Корабельные новости

      — Я по­еду, ес­ли смо­гу, — ска­зал Ку­ойл. — Ес­ли те­туш­ка не за­пла­ни­ро­ва­ла для ме­ня ни­ка­ких под­ви­гов. — Он про­дол­жал вгля­ды­вать­ся в за­лив, буд­то бы ждал ка­кой-то ко­рабль. — Тут вче­ра дол­жен был дрей­фо­вать гру­зо­вой ко­рабль, пе­ре­во­зя­щий га­зе­ты. Я со­би­рал­ся о нем на­пи­сать. — С по­яв­ле­ни­ем об­ла­ков ста­но­ви­лось все тем­нее.
      — Я его ви­дел. Го­во­рят, там что-то слу­чи­лось.
      — По­жар в ма­шин­ном от­де­ле­нии. При­чи­ны не­из­вест­ны. Ди­ди Ша­вел го­во­рит, что пять лет на­зад он ни за что не стал бы сю­да за­хо­дить. То­гда боя­лись мя­те­жей и го­ло­да. А те­перь здесь есть до­ки для ре­монт­ных ра­бот, скла­ды, гру­зо­вые тер­ми­на­лы, по­это­му они ста­ли сю­да за­хо­дить. Вер­фи пла­ни­ру­ет­ся рас­ши­рить еще боль­ше.
      — Да, толь­ко так бы­ло не все­гда, — ска­зал Бил­ли Прит­ти. — Якор­ная Ла­па со­стоя­ла из па­ры на­сти­лов для ры­бы да два­дца­ти до­мов. Са­мым боль­шим пор­том, до са­мо­го окон­ча­ния Вто­рой ми­ро­вой, бы­ло это са­мое гад­кое ме­сто — бух­та Мис­ки. И там бы­ло жар­ко: боль­шие бое­вые ко­раб­ли, тан­ке­ры, гру­зо­вые су­да, во­ен­ный транс­порт и все та­кое. По­сле той вой­ны там тишь да мут­ная во­да. И тут по­яв­ля­ет­ся Якор­ная Ла­па, и все сра­зу ме­ня­ет­ся. Да­вай­те спро­си­те ме­ня, по­че­му.
      — По­че­му?
      — Из-за ору­жия. Во вре­мя вой­ны бух­та Мис­ки бы­ла ме­стом, где пе­ре­гру­жа­ли ору­жие. Сколь­ко тонн упа­ло за борт — од­но­му бо­гу из­вест­но, толь­ко с тех пор ни­кто не рис­ку­ет бро­сить якорь в этой бух­те. Там дно все в ору­жии и ка­бе­ле. Под во­дой столь­ко те­ле­фон­но­го и те­ле­граф­но­го ка­бе­ля, что мож­но по­ду­мать, что там сви­ла гнез­до ка­кая-то ог­ром­ная под­вод­ная пти­ца.
      — И то прав­да. На­вер­ное, ко­гда бух­та Мис­ки ста­ла уми­рать, она и бы­ла про­кля­та. Зна­ешь, а ведь из этой ис­то­рии мо­жет по­лу­чить­ся хо­ро­шая ста­тья: «Про­кля­тье бух­ты Мис­ки по-преж­не­му раз­ру­ша­ет че­ло­ве­че­ские жиз­ни».
      Са­ди­лось солн­це, раз­бра­сы­вая по во­де све­то­вые бли­ки. Под­нял­ся ве­тер.
      — Вы толь­ко по­смот­ри­те! — Бил­ли по­ка­зы­вал на бук­сир, тя­ну­щий за со­бой об­го­рев­ший ос­тов ка­ко­го-то суд­на. — Не знаю, что они со­би­ра­ют­ся с этим де­лать. Это, на­вер­ное, из тво­ей ста­тьи про бух­ту По­ги­бе­ли, Ку­ойл. Что там слу­чи­лось?
      До них до­нес­ся за­пах га­ри.
      — Она у ме­ня с со­бой, — он по­лез в кар­ман. — Прав­да, это еще чер­но­вик.
      На са­мом де­ле он про­вел два дня в раз­го­во­рах с род­ст­вен­ни­ка­ми по­стра­дав­ших и сви­де­те­ля­ми со­бы­тия, бе­ре­го­вой ох­ра­ной и тор­гов­цев га­зо­вым то­п­ли­вом. Он стал чи­тать вслух.

       Про­щай, «Дру­жи­ще»
      Ни­кто в бух­те По­ги­бе­ли не за­бу­дет ут­ро это­го втор­ни­ка. Ко­гда пер­вые лу­чи солн­ца ос­ве­ти­ли кор­му суд­на под на­зва­ни­ем «Дру­жи­ще», мно­гие еще спа­ли.
      На па­лу­бу под­нял­ся его хо­зя­ин, Сэм Но­ли, дер­жа в ру­ке но­вую лам­поч­ку. Он со­би­рал­ся за­ме­нить ста­рую, ко­то­рая пе­ре­го­ре­ла. До то­го, как сол­неч­ные лу­чи кос­ну­лись ру­ле­вой руб­ки, Сэм Но­ли был уже мертв, а «Дру­жи­ще» пре­вра­тил­ся в гру­ду ды­мя­щей­ся ще­пы, дрей­фую­щей по на­прав­ле­нию к пор­ту.
      Мощ­ный взрыв вы­бил поч­ти все ок­на в до­мах в бух­те По­ги­бе­ли. Его слы­ша­ли да­же в бух­те Мис­ки. Эки­паж ры­бо­ло­вец­ко­го суд­на, на­хо­див­ше­го­ся в тот мо­мент поч­ти в от­кры­том мо­ре, до­ло­жил о том, что на­блю­дал над во­дой све­тя­щий­ся клу­бок све­та, над ко­то­рым на­ви­са­ло ды­мо­вое об­ла­ко.
      Сле­до­ва­те­ли счи­та­ют, что при­чи­ной взры­ва ста­ла утеч­ка га­за, ко­то­рый за ночь со­брал­ся до кри­ти­че­ско­го ко­ли­че­ст­ва и взо­рвал­ся в тот мо­мент, ко­гда Сэм Но­ли вкру­чи­вал но­вую лам­поч­ку.
      С мо­мен­та по­строй­ки суд­на про­шло не боль­ше двух не­дель. Оно бы­ло спу­ще­но на во­ду в день вен­ча­ния Сэ­ма и Хе­лен (Бод­дер) Но­ли.

      Вот жа­лость, — ска­зал Бил­ли.
      — Не­пло­хо, — ска­зал На­тбим. — Дже­ку по­нра­вит­ся. Кровь, ко­раб­ли и взры­вы. — Он по­смот­рел на ча­сы. Они под­ня­лись. Лист бу­ма­ги вы­рвал­ся и уле­тел сна­ча­ла на при­стань, а по­том в во­ду за­ли­ва.
      Бил­ли при­щу­рил­ся.
      — Ут­ром в суб­бо­ту, — ска­зал он Ку­ой­лу.
      Его гла­за бы­ли по­хо­жи на го­лу­бые ос­кол­ки не­ба. Об­ла­ка над их го­ло­ва­ми ста­но­ви­лись все тя­же­лее, пре­вра­ща­ясь в чет­кие спи­ра­ли, по­хо­жие на от­ме­ти­ны, ко­то­рые при­лив ос­тав­ля­ет на пес­ке.
      Бил­ли и На­тбим уш­ли, а Ку­ойл за­дер­жал­ся и еще не­мно­го по­сто­ял на по­тре­скав­шей­ся до­ро­ге. Длин­ная ли­ния го­ри­зон­та и бес­по­кой­ное, под­виж­ное мо­ре бы­ли по­хо­жи на две­ри, ко­то­рые то рас­па­хи­ва­лись, то за­кры­ва­лись сно­ва.

20 Остров Пристальный

      Пи­рат, у ко­то­ро­го не хва­та­ет на суд­не мес­та для всех его плен­ни­ков, са­жа­ет их в лод­ку, ко­то­рую бе­рет на бук­сир. У плен­ни­ков за­би­ра­ют но­жи, а лод­ку при­вя­зы­ва­ют к суд­ну двой­ным ли­нем. К кон­цу ли­ня при­вя­зы­ва­ют коль­цо, ко­то­рое кре­пит­ся на кор­мо­вой рым-болт. Во­круг ка­ж­дой бан­ки на­вя­зы­ва­ют­ся вы­бле­ноч­ные уз­лы, и по­лу­ча­ет­ся так, что линь идет от рым-бол­та че­рез всю лод­ку и на па­лу­бу ос­нов­но­го суд­на. Плен­ни­кам го­во­рят, что ни­кто не бу­дет ме­шать их по­бе­гу. Но как им бе­жать?
«КНИГА ЭШЛИ ОБ УЗЛАХ»

      Ку­ойл си­дел в яли­ке Бил­ли Прит­ти. Ста­рик про­вор­но вско­чил в свою лод­ку, по­ло­жил под си­де­нье по­ли­эти­ле­но­вый па­кет и дер­нул за шнур. Мо­тор за­гу­дел как тру­ба: «Та-а-а-а!» За ни­ми ос­тал­ся ши­ро­кий след на во­де. Бил­ли на­гнул­ся над де­ре­вян­ным ящи­ком и из­влек от­ту­да хит­ро­ум­ное пла­ст­мас­со­вое при­спо­соб­ле­ние, по­ста­вил его в угол и опер­ся о не­го спи­ной.
      — Ох. Это «Луч­ший друг по­яс­ни­цы» — под­дер­жи­ва­ет по­зво­ноч­ник.
      Ку­ой­лу не­че­го бы­ло ска­зать. Го­ри­зонт был в ту­ма­не. Сквозь пер­ла­мут­ро­вое не­бо со­чил­ся жел­то­ва­тый свет. Ве­тер за­би­рал­ся Ку­ой­лу в рот, еро­шил и тре­пал его во­ло­сы.
      — Вон Ба­ран и Яг­не­нок, — ска­зал Бил­ли, по­ка­зы­вая на два кам­ня, сто­яв­ших сра­зу за уз­кой ча­стью про­ли­ва. Вол­на вре­мя от вре­ме­ни пе­ре­хле­сты­ва­ла че­рез них, пол­но­стью скры­вая под во­дой.
      — Мне нра­вит­ся, что здесь у кам­ней есть име­на, — ска­зал Ку­ойл. — На мы­се Ку­ой­лов то­же есть один…
      — А это, как его, Рас­чес­ка.
      — Точ­но. За­зуб­рен­ный, с тор­ча­щи­ми квер­ху вер­хуш­ка­ми.
      — На этом кам­не долж­но быть две­на­дцать вер­ху­шек. Во вся­ком слу­чае, бы­ло две­на­дцать. Его так на­зва­ли из-за сход­ст­ва со спич­ка­ми, ко­то­рые рань­ше вы­пус­ка­ли пла­стин­ка­ми, в фор­ме рас­че­сок. Од­на шла по ни­зу, а две­на­дцать стоя­ли на ней, как зу­бья у рас­чес­ки. Ко­гда нуж­на бы­ла спич­ка — ее от­ла­мы­ва­ли. Они жут­ко во­ня­ли се­рой, по­это­му их еще на­зы­ва­ли во­нюч­ка­ми или рас­чес­кой-во­нюч­кой. На мы­се Ку­ой­лов до­воль­но мно­го из­вест­ных кам­ней, по­то­пив­ших не од­ну лод­ку. Там есть та­кие Бу­лоч­ки: на круг­лом пя­та­ке дна, как на та­рел­ке, сто­ят не­вы­со­кие кам­ни, чуть мень­ше мет­ра от по­верх­но­сти. Это к се­ве­ру от Рас­чес­ки, а на са­мом краю мы­са есть Уп­ряж­ной Пес. Ко­гда под­хо­дишь к не­му, он по­хож на боль­шо­го ез­до­во­го пса, ко­то­рый сел на во­ду и ос­мат­ри­ва­ет­ся. Ста­ри­ки го­во­рят, что он ждет, по­ка ка­кое-ни­будь суд­но не пой­дет ко дну. То­гда он ожи­ва­ет и плы­вет к мес­ту кру­ше­ния, что­бы про­гло­тить не­сча­ст­ных, ока­зав­ших­ся в во­де.
      Ку­ойл по­ду­мал, что этот ка­мень он ни за что не ста­нет по­ка­зы­вать Бан­ни.
      Бил­ли на­тя­нул шап­ку силь­нее, что­бы солн­це не све­ти­ло в гла­за.
      — Ну как, ты уже встре­чал­ся с Но­ла­ном?
      — Нет, но по-мо­ему я как-то ви­дел его. Он плыл один в ста­рой мо­тор­ной лод­ке.
      — Это он. Стран­ный че­ло­век. Все де­ла­ет по ста­рин­ке. Не при­хо­дит за сво­им по­со­би­ем по без­ра­бо­ти­це. Он хо­ро­ший ры­бак, но жи­вет очень бед­но. К то­му же он не­лю­дим. По-мо­ему, он не уме­ет ни чи­тать, ни пи­сать. Он твой даль­ний род­ст­вен­ник, на­стоя­щий об­ло­мок про­шло­го. На­до те­бе схо­дить к не­му, в его из­буш­ку, по­зна­ко­мить­ся.
      — Я и не знал, что у нас здесь еще ос­та­лись род­ст­вен­ни­ки. Те­туш­ка го­во­ри­ла, что они все умер­ли.
      — В этом она не пра­ва. Но­лан не про­сто жив: я слы­шал, что он счи­та­ет этот дом Ку­ой­лов сво­им.
      — Ка­кой дом? Наш? Те­туш­кин дом на мы­се?
      — Имен­но.
      — Са­мое вре­мя об этом уз­нать, — про­бор­мо­тал Ку­ойл. — Нам ни­кто и сло­ва не ска­зал. Он же мог прие­хать, по­го­во­рить, ну, сам по­ни­ма­ешь.
      — Нет, он так не бу­дет де­лать. Ты смот­ри, вни­ма­тель­нее с ним. Он из ста­рых Ку­ой­лов, ко­то­рым при­выч­нее все ре­шать под по­кро­вом но­чи. Го­во­рят, от не­го во­ня­ет мерт­ве­чи­ной. Го­во­рят, он спал со сво­ей же­ной уже по­сле то­го, как она умер­ла, и от не­го до сих пор не­сет смер­тью и раз­ло­же­ни­ем. Ни од­на жен­щи­на боль­ше не ля­жет с ним. Ни еди­ная.
      — Бо­же, — со­дрог­нул­ся Ку­ойл. — А что ты име­ешь в ви­ду под «ста­ры­ми Ку­ой­ла­ми»? Я ни­че­го об этом не знаю.
      — Вот и хо­ро­шо. За­лив Бак­ла­нов был так на­зван в честь Ку­ой­лов. По­ло­ум­ные они бы­ли. Ди­кие, су­ма­сшед­шие убий­цы. По­ло­ви­на бы­ла не в се­бе. Слы­шал бы ты, как Джек раз­го­ва­ри­вал по те­ле­фо­ну, ко­гда он по­лу­чил пись­мо о тво­ем же­ла­нии ра­бо­тать в «Бол­туш­ке». Он по­зво­нил че­ло­ве­ку, ко­то­рый да­вал те­бе ре­ко­мен­да­цию, то­му, с птичь­им име­нем. А тот ска­зал Дже­ку, что ты зо­ло­то, а не че­ло­век, не бу­ян и не убий­ца.
      — Парт­ридж , — ска­зал Ку­ойл.
      — Мы мес­та се­бе не на­хо­ди­ли, по­ка жда­ли твое­го при­ез­да. Кто это бу­дет? Ду­ма­ли, уви­дим здо­ро­вен­но­го гро­ми­лу. Ну, в об­щем, ты и прав­да не ма­лень­кий. Зна­ешь, на са­мом де­ле Ку­ой­лы жи­ли на мы­се не боль­ше ста лет. Они уш­ли ту­да в 1880-х или 1890-х, та­ща по льду свой зе­ле­ный дом. Весь клан Ку­ой­лов, че­ло­век пять­де­сят муж­чин и ос­таль­ная хит­рая род­ня, во­лок его на ве­рев­ках мно­гие ми­ли. Они сде­ла­ли боль­шие по­ло­зья из ело­вых ство­лов, и по­лу­чи­лись ог­ром­ные во­ло­ку­ши.
      Они вы­шли из бух­ты, и Бил­ли на­пра­вил лод­ку в мо­ре. Ку­ойл сно­ва за­был кеп­ку и его во­ло­сы лох­ма­тил ве­тер. Ялик взре­зал мор­скую рябь. Ку­ойл ис­пы­ты­вал не­объ­яс­ни­мое удо­воль­ст­вие, ко­то­рое мо­жет дос­та­вить толь­ко яс­ный сол­неч­ный день на во­де.
      — Ага. — ска­зал Бил­ли, пе­ре­кри­ки­вая рев мо­то­ра и плеск во­ды о кор­пус лод­ки. — Вот мы го­во­ри­ли о кам­нях, па­рень, так у нас, их ви­ди­мо-не­ви­ди­мо. Ты­ся­чи миль по­кры­ты ка­мен­ны­ми от­ме­ля­ми и ва­лу­на­ми, скры­ты­ми под во­дой. Сам Нью­фа­унд­ленд — это боль­шой ка­мень на мор­ском ло­не, и ост­ро­ва во­круг не­го ка­мен­ные. Са­мые из­вест­ные сре­ди них это Цеп­ной Ка­мень и Блин в Сент-Джон­се. Оба они от­вес­но сто­ят над во­дой. Хо­дят ста­рин­ные слу­хи-стра­шил­ки, что эти кам­ни взры­ва­ют­ся. Как Мер­лин и Ру­бин воз­ле Сент-Джон­са взо­рва­лись сто или боль­ше лет на­зад. На се­вер­ном по­бе­ре­жье сто­ит Длин­ный Гар­ри. А еще есть бе­ше­ные кам­ни с во­до­рос­ля­ми. Пом­нит­ся, на мы­се Бо­на­ви­ста есть ка­мень Ста­рый Гар­ри. Он ле­жит на глу­би­не трех с по­ло­ви­ной мет­ров от уров­ня мо­ря и тя­нет­ся поч­ти три ми­ли по дну, за­кан­чи­ва­ясь ко­вар­ным вы­сту­пом, ко­то­рый на­зы­ва­ет­ся Мо­ло­дой Гар­ри. В бух­те Се­вер­но­го Рус­ла есть Кос­ма­тый ка­мень и Ад­ский ка­мень. Кос­ма­тым у нас на­зы­ва­ют та­ко­го чер­но­го гу­ся, во­ню­чую тварь, ко­то­рая вьет свои гнез­да из дох­лой ры­бы. Этим же име­нем на­зы­ва­ют че­ло­ве­ка, ес­ли он прие­хал с Боль­шо­го Бе­ре­га. А ес­ли из Фор­ту­ны, то чу­че­лом. — Бил­ли за­драл го­ло­ву и за­пел скри­пу­чим, но ме­ло­дич­ным те­но­ром:
 
Вот бы чу­че­ла с Фор­ту­ны
И кос­ма­чей с Боль­ших Бе­ре­гов
В боль­шие меш­ки за­су­нуть
И за­вя­зать по­верх го­лов.
А как ме­шок по­рвет­ся,
Кос­мач враз за­плю­ет­ся.
 
      — Слы­шал та­кую пес­ню? Так вот, вер­нем­ся к на­шим кам­ням. Порт Спа­си­тель­ный сла­вит­ся сво­им ши­ро­ким кам­нем, ко­то­рый на­зы­ва­ет­ся Ка­ра­вай, а даль­ше у них есть Ку­хон­ный ка­мень. Зло­вон­ные ост­ро­ва ок­ру­же­ны пло­хой во­дой: там од­ни ри­фы да мел­ко­во­дья. Но и у них есть Кле­о­пат­ра и Цап-ка­мень. Воз­ле ост­ро­вов Фо­го то­же опас­но, по­то­му что на их кам­нях раз­би­лось мно­го ко­раб­лей. Я тут ро­дил­ся и вы­рос, по­это­му знаю здесь все вдоль и по­пе­рек. А из тех, ко­то­рые вы­хо­дит из во­ды, я знаю Тан­цо­ра, Щер­ба­то­го Ста­ри­ка, Ир­ланд­ский Ка­мень, Хи­ба­ру и Ин­спек­то­ра, ко­то­рый но­ро­вит про­ин­спек­ти­ро­вать твое дни­ще. Смот­ри, от­сю­да уже ви­ден При­сталь­ный ост­ров. Я уже три го­да здесь не был. Я тут ро­дил­ся, вы­рос и жил, в смыс­ле, в то вре­мя, ко­гда был на су­ше, по­ка мне не ис­пол­ни­лось со­рок лет. Я дол­го хо­дил на су­дах и на­ни­мал­ся на круп­ные транс­порт­ни­ки. По­том по­бы­вал в двух штор­мах и ре­шил, что тре­тий я хо­чу пе­ре­жить в род­ных во­дах. Под этой во­дой ле­жит мно­го мо­ей род­ни, так что она для ме­ня уже ста­ла род­ной. Вот я и пе­ре­стал хо­дить в от­кры­тое мо­ре и стал ры­ба­чить воз­ле бе­ре­га. Мы с Дже­ком Баг­ги­том дав­но вме­сте, хо­тя он сам ро­дом из Муч­но­го Меш­ка. Его мать бы­ла двою­род­ной се­ст­рой мо­ей ма­те­ри. По нам это­го не ска­жешь, но мы с ним ро­вес­ни­ки, толь­ко Джек стал креп­че, а я съе­жил­ся. Пра­ви­тель­ст­во пе­ре­се­ли­ло нас с При­сталь­но­го в шес­ти­де­ся­тых. Там, прав­да, все еще сто­ят на­ши до­ма, креп­кие и ров­ные, не­смот­ря на то что пус­ту­ют три­дцать лет. Сам уви­дишь. Да, они вы­гля­дят креп­ки­ми.
      — Как наш дом на мы­се, — ска­зал Ку­ойл. — Он хо­ро­шо со­хра­нил­ся, да­же про­сто­яв со­рок лет без при­смот­ра.
      — На са­мом де­ле этот дом мно­го че­го пом­нит, — ска­зал Бил­ли.
      Ост­ров При­сталь­ный под­ни­мал­ся пе­ред ни­ми, как на­стоя­щая ска­ла. Пе­ред вну­ши­тель­ным мас­си­вом ост­ро­ва во­ду взре­за­ли кам­ни. Во­круг них кру­жи­ла пе­на.
      — Это Дом-Ка­мень. Мы все про­изош­ли от не­го. — Он на­пра­вил ялик к юж­но­му скло­ну ост­ро­ва.
      Бил­ли тру­дил­ся, про­во­дя ялик ме­ж­ду не­ви­ди­мы­ми ме­ля­ми и под­вод­ны­ми кам­ня­ми. Су­де­ныш­ко на­це­ли­лось на сте­ну из крас­но­го кам­ня. Вол­ны би­лись о бор­та лод­ки. У Ку­ой­ла пе­ре­со­хло во рту. Они плы­ли прак­ти­че­ски по пе­не. Да­же в не­сколь­ких мет­рах от от­вес­ной ска­лы он по-преж­не­му не ви­дел мес­та, где мож­но бы­ло бы вы­са­дить­ся на бе­рег. Бил­ли на­пра­вил ялик к не­яс­ной те­ни. Ро­кот мо­то­ра от­ра­жал­ся от скал и воз­вра­щал­ся к ним мощ­ны­ми по­ры­ва­ми, по­том сно­ва ухо­дил к кам­ням, про­но­сясь над оник­со­вой во­дой.
      Они за­шли в уз­кую рас­ще­ли­ну. Ку­ойл мог про­тя­нуть ру­ку и кос­нуть­ся кам­ня. Сте­на ска­лы по­сте­пен­но от­хо­ди­ла в сто­ро­ну, рас­ще­ли­на ста­но­ви­лась ши­ре и ухо­ди­ла на­ле­во. По­сте­пен­но они вы­шли в ма­лень­кую бух­ту, ок­ру­жен­ную су­шей. На зем­ле вид­не­лось пять или шесть до­мов, бе­лое зда­ние, цер­ковь с кри­вой ко­ло­коль­ней и об­вет­ша­лы­ми сте­на­ми. Ку­ойл да­же не пред­став­лял се­бе, что су­ще­ст­ву­ют та­кие ук­ром­ные и за­бро­шен­ные угол­ки. Без­жиз­нен­ность и труд­но­дос­туп­ность это­го мес­та на­во­ди­ла на мысль о мо­ги­ле.
      — Стран­ное ме­сто, — ска­зал Ку­ойл.
      — Это ост­ров При­сталь­ный. Рань­ше жи­те­ли Якор­ной Ла­пы го­во­ри­ли, что здеш­ние ост­ро­ви­тя­не бы­ли зна­ме­ни­ты дву­мя ка­че­ст­ва­ми: они луч­ше всех чуя­ли ры­бу и зна­ли о вул­ка­нах боль­ше всех нью­фа­унд­ленд­цев вме­сте взя­тых.
      Бил­ли вы­вел ялик на бе­рег, за­глу­шил мо­тор и вы­та­щил его на пе­сок. Гус­тую ти­ши­ну на­ру­шал толь­ко звук ка­паю­щей с ло­па­стей мо­то­ра во­ды да скри­пу­чие кри­ки ча­ек. Бил­ли от­каш­лял­ся, сплю­нул и по­ка­зал на из­гиб су­ши, на ко­то­ром стоя­ли до­ма.
      — Вон там мы рань­ше жи­ли.
      Ко­гда-то дом был вы­кра­шен в крас­ный цвет, но ве­тер, вре­мя и со­ле­ные брыз­ги сде­ла­ли его гряз­но-ро­зо­вым. Бил­ли под­хва­тил па­кет и за­ша­гал по пес­ку, ос­тав­ляя на нем каб­лу­ка­ми по­лу­круг­лые от­ме­ти­ны. Он при­вя­зал лод­ку к тру­бе, тор­чав­шей из кам­ня. Ку­ойл по­плел­ся за ним. Они слы­ша­ли толь­ко ше­лест сво­их ша­гов и ше­пот волн.
      — Ко­гда мой отец был маль­чиш­кой, здесь жи­ли пять се­мей: Прит­ти, Пу­лы, Со­псы, Пи­ли и Кас­ле­ты. Де­ти из этих се­мей все пе­ре­же­ни­лись друг на дру­ге, так что мы тут бы­ли как род­ст­вен­ни­ки. Да, ска­жу я те­бе, вот это бы­ли до­б­рые, хо­ро­шие лю­ди. Толь­ко они все уш­ли, и о них уже ма­ло кто пом­нит. Те­перь ка­ж­дый за се­бя.
      Он по­пы­тал­ся под­нять по­рос­шую тра­вой часть из­го­ро­ди, но она раз­ва­ли­лась пря­мо у не­го в ру­ках. Ему уда­лось рас­чис­тить толь­ко ее ку­сок, ко­то­рый он ак­ку­рат­но ук­ре­пил кам­ня­ми. Они вме­сте по­до­шли к воз­вы­ше­нию, от­ку­да бы­ло пре­крас­но вид­но мо­ре. Имен­но бла­го­да­ря ему ост­ров по­лу­чил свое на­зва­ние. Это бы­ла вы­со­кая часть уте­са, по­рос­шая елью с од­ной сто­ро­ны, об­ло­жен­ная низ­кой сте­ной из кам­ня — с дру­гой. Ку­ойл уви­дел всю ча­шу за­ли­ва, и часть ог­ром­но­го про­стран­ст­ва от­кры­то­го мо­ря, и да­ле­кие су­да, иду­щие в Ев­ро­пу или Мон­ре­аль. Под ним дви­га­лась и ды­ша­ла жид­кая би­рю­за. На се­ве­ре по­бле­ски­ва­ли ис­кор­ка­ми све­та два айс­бер­га. А в дру­гой сто­ро­не был ви­ден дым из труб Якор­ной Ла­пы. Да­ле­ко на вос­то­ке уга­ды­ва­лась еле раз­ли­чи­мая по­ло­са.
      — От­сю­да они ви­де­ли ка­ж­дый ко­рабль. А ле­том сю­да го­ня­ли ко­ров. Ни у од­ной ко­ро­вы Нью­фа­унд­лен­да не бы­ло воз­мож­но­сти лю­бо­вать­ся та­ким ви­дом.
      До­ро­га к клад­би­щу за­рос­ла ве­ре­ском и мхом. Гру­бо­ва­тые ог­ра­ды из час­то­ко­ла ок­ру­жа­ли кре­сты и де­ре­вян­ные таб­лич­ки. Мно­гие уже ле­жа­ли на зем­ле, и бу­к­вы на них уже не уга­ды­ва­лись в хо­лод­ном сол­неч­ном све­те. В угол­ке, по­рос­шем тра­вой. Бил­ли Прит­ти встал на ко­ле­ни. Верх­няя часть де­ре­вян­ной таб­лич­ки, к ко­то­рой он на­кло­нил­ся, бы­ла ук­ра­ше­на тре­мя рез­ны­ми ду­га­ми, что­бы сде­лать ее по­хо­жей на ка­мень. На­пи­сан­ные крас­кой бу­к­вы по-преж­не­му мож­но бы­ло сло­жить в сло­ва:

      У. Прит­ти
      Ро­дил­ся в 1897, умер в 1934
      Его дух не сло­ми­ли ни шторм, ни при­бой,
      Да­руй же Гос­подь ему веч­ный по­кой.

      — Это мой бед­ный отец, — ска­зал Би­ли Прит­ти. — Мне бы­ло пят­на­дцать, ко­гда он умер.
      Он ото­шел в сто­ро­ну и стал вы­па­лы­вать тра­ву из рам­ки в фор­ме гро­ба, ко­то­рая бы­ла увен­ча­на этой таб­лич­кой. Бор­дюр был ук­ра­шен все еще чет­ким ри­сун­ком с чер­ны­ми и бе­лы­ми ром­ба­ми.
      — Это я кра­сил, ко­гда был здесь по­след­ний раз, — ска­зал Бил­ли и дос­тал из па­ке­та бан­ки с крас­кой и две кис­точ­ки. — Сей­час я вы­кра­шу ее сно­ва.
      Ку­ойл за­ду­мал­ся о сво­ем от­це и о том, что те­туш­ка сде­ла­ла с его пра­хом. Ни­ка­кой це­ре­мо­нии про­во­дов не бы­ло, зна­чит, прах еще дол­жен быть у нее. Мо­жет быть, им то­же на­до по­ста­вить таб­лич­ку? Он по­чув­ст­во­вал лег­кую пе­чаль об ут­ра­те.
      Вне­зап­но он вспом­нил от­ца, уви­дел на зем­ле след из виш­не­вых кос­то­чек, иду­щий от са­да к лу­жай­ке, по ко­то­рой он хо­дил и ел виш­ни. Этот че­ло­век обо­жал фрук­ты. Ку­ойл пом­нил стран­ные тем­ные гру­ши, фор­мой и раз­ме­ром на­по­ми­нав­шие ин­жир, и то, как отец их над­ку­сы­вал, бы­ло очень по­хо­же на клюю­щую пти­цу. За­пах фрук­тов в до­ме, го­ры ко­жу­ры и ог­рыз­ков в му­сор­ном вед­ре, ос­то­вы от ви­но­град­ных гроз­дей, пер­си­ко­вые кос­точ­ки, как ку­ри­ные моз­ги, ле­жа­щие на по­до­кон­ни­ках, и ко­жу­ра от ба­на­на, кра­сую­щая­ся, как пер­чат­ка на при­бор­ной дос­ке ма­ши­ны. В под­ва­ле на вер­ста­ке в опил­ках бы­ли це­лые га­лак­ти­ки се­мян и оре­хов, а длин­ные фи­ни­ко­вые кос­точ­ки на­по­ми­на­ли меж­пла­нет­ные ко­раб­ли. В хо­ло­диль­ни­ке бы­ла клуб­ни­ка, а в ию­не они ос­та­нав­ли­ва­ли ма­ши­ну где-ни­будь на про­се­лоч­ной до­ро­ге, и его отец пол­зал на ко­ле­нях, со­би­рая зем­ля­ни­ку. Еще он пом­нил пус­тые по­лу­сфе­ры грейп­фру­тов, по­хо­жие на че­ре­па, и гло­бу­сы из ман­да­ри­но­вой ко­жу­ры.
      Дру­гие от­цы бра­ли сво­их сы­но­вей в по­хо­ды и на ры­бал­ки, а Ку­ойл с бра­том ез­ди­ли на сбо­ры чер­ни­ки. Они пла­ка­ли и зли­лись, ко­гда отец скры­вал­ся за кус­та­ми, ос­тав­ляя их на­еди­не с жа­рой и пла­ст­мас­со­вы­ми ве­дер­ка­ми. Од­на­ж­ды его брат, у ко­то­ро­го отек­ло ли­цо от пла­ча и уку­сов на­се­ко­мых, со­брал толь­ко пят­на­дцать или два­дцать ягод. Ко­гда при­шел отец, со­гнув­шись под тя­же­стью двух пол­ных до кра­ев ве­дер, брат за­пла­кал и ска­зал, ука­зы­вая на Ку­ой­ла, что тот за­брал у не­го все яго­ды. Лжец. Ку­ойл то­гда со­брал пол­гал­ло­на, но все рав­но был вы­дран вет­кой от бли­жай­ше­го кус­та чер­ни­ки. Пер­вые уда­ры ос­та­ви­ли на ко­же сле­ды раз­дав­лен­ных ягод. По до­ро­ге до­мой он смот­рел на вед­ра с чер­ни­кой, где пол­за­ли зе­ле­ные чер­вя­ки, кло­пы, тли и пры­гаю­щие пау­ки. Ниж­няя часть его спи­ны го­ре­ла жар­ким пла­ме­нем.
      Этот че­ло­век про­вел не один час в са­ду. Ку­ойл пы­тал­ся вспом­нить, сколь­ко раз его отец за­ми­рал, опи­рал­ся о мо­ты­гу и смот­рел на ря­ды про­рос­ших бо­бов, го­во­ря: «Ка­кая здесь слав­ная жир­ная зем­ля, сы­нок». То­гда Ку­ойл счи­тал это эмиг­рант­ским пат­рио­тиз­мом, но сей­час, уз­нав о тя­же­лом дет­ст­ве на про­со­лен­ных кам­нях, стал ду­мать ина­че. Его отец был оча­ро­ван пло­до­род­ной зем­лей. Ему на­до бы­ло стать фер­ме­ром. Жаль, что это по­ни­ма­ние при­шло слиш­ком позд­но. Он уже умер.
      Бил­ли Прит­ти буд­то под­слу­шал его мыс­ли.
      — По прав­де ска­зать, мой отец дол­жен был стать фер­ме­ром, — ска­зал он. — Он же был маль­чи­ком из До­ма, уже со­би­рал­ся в Он­та­рио, что­бы на­нять­ся в по­мощ­ни­ки к фер­ме­ру.
      — Маль­чи­ком из ка­ко­го до­ма? — Ку­ойл не по­ни­мал, что он име­ет в ви­ду.
      — Из та­ко­го. Что-то вро­де при­юта, ку­да ро­ди­те­ли от­да­ва­ли де­тей, ко­то­рых не мог­ли про­кор­мить, или тех, ко­го вы­лав­ли­ва­ли на ули­цах. В Анг­лии и Шот­лан­дии их от­лав­ли­ва­ли ты­ся­ча­ми и от­прав­ля­ли на ко­раб­лях в Ка­на­ду. Мой отец был сы­ном ти­по­гра­фа в Лон­до­не, но у не­го бы­ла боль­шая се­мья, и их отец умер, ко­гда мо­ему от­цу бы­ло все­го один­на­дцать. Бла­го­да­ря то­му что отец ра­бо­тал в ти­по­гра­фии, он нау­чил­ся хо­ро­шо чи­тать и пи­сать. Зва­ли его то­гда не Прит­ти. Он уро­ж­ден­ный Уиль­ям Энкл. Так вот, его мать ос­та­ви­ла ос­таль­ных де­тей, а его от­да­ла в Дом. Рань­ше та­кие до­ма бы­ли по все­му Со­еди­нен­но­му Ко­ро­лев­ст­ву. Мо­жет, они и сей­час есть. До­ма Бер­нар­до, дом Сир­са, на­цио­наль­ные дет­ские до­ма, дом Фе­га­на, Анг­ли­кан­ская цер­ковь, до­ма при ка­ме­но­лом­нях и мно­го, мно­го дру­гих. От­цу по­ка­за­ли фо­то­гра­фии ре­бят, со­би­раю­щих яб­ло­ки в за­ли­тых солн­цем са­дах, и ска­за­ли, что вот так вы­гля­дит Ка­на­да. Не хо­чет ли он ту­да по­ехать? Он час­то по­том рас­ска­зы­вал нам, ка­ки­ми соч­ны­ми ка­за­лись яб­ло­ки на кар­тин­ке. Да, ко­неч­но, он ска­зал «да».
      Так вот, спус­тя па­ру дней его по­са­ди­ли на ко­рабль, ко­то­рый на­зы­вал­ся «Ара­мея», и от­пра­ви­ли в Ка­на­ду. Бы­ло это в 1909 го­ду. Ему да­ли ма­лень­кий жес­тя­ный че­мо­дан­чик с оде­ж­дой, Биб­лию, щет­ку, рас­чес­ку и под­пи­сан­ную фо­то­гра­фию пре­по­доб­но­го Сир­са. Он час­то рас­ска­зы­вал нам об этом пу­те­ше­ст­вии. Там, на этом ко­раб­ле, бы­ло три­ста че­тыр­на­дцать де­тей, и всем бы­ло пред­пи­са­но по­мо­гать в фер­мер­ских хо­зяй­ст­вах. Он рас­ска­зы­вал, что мно­гим из них бы­ло по че­ты­ре, пять лет от ро­ду. Они по­ня­тия не име­ли о том, что с ни­ми про­ис­хо­дит и ку­да они плы­вут. Ма­лень­ких бро­дяг про­сто пе­ре­прав­ля­ли на край све­та, что­бы сде­лать их ра­ба­ми. Отец еще дол­го пе­ре­пи­сы­вал­ся с те­ми, кто вы­жил, со свои­ми друзь­я­ми по «Ара­мее».
      — В ка­ком смыс­ле вы­жил?
      — В смыс­ле ко­раб­ле­кру­ше­ния, сы­нок, и то­го, как они сю­да до­би­ра­лись. Вот по до­ро­ге сю­да мы го­во­ри­ли о кам­нях, но в мо­ре пол­но и дру­гих опас­но­стей. И у этих опас­но­стей нет имен, по­то­му что они по­яв­ля­ют­ся из ни­от­ку­да, де­ла­ют свое чер­ное де­ло и ис­че­за­ют. — Он по­ка­зал на айс­берг, вид­нев­ший­ся на го­ри­зон­те. — Ты, на­вер­ное, зна­ешь, что в 1909-м не бы­ло еще ле­до­во­го пат­ру­ля, спе­ци­аль­ных ра­да­ров и фак­сов, по ко­то­рым пе­ре­сы­ла­ют про­гно­зы по­го­ды. Лю­ди про­сто иг­ра­ли в ру­лет­ку с айс­бер­га­ми. И ко­рабль мое­го от­ца, как тре­мя го­да­ми поз­же «Ти­та­ник», на­толк­нул­ся на та­кую глы­бу льда. Был июнь, су­мер­ки. Это слу­чи­лось пря­мо здесь, не­да­ле­ко от ост­ро­ва При­сталь­ный. Не су­ще­ст­ву­ет кар­ты, где бы­ли бы обо­зна­че­ны айс­бер­ги. Из этих трех­сот че­тыр­на­дца­ти де­тей спас­ли толь­ко два­дцать че­ты­ре че­ло­ве­ка. В офи­ци­аль­ном ра­пор­те ука­за­ли два­дцать три. И спас­ли их толь­ко бла­го­да­ря то­му, что мо­ло­дой Шки­пер Джо, мас­тер сво­его де­ла, под­нял­ся на­верх, что­бы за­брать свою ко­ро­ву, уви­дел свет и ус­лы­шал кри­ки де­тей, ко­то­рые ухо­ди­ли под ле­дя­ную во­ду. Он по­бе­жал к до­мам, кри­ча, что суд­но тер­пит бед­ст­вие. Все до еди­ной лод­ки спус­ти­ли на во­ду. Да­же две жен­щи­ны, вдо­вы, се­ли на вес­ла и спас­ли тро­их де­тей. Они сде­ла­ли все, что смог­ли, но для боль­шин­ст­ва бы­ло уже слиш­ком позд­но. В та­кой во­де дол­го не про­дер­жишь­ся. За­сты­ва­ет кровь в жи­лах, че­ло­век пе­ре­ста­ет что-ли­бо чув­ст­во­вать и уми­ра­ет все­го за па­ру ми­нут. Че­рез не­сколь­ко не­дель дру­гой ко­рабль с дет­до­мов­ски­ми деть­ми до­шел до Ка­на­ды и при­слал сю­да не­боль­шое су­де­ныш­ко, что­бы за­брать тех, кто спас­ся, и от­пра­вить их в пункт на­зна­че­ния. Но мой отец не за­хо­тел ехать. Он при­жил­ся здесь, в се­мье Прит­ти, и они его спря­та­ли, ска­зав пред­ста­ви­те­лям вла­стей, что про­изош­ла ошиб­ка при под­сче­те уце­лев­ших. Что их бы­ло все­го два­дцать три. Бед­ня­га Уиль­ям Энкл по­гиб, и мой отец сме­нил свое имя на Уиль­я­ма Прит­ти, вы­рос тут и за­жил сво­ей жиз­нью. Он был здесь сча­ст­лив. Да­же ес­ли здеш­нюю жизнь нель­зя счи­тать сча­ст­ли­вой, дру­гой он не знал. Ес­ли бы он по­ехал с ос­таль­ны­ми деть­ми, то вся его жизнь мог­ла быть ис­ко­вер­ка­на. Ес­ли ты спро­сишь ме­ня о том, как бы­ла по­строе­на Ка­на­да, я те­бе от­ве­чу: на раб­ском тру­де этих бед­ных без­дом­ных де­тей, из ко­то­рых вы­жи­ма­ли все со­ки, об­ра­ща­лись с ни­ми как с гря­зью, мо­ри­ли их го­ло­дом и сво­ди­ли с ума. По­ни­ма­ешь, мой отец пе­ре­пи­сы­вал­ся еще с тре­мя вы­жив­ши­ми маль­чи­ка­ми, и у ме­ня до сих пор со­хра­ни­лись эти пись­ма. Бед­ные маль­чиш­ки, от ко­то­рых от­ка­за­лись их соб­ст­вен­ные се­мьи. Они пе­ре­жи­ли ко­раб­ле­кру­ше­ние, не рас­ста­лись с жиз­нью в хо­лод­ной во­де, и все рав­но их ожи­да­ла тя­же­лая, оди­но­кая жизнь.
      У Ку­ой­ла ув­лаж­ни­лись гла­за, ко­гда он пред­ста­вил, как его ма­лень­кие де­воч­ки, став­шие си­ро­та­ми, пу­те­ше­ст­ву­ют че­рез весь оке­ан, что­бы ока­зать­ся на хо­лод­ном кон­ти­нен­те, в раб­ст­ве у жес­то­ких фер­ме­ров.
      — Прав­да, у Прит­ти то­же жизнь бы­ла не са­хар, на При­сталь­ном во­об­ще жить не­лег­ко, но у них бы­ли ко­ро­вы, се­но и яго­ды, ры­ба и кар­тош­ка, а осе­нью они за­па­са­лись му­кой и мя­сом у тор­гов­цев, в Якор­ной Ла­пе. Ко­гда на­сту­па­ли слож­ные вре­ме­на, они де­ли­лись друг с дру­гом. По­мо­га­ли со­се­дям. Де­нег у них ни­ко­гда не бы­ло, мо­ре бы­ло опас­ным, и мно­го лю­дей по­ги­ба­ло, но эта жизнь при­но­си­ла удов­ле­тво­ре­ние. Сей­час лю­ди это­го не по­ни­ма­ют. Та жизнь бы­ла как пу­те­ше­ст­вие, ко­то­рое ты со­вер­ша­ешь не один, а с дру­ги­ми людь­ми. Ино­гда все шло глад­ко, ино­гда штор­ми­ло, но ты был не один. Жизнь и ра­бо­та бы­ли еди­ным це­лым, а не дву­мя раз­ны­ми ве­ща­ми, как сей­час. Отец по­лу­чал пись­ма ино­гда спус­тя шесть ме­ся­цев с то­го дня, как они бы­ли на­пи­са­ны, и чи­тал их вслух. Сле­зы тек­ли по ли­цам лю­дей. Ох, как им хо­те­лось до­б­рать­ся до этих фер­ме­ров из Он­та­рио! На ост­ро­ве При­сталь­ном ни один че­ло­век не го­ло­со­вал за при­сое­ди­не­ние к Ка­на­де! Ни один! В День кон­фе­де­ра­ции мой отец по­вя­зал бы на ру­кав чер­ную лен­ту. Ес­ли бы до­жил. Один из этих маль­чи­ков, Льюис Торн, ни ра­зу в жиз­ни не спал в соб­ст­вен­ной кро­ва­ти. Они спа­ли толь­ко на сы­ром се­не, у них не бы­ло обу­ви, и им при­хо­ди­лось хо­дить в об­мот­ках. Его кор­ми­ли кар­то­фель­ны­ми очи­ст­ка­ми и объ­ед­ка­ми. Тем, что они да­ва­ли свинь­ям. Его би­ли ка­ж­дый день, по­ка он не стал раз­но­цвет­ным, как ра­ду­га: жел­тым, крас­ным, зе­ле­ным, си­ним и чер­ным од­но­вре­мен­но. Он ра­бо­тал от тем­на до тем­на, при све­те ламп, по­ка соб­ст­вен­ные фер­мер­ские де­ти хо­ди­ли в шко­лу да по друзь­ям. Его во­ло­сы ни­кто ни­ко­гда не стриг, и они так и бол­та­лись вдоль спи­ны, все в кол­ту­нах и вся­кой пол­зу­чей дря­ни. Он сам пы­тал­ся их под­ре­зать сер­пом, так что ты мо­жешь се­бе пред­ста­вить, как они вы­гля­де­ли. Он был гряз­ным обор­ван­цем. А ху­же все­го бы­ло то, что все над ним из­де­ва­лись, по­то­му что он был из при­юта. Его жизнь пре­вра­ти­лась в ад. В кон­це кон­цов, ему не от­да­ли да­же ту ми­зер­ную пла­ту, ко­то­рая ему при­чи­та­лась, и вы­гна­ли на ули­цы Он­та­рио. В зи­му. Ему бы­ло три­на­дцать лет. Он по­шел к дру­го­му фер­ме­ру, ко­то­рый ока­зал­ся еще ху­же, хо­тя это слож­но се­бе пред­ста­вить. Он ни ра­зу за всю свою не­сча­ст­ную жизнь не ра­бо­тал за зар­пла­ту, по­то­му что не знал ни­че­го дру­го­го, кро­ме раб­ст­ва. Ни­кто с тех пор, как он со­шел с это­го чер­то­во­го ко­раб­ля в Мон­реа­ле, за все его два­дцать лет жиз­ни не ска­зал ему доб­ро­го сло­ва. Он по­гиб из-за не­сча­ст­но­го слу­чая. Он пи­сал мо­ему от­цу, и толь­ко его от­ве­ты не да­ва­ли ему све­сти сче­ты с жиз­нью. Для пи­сем ему при­хо­ди­лось во­ро­вать бу­ма­гу. Он хо­тел уе­хать на Нью­фа­унд­ленд, но по­гиб, не ус­пев это­го сде­лать.