Чёрная книга Арды

      - Не думай об этом. Прощай.
      - ...Ты говорил с ним? - выспрашивал мальчишка. - Ты знаешь его? Какой он, расскажи?
      - У него глаза - звезды, а руки - чудо и боль. Он крылатый, но в его венце - вся скорбь мира. И голос - как музыка... когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать...
      Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:
      - Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.
      Они шли на восток - много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал...
      Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона...
      Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: "Ну что тебе, что..."
      Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.
      - Что там? - отрывисто спросил менестрель.
      Андар взглянул и ответил сонно:
      - Ну, закат...
      Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь...
      Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам... А потом - словно кто-то клинком рассек живую плоть неба разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда... Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю...
      И потянулись дни - краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: "Я думал... звезды... какие они?.. Теперь я знаю... Я вижу твои глаза... Твои глаза..."
      Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену - и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.
      В ту ночь на землю обрушился звездопад...
      Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад - туда, где горела Звезда - так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда - как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был - свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был - боль, которой нет сильнее...
      Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень... Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.
      - Стойте!
      Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого - и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.
      - Кто вы, откуда и куда держите путь?
      Лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом.
      - Кто это? - тихо спросил Дайолен.
      - Не знаю, - так же приглушенно ответил Андар. - По обличью вроде Эльф... Одежда странная...
      - Мы странники, - сказал Дайолен. - Идем на Восток.
      - Ты менестрель? - лучник заметил лютню.
      - Да... Позволите ли нам обогреться? Правда нам нечем отплатить за гостеприимство... разве что песней.
      Эльф подумал немного.
      - Идите за мной. Я отведу вас к правителю.
      Андар с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться.
      Дом правителя здешних Эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андар заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли, что может случиться?
      Правитель Эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и Люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андар последовал его примеру.
      Собравшиеся в зале Эльфы - кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах - с интересом разглядывали Людей.
      Старший - невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин - у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь - редкость. Черные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное - глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах - две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящих в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит.
      Младший - совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, прозрачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотрит настороженно, как лесной зверек: глаза - черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же - цвета леса. Только - меч у пояса, или, скорее, длинный кинжал: словно паж или телохранитель - у старшего оружия нет.
      А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У Эльфа глаза тоже зеленые, но светлые как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искрами. Если бы не это да не странная - зеленый лист с золотыми прожилками - пряжка подбитого мехом плаща, правитель ничем не отличался бы от собравшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коричневой кожи и темно-зеленого полотна, разве что рубаха вышита богаче - зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев.
      - Приветствую тебя, Правитель Лесов, - Дайолен говорил на языке Синдар.
      - Привет и тебе, менестрель, странник, пришедший от Заката.
      У правителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пробивающийся сквозь листву - по крайней мере, так казалось Дайолену.
      - Ешь и пей, обогрейся у огня. Потом, если захочешь, расскажешь нам о своих странствиях: должно быть, ты многое видел в пути...
      Андар метнул быстрый взгляд на Дайолена, но менестрель только тихо улыбнулся и поблагодарил.
      - Правитель Айонар, позволь задать тебе вопрос...
      - Спрашивай, менестрель.
      - Твои глаза... У Эльфов они другие. Почему?
      Правитель задумался. Андар внутренне ахнул: откуда Дайолен знает? А если Эльф разгневается?.. Мальчишка невольно огляделся по сторонам: их слишком много, если что - не уйти. И смотрят странно.
      - Трудный вопрос задал ты, странник. Я не знаю и сам, из какого рода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пришла от Заката в давние времена... вернее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикарка; все молчала и смотрела, как испуганный зверек. Одета была в обноски, ноги изранены и загрубели - видно, долго бродила по лесам. Она была - Эльф, но непохожа на нас: волосы - как черная бронза, а глаза зеленые звезды... Говорят, она была очень красива. Говорят, когда пела умолкали птицы, словно стыдясь своих грубых голосов. Я помню только ее руки: маленькие, тонкие, теплые... Имя у нее было странное - Айони. Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умерла, когда мне минуло пять лет. Прилегла на траву и уснула... Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говорил - однажды, незадолго перед смертью матери, пронесся над лесом черный ветер, и она плакала, протягивала руки к небу и шептала странные слова, словно вдруг вспомнила, откуда она и кто она... Только никому не рассказала об этом, все повторяла что-то об ушедшем народе, о сбитых черных птицах и о Звезде... Одно осталось от нее - взгляни...
      Менестрель подошел к правителю, и в его руку легла брошь - кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Что-то дрогнуло в сердце Дайолена:
      - Никто не знал, откуда приходили они - странники в черных одеждах; но плащи летели за их плечами как крылья птиц, и глаза их сияли как звезды... Странна была их речь, печальны были их песни, знали они имена богов, но не пели о Благословенной Земле... Говорили они о звездах, но иные давали им имена...
      - Ты слышал о них? Ты знаешь о них?
      Снова - всевидящий темный взгляд:
      - Вы храните память?
      - Мы помним... Они учили нас... Кто были они? Мы не знаем имен, менестрель...
      Голос жесткий и ровный:
      - Имен не осталось. Приказано забыть. Я спою.
      Никто не успел ответить: запели струны черной лютни, и ясный чистый голос взлетел под золотистые своды...
      Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову Эльф. Человек говорил - Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия...
      Долго молчал правитель, а потом тихо сказал:
      - Этого не может быть... но песня не лжет...
      Новый голос хлестнул, как плеть:
      - Прислужник Врага! Как ты смеешь... как смеешь петь такое!
      Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями.
      Взгляд менестреля остановился на лице говорившего:
      - Прости, я не сразу увидел тебя, Нолдо, - с легкой усмешкой сказал Человек.
      - Лжец! Морготово отродье!
      Дайолен вздрогнул как от удара, но голос его звучал спокойно:
      - Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, Нолдо.
      - Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! - крикнул Эльф.
      Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:
      - Ты, Нолдо, и ты, мальчик - вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей - таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч.
      Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом.
      - Странны песни Смертных... Верно, слово ранит больнее клинка... Горько слушать тебя, менестрель... и все же - пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя.
      И снова запел Дайолен - о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал:
      - Не надо... Не надо больше... Больно...
      Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел как осенняя листва:
      - Мне нечем одарить тебя... да, кажется, ты и не взял бы дара, ибо песни твои выше всех даров... Прими хотя бы это...
      Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись, подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро:
      - Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.
      Дайолен поднял глаза на Эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе - как-то беспомощно.
      - Что же ты? - начал было правитель. И вдруг осекся. - Ты... ты не видишь?
      Горькая улыбка тронула губы Дайолена:
      - Я слеп от рождения, правитель.
      - Но как же...
      - Глаза - я вижу. Больше ничего.
      Андар осторожно принял у Эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся:
      - Пью за тебя, правитель!..
      Эльф подошел бесшумно и сел рядом.
      - Менестрель.
      - Да?..
      - Я хотел просить тебя спеть мне.
      - О чем ты хочешь услышать? - Дайолен выглядел задумчивым. - О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?
      - Да! - порывисто ответил Эльф - и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. - Но как ты...
      - Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.
      - Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.
      - Хорошо, - у менестреля была странная улыбка. - Только я буду петь по другому. Не так, как рассказывают у вас.
      - Это все равно.
      ...Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.
      - Странная... песня...
      Теперь Дайолен смотрел ему в лицо - очень серьезно и печально.
      - Откуда вы там, на Севере, знаете это?
      - Но ведь они пришли именно к нам, - так же серьезно ответил менестрель. - Я не думал, что ты дослушаешь до конца.
      - Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?
      Дайолен не ответил.
      - Я хотел бы спеть тебе еще одну песню - и, не дожидаясь согласия, запел.
      Из сумрака Севера вновь в колдовские леса
      Вернулась твоя звезда, о Даэрон.
      В вечерней тени звенят соловьев голоса
      Умолкла твоя весна, о Даэрон...
      Цветы и звезды в венок вплетай,
      Как сердце, бьется пламя свечей...
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль...
      Как под ноги - сердце, ты песню
      бросаешь свою
      Последнюю песню, о Даэрон.
      Легенды слагают о птицах, что лишь перед
      смертью поют
      Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.
      Полынью песню в венок вплетай
      Горчит на губах золотистый хмель
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль.
      Зачем тебе пить эту чашу до дна?
      Вино золотое горчит, как вина,
      Шуршат, как осенние листья слова,
      И сломана флейта - но песня жива.
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль.
      Зачем тебе пить эту чашу до дна?
      Два озера боли на бледном лице,
      А звезды - как камни в Железном Венце,
      И память не смоет морская волна
      И в темных одеждах - как скорбная тень
      Один лишь венка из цветов не надел...
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль.
      И в светлой земле, что не ведает зла,
      Истает ли тень, что на сердце легла?
      Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла...
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль...
      И жжет предвиденье, как яд:
      Тебе - уйти на путь Людей
      Но пусть еще - последний взгляд...
      Поет безумный менестрель:
      Прощай, моя звезда-печаль,
      Прощай, любовь моя, прощай,
      О Лютиэнь Тинувиэль...
      - Прости, Даэрон.
      - Как ты узнал?..
      - Слушал и слышал.
      - Нет, не это... Сейчас - как?
      - Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
      - Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
      Дайолен пожал плечами:
      - Не знаю... Мне так показалось.
      - Хочешь знать, как это было?
      - ...Ты споешь еще, Даэрон?
      Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
      - Нет, король, - ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, - я больше не стану петь.
      Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.
      - Кто возьмет флейту мою?
      Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
      - Ну что ж, да будет так.
      Резко хрустнуло ломающееся дерево.
      - Я больше не стану петь, король.
      Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел...
      "Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."
      - И - ни одной песни, ни одной мелодии?
      - Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
      - Ты можешь не петь?
      Лицо Даэрона дернулось.
      - Нет... - почти шепотом ответил он.
      Дайолен решился внезапно:
      - Возьми лютню. Я покажу.
      - Прощай, Даэрон.
      - Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
      - Я буду благодарен тебе.
      - В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...
      ...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:
      Чаша моя пуста
      Некому вновь наполнить ее.
      Чаша моя пуста...
      - Благодарю. Прощай, Даэрон.
      - Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери...
      - Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?
      - Должно быть, ты прав...
      - Менестрель...
      - Да, правитель?
      - Прости, если мои слова причинят тебе боль... Я все пытаюсь понять... Я могу представить, как это - не видеть... Но ты... Ведь ты всегда смотришь в глаза...
      - Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза... - Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
      - Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем не сможет помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...
      - Скажи, менестрель, как его имя?
      Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
      - Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
      - Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
      - Так значит, моя мать была...
      - Да. Последняя из них.
      Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
      - Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
      - Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.
      Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь - творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар - как юный паж при королевиче.
      И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
      - Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд...
      ...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой - маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко - в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные - большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
      В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
      На пороге стояли двое - странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.
      Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн.
      Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана.
      Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дурнушки, возможно счастье - он ведь не видит, какова она обликом...
      Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной...
      И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал заплакала. "Конечно, глупо было надеяться, что он... что они останутся здесь навсегда, - уговаривала она себя. - Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо".
      - Хаги...
      Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.
      - Хаги, подойди ко мне...
      Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет "я ухожу". И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил - "у тебя такой же голос".
      Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои.
      - Хаги, я хотел сказать тебе...
      - Я знаю, - она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. - Я знаю, ты уходишь, Дайо...
      У нее все внутри похолодело: как вырвалось это - "Дайо".
      - Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
      Она вскинула на него глаза, веря - и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:
      - Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.
      Слезы брызнули из ее глаз:
      - Дайо... ох, Дайо, как же... ты не знаешь, ведь я... я так некрасива... разве я тебе пара?
      - Это неправда, Хаги; твои глаза - как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки - как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, - он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.
      Она вскочила, высвободив руки.
      - Постой... постой, я сейчас...
      - Андар! - крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.
      - У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, - она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:
      - Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе - в жизни и смерти.
      И отпил вина.
      - Да будет так, - тихо откликнулся Андар.
      ...Странная была свадьба. Не было на ней гостей. Только дети, откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена... Они же, видно и разнесли весть по селению.
      Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:
      - Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
      Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:
      - Такая юная - и такая жестокая... - он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда. - Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота - лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце... Мне жаль тебя.
      Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.
      ЛЮДИ ПАМЯТИ. 550 ГОД I ЭПОХИ. КОНЕЦ ВОЙНЫ ГНЕВА И I ЭПОХИ
      Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода, а может быть изо всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной - страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала в агонии под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: "Уходите! Уходите!"
      Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные полированные доспехи в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
      Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во глава воинов своего клана, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад. И видели, как море разливалось почти до самой гряды багрово-алое, как расплавленный металл.
      Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказились от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
      - Кончено... все кончено... все погибли... и он тоже, - простонал он в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо, - свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено, из-за тяжелой раны в подреберье он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Не шевельнуться, не поднять руки...
      Сильный ветер дул с запада, нагоняя волны на новый берег. А шестеро, спустившись с гряды, под защиту серого базальта разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не лежал спокойно - он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами он затихал, лежа с широко открытыми ничего не видящими глазами. По всему было видно, что осталось ему недолго. "Уходите! Уходите!" - продолжало звучать у них в сердцах. И они шли и шли на восток - в темные, неизведанные земли.
      На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы его подняли и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
      - Теперь действительно кончено...
      Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами, полными тоски и боли.
      - Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям... Помните! Помните! - вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата.
      - Живите... Помните... Умоляю вас... - еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была смерть.
      Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах, завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь. Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи и клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава клана - клана Совы - из шести человек.
      Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из клана Совы, но видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди Девяти появился один со старинным двуручным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло Совы было на его черном шлеме.
      ИДУЩИЕ ВО ТЬМЕ. 545 ГОД I ЭПОХИ - 7 ГОД II ЭПОХИ
      ...Сколько лет прошло с тех пор, как она покинула Аст Ахэ? Встало глухой полночью на западе алое зарево - она проснулась от жестокой режущей боли, мгновенно поняв, что произошло, поняв - все.
      "...Но почему - на восток?"
      "Не спрашивай. Так я велю..."
      С этой ночи она начала видеть. Иногда это были сны, иногда призрачные видения наяву, иногда просто - слова, ощущения, образы...
      - Ахтэнэ, милая - что с тобой?..
      ...По бесконечным дорогам под ветром и дождем, под солнцем и снегом бредет безумная. Никто не знает - кто она, откуда и куда идет, сколько лет ей. Да она и сама не знает. Не помнит. Только одно держится в ее мертвой памяти - надо куда-то зачем-то идти. Но куда и зачем - она не знает.