Осада Азова

– К чему ты это? Не о моей ли смерти заговорил? Не рано ли?

– О, помилуй меня, великий и великолепнейший!.. Тебе на земной поверхности жить вечно. Тебе, славнейшему, аллах продлит драгоценную жизнь и будет наслаждаться твоими делами, хотя стих Корана и гласит, что «мы принадлежим богу и возвращаемся к богу»…

Все стоявшие в зале выслушали стихи Корана неодобрительно. Эти священные слова, по их мнению, были сказаны не к месту. И не к добру. Не хитрит ли в своих странных нравоучениях верховный визирь? К чему под­водит?

Пошептались между собою, перевели свои взгляды на султана, который бегал от стены к стене, отщипывая от своего платья зерна жемчуга и бросая их в стороны…

Верховный визирь сказал смелее:

– Один бог вечен!

И хотя эти слова тоже были записаны в Коране, они еще подлили масла в огонь. Султан затрясся от бешенства и гневно закричал:

– Он, старая ящерица, изучил стихи Корана лишь для того, чтобы приготовить мне хоошее место в черной могиле! Где же ты, дохлый индюк, приготовил мне черную могилу? Говори живее, я дал слово – казнить тебя не стану! Я только сожгу твою длинную бороду на ярком костре: Говори! – закричал он, подскочил к визирю и впился огненными глазами в его глаза.

– Высочайший, великолепнейший, всех султанов сильнейший… я не боюсь твоих угроз. Служил я тебе со всей совестью, – сказал верховный визирь. – Она чиста, как утренняя роса, как первый луч солнца. Я не боюсь тебя, сильный и гордый завоеватель. Напрасно ты позоришь перед всеми мою старую голову… Я недостоин твоих оскорблений. Будь милостив к рабу своему. Магомет предупредил, что «гордых и высокомерных не любит господь»! К чему твой гнев и угрозы? Секи ятаганом голову – мне легче будет… Зачем торопливость?.. Сегодня день твоей славы. Победителю в такое время можно и должно послушать справедливые речи, хотя бы они ему были и неприятны.

В тронном зале были поражены его словами.

«Неужели старому паше надоело носить голову на плечах? Разве такие изречения могут охладить пыл и гнев молодого султана?»

Но султан сказал:

– Мой гнев не расплавит железа. Он не может остановить движения вселенной. Но я допытаюсь…

– Повелевай! – указал визирь.

– Открой мне все, о чем ты думаешь…

– Кизи-султане писала тебе в Багдад, чтобы ты был осторожен с чужестранками?

– Писала, – сказал султан, насторожившись. – Я был осторожен. В Багдаде я велел казнить прекрасную Айше – благоухающий цветок из цветника жизни. Она была как роза. Ее стан был тонок и гибок. Голос певуч и нежен. А в черных лучистых глазах был океан любви и счастья. Она была лазутчицей… И я казнил ее.

– А как же ты поступишь со своей возлюбленной Уджан?! – спросил верховный визирь, прищурив глаз и потирая руки. – Разве твоя матушка Кизи-султане не успела еще сообщить тебе, что эта змея с кошачьими глазами, с ковыльными волосами, которую, что лепесток, лелеяли и сохраняли в гареме, задумала такое… пророк в гробу перевернулся бы! Мы празднуем издалека твою победу, пьем вино и веселимся, а она, зеленая гадюка, с помощью армянки Лютры из твоего же гарема, тем временем подговорила стражу, перепоила всех, зажгла семь факелов, обозначающих число холмов Стамбула, и двинулась к главному арсеналу, чтобы взорвать запасы пороха…

– Этого не может быть! – вскричал султан. – Что слышу я! Гюзель Уджан! Моя прекрасная Уджан! Ты лжец! Ты сатана! Ты смеешься надо мной, – захлебываясь от раздражения, говорил султан. – Сколько ты, старый осел, хочешь за эту ложь?

– За эту ложь я хочу отдать свою голову, – сказал верховный визирь, – если это окажется ложью…

– Подожди, подожди! – сказал султан тише. – Я поступлю с тобой так, как будет угодно аллаху.

– Поступай со мной как хочешь, но прежде спроси у всех, правду ли я сказал?

Султан повернулся в зал, потребовал грозно:

– Поклянитесь мне семью башнями и трижды святым именем аллаха, что все это так!

В знак согласия все стали клятвенно кивать головами.

Султан вихрем сорвался с места, оставив на троне корону, хлопнул дверью так, словно громом ударило, и бросился в гарем.

Высокий евнух в длинном одеянии, с птичьим носом, с едва заметными зрачками мутных глаз, открыл крепкие двери.

Султан вбежал и остановился, ища злыми, огненными глазами ту, ради которой пришел сюда.

Женщины затаились, почувствовав недоброе.

– Уджан! Поди сюда! – сказал он задыхаясь.

Подошла тонкая Уджан. Глаза ее нежно светились. Волосы цвета ковыля спускались на смуглые плечи. Она была в зеленом халате, подвязанном красной шелковой лентой. Сандалии из сафьяна были едва видны.

Верховный визирь сказал неправду, что она зеленая гадюка, что она змея, что у нее глаза кошачьи… Нет, Уджан была совсем не такой. Она была хороша и свежа как роза.

– Где Лютра, армянская княжна? – спросил султан.

– Ее вчера казнили, – тихо ответила Уджан, опуская лучистые глаза.

– Верно ли, – грозно спросил султан, – что ты, Уджан, ушла из гарема, обманув евнухов?

Уджан сказала:

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с княжной Лютрой подговорила стражу дворца?

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с Лютрой пошла к пороховым складам арсенала с семью большими факелами?

– Верно, мой повелитель…

– Какая же цель толкнула тебя на такое злодейство?

Тут она гордо подняла голову и сказала:

– Я персиянка! Мне душно в твоей стране, в твоем гареме.

Султан покачнулся, но высокий евнух поддержал его.

– Честь моя во имя моей страны требовала сделать это, – сказала она.

– Змея! – закричал султан, вытаращив глаза, налившиеся кровью, и отшвырнул ее, словно пушинку, в глубь просторной комнаты. Сжав кулаки, Амурат хотел было наброситься на нее и тут же прирезать кинжалом, но раздумал. Такой смерти ей будет мало! Он умертвит ее по древнему обычаю. На то ведь есть особая статья закона… Есть особое окно…

– Палач! Эй, вислоухий евнух! Зови Джафара!

На пороге остановился огромный человек в черных коротких штанах и в красной рубахе с рукавами по локоть, с подобострастной улыбкой на широком, скуластом лице. То был палач Джафар.

– Турция, – сказал султан, – никогда не станет мириться с коварными преступниками. Неси, Джафар, мешок!

Принесли узкий кожаный мешок, сшитый из козьих шкур.

Султан повелительно указал рукой. Джафар поднял с ковра Уджан и сунул ее, юную и легкую, в мешок, который он придерживал другой рукой.

– Черную кошку!

Все женщины вскрикнули, разбежались по углам, закрывая руками лица.

В придворной тюрьме для такой пытки держали черных кошек-пантер. Черную кошку с зелеными глазами принесли скоро и кинули ее, шипящую и царапающуюся, в тот же козий мешок. Джафар расплылся в довольной улыбке…

– Несите змею! – прохрипел ополоумевший султан.

Из змеиной клетки принесли ядовитую гремучую змею. Ее держали за голову клещами. Змея извивалась, высовывая длинный раздвоенный язык. Джафар, оскалив белые зубы, ловко опустил эту мерзкую сильную гадину в мешок. Не торопясь он завязал горловину мешка тонким сыромятным ремнем, поднял одной рукой ношу и прошелся с нею перед смертельно перепуганными женщинами, словно говоря: «Вот так будут поступать с каждой, кто осмелится совершить предатель­ство».

– Другим неповадно будет, – мрачно сказал султан. – А дальше, Джафар, ты знаешь сам, что надо делать.

Это не только Джафар знал. Все знали, что в одной из комнат гарема в стене есть четырехугольное отверстие, из которого спускается до самого моря покатая скользкая доска. Отсюда придворный палач Джафар уже сколько раз скатывал вниз мешки с провинившимися султанскими женами.

Женщины тихо и горько плакали…

Не потому ли такой глубокой грустью веет от этих старинных турецких дворцов и зданий, от стройных вековых кипарисов, от всего этого жестокого и сказочного мира, готового, как призрак, рассеяться в тумане страшного прошлого…

Сановники, паши и военачальники ждали султана. Он вернулся злой, с воспаленными желтыми глазами, с почерневшим, осунувшимся лицом.

– Тебе, – сказал он верховному визирю, – последует мое вознаграждение. Ты оказался прав. Пороховые погреба могли быть взорванными, и все мы были бы без боевой казны. Я стану почитать тебя, Аззем-Мустафа, как верного и близкого друга, буду оказывать тебе свою ласку и всякое внимание.

– Благодарю тебя, мой великий господин и повелитель, за оказанную милость. Я делал только то, что должен был делать каждый турок, любящий свою империю… – Мустафа-паша елейно заулыбался.

– А теперь, – сказал султан, вздохнув, – отпразднуем нашу победу.

Аззем Мустафа-паша сказал, что по воле Кизи-султане для знатных особ все приготовлено во дворце.

– Нет, – сказал султан, – не будет по воле Кизи-султане. Будет все по моей воле. Чтобы достойно отпраздновать победу, Магомет Второй устроил пир для всей армии на холмах Кассым-паши[9]. И я велю тебе, верховный ви­зирь Аззем Мустафа, собрать всю стамбульскую армию, матросов султанского флота, сановников, визирей, пашей, мулл и почитающих власть людей из городов и ближних селений на холмах Кассым-паши. Перед нами будет город, Золотой Рог, море, холмы, а над нами будут светиться большие яркие звезды. Великий Магомет тогда, на холмах Кассым-паши, сам разносил своим воинам блюда и фрукты, сам наливал им в заздравные чаши вино, сам бил в литавры, играл на трубе, бил палочками в барабан и сам пел песни. Я хочу сделать то же самое. Когда Магомету говорили на пиру, жалея его: «Оставь это, султан, тебе не по чину подносить блюда и фрукты воинам, и не при твоей власти унижать себя перед про­стонародьем», – он отвечал словами пророка: «Господин народа тот, кто служит ему!» Я сделаю то же самое.

– Быть по-твоему, – сказали все стоявшие в зале.

На холмах Кассым-паши собралась высшая и малая турецкая знать, пришли воины, купцы, крестьяне. К заходу солнца холмы кишели людьми, как самый большой базар, освещенный тысячами горящих жаровен, факелов и костров, разведенных в неглубоких ямах. Рядами выстроились войска и пушки с открытыми жерлами. На вершину Кассым-паши на белых осликах привезли бочонки с самыми дорогими винами. Верховный визирь распорядился заранее откупорить их, чтобы угощать в честь победы всех присутствующих.

В час заката солнца, когда упал на землю его последний луч, грянули пушечные залпы батарей с азиатского и с европейского берегов, которые по старой традиции каждый день салютовали, провожая дневное светило. И когда огненное пламя заходящего солнца упало вниз и ударилось о зеркальную поверхность Черного моря, краски его заиграли, переливаясь всевозможными оттенками – темно-синими, ярко-пурпурными, зелеными, фиолетовыми… Последние искры заката гасли в море.

Пир был на славу. Песни понеслись над Золотым Рогом, над Стамбулом. Они раздавались все громче и громче. Гремели пушки после каждой чарки вина, выпитого султаном из бычьего рога. Флейты играли не умолкая. Барабаны гремели громом, а плясуны в пьяном угаре никак не могли остановиться. Все гудело, шумело, светилось, а вино лилось рекой… Султан Амурат обходил ряды войск, сам наливал в заздравные чаши, подносил воинам фрукты на золотых блюдах, поздравлял военачальников, награждал землями, чинами, дарил многим дворцовые угодья, пел песни.

Верховный визирь подливал и подливал вино в золотую чашу Амурата. Он клялся султану в вечной любви и дружбе и заверял его, что скорее под его ногами рухнет земля Стамбула, чем он, старый раб, изменит своему властелину.

Султан пил и пил. Пил много и, покачиваясь, говорил:

– Завоюю Русь! Завоюю Москву! Для этого у нас все реки, дороги, и город Москва, и посад Коломна вычерчены на бумаге. Разорю Персию! Покорю Индию! В Стамбуле сойдутся все пути, и я буду держать в своих руках Европу и Азию! Мы будем торговать тканями, коврами, драгоценными камнями. Соберу я со всех стран тысячи кузнецов, каменщиков, плотников, соберу в Стамбуле лучших выдумщиков, строителей и построю в своей империи такие города, каких нет во всем мире.

Верховный визирь, тоже покачиваясь, оглядывался вокруг, осторожно наливая в чашу султана янтарное кипрское вино.

– Богатства твои, – говорил он, – будут неисчислимы, успехи твоего оружия и счастье твоего народа будут бесконечны.

Дервиши своими дикими криками, воплями и пронзительным воем заглушали бой барабанов. Верховный визирь Аззем Мустафа шептал султану слова из Корана:

– Человек умирает только по воле божьей, в особой книге вписан заранее срок его жизни.

Горожане Стамбула, Галаты, Перы и Скутари, ближние и дальние жители предместий, дворцовая и даже крепостная стража пили даровое вино, сытно ели, пели, плясали, веселились и плакали. Дорогим вином поили всех ученых слонов, белых осликов, безобразных верблю­дов.

Султан Амурат не слушал визиря. Подняв наполнен­ную чашу, он говорил:

– Азов моим будет непременно! Астрахань моя будет! Казань моя будет! Вся Русь будет моей!

– Аллах милостив! – говорил, хитря, визирь. – Я всегда молился о твоем благополучии, о великий султан, и предрекаю тебе новые счастливые победы.

А кругом шумел и буйствовал хмельной пир.

И вдруг далеко за полночь на Топ-хане взорвался по­роховой погреб. Все взоры устремились к арсеналу. Раздался еще один взрыв. Еще!

На лицах людей застыл холодный ужас. Дворцы, постройки, царские конюшни Текир-сарая, дворцы и дома придворных, султанский гарем – все облизывали зловещие языки медного пламени. Слышались крики:

– Янгон-вар![10]

Земля под ногами заметно покачивалась, но кто мог подумать, что в Стамбуле сейчас происходит землетрясение!

– Янгон-вар! Янгон-вар! – слышалось повсюду, и люди бежали густыми толпами к дворцам султана, чтобы потушить огонь.

В то же время в Золотом Роге вырвался к небу черный столб дыма выше всех корабельных мачт, затем огненным жезлом воткнулся в небо столб огня и прогрохотал новый взрыв. Это взорвался испанский пиратский корабль «Пакита», который вчера только доставил порох и не успел разгрузиться.

Раздались голоса:

– Каюкхане янгон-вар![11]

Пристань горела буйно. Пылающая «Пакита» быстро оседала в воду, а рядом горели другие корабли. Некоторые спешили отчалить от пристани, отходили в глубь моря, но сильный всепожирающий огонь, раздуваемый легким ветерком, охватывал их, и корабли вспыхивали подобно факелам.

Войска начали тушить пожары. Военачальники метались, отдавая приказы.

Верховный визирь немедленно бросился к дворцам, опалил бороду, но все же спас свои главные сокровища.

Султан Амурат словно в бесчувствии сидел на ковре, поджав ноги, не понимая, что случилось. Кизи-султане и близкие люди старались привести его в себя.

Наконец Амурат поднялся с места, воздел руки к небу и с тяжелым вздохом сказал:

– Человек умирает только по воле божьей – так говорил мне Аззем Мустафа. В особой книге каждому вписан заранее срок его жизни!

Сказал и, корчась в судорогах, скончался. Кизи-султане упала ему на грудь и зарыдала, не видя того, что творилось вокруг:

– Он отравлен! Горе мне! Всё умирает тут!

Верховный визирь подошел к султанше:

– Он мертв! Стамбул горит! Но не должно же сгореть на кострах чужой ненависти наше счастье…

– Чего ты хочешь, Аззем? – едва произнесла Кизи-султане.

– Власти! – сказал он. – Народ требует султана. Султана у нас нет! Есть только юродивый Ибрагим. Но можно ли допустить Ибрагима, сына твоего, к власти?

– Чего ты хочешь? – спросила еще раз обессиленная Кизи-султане.

– Власти! – грозно сказал старый Аззем Мустафа.

– Не ты ли возьмешь ее?

– Я, – сказал Аззем Мустафа. – Я обжег на пожаре свою бороду. Я служил верно тебе, твоему сыну, империи! Только я могу взять в свои руки власть султана!

– Что же ты хочешь делать? – спросила Кизи-султане.

– Бежать к тюрьме, удавить Ибрагима и объявить, что отныне султаном Оттоманской империи будет Аззем Мустафа-паша!

– Ты подлый человек, Аззем! Подумай! Соблазнишься ли ты кровью еще одного моего сына?

– Кизи-султане, мы вместе будем править нашей империей…

– Нет! – сказала Кизи-султане. – Так не будет! Мы сохраним жизнь слабоумному Ибрагиму. Мы провозгласим султаном Турции его!

Аззем Мустафа в эту минуту мог бы удавить не толь­ко Ибрагима, но и его мать, Кизи-султане, лишь бы ему одному безраздельно править страной.

Но, подумав, он согласился с умной султанской матерью.

– Янычары и спахи кричат, разве ты не слышишь? Они хотят Ибрагима! – сказала она. – Ведь ты не пойдешь против них?

Толпы народа хлынули к дворцовой тюрьме. Они кри­чали:

– Султан Ибрагим! Султан Ибрагим!

Они разбили двери тюрьмы, и перед ними предстал трясущийся, грязный, заросший бородой Ибрагим. Он приготовился к смерти.

– Чем жить, как жил я при брате моем, султане Амурате, лучше умереть! – сказал Ибрагим.

А толпы народа кричали:

– Царь царей! Султан султанов! Народ повелевает тебе быть султаном…

Но Ибрагим все еще не верил в свое избавление.

– Быть тебе султаном! Мы опояшем тебя саблей Османа…

Ибрагиму сделалось дурно, и он упал на пол холодной тюрьмы.

Так Ибрагима провозгласили султаном…

В это же время одинокая казачья чайка во главе с отважным атаманом Осипом Петровичем Петровым, есаулами Иваном Зыбиным и Федором Порошиным, казаком Левкой Карповым и другими славными и храбрыми казаками вышла незамеченной из Золотого Рога в открытое Черное море.

ОСАДА АЗОВА

Хоть мало нас, но мы – славяне!

Удар наш меток и тяжел!

Н. М. Языков

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вольный город Азов с каждым днем становился строже и строже. По берегам рек, мелководных заводей, по рыжевато-зеленым балкам, по сухим степям и камышникам жгли траву, чтобы туркам и татарам не достался корм для скоти­ны. Дымом заволакивалось высокое небо, покрывались смрадом реки. Бурыми тучами дым медленно тянулся к Азовскому морю, а дальше, подхваченный ветром, устремлялся к берегам Черного моря. Сухая трава горела и потрескивала, тонкие стебли ее быстро скручивались, чернели, превращались в красные нити и, сгорев, оседали серым пеплом на горячую, дышащую, накаленную зноем землю… На Дону знали, что в Стамбуле недавно случился пожар, произошло большое землетрясение, взорвались пороховые по­греба, что на холмах Кассым-паши скончался отравленный ядом султан Амурат и тогда на царском дворе восстали янычары и возвели на престол Ибрагима.

На Дону знали, что многочисленное турецкое войско, которое четыре года готовилось к походу под Азов, ждет только приказа.

Атаманы и казаки были уверены, что задержка с большим походом не будет долгой, а потому деятельно готовились к обороне. Неожиданно в городках Черкасском, Манычском, Медведицком многие казаки ослушались атаманов и не признали приговора войска, с бранью порвали азовские грамотки-челобитья, облыжно заявляя: нам-де и своей земли для всех хватит, а крепости вашей Азова нам не надобно!

Смута в войске, что ржа, разъедает не только железо, а души.

«Чего ж с ними делать? – рассуждали атаманы. – Оставить смутьянов на воле? Держать в тюрьме? Самим себе готовить измену? Загубить дело всей жизни?.. Нет! Не бывать этому!» И атаманы, недолго думая, навели военный порядок: порубили смутьянам головы, без всякого суда отсекли одним руки, других живыми засунули в куль да кинули в воду, иных подвесили на якорях за ребро… «Азов вам не надобен, и ваши дурные головы не надобны нам…» Буйство и самовольство улеглось, и все казаки пристали к общему великому делу защиты земли русской.

Кто плывет против течения, тот легко может утонуть. Не повиновался гордый и спесивый, не захотел идти к донским казакам на помощь астраханский воевода Федор Волынский. Казаки и атаманы очернили его перед царем, настояли на том, чтоб воеводу, пока не поздно, пока дело горячее не разыгралось, изгнали из Астрахани. Царю не хотелось изгонять боярина Федора Васильевича Волынского, да все-таки изгнал и посадил на его место воеводой Никиту Одоевского. Правда, царь Михаил Федорович, чтоб чтили и уважали его все, в том числе и беспокой­ные донцы, отметил Никиту Одоевского в день именин своей дочери Татьяны Михайловны подарком – пожаловал царской, шитой золотом шубой на соболях за астраханскую службу, которой Одоевский еще и не нес, и назвал Никиту астраханским наместником. А какую пользу принесет Дону боярин Никита Федорович Одоевский, у которого в прошлом холопом был есаул Федор Порошин, казаки не ведали.

Одоевских донские казаки хорошо знали. Да и на Руси их все знали: Одоевский Большой управлял Новгородом, присягнул шведскому королю Карлу-Филиппу, был взят шведами в плен и там в Стокгольме скончался. Мать Никиты, Агафья Игнатьевна, была из рода Татищевых. Женился Никита на Евдокии Федоровне Шереметевой, был стольником у царя. Царь жаловал его кубками серебряными с крышками, дарил ему бархат, атлас лазоревый, много соболей. И все подарки от царя привозили Никите Одоевскому на подворье.

Никита в долгу перед царем не оставался, – он подносил в дар царю сулеи из китайской яшмы с бирюзовыми камешками в гнездах, сабли дарил дамасские, до­рогие шубы, шапки, персидских коней. Хитер был Никита Одоевский, пронырлив. Всяк подьячий, как говорили в старину, любит принос горячий. Но Никиту Одоевского казаки предупредили сразу. «Прирежем, прибьем, на якоре повесим, – говорили они, – ежели ты не будешь в дружбе с нами, с донскими казаками, не будешь с нами в высокой любви и в одном сообществе. Нам от тебя, Никита, не так много надобно: хлеб не гнилой, соль чистую, порох сухой, добрый свинец. А туго нам станет, нужна и сабля острая, и смелые стрельцы, царской службы люди!»

Нелегко было в такую пору атаманам. Люди, предчувствуя смерть и бурю военную, стали потиху да помалу разбредаться в разные стороны. Побрели кто куда мог: в Казань, в Рязань, в Астрахань, пошли в Тулу, в Калугу. Стали оседать по берегам рек, устраиваться на зимовье в глухих лесах, промышлять рыбой, зверем, а кое-где и разбоем на больших дорогах. Иные стали грузить купеческие товары в суда на всяких пристанях, а некоторые, понурив головы, пошли опять к боярам и панам в рабство.

Время стало трудное.

Бегадыр Гирей уже не раз приступал к Азову, разорял казачьи городки, уводил скот, большой полон, снова и снова требуя отдать ему Азов. Турецкие мелкие, но очень быстрые суда – карамурсали, окрашенные в черный цвет, все время тревожили казаков и прибрежных жителей.

Постоянные набеги татарских шаек на украинные города причиняли войску немало хлопот и забот. Нетвердое клятвенное слово ногайских мурз и черкесов тревожило все войско.

Порох и свинец изводились каждодневно, в них испытывались постоянная нужда и нехватка. Правда, Иван Каторжный привез из Москвы шесть тысяч рублей царского жалованья, привез царскую грамоту с похвалою за содействие переходу ногайских мурз в подданство государя и особые деньги для городовых доделок, исправления башен, прогнивших и обвалившихся деревянных мостов. Пожаловала Москва и порохом, и свинцом. Но прошло не много времени, и снова не стало хлеба, кончились царские деньги, износилась одежда, иссяк порох, истратился свинец. Куда только все это девалося? Начали опять кормиться рыбой, моченой травой, сушеным мясом, подопревшим толокном. Одни казаки уходили с Дона, другие приходили. И так текла эта широкая горькая народная река в ту и в другую сторону.

Но люди шли с Украины. Богдан Хмельниченко посылал свою помощь, добром отвечал он на просьбу Донского войска. «Коль надобно будет вам, – писал он в письме, посланном с Гуней, – пришлю и войско, и сыновей своих пошлю на Дон, браты вы мои родные. Мало того будет – сам соберусь, пойду вам навстречу! Да дело пока и тут горячее».

Шли бедные и голодные люди из Воронежа, с Валуек. Ехали на телегах по шляхам люди русские. «Если, – говорили они, – не пойдем мы на помощь Дону, донским казакам, то и нам никто не окажет помощи. Сдадут они туркам Азов, а тогда что? Быть половине Руси в полоняниках. Продадут полоняников в Гишпанию, в Стамбул, в Венецию, в Рим, – где только нам не бывать? Где только русским людям не складывать своих косточек? Всюду, по всем землям! Так не лучше ли, братья простые мужики, сложить нам свои кости под славным городом Азовом, на своей же земле, за свою же честь, за свою веру христианскую…»

Атаманы и казаки наскоро послали в Посольский приказ Антипа Устинова. По челобитной атамана Устинова дьяки Посольского приказа изложили царю, что-де донские казаки и запорожские живут на Дону мирно и дружно, что они будут стоять и биться за Азов до последней капли крови. «Но, – писали, не скрывая, дьяки, – зелейные и всякие казны и селитры у них нет, запасов никаких не стало, воинских чужих людей стрелять им из города нечем, кормиться нечем…»

Государь приказал воронежскому воеводе Мирону Вельяминову немедля выдать и послать из Воронежа на Дон зелья ручного сто пуд, да пушечного сто ж пуд, да свинцу сто пятьдесят пуд, с прежней станицей Григорием Шатровым, да с нынешнею станицей с атаманом Антипом Устиновым – столько же, дав им на Воронеже суда добрые, в которых можно будет поднять все пожалованное надежно.

Князю Андрею Масальскому, ведавшему Пушкарским приказом, царь велел послать из Москвы столько же: гля­ди, опять понадобится.

Люди шли на Дон и шли. А пороха и свинца было все меньше и меньше. Казаки непрестанно посылали в Москву свои станицы с челобитными о помощи, чтоб им быть в самой крепкой осаде во всем готовыми.

Азовскую крепость чинили каждый день, рыли боль­шие колодцы для воды, резали скот, сушили мясо, ма­стерили в земле, под крепостными стенами, тайные подземные выходы из города, ковали оружие, придумывая все новое и новое: очеп, чтоб хватать неприятеля за стеной и кидать его в крепость, зубчатую бревенную молотильню с гвоздями, чтоб, бросив ее со стены, свалить человека насмерть, а потом подхватить молотильню бечевами и снова кинуть ее вниз на неприятеля. Выдумок и придумок приготовили для врага немало. Пускай идет.

Разузнав от многих вестовщиков, что турецкий султан собрал уже великую силу для большой войны, атаманы снова написали царю:

«И ныне, государь, нам, холопам твоим, держать вашей царской отчины, города Азова, не с кем. Все с наготы и босоты, и с голоду, и с холоду разбредаются врозь. Бьем мы челом тебе, праведному великому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу, и твоему государеву благородному сыну, а нашему благоверному царевичу, князю Алексею Михайловичу, берите, владейте великим городом Азовом со всем городским строением и с пушками; не покидайте города и нас, а пушек в городе, государь, двести девяносто шесть. А мы, государь, холопы твои, не горододержцы… Персидский шах Сефи I писал нам, что вскоре, как только будет надобность, пришлет к нам, к казакам, для защиты Азова ратных людей тысяч десять или двадцать, или сколько надобно. А мы без твоей воли принять их не смеем…

На Дону стало известно, что новый турецкий султан Ибрагим послал в Москву скорого гонца грека Юрия Степанова с извещением, что он, Ибрагим, воцарился на сул­танском престоле брата своего Амурата и желает быть с русскими царями в большой любви и великой дружбе и что той любви его и дружбе не будет конца и края. А если Русскому государству будет какое-либо утеснение от других государств, то он, султан Ибрагим, окажет Руси помощь воинскими людьми… Но то все, – великий государь, – писали казаки, – одна черная и хитрая ложь».

Царь Михаил Федорович, незадолго до письма атамана, тайной дорогой, а не «посольским обычаем», отправил с Юрием Степановым в Стамбул к Ибрагиму Богдана Лыкова и Афанасия Буколова с ответной царской грамотой. В царской грамоте было сказано: «Мы желаем быть навеки в братской дружбе и любви». Царь пожелал Ибрагиму «иметь победу надо всеми недругами, расширения и прибавления государству своему и всякого добра, безо всякой хитрости».

«И то, – писали казаки, – нам все известно».

Крымский хан Бегадыр Гирей стал опять хитрить. Через своего гонца Ахмед-Аталыка он просил, чтобы русский царь никакой помощи казакам в Азове – ни людьми, ни запасами – не оказывал и из-за казаков с султаном и с ним, ханом Бегадыр Гиреем, ссоры не затевал.

Молдавский господарь тоже хитрил в пользу султана. Он писал царю, что дружба с султаном Ибрагимом может быть крепкой лишь после того, как донские казаки очистят Азов, так как султан никогда с ним не расстанется…

Русский царь не понимал того, что случилось на юге необъятного Русского государства. Он не был осведомлен и о том, что происходило в Турции, в Молдавии, в Персии, не знал и не мог оценить той грозной обстановки, которая нависала страшной смертью не только над Доном, но и над всеми южными селами и городами, над всеми южными границами великой державы.

Царь, бояре, придворные люди и думные дьяки тоже хитрили и твердили одно: донские казаки взяли город Азов без царского повеления. Никакой помощи казакам царь не оказывает потому, что на Дону живут люди беглые, холопы, которые царского слова не слушают…

Сизо-бурый дым поднимался над землею все выше и выше. Он сгущался вокруг города, покрывая его серой мглой, в которой, как казалось, все живет на земле последний час.

Серый дым, клубясь подобно волнам морским, облизывал белые стены, обволакивал наугольные башни и, переваливая через каменные хребты высоких крепостных стен, медленно опускался вниз и полз по деревянным и каменным настилам Азова.

Дым проникал в дома, в казачьи мазанки, в конюшни, в круглые башни, в большие атаманские дворы, наполнял собой до самых куполов церкви Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца.