Чёрная книга Арды

      - ...Ты искусен в сложении песен, Менестрель; почему бы тебе не сложить балладу о нашем господине?
      - Но зачем, Курумо? Он никогда не говорил, что хочет этого...
      - И не скажет никогда. Конечно же хочет! Разве есть кто-то, кто более достоин восхваления, нежели он? Ведь он - Владыка Арды, Повелитель Мира, и все, что есть живого в Арде, все, что есть плоть Мира, повинуется ему... Это будет лучшей твоей песнью, Менестрель!
      - Но Учитель никогда не говорил, что ему нужно такое...
      - Поверь мне, я знаю. Подумай - он один противостоит всем Валар! И самым могучим и сильным нужна поддержка. Неужели ты не хочешь доставить нашему господину радость? Уверяю тебя, он будет доволен...
      - Я не знаю... я попробую... Может быть ты прав, Курумо...
      - ...Как я слаб, Учитель... Ничего я еще не умею...
      - О чем ты, Гэлрэн?
      - Я хочу сложить балладу в твою честь, и вот - не сумел...
      - Зачем, ученик?
      - Я думал порадовать тебя...
      - Мне не доставляют радости восхваления. И ты знаешь это. Кто подсказал тебе эту мысль?
      - Курумо, Учитель...
      - Курумо, - задумчиво повторил Мелькор; потом поднял глаза на ученика и улыбнулся. - Теперь ты знаешь, что сердцу невозможно приказать петь.
      - Да, Учитель... я понимаю...
      - Иди, ученик. И пусть придет ко мне Курумо.
      - Почему ты решил, что мне нужно такое?
      - О Великий! Кто же достоин восхвалений, если не ты? В Валиноре денно и нощно возносят хвалу Манве - разве ты не более заслужил это? О деяниях твоих должно слагать песни... Ведь я же знаю - это придаст тебе силы для новых великих подвигов... Вся Арда будет славить тебя, Владыка!
      - Ну и сложил бы песню сам, - насмешливо сказал Мелькор, - у тебя ведь тоже хороший голос!
      - Но, господин мой, - с достоинством ответил Курумо, - песни - дело менестрелей; они - как птицы: поют, ибо такова их природа. Мое же назначение в другом.
      - Это верно. С такими крыльями взлететь тяжело, - усмехнулся Вала. Курумо остался невозмутимым:
      - Я предпочитаю твердо стоять на земле, - ответил он, с удовольствием оглядывая свои черные одежды, богато расшитые золотом и бриллиантами.
      - Ладно, оставим это, - Мелькор посерьезнел. - Ответь мне, разве я просил, чтобы кто бы то ни было слагал песни в мою честь?
      - Нет, о Великий; но думаю я, что не мог измыслить ничего противного твоей воле. Ведь я - твое создание, и все мысли и деяния мои имеют начало в тебе...
      Мелькор тяжело задумался. Курумо в молчании ждал его ответа.
      - Иди, - не поднимая глаз на Курумо, молвил, наконец, Вала.
      И с поклоном удалился Курумо, исполненный сознания собственного достоинства и правоты.
      "Может в глубине души я действительно жажду восхвалений - и просто боюсь признаться себе в этом? Нет... Или - да? Ведь он действительно мое творение, хотя я и думал создать существ иных, чем я... Может быть то, что таится во мне, вошло в него и внушило ему эти мысли? Может быть... Тогда, чтобы одолеть в себе это, я должен объяснить ему, научить его... Видно, плохой я учитель, если он продолжает думать так... Моя вина".
      - Курумо!..
      Он сидит в резном черном кресле: высокий стройный человек в черных одеждах; плащ небрежно брошен на спинку кресла, рубашка распахнута на груди: жаркий день выдался сегодня в кузне, но тело его не знает усталости. Мерцающий свет озаряет его лицо. Удивительно красивое лицо. Высокий лоб; взлетающие легким изломом брови; в тени длинных прямых ресниц - глаза, светлые и ясные, как звезды; тонкий нос с легкой горбинкой, чуть впалые щеки, твердо и красиво очерченный рот, волевой подбородок... Он улыбается ласково и мечтательно: завтра новый день, наполненный радостью творения и познания, словно чаша до краев - искрящимся золотым вином. Они даже не догадываются, сколь многому он, их Учитель, учится у них, и сам он, по сути, лишь один из них, познающий тайны Эа... А вечером придут дети и попросят снова рассказать сказку... Что же он расскажет им?
      Он надолго задумывается, глядя в окно. Ветер играет прядями длинных темных волос. Потом решительно поворачивается к столу, берет чистый лист и черно-серебряное перо. У него узкие сильные руки и тонкие длинные пальцы. Руки творца.
      Летящие знаки Тай-ан проступают на белом листе, так похожие на знаки Тьмы. Он снова улыбается, вспомнив счастливое лицо Книжника: "Учитель, кажется, я понял, как можно записывать мысли... Взгляни, тебе нравится, да?"
      Он откладывает в сторону перо, когда небо на востоке уже начинает светлеть. Бессмертному не нужен сон. Перечитывает написанное, и легкая тень ложится на его лицо. Странная вышла сказка; да и сказка ли?
      ...Идет по земле Звездный Странник, и заходит в дома, и рассказывает детям прекрасные печальные истории, и поет песни. Он приходит к детям и каждому отдает частичку себя, каждому оставляет часть своего сердца. Словно свеча, что светит, сгорая - Звездный Странник. Все тоньше руки его, все прозрачнее лицо его, и только глаза его по-прежнему сияют ясным светом. Неведомо, как окончится путь его; он идет, зажигая на земле маленькие звезды. Недолог и печален его путь, и сияют звезды над ним - он идет...
      Он встает, идет к дверям. Завтра - тот день, что Гэлрэн зовет днем своего второго рождения: много лет назад в этот день сложил он свою первую песню. Он приготовил Менестрелю дар: осталось лишь натянуть струны из поющего небесного железа и настроить лютню. Он представляет себе сияющее лицо Менестреля... Но что-то не дает покоя.
      Этот новый ученик, Курумо. Его создание, и все же - совсем иной. Иногда начинает казаться - он все понял, а потом... Пришел ведь к Менестрелю и уговорил сложить эту песню. А - зачем? Часть сердца, его творение, его ученик... и - не понять. Иной. Он любит этого странного ученика, но не забыть тяжелой чаши и кровавого привкуса на губах. Почему? И кажется - именно из-за этого придется взять в руки меч Затменного Солнца. Чего-то не достает в Курумо; может, той ясной открытости, без которой невозможно себе представить других? И эти разговоры о славе, о власти... Сначала он искренне удивлялся: зачем? Потом в душе поселилась тревога. Не замечая этого, он стал внимательнее к Курумо, чем даже к Гортхауэру. Старший ученик смотрел на это с полушутливой ревностью, но постепенно стал сторониться своего младшего брата. А Учителю мучительно не хотелось, чтобы новый ученик считал себя чужим здесь. Но словно какая-то стена стояла между ними.
      Тряхнул головой. Хватит. Иначе лютня запомнит эти мысли. Нужно идти. Конечно, если Арта меняет всех (он не любил говорить "Арда", Княжество имя, данное миру Илуватаром), должно быть это происходит и в Валиноре. Со временем Курумо станет иным: Арта лечит, да и трудно не измениться, живя среди Эльфов Тьмы...
      - Позволишь ли переночевать у тебя?..
      У него не было своего дома в поселении Эллери; обычно к ночи он возвращался в Хэлгор, но сегодня ему хотелось остаться со своими учениками.
      Гэллор-Маг просиял:
      - Конечно, Учитель! Зачем ты спрашиваешь? Мы всегда рады тебе...
      Гости уже разошлись, и они остались одни. Разговор затянулся допоздна. Гэллор был не прочь и продолжить беседу, но Вала с улыбкой остановил его:
      - Довольно, пощады! Если бы я был человеком, ты вконец замучил бы меня: не торопись, ты хочешь узнать все сразу.
      Эльф смущенно рассмеялся:
      - Ты прав, Учитель.
      ...Девушка свернулась калачиком в кресле, подобрав ноги: огонь в камине догорал, и в комнате было прохладно. Лицо спящей было полно тихой печали, и Вала невольно залюбовался ею. Пожалуй, красотой она не уступает Аллуа, которую считают прекраснейшей среди Эллери. Но Аллуа - огненный мак, эта же девочка - цветок ночи... Наверно, хотела спросить о чем-то, а ждать пришлось долго. Вала осторожно укрыл девушку плащом, отошел к окну.
      - ...Учитель!
      Он мгновенно оказался рядом. Девушка с ужасом смотрела на его руки; дрожащими пальцами коснулась запястий, коротко вздохнула и прикрыла глаза.
      - Что с тобой? - он был встревожен.
      - Ничего... прости, это только сон... Страшный сон... - она попыталась улыбнуться. - Я тебе постель застелила, хотела принести горячего вина - ты ведь замерз, наверно, - и, видишь, заснула...
      Он провел рукой по серебристым волосам девушки; в последнее время они все чаще забывают, что он не человек.
      - Но ведь ты не за этим пришла. Ты хотела говорить со мной, да, Элхэ?
      - Да... Нет... Я не хочу этого, но я должна сказать... Учитель, совсем тихо заговорила она, - он страшит меня. Не допускай его к своему сердцу - или сделай его другим... Я не знаю, не знаю, мне страшно... Учитель, он беду принесет с собой - для всех, для тебя... Он только себя любит - мудрого, великого...
      - О ком ты, Элхэ? - Вала был растерян; он никогда не видел ее такой.
      - Об этом твоем новом... - она не могла выговорить "ученике", - о Курумо. Я наверное, не должна так говорить...
      - Нет... Я и сам думал об этом. Не тревожься, Арта излечит его.
      - Ты не веришь в это, Учитель.
      Вала усмехнулся - как-то грустно это у него получилось:
      - Видно, от тебя ничего не скроешь.
      Помолчали.
      - Учитель, я принесу тебе вина?
      Он рассеянно кивнул.
      - И огонь почти погас... Сейчас я...
      - Не надо, Элхэ, - он начертил в воздухе знак Ллах, и в очаге взметнулись языки пламени.
      Она вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся, приняв из ее рук чашу.
      - Учитель...
      Он поднял голову: Элхэ стояла уже в дверях, - тоненькая фигурка в черном; и необыкновенно отчетливо он увидел ее глаза.
      - Учитель, - узкая рука легла на грудь, - береги себя. Знаю, не умеешь, и все же... Я боюсь за тебя. Гнев лишает разума, жажда власти убивает милосердие, и оковы ненависти не разбить...
      Он хотел спросить, о чем она говорит, но она уже исчезла.
      - Ты сказал, о Великий, что никто из учеников твоих не может совладать с Орками?
      - Да, Курумо.
      - Даже Гортхауэр? - лицо Курумо выражало изумление.
      - Даже он.
      "Вот и представился случай. Я докажу ему, что более достоин его милости, чем Гортхауэр. Он поймет, что лучше иметь дело со мной. Артано только и умеет, что слушать, да звезды считать, да возиться с этими... Эльфами Тьмы. Нет, он мне не соперник. И Владыка увидит это".
      - Позволь мне, о Великий...
      - Что? - Мелькор был удивлен.
      - Позволь, я попытаюсь...
      - Ну что ж, попробуй...
      "Спору нет, Эльфы красивы. Но начнись война - никто из них не сможет сражаться. Если бы в Валиноре знали об этом, вряд ли Мелькор надолго остался бы свободным. Не могу его понять! Он мог бы воистину быть Владыкой Мира, подчинить себе всех - почему же он не думает об этом? Песенки их слушает, сказки... И что же, из Орков хотел сделать - таких же? Неужели не видит - они предназначены для войны! Силе поклоняются они? - так и должно быть с воинами. Он говорит, страх стал их сущностью? - тем лучше: страшась его могущества, они будут сражаться до последнего. Владыка не хочет думать о таких вещах - ну, так о них позабочусь я. Я обучу их ковать металл и сражаться; я стану для них вторым после Властелина: в чьих руках войско, у того и власть. Валинорские сволочи еще будут ползать у меня в ногах! Они-то, глупцы, сидят в своей Благословенной Земле и даже не помышляют о войне... Что ж, тем хуже для них!"
      - Я исполнил твое повеление, Великий!
      Пятеро могучих Орков в полном воинском доспехе простерлись перед троном Мелькора.
      Курумо просиял, взглянув на удивленное лицо Властелина. Все это время он работал в одиночестве, чтобы никто раньше времени не увидал его трудов, и теперь ожидал похвалы от своего господина.
      - Что это? - наконец выдохнул Мелькор.
      - Орки, мой господин. Твои слуги и воины. С ними ты завоюешь весь мир - взгляни, сколь могучи они, сколь преданы тебе! Пусть отныне страшится тот, кто смел называть себя Королем Мира: теперь-то он узнает, кто истинный Владыка Арды!
      - Что ты сделал? - тяжело спросил Мелькор.
      Курумо опешил: такого приема он не ожидал.
      - О Великий! Как может Властелин обойтись без армии? И ведь тебе не обязательно самому вести войну - поручи это мне, ты увидишь - я оправдаю твое доверие.
      - Я не хочу крови. Ты что же, так и не понял ничего?
      - Я понимаю тебя, господин мой. Твои руки будут чисты - я сделаю все сам, - Курумо снова обрел уверенность в себе, он говорил, наслаждаясь звуком собственного голоса, упиваясь словами. - И будет великая война, и Валар падут к ногам твоим - ты один будешь царить в Арде, и я буду вершить волю твою...
      Внезапно он увидел лицо Мелькора, искаженное гневом и отвращением.
      - Вон отсюда, - свистящий страшный шепот.
      - Что?.. - Курумо показалось - он ослышался.
      - Убирайся! Забери свой проклятый дар - на нем кровь!
      Курумо отшатнулся, закрывая лицо руками. Словно с его лица слетела маска мудрого величия: страх и ненависть в темных глазах, злобный волчий оскал.
      Мелькор с силой швырнул в него золотой чашей; и, взвизгнув от ужаса, Майя опрометью бросился из зала.
      Вала стоял, тяжело дыша, стиснув кулаки от гнева; и тогда предводитель Орков, хищно оскалившись, сказал:
      - Позволь мне, о Великий!..
      - Вон! - прорычал Мелькор.
      ...Ему показалось - он ослеп. Багровая пелена перед глазами. Но страшнее этой внезапной слепоты было - видение, беспощадно-отчетливое, неотвратимое - как нож у горла.
      Он застонал сквозь стиснутые зубы, и это вернуло его в явь. Кто-то осторожно коснулся его судорожно сжатых рук. Гортхауэр.
      - Что с тобой? Ты стоял, как слепой, и глаза... прости меня... мне стало страшно... Никогда не было, чтобы ты смотрел - так. Тебе плохо?
      - Ничего, - глухо обронил Мелькор. - Уже все.
      - Нет-нет, не отнимай рук. Пожалуйста. Я хочу помочь, позволь мне это.
      - Не нужно. Иди.
      - Я чем-то оскорбил тебя?
      - Нет. Прости. Мне нужно побыть одному.
      УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК. 500-502 Г.Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ
      Майя несколько секунд постоял в растерянности, затем, коротко поклонившись, вышел. Мало ли, что за мысли у Учителя. Может, ему действительно лучше побыть одному? Кто может проникнуть в замыслы его? Какое-то мгновение Мелькор видел его высокую стройную фигуру на пороге, затем дверь затворилась. Он тяжело наклонился вперед, сцепив вместе почему-то дрожащие руки. Трудно прятать напряжение души от чужих глаз. Особенно этих. Сам себе он казался сейчас натянутой до предела тетивой. Лук ли сломается? Тетива ли лопнет? Рука сорвется? Или все же взовьется стрела? Страх. Страх и растерянность. Страшное откровение - Курумо. Часть души. Часть своего "я". Ведь сам создавал это совершенное тело, любовно творил каждую черточку лица, вливал в неподвижное еще существо душу и жизнь, отдавал ему часть своего живого сердца... "И это - я? И все, что мне ненавистно, я вложил в него, пытаясь избавиться от самого себя? А теперь гоню прочь? Это слишком ужасно, слишком похоже... Или я - такой же как Эру? Это я сам. Но я же не то, что он думает, неужели это вторая сторона меня... О, как тяжело... Или его так искалечили? Но ведь Гортхауэр совсем иной, хотя и брат ему, он же не такой!" Он вздрогнул, пораженный внезапной мыслью. "А почему не такой? Может именно такой, только хитрее. Более скрытный. Нет, не может быть... Неужели это все - ложь? Не могу поверить..." Но сомнение уже зашевелилось в его душе. И словно лавина, хлынули воспоминания, но теперь он видел все совсем по-другому...
      "Не зря он принес мне дар. Тоже - дар. Плату. Покупал меня. И к тому же - клинок. Другого он творить не умеет. Да и верно - что хорошего он сделал здесь? Говорят, он учит Эльфов ковать оружие и сражаться... Зачем? Нельзя, нельзя этого позволить. Курумо пожелал власти и сколотил себе воинство. Нет! Я не позволю калечить их души! Он сделает из них тварей, подобных Оркам... Нет, нет... Кому верить, кому молиться? Я один, я совсем один... Лучше и остаться одному. Верить себе - такому, какой я есть. Но как прогоню его? Может, я ошибся? Может, он - то, чем кажется? Да что же мне делать, скажите хоть кто-нибудь!" Он долго сидел, вцепившись в виски пальцами. "Нет, не могу его прогнать просто так. Это больно. Но среди Эльфов ему больше не быть. Пусть идет к Оркам. Пусть. Как и его братец".
      А Майя Гортхауэр уже забыл о том, как холоден был с ним Учитель. Мир был юн, и сам он был юн, и радовался всему. Тем более, что его ждали Мастер и Оружейник. Курумо? Да Эру с ним, пусть идет куда угодно, только бы больше не появлялся со своими погаными Орками. Он бежал по улицам деревянного города, среди украшенных затейливой резьбой домов, приветливо улыбаясь Эльфам, которые хорошо знали и любили его. А там, у реки, была кузница, где они с Оружейником работали. Немногие из Эльфов учились у Гортхауэра; им пока оружие и искусство боя казалось не более, чем увлекательной игрой. Да Майя надеялся, что это игрой и останется. Он не говорил этого Мелькору, не считая это важным, хотя и не стремился этого скрывать.
      У Гэлеона ярко блестели глаза - так было всегда, когда он задумывал что-либо новое. Гортхауэр не успел ничего сказать, как тот схватил его за руки и заговорил возбужденно:
      - Понимаешь, его можно укротить! И я понял, как!
      - О чем ты... - еле успел вставить Майя.
      - О золоте, о чем же! Я все не могу забыть чашу Курумо. Я мучился, сам не понимая почему, а потом понял - я хочу укротить золото. Найти и открыть его душу. Ведь нет дурных и хороших камней и металлов, надо лишь уметь слушать их! И я понял, я сделаю!
      Оружейник тихо смеялся в углу, щуря ясные синие глаза. Он хотел что-то сказать, но не успел - вошел Эльф и сказал:
      - Учитель зовет тебя, Гортхауэр.
      Голос Мелькора был сух и холоден, как зимний ветер, что несет с севера секущую ледяную крупу. Глаза смотрят отстраненно и как-то неприязненно.
      - Мне стало известно, что ты учишь Эльфов ковать оружие. Зачем?
      - Прости, Учитель, если я сделал что-то не так, но я подумал, что они должны уметь защищать себя. Я очень бы хотел верить, что Валинор оставит нас в покое, но увы - не могу. Что-то тревожит...
      Он не договорил.
      - Об этом позволь уж позаботиться мне, Артано.
      Что-то дернулось внутри у онемевшего Майя. Он невольно прижал руку к груди - там, где это было. Еще... еще раз сжалось и затихло...
      - Не кажется ли тебе, что то, чему ты учишь Эльфов - убивать - более приличествует Оркам? Или лавры Курумо не дают покоя?
      Майя смотрел в лицо Мелькора широко открытыми глазами раненого животного, не в силах сказать хотя бы слово.
      - Я решил дать тебе важное поручение. Вижу я, недаром принес ты мне клинок. Ты не творец. Ты воин. Ты понимаешь толк в войне. Так иди же в Аст Ахэ. Там Ахэрэ возятся с Орками, пытаясь приручить их. А ты ведь мой первый ученик, - он особенно подчеркнул эти слова, - не так ли? Да и Ауле тебя жаловал. Ты умен и талантлив. Так? Ну так ступай же, Артано - твои знания будут в помощь им!
      Гортхауэр еле расслышал свой голос:
      - Да... господин...
      Все, что творилось сейчас с ним, сливалось в один огромный, безмолвный вопль - "За что?" Ведь раньше, когда по глупости своей он делал жуткие ошибки и промахи, ни разу его не унижали... Ведь он все объяснил, все рассказал честно, и вот... Ясное весеннее солнце теперь жгло его глаза, приветливые улыбки казались злыми оскалами, а теплый воздух душным, давящим на грудь, как тяжелая вода. Он еле добрел до своего дома и без сил повалился на пол, сжавшись в комок от внезапно вновь возникшего дергающего ощущения в груди.
      Он не мог представить себе, что Учитель, которого он - сам из народа создателей - боготворил, мог оказаться неправым или несправедливым. Как ребенок в детстве верит в непогрешимость своих родителей, так он верил Мелькору. И, значит, виноват во всем он сам. Но в чем? Что он сделал? Понять он был не в силах. Просить объяснения - не осмеливался. "Может его гнев утихнет, и он скажет мне? А может он действительно только мне может доверить это дело". И Майя схватился за эту мысль, как за соломинку и принялся убеждать себя...
      Он был совсем спокоен, прощаясь с Оружейником и Гэлеоном поутру, улыбался - только внутри заноза сидела.
      Теперь Гортхауэр и Мелькор общались только через посредников. И все тяжелее становилось Майя читать написанные словно чужой рукой холодные приказания "военачальнику Артано". Будто гвоздь каждый раз вбивали в его тело. Значит, не простил. Не простил... И все чаще дергало в груди.
      Орки слушались его, как собаки - Ороме. А он ненавидел их. Они и память о Курумо стояли между ним и тем, кого он не осмеливался теперь назвать Учителем. И потихоньку он стал сомневаться в себе самом.
      ...Он читал послания из Аст Ахэ, написанные рукой его ученика. Краткие - ни одного лишнего слова. "Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой..." А сердце болезненно дергалось, когда замечал: вот здесь рука Гортхауэра дрогнула, здесь строчка поползла вниз, здесь проскользнул какой-то мучительно неловкий оборот речи...
      Он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума - ничего не помогало, и все не утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в тишине ночи, меряя шагами бесконечные коридоры и высокие залы замка Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой - самым жестоким и страшным собеседником...
      Он был совсем прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их, улыбался, а сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон, и он завидовал тем, кому ночь приносила забвение и избавление от печалей. Для него каждая минута одиночества превращалась в пытку, каждая ночь становилась цепью изматывающих, болезненных и бесполезных размышлений. Он пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
      "Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой..."
      Письмо можно разорвать, сжечь, уничтожить - но не забудешь уже ни слова, тебе не дано, ты не умеешь забывать, и строчки - огнем на черном возникают перед глазами, стоит только опустить веки. И хлещет как плеть: "Господин мой..."
      "- Свет... откуда? Что это?
      - Солнце.
      - Это сотворил - ты?
      - Нет, оно было раньше, прежде Арты. Смотри.
      - ...Что это?
      - Звезды. Такие же солнца, как видел ты. Только они очень далеко. Там - иные миры..."
      "- Знаешь, иногда мне кажется - мир так хрупок..."
      "Нет, это не могло быть ложью, так не лгут... Или - могло? Сердце противится разуму... А если... Пусть придет сюда... поговорить с ним, объясниться... Но во второй раз я не смогу оттолкнуть его. И, что бы он ни сказал, я поверю. Я не сумею понять, где правда, а где ложь. Воистину, мы слепы с теми, кого любим... А если - солжет, что тогда? Нет, пусть все останется как есть..."
      Но душа его не знала покоя, и сердце рвалось надвое. Он старался чаще бывать со своими учениками, и их радовало это - но жить среди них уже не мог. И затемно седлал он крылатого коня, или черным ветром летел к деревянному городу. Город спал, и он долго блуждал без цели по улочкам между медово-золотых домов...
      По-прежнему дети приходили к нему. Только истории, что рассказывал он, становились все печальнее.
      ...Цветок Ночи, полюбивший Луну, был подобен звезде. Ему суждена была недолгая жизнь, и цветок знал, что к осени уснет, чтобы пробудиться лишь через год. Но Луна любила его, и каждую ночь он тянулся к ее ласковым лучам, и казалось ему невозможным на долгие месяцы расстаться со своей любовью. И так говорила ему Земля: "Усни... Осень близка, и жизнь покидает тебя, дитя мое... Весной пробудишься ты ото сна и снова станешь звездой земли..." Но цветок не ответил матери своей, Земле. И, видя его печаль, так сказала Ночь: "Если любовь твоя так сильна, если она дороже жизни тебе; знай, звезда земли, ты будешь светить еще много ночей, но заплатишь за это жизнью".
      И стало так.
      Много ночей прошло, и свет цветка был болью, ибо он умирал. И неизъяснимая печаль рождалась в сердцах тех, кто вдыхал его горьковатый аромат, но горечь эта была счастьем, ибо Луна дарила любовью своей.
      И однажды, взглянув на землю, увидела Владычица Ночи, что угасла звезда земли. Тогда поняла она, чем платил цветок за свою любовь. Горше морской воды были слезы Луны, и велика была печаль Земли. Но печаль эта и слезы эти стали - полынью, скорбной травой, чьи соцветия хранят серебро лунного света, а стебли - горечь слез Луны. Травой печали зовется полынь, и горечь ее свята, ибо это горечь любви, что дороже жизни...
      "Что происходит с тобой, Учитель? Для всех ты такой же, как прежде, но я вижу - ты стал иным... Ты улыбаешься, но глаза твои печальны; ты с нами, но мысли твои далеко, и кто знает их? Я вижу, печаль на сердце у тебя, но как спросить?
      Как ждешь ты посланий из Аст Ахэ - но нет радости в лице твоем, когда читаешь их. Почему твой Ученик покинул нас? Дом его пуст, и высоко поднялись печальные травы у стен его... Учитель, почему он не возвращается к нам?
      Кто мог, кто смел ранить сердце твое, почему ты таишь эту боль - ведь мы любим тебя, каждый из нас отдал бы и саму жизнь, чтобы помочь тебе... А ты словно стеной отгораживаешься от нас - зачем? Ведь когда болит сердце, это видно, а я рождена Видящей...
      Скажи, что с тобой, Учитель? Что мучает тебя, Учитель? Стремителен полет крылатого коня, звездный свет родниковой водой омывает лицо всадника - горе в твоих глазах, и нет тебе покоя... Что гонит тебя, что мучает тебя? Скажи мне, ответь мне - я не смею спросить... Чем помочь тебе, Учитель? Учитель..."
      В самом начале осени он получил весточку от Гэлеона. Тот звал его посмотреть на укрощенное золото. На тот праздник, что устраивается по этому поводу. Звал Гэлеон - не Мелькор. И Гортхауэр отважился. Ведь никто ему не запрещал покидать Аст Ахэ...
      Он так долго жил среди Эллери Ахэ, что во многом стал похож на них. Он научился понимать и ценить тепло и холод, радость огня в очаге в морозный день, костра в зябкую осеннюю ночь, искры факела в ночь весеннего праздника. Он научился любить звенящий мороз и черный лед зимнего ночного неба, мягкое сонное величие заснеженного леса, отблеск зари на замерзших озерах, и падение шапки снега с ветки в тишине лесной чащи. Он полюбил радостную усталость доброго труда - после дня в кузнице, среди раскаленного металла и горячего запаха железа, шумных вздохов мехов и звенящего стука молота, когда обессиленный и мокрый от пота он смотрел на искусную свою дневную работу, и наивная радость и гордость распирали грудь. Усталость властно клала руку на веки, наливало тело тяжестью, погружая в омут мыслей и мечтаний о чем-то новом, что он сделает, обязательно сделает завтра, только настанет день. Он научился получать удовольствие во вкусе еды и питья... Ему ничего этого не нужно было - он был Майя. Но он хотел знать то же, что и они. И он переделывал себя, становясь почти одним из них. Он понимал, что это скорей игра, чем превращение, но играл он в нее со всей серьезностью. И все же он не знал сна. Он не знал боли. Он не знал очень многого, и это еще не было ему дано.
      В Дом Пиршеств он пришел самым последним, чтобы, смешавшись с толпой гостей, не попадаться на глаза Мелькору. Гортхауэр отчаянно хотел быть одним из этой радостной толпы, но не мог - они были веселы, и сердца их были легки. Он тоже улыбался, но кусок льда был у него внутри, и тревога застыла в глазах. Ему было холодно - не так, как на зимнем ветру, гораздо холоднее, ибо это было в нем самом. Он сел в дальнем углу зала, в тени, подальше от того конца стола, где уже сидел Мелькор рядом с виновником торжества. Мелькор улыбался и что-то говорил своим соседям, и все смеялись, и сам Вала смеялся в ответ... "Какая улыбка... Чистая, радостная, словно у ребенка... Совсем прежний. Учитель, что же я сделал такого, что погасла твоя улыбка? Почему так тяжел был твой взгляд, когда ты говорил со мной? Чем виноват я перед тобой?" Ему страстно захотелось, чтобы его увидели, подойти, заговорить... Но он представил, как эта улыбка погаснет, и все это увидят, и все, все будут думать, что он виноват... А если и правда виноват?.. Гортхауэр еще глубже спрятался в тень.
      Творение Гэлеона лежало на черном деревянном простом подносе, и каждый брал в руки это чудо, и постепенно тишина наполняла зал, и лишь изумленный шепот и вздохи слышались среди золотистого колыхания пламени свечей. Это был венец из двух переплетенных гибких ветвей с распустившимися листьями и цветами. Гэлеон действительно укротил золото оно жило. Игра теплого света на поверхности - где-то полированной, где-то шероховатой или прочеканенной, заставляла листья шевелиться тихо, словно на ветру. У золота был разный цвет, видимо, Мастер брал металл разной чистоты, и цветы были светлей листьев, а листья - ветвей. При каждом повороте венца живые ветки играли, и, если долго смотреть на них, казалось, что слышится тихая музыка. Это не был надменный тяжелый металл укрощенное золото было мягким и ласковым, и блеск его стал тихим теплым светом.
      Венец осторожно передавали из рук в руки, и каждый, отдавая его соседу, словно оставлял себе частичку того странного наваждения, что источал венец. Гортхауэр держал его на кончиках пальцев, будто боялся смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой Гэлеона, он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его руки. Он не замечал, что уже стоит, и все видят его, видят его восторженное, по-детски изумленное лицо. Его пальцы слегка дрожали и, как под ветром, дрожали листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он смотрел. Впитывал это странное очарование укрощенного металла...
      - Жаль, что Гортхауэр этого не видит, - вздохнул Мастер. - Учитель, скажи, неужели даже на день он не может покинуть Аст Ахэ?
      Мелькор не ответил. Ему вдруг мучительно захотелось, чтобы Майя оказался здесь: "Да будь я проклят с этим своим решением! Не хочу верить в то, что он лжет! Если бы можно было сделать так, чтобы он..."
      Внезапно Вала увидел поднявшуюся в дальнем углу зала высокую стройную фигуру. Как ожог: "Он здесь?! Откуда?! Подойти, заговорить..." Но он представил, как со страхом и почтением склонится перед ним Майя, как снова услышит он: "Господин..." Не один он - все, все услышат и увидят это... "Почему - здесь? Даже не пришел ко мне... спрятался в углу..."