Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

      Егорша, как и в прошлом году, подбивал Михаила:
      - Перебирайся в леспромхоз! Сообрази, что будет: вся Россия горит на корню. Хочешь, помогу? Я ведь теперь - охо-хо! - на одной подушке с Подрезовым сижу...
      Да, Егорша мог замолвить словечко - шоферил в райкоме. Сумел устроиться, сукин сын!
      Его товарищи, те, что были с ним на курсах, - "лучок" в руки и снова к пню. А что же еще делать, раз трактора в район не завезли? А Егорша - нет. Егорша потолкался с недельку в райцентре, все разнюхал, повыведал, тому зубы заговорил, этому заговорил - сел на райкомовскую легковуху. И пошла писать губерния. Куда ни заехал, куда ни заявился - первый человек. Председатели колхозов на задних лапах перед ним, потому что пес его знает, что он напоет хозяину, когда останется с ним с глазу на глаз.
      Соблазн от Егоршиных слов был велик, и на первых порах Михаил воспрянул: наконец-то и он на фарватер выплывет. Уродилось, не уродилось на полях - твое дело маленькое. Пайка тебе обеспечена.
      Но так говорил он себе поначалу, сгоряча. А затем, спокойно пораскинув умом, започесывал затылок. Нет, не так-то просто, оказывается, отчалить ему от колхозного берега. И дело не только в нем самом. А как быть со Звездоней? Ведь если он перейдет в леспромхоз, значит, прощай и Звездоня. Мать со Степаном Андреяновичем в лучшем случае за страду два копыта вытянут, а остальные два кто? Вот ведь какая нынче золотая коровушка! А без коровы тоже не житье зачахнут ребята.
      - Ну, мое дело предложить, - сказал Егорша. - А ежели тебе ни хрена, кроме рогатки, на горизонте не маячит, то я не виноват.
      3
      Однажды - был уже конец августа - райкомовская легковуха подкатила к самому дому Пряслиных. Лихо подкатила. С посвистами.
      Ребятишки - Пряслины как раз ужинали - пулей вылетели из-за стола.
      - Привет от пинежских чухарей! * - бодро сказал Егорша, входя в избу. Постоял под порогом, цыкнул слюной и вдруг со всего маха бросил на середку избы глухаря.
      * Чухарь - местное название глухаря.
      Анна ахнула:
      - Что ты, Егорша! Ты бы хоть старика своего накормил.
      - Хватит и старику. Пинежские леса, между протчим, большие.
      - Это ты сам застрелил? - спросила Лизка, переводя удивленный взгляд с краснобровой птицы на Егоршу.
      - А то дядя... У меня и сам неплохо теперь стреляет. Втянул я его в это дело на свою беду. Бывало, всю дорогу храпит, а теперь только и зыркает по сторонам. С громом ездим.
      С улицы раздался гудок. Егорша подошел к окошку, погрозил кулаком ребятам, облепившим машину. Затем, подсаживаясь к Михаилу, покровительственно сказал:
      - Ну что, коля, - это на Егоршином языке означало: кореш, приятель, - все в разрезе колхозного сектора думаем?
      - А иди ты... - выругался Михаил.
      Егорша захохотал.
      - Между протчим, гостя иначе встречают. Ладно уж, знаю, что у тебя ни хрена нету. - И вытащил из кармана поллитровку.
      - Ох, Егорша, Егорша, - вздохнула Анна, - сопьешься ты на этой работе.
      - А сельсовет-то мне на что даден? - Егорша грязным, промасленным пальцем постукал себя по лбу. - В этом чемодане, между протчим, не все опилки.
      Он подмигнул Михаилу, ловким ударом разрядил бутылку.
      - Вот что, братиша, - сказал Егорша и вдруг принял серьезный вид. - Давай выпьем за нового бригадира.
      - За какого бригадира?
      - А есть такой дуролом в Пекашине. Бревно лежачее.
      - Давай ты без загадок...
      - Патрет не ясный? Автобиография требуется? Могу. Год рождения одна тысяча девятьсот двадцать восемь, русский, семейное положение...
      - Чего?
      - А, узнаешь?
      - С кем это ты надумал?
      - Хо, с кем... Сообрази! Мы теперь кое-что значим. Я тут как-то подсчитал. Знаешь, сколько я в этом месяце заседал с Подрезовым? А больше всех членов бюро райкома. Не веришь?
      - Верим, верим, - ответила за брата Лизка. - Дальше-то что?
      Егорша опрокинул в рот стопку, поморщился, сплюнул.
      - В общем, так, коля: завтра принимаешь бригаду.
      - Мама, мама, - весело рассмеялась Лизка. - Чуешь, что тот наворачивает? Нашего Михаила на бригаду ставит.
      - Чую, - отозвалась Анна от печи. - А председателя-то, Егорша, менять не будешь?
      - Верно, мама, - поддакнула Лизка и опять рассмеялась: - Уж коли ты такой большой начальник, то председателя-то в первую очередь менять надо. Слыхал, что люди говорят? Все Анфису Петровну вспоминают.
      - Да, не мешало бы, - с ухмылкой протянул Михаил.
      Егорша петухом вскинул голову, встал:
      - Поехали! Я тебе докажу, что земля имеет форму чемодана.
      - Не выдумывай - строго прикрикнула на него Лизка. - Я-то ведь знаю, какие у тебя чемоданы на уме. Опять рюмки собирать по деревне.
      Михаил заколебался. На вечер у него была работа: он еще утром договоримся с Ильёй Нетесовым, что после обеда приедет в кузницу подтягиват- болты и гайки у жатки (сушь, камень на поле - жатка скачет, как худая телега). Но, с другой стороны, когда еще заявится в деревню Егорша? А ведь у него, если честно говорить, только и веселья, когда приезжает Егорша. И потом - какого дьявола! - имеет он право хоть один-то вечер за всю страду побездельничать? Почему у Егорши могут быть выходные, а у него нет?
      По улице только что прогнали колхозное стадо, и густая пыль стояла на дороге.
      Егорша, спускаясь с крыльца, пронзительно свистнул - два пальца в рот. Ребятня - со всего околотка сбежалась к машине, - сыпанула по сторонам.
      - Ну, как поедем? С ветерком? - спросил Егорша. - У меня сам другой езды не признает.
      - Можно, - сказал Михаил, плюхаясь на переднее сиденье рядом с ним.
      "Газик" развернулся, взвыл, но тут на дороге показалась Уля-почтальонша.
      - Егорша, Егорша! - замахала она обеими руками.
      - Ну, чего тебе? - заорал Егорша, высовываясь из-за дверцы.
      - Из райкома звонили. Срочно велено ехать. Чтобы сейчас же.
      - Да, - присвистнул Егорша, - вот наша шоферская жизнь! Это не иначе Подрезов на охоту надумал. Без меня не поедет. - Он сказал это не без гордости.
      Михаил вылез из машины. Ну и хорошо, что так все кончилось. По крайней мере он хоть Илью Нетесова не подведет. И он, не оглядываясь, пошагал в кузницу.
      - Ничего, коля, - крикнул ему вдогонку Егорша, - мы свое возьмем! Будет праздник и на нашей улице!
      4
      К Егоршиным выходкам у Пряслиных привыкли - каждый раз что-нибудь отмочит, - и потому на другой день никто даже и не вспомнил, что он тут трепал накануне.
      Но, оказывается, иногда и Егорша говорит правду. Вечером Михаила вызвали в колхозную контору, и Денис Першин объявил: назначаешься бригадиром.
      - Ну как, - спросил он, заметно бледнея, словно для того, чтобы подчеркнуть важность момента, - справишься? Найдешь общий язык с народом?
      - А чего его находить? Я покуда еще по-русски говорю.
      - Валяй, Пряслин! - Першин взмахнул кулаком. - Покажем, на что способна советская молодежь. - Опять взмахнул кулаком. - Партия тебе доверяет...
      И пошел чесать языком - про эпоху, про восстановительный период, про кадры. Как будто с трибуны высказывается. А ведь было время, и совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, нравилась, очень нравилась Михаилу першинская речистость. Зимой, бывало, приедет на Ручьи да как начнет про международную политику выкладывать - комиссар! Кино не надо смотреть. И эх, думалось радостно, с этим-то мы рванем! Этот не чета Анфисе Петровне. Этот нас выведет на светлые рубежи.
      Михаил так и ушел из конторы, не сказав ни да, ни нет.
      Разговор настоящий начался дома.
      Лизка, та, ни секунды не колеблясь, высказалась за.
      - Соглашаться надо. Худо ли: при доме будешь.
      - Да уж знамо дело... - сказала мать. И хотя сказала, по своему обыкновению, уклончиво, без нажима (ты хозяин, тебе решать), а гнула-то в ту же сторону, что и Лизка.
      Понять Лизку и мать было нетрудно. Год предстоял тяжелый. На трудодни, раз на юге засуха, едва ли что дадут. Грибов да ягод не запасли - все лето пустой лес. Как жить? А ежели он, Михаил, останется дома, все-таки будет полегче. Скорее что-нибудь из того же колхоза перепадет. Вот что было на уме у Лизки и матери. Да и малые, наверно, так же думали. Петька и Гришка глаз не сводили с него.
      - А как же с деньгами? - спросил, помолчав, Михаил. - Колхозные палочки в налог не берут.
      - Как с деньгами? - живо возразила Лизка. - Я поеду.
      - Куда поедешь? В лес?
      - А что? Люди же ездят.
      - Люди! - Михаил с досады махнул рукой. - Молчи уж лучше. Первым суком задавит.
      Лизка надулась: в самое больное место попали - не везет с ростом; но раз уж она что забрала себе в голову, доведет до конца.
      - Ты думаешь, с телятами-то легче валандаться? Охо! Одной воды сколько надо перетаскать - руки оторвешь. А дрова-то? Сколько я раз ездила эту зиму, мама?
      - Ездила, - кивнула мать.
      - Не пугай, не пугай лесом, Михаил Иванович. Видали! - сказала Лизка и оскорбленно поджала губы.
      А может, и в самом деле это выход? - заколебался Михаил. Какие-то бабешки каждую зиму в лесу путаются - неужели она хуже их?
      - Ну а ты что присоветуешь? - спросил он, улыбаясь, у Федьки.
      Все прыснули со смеха. Дело было решено.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      За свои шестнадцать лет Лизка немало натоптала верст. Но все дороги и дорожки, исхоженные ею до этого, в тот же день приводили ее домой. А нынешняя дорога была иная. Нынешняя дорога уводила ее от дому. И не на день, не на два, а на месяцы. И, тихо покачиваясь на телеге сзади брата, она задумчиво смотрела по сторонам. А смотреть-то было не на что. Потому что как ни смотри, а, кроме сосен да елей, ничего не высмотришь.
      Только раз, когда они спустились в ручей, Лизка не на шутку разволновалась. По берегам ручья росла трава - высокий, пожелтевший от заморозков пырей, и она подумала, что хорошо бы было эту траву скосить для Звездони. Ведь где только они не собирали этим летом траву, а тут вон сколько ее пропадает. И, подумав так, она опять перенеслась мыслями домой, вспомнила мать, зареванную Татьянку, вспомнила босоногих братишек. Петька и Гришка все утро не сводили с нее своих преданных и ласковых глаз, а потом, когда пришло время прощаться, зарыдали навзрыд и, как она ни уговаривала их, как ни кричал на них Михаил, гнались за телегой до самой Синельги - босые, посиневшие от холода.
      - Не замерзла? - спросил Михаил.
      - С чего? - ответила Лизка и сглотнула слезы.
      - Скоро приедем. Три версты осталось. Лошадь повернула налево, телега запрыгала по корневищам.
      Вскоре они выехали к речке, и Лизка увидела на той стороне крутую красную щелью, а на щелье - белые бараки.
      - Это не Сотюга? - спросила она, вытягивая шею.
      - Сотюга.
      - Прямо деревня целая.
      - Ну хоть не деревня, а лесопункт большой. Тут теперь лес валят без передышки, круглый год. А вот дорогу большую сделают - трактора завезут. Первый механизированный лесопункт в районе будет.
      - А Егорша-то как же? - спросила, помолчав, Лизка. - На тракториста учился - поедет сейгод в лес?
      - Не знаю, - сквозь зубы промычал Михаил. - А тебе-то что, не все равно?
      - Да мне что. Я так.
      Выехав из еловой гущи, Михаил остановил лошадь, слез с телеги. Постоял, поглядел вокруг, потом свернул в сторону и начал рубить сосну.
      Лизка ничего не понимала. Зачем ему эта сосна? Чем не угодило дерево - в стороне стоит. Или замерз, погреться решил?
      Все разъяснилось, когда брат свалил сосну.
      - Иди сюда со своим топором! - крикнул он ей. И вот тут она догадалась: ее учить хочет.
      Она вся вспыхнула:
      - Я не знаю, ты со мной как с маленькой. Не в городе выросла. В лесу.
      - Ладно-ладно. Потом будешь разговаривать. Пришлось подчиниться. Она достала из-под сена, со дна телеги, свой топорик, аккуратный, с новым топорищем - любо в руки взять, брат специально для нее сделал, - и, подойдя к лежачему дереву, рубанула по суку.
      - По погону, по погону руби, - подсказывал Михаил.
      - Вдоль?
      - Да. И топор к стволу прижимай. Не оставляй мутовок.
      Лизка дошла до вершины сосны и заодно и вершину обрубила.
      - Ну, как? - спросила она, шумно дыша. - Годяво?
      - Пойдет, - сказал Михаил и поощряюще улыбнулся. - Знатный лесоруб из тебя получится.
      После этого они быстро доехали до колхозного участка.
      Место невеселое. Стоит изба в низине у ручья, большая, приземистая, а кругом ели мохнатые - шумят, качаются на ветру.
      - Все это и есть наши Ручьи, - сказал Михаил, когда они подъехали к бараку. - Здесь, на Ручьях, мы с Егоршей фронт держали. - Затем, спрыгнув с телеги, стал объяснять ей, какая из построек баня, какая кухня, какая сушилка.
      С треском растворилась дверь. Из барака вышел Антипа Постников, заспанный, с всклокоченной рыжей бороденкой. Покосился насмешливо на Лизку, зевнул:
      - А, подмога приехала. Ну, теперь пойдет дело.
      Михаил вскипел, рот у него передернуло:
      - Ладно, иди, куда пошел. Тоже мне стахановец. Опять нары давишь.
      А Лизке так стыдно стало за себя перед братом, что она готова была сквозь землю провалиться.
      Вошли в барак. Сыро, нетоплено. Застоялый чад самосада. В одном окне торчит клок сена. Стекла вздрагивают от ветра.
      Михаил обошел нары - сплошной дощатый настил вдоль стен, - остановился возле печи.
      - Иди сюда. Здесь будешь спать.
      - Да тут кто-то уже поселился, - сказала Лизка, разглядывая то место, на которое указал брат. - Давай где свободно.
      - А ничего. Попросим!
      Она понимала, почему брат хочет устроить ее возле печи. Тут теплее и в стороне. Но ей не хотелось начинать свою новую жизнь с ругани и ссоры с людьми, и она стала упрашивать его:
      - Не надо, Миша. Смотри, еще сколько свободного места.
      - Черта с два! - вдруг ожесточился Михаил. - Я с четырнадцати лет здесь сплю. Сам барак строил. Имею я права на это место?
      И он не послушался, сделал по-своему: свернул чужую постель, переложил на другое место.
      Они занесли ее пожитки: старую плетенку из бересты, ту самую, с которой раньше ездил в лес Михаил, мешок с картошкой, набили сенник для спанья, застлали постель.
      - Печь тут топят на ночь, когда из лесу приходят, - объяснил Михаил. - А можно и сейчас. Затопить?
      - Не надо. Успеется.
      Михаил, подняв глаза к черному, закоптелому потолку, сказал:
      - Ну тогда все. Давай еще посидим на прощанье.
      И они сели: он на скамейку к длинному, во весь барак, столу на крестовинах, а она напротив него на краешек нар.
      Михаил закурил.
      - Ты овцой-то не будь. Наготове зубы держи. Со здешней публикой иначе нельзя...
      Лизка слушала наставления, кивала в ответ и не сводила глаз с красного уголька цигарки. Вот скоро догорит цигарка, и брат встанет, а она останется одна...
      Но еще раньше, чем догорела цигарка, в барак вошел старик Постников, и Михаил поднялся.
      На улице шел снег. Первый снег в этом году. Ели стонали, охали.
      - Дорогу-то домой не забыла? - пошутил Михаил. - А то засыплет снегом - и не найдешь.
      И тут Лизка не выдержала - обхватила брата руками, расплакалась.
      - Ну, ну... Сама напросилась...
      - Да я не о том. Я вспомнила, как ты дорогой-то меня сучки обрубать учил. И топорик исделал...
      Михаил вскочил на телегу, круто завернул лошадь.
      Оглянулся он назад, когда въехал в гору. Лизка все еще стояла у барака маленький черный пенек, - и снег густыми хлопьями засыпал ее сверху.
      2
      - Отвез сестру? - спросил конюх и сам, по своей охоте кинулся распрягать коня.
      Михаил закоченел совершенно. Мокрый снег, на открытых местах ветер-зубодер, и вдобавок еще конь захромал - всю дорогу тащился как улита. Но о доме и думать не смей. Иди в правление. Оказывается, за ним уже два раза прибегали сюда, на конюшню.
      - А чего им надо? Разве я не говорил, куда еду?
      - Да, вишь, с обозом с этим, красным, несработка вышла, - вздохнул конюх. - Одну подводу вернули.
      - Вернули? - Михаил крупно выругался. Он предупреждал Першина, и колхозники предупреждали: зерно сырое, прямо с молотилки - надо просушить. Нет, ногами затопал, глазами завзводил: везите! Да еще красные флаги на подводах приказал выбросить: вот, дескать, как я первую заповедь выполняю. Но, по правде сказать, Михаил даже рад был, что все так обернулось. Возни, конечно, с этим зерном будет немало, да зато того, шалопутного, проучили.
      Вечерело. Свежий снег пружинисто скрипел под подошвами. По привычке он посмотрел на телятник. Бывало, по пути в правление он любил заглядывать к Лизке. А теперь не заглянешь. Что она делает сейчас, сию минуту?
      Он всю дорогу не мог простить себе, что не затопил печь. Все-таки ей веселее было бы остаться у огня. А то завез в нетопленый барак, бросил и укатил. Как в той сказке, где отец по наущению злой мачехи завозит в холодный лес свою злосчастную дочку.
      Около клуба Михаил обогнал Луку Пронина. Идет, кряхтит с мешком на спине. Затем, недалеко от сельповского магазина, обогнал еще трех мешочников: одного старика и двух баб. И с нижнего конца деревни к складу сельпо тоже подходили люди с мешками. Налогоплательщики. Тащат ячмень и картошку со своих приусадебных участков. Так всегда бывает осенью перед выездом в лес.
      В колхозной конторе принимали мясо. Самый тяжелый налог для мужика. Тех, у кого была корова, выручал теленок, а бескоровникам как быть? А бескоровников в деревне не меньше половины. И вот по тридцать, по сорок рубликов за килограмм платили. Своему же брату-колхознику, тем, у кого оставался лишек от теленка.
      Михаил посочувствовал в душе Ивану Яковлеву - это он сейчас был в работе. Обложили беднягу с трех сторон - спереди - уполномоченный райкома, с флангов Денис Першин и учитель Озеров, парторг, бледный с непривычки, и еще Ося-чахоточный, налоговый агент, тоже клюет в больное темечко.
      Иван и так и эдак: один лаз попробовал, другой - крепко зажали, не выскочишь.
      - Даю тебе два дня, - объявил последнее решение уполномоченный. - Не уплатишь - пеняй на себя. Опишем имущество.
      - А есть такой закон? - спросил Иван Яковлев.
      - Есть.
      - Ну нет, товарищ Черемный, это ты малость призагнул. Теперича не прежние времена. Это старики, бывалось, рассказывали...
      - Не призагнул. А язык советую попридержать. Лучше спать будешь. Давай следующего.
      - Иняхин Павел! - выкрикнул по списку Ося-агент и навел свои железные очки на двери.
      - Павел, тебя... - раздались голоса в коридоре. Мимо Михаила - он стоял у дверей, - шумно прочищая легкие от махорочного дыма, прошел Павел Иняхин.
      - Здравствуйте, товарищи...
      Иван Яковлев поднялся с правежной табуретки, кулаки сжал - аж хруст пошел по правлению. Но что тут делать ему со своими кувалдами? Не на войне. Так и понес, не разжимая, на выход.
      У Михаила прошел запал срезаться с председателем, и, когда Першин начал снимать с него стружку, - забыл, сукин сын, кто виноват? - он только перекатывал на лбу кожу да косил глаз в сторону уполномоченного: скоро ли тот трахнет по нему из своей крупнокалиберки?
      А трахнет обязательно, думал он. Не может не трахнуть, потому что он, Михаил, тоже значился в списке Оси-чахоточного. Правда, с их семьи мясоналог был со скидкой - двадцать килограммов, - но овцу придется отдать. Это давно всем ясно, даже Татьянке ясно. И казалось бы, так: сдавай скорее ее к дьяволу, лишний килограмм сена корове останется. Ведь все равно она не твоя. А нет, не сдаешь, до последнего тянешь.
      - К утру чтоб зерно было в полной кондиции! - - распорядился Першин. - Сам повезешь. - И при этом надул грудь, расправил гимнастерку под ремнем с медной, до блеска начищенной звездой. Маршал! На войне не был, так хоть теперь покомандую.
      Выход был один - развезти зерно по печам колхозников. Так делали во время войны.
      Первый мешок Михаил завез к Степану Андреяновичу - тут надежно. Один мешок он высыплет к себе, еще мешок можно к Марфе Репишной. А остальные два? В первый попавшийся дом не завезешь. За ночь так может усохнуть - полмешка не соберешь.
      Как раз в это самое время у Нетесовых в избе прорезался огонек, и Михаил, наматывая на колеса свежий, нетронутый снег, свернул к их дому.
      - Печь свободна? - спросил он, просовывая в дверь голову.
      - Не видишь? - Марья, черная, как лихорадка, с горящей лучиной в зубах, снимала с печи сноп ячменя. Изба на время была превращена в овин.
      Хозяин, судя по стуку, был на повети. Михаил решил поговорить насчет Лизки. Илья, как и в прошлом году, был назначен бригадиром на Ручьи. Пускай-ка возьмет сестру себе на заметку.
      В темных сенцах на ощупь отыскал лесенку, поднялся на поветь.
      Картина была знакомая. Илья при лучине, которой светила старшая дочка, обмолачивал сноп.
      - Ну, как усовершенствованный комбайн? - беззлобно пошутил Михаил.
      - Да, комбайн. - Илья повертел в руках отполированный до блеска цеп. - Я этим комбайном знаешь когда действовал? - Подумал - зря слова не скажет. - В двадцать седьмом.
      "А мы всю войну так", - хотел было сказать Михаил, но смолчал.
      Илья зашарил по карманам гимнастерки. Дырочки на груди еще светлые, не потемнели: больше года звенел своими доспехами.
      - Валентина, - кивнул он дочке, - сбегай-ка за табаком.
      - У меня есть, - сказал Михаил.
      Но покурить не пришлось. На поветь втащилась Марья с новой партией сухих, пахучих снопов, и Илья застучал цепом.
      О том, что надо было сказать Илье насчет Лизки, Михаил вспомнил, уже садясь на телегу. Но ему предстояло еще устроить два мешка, а кроме того, он был голоден как собака - с утра ничего не ел. И он махнул рукой. Пускай-ка она сама держится на своих ногах. На подпорах далеко не уйдешь.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Провеяв деревянной лопатой жито, Илья сгреб его в кучу, подмел веником вокруг - каждое зернышко выковырял из щелей меж половиц, - потом снял со стены большую берестяную коробку. Коробка, если насыпать ее с краями, весила ровно двенадцать килограммов. Но все же он не стал полагаться на мерку: каждую коробку взвесил на безмене. И так до трех раз. Затем еще отвесил пятнадцать килограммов. Домашний мешок, длинный и узкий, наполнился под завязку. Это налог.
      Остальное зерно он ссыпал в кадку.
      Хлеб на своем участке у них родился неплохо: поле у болота и жарой не прихватило. Но они начали есть его еще в первых числах августа и за два месяца основательно ополовинили. И сейчас, заметая остатки зерна, он думал о том, как будет жить Марья с ребятами эту зиму. Правда, сколько-то должны дать на трудодни, а трудодней они с Марьей выработали порядочно. Ну а вдруг ничего не дадут? Юг, по слухам, выгорел начисто - откуда-то должно государство брать хлеб.
      Илья запер ворота на деревянный засов, затоптал огарок и спустился в избу.
      Сыновья уже спали - убегались за день, - а Валя, его любимица и помощница, готовила уроки.
      - Ешь! - рявкнула Марья на ребенка, которого кормила грудью. - Она, дьявол, зубов нету, а кусается - всю грудь мне искусала.
      Ребенок заплакал.
      - Ну еще! Поори - давно не орала. Мати с тобой и так света белого не видит.
      Да, ребенок их связал. Когда забеременела жена, Илья обрадовался - давай еще одного солдата, а теперь хоть бы и вовсе его не было. Марье даже со скотного двора пришлось уйти.
      Он сполоснул руки из рукомойника, достал со шкафа свою домашнюю канцелярию - берестяную плетенку с крышкой.
      - Ну-ко, доча, пусти отца к столу.
      В плетенке хранились разные бумаги: обязательства на поставку государству мяса, картофеля, зерна, яиц, шерсти и кожи, извещения на сельхозналог, самообложение, страховку, квитанции об уплате налогов. Еще тут были его довоенные грамоты за ударную и стахановскую работу на лесозаготовках, военный билет - запас первой очереди, старые довоенные билеты - осоавиахимовский, мопровский, стопка денежных переводов, которые он посылал домой с фронта - все до единого сохраняла Марья, - и орденские книжки. Сами ордена и медали лежали тут же, на дне плетенки. О них теперь он редко вспоминает, разве в такие вот минуты, когда разбирает бумаги, ну и еще когда на улице ветер: холодит, будто шилом тычет в проколы на гимнастерке поверх карманов.
      Первое время Илья совал бумаги куда придется: в шкаф с чайной посудой, на полку, за рамки с карточками. А потом увидел - надо наводить порядок, иначе запутаешься. Да и люди подсказали: у каждого теперь своя канцелярия. На слово не верят. Слово, как говорится, к делу не подошьешь. Вот он и завел эту плетенку - специально смастерил нынешним летом на сенокосе.
      Надев очки, Илья начал раскладывать бумаги. Одни бумаги, сшитые по углу суровой ниткой, он положил слева от себя - это квитанции и расписки, по которым уплачено. Другие - по ним надо платить - справа. Из этих, последних, бумаг он, в свою очередь, отобрал голубой листок, согнутый вдвое (извещения на сельхозналог и страховку его не беспокоили - тут у него порядок; и насчет зерна - серенькая бумажка - можно не смотреть, завтра отнесет).
      Ему незачем было читать этот полинялый голубой листок, согнутый пополам. Он знал его наизусть.
      ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
      НА ПОСТАВКУ ГОСУДАРСТВУ В 1946 ГОДУ
      МЯСА, МОЛОКА, БРЫНЗЫ-СЫРЦА, ЯИЦ
      И КОЖЕВЕННОГО СЫРЬЯ
      Сверху - герб с колосьями, снизу - печать уполномоченного Министерства заготовок по Архангельской области, а по краям - его собственные печати. Пальцы. Много раз побывал уже этот листок в его руках.
      Он повертел-повертел листок и начал читать с конца, в обратном порядке:
      6. Шерсти:
      а) овечьей полугрубой по норме ... 900 граммов
      скидка
      10% надбавка колхозникам ... ... ... 90 граммов
      Всего подлежит сдаче шерсти ... ... 990 граммов
      Уплачено!
      5. Кожевенного сырья (шкур) качеством
      не ниже II сорта:
      а) мелких кож (овечьих шерстяных и полушерстяных
      или козьих, размером не менее 35 квадратных дециметров каждая
      в парном виде) ... ... ... ... ... ... 0,5 штук
      Есть договоренность с Лукой Прониным: будет сдавать овчину - обещал принять в пай.
      4. Яиц ... ... ... ... ... ... ... ... 30 штук
      Во всей деревне две куры да петух. Уплачено деньгами.
      3. Брынзы-сырца ... ... ... ... ... ... ... ...
      Прочерк. Про такую в Пекашине не слыхали.
      2. Молока базисной жирности ... ... ... ... ...
      Илья тут каждый раз улыбался. Улыбнулся и сейчас: Ося-агент разбежался было - вкатил триста двадцать восемь литров, а потом зачеркнул. Коровы у Ильи нет. Анфиса Петровна, когда еще была председателем, обещала дать телку, но теперь едва ли что выйдет. С планом по животноводству колхоз отстает. Придется, видно, ребятам еще с годик на довольствии у самовара посидеть.
      Дальше Илья читать не стал. Сколько ни хитри, ни обманывай себя - хоть с конца, хоть с середины читай, - а все равно к мясу придешь.
      - С бараном-то как будем? Сама сдашь или мне задержаться?
      - Ты сперва барана-то выкорми. Я без тебя его завела. Мой баран-то.
      Илья посмотрел под потолок, где жужжали мухи, - все еще не подохли, окаянные.
      - Ты разговариваешь так, будто мы надвое живем.
      Марья отняла от груди ребенка, сунула дочери, затопала в задоски.
      - Баран у нас в мясе, - сказал Илья. - Думаю, килограмм до пятидесяти вытянет. Так что ты на первое время еще с деньгами будешь. А потом у меня в лесу получка будет.
      - Я сказала - не дам!
      - Ну давай будем ждать, когда с описью придут.
      - Пущай приходят. Чего описывать-то?
      - Да пойми ты в конце концов. Я ведь партийный...
      - А-а, партейной! А кой черт тебе, партейному-то, дали? Каждый партейной куда-нибудь ульнул...
      Илья встретился глазами с Валей, растерянно улыбнулся ей, кивнул на задоски:
      - Вот как она у нас понимает. Думает, в партию затем и вступают, чтобы должность заполучить.
      - Да уж зачем-то вступают. Бригадиром-то, я думаю, могли бы поставить. Невелик пост. Разве парень не мог бы в лесу?
      Если честно говорить, то он и сам не понимал, почему не его, а Мишку Пряслина назначили бригадиром. Правда, ничего не скажешь: парень работящий, хозяйство знает, но ежели бригадир еще и кузнечным делом владеет, то разве в убыток бы это было колхозу?
      - Ладно. Не будем об этом говорить.
      - Ну и о баране нечего говорить.
      - Да пойми ты, дурья голова, - опять начал объяснять Илья. Не для жены, конечно, - ту колом не прошибешь. Для дочери. - Страна такую войну перенесла... Везде нехватки. Нынче засуха. А города-то нужно кормить? Там ведь не жнут, не сеют...
      - Ну ясно. Городские без мяса не могут. А мы можем. Ты скажи лучше, когда наши дети последний раз мясо ели?
      Илья обеими руками сгреб со стола бумаги, втолок их в плетенку, затем схватил ватник и - подальше от греха - на улицу.
      2
      Три дня назад членов партии вызвали в правление. Вопрос - добровольная сдача хлеба государству.
      Семен Яковлев взял обязательство на двадцать пять килограммов, Анфиса Минина - на тридцать семь. Ну а что ему оставалось делать? Подписался на пятнадцать - меньше нельзя. Такая установка райкома. И вот из-за этих-то пятнадцати килограммов у них с Марьей и загорелся сыр-бор. А доводы у Марьи одни - горло.
      Сидя на ступеньке крыльца, Илья докурил цигарку, размял окурок на ладони, ссыпал остаток махорки в баночку.
      Сосны за баней шумели. Из сырого угла дул ветер-шелоник, и, надо полагать, нынешний свет не удержится. И тут, вглядываясь в невидимый в темноте сосняк, Илья вспомнил про силки.
      Силки - сорок пять штук - он поставил в конце августа за Оськиной навиной. Думал: какая душа ни попадет - все харч. Но никто не попал. Нет сейчас ни дичи, ни векши на бору. Южная засуха достала и Север. Не спасли Пинегу тысячеверстные леса.