Осада Азова

Голощапов говорил в дороге Горбуну:

– Экую важную кралю везем! Пылинка, а, видать, людям беды натворила немало.

– Кто ее знает. С виду – дите, – отвечал Горбун. – А что внутрях у нее – трудно разобрать. Сапожок махонький. Платьице легкое, детское. Ручки холеные, нежные, не переломить бы в дороге. Привезем порченую – в ответе будем.

– И то верно!

Конецпольская сидела в седле по-своему, по-пански, свесив ножки на одну сторону.

– Вы бы, пани, сели в седло по-нашему, мы ведь не на прогулку едем – путь далекий. Понамнете косточки, – сказал ей Горбун.

Конецпольская не ответила, только сжала тонкие губы и отвернулась…

– Ишь ты, спесивая! Ты ей добра желаешь, а она, вишь, нос воротит…

Васильев встретил Конецпольскую, спросил, хорошо ли доехала.

Она ответила нежным голосом:

– Догадываюсь, что меня не ждет здесь ласка. Я, правда, ни в чем не повинна и не знакома с донскими делами и обычаями…

– Дел на Дону много, – суховато сказал атаман, – сплелись дела и русские, и польские, да не по той статье, по которой следовало бы… А сейчас, пани, отведайте нашей рыбки. Потом Голощапов дведет вас в правую наугольную башню.

Конецпольскую посадили в правую башню…

Казачьи женки, ах, эти казачьи женки, пронюхали, что в Азов с особым бережением доставили неизвестно для чего четырех полячек. Пронюхали и все истолковали по-своему. Одна баба, не такого шибкого ума-разума, сказала соседкам:

– То дело непутевое. Знатных атаманов у нас на Дону четыре: Михаил Татаринов, Алеша Старой, Иван Каторжный да Наум Васильев. Не так ли?

– То верно! – сказали соседки.

– Кому понадобились в Азове четыре холеные полячки? Тут, бабоньки, дело нечистое. Позажирели атаманы, законы стали выносить, а сами свои законы нарушают: Мишке-де жена одна, Алешке – другая, Ивану Каторжному – третья. А Науму Васильеву, вдовцу, – четвертая. Нас по городкам пошлют, а сами тут с полячками блуд заведут. Для такой ли затеи многие складывали головы, брали город, крепили стены, ходили на кровавые битвы с турками?

– Верно! – сказала Ульяна Гнатьевна. – Для такого ли срама я тащилась за телегами на Белоозеро, с Белоозера брела в Москву, а из Москвы плелась на Дон, сына рожала? Ишь, придумали, каждому подавай бабу полячку! Не таковы мы, бабы, на Дону, чтоб спустить греховное дело! Мы и с атаманами управимся. Выволокем тех блудниц из наугольных башен и сами с ними расправимся. Так и будет…

Варвара сначала не поверила сплетне, стала совестить казачек, а потом и ей в душу закралось сомнение. «Михаил-де ездил в Москву, не спутался ли где в дороге с чужой бабой?.. С кем грех не бывает?..»

– Им, мужикам-то, – сказала Маланья, – веры нет, всё едино без обмана не проживут. А мы сидим тут на Дону, глядим, как пыль на дороге поднимается, не едет ли муженек, гадаем, глаза проглядываем… А они вишь что творят?..

– Да пропади он пропадом город Азов, камни серые, пропади стены крепкие…

Зашумело в горячих бабьих головах.

– А пойдем, – закричали казачки, – башни поразгромим, полячек за волосы повытащим и прибьем всех!

– Пойдем! – загалдели другие. – Чего ждать! Горя хлебать? Не любо!

– Пошли, бабы! Берите дреколье, бревна, расколотим двери в башнях. Пусть будет ведомо атаманам, что баба не последняя статья во всех делах воинских…

Мало-помалу к ночи в крепости разыгралось такое, что и придумать не придумаешь. Все восемьсот казачьих женок вооружились чем попало и пошли…

– В этой башне сидит Блин-Жолковская!

– А тут утаили Ядвигу астраханскую! Кому достанется?

– Кому? Кто больше всех ездил в Астрахань – Ивану Каторжному!

– Тут, бабоньки, – Констанция Конецпольская. Стало быть, прикончим бабу! Да баба-то с волосок. Не Старому ли назначена? Была ж у него до Ульяны Фатьма-тополина. Такая ему по нраву… Вот дьяволы!

И пошло гулять горячее дело по крепости. Казакам с бабами справиться было не под силу.

– Осатанели! В уме ли вы, бабы?! И откуда вам взбрело такое в голову?! – говорили им атаманы. – Остыньте, бабы… бабоньки!..

Где там! Кричат, с кулаками к носам казачьим лезут, за бороды хватают…

Бабы начали разбивать башенные ворота. Тогда к ним вышел Алексей Старой, заговорил:

– Нечистое дело делаете! Срам один! Вас взяли в Азов, как самых сметливых, а вы творите непотребное. И атаманы вам не атаманы, и казаки, выходит, одна блудня, и крепость вам не крепость. Готовы перетоптать все наше добро. В уме ли вы, окаянные?!

– Не верим, Алексей Иванович, – закричали бабы, – не то нам сказываешь! Почто понавезли сюда баб непутевых? Почто срам над нами учинили? Не вы тут будете атаманствовать, а мы! Не дозволим!

Вышел Иван Каторжный. А бабы ему:

– Атаман ты хорош и пригож, дел твоих много, знают о том и малые и старые. Но и тебе не покрыть позора своей славой. Сами рассудим! Кончилось дело атаманское, стало дело бабское!

Гудели улицы. Над башнями стоял гам, злобные крики.

– Дело государственное, но коль, вы все поставили в подозрение, завтра на Судейском поле тех баб из Астрахани, Казани, Черкасска судить будем открыто. Каждый волен будет сказать свое мнение. Атаманы ни в чем не повинные. Дело решится так, как ему должно решиться. Вину их вы все узнаете. Не горячитесь…

Но долго еще не могли уняться казачки, ломились толпами в тюрьму, бегали к воротам замка. И только атаман Черкашенин остановил их:

– Бывал я, милые бабочки, и в Казани, и в Астрахани, и в Москве, видел царей, битвы великие и малые, а такой злобной силы, что пороха сильнее, не видывал. С вами, хорошие бабоньки, такие дела делать можно, что и сам сатана ужаснется, прости меня бог! Гляжу на вас и думаю: придет турок, пушки поставит, корабли приплывут, янычары обступят, пороху под стены Азова пять тысяч бочек подкатят, а не взять турку Азова! А по какой статье? Да по такой! Поставим вас, бабоньки, на стены крепости вместо пушек, и делу конец – не взять таких баб ни одному неприятелю, ни одолеть!

Хохотом взорвалась толпа.

– Идите по домам! Опомнитесь, лютые!

– Ладно. Пойдем! Но завтра поглядим, как главный судья осудит блудниц. Осудит не по закону – и тебе, старому, вырвем бороду!

– Коль так, то я буду знать, что служил на Дону не попусту, – улыбнувшись, сказал Черкашенин. – Согласен, идите по домам…

Утром просторное Судейское поле заполнилось казачками.

Атаман Черкашенин спокойно сидел за столом. Есаулы Порошин и Зыбин – по бокам. Гришка Нечаев – за отдельным столом. Первой привели Марину Куницкую, Она шла, гордо выпятив грудь и глядя поверх голов.

Судейское поле загудело, зашумело…

Второй привели Ванду Блин-Жолковскую. Нарядную. Пышную. Синий бархат облегал полное, холеное тело.

Гул над полем усилился, пошел волнами.

Грудь полячки часто поднималась. Камни на перстнях сверкали острыми огоньками.

Привели астраханскую Ядвигу. Волосы гладко зачесаны, тонкие губы сжаты.

– У, старая тварь! Глазища-то! А задище-то! – гнев­но загалдели казачки.

Всех удивила Констанция Конецпольская.

Шляхетской спеси у нее не было. Держалась просто, с достоинством, смотрела прямо, и женщины, глядя на ее хрупкий, почти детский стан, пожалели даже непутевую полячку.

Одна сказала:

– И почто им, дьяволам, понадобилось такое дите?

На Судейском многолюдном поле, куда собрались все, кто жил в крепости, восстановилась полная тишина.

Только есаулы шуршали бумагами, перекладывая их с места на место.

Толпа напряженно ждала, когда поднимется старый, заслуженный атаман, войсковой судья, и объявит вину задержанных полячек.

Наконец атаман Черкашенин встал и медленно заговорил:

– Собрались мы, люди православные, чтобы учинить суд праведный над гонителями веры нашей, над лазутчиками вражьими, каковые умыслили подкоп под государство наше. Хотят они; как пауки, оплести войско Донское паутиной липкою, увести казаков в услужение королю польскому да иезуитам римским – оторвать нас от матери-родины.

Черкашенин замолк, обвел глазами толпу. Тихо было на Судейском поле. Внимательно слушали казаки и казачки своего атамана.

– Припоминайте, донцы, – продолжал он, – все запечатанные церкви, разоренные монастыри. Вспомните, как народ русский хоронили без исповеди и причастия, как дети умирали без крещения, как хоронили тела умерших – словно падаль везли. Припомните, сколько беды принесли народу нашему католические самозванцы да прислужники их. И пусть будет наш суд неподкупным и суровым.

Суд начался, и пристыженные бабы азовские узнали, для какой такой цели привезли в крепость и в чем тяжелая вина полячек. Иные из казачек крестились, приговаривая:

– Творец, нечистая сила, бес попутал, чуть из-за проклятых полячек крепость не снесли, мужиков своих не побили насмерть…

Узнали бабы, что Ядвига Жебжибовская распускала для смуты да для ссоры слухи, будто донские и запорожские казаки за хорошую цену не только Азов сдадут, а, изменив царю русскому, Польше во всем передадутся или туркам.

– А и ложь же! – закричали бабы и казаки.

Есаулы зачитали письма персидской вязи, турецкой, польской.

Из писем стало ясно, что поляки хотят распространиться по всей Руси, насадить всюду свою веру. Турки свое гнут – взять Азов. А полячки-лазутчицы, свои черные дела делая, и тем, и другим на руку играли…

Бабы первыми стали кричать:

– Сажать их на кол! На кол сажать!

Смага Чершенский подтвердил, что был в Астрахани, видел Жебжибовскую и получил от нее наказ установить связь с Мариной Куницкой, которой поручалось, не мешкая, отравить ядом всех знатных донских атаманов, дабы оставить войско без вожаков…

Загудело Судейское поле, заволновалось…

– На кол блудню! На кол! Блудню на кол! На кол!

Бабы ринулись к столу, вцепились в волосы лазутчицам. Перевернули стол, чернильницы опрокинули, скатерти сорвали, есаулов едва не побили и сказали главному судье:

– Теперь нам все ясно! Измена на Дону зародилась. Не посадишь лазутчиц на кол – бороду вырвем. А мы вам, казаки-атаманы, всегда будем верные женки. На кол чужих баб сажайте. За землю русскую не только вы, а и мы в ответе.

Еле оторвали казачек от пленниц.

Черкашенин сказал:

– Бабоньки! Не лиходействуйте, не шумите так, голова кругом идет!

– Пойдет! – закричали бабы. – Где яд, который у Марины в склянке сохраняется? Подавайте яд!

Аким Тетеря принес яд в склянке.

Варвара взяла склянку, подошла к Марине и сказала:

– Прими яд, гадюка. Искупи свои злодейства!..

Марина Куницкая отшатнулась, прикрыв лицо рукой, и сдавленным голосом проговорила:

– То не яд, то мазь для притираний. А я ни в чем не виновата перед вами…

– Прими свою мазь, – твердо повторила Варвара, – и тогда мы поверим, что ты жила у нас на Дону честно.

Марина мотала головой и твердила:

– Не виновата я. Знать никого не знаю, и никто мне такого наказа, чтоб атаманов травить, не давал.

– Удавить ее, подлую! – кричали бабы.

– Да подождите вы, – сдерживал их Черкашенин.

Спросили Ядвигу, Ванду да Констанцию, знают ли они Марину. Все трое сознались: знают.

Тогда бабы заявили главному судье Черкашенину:

– Законы выработали на Дону?

– Выработали, – сказал Черкашенин.

– Бабе, совершившей непристойное, что по закону следует?

– Бить на майдане три дня палками.

– Вот, – сказала Ульяна, – нас в Азове восемьсот женок, каждой женке по закону войска следует кажинный день бить изменницу и блудницу палкой.

– Верно, – сказал судья, подумав. – Три дня будете бить ее палками.

Тогда Марина шагнула вперед и сказала:

– Принимаю!.. Дайте склянку…

И приняла яд, с ненавидящими, злыми глазами, медленно присела на землю, будто отдыхая в полной тишине, и умерла, корчась в судорогах…

Изменника и польского лазутчика Ксенофонта Кидайшапку казнили в тот же день без сожаления. Его посадили в куль, набитый камнями, и бросили в Дон.

Трех лазутчиц – Ядвигу Жебжибовскую, Ванду Блин-Жолковскую и Констанцию Конецпольскую, – так как дело их до конца не раскрылось, порешили сослать в крепость неподалеку от городка Черкасска…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Черный голодный ворон, пролетев Кипчакскую степь, закружился недалеко от крепости, огляделся и опус­тился на землю. Вестовые казаки, сидевшие в засаде по степным курганам, заметили осторожный полет ворона и по давней примете насторожились.

Не к добру прилетел этот одинокий старый ворон. И сразу над одним курганом взлетела вверх казачья шап­ка, над другим, над третьим – «гляди-поглядывай!»

Не раз в эти места приходили крымские татары. Не раз возникали здесь жестокие битвы. Не раз налетал отсюда крымский хан Джан-бек Гирей, уводил большой русский полон к Бахчисараю.

Двадцать семь лет вели здесь казаки ответную набеговую войну с Джан-бек Гиреем, которого по-разному почитали князья в Крыму и султанские люди в Стамбуле. Джан-бек Гирея прозывали счастливым ханом: он вместе с нурадыном Азамат Гиреем дважды разорял и опусто­шал правобережную Украину, Подолию, Тарнополь и Львов. Хватал женок и девок, молодых ребят. Стариков и старух рубил саблями. Захватив великий полон, Джан-бек Гирей направлялся в Крым. Трудно было переправить множество людей через Днепр. Тогда крымский хан уничтожал почти весь – полон на берегу реки. Но и тут на каждого татарина приходилось по десять полоня­ников.

Джан-бек Гирея называли счастливым ханом за то, что он воевал Польшу, успешно ходил с войском против персидского шаха, разгромил кабардинского князя Шолоха, убил его брата и сына, выжег большие аулы. Переправлялся Джан-бек Гирей из Синопа Черным морем и в Малую Азию, но там потерял почти все свое войско, а войска у него было десять тысяч. «Счастливого» хана турецкий султан бранил самыми последними словами, называя его толстой бабой, вислоухим ослом, собачьей мордой, телячьей ногой.

И в Хотинской войне хан потерял войск немало, из-за того и ссора у него вышла с нурадыном Азамат Гиреем, который едва-едва не смахнул саблей голову «счастливому» хану.

Джан-бек Гирея не раз сменяли по воле султана другие ханы, но так как он был предан султану и его ближним людям, Амурат IV возвращал его на Крымское ханство, и тогда в знак особого усердия хан расправлялся с русскими послами, грабил их казну, а посольских людей распродавал в Карасу-базаре, Керчи, Кафе, Бахчисарае, хвастаясь: «Будут у меня еще русские посланники, я и с ними управлюсь, повелю им уши и носы обрезать, да так и отпущу к Москве. Я подберусь к Казани, Астрахани и верну их себе и с Терека выгоню всех поганых».

Еще Филарет Никитич просил султана заменить Джан-бек Гирея за его постоянные «неправды», говорил о том с турецким послом Фомой Кантакузиным, но Фома, соглашаясь с Филаретом, отвечал, что Джан-бек Гирей – опасный человек и его самого «съел бы за то, что он между двумя великими государствами о дружбе и любви хлопочет».

«Счастливый» крымский хан Джан-бек Гирей послушно следовал чужим советам, и в этом был его великий грех. Крымские мурзы говорили о нем, что он, старая баба, доверил все дела властному и злому человеку Бек-аге. «Велит Бек-ага хану стоять – и хан стоит, а велит хану сидеть – и хан сидит, и что Бек-ага ни велит хану делать, то хан и делает».

Джан-бек Гирей и его люди все свои неудачи всегда вымещали на посланниках. Велиша-мурза бил обухом топора посла Кологривова, драл его за бороду, а толмача Резепу порубил саблей, отчего тот через две недели умер. Толмача Дурова водили к хану, раздев донага и привязав к хвостам двух лошадей. Джан-бек Гирей ввел в правило: если татары поймали русского и тот в дороге по какой-либо причине умер, доказательством перед ханом, что русский был пойман, служили отрезанные уши.

Больше всех в этом злом деле отличался татарин Багильда-ага. Он привозил иногда с такой «охоты» в Бахчи­сарайский дворец по два десятка срезанных ушей. Среди татар он слыл героем, пока наконец как-то и сам, провинившись перед ханом, не лишился своих длинных ушей.

Багильда-ага имел неосторожность стоять возле дверей комнаты, недоступной для постороннего. Только хан приблизился к своей возлюбленной, только откинул ткань покрывала, густо усеянного жемчугом и драгоценными камнями, как за стеной что-то загремело. Это Багильда-ага нечаянно уронил кинжал на пол и тем ввел хана в сильнейший гнев.

– Как ты осмелился, ничтожный раб, явиться сюда незваным? – закричал хан, выйдя из потайной комнаты. – Ты хотел убить меня?

– Я оберегал твой покой, хан, – ответил Багильда-ага, склонившись.

– Лжешь, собака! – вскричал Джан-бек Гирей. – Твои уши слушают не то, что надо. Они мне не нужны… Ступай! Пускай их сейчас же отрежут.

Требование повелителя было исполнено.

Вскоре хан услышал негромкие завывания. Он позвал своих людей и велел им узнать, кто там словно ишак плачет.

– Багильда-ага, твой верный слуга и славный воин, – ответили вернувшиеся мурзы. Хан повелел позвать Багильда-агу. Тот робко вошел, бледный как полотно; голова обвязана окровавленными платками. Джан-бек Гирей гневно посмотрел на него.

– Ты еще смеешь плакать, как женщина? Тебе, ничтожный раб, следует радоваться той великой милости, которую я оказал, даровав тебе жизнь. Ты помешал мне… Ты доставил мне неприятность… Ступай прочь, негодный! – сказал хан…

Султан Амурат окончательно отстранил Джан-бек Гирея от ханства за его нерадение при взятии казаками Азова.

На смену ему султан прислал ханом Крыма Инайет Гирея, калгой при нем поставил Хусум Гирея, а нурадыном – Сеадет Гирея. Но Инайет Гирей не оправдал доверия султана. Он хотел стать ханом без султанской ласки и отказался исполнить приказ султана идти походом в Персию, под город Багдад. Этого ему султан Амурат, конечно, простить не мог. Багдад стоял у него поперек горла. Азов султан видел перед собою во сне и наяву.

В Крым от султана явились два злых султанских мстителя – сыновья князя Алея Мангитского Кутлуша и Маметша. Они подстерегли калгу Хусум Гирея и нурадына Сеадет Гирея на переправе в устье Днепра, против турецкого города Джан-Керменя, и с яростью спросили:

– Почто отложились вы от султана Амурата?

Хусум Гирей, гордость и жестокость которого были не­померны, ответил, что то не их дело, и отвернулся.

Кутлуша проколол Хусум Гирея саблей в спину так, что сабля вышла в брюхо, а Маметша спереди изрезал его грудь и умылся кровью, что считалось высшим наслаждением. Сеадет Гирей успел вскочить на коня и стал отбиваться саблей, но, увидев, что брат умер, спрыгнул с коня, упал, рыдая, на тело его и туг же был зарублен Кутлушей и Маметшей насмерть.

Крымским ханом султан Амурат объявил брата низложенного Джан-бек Гирея, не менее жестокого и грозного Бегадыр Гирея, а его двух младших братьев – Ислам Гирея и Сафат Гирея – сделал калгой и нурадыном.

Бегадыр Гирей объявил свергнутому хану:

– Куда хочешь иди, мне дела нет. Но в Крыму тебе делать нечего. А султан, если упросишь его, может тебя простить.

Без всяких пожитков, без семьи Инайет Гирей сел в Балаклаве на турецкий корабль и вскоре прибыл в Стамбул. В первый же день он отправился к султану, молил его, изворачивался, а тот только и сказал:

– Не с руки тебе было, ослу дурному, своровать у меня Крымское ханство, дно золотое. Отложился ты от царства Великой Порты. Отказал мне в помощи против персидского царя Сефи, собака дохлая, кобыла дряхлая, шакал вонючий. Нет тебе моей султанской милости!

И велел тут же, во дворце, удавить Инайет Гирея…

Бегадыр Гирей вскоре после прихода к власти казнил князя Петра Урусова и всех его людей, бросив их тела на ханском дворе. За что он казнил Петра Урусова, татарам не было ведомо. Но многие приближенные люди знали, что Урак-мурза Янарасланов, крещенный на Руси Петровым Урусовым, двадцать девять лет тому назад убил самозванца Лжедимитрия I. Боясь преследований и мести со стороны поляков и князей с боярами, он тайно бежал из Москвы к ногаям и стал при хане знатным человеком. Бегадыр Гирей сам не раз призывал его к себе и просил совета, как ему лучше поступить, чтобы поскорее захватить Азов.

Петр Урусов откровенно сказал хану: «Безнадежно брать Азов силой. Ты, хан, лучше набеги делай на Русь, тем и вынудишь сдачу города. Тем ты Азова не возьмешь, что придешь под крепость со всею силою. Мы николи и ничего Азову не сделаем. Пойди войною на Московское государство да постой в Руси осень-другую, и Азов отдадут тебе, и царскую казну, а в придачу получишь еще дорогие царские подарки. Я московские порядки знаю: я вырос в Москве. А будешь делать не так, то Азова у себя тебе, хан, не видать. Государь и казаки не отдадут его добром».

Хан, торопясь со взятием Азова, гневался на князя Урусова, с сердцем говорил, что он, Бегадыр Гирей, слушает султана и не может принять подобных советов.

Тем, кто выступал против похода под Азов, хан напоминал о судьбе крымских царей, оказавших неповиновение воле султана. «И я того не хочу, – говорил хан, – а велено идти под Азов, и я туда иду, хотя все мы там пропадем». Перед глазами Бегадыр Гирея была недавняя гибель хана Инайет Гирея.

Хану говорили князья и мурзы, что-де татарину под городом нечего делать, не городоимцы-де мы. Нам хотя худой деревянный городишко поставь, и то ничего нам с ним не сделать, а Азов – город каменный.

Князь Петр Урусов другое говорил:

«Вы похваляетесь Азов взять, да только не быть тому. Вы только украинских мужиков, жен их да детей из-под овинов волочите, и то приходите украдкой и обманом в безлюдное время, как приходил нурадын Мубарек Гирей царевич, когда русские ратные люди находились на службе под Смоленском».

Не нравилось то все Бегадыр Гирею.

Он хитровато призвал к себе Петра Урусова «для совета». Тот явился во дворец, и хан одним мановением руки приказал уничтожить его, потомка знаменитого военачальника в службе Тамерлана, Едигей Мангита, впоследствии владетельного князя ногайского.

В ту же ночь Бегадыр Гирей порубил мансуровских мурз, детей порубил в пеленках, улусы пожег и повелел всех беременных жен мансуровских, ногаевских мурз, которых захватил в плен, взять под арест «за пристава», чтобы узнать, «что они родят, мужеск ли пол или женск», чтобы затем уничтожить все вновь родившееся мужское поколение.

Бегадыр Гирей много перенял от братца – Джан-бек Гирея.

В Крыму были убиты два сына Петра Урусова.

Тщеславный и гордый Бегадыр Гирей домогался Азова.

– Положу я к ногам султана крепкий Азов-город, – с горячностью говорил Бегадыр Гирей…

* * *

Эта ночь прошла на Дону тихо. Нигде ни шороха, ни стука. На сторожевых курганах казаки пристально вглядывались в темноту. Нигде ничего не было слышно и видно.

Но лишь появились первые, самые ранние блики зари, казаки вдруг услышали далеко в степи знакомый звук – бой барабана единой палкой! По этому сигналу кони, ты­сячи коней, поднялись с земли, отряхнулись, зафыркали.

Татары окружили приученных к тихим ночлегам коней, облепили их словно саранча.

На сторожевых курганах казаки зажгли в сторону Азова предупреждающие огни. И там ударили в набат-колокол, грохнула вестовая пушка.

Прошел час, и в татарском несметном стане затрубил рог по-московски, как бы возвещая начало охоты.

Татары, тысяч сорок, быстро вскочили в седла. Знаменщики вышли с черными и червонными знаменами вперед. Бегадыр Гирей сидел гордо на золотистом коне впереди главного татарского полка. Взор хана был грозно устремлен на крепость.

Заиграл рожок, и татары двинулись к Азову открытой степью. За Бегадыр Гиреем, калгой Ислам Гиреем и нурадыном Сафат Гиреем развевались четыре татарских знамени: одно – красное с желтой китайкой, другое – черное с белой китайкой, третье – белой китайки с зелеными концами и черным конским хвостом, четвертое знамя было красное китайковое с золотым яблоком, писано по нему золотыми буквами по-арабски. Смысл этого знамени был особый, – если берет его с собой хан, то, значит, решил смело войти в чужую землю и разорить ее до основания.

За ханом вели десяток хорошо оседланных коней, связанных хвостами. За царевичами вели по пяти коней, тоже оседланных и связанных хвостами. У простых татар в запасе было по одному, по два коня.

За татарским войском волокли десять полевых пушек с необходимыми запасами… Войско – в бараньих шапках, в вывороченных шубах, в шерстяном одеянии. А дальше, позади, поскрипывали арбы. В них были впряжены высокие двугорбые облезлые верблюды, буйволы – везли боч­ки с пресной водой, с кобыльим молоком, с припасами.

В крепости еще раз грохнула главная вестовая пушка, и все казачье войско во главе с Михаилом Татариновым заняло боевые места.

В одиннадцати башнях все изготовились. Пушки наведены, ядра возле них уложены, запалы готовы.

Михаил Татаринов стоял на стене и зорко следил за движением татарского войска. Такого большого прихода давно не было. Со сторожевых курганов стали постреливать в одиночку, потом выстрелы посыпались чаще и чаще. С седел свалилось уже немало татар, но войско продолжало двигаться. Бегадыр Гирей въехал с калгой и нурадыном на самый высокий курган, войско остановилось у его подножия.

Татаринов велел изготовить запалы. Запалы задымились. В это время в татарском стане выбросили белый флаг.

– Не сдаются ли? – сказал Татаринов. – Или хит­рят?

Запалы потушили. Возле Бегадыр Гирея появились три человека с белыми флагами. Они направились к крепости.

– А встретить их! – сказали атаманы.

Встретить вышли Алексей Старой, Михаил Татаринов, Иван Каторжный. С татарской стороны пришли послы крымского хана: Кеземрат Улак-ага и ногайские мурзы – Солтанаш-мурза и Оллуват-мурза. Послы заговорили по-татарски. Все три атамана татарский язык хорошо знали, но промолчали. Толмачи перевели:

– Крымский хан Бегадыр Гирей просит казаков вернуть ему Азов.

– А вы наперво объявите нам, который хан стоит у вас во главе войска?

– Бегадыр Гирей, – заявил Кеземрат-ага.

– А те двое? – спросил Татаринов.

– Его братья – Ислам Гирей и Сафат Гирей.

– А почто же к нам не приехал сам хан ваш Бегадыр Гирей? – спросил Старой.

– То было бы не по чину. Он может бывать на таких встречах только с равными себе. Вы-то не цари же!..

– Мы-то не цари. Мы атаманы, – сказал Татари­нов. – Но с нами наш русский царь ведет беседу запросто. А ваш, ишь ты, гордыня…

– А почто ж он не послал к нам братьев своих? Боится? – спросил Алексей Старой.

– Крымскому хану бояться некого, – отвечали татарские послы.

– Да нет, боится, – сказал Старой. – Почто ваш Сафат Гирей творил дикое зло в украинских городах? Деревни многие пожег, людей несчетно побил, многих в полон поволок да хвастался: увел-де я сорок тысяч полона русского, хлеб пожег, посады разорил, скот угнал… То не забылось нами…

– То было вам за ваше азовское взятие! – отвечали послы хана.

– Да лжете! А до азовского взятия вы не ходили непрестанно воровать и опустошать Русь да наши казачьи городки?

– То делалось вольными, лихими татарами, – отвеча­ли послы.

– Вы все вольные, лихие, – сказал Татаринов, – уши резать посланникам, брить бороды и усы казакам, баб наших в полон вести да продавать…

– О том нам не велено вести речи. То будет особая статья. Татары гораздо тужат об Азове… Пропало у нас ни мало ни много: треть всего государства; и простор, и воля в степи – все у нас отнято…

– О том мы и радели и старались как могли, – сказал Каторжный, – к тому и думка у нас была… Волю вы взяли больно широкую – торговать живым товаром.

– Да то и вы делаете, – говорили послы, – продаете вы турчанок, татарок, в жены их себе берете. И слова ваши все пустые… О деле говорите нам, атаманы…

– О каком же деле?

– Азов отдайте хану!

– Ишь ты, облакомились… – сказал Каторжный засмеявшись. – Сукины вы дети! Да мы помрем все, а Азова-города никому отдавать не будем. И одной кирпичины, и одного камня лущеного с крепостной стены не снимем! А возьмем еще себе в придачу к Азову-городу ваши крепости: Керчь, Кафу, Тамань, Темрюк; развалим ваш Перекоп, то наша давняя думка, – а если дело сладится, заберем еще Синоп, Трапезонд, доберемся до Стамбула и найдем, даже в утробе матери, вашего султана Амурата. Мы ему все припомним…

– Зачем же так нехорошо говорить, – стали сокрушаться послы, – мы здесь по мирному делу от хана, а не для драки с вами посланы.

– Нам и побраниться не грех в такую пору, – в шутку сказал Алексей Старой. – Но только знайте и хану то передайте: ваши головы наполнят доверху крепостные рвы, а города вам не видать как ушей своих. Идите, скажите хану, пускай он сам едет сюда, ему мы дурна не сделаем, уши не срежем, а говорить с ним, если захочет, будем… Нам есть что сказать…

Послы и толмачи татарские вернулись к Бегадыр Ги­рею, передали ему слова атаманов…

– Пойдите, собаки, – заявил хан своим послам, зло дернув поводья, – скажите атаманам, что я буду нещадно разорять Русь, жечь казачьи городки беспрестанно и до тех пор, пока казаки не покинут нашей крепости. Они лишили нас выгодной торговли, стали в нашем горле камнем. Я буду громить их по всем дорогам, лазам и перелазам, буду истреблять проезжающих в Азов для торга купцов, барышников… Я не дам им коней татарских покупать. Я закрою им путь в Москву!..

Послы и толмачи прибежали потные и красные к поджидавшим их атаманам и изложили гневное и горячее желание Бегадыр Гирея – иметь Азов.

– Не будет того! – сказали атаманы. – Не так мы слабы в воинском деле, как то думает хан. У нас хватит для него свинца и пороха…

Послы побежали обратно. Хан, услышав их сообщение, еще сильнее задергал поводья и закричал: