Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

      Не уберег Илья Саню. В том же сорок первом году под Вязьмой Саню в клочья разорвало снарядом, так что нечего было и земле предать. А где остальные? Куда девался косяк молодых, здоровых мужиков и парней, которых вот отсюда, от этого ставровского дома, провожали тогда на войну?
      Пока что из этого косяка, или из этой пекашинской роты, как назвал их тогда райвоенком, он один вернулся к исходному рубежу - без изъянов, стопроцентным здоровяком, если не считать небольшой царапины на груди, - да еще вон там, опершись на изгородь, стоит одноногий, уполовиненный Петр Житов.
      2
      За три недели Илья уже успел присмотреться к бабам, но, может быть, только сегодня, в этот теплый и солнечный день, когда все они были принаряжены да принамыты, может быть, только сегодня он разглядел их по-настоящему.
      Постарели, повысохли, бедные, беззубые рты опали, и такой виноватый, заискивающий взгляд, словно они извинялись перед ним. Извинялись за свой вид, за то, что сделала с ними война.
      Две девушки, кажется Рая Клевакина и Лизка Пряслина, выбежали к нему с большим букетом пахучей, только что наломанной черемухи. Раздались сухие, деревянные хлопки. Егорша оборвал игру. И он понял: от него ждут речь. Так, наверно, был задуман праздник.
      - Папа, папа, скажи! - требовательно зашептала сбоку Валентина, крепко, изо всех сил сжимая отцовскую руку.
      И Петр Житов, свирепо буравя его своим взглядом от огороды, тоже давал понять, что, дескать, не боги горшки обжигают...
      Выручила Илью Варвара Иняхина. Варвара молодым, звонким голосом закричала с крыльца:
      - К столу, к столу, женки!
      И тут Егорша опять заиграл походный марш, но только уже не для него, а для баб, которые, моментально перестроившись, всем скопом, всей своей пестрой и душной ордой кинулись в заулок на голос Варвары.
      Столы были поставлены на двух половинах вдоль стен, и все равно всем места не хватило.
      - Эй, хозяин! Где ты? Открывай еще одно заседанье в коридоре.
      - Не кричите, - сказал Егорша. - Нету хозяина. С утра укатил в лес.
      И тут вдруг выяснилось, что и Трофима Лобанова с невестками нет, и Софрон Мудрый со своей женой не явился. А где Марфа Репишная? Где Анна Пряслина? Не пришли Не смогли перешагнуть через дорогих покойников. Так с самого начала и пошел этот праздник вперемежку с горючей слезой.
      Первую рюмку, конечно, выпили за победу, а дальше все потонуло в шумных выкриках и причитаниях.
      - Ох, Марьюшка, Марьюшка! Ты-то дождалась своего, а мой-то не вернется... И на могилку не сходишь...
      - Ондреюшка все мне писал: женка, береги себя, женка, береги себя... А сам себя не уберег...
      - Ты хоть пожила со своим Ондреюшком, а я-то, бабы, я-то горюша горькая...
      - Женки! Женки! - распоряжалась Варвара. - Ешьте мясо. Досыта ешьте!
      - Да как его исть-то? Где кусачки-то взять?
      - А у меня-то... - Офимья несгибающимся пальцем закрючила рот, показала своей соседке желтые беззубые десны.
      - Ничего! Кузнец теперь свой - новые скует...
      Илья вслушивался в эти разнобойные голоса и выкрики, смотрел на расходившихся женок, и перед ним, как наяву, развертывалась бабья война в Пекашине. Одна вспоминала, как она первая открыла хлебные плантации на болоте ("Все за мной побежали"), другая дивилась тому, сколько она перепахала земли за эти годы ("За день не обойти"), а многодетная подслеповатая Паладья, разоткровенничавшись, начала рассказывать, как она в прошлом году унесла сноп жита с колхозного поля.
      На нее зашикали, замахали руками:
      - Молчи, глупая! При председателе-то. Может, еще придется.
      - Нет уж, не придется! - яростно взвизгнула Паладья. - Не будет, не будет больше такого!
      - Не зарекайся. Хвалилась одна ворона - что вышло?
      - Что, что, женки? Чем вам не угодила председательница? - спросила Анфиса.
      - Угодила! Угодила, Анфисьюшка. Я за то тебя и люблю, что сердцем понимала беду нашу.
      - Анфиса! Анфиса Петровна! Родимушка ты наша! - закричали отовсюду бабы.
      Анфису обнимали, целовали, кропили рассолом бабьих слез. И она сама плакала:
      - Бабы, бабы вы мои золотые...
      - Да пожалейте вы председателя-то! - взъярился вконец измученный Михаил Пряслин, через голову которого женки все еще лезли обниматься с Анфисой. Замучите! Председатель-то один.
      - Миша! Миша! Золотце ты мое! - вдруг всплеснула руками белобровая потная Устинья и крепко обняла его за шею. - Тебя-то, желанный, век не забуду. Помнишь, как мне косу наставлял?
      - И мне!
      - И мне!
      - А меня-то как прошлой зимой в лесу выручил! Помнишь?
      - Михаил! - поднялась Анфиса.
      - Тише! Тише! Председатель хочет сказать. Огнистое солнце било в глаза Анфисе. В открытые окошки не прохлада - зной вливался с улицы. Илья взял с подоконника букет сомлевшей черемухи, помахал перед разогретым лицом Анфисы. Белый цвет посыпался на стол.
      - Вы вот тут, женки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью... А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. - Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. - Я, бывало, весна подходит - чему, думаете, больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится...
      - Верно, верно, Петровна, - завздыхали бабы. А на другой половине в голос заревела Лизка со своими ребятами.
      - Не плачьте, не плачьте, - стали уговаривать их. - Ведь не ругают его, хвалят.
      Анфиса смахнула с глаз слезу.
      - Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагодарить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему?
      Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу:
      - На-ко, выпей от меня. - И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню.
      - И от меня! И от меня!
      В стаканах и чашках забулькал разведенный сучок (все сохранили до праздника по сто граммов спирта, заработанных на сплаве). На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь.
      Кто-то, опять захлестнутый своим горем, заголосил:
      - У Анны хоть ребяты остались, а у меня-то в домике пусто...
      - Хватит вам слезы-то точить. Песню! - заорал Петр Житов и увесисто трахнул кулаком по столу.
      Жена его высоким голосом затянула "Аленький цветочек", к ней присоединилось несколько дребезжащих, высохших за воину голосов, но дружного пения не получилось.
      - Егорша! - взвилась Варвара. - Играй! Плясать хочу!
      - Варка, Варка, бессовестная! Ты хоть бы Терентия-то вспомнила...
      Варвара, молодая, нарядная, в голубом шелковом платье, туго, по-девичьи, затянутая черным лакированным ремешком со светлой пряжкой, выскочила на середку избы, топнула ногой.
      - Помню! Тереша меня за веселье любил.
      Говорят, что я бедова,
      Почему бедовая?
      У меня четыре горя
      Завсегда веселая.
      - Ну, разошлась офицерова вдова.
      - Да, не хухры-мухры! - Варвара вскинула руки на бедра, с вызовом обвела всех бесшабашным взглядом. - Офицерова вдова!
      Егорша дугой выгнул розовые мехи гармошки.
      - Варка! Варка! Про любовь! - вдруг ожили женки.
      На войну уехал дроля,
      Я осталась у моста.
      Пятый год пошел у вдовушки
      Великого поста.
      - Охо-хо-хо! Врешь, Варка! Врешь!
      - Не вру, бабы! Песня не даст соврать:
      Кто не знает - заявляю:
      Я не избалована
      Всю германскую войну
      Ни разу не целована.
      Варвара, лихо, с дробью отплясывая, схватила за рукав Илью, потащила из-за стола. Марья обхватила мужа за шею:
      - Не приставай! Липни к другому.
      - Фу, и спрашивать тебя не стану. Наши мужья головы сложили, а ты одна владеть будешь? Нет, не выйдет! Поровну делить будем. Приказа потребуем.
      - Горько-о-о! Горько-о-о!..
      - Да вы с ума посходили! Нашли забаву при детях... - У Марьи полыхающей чернью зашлись глаза. Она отшатнулась от напиравших со всех сторон баб, уперлась затылком в простенок.
      - Горько-о-о! Горько-о-о!
      Илья, улыбаясь, нащупал под столом жесткую, заскорузлую руку жены, глянул на открытые двери, в которых еще недавно горели черные горделивые глаза дочери, и начал подниматься, нельзя не уважить народ.
      - Нет, нет! - завопили бабы. - Машка пущай! Пущай она!
      - Целуйся, дура упрямая! А не то я поцелую.
      - Давай, давай! Мы хоть посмотрим, как это делается!..
      Ничто не помогло - ни упрашивания, ни ругань. Марья скорее дала бы изрубить себя на куски, чем уступила бы бабам в таком деле. Суровая, староверской выделки была у Ильи женушка. Даже в сорок первом году, когда он уходил на войну, не поцеловала его при народе.
      И бабы, так и не добившись своего, наконец оставили их в покое, вслед за гармошкой повалили на улицу.
      3
      Михаил, окруженный братьями и сестрами, стоял, качаясь, за углом боковой избы и тяжко водил растрепанной головой. Его рвало.
      - Натрескался, бесстыдник! Рубаху-то! Рубаху-то всю выгвоздал. Пойдем домой.
      - Се-стра-а!
      - Чего сестра?
      - Се-стра-а! - Михаил топнул сапогом, рванулся к заулку, где шумно, под гармошку, веселились бабы, упал.
      Татьянка с испугу заплакала, судорожно обхватила сестру ручонками.
      - Бросьте вы его, ребята, - сказала Лизка двойнятам, которые с двух сторон кинулись на помощь брату. - Он девку-то у меня, лешак, всю перепугал. - Она обняла Татьянку, но тут же на нее прикрикнула: - Чего ревешь? Не убили!
      Из-за угла избы выбежала с ведром воды Рая Клевакина. Жмурясь от солнца, едва удерживаясь от смеха при виде стоявшего на коленях Михаила, взлохмаченного, с бессмысленно вытаращенными глазами, она зачерпнула ковшом воды и плеснула ему прямо в лицо.
      Михаил взревел, вскочил на ноги.
      Раечка с визгом и смехом метнулась в сторону. Цинковое ведро опрокинулось. Михаил поддал его ногой, пошатываясь, побрел в заулок.
      Заулок у Ставровых просторный, скотина в него не заходит - на крепкие запоры заперт с улицы, - и Степан Андреянович за лето два укоса снимал травы. Хорошая копна сена выходила. А в нынешнем году, похоже, травы не будет. Начисто, до черноты, выбили лужок. Желтые головки одуванчиков, раздавленные сапогами и башмаками, догорали по всему заулку. И Лизка, по-хозяйски прикинув последствия нынешней гульбы, не смогла удержаться от слез.
      - Сестра! Кто тебя обидел? Кто?
      - Миша, Миша! - закричала Варвара от крыльца. Шальное, пьяное веселье кружило у крыльца. Скакали бабы, размахивая пестрыми сарафанами, визжала гармошка, Петр Житов, красный от натуги, прихлопывал здоровой ногой.
      Варвара подбежала к Михаилу, потащила его в круг.
      - Мишка, Мишка! - заорал Петр Житов. - Дай ей жизни, сатане!
      Женки мигом рассыпались по сторонам. Варвара привстала на носки, и-эх! пошла работа. Ноги пляшут, руки пляшут, с Егорши ручьями пот, а она:
      - Быстрей, быстрей, Егорша! Заморозишь!
      - Мишка, Мишка, не подкачай! - кричали бабы. Михаил топал ногами на одном месте, тяжело, старательно, будто месил глину, тряс мокрой, блестевшей на солнце головой, потом вдруг пошатнулся и схватился за изгородь.
      - Все. Готов мальчик, - с досадой подвел итог Петр Житов.
      А Варвара захохотала:
      - Ну, кому еще не надоело жить? Эх, вы! А еще зубы скалите...
      Никому не осмеять
      Меня, вертоголовую.
      Ребята начали любить
      Двенадцатигодовую.
      - Илюха! - с жаром воззвал Петр Житов к Нетесову. - Поддержи авторитет армии. Неужели такое допустим, чтобы баба верх взяла?
      - У меня по этой части претензий нет, - сказал Илья.
      - А у меня есть! - сказал Егорша. Он встал с табуретки, протянул гармонь Рае. - Раечка, поиграй за меня.
      Затрещала изгородь у хлева.
      Егорша живо подскочил к Михаилу, потянул его за рукав:
      - Ну-ко, дядя, нечего с огородой воевать. Дедкино это строенье.
      В толпе рассмеялись.
      - Что? Надо мной смеяться? Надо мной? - Михаил яростно заскрипел зубами, отбросил в сторону Егоршу.
      - Миша! Миша! - закричали в один голос женки. - Что ты? Одичал?
      Федор Капитонович, спускаясь с крыльца, брезгливо бросил:
      - Ну, теперь будет праздник.
      - А, товарищ Клевакин! Наш северный Головатый! - Михаил изогнулся в поклоне.
      Две-три бабы прыснули со смеху, но всех громче захохотал Петр Житов, потому что это он так окрестил Федора Капитоновича.
      В сорок третьем году Федор Капитонович двадцать тысяч рублей внес в фонд обороны. О его патриотическом подвиге шумела вся область. Газеты его называли северным Головатым. Его возили в город, вызывали на каждое совещание в районе, и только пекашинцы посмеивались, когда на собраниях ставили им в пример Федора Капитоновича. Верно, внес Федор Капитонович деньги в фонд обороны, и деньги немалые. Да откуда они у него взялись? Почему у других их нету?
      - Иди-иди, - сказал, нахмурившись, Федор Капитонович Михаилу. - Мал еще, сопляк, с людями-то разговаривать.
      - Я мал? Я сопляк? Нет, ты постой! Постой. Как деньги за самосад драть, ты тогда не говоришь, что я сопляк!..
      Михаила обступили бабы.
      - Миша, Миша, - стала уговаривать его Варвара. - Разве так можно?
      Она оттащила его в сторону.
      - Варка, а ты мягкая... - сказал Михаил, обнимая ее.
      Варвара рассмеялась.
      - Молчи, не сказывай никому. Про это не говорят.
      - А почему?
      К ним подошла Лизка:
      - Пойдем домой. Докуда еще будешь смешить людей?
      - Домой? - Михаил топнул ногой. - Нет. Гулять будем. Егорша, где Егорша?
      Егорши в заулке не было. Бабы расходились по домам.
      Ворот новой рубашки у Михаила был распахнут сверху донизу. Одна пуговица висела на нитке. Лизка, вздыхая и качая головой, привстала на носки, оторвала эту пуговицу, и тут ей показалось, что еще одной пуговицы нет на вороте.
      - Стой! - закричала она на брата, сразу вся расстроившись.
      Но Михаил, подхваченный Варварой, уже двинулся вслед за бабами. Он ревуче запел:
      Шел мальчишка бережком,
      Давно милой не видал...
      Лизка оглянулась по сторонам, увидела Петьку и Гришку.
      - Ребята, хорошенько все обыщите. За избой посмотрите. Он, лешак, кажись, пуговицу потерял.
      Затем она сбегала в верхние избы, закрыла окошки. Близнецы, присев на корточки, старательно оглядывали то место, где недавно топтался их брат. Сдвоенные голоса Варвары и Михаила доносились из-за дома с улицы.
      - Ребята, - сказала Лизка. - Никуда не уходите. А придет Степан Андреянович, скажите, что я скоро прибегу. Уберу тут все. - И она побежала догонять брата.
      4
      Вставало утро. Познабливало. За Пинегой, над еловыми хребтами, разливалась заря - красные сполохи играли в рамах.
      Варвара, слегка покачиваясь, шла пустынной улицей, простоволосая - платок съехал на плечи, - и злыми, тоскливыми глазами поглядывала на окна.
      Господи, сколько ждали этого праздника, сколько разговоров было о нем в войну! Вот погодите, придет уже наш день - леса запоют от радости, реки потекут вспять... А пришел праздник - деревню едва не утопили в слезах...
      Поравнявшись с домом Марфы Репишной, Варвара привстала на носки, яростно забарабанила в окошко:
      - Марфа! Марфушка! Принимай гостей!
      В избе зашаркали босые ноги. Темные гневные глаза глянули сверху на нее:
      - Бесстыдница! Орешь середь ночи. Бога-то не боишься.
      - А, иди ты со своим богом! Я плясать хочу! - Варвара топнула ногой, взбила пыль на дороге.
      Немо, безлюдно вокруг. Сухим, режущим блеском полыхают пустые окошки. И тоской, вдовьей тоской несет от них... Ну и пускай! Пускай несет. А она назло всем петь будет - хватит, наревелась за войну!
      И Варвара, круто тряхнув головой, запела:
      Во пиру была да во беседушке,
      Ох, я не мед пила да я не патоку,
      Я пила, млада, да красну водочку.
      Ох, красну водочку да все наливочку.
      Я пила, млада, да из полуведра...
      Тявкнула гармошка в заулке у Василисы, а затем петухом оттуда выскочил Егорша. Волосы свалялись, лицо бледное, мятое, к рубашке пристала солома - не иначе как спал где-то...
      - Ну, крепко подгуляла! Значит, из полуведра?
      - Да, вот так. Еще чего скажешь?
      - - Ты хоть бы меня угостила.
      Варвара скептическим взглядом окинула его с ног до головы.
      - Кабы был немножко покрепче, может, и угостила бы.
      - А ты попробуй! - вкрадчивым голосом заговорил Егорша.
      - Ладно, проваливай. Без тебя тошно.
      Варвара стиснула концы белого платка, пошагала домой.
      - Ты куда? - обернулась она, заслышав сзади себя шаги.
      - Вот народ! - искренне возмутился Егорша. - Праздник сегодня, а у них все как на похоронах.
      - А и верно, Егорша! Праздник. Давай вздерни свою тальяночку.
      И взбудоражили, растрясли-таки деревню. Бледные, заспанные лица завыглядывали из окошек. Но что-то невесело, тоскливо было Варваре, когда она подходила к своему дому. И даже восход солнца, нежным алым светом затрепетавший на белых занавесках в окнах, на ее усталом, осунувшемся лице, даже восход солнца не обрадовал ее.
      Она тяжело вздохнула и толкнула ногой калитку.
      - Спасибо.
      Егорша сунул ногу в притвор:
      - Погоди! За спасибо-то и по радио не играют...
      - Чего?
      - Холодно, говорю. Погреться пусти... - Егорша зябко поежился и остальное досказал глазом.
      - Ах ты щенок поганый! Глаза твои бесстыжие!
      - Ну, нашлась стыдливая...
      Калитка резко хлопнула. Белая нижняя юбка заплескалась над ступеньками крыльца.
      Лицо у Егорши вытянулось. Жалко, черт побери! Не с того, видно, конца заход сделал. Но не в его характере было долго унывать: сегодня не выгорело, в другой раз выгорит.
      Он развернул гармонь, голову набок - и пошел плеваться крепкими, забористыми припевками.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      Где-то по городам, далеко-далеко за синими увалами лесов, шумно шагала лучезарная Победа - об этом изо дня в день трубили газеты. Уже и первые эшелоны с демобилизованными загрохотали по Руси. А пекашинцам - черт бы побрал их глухомань! - только и оставалось, что ждать. И ждали. Ждали, томительно высчитывая дни: когда же, когда же приедут родимые?
      Девки и молодухи, вдруг вспомнив про свою молодость, весь июнь шуршали уцелевшими нарядами: выжаривали на солнце, выколачивали прутьями. Потом, уже перед самым сенокосом, принялись за избы. Мыли со щелоком, с дресвой, скоблили потолки и стены, густо прокопченные военной лучиной.
      Лизка Пряслина тоже не захотела отставать от других. И как ни отговаривала ее мать ("Нам-то кого встречать, глупая?"), выгребла грязь из дому. Да мало того. Заручившись помощью Раи Клевакиной, взялась за боковую избу Ставровых: пускай и у них будет как у людей.
      Егорша, вернувшись вечером со сплава, застал дома потоп. Он пришел в ярость. Кто просил эту лахудру разводить сырость? Он катал весь день бревна, бродил в воде - имеет право хоть пожрать по-человечески?
      На крик из чулана выскочила Раечка - мокрая, румяно-вишневая, с высоко подоткнутой юбкой. Но, увидав в дверях мужчину, пугливо метнулась назад.
      Лизка насмешливо хмыкнула:
      - Вот еще! Нашла кого стыдиться! - И не долго думая протянула Егорше пустые ведра. - Помогай лучше! Глазунов-то нам не надо.
      - Это можно, - вдруг уступчиво сказал Егорша. - Раз пошла такая пьянка... Даешь Берлин!
      На Раечку-соседку Егорша давно уже косил глаз. Сила девка! Упитанности довоенной, за тело не ущипнешь - будто кочан капустный скрипит под пальцем. А груди! Господи благослови... Пушки не пушки, штыки не штыки, а навылет, наповал бьют. И-эх! - думаешь: пущай у людей будет вечный мир, а мне хоть бы век из-под такого огня не выходить.
      Разные ключи и отмычки подбирал Егорша к Раечке.
      Сперва нажимал на гармонь. На лесозаготовках эта сваха действовала безотказно - к любому бабьему сердцу находила тропу. А с Раечкой не вышло. Поиграть, правда, поиграли, научилась Раечка разные тустепы да "поди-спать" выводить - все на чувствительное напирал Егорша, - а благодарности учителю никакой. Разве что по ходу дела, поправляя Раечкины пальцы, изредка срикошетишь куда надо.
      Егорша решил: обстановка неподходящая. В избу к себе Раечку не затащишь, на маслозаводе постоянно вертятся люди, надо, видно, на природу выходить. Листочки, кустики, то се, тары-бары-растабары - растает.
      В праздник он так и сделал. Выждал, покуда не разбрелись от них люди, выгреб на горки против своего дома и давай зазывать Раечку гармошкой.
      И Раечка пришла, села рядом в молодую траву.
      - Егорша, тебе тоже невесело?
      - Ой, невесело, Раечка! Кабы не эта природность кругом, кажись, с тоски бы удавился.
      - А я тоже люблю, когда все цветет. Особенно черемуху люблю. - И тут Раечка, как в кино, томно вздохнула и начала молотить полными ногами по траве возле черемшины, так что белый цвет посыпался.
      И - один раз бывает смерть! - Егорша очертя голову кинулся на штурм.
      С того дня Раечка перестала с ним разговаривать. Вечером на улице или в клубе встретишь - не подходи близко. Как говорится, вилы над переносьем. И вот сегодня, когда уж он подумывал, а не поставить ли вообще крест на всю эту канитель (чего-чего, а юбок теперь хватает), Раечка сама заявилась к ним в дом.
      2
      Громыхая цинковыми ведрами, Егорша выбежал из заулка, накачал воды из колодца Федора Капитоновича и легко, будто поутру, побежал домой. В заулке столкнулся с Михаилом.
      - А, трудяга! Здорово. Видал, как у меня дело поставлено? - Он брякнул дужками, опуская ведра с водой на лужок, кивнул на чулан, прислушиваясь к песне.
      - Райка, что ли, поет? - спросил Михаил.
      - Ага. Пойдем, я сейчас ее выкупаю - любо-дорого!
      - Валяй, - вяло ответил Михаил.
      - Тю, болван! Да ты что - все еще девок боишься?
      Егорша схватил ведра, побежал, расплескивая воду. В заулке радугой занялся мокрый лужок, а вскоре и в избе пошла кутерьма: крик, визг, хохот.
      Вышел оттуда Егорша, покачиваясь, насквозь мокрый, будто вынырнул из воды, но довольный.
      - Досталось маленько, - сказал он, отряхиваясь и звонко шлепая себя по мокрой груди. - Ну да я тоже не остался в долгу. Целое ведро на Раечку вылил.
      Они сели на бревно подле сарая с дровами, закурили.
      - Когда на Синельгу? - заговорил Егорша. Он терпеть не мог всякою молчанку.
      - Скоро.
      - Чувак ты все - таки! Говорил - просись в кадру. Ну, ума нету - ишачь с бабами до белых мух.
      Егорша повел прищуренным глазом в сторону воротец, остановился на столбе, затем, вытянув шею, цыкнул. Слюна точно попала в цель.
      Внезапно сухой жар опалил щеки Михаила: в глубине заулка рядом с домом Федора Капитоновича, за которым был колхозный склад, показалась Варвара. Она шла по красной от вечернего солнца дорожке, и красиво, сполохами переливалось на ней голубое платье с белыми нашивками по подолу.
      Егорша крикнул:
      - Приворачивал на беседу!
      Варвара поглядела в их сторону, щурясь от солнца, и, ничего не сказав, только белозубый рот блеснул в улыбке, - пошла дальше.
      - Чего это она нонче притихла? - спросил Егорша. - И каждый день, как невеста, наряды меняет? Ах, хороши подставочки! - восхищенно цокнул он языком, обнимая глазами Варварины ноги. Помолчал и ткнул Михаила в бок. - Слушай: я все хочу у тебя спросить. Ты тогда, в праздник, не догадался?.. А?
      Михаил тяжелым сапогом накрыл окурок.
      - Неужели нет?
      - Ерунду порешь.
      - Ну, хрен с тобой! Секретничай. Мне-то все равно. У меня, кажись, на сто восемьдесят градусов жизнь поворачивается.
      Михаил ни малейшего итереса не проявил к его сообщению.
      - Да ты что, оглох? Я говорю: меня на курсы трактористов посылают. Понимаешь?
      - Хорошо.
      - Чего хорошо? - Егорша откинул голову, сбоку посмотрел на приятеля: чистый доходяга! - Ты, может, жрать хочешь, а? Есть у меня полбуханки. Получил сегодня.
      - Нет.
      - Знаешь что, - заговорил, вдруг оживляясь, Егорша. - Я сегодня подъязков под Белой видел. Такие дяди выворачиваются - как поросята. Давай закатимся на утренку.
      Михаил покачал головой, встал.
      - Тьфу, лопух! Попробуй свари с таким кашу.
      На крыльцо с грязным ведром выскочила Раечка - босоногая, вся розовая в вечернем солнце. Глянула в их сторону и разом погасла.
      Что за черт? Синие щелки Егорши подозрительно ощупали долговязую фигуру, выходящую из заулка на деревенскую дорогу. Неужто снюхались? И это называется друг! Втихаря, за спиной товарища? Ну погоди, друг-приятель: не последний день живем. Авось и мы сумеем свинью подложить.
      3
      Белая ночь заглядывала на поветь через щели в крыше, в воротах, запертых на жердяной засов. А ребята еще не спали - шумно, тузя друг друга, возились у его ног. И гремели каменные жернова в сенцах, и наконец уж совсем черт-те что: кто-то посреди ночи - не то мать, не то Лизка - начал отметывать навоз у Звездони. Как раз в том месте во дворе, над которым была его постель.
      Конечно, стоило ему слегка прочистить горло, и живо бы все стихло, но именно этого-то пустяка он и не мог сейчас сделать. Не мог, потому что ему казалось, что все это - и чересчур шумная и смелая возня младших братьев, и небывалое ночное усердие Лизки и матери, - все это неспроста, все это делается с одной-единственной целью, задержать его дома.
      И он долго, не шевелясь, будто спеленатый, лежал на спине и напряженно, до боли в шейных позвонках, всматривался в сгущающиеся сумерки над головой.
      Первыми утихомирились ребята, затем смолкли жернова, затем оборвалась музыка внизу у коровы, и в доме наступила тишина.
      Пора! Надо действовать.
      Он приподнял голову и вдруг радостно вздрогнул, услыхав легкий шелест вверху. Это березовые веники, их старые, прошлогодние листья начали дрожать и волноваться в предутреннем ознобе. Счастливый знак! Ибо так же было тогда, в то утро.
      Тогда, в то утро, он проснулся - темень, голова раскалывается на части, и вдруг вот этот самый шелест над головой, все слышнее и слышнее, будто там, вверху много-много слетелось невидимых птиц и дружно забило крыльями.
      Потом он услышал голос Варвары, уговаривающей корову: "Ешь, ешь, моя красавица", - и корова отвечала откуда-то снизу довольным мычанием, точь-в-точь как ихняя Звездоня, когда той задают корм с повети.
      Но как он попал на поветь к Варваре?
      Он помнил, как вчера вместе с бабами отплясывал у нее в избе, помнил, как его вдруг начало тошнить и он, зажимая рот рукой, кинулся вон, но разрази его гром, ежели он помнит, как оказался на этой повети.
      - Который час? - спросил он хриплым, не своим голосом и с трудом повернулся на голос Варвары.
      - А, проснулся! Белое пятно качнулось в темном углу слева, потом зашуршала солома, и Варвара подошла к нему, - ее глаза сверкнули в темноте. - Ну и спать же ты, Мишка! Я из-за тебя, дьявола, всю ночь в избе промаялась.
      - Кто тебе велел. Поветь-то большая, много места.
      Варвара притворно вздохнула:
      - Тебя щадила. Думаю, проснешься, а рядом баба - еще родимчик с перепугу хватит. Вставай! Кавалер... Весь праздник проспал. А еще за Дуняркой за нашей вздумал ухаживать. Девка не старуха, она не любит, когда возле нее спят.
      Вот эта насмешка, как потом не раз думал Михаил, и решила все. Он вскочил на ноги - ах, так! я сплю? - и пошел на нее, широко раскинув руки в стороны.
      Варвара, отступая, захохотала:
      - Проснись! Расшиперил руки-то, - не овцу имаешь.
      Он прыгнул вперед и, как клещами, сдавил ее горячее, упругое тело.
      Она охнула, вырвалась:
      - Дурак, нашел с кем играть. С ровней надо играть-то.
      Потом она кричала: "Мишка, Мишка! - умоляла, упрашивала: "Будет, будет тебе!" - а он уже ничего не мог поделать с собой...
      Наконец он зажал ее в угол - глаза в глаза, нос против носа, а когда она кинулась в сторону, он грубо, через колено бросил ее на охапку резко пахнувшей травы...
      ...Ворота не скрипнули - он загодя смазал проржавевшие петли.
      Туман стоял страшный, такой туман, что не было видно ни земли, ни неба, и он бежал в этом тумане босиком, в одной рубахе, каким-то особым нюхом угадывал тропинку вдоль болота, верткую, капризную, то карабкающуюся по травянистой бровке у самой стены старого гумна, то опять круто ныряющую в мокрые кусты, в месиво разъезженной дороги.
      У навеса над силосной ямой против молотилки он отдышался, прополоскал в росяной траве грязные ноги и быстро-быстро, уже пригибаясь и воровато оглядываясь по сторонам, поднялся по меже к Варвариному амбару.
      Три раза за эту неделю подходил он к этому амбару и три раза поворачивал назад. От стыда. От страха. Оттого что не мог решиться перебежать маленькую картофельную грядку, отделяющую амбар от заулка.
      Он-то, правда, думал: ему не придется этого делать. Варвара сама догадается, что он тут, у амбара, ждет, когда она раскроет для него ворота на повети, - зачем еще переться через крыльцо? Чтобы кто-нибудь увидел? Но Варвара не раскрывала ворот, и он уже начал сомневаться: а было ли все это? Была ли эта теплая и духовитая поветь? Была ли Варвара, ее насмешки над ним, а потом эти непонятные злые слезы? Он так и ушел от нее, оставив ее плачущей на охапке травы.
      А может, это приснилось ему? Может, это один из тех радостных и стыдных снов, которые ему часто снились в последние годы?
      Нынешним вечером он специально отправился к Егорше, который давно уже блудил с бабами: подскажи, посоветуй, как быть. И, слава богу, все обошлось без Егоршиных советов: сама Варвара, неожиданна появившись на вечерней дороге, объяснила ему все своей улыбкой...
      Он метнулся через картофельную грядку, с разбегу перемахнул изгородь, потом был заулок с дровяным сараем, со двором, бревенчатая стена которого еще дышала дневным теплом, деревянные мостки в клочьях тумана, крыльцо... и тут, на крыльце, когда он взялся за холодное, железное кольцо, на него опять напал страх. Неужели ворота заперты? Неужели ему придется стучаться? Ночью, под самым боком у Лобановых?