Чёрная книга Арды

      - Зачем ты мне это рассказал? - Финрод был в задумчивости. - Ведь мог бы и дальше молчать.
      - Ты - мой король. Мы, быть может, идем на смерть, и ты должен знать, кто встанет рядом с тобой в бою.
      - Странно... - тихо сказал Финрод; и повторил: - Странно...
      - Только... если все же чародейство... Я прошу тебя, Финарато: если ты увидишь, что чужое проснулось во мне - убей меня. Я прошу тебя об этом, пока я - все еще я.
      - Обещаю, Эдрахил.
      Он так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял нагой среди ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он смотрел в лицо Гортхауэра. Оно было ужасающим не потому, что было отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем было что-то настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести от него завороженных глаз - оно притягивало неотвратимо, как огонь манит ночных бабочек. И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого бледного светила улыбкой бога. Равнодушной улыбкой бога. А глаза его видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни Орки, ни Эльфы... Видения были немыми и беззвучными, хотя он ощущал их вкус и запах, тепло и лед...
      ...Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога исказилась непереносимой болью и гневом. И далеко-далеко запели глухие низкие голоса - скорбно и протяжно, и стон как тень взвился над хаосом, и вставала страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого. Черными крылами Ночь скорбно обняла мир, и солнце стало алым углем, окровавленным сердцем неба. И дивной красоты Песнь слила воедино Алое, Белое и Черное, и была она полна такой пронзительной тоски и скорби, что Берен потерял всякое представление о том, где он. В ночи исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой... Как во сне он увидел среди клочьев расползающегося бреда - медленно-медленно падает Финрод, и бессильно опускает голову и так же медленно, бесконечно роняет руки Жестокий. И крылья Ночи обняли Берена.
      ...Холодный промозглый мрак подземелья, едва рассеиваемый светом чадящего светильника. Они все были здесь - и Финрод, и Эльфы, и он сам Берен сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными цепями к стене, в кандалах. Тяжелый воздух давил на грудь. Мир кончался здесь. Не было больше ничего и никого. И все это бред - и Сильмарилл, и отчаянная клятва... И ее - нет, потому что нет Песни. Есть только ожидание смерти. Обреченность без надежды.
      Иногда откуда-то, вслед за мерзким скрипом ржавой двери, появлялся Орк и приносил какую-то еду - Берен не помнил, что именно. Помнил только, что Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, Эльфы лучше переносят голод, чем люди. Но Берен уже не понимал, зачем жить...
      Временами приходил другой Орк - Берен сначала принял его за оборотня, тот был в шлеме наподобие волчьей оскаленной головы со зловещими карбункулами в глазницах. Он уводил одного из пленников. Назад не возвращался никто. И глухо тогда стонал король Финрод, и кусал губы Берен.
      - Эдрахил. Выслушай меня. Мне нужно, чтобы ты рассказал о цели вашего пути.
      - Ты ошибся, Жестокий: я не предатель.
      - Подумай: я обещаю тебе свободу, если ты...
      - Мне - поверить твоим обещаниям?! После того, как ты убил моих братьев?
      Гортхауэр невесело усмехнулся:
      - Все они живы. Этот закон и я не могу преступить. Ты их увидишь.
      - Да - в чертогах Мандоса!
      - Тебя я отпустил бы и так - в память о том, что...
      Эдрахил горько рассмеялся.
      - Послушай, но ведь ты же поверил ему - почему же не хочешь поверить мне?
      Эльф умолк, а потом, глядя в глаза Майя, раздельно проговорил:
      - Потому, что он - такой же, как мы. А ты - ты оборотень.
      Их осталось двое. И Берен знал, что следующий - он. И тогда он, наконец, нарушил молчание:
      - Прости меня, король. Из-за меня все это случилось, и кровь твоих воинов на мне. Я был заносчивым мальчишкой. Как капризный ребенок, потребовал от тебя исполнения моего желания. Исполнения клятвы, которую дал не ты. Не кори меня - я и так казню себя все время. Прости меня.
      Голос короля после долгого молчания был глухим и каким-то чужим:
      - Не терзай себя, друг. Это я виноват. Ведь ты же не знаешь, почему я согласился идти с тобой. Из-за моей самонадеянности мы попали в ловушку. Всех погубил...
      А потом снова пришел Орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока Орк возился с его ошейником, Берен словно ощутил кожей угольно-раскаленный взгляд короля.
      Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по грязному полу, рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк истошно орал и бил короля ножом, бил уже конвульсивно - тот захлестнул его шею цепью своих кандалов, и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет силы, вцепился зубами в горло Орка. Тот тонко взвизгнул и, немного подергавшись, затих. Берен, оцепенев, смотрел на перемазанное кровью лицо короля, в его глаза, горящие, как у дикого зверя, и ужас заполнял его сердце - Финрод сам сейчас был похож на Орка. Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз к Берену и упал головой ему на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
      - Ухожу... не хочу, но... я должен... обречен... Я бессмертен... ты... прости... Постарайся... жить...
      Бессвязны были его слова, но Берен понял.
      Он был слаб. Он мог только одно - почти шепотом петь ту Песнь, что пела в его видении окровавленная Ночь, и он пел, не понимая, откуда идут слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король Финрод, благороднейший из королей Нолдор. Умер в вонючей грязной темнице, на скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. И не народ его оплакал своего владыку, а безвестный еще смертный, обреченный сдохнуть в гнилой дыре темницы. И плакал он, и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться.
      И тогда другая песнь снизошла во Тьму из Света. И, погружаясь в беспамятство, Берен понял, что - возвращается.
      С недавних пор остров Тол-ин-Гаурхот стал мрачной темницей даже для его жуткого хозяина. Людей здесь больше не оставалось - вернувшись последний раз из Аст Ахэ, Гортхауэр под разными предлогами разослал отряды. Теперь здесь были только Орки и волки. Первые старались не попадаться на глаза без необходимости. А с волками Майя издревле водил дружбу, еще с той поры, когда именно эти звери привели к нему Мелькора. Когда Майя уже совсем отчаялся и был готов вернуться в Валинор... Гортхауэр стиснул зубы и глухо застонал. И все-таки Учитель был прав. Нет ему места в Арде - не творец, разрушитель. Один раз его простили. Теперь... Нет. Нельзя же постоянно считать себя виноватым, нельзя... Люди хоть убить себя могут... Нет, хватит. Пусть будет что будет. Да, был неправ, сказав правду. Но просить прощения - нет. Просто нет смысла. Он простит, но легче-то разве будет? Так пусть все идет само собой. Майя Гортхауэр больше не существует. Есть Жестокий, ненавистный всем. И себе тоже. Что же, остается одно - выполнять свой долг и получить свое воздаяние ото всех... Теперь - настоящее одиночество. "Что же мы делаем с тобой, Учитель? Почему всегда между нами разлад? Почему я всегда делаю что-то не так..." Да нет, не все. Долг воина выполнял, и воистину, не было военачальника лучше его. "И это все... Я способен лишь на дела крови и разрушения... Пусть. Даже если прикажет - я не стану другим. Я это я, и меняться не стану даже в угоду ему. О, что же я делаю, я уговариваю себя... Знал бы кто - на брюхе приползти хотел бы, умолять о прощении... Но ведь я не буду каяться. Нет. Пусть это гордыня, да только все остальное уже перегорело..."
      Он вздрогнул от внезапного шума и инстинктивно схватился за меч. Но это был волк Драуглуин со страшной рваной раной на горле. Желтые, налитые кровью глаза встретились с глазами Майя, и тот прочел предсмертные мысли волка. Красивая девушка на мосту... Огромный волкодав в золотом ошейнике... Так. Он узнал - это дочь Тингола. Майя осторожно погладил по голове волка. Пусть уснет - так легче умирать.
      Мысли быстро проносились в его голове, пока он почти бегом шел к выходу. Пустые коридоры полнились эхом его шагов. Казалось, он здесь совсем один. Мысли были четкими и холодными, как и его спокойный гнев. Он был Жестоким, но жестокость его была тоже холодной и спокойной.
      "Дочь Тингола. Если верны сведения, она пришла сюда за этим человеком, что сопровождал Финрода. Ну вот и случай. Если она будет у меня, они мне все расскажут. Странно. Раньше я взглядом мог заставить любого говорить... Неужели я стал столь слабым? Или жестокость моя выжгла все? Довольно! Нет! Пусть все трое предстанут перед Учителем. Она слишком ценная добыча. Если он сам возвратит дочь Тинголу, и с почетом, то Нолдор придется распроститься с надеждами на общий союз Эльфов. Да. Пусть судит всех троих он. Довольно с них. Но пес сдохнет..."
      Солнечный свет почти ослепил его, и он инстинктивно закрыл глаза ладонью. А затем он увидел Лютиэнь. "И как мне с ней заговорить? Лучше бы кто другой... кто, здесь только Орки и волки..." Еще несколько шагов... Глаза в глаза. "Этого не может быть... Бред. Не-смотри-ей-в-глаза. Ты Жестокий. Не-смей-отпускать-себя-не-смей..."
      ...Гэлеон и Иэрне стояли рядом с ним - в последний раз. Никто ничего не говорил - что объяснять? Гортхауэр бессмертен. Они - нет. Они останутся в прошлом, а он будет жить... Нелепы были его слова в этот миг:
      - Только помни - твоя сила в быстроте и ловкости. Утоми противника, тогда - бей. ("Что я говорю, Майяр не ведают усталости...")
      - Я помню твои уроки. Знаешь, когда ты вернешься, мы устроим великий праздник, и я буду танцевать в твою честь. Как тогда, в день рождения, помнишь? Мы ведь победим. Обязательно. Мы прогоним их с этой земли. Правда?
      Он молча кивнул. Глаза Иэрне - смесь обреченности и надежды.
      ...Глаза Лютиэнь - обреченность и надежда... Или она все же вернулась? Зачем? Может, чтобы судить его? Но она - помнит ли, кто она есть? Он медленно поднял руку, чтобы коснуться ее. Может, это призрак...
      - Иэрне... - беззвучно, боясь спугнуть наваждение.
      Страшный удар в грудь опрокинул его на спину. Горячая слюна капала ему на лицо. Он не сразу почувствовал боль, да и, пожалуй, боль не была столь жестокой, как явь. Наваждение растаяло, и остались лишь растерянность и почти детское горе. Клыки медленно рвали плечо и грудь у самой шеи. И, может быть, увидев эти странные, совсем не жестокие глаза, Лютиэнь приказала Хуану оставить Майя.
      - Ты, прислужник Врага, слушай! Если не признаешь ты моей власти над этой крепостью, Хуан разорвет тебя, и обнаженной душе твоей будет суждено вечно корчиться под взглядом твоего хозяина, полным презрения!
      Пес зарычал.
      - Я сдаюсь... - еле слышно ответил Майя. И тогда заклятье его над островом пало, и рухнула Башня Оборотней. Лютиэнь побежала по мосту. С трудом приподнявшись на локте, Майя посмотрел ей вслед. Сейчас она невероятно походила на Иэрне...
      Им овладело странное ощущение - все равно, потому что все кончено. Осталось исполнить только одно. Он крикнул, подзывая коня. Это совсем лишило его сил. С трудом он взобрался в седло и припал к жесткой холке. Оторванной от плаща полосой кое-как замотал рану - надолго не хватит, надо спешить. Мелькор должен все знать. Как его самонадеянный слуга потерял крепость... Что же, он достоин презрения Пусть. Пока есть силы предупредить. И увидеть его, в последний раз... "Они могут сделать со мной все, что угодно, но не смогут придумать большей муки, чем эта, мною же причиненная. Все равно. Все равно..."
      "Нельзя было с ним так. Да, он причинил мне боль. А я? И разве он сказал неправду? Он ведь был прав... И опять, наверное, терзает себя сейчас". Дрожь прошла по телу от жестокого воспоминания. Какая необъятная боль переполняла тогда его глаза... Он поднял голову и вздрогнул - те же глаза. Гортхауэр. Стоит, привалившись к стене. Зачем он здесь, что произошло?
      Майя шагнул вперед, тяжело рухнул на колени. Чуть не упал и быстро оперся рукой о пол. Безнадежный потерянный взгляд, умоляющий - может, не будет Властелин добивать насмешкой своего и без того полумертвого слугу...
      ...Он говорил, словно каялся, уже не слыша себя. Его голос, временами осознаваемый им самим, казался чужим, идущим извне. Он говорил уже по инерции. Кровь пропитала повязку, и ползет по шее, по груди, пятная полированный пол. Он стоял на коленях, опираясь одной рукой на пол, а другой зажимая рану; он уже не видел ничего. Только на миг показалось ему, что весь мир вокруг стал глазами Мелькора, и он упал в их ледяное сияние.
      Последнее, что успел внятно произнести:
      - Прости... я умираю... я отвечу за все...
      Мелькор впервые испугался. Только сейчас он до конца осознал, как дорог ему Гортхауэр. Тот, кто всегда был его Учеником. Белое, неестественно белое лицо... Снова вспыхнуло то жуткое видение, которое он гнал от себя - это же лицо, искаженное мукой, и черно-кровавые провалы вместо глаз.
      - Нет! Да нет же, нет!!
      "Он бессмертен. Он не человек, он вернется в Валинор... И его - как их... Нет, много хуже, он не сумеет уйти... И вечная пытка - без конца, и невозможно уйти... А я буду тому виной... И буду здесь, невредим... Ты прав, чужой кровью плачу я за свои грехи, твоей кровью, драгоценной твоей кровью..." Ужас охватил его. Он вскрикнул, обнимая ученика, словно пытаясь укрыть его от ненависти Валар. "Не уходи, не покидай меня, ученик мой, единственный... Не уходи..." Рванул ворот - сколько же крови!.. Гортхауэр, безвольный и бесчувственный, висел на его руках, заливая его своей кровью. "Кровь его - на руках моих", - с тупым постоянством эта мысль сверлила его мозг. "Не отдам! Нет! Лучше - меня, делайте, что хотите, во всем моя вина, не его! Не умирай! Не надо! Прости меня, не покидай меня, не умирай!" Он не чувствовал, как одна за другой от неимоверного напряжения, от усилия удержать уходящую душу и жизнь Ученика, открываются засохшие было раны, и его кровь течет по лицу, по груди, смешиваясь с кровью Гортхауэра. Он изнемогал в неравной борьбе, словно пытался отнять у кого-то бесчувственное тело Майя. Или Человека? Глаза закрыты, черноволосая голова запрокинута, только влажно поблескивает белая полоска зубов... "Дышит... Все же дышит, жив... Жив... Мой Гортхауэр, мой Ученик, ты жив..." Вала почувствовал, что сейчас упадет.
      Они оба лежали рядом, равно беспомощные и слабые - Учитель и Ученик. И, с трудом разлепив тяжелые веки, Гортхауэр в первый и последний раз увидел глаза Мелькора, полные нежности, теплоты и страха. После была лишь суровость. Но и этого хватило, чтобы отдать ему душу навсегда...
      Вала с трудом поднялся. Гортхауэр следил за ним - одними глазами, не было сил даже повернуть голову. Двое стражей, явившиеся на зов Мелькора, в ужасе смотрели на него, перемазанного кровью.
      - Учитель! - крикнул, наконец, один.
      - Не моя, - хрипло ответил Вала. - Что может быть со мной... Скажи лекарям - пусть приготовят ложе... нет, не надо. Пусть придут в мою комнату.
      Он с трудом поднял с пола раненого и медленно, сильно хромая, понес его прочь из зала. Только лужа застывающей крови осталась на полу, перед троном...
      Чем ближе была цель, тем тяжелее было идти, тем мрачнее становилось все вокруг. Всюду виднелись следы древнего страшного пожара, что некогда прокатился огненным валом по плато Ард Гален - гигантские стволы росших здесь когда-то неведомых деревьев, оплавленные валуны. Сами близившиеся горы казались навеки вычерненными до синеватого блеска огненными языками. Это было страшно сознавать и сейчас - а какова же была огненная буря тогда? Даже эльфийские предания меркли перед действительностью. Все тяжелее на душе, все холоднее в груди, все непокорнее скользкая змея страха... Мало кто попадался им на пути и никто, по счастью, ничего не заподозрил, и Берен тысячи раз восхвалял магическую силу Лютиэнь, и тысячи раз проклял и себя, и свою клятву, завлекшую ее сюда, в логово смерти и ужаса. "Чем я лучше этих бешеных сынов Феанора? Разве не одно и то же влечет нас? Разве не к беде приведет это меня?.." Он отбрасывал такие мысли. Нельзя. Сейчас - нельзя. Только вперед - куда бы это ни привело. Иного пути нет.
      Черные горы встали прямо перед ним. Страшные клыкастые пики, укрытые темно-серыми тучами. Было пасмурно, промозгло-сыро, и все вокруг окутывал туман, и он был недобрым - словно паутина черного колдовства источалась из бездонной пасти твердыни зла, где, как паук, засел Враг Мира. И они, безумцы, шли прямо в пасть, прямо в лапы этого чудовища.
      Ледяные реки с ядовитой дымящейся водой спадали по обе стороны черного ущелья, словно прорубленного мечом, и, сливаясь, серой змеей уходили в туман, куда-то к северу. Широкий мост вел через пенящийся поток. А там, за ним, в естественных неприступных гладких стенах, лежал путь. Куда? Они вошли. Это были Врата Ангбанда - проход в ущелье, перекрытый сверху высокой аркой с надвратной башней, похожей на черного красноглазого стервятника, что вечно на страже. Берен в последний раз оглянулся на мрачные хвойные деревья, покрытые пеленой тумана. Ощущение неминуемого конца сжало ему горло, словно сам воздух был здесь ядовит...
      Единственным стражем, преградившим им путь был Кархарот, Алчущая Пасть, чьи глаза, казалось, проникали сквозь их обманные магические одеяния, и голос его был полон угрозы и подозрения.
      - Неужто Валар вернули тебе жизнь, Драуглуин? Ходили слухи, что прикончил тебя валинорский пес!
      Зубы его блеснули в жутком насмешливом оскале. Берен, в облике Драуглуина, сжался, готовясь к последнему бою. Но Кархарот молча опустил голову на лапы и вяло прикрыл глаза.
      - Скорее, - шепнула Лютиэнь. - Я усыпила его. Скорее!
      Они вступили во Врата. Словно зеркало, лежал перед ними путь. Словно черное гладкое стекло, и в нем отражались мрачные стены ущелья с черными зевами неведомых подземелий, со змеящимися кверху дорогами, теряющимися в тучах, наколотых на пики. Но главное было впереди - гигантская арка Ангбанда, замка-скалы, окутанного мраком и колдовством. Он как-будто ждал их, злорадно усмехаясь. Мрачное величие подавляло, сгибало душу, лишало воли. Воистину - здесь было сердце Зла, средоточие страха и мрака, это ощущалось физически. Отсюда струилось, источалось Зло, его щупальца тянулись отсюда жадными ртами-присосками, желая высосать кровь и свет мира. Тяжелое ощущение цепкого жесткого взгляда, что становилось все сильнее по мере их приближения к горам Тангородрим, стало невыносимым. Но теперь это ощущение стало словно петлей, захлестнувшей их. Оно тянуло, оно не отпускало. Пути назад не было. А путь вперед был свободен. Ни одного Орка, к своему удивлению, они не встретили. Впрочем, здесь было бы страшно и Орку - здесь обитали существа куда более жуткие. Неподвижные воины стояли у распахнутых дверей. В черненых кольчугах, в черных плащах. Их лица, охваченные под шлемами кольчужной сеткой, были бесстрастны, на щитах - странные уродливые знаки, начертанные белым пламенем. И похолодело от ужаса сердце Берена, когда он понял, кто это. Живые мертвецы, которым чародейство Врага дало видимость жизни... Они смотрели мимо пришельцев. И все сильнее было чувство чужого взгляда - казалось, он вел их по бесконечным коридорам, полным тоски и ужаса, и они шли за ним, не в силах противиться, среди тьмы и настороженной пустоты, и откуда-то все тянулась тоскливая песня, выматывающая душу так, что хотелось разорвать грудь и вопящим кровавым комком души вырваться отсюда - наверх, наверх, наверх... Полуплач - полупесня - полустон... Кто? Рабы? Обреченные? Что в этой песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там - в бездне?
      Все ближе... Они шли все быстрее и быстрее - мимо непонятных символов на стенах, мимо странных и потому страшных изваяний, изображений и предметов. Иногда сквозь раскрытые двери залов они видели какие-то тени и образы, каких-то людей в черном, явно творящих злые обряды... И все сильнее взгляд, все тоскливее песня - колдовской зов их тянет, как на веревке... Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже не уйти. Они вступили в тронный зал.
      Стройные колонны из обсидиана уходили под высокие своды. Огромные каменные змеи обвивали колонны, и столь искусна была работа по камню, что казались они живыми. Это ощущение усиливал странный темный огонь, бившийся в их глазах. И в светильниках черного железа, подобных чашам, мерцало холодное голубовато-белое пламя - как печальные упавшие звезды. Черные щиты висели по стенам зала, и бледные мечи со странными рукоятями были скрещены под ними.
      Сумрачная красота зала испугала Берена и Лютиэнь, но много страшнее был им тот, кто в одиночестве неподвижно сидел на черном троне, неотрывно глядя на вошедших. Тот же взгляд, спокойный и пристальный, проникающий в скрытые мысли.
      Властелин Мрака, Зла и Лжи, чудовище с глазами, пылающими адским пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже адаманта, броню; чье слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила - ненависть, чья власть - ужас... Говорят, когда он идет, земля содрогается под его ногами. Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув ему в лицо...
      Они знали это. Они были готовы к этому. Но все, чему их учили, рассыпалось как песочный замок, и золотое шитье сказаний об отважных героях, превозмогших страх, принявших бой с Врагом, расползалось под пальцами истлевшей тканью. И не выдержал разум чудовищного несоответствия между тем, что знали и тем, что видели теперь. И затравленным зверем металась мысль, и единственным спасением от безумия было: все это ложь, наваждение, это не может быть правдой!
      Не замечая этого, они дрожали, как испуганные дети, заплутавшие в ночном лесу.
      Сидевший на троне чуть подался вперед, вглядываясь в вошедших; изуродованные руки впились в подлокотники трона, живым огнем боли и памяти горят Сильмариллы в высоком венце.
      Он ясно видел, кто перед ним. Видел и кольцо Бараира на руке Берена Кольцо Ученика, кольцо Мастера Гэлеона. Суть вещей была открыта ему: "Маленькая Лютиэнь, думаешь ли ты, что твоей магии довольно, чтобы закрыть мне глаза?"
      Он чуть заметно печально улыбнулся, и Лютиэнь вздрогнула. "Воистину, кто знает мысли Моргота и постиг мрачную бездну замыслов его? Что за чудовищное злодеяние задумал он? Какая зловещая усмешка..."
      Любовь сильнее страха смерти: Лютиэнь сжала маленькие кулачки и смело взглянула в лицо Врагу. С той же улыбкой тот сделал почти неуловимый жест рукой, и одеяние, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую мышь, соскользнуло с ее плеч - легко, как от ветра падает снег с ветвей юного деревца. Теперь она стояла перед троном в узком серебристом платье, и темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи. Мягкий мерцающий свет скрадывал запыленный обтрепанный подол платья, трогательно-неумело поставленные заплатки: она стояла словно отлитая из серебра маленькая статуэтка. Живым было только лицо - почти детское, беззащитно-вдохновенное.
      "Успокойся, я не причиню тебе зла... Если бы ты могла в это поверить, бедное дитя... Зачем же ты здесь? Нет, я вижу..."
      - Я - Лютиэнь, о Властелин Мрака. Я пришла, чтобы танцевать перед тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
      Черный Властелин молча кивнул.
      И Лютиэнь начала танец - медленный колдовской танец, рождающий музыку, подобную звону ручья или шелесту травы.
      Танец Луны, которого не помнил теперь никто. "Кольцо Гэлеона, танец Иэрне... Словно эхо иных судеб связало этих двоих... Странна судьба жестока память... И некуда бежать от нее..."
      Еще несколько мгновений смотрел он на Лютиэнь, потом прикрыл глаза. "Ведь я знаю, зачем вы здесь. Цена крови - свадебный дар, выкуп королю Тинголу. Плата за муки и смерть тех, кто любил друг друга, как любите вы. Бедные дети. Проклятый камень, за который сыновья Феанора готовы перегрызть горло... А на твоей руке, Берен - перстень казненного. И эта девочка - такая юная, такая красивая. Мои враги... Вы - мои враги, но разве я - враг вам? И что же мне делать с вами? Если бы я мог отдать вам камень... если бы мог объяснить... Но разве вы поверите мне, Врагу, Владыке Лжи? Что же делать, что?"
      А едва уловимая мелодия звучала все яснее, и теперь в нее вплетался голос Лютиэнь, и Властелин Тьмы до боли стиснул руки - узнав.
      Сознавала ли она сама, что поет? Ее глаза, казалось, не видят ничего, как глаза безумных пророков, что бродят среди Людей. Этой песни она не могла ни слышать, ни знать - и все же слышала: в шорохе крыльев птицы, в неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра, в шепоте осеннего дождя. И слова были иными - но это была та же песня, которую он узнал бы из тысяч. Человек поет так, лишь когда он один, и нет дела до того, что подумают о его песне другие. И девушке казалось - она одна, и вставали вокруг тысячелетние деревья, и низко-низко висели прозрачные капли звезд, отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными лилиями - как в тот, первый день, когда словно от долгого сна пробудилось ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала - недолог век их любви...
      И замер Берен - словно завороженный, слушал он голос возлюбленной, песню, что струилась перед глазами как светлый печальный сон. И безмолвным изваянием застыл на троне своем Властелин Тьмы.
      Он готов был взмолиться: не надо больше!.. Что ты делаешь, девочка... И - молчал.
      ...Родниковая вода у губ, резная деревянная чаша, хранящая тепло маленьких ладоней, бездонные печальные глаза, в которых он тогда не смог не посмел читать...
      "- Выпей воды, ты устал, Учитель...
      - Тысячи лет без сна...
      - Знаю, ведь я всегда рядом..."
      Спать... Уснуть... Он впервые почувствовал, что бесконечно устал. Железная корона гнула его голову к земле - так, словно вся тяжесть мира, все его заботы, страсти и тревоги были возложены на его чело.
      "Больно глазам, да? Опусти веки... вот так... Если бы ты мог уснуть..."
      Видение было настолько отчетливым, что он ощутил прикосновение легкой прохладной руки:
      "Вся тяжесть мира - на эти плечи... постарайся уснуть, Учитель... краткие мгновения покоя на бесконечном пути... Я возьму твою боль, спи... спи..."
      Черный Вала и сам не заметил, как соскользнул в сон, и милосердная Тьма - без мыслей, без сновидений - прохладным покровом одела его измученный мозг...
      ...Очнулся от того, что чья-то ледяная рука коснулась его лица. Он открыл глаза и вместе со зрением к нему вернулась боль. Правую скулу жгло так, словно к ней приложили раскаленное железо. И он вспомнил.
      Уже в полусне он встал с трона и сделал шаг вперед, но оступился и упал. Подняться не было сил. Не было сил даже открыть глаза. И, гася боль, забытье снизошло на него.
      Черная корона со звоном скатилась с его головы.
      И, шагнув к замершему у колонны Берену, Лютиэнь легко коснулась его плеча, пробудив от полусна-полугрезы. Достав из ножен клинок Ангрист, Человек разжал железные когти, державшие в короне один из Сильмариллов. И камень, ныне ставший поистине камнем Света, не обжег руку Смертного. Тогда подумал Берен, что сможет он унести из Ангбанда все три камня Феанора, наследие рода Финве; но, как видно, судьба оставшихся Сильмариллов была иной, и Берену не удалось осуществить задуманное. Со звоном сломался клинок - черное железо оказалось тверже - и острый обломок впился в лицо Валы. Тот застонал во сне, и, страшась его пробуждения, Берен и Лютиэнь бросились прочь...
      Минутой позже в зал вошел Гортхауэр.
      ...Он лежал в какой-то мучительно-неудобной беспомощной позе, и безумная мысль обожгла Майя: мертв?!. Гортхауэр рванулся к Мелькору, упал на колени, приподнял его.
      "Учитель, что с тобой... что с тобой?!"
      Мертвенно-бледное лицо залито кровью.
      Дрожащими руками Майя извлек из раны обломок клинка.
      "Кто посмел?.. что это, что же это..."
      Медленно расплывается багровое пятно на черных одеждах.
      "Такая маленькая рана... просто не может быть столько крови... Что с тобой сделали?!"
      Гортхауэр разорвал одежду на груди Учителя - и замер от ужаса.
      ...И раны тела его не заживали - таково было проклятие Эру и Манве. И раны души его не заживали - таково было проклятие его самого...
      Он не сразу понял, что не теперь были нанесены эти раны. Он стискивал зубы, пытаясь подавить бьющую его дрожь. "Что с тобой сделали, за что, будьте прокляты..."
      Никогда не говорил - никому. Забыли и те, кто знал. Ни стона, ни жалобы. "Воистину, всесилен ты, Крылатая Тьма. Вся боль Арды..."
      ...И раны тела его не заживали - таково было проклятие Эру и Манве...
      Перед глазами - огненная пелена. Майя опустил веки. Он медленно вел рукой над раной, не касаясь ее, но ладонь жгло так, словно положил руку на раскаленные угли.
      "Ничего, это ничего... сейчас все пройдет..."
      Открыл глаза.
      Сумел только - остановить кровь.
      ...И раны тела его не заживали...
      И Гортхауэр впервые испугался. Только теперь он до конца понял, как дорог ему Мелькор. Учитель. Единственный, кто понял и принял его. Разумом Гортхауэр знал: Мелькор - Вала, бессмертный Айну; но то, что знал, мучительно не соответствовало тому, что видел; и разрывалось от боли сердце Ученика. "Не умирай, не покидай меня, Учитель... не уходи, беспомощно шептал Гортхауэр. Он одной рукой обнял Мелькора, словно хотел защитить от чего-то, закрыть собой, и все пытался стереть кровь, заливающую изуродованное шрамами лицо. - Не уходи... Кровь твоя - на моих руках... Почему я не был с тобой, почему..."