Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

      Силков Илье было жалко - пропадут, если не снять. Но когда он успеет сходить за ними? Люди уже неделю как в лес уехали. Начальство рвет и мечет: бригадир дома. А он все со дня на день откладывал выезд. Хотелось самому домолотить хлеб. Страшное дело этот индивидуальный участок. Собираешь навоз, нужники опоражниваешь, потому что без навоза что родится? А дождешься хлеба как измолотить? Раньше было просто - овин набил, и дело с концом. А теперь овинов нету (все разорили за войну) - суши снопы на печи да околачивай по снопу на повети.
      Илья встал. Сколько ни сиди на крыльце, а с мясом надо что-то делать. Занять денег у кого-нибудь? Он обернулся к двери - пусть она подавится своим бараном. Но у кого занять?
      Выйдя на деревню, он мысленно начал перебирать тех, у кого могли быть деньги. В верхнюю часть деревни можно не ходить. У кого там деньги? У Трофима Лобанова? У Мишки Пряслина? Правда, там жил Евсей Мошкин. У этого должны быть деньги. Кадушки, рамы впроход делает, налогов с него нет - старик, из годов вышел.
      Евсей не откажет ему - Илья не сомневался в этом. Но как-то неловко было обращаться к попу. Дать-то он даст, а про себя что подумает? Вот, скажет: партийный человек, а за деньгами-то ко мне пришел.
      Нет, сказал Илья себе. Пойду-ка я к Федору Капитоновичу. Правда, он, Илья, в должниках у Федора Капитоновича: с месяц назад брал два стакана самосада...
      У Федора Капитоновича огня в окнах не было, зато рядом, у Постниковых, изба ходила ходуном. Пляс, песни, гармонь - Константин приехал.
      С Костей Постниковым они уходили на войну в один день, и надо бы пожать ему руку, тем более что неизвестно, когда еще их дорожки опять сойдутся. Костю семья не вяжет - кто его знает, куда потянется. Но тут из заулка напротив донесся протяжный бабий вой, и он передумал. Голосила Дарья Софрона Мудрого оба сына не вернулись с войны. Так весь год: в одном доме песни от радости, а в пятерых вой по убитым.
      К Анфисе Петровне он не собирался заходить. Откуда у нее деньги? На тех же трудоднях сидит. Но у нее был свет, и он свернул в заулок. Чем черт не шутит! А вдруг да выгорит.
      Анфиса сидела, приткнувшись к столу, и держала перед глазами какое-то письмо (конверт распечатанный лежал на столе). А по щекам ее текли слезы.
      Илья смутился, кашлянул. И вдруг Анфиса повернула к нему лицо, и мокрые, заплаканные глаза ее просияли.
      - Проходи, проходи, Илья Максимович.
      Илья сел к печи.
      - Что за депеша такая - и слезы и радость вдруг?
      - Да уж верно, что слезы и радость... - Анфиса вытерла рукой глаза. - Не знаю, как тебе и сказать. Ну да все равно, таить нечего... Слыхал, наверно, что тут про меня плели?
      Илья поднял брови.
      - Ну про фронтовика моего? Слыхал. Был тут у нас в войну один человек...
      Илья кивнул. Еще бы не слыхал. Помолотили языками и в лесу, и в деревне, когда Григорий ушел из дому.
      - Ну дак от него письмо. Сюда собирается... То-то опять начнут перемывать косточки...
      - А, плевать, - сказал Илья. А сам, глядя на нее, белозубую, улыбающуюся, покусывающую губы от смущения, - никогда не видел ее такой, - подумал: "Какой же дурак Григорий! С такой бабой не мог ужиться!"
      - Я тут разболталась. Ты ведь без дела не заходишь.
      Илья вздохнул.
      - В лес-то когда?
      Из-за утра думаю. Да вот надо как-то еще деньжонок раздобыть. С мясоналогом рассчитаться.
      - Где же ты раньше-то был? Я завтра теленка сдаю, вот бы в пай и взяла. А то я Петру Житову посулила.
      Денег у Анфисы, как он и предполагал, не оказалось. Сто двадцать пять рублей - какие по нынешним временам деньги? И все-таки он не жалел, что зашел к ней. Как-то теплее стало на душе. И когда он вышел на дорогу и, прикрыв рукой лицо (мокрый снег лепил глаза), зашагал по ночному Пекашину, ему еще долго виделись ее глаза - сияющие бабьи глаза, промытые легкими слезами.
      Анфиса ему нравилась. Всегда нравилась - еще с той поры, когда была девчонкой. И не подвернись тогда Григорий - где же ему было тягаться с таким франтом: из города приехал! - как знать, может, он и не шлепал бы сейчас по этой слякоти...
      Илья остановился, покачал головой. Ну и ну! Нашел, о чем думать. Самое подходящее времечко выбрал, чтобы молодость свою вспомнить.
      Снег валил густо. Огней не видно. К кому пойти?
      3
      Было без пяти три, когда он вернулся домой.
      Нет, не так это просто насобирать тысячу. Не он один налоги платит. И он потопал, помесил снежной каши - вдоль и поперек прочесал деревню. А уж о гордости и говорить нечего. Поп не поп - лишь бы деньги.
      Раздевшись и разувшись - все мокрое было на нем, - он разостлал на печи возле стены (у трубы спала Валя) одежду и портянки, прошел к столу. Первым делом надо было записать для памяти нынешние долги. И он, оторвав четвертушку от районной газеты, записал школьной ручкой дочери:
      Взято на мясоналог
      1. Софрон Игнатьевич . . . . . . .320 руб.
      2. Клевакин Ф. К. . . . . . . . . 270 "
      3. Минина А. П. . . . . . . . . . 125 "
      4. Мошкин Е. Т. . . . . . . . . . 350 "
      Последнюю фамилию он дважды подчеркнул, что означало - вернуть долг в первую очередь.
      Затем, просушив бумажку над керосинкой - теперь этот клочок газеты становился денежным документом, - Илья спрятал его в свою берестяную канцелярию.
      В крынке на столе было небогато - несколько холодных нечищеных картошин. Так всегда бывает, когда опоздаешь к ужину. Марья не позаботится, а ребятам что - им бы только брюхо свое набить.
      Илья потыкал-потыкал холодной картошкой в солонку с серой зернистой солью, вытер ладонью рот, поправил усы - они были все еще мокрые.
      Дома, в избе, он не курил, да и вообще старался пореже попадаться с цигаркой на глаза жене ("Хорошему делу научился на войне! Валяй - жги денежки. Богаты!"). Но сейчас ему ох как не хотелось выходить на сырость, и он, виновато посмотрев на Марью, пристроился на скамейку к печи.
      Марья с ребенком спала на полу у кровати, с которой доносилось легкое посапыванье сыновей. Рот беззубый открыт, одна грудь вывалилась из ворота рубахи - ребенка кормила на ночь, - а черные ершистые брови даже во сне сдвинуты: его, наверно, ласковыми словами вспомнила на сон грядущий или Валю калила - отвечай, девка, за отца.
      Илья развел рукой дым над головой - там, наверху, была Валя - и опять, глядя на спящую жену, жалкую, беззубую, с худой постной грудью, вдруг вспомнил Анфису. А ведь она лет на пять старше Марьи, подумал Илья.
      Он жадно затянулся в последний раз, бросил окурок в таз под рукомойник, даже не вытрусив из него табак, как это всегда делал, прошел босыми ногами к столу, задул керосинку.
      Ни единый мускул не дрогнул у Марьи, когда он прилег к ней с краю. Ну и пускай. Надоело ему кланяться каждый раз.
      Но заснуть он не мог. Какое-то неосознанное чувство вины точило его. И, лежа на спине, он настороженно прислушивался к дыханию жены. Странное дыхание. Дышит редко, со всхлипами - будто во сне плачет. А может, она и на самом деле плачет? Наяву разучилась плакать - во сне свое горе выплакивает?
      И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами.
      На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора.
      "Новый этап в лесозаготовительном деле", - писала районная газета.
      И кто же возглавил этот новый этап? Егорша!
      Было это середи бела дня - Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг - гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу - что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался - все лето над пожарами кружился, - а это что за диковина?"
      У смолокурни, возле дороги, спокон веку сосняк. Сосны немалые - дрова рубить впору. И вдруг эти сосны начали валиться одна за другой, затрещали, как карандаши.
      Бабы суматошно завизжали, попятились к гумну. Один Михаил остался на дороге - он-то сразу догадался, что это за штука.
      Громадный гусеничный трактор, рыча и вздрагивая, остановился в двух шагах от него. И вот тут-то все и увидели Егоршу. Вылез из кабины в кожаных рукавицах по локоть, спрыгнул на землю.
      - Ну, как машинка? Ничего работает?
      Михаил посмотрел на поломанный сосняк, на который кивал Егорша, промолчал.
      - Черт бессовестный! Вздумал людей пугать. Мы и так пуганы-перепуганы.
      - Чем сосны-то ломать, ты бы лучше снопы нам подвез из навин.
      Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:
      - Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.
      - Ладно, герой выискался...
      - А что, Михаил, - заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.
      - Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?
      - Суровый у вас начальничек, - сказал Егорша. - Ну-ну, ишачьте на здоровье.
      Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.
      Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить - тут народ всегда найдется.
      Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай - бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал - только пыль пошла. А дальше - больше. Развернулся - пошел на деревню.
      - Ну и парень! - заахали и заохали бабы.
      - Сколько он теперь огребать будет?
      - Да уж не с наше! Маленько побольше.
      - Давай на гумно! - заорал Михаил, - Дядя за вас будет молотить?
      Было глупо завидовать - для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.
      Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.
      Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.
      Ну почему так? Почему он по целым дням торчит на гумне - копоть, пыль глотку затыкает, - а тот как жеребец - играючи идет по жизни?
      И главное - так всегда, всю жизнь. Поехали они второй раз в лес. Мальчишки. По шестнадцати лет. Кой черт еще делать в лесу, как не махать топором! И он, Михаил, махал, всю зиму махал. А Егорша помахал недельку-две учетчиком стал. Ладно. Зиму отработали, выбрались домой. Голод. Ребята еле ноги переставляют. Просил, умолял: дайте на сплаве поработать. Все какой-никакой хлеб. Черта лысого! "Что ты, Михаил? А кто пахать, сеять будет? Колхоз распускать? " А Егорша - тот колхозу не нужен. Егорша вывернулся. Вот когда еще все началось...
      От нижней молотилки до Ставровых рукой подать, но после работы Михаил пошел домой. Нет уж, пусть другие хлопают глазами, а он насмотрелся - с него хватит. Ребят дома не было, а где - не надо спрашивать: у Ставровых.
      - Ты бы все-таки глядела за ними, - рыкнул он на мать. - Ведь сказано было - после школы обутку не трепать.
      - Да разве их удержишь? Ехал тут Егорша - вся деревня за ним бежит.
      Мать собрала на стол.
      - Сестра-то как? Ничего не будем посылать?
      - А чего? Пряников пошлешь?
      - Ну-ну, сам знаешь, - сразу согласилась мать. - Я ведь так, к слову. Думаю, свой человек в лес едет...
      - Свой человек! Нашла родню.
      Мать непонимающими глазами смотрела на него. А разве сам он понимал что-нибудь? Черт знает почему он так распсиховался сегодня! И мать, конечно, права: кто им еще ближе, чем Ставровы? Есть у них дядя родной - рядом деревня. А раз хоть в чем-нибудь выручил их этот дядя?
      - Ладно, - примиряющим тоном сказал Михаил, - достань с погреба картошки. Да творогу пошлем.
      2
      У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин - не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.
      Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:
      - Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!
      - А нас тоже катал, - доложили Петька и Гришка.
      - Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.
      Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани - садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?
      - Марш домой! - круто распорядился Михаил. - Ну, кому я говорю?
      Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.
      - И вы тоже! - пригрозил он остальным. - Живо!
      - Кусать хочешь? - спросил его Егорша, когда он вошел в избу.
      Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами - треска в масле, краюха магазинного хлеба - настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.
      - Не, поел только что.
      - Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.
      - Поменьше пить надо было, - с осуждением сказал Степан Андреянович.
      - Ладно. Слыхали, - вяло огрызнулся Егорша. - Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.
      - Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать - хорошо заживем.
      - А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму... А у тебя на уме копейка...
      Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.
      - Я картошки да творогу для Лизки принес, - сказал Михаил, указывая под порог, - Передай.
      - Ладно, - сказал Егорша. - Передам.
      Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице - как раз посредине избы, - цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.
      - Ну, что будем делать? - сказал Егорша, вставая с лавки. - Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?
      - Давай-давай, - заворчал Степан Андреянович, - Самое время теперь народ пугать.
      Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! - с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней - берегись, девки!
      3
      - Ты что ничего не спрашиваешь? - спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.
      - А чего спрашивать? Вижу - на трактор пересел.
      - Да, брат, все, - заговорил, загораясь, Егорша. - С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: "Не пущу. Другого шофера мне не надо". А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
      - А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе - не сидеть же тебе сложа руки.
      - Чухлома! - с разочарованием сказал Егорша. - Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. - Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. - Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
      С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи - к морозам.
      - Куда пойдем? - спросил Егорша. - В клуб?
      - Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
      Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича - на кухне свет.
      - А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает - неужели на бутылку не разорится?
      - Ну да! Буду я еще по домам собирать.
      - Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
      - А меня не звал.
      - Ну и что - со мной.
      - Да за каким он дьяволом мне сдался? - рассердился Михаил. - И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне - лучше дома кирпичи давить.
      Егорша схватил его за рукав:
      - Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. - Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: - А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
      - Ну и что?
      - А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
      У Пачихиных - хозяин работал лесником - завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
      - Музыка, - сказал Егорша. - Да, вот дыра собачья - некуда и сходить. - И вдруг воскликнул: - Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
      К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый - забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи - мозги на месте.
      Марфы, на их счастье, дома не было - ушла с ушатами в Водяны.
      - Проходите, проходите вперед, - сказал Евсей, указывая на боковую лавку. - Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
      Он быстро загреб в кучу щепу и стружку - строгал доски, - снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый - жаром налит.
      Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки - кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает - только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: "День-то какой сегодня баской! Заслужили люди". И так всю поленницу в заулке - а ее у него костры - перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
      И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
      - Ну что, ребята? - сказал Евсей. - Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
      Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
      - Воды на свете много - всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками:
      неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. - Он встал, пошел в задоски.
      Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
      На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
      - Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
      - Нам не на мясо, - ввернул Егорша. - Можно и ниже средней упитанности.
      Себе Евсей налил в граненую стопку - тоже старинного подела, а им - в толстые стаканы.
      - Ну, будем здоровы. - Перекрестился, выпил, закусывать не стал - только ладонь приложил к губам,
      - А у тебя это ловко, дядя Евся, - сказал Егорша. - Есть тренировочка.
      - Вино надвое разделено, - уклончиво ответил Евсей. - Умному на веселье, глупому на вред.
      - А старухи ничего? - продолжал задирать Егорша. - За штаны не берут? В разрезе религии?
      - Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе...
      - Это как? - спросил Егорша.
      - А, стало быть, так - духовной веры жажду.
      - Ха, - ухмыльнулся Егорша. - Опеум.
      - А ты откуда знаешь?
      - Знаю.
      - Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
      - Смотря какой человек. Я, например...
      Евсей быстро перебил Егоршу:
      - А "я"-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
      Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
      - Ладно, хватит, - сказал Евсей. - Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи - у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
      Егорша откинулся назад:
      - Тебе? Пензия? А за что?
      - Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то... - Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
      - Нет, - сказал Егорша. - Автобиография неподходяща. Поп.
      - Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся... А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
      Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
      Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
      - Так-так, Миша, - живо закивал Евсей, - за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
      - Это другое дело, - сказал Егорша. Подумал, добавил: - Нет, все равно ни хрена не выйдет.
      - Ну да! - возразил Михаил. - Все за убитых получают, а он что, не отец?
      - Да что вы ко мне пристали? - начал злиться Егорша. - Я что, райсобес? Там, между протчим, тоже не дураки сидят. А ну-ко, скажут, предъяви документы, когда поил-кормил?
      - Господи! - всплеснул руками Евсей. - Я уж злодей своим детям, да? Я не поил, не кормил? А кто же их поил-кормил? Кто? - И Евсей вдруг всхлипнул, размазал по румяным щекам слезы. - Мне и ребята свои против не говаривали.
      - И зря, - сказал невозмутимо Егорша. - Из-за кого же они страдали? Я бы такому отцу прописал.
      - Ладно, не будем об том говорить. То особо дело. Не ты мне прописывал. Федька Косой, в исполкоме сидел, уж как, бывало, не стращал! "Снимай крест, стриги волосы. В землю зарою!" А где теперь? Сам раньше меня зарылся. Злом человека, ребятушки, не наставишь. Зло не людям делаешь - себе. Мне мати-покойница, бывало, говорила: "Кабы зло, Евсейко, исделал да на небо улетел..."
      Егорша ухмыльнулся:
      - А на небо ты, дядя Евся, не очень рассчитывай. Там тоже с отбором принимают.
      - Что пустое молоть.
      - Не пустое. По твоей религии. Водочку любишь... - Егорша загнул палец.
      - Погоди, - Михаил сдвинул брови. - А дальше что?
      - Вишь вот, Михаил Иванович понимает. Даром что годами от тебя не ушел. Ох, ребята, ребята, - вздохнул Евсей, - всего не перескажешь. Все прошел. А как дети свои выросли - и не видел. Уж когда домой вернулся, в сельсовете объявили: оба геройски погибли. За родину. - Евсей развел руками. - Не судьба. Федька, Федька Косой меня упек. Ох, зверь-человек, царство ему небесное. Уж как он, бывалоче, меня топтал да мял! И заданьем твердым обкладывал, и из лесу по месяцам не выпускал... А и зазря, как потом выяснилось. Тамошние власти поумнее - с меня и вину всю сняли. Не виноват, говорят, отец, а что по религии живешь, дак это твое дело. Закон дозволяет.
      - Ну ладно, - важно, как если бы он вел собрание, сказал Егорша. - Этот вопрос для ясности замнем. А теперь давай антракт - чего-нибудь в части мурокурок. Ох, бывало, у нас в Заозерье на эти штуки Вася-ножовик мастак был. Как раз незадолго до войны из-за проволоки вышел. Этот самый знаменитый Беломор строил. Который еще на папиросах обозначен. Ну почнет живые картины на своем теле показывать да про этих мурок-урок рассказывать - заслушаешься. Такие, говорит, там шмары имеются - пальчики оближешь.
      - А кто тебе сказал, что я за проволокой был? Да я, ежели хочешь знать, ни одного дня там не был.
      Егорша аж затылком долбанул простенок - до того неожиданно было то, что сказал старик. Михаил, к этому времени начавший было томиться и позевывать, тоже вскинул голову.
      - Нет, ребята, - после небольшого молчания снова заговорил Евсей, никаких шкурок-мурок и не видал. Я с ссыльным листом на чужбине был, да и то зазря. Тамошние власти, спасибо, разобрались, все права мне дали. - Евсей вдруг застенчиво улыбнулся, покачал головой. - А по первости-то тоже всяко было. Что уж скрывать. Я приехал в поселок на рождество. Зима, мороз, степь голая. И не то что лесины - кустика вокруг не увидишь. А мне и притулья нет. Как хошь живи. И насчет пропитанья тоже сказ короткий: кормись как знаешь. Да, так было-то. А потом, когда уезжал, - ох! Не то что все прочие - сам председатель уговаривал: не езди, говорит, отец. Оставайся у нас да обогревай людей теплом. Я все, вишь, печи клал. И до войны клал, и после, когда отпускную дали.
      - Постой, - сказал Михаил, - а когда же тебе отпускную дали? Разве не после войны?
      - Нет, нет, раньше. Еще на первом году войны, осенью.
      - И ты остался там? Не поехал домой?
      - Сообразил, что дома не коржики с медом, - вставил с ухмылкой Егорша.
      - Да почто ты все меня в корысти-то винишь! - воскликнул Евсей. - Разве я по корысти живу? Людей надо было спасать от холода. Вот из-за чего остался.
      - Че-го, че-го?
      - Вот тебе и чего. Ты, поди, и не слыхал про то, что у нас за Волгу целые заводы перебрасывали? Нет? - Евсей от обиды повернулся к Михаилу. - Да-да, Миша, завод пересек мне дорогу домой. Я уж было совсем собрался, с людями простился. А тут вдруг к председателю зовут. Срочно. Ну, думаю, не судьба. Обо мне чего-нибудь перерешили. Нет, насчет завода. Завод вакуирован, на станцию привезли. Поселок надо строить. А мне, значит, чтобы печи класть. Нет, говорю, не могу, гражданин начальник. У меня дети есть. Я детей давно не видел. А тот и говорить не стал. Меня в санки - да на станцию. А на станции - о господи! Люди, люди. Женщины. Ребятишки плачут. Костры горят... Ну я и остался. Простите, Ганька да Олеша. Вы-то сейчас все же во тепле, в детском доме, а тут-то что будет, когда морозы падут?..
      Егорша, свертывая цигарку, спросил с издевкой:
      - Так. Значит, добровольно, так сказать, по сознательности остался?
      - А уж не знаю как, а остался. Так своих ребят и не увидел. - Евсей опять всхлипнул.
      - А может, господь бог внушил? А?
      - Ну чего ты, понимаешь, в бутылку лезешь? - попытался урезонить Егоршу Михаил.
      - А то! Он тут который час нам на мозги капает, а ты и вздыхаешь: вот, дескать, божий человек. А этот божий человек небось ряху наел. Ну-ко, кто у нас в Пекашине с таким зеркалом из войны вышел?
      - Да что это, господи! - Евсей схватился руками за голову, расплакался. Зачем тогда ко мне приходить? Я тебя принял, я тебе почет оказал, а ты все мне поперек. Все лаем да пыткой.
      Михаилу вдруг нестерпимо стыдно стало и за себя и за Егоршу. В самом деле, на что это похоже? Пришли, уселись за стол и давай отчитывать старика. Егорша, положим, завелся, - с ним это бывает. А он-то куда смотрит?
      Он положил руку на плечо Егорше:
      - Ты все-таки думай, что говоришь, голова еловая.
      - Это ты думай! - Егорша резким движением сбросил с себя его руку. - Я в райкоме работал - закалку имею.
      - В райкоме работал! Хоть за колесо райкомовской легковухи держался.
      - Может, и за колесо, а тебя в бригадиры вывел.
      - Что? Ты меня в бригадиры? Ты? На пол со звоном упал стакан. Михаил, рванув Егоршу на себя, вытащил из-за стола.
      - Ребята, ребята! - закричал Евсей тонким, плаксивым голосом. - Что вы? Что вы делаете?
      Затем, плача и охая, схватил их за шиворот, растащил по сторонам.
      - Пусти! - злобно прошипел Егорша, вырываясь.
      - Нет-нет, ребята, не пущу. Покайтесь друг другу, ну? Покайтесь, ладно? Что вы не поделили, что? Пришли ко мне друзьями, а уходите врагами. Разве можно так? - Евсей упрашивал, усовещивал их...
      - Да пусти ты, мать твою так! - заорал Егорша, зверея.
      Пальцы Евсея сразу разжались. Он закрыл глаза руками, застонал:
      - Ох, ох, нехорошо, Егор. Матерное-то слово самое тяжелое. Грешишь против своей матери, против матерь-богородицы и против мать сырой-земли...
      - Ладно тебе! Запричитал... - Егорша сдернул свою кепку с матицы, выбил о колено, надел.
      - Оставайся! - крикнул он из-под порога. - Он тебя под свой крест подведет!.. - И так хлопнул дверью, что песок посыпался с потолка.
      Михаил прислушался к шагам Егорши, сбегавшего с крыльца. Потом все затихло, и он услышал всхлипывание. Плакал Евсей. Плакал, как ребенок, обхватив руками голову.
      Тускло горела коптилка.
      - Ничего, - сказал Михаил. - Остынет маленько и вернется.
      Они сидели безмолвно, тот и другой вслушиваясь в ночную тишину, и ждали.
      Егорша не вернулся.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      Кончался еще один год. Страна подводила итоги.
      Завистью пухло сердце у Михаила, когда он по вечерам, заглянув в колхозную контору, натыкался глазами на центральную газету.
      Где-то шумела большая жизнь, где-то жили крылатые люди-богатыри, которые ежедневно и ежечасно совершали подвиги во славу родины и красочно рассказывали о них в своих письмах и рапортах.
      А что в Пекашине? Какая жизнь?
      Снежные суметы вровень с окошками. Мутный рассвет в десятом часу утра.
      Днем прочиликает, утопая в сугробах, стайка детишек, возвращающихся из школы, проскрипит воз с дровами или с сеном, еще покажется в своем ежедневном обходе очкастый Ося-агент, от которого, как от чумы, шарахаются бабы, - и вечер. Длинный вечер с дымной лучиной, с одной и той же заботой - что будем жрать завтра. Потом ночь. Хочешь - дави печную кирпичину, хочешь - смотри бесплатное кино: северное сияние. Хоть всю ночь. И со звуком. Проклятая Векша из себя выходит, когда в морозном небе за деревней начинают плясать и переливаться серебряные сполохи.
      Нет, не о такой жизни мечтал Михаил...
      2
      Все спали. Ребята спали на полатях, мать с Танюхой на печи, а он не спал. Он сидел в дрожащем кругу розового жара и тоскливыми глазами смотрел на догорающие в печке дрова.
      И еще было в избе одно существо, которое томилось в этот вечер. Елка. Она лежала под порогом в темноте и на всю избу источала смоляной аромат.