня не видно молочный туман заливал пожню.
      Михаил сидел у костра, попыхивая цигаркой, прислушивался к ребячьим голосам за стеной в избе, а глазом косился на давнишние буквы, вырезанные ножом на столе, - ПИГ.
      Никто - ни ребята, ни Лизка, ни он сам, - никто не обратил внимания на эти три буквы среди множества других букв, которыми были покрыты плахи стола. А буквы-то были отцовские - Пряслин Иван Гаврилович. Их отец когда-то сидел за этим столом...
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      1
      Солнышко только-только начало подыматься за рекой, а Анна уже входила в поля. С котомкой, с туесом, с граблями. И ей радостно было, что она раньше всех встала, раньше всех управилась с печью и коровой и раньше всех выходит на работу. А еще ей радостно была оттого, что скоро она увидит своих детей.
      Три дня она жила вдвоем с Танюхой, и ей, привыкшей к вечному ребячьему шуму и гаму, дом свой показался пустым и мертвым.
      Первая встреча со своими детьми у нее произошла еще задолго до Синельги, в березовых кустах за Терехиным полем. Тут Анна по старой привычке потянулась за веткой, чтобы лесной дорогой отбиваться от гнуса. И вот только она заломила березку, увидела сомлевшие ветки на вершинке. А немного подальше, на другой обочине дороги, тоже надломленные березовые ветки, только пониже.
      И она поняла: ребята ломали. Те, с той березки, которую нагнула сейчас она, ломал Михаил, а за дорогой - двойнята. И она даже представила, как это было.
      Бежали, бежали двойнята впереди, выхвалялись перед старшим братом - вот как мы умеем бегать, посмотри, Миша! - да вдруг услыхали, что Миша березовые прутья ломает, и они давай ломать: так, значит, надо. Миша зря ничего не делает. А может, и сам Михаил крикнул: "Ребята, запасайтесь березой. Фашисты в воздухе!" - так, бывало, в войну называли оводов да слепней.
      Дальше про то, как шли ее дети суземом, стала рассказывать ей дорога.
      Четко, дождем не смыть, впечатал свой сапог Михаил, и шажище - метровка, точь-в-точь как у отца. А двойнята - те как олешки: где оставили следок, а где и нет. Легкие.
      Свою ногу Анна старалась ставить в след дочери. Шаг у Лизки не крупный и не мелкий, как раз по ней, а самое главное - шла Лизка с разбором. Не то что Михаил. Михаилу все равно: грязь ли, болото ли - все прямо. Не любит обходы делать. А Лизка - нет. Лизка, если надо, и в сторону свернет, и круг даст только чтобы под ногой сухо было.
      На второй версте, на грязях у Лешьей зыбки, Лизкин след внезапно оборвался. Анна глянула в одну сторону, глянула в другую - нет следа.
      Она пошла обочиной, по осотистой бровке, рядом с натопами Михаила и двойнят. Но знакомого следа - круглый каблук с большой шляпкой у гвоздя - не оказалось и за грязями. Потом, спустя малое время, - босая нога на дороге, узкая и длинная. Лизкина, догадалась Анна. Это ведь ей сапог новых жалко стало. И вот, когда начались грязи, сняла.
      Сапоги для Лизаветы принес Степан Андреянович уже в самую последнюю минуту, когда Михаил с ребятами выезжал из заулка. Лизка была любимицей старика, дочь родную не все так любят, как он любил Лизку. В прошлом году пропадать бы Лизке без валенок в лесу - выручил Степан Андреянович. Разжился где-то шерстью, сам и скатал.
      И валенки, и сапоги, понятно, немалое дело по нынешним временам, да ведь и Лизка не в долгу перед Ставровыми. Ну-ко, с сорок второго года обстирывать да обмывать старика с парнем - стоит это чего-нибудь, нет?
      Так, мысленно беседуя с детьми, угадывая по следам, как они шли, где останавливались, Анна и не заметила, как вышла к Синельге.
      Надо бы передохнуть хоть немного, надо бы лицо сполоснуть: зажарела, запотела - не порожняком шла, но до отдыха ли, до прохлады ли речной, когда где-то совсем близко дети?
      И вот он, ее праздник, ее день, вот она, выстраданная радость: пряслинская бригада на пожне! Михаил, Лизавета, Петр, Григорий...
      К Михаилу она привыкла - с четырнадцати лет за мужика косит, и равных ему косарей теперь во всем Пекашине нет. И Лизка тоже ведет прокос - позавидуешь. Не в нее, не в мать, а в бабку Матрену, говорят, ухваткой. Но малые-то, малые! Оба с косками, оба бьют косками по траве, у обоих трава ложится под косками... Господи, да разве думала она когда-нибудь, что увидит эдакое чудо!
      С самого рожденья не повезло двойнятам. С самого рожденья им пришлось все делить пополам друг с другом: и молоко материнское, и одежду, и обутку, - и в войну, казалось, им первым карачун. А они устояли. Они выжили.
      Весело, со свистом летает серебряная коса у Михаила, а у Лизки, по пояс зарывшейся в густую траву, на виду другая коса - девичья, тугим льняным ручьем стекающая по запотелой, в мокрых пятнах спине, и фик-фик - синичками звенят косы двойняток.
      И, видно, не одной ей, Анне, было удивительно то, что делалось в этот час на пожне под высокими березами с искрящимися на солнце макушками.
      Сверху, над пожней, большими плавными кругами ходил пепельно-серый канюк и не кричал, как всегда, "питьпить", а молчал.
      Молчал и смотрел.
      Смотрел и дивился.
      2
      Лизка первая увидела мать, закричала на всю пожню:
      - Мама, мама пришла!
      Затем, не долго думая, бросила посреди пожни косу, подбежала к матери, помогла снять со спины котомку.
      - А вон-то, вон-то! - живо зашептала она, кивая на двойнят. - Мужики-то наши. Давай дак не фасоньте! Видите ведь, кто пришел.
      Петька и Гришка выдержали - ни разу не обернулись назад. Дескать, некогда глазеть по сторонам. На работе мы. И только когда старший брат объявил перекур, только тогда дали волю своим чувствам: скоком, наперегонки кинулись к матери:
      - Мама, мама, ты видела, да?
      - Видела, видела.
      - Как не видела, - рассмеялась Лизка. - Мы только и смотрели на вас. Ну уж, говорим, и ребята у нас. Поискать таких работников.
      - А где у вас малый-то? - спросила, оглядываясь по сторона, Анна. - Почему не видно?
      - Удит, - ответила Лизка и указала на дымок за мысом. - С косьбой ничего не получается. Позавчера принимался. Овод да муха, вишь, мешают. Выстал середи пожни, обмахивается веничком. Федюха, Федюха, говорю, ты ведь не в бане. На пожне-то косой от гнуса отмахиваются, а не веником...
      Все - и подошедший к этому времени Михаил, и двойнята - рассмеялись: Лизка мастерица была разыгрывать домашние спектакли.
      - Малой еще, - вступилась по обыкновению за Федюху Анна. - Подрастет, будет и он косить.
      - Ничего не малой, - возразила Лизка. - Больно лени много у этого малого, вот.
      - А нас, мама, оводы не кусают. Смотри-ко! - Петька и Гришка были без куклей - накомарников. Сняли, подражая старшему брату, - тот все лето ходил с открытой головой.
      А напрасно сняли, подумала Анна. Дорого обошлась им эта лихость. До волдырей, до коросты раскусаны бледные, бескровные лица.
      Отдыхать сели на выкошенный угорышек к Синельге. Прямо на солнцепек. Тут по крайней мере не донимает комар.
      Туес с молоком Михаил опустил в речку под густую черемшину. Котомку с хлебами повесил на сук березы - чего-чего, а мышей на Синельге хватает.
      Анна, отдуваясь от жары (все, кроме Михаила, - и двойнята, и Лизка сгрудились вокруг матери), стала рассказывать деревенские новости.
      Новости были разные: в колхозе выдали муки житной по два килограмма на человека, работающего на сенокосе; в Заозерье утонул ребенок - второй день неводом ищут; Звездоня из-за жары доит худо, не удалось скопить сметаны...
      - Ну чего еще? - развела руками Анна. - Да, забыла. Анисья у Лобановых уехала с ребятами в город.
      - Уехала все-таки? - задумчиво переспросил Михаил.
      - Это она из-за паспорта, - сказала Лизка. - Поминала на той неделе: паспорт, говорит, кончается, не знаю, как быть.
      - Анисья не от хорошей жизни уехала, - сказал Михаил. - Попробуй-ка с тремя ребятами да без коровы, заново... - Он потерзал рукой темный небритый подбородок. - У меня спрашивала: "Посоветуй, Михаил, что делать? " А я что? Какой советчик бригадир в таком деле? Неужели скажу: поезжай? Но и удерживать... тоже язык не поворачивается.
      - А как та рева? - опять на свою семью перевела разговор Лизка. - Наверно, вся уревелась?
      - Татьяна-то? Спала еще, когда я пошла. Семеновну просила - к себе возьмет.
      Михаил попыхал-попыхал еще немного цигаркой и принялся налаживать косу для матери.
      Лизка тоже поднялась. Достала из-под травы свою дорогую обнову - она сидела босиком, чтобы не жарить зря сапоги на солнце, - быстрехонько обулась.
      - А с этими-то что будем делать? - Анна, не решаясь пошевелиться, кивнула себе за плечо.
      Петька и Гришка так уробились, что с первых минут, как только обхватили ее сзади, начали засыпать. Она это почувствовала по их жаркому дыханию, по расслабленной тяжести, с которой они навалились на нее.
      Михаил крикнул:
      - Подъем, помощники!
      И до чего же круто да проворно вскочили двойнята! Будто и не спали. Мигнули раза два-три - и глаза чистые-чистые, до самого донышка просвечивают. Как Синельга в ясную погоду.
      - А мы и не спали. Мы это так, да, Гриша?
      - Так, так, - успокоила их Анна. - Не расстраивайтесь. Я сама чуть было не заснула, ребята.
      Солнце набирало свою дневную силу. Над пожней стоял гул от овода, от слепня. Михаил и Лизка спокойно и деловито вошли в траву. И пошли и пошли ставить улицы да переулки. А ей куда, в какую сторону?
      Двойнята, оседлавшие тенистую кулижку возле кустов, звали: "Мама, мама, иди к нам!" - и в другой бы раз она охотно, с радостью присоединилась к ним (что поделаешь, если с косой она с малых лет не в ладах), но сегодня этого нельзя было делать. Нельзя.
      Сколько лет в глубине своей души она ждала этого семейного праздника, самого большого торжества в своей жизни, - так как же смотреть на него из кулижки, из кустов?
      И она пошла за взрослыми - за Михаилом и Лизаветой.
      3
      - Ух, ух! - Михаил, не отрываясь от рожка, полчайника выдул воды. - Кто еще? Налетай.
      Петька и Гришка (неужели не напились - только что за водой бегали?) с такой же жадностью набросились на чайник.
      - Молодцы у меня! Осенью репа поспеет, всех представлю к ордену святой репы. А матери - той хоть сегодня можно выдать медаль из гнилой редьки.
      Михаил был доволен: порядочно свалили травы за сегодняшнее утро.
      У двойнят похвала брата ударила в ноги - бегом побежали к избе, чтобы к приходу взрослых развести огонь.
      Но вот уж кто изумил Лизку, так это мать. Покраснела, вся вспыхнула будто не сын родной похвалил, а по крайности секретарь райкома. А вообще-то понятно. Красива у них на лицо мать, даже война не съела ее красоты, а руками не вышла. Нет в руках хваткости да проворства. И как же ей не покраснеть, не вспыхнуть, когда такой косарь, как Михаил, похвалил! Ведь и она человек, ведь и ей нужно ласковое да доброе слово.
      Когда они с матерью подошли к избе, на варнице уже скакал огонь, а на крючьях висели чайник и котелок.
      - Будем ли чего варить? - спросили двойнята.
      - Будем, - ответила Лизка. - Рыбой будем кормить гостью. Ну-ко, чего стоите? Запрягайте скорей коня да выезжайте навстречу рыбаку. Улов нынче такой - не принести на себе.
      Петька и Гришка шутку поняли и от удовольствия покрутили головами.
      И вдруг все - и ребята, и мать, и сама Лизка - вытянулись и со страхом посмотрели в ту сторону, где рыбачил Федька. Дикий, отчаянный вопль донесся оттуда. Потом увидели и самого Федьку. Бежит что есть мочи по пожне, кричит благим матом, а за ним по пятам - бух-бух, от избы слышно - Михаил. С длинной хворостиной.
      В ручье под избой Михаил догнал Федьку, свалил с ног, и длинная хворостина безжалостно заплясала над ребенком.
      Мать застонала: ах, ох! А что бы крикнуть: "Остановись! Не смей, ирод! Искалечишь ребенка". Нет, не крикнула. Не дождешься этого от ихней матери. Что ни скажет, что ни сделает Михаил - все ладно. Хозяин.
      И пришлось ей, Лизке, пускать в ход свое горло. Что уж она крикнула, какими словами огрела этого лешего, Лизка в ту минуту не упомнила. Только Федьке это помогло: оторвался от брата, перескочил ручей. И вот тут на выручку подоспела мать:
      - Федя, Федя, бежи ко мне. - И даже руки протянула.
      А нет, не у матери родной стал искать защиты Федя, а у нее, у Лизки. Кинулся, обхватил обеими руками, насмерть прилип. И Лизка тоже обхватила его, телом своим заслонила - пускай уж лучше ее ударит, чем ребенка.
      Михаил не ударил ее. Но хворостину через колено на мелкие части разломал и так рассвирепел - страшно взглянуть. Мокрый весь, пот градом катится по щекам, и зубы ощерены, как у зверя. Брат у них и раньше не мягкая шанежка был: чуть что не по нему - и завзводил глазами, а все же до болезни такого не было - не терял рассудка.
      За обедом никто не проронил ни слова. Сидели не шевелясь. Только ребята жалостливыми глазами изредка, украдкой от старшего брата, посматривали на избушку, где отсиживался Федька. Потом с беспокойством начали поглядывать на сестру, на мать: в миске кончается молоко - похлебку, конечно, не варили, а как же Федюха? Ему-то что?
      - Ешьте все! Ни капли тому дьяволу не будет.
      И тут опять не мать, а она, Лизка, пошла поперек Михаилу.
      Она старательно, насухо облизала свою ложку, сказала:
      - Как хошь наказывай ребят, а голодом морить нечего. Не прежнее время.
      Обошлось. Ничего не сказал. Встал, пошел к избе. Лизка так и присела: ну, держись, Федька. И опять пронесло грозу. Михаил снял с избы грабли и вилы, пошел на пожню.
      4
      Тревожно, томительно стало у избы. Хозяин ушел на пожню, не сказав ни слова. Федька сидит голодный в избе. И как с ним быть? Можно ли покормить, не нарушая наказа брата?
      Лизка взглянула на мать: ну-ко, давай подумаем вместе. А мать, как двойнята, с мольбой смотрит на нее: выручай, Лизка.
      И Лизка решилась:
      - Зовите того ахида.
      Федька в сопровождении братьев вышел из избы. Губы толстые наладил на слезы, но что-то не видать по лицу, чтобы насмерть был перепуган.
      - Чего наделал там, изверг? Сказывай!
      - Ничего.
      - Как ничего? За ничего-то не будут гонять по всей пожне. Да еще с хворостиной. Когда это Михаил бил кого понапрасну? А?
      - Ус-ну-ул маленько, - ширнул носом Федька.
      - Уснул? - Лизка от негодования едва не задохнулась. - Это на работе-то уснул? Да ты что, красна рожа? Мы робили-робили - света белого не видели, а ты вот что удумал? Спать. Да за такие дела с тебя шкуру мало спустить, вот что я тебе скажу. Худо, худо тебя отлупили...
      Тут заплакали двойнята - жалко стало дорогого братца, мать вступилась за малого, и Лизка, вся расстроившись, так и не добилась от Федьки всей правды. Только потом, много позже, рассказал Михаил, из-за чего сыр-бор загорелся.
      - Я ведь ему царские условия создал, ей-богу. Огонь развел, чтобы гнусу вокруг меньше было - здоровенную валежину припер, траву выкосил. Лови, парень, рыбку, накорми свежей матерь. Ну парень постарался. Ельца из речки вытащит, да на живые угольки, да в брюхо. Ей-богу! Лежит, похрапывает у огонька, травкой сверху накрылся - никакая муха не укусит, а морда у самого вся в рыбьей чешуе. Как коростой заляпана. Ну меня затрясло. Ах ты подлюга, думаю! Так-то ты наказ мой сполняешь. А тут еще глянул - соль у него на газетке. Это чтобы рыбка свежая лучше в горлышко проходила. Понимаете? Он, гад, загодя, еще с вечера этой сольцы отсыпал, все предусмотрел. Вот что меня окончательно допекло...
      Так рассказывал Михаил, и рассказывал со смехом, а тогда им было не до смеха. Время идет, Михаил куда-то пропал - нет на пожне. Что делать? Глядя на луг, надо бы взять грабли да загребать сено. Ну а вдруг да у него другое на уме. А, скажет, столько-то сообразить не можете!
      Долго, не меньше получаса, стояли они у избы, томясь от неизвестности и беспокойно поглядывая на пожню, в ту сторону, куда ушел брат. Наконец брат показался. Вышел из кустов - голова мокрая, на солнце сверкает (купался, значит) - и начал загребать сено.
      Лизка с облегчением сказала:
      - Пойдемте и мы. Давно бы надо идти. Бестолковые мы с вами, ребята. Кто это станет ругать за работу? А ты, бес, - сказала она Федьке, - на глаза не смей показываться. Чуешь? - Лизка, как надо, нахмурилась и для порядка отвесила тому легкий подзатыльник. - Покамест платом не махну, чтобы духу твоего на пожне не было.
      Тихонько, неуверенно спустились к ручью, вышли на закраек пожни. Сено сухое. Дух хороший. Ветерок из-за Синельги прыснул.
      Лизка крикнула:
      - Откуда нам загребать?
      Ни слова - не прошла еще злость. Охапку сена швырнул - только шум пошел по пожне.
      Мать вздохнула, и Лизка на этот раз рассердилась не на шутку: как это можно так довести себя, чтобы родного сына бояться?
      Лизка сказала с сердцем:
      - Загребайте отсюда. Все равно и это сено когда-нибудь надо сгребать.
      Работали быстро. Все старались - мать, и ребята, и она, Лизка, просто бегали с граблями по пожне, потому что понимали: ежели и можно чем угодить сейчас Михаилу, так это работой.
      И верно, Михаил мало-помалу начал поглядывать в их сторону - сперва вроде как на солнышко, а потом и на их сенные перевалы.
      Тут Лизка решила окончательно добить брата - наслать на него двойнят.
      И стали Петр да Григорий к старшему брату подходить. Тихо, медленно. Грабёлками по сену шасть-шасть, а сами все ближе, ближе к белой рубахе. И вот уже подобрались - забегали, замахали грабёлками вокруг брата.
      А еще спустя какую-то минуту Михаил подал голос:
      - Мати, вы чего там на отшибе? Первый раз на пожне?
      То есть это означало: сколько еще можно дуться? Давайте подходите сюда (на большее Михаил сейчас способен не был).
      Лизка сняла с головы белый платок и, уже не таясь, замахала Федьке: иди! Кончилась твоя отсидка. И ей любо, любо было заодно пробежаться своим глазом по голой пожне.
      Хороша, красива пожня в цветущей траве. Как шаль нарядная. И хороша пожня, когда на ней лежит пахучая, медовая кошеница. Но всех краше и лучше пожня, когда она голая. Когда с нее только что сено сгребено.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      1
      Воротца на задворках были открыты, и Михаил на всем скаку влетел в заулок.
      Бледная, растрепанная мать кинулась к нему от двора, когда он спрыгнул с пошатывающегося Лысана.
      - . Что с ней?
      - Не знаю, не знаю... Второй день не пьет, не ест.
      Степан Андреянович в ответ на его требовательный взгляд пожал плечами:
      - Вымя... С вымем неладно.
      Серое гудящее облако гнуса, увязавшегося за ним еще на Синельге, качалось над его потной головой. Мать веником стала разгонять гнус. А он сделал шаг к воротам двора и споткнулся: глухой, протяжный стон донесся оттуда.
      Вымя у Звездони вздулось горой, затвердело, как камень. Сухой жар опалил пальцы Михаила.
      Он с ненавистью метнул короткий взгляд в мать:
      - Хозяйка! Холодной водой протирала?
      - Да что ты... С чего...
      - А я думаю, уж не палкой ли кто жарнул. Смотри, какой рубец на брюхе.
      Михаил ощупал продолговатую опухоль, на которую указывал Степан Андреянович. Корова дернулась и охнула, как человек.
      - Ну что, Звездонюшка? Что? Больно?
      Он провел у нее за ухом - Звездоня любила, когда у нее чесали за ушами. Но на сей раз она не отозвалась на ласку. Из раскрытой пасти со свистом, с бульканьем вырывался горячий воздух.
      Ветеринара дома не было - ветеринар был на сенокосе. Марина-стрелеха, больше всех в Пекашине понимавшая в скотине, как на грех, ушастала в Заозерье. Что делать?
      Михаил, затравленно оглядываясь, тяжело дыша, вышел за ворота двора и увидал коня, до репицы забрызганного грязью, увидал тихое закатное небо за деревней.
      Что делает сейчас Лизка с ребятами? Догадываются ли, какая беда стряслась дома?
      Когда с час назад к ним на Синельгу приехал Лукашин и сказал, что у них заболела корова, и Лизка, и ребята завыли, как по покойнику. И он долго, нахлестывая коня, слышал сзади себя этот разноголосый надсадный вой, вечерним эхом разносимый по лесу.
      Степан Андреянович тронул его за рукав. Он понял старика.
      Корова уже запрокинула голову и дышала брюхом. Татьянка платком отгоняла мух от вымени. Мать подкладывала под голову какую-то лопатину.
      Михаил встретился глазами со Степаном Андреяновичем. Тот покачал головой: не могу. Михаил вытащил нож из ножен.
      - Мама! Мама! - заревела истошным голосом Татьянка.
      - Да уведи ты ее к дьяволу! Не понимаешь? - вне себя заорал Михаил.
      И то ли от этого крика, то ли поняла она все, умница, но Звездоня вдруг приподняла голову, и огромный заплаканный глаз уставился на него.
      Что же ты это? За что? Разве я мало вам послужила? Была ли у вас радость за все эти годы, кроме меня? Как бы вы жили?
      Михаил выждал, пока не опустилась голова Звездони, воткнул нож в горло.
      2
      - Почем мясо?
      - Сорок.
      - Почем? Почем?
      - Сорок, говорю.
      - Да ты, парень, выспался?
      - А сколько же, по-твоему? Мы в налог за живой вес по сорок платим...
      Женщина, побрякивая светлым ведерком, перешла к молочницам. Там, у молочниц, стояло двадцать-тридцать домохозяек, и все они за это утро перебывали у него. А мяса купили только трое, и то пустяки - по триста, пятьсот граммов.
      Начинался день - жаркий, страдный день.
      Михаил стоял за прилавком и с ненавистью поглядывал на домохозяек, сбившихся в пеструю кучу под навесом у ларьков с керосином.
      Домохозяйки выжидали - это ему было ясно. Выжидали, когда он скинет цену. Нет, не дождетесь. Не будет по-вашему. Вся жизнь у него ушла в эту корову так что же вы хотите? Даром?
      После войны у него была возможность вместе с Егоршей уйти на лесопункт. Не ушел. Остался в колхозе. А для чего? А для того, чтобы вот эти четыре копыта ходили по земле. (Он согнал рукой мух с посинелых суставов коровьих ног.) Все вам больше, копыта. Отходили свое.
      Копыта были черные, щелястые. А он помнит, когда эти копыта были еще желтые, молочные, - величиной с овечье копытце, помнит, как отец на руках внес Звездоню в избу: "Хорошая будет корова!"
      Да, хорошая. Поработала, потрудилась на них Звездоня - без молока не сидели. Но и они потрудились на нее. Степан Андреянович, он, мать - втроем молотили всю страду. Но разве прокормишь корову семью-восемью процентами? И вот посматриваешь по сторонам - нельзя ли где в заброшенном ручье прикосить возишко. Прикосил - ночей не спал, а потом это сенцо надо стаскать куда-нибудь под ель, припрятать, чтобы оценочная комиссия не наткнулась. А потом осенью, по первому снегу, его надо вывезти. Да ночью - чтобы никто не видел. В прошлом году, например, он часа три ждал за болотом, покуда народ от конюшни уйдет. Промерз так, что думал - околеет. И все-таки Ося-агент удозорил, гад. Пришлось бутылкой хайло затыкать...
      Подошла женщина, встала у прилавка.
      - Сорок, резко бросил Михаил.
      Женщина не отошла. Михаил поднял глаза и увидел перед собой Варвару.
      Минуту, а то и больше смотрели они друг на друга. Потом Варвара сказала тихо:
      - Вот как нам привелось с тобой встретиться.
      Помолчала, вздохнула и отложила в сторону коровью ногу.
      Солнечный луч блеснул на милой смуглой руке, и будто толкнуло Михаила в сердце. Он узнал серебряное колечко. Варвара подарила ему это колечко в ту ночь, когда он второй раз приехал к ней с Синельги. "На, носи мою присуху. Чаще вспоминать будешь", - и сама надела ему колечко на мизинец. И он всю дорогу, улыбаясь, смотрел на свой окольцованный палец, а когда стал подъезжать к Синельге, снял - не дай бог увидят люди.
      Люди не увидели. Он всю страду носил колечко в кармане гимнастерки, лишь тайком, когда оставался наедине с собою, надевал его на палец. Потом как-то вечером - уже начинали жать - он положил колечко на комод в стеклянную сахарницу, в которой лежали бусы и всякие брошки, и Варвара ничего не сказала после - будто не заметила.
      - Хорошее, хорошее мясо, - громко, нараспев сказала Варвара. - Спасибо.
      Кровь прихлынула к его щекам. Он понял: не для него говорит эти слова Варвара. Для женщин. И женщины, те самые женщины, которые еще недавно воротили нос от мяса, толпой сбились у прилавка:
      - Мне, мне кусочек!
      - Я раньше тебя пришли.
      - Оставь, оставь мне ноги. У меня муж студень любит.
      - А мне печени, печени!
      Он рубил, резал, кидал на весы, и через каких-нибудь пятнадцать минут у него ничего не осталось от осередья. А ведь именно за осередье он больше всего боялся. Степан Андреянович его отговаривал: не довезешь. Испортится. А он нет: в райцентре денежные люди, дороже дадут. Нарубил в погребе льда. Засыпал корзину с осередьем льдом.
      Варвары уже не было. А он и не заметил, как она ушла. "Вот как мы с тобой встретились..." "Хорошее, хорошее мясо... Спасибо..." Нет, тебе спасибо! Век помнить буду эти слова. Умирать буду - и тогда вспомню...
      Солнце входило в силу. Голова под навесом, в тени, голову солнцем не хватает, а на кой черт ему тень для головы, ежели на прилавке пекло?
      Он переложил мясо в тень, справа от себя, прикрыл ватником. Красные пятна на прилавке тотчас же почернели. Он веником стал срывать присосавшихся к прилавку мух.
      Ровно в час дня, сверкая лощеными задами, потянулись служащие на обед. Базар вымер. Солнце - будь оно проклято, он - голова в тени, да еще какая-то старушонка дремлет поодаль за прилавком. Старушонке можно дремать. У старушонки старая картошка. От жары не протухнет.
      Где Лизка? Ушла ли мать на Синельгу?
      Нет, не Лукашин привез им весть о беде. О беде дома он, Михаил, знал еще до приезда Лукашина. И знала Лизка. И ребята догадывались. А как же не знать, не догадываться? Мать не приходила к ним три дня, у них вышли хлебы - не будет же она сидеть зря дома!
      После обеда он скинул три рубля. Нате, жрите! Одним махом выбрасываю шестьсот рублей. А покупательниц нет. Покупательницы сидят на бревнышках, у ларька с керосином напротив. Накормили своих мужей, спровадили на службу и снова на вахту. Переоделись. С утра были занавешены, а теперь редко у какой телеса не напоказ.
      Интересно, так же нынче ходит Варвара? Он запомнил только ее глаза большие карие глаза на побледневшем лице. И еще запомнил колечко...
      Подошел санитарный врач с заранее распяленными ноздрями. Отвернул ватник, понюхал:
      - Поторопись, парень. Клеимо у тебя действительно до утра.
      Нет, гад! Не получишь больше. Утром, чтобы заклеймить мясо, я тебе полпечени отрезал. Справки, вишь, нет от ветеринара, А где его взять, ветеринара? Где?
      Он сцепил зубы и полторы тысячи швырнул к ларьку:
      - По тридцать продаю. Слышите? Еще семь сбавляю.