Осада Азова

– Не боись, люди православные! – кричал атаман. – Поразим саблей, крестом и мечом наших врагов!

Через третий пролом отправились на вылазку храбрецы с атаманом Наумом Васильевым. Казаки, на удивление и страх неприятелю, шли с песнями.

Как не черный ворон закричал в полночь,

Закричал, загикал – уходите прочь…

Эх, вставайте, казаки, отправляйтеся,

За ружьица, за сабельки принимайтеся,

Басурманская орда не вся разом полегла…

Вы их бейте, рубите, в полон не берите!

Гей-гуляй!

И пошло гулять удалое Донское войско, снимая саблями головы с турецких пашей и янычар, бежавших к ним навстречу. Загуляли казаки и атаманы под Азовом-городом, опьяненные не вином, а дыханием жаркой битвы.

Гуссейн-паша был сам не свой: не света ли это преставление, что из огня выскочили живые люди, будто разъяренные дьяволы.

Огляделись паши, тайши, визири, видят, что силы у них побито тысячи, а крепость все не сдается, хоть и пылает. Не сдается и сама отвечает грозным, гудящим пушечным ревом и взрывами больших огненных ядер.

До самой полуночи шла эта невиданная битва.

А тем временем тихим Доном, степями, мелководными ериками и канавами пробирались к Азовскому морю с отчаянными казаками атаман-калужанин Осип Петров, запорожец Дмитро Гуня, валуйчанин Томила Бобырев, да песенник Левка Карпов, да бесстрашный Иван Подкова, да друзья-джигиты. Пришлось казакам нести на себе легкие струги, везти их на сдвоенных подводах, тянуть волоком.

Глухой темной ночью тихо вышли казаки к берегу моря. Дул сильный порывистый ветер. Свирепое море играло и бурлило. В такую погоду едва ли какой корабль мог сняться с якоря. Осип Петров, глядя на злые волны, сказал своим друзьям:

– Нам, братцы, здорово повезло! Такая черная ночь – наша союзница. Такое злое море – наш верный друг. Другой такой ночи мы не скоро дождемся.

Дмитро Гуня, отыскивая что-то в струге, откликнулся тихонько:

– Чую, атаман, потопим мы ныне быстрых турецких карамурсалей немало. Турок-то ныне крепко спить да мелкой дрожью дрожить, а кожух под ним лежить. Як стане у нас турок спрашивать: «Що вы, мол, дурни ка­заки, робите?» А мы турку скажем: «Воду, мол, в море меряем! Клин-де клином острым выбиваем, вас ночью пугаем».

Двадцать три струга казаки столкнули на воду.

Вода холодная кипит, брызжет крупным густым дождем, бросает легкие струги, как скорлупки ореховые. Ветер так и воет, так и посвистывает, все больше злея и ярясь.

С большим трудом оттолкнулись от азовского берега струги. Атаман Петров все тревожился, положили ли в струги крепкие и длинные канаты, не позабыли ли на берегу кирки, топоры, не промок ли порох в коротких парусиновых мешочках, взятый для взрыва и поджога турецких кораблей? За остальное атаман был спокоен. Войско его морское – надежное. Помощники в Черкасском подобрались один одного лучше, один храбрее другого. Орлы плыли с ним на стругах, удалые-разудалые, буйные головы!

Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку – дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.

– Эх, Палашка, – наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. – Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…

– Дмитро, ты что там бормочешь? – тихо спросил его Осип Петров.

– Да то я, Оська, про турка думку думаю.

– Думку думай, да наваливайся, – сказал Петров, – нам до турка надо доплыть…

– Доплывем, атаман, доплывем.

Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.

Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.

Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом – штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…

Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии – артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.

В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.

Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.

– Ивану Подкове идти к правому карамаону! – отдал приказ Петров. – Живо! Томиле Бобыреву – к левому карамаону! Живо!

Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.

– Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… – указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. – Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!

Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!

– Кого же послать к ним? – спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.

– Да я, пожалуй, сам пойду! – не задумываясь хрипловато ответил Гуня.

– Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.

Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:

– Куда надо идти?

– На верную гибель! – ответил атаман Петров. – Пойдешь?

– Пойду, – тряхнул головой Васька Губарь, – лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече – на Вкраине. У меня всэ так – куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!

Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапо­жища не по росту – колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.

– Нам своих жизней для земли нашей не жалко, – сказали все казаки в один голос. – Одной храброй голо­вой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!

И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.

Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.

Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.

Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…

Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.

В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.

Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, ка­заки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.

Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.

– Бей-булат! – воскликнула девушка и, протянув свои тонкие руки к нему, горько, как ребенок, разрыдалась. – Вези меня к русским! Не хочу в неволю! Возьмите меня поскорее отсюда! Я ждала вас! Я так долго ждала!

Испуганные невольницы закричали громко по-русски и по-турецки:

– Ал хуррист! Ал хуррист! Возьмите нас! Освободите нас! Иначе мы все погибнем здесь.

А в это время великий муэдзин сидел за столом и чутко прислушивался к ночным звукам моря.

После похищения знамен из шатра Гуссейн-паши осторожный Эвлия Челеби переселился на корабль, чтобы в тиши творить историю ратных подвигов турецкой армии. В лагерь для сотворения молитвы он переправлялся на легком струге. Он вдохновенно возносил молитвы аллаху, а затем обходил лагерь, поднимая ратный дух воинства. Великому пророку было все доступно, он везде ходил, все видел, все слышал и все отмечал в своих замысловатых записках для личного доклада султану Ибра­гиму.

Неустрашимость казаков, их ночные вылазки заронили страх и тревожное ожидание в коварную душу Эвлии Челеби. Он спал только днем на корабле, страшась темных ночей, наполненных неумолчным шумом моря и ночными пугающими видениями.

Вот и сейчас глухой шум, донесшийся с корабля, заставил его насторожиться. Эвлия Челеби подошел к двери, нажал на ручку. Дверь не подалась. Его охватила слабость, пересохло во рту, а сознание отчаянно сверлила одна мысль:

«Бежать! Бежать спешно! Спастись!..»

Он задул свечку, проверил на себе оружие, широкий пояс с зашитыми в нем ценностями, накинул на плечо сумку с записками; снова подошел к двери. Послышался шум, кто-то быстро бежал. Ближе, ближе – и вот уже у его каюты. Вдруг что-то гулко грохнуло, бежавший тоже упал, глухо произнося проклятия.

Эвлия Челеби стоял ни жив ни мертв. Сердце гулко стучало, ноги дрожали, руки сводила судорога. Шаги замолкли вдали. Он снова нажал на дверь, она открылась. Неслышно вышел, как ящерица проскользнул на корму корабля, нащупал канатную лесенку и спрыгнул в челнок. Челнок бесшумно скользнул в темень моря.

Казаки тем временем быстро разбежались по самым дальним уголкам корабля, разбрасывая всюду мешочки с порохом и длинными фитилями. Самый длинный фитиль спускался по крутым лестницам в пороховой трюм.

– Живо, братцы, живо! – поторапливал казаков Иван Подкова. Казаки быстро спустили в сандалы, струги и челноки невольников, спрыгнули сами и, широко размахивая веслами, поплыли в темноту.

Иван Подкова остался один. Терпеливо высек огонь, раздул трут, поджег все фитили. Посмотрел на скользящие огоньки, быстро спрыгнул в маячивший челнок и быстрыми взмахами бросился догонять казаков.

Веселые огоньки, вспыхивая, бежали к зарядам. И вот уже маленькие пороховые мешочки стали взрываться на палубе, в трюмах, в тесных каютах, под длинными мачтами…

Вода бурными потоками хлынула в бреши. А потом раздался еще один, самый сильный взрыв, и карамаон, озаренный высоким столбом огня, стал медленно погружаться в воду.

Казаки уже были далеко. Иван Подкова догнал их и неторопливо сказал:

– Дело наше почти сделано! Слава богу!

В это время поодаль раздались один за другим еще несколько взрывов. Это взлетели на воздух три турецких

сандала, груженные порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре неповоротливых тумбаза со стрелами и запасными ружьями.

– Слава! – сказал Осип Петров. – Слава в веках нашим погибшим товарищам!

Казаки размашисто перекрестились. Они знали, что никогда больше их храбрые друзья не увидят света, не перемолвятся с ними словом. При взрывах кораблей по­гибли: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький.

– Помяни их души добрые, великий русский народ, – молитвенно шептал атаман Петров, поглядывая на горящие и тонущие вражеские корабли. – Это тебе, Гуссейн-паша, второй наш азовский подарок!

Турецкие корабли, на которые не успели еще налететь храбрые казаки, поспешно уходили в море.

Томила Бобырев показал в этом бою такую удаль, какой могли позавидовать многие казаки. Он рубил топором днища кораблей, поджигал фитили, сбивал огромным багром налетавших на него турок, – все успевал. Раскраснелся, разыгрался Томила. Завидя богатыря русского, турецкие матросы сами бросались в море.

Левка Карпов тоже отличился. На его долю досталось три карамурсаля. Нелегко было с ними справиться. На последнем он уже задыхался от густого, едкого дыма. Лицо и волосы его обгорели, руки тоже. Он едва держался на ногах, но шел в самые опасные места.

Немало храбрости и удальства показали в ту ночь Бей-булат и Джем-булат. Они действовали своими острыми кинжалами, покрикивая по-своему:

– Абреки! Абреки! Куда бежите? Чего кричите? Бейтесь, трусливые! Бейтесь в открытом бою! А-а-а-а, трусы! Смело биться – не наших людей воровать да в Стамбул продавать!..

Донские и запорожские казаки вернулись к родным берегам со славой, с богатой добычей и большим полоном, со многими освобожденными русскими людьми.

Счастливый Бей-булат вез в Азов свою невесту – Гюль-Илыджу.

Но из тысячи храбрецов сто шестьдесят четыре донских героя отдали свои жизни морю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Гуссейн-паша был в страшном гневе. Он сорвал с головы парчовую чалму с дорогими самоцветами, яростно топтал ее ногами, закатив под лоб глаза, в исступлении метался по шатру, выкрикивая в неистовстве страшную брань и проклятия. Он задыхался от ярости и страха, предвидя большие неприятности для себя.

Что скажут в Стамбуле? Известно что! Не свалить ли всю вину на строптивого адмирала? Но ведь Пиали-паша предупреждал его об опасности, которая грозила бездействующему флоту со стороны Азова.

Что делать? Что будет? Неужели и впрямь слетит с плеч его голова и будет насажена на ржавый гвоздь у ворот султанского дворца? Нет, этому не бывать! Гуссейн-паша найдет лазейку, он свалит все неудачи азовского похода на кого-нибудь, лишь бы спасти себя от гнева султана.

Накануне Пиали-паша, глубоко озабоченный, молча вошел в шатер главнокомандующего, молча положил на его походный стол бумагу, которую спешно доставили с военного корабля, молча и не спеша вышел. Бумага лежала перед Гуссейном. Он читал ее, читал и содрогался.

«…Иные мореплаватели, – писал капитан одного из турецких кораблей, – называют ураганом или тайфуном всякий необыкновенно жестокий ветер. Но сии наименования имеют между собою большую разницу. Ураган означает весьма крепкий ветер, который, дуя с большой свирепостью, беспрестанно меняется так, что в короткое время обходит весь горизонт; он причиняет, следовательно, весьма опасное толкучее волнение морю и воздуху. Тайфун же дует некоторое время весьма крепко с одной стороны, потом вдруг затихает и через несколько минут начинает дуть от противоположного румба с прежней жестокостью. Но есть еще один ветер, называемый драконом; мореплаватели дают сие название ветрам, от разных румбов дующим; оные в Черном море случаются весьма редко.

Но все то, что довелось нам испытать, не сравнимо ни с ураганом, ни с тайфуном, ни с драконом. Мы перенесли нечто страшное и что можно назвать только танцем смерти в горящем аду!

…В среду ночью из трюма повалил дым. Мы ударили тревогу из пушек, привели в действие пожарные трубы и ведра. Дым выходил из кубрика против форлюка, а потому действие заливных труб мы направили в то место. И хотя огонь еще не показывался, но дымом заполнило весь кубрик, так что людям, гасившим пожар, не было никакой возможности там оставаться.

…Потом начался пожар в другом трюме. Мы никак не могли понять, отчего он произошел, но, подумав, догада­лись, что в бурю наш корабль посетили неизвестные нам люди, скорее всего казаки, и подожгли его.

Я приказал плотно задраить все люки на нижней палубе, заколотить сделанные в ней отверстия и употребить все средства, чтоб затушить огонь спертым воздухом. Гребные суда спустили на воду; матросов расставили по бортам с заряженными ружьями, чтоб, кроме караульных, на гребных судах ни одного человека не было. Мы ждали взрыва и, чтобы избежать его, решили замочить весь порох в крюйт-камере, для чего и начали лить туда воду. Но около полуночи все до единого человека принуждены были оставить сию работу, ибо многие почти совсем задохлись и были вынесены наверх замертво: все они, однако ж, пришли в чувство, кроме одного баталера, который при сем случае лишился жизни.

…В половине второго ночи мы были приведены в ужасный страх и полное смятение: вдруг сбросило крышки с люков верхнего дека, и тогда из них повалил густой дым, за коим в один миг последовало пламя, поднявшееся во всю длину мачты. Мы ожидали мгновенной гибели, и в замешательстве, при сем случае последовавшем, два матроса утонули, покушаясь вскочить в гребное судно. Мы утопили опознавательные сигналы, сигнальные книги и всякие другие тайные бумаги, бросили за борт все койки и флаги, кроме двух поднятых, означавших сигнал бедствия. Люди продолжали работу, чтоб обезопасить крюйт-камеру, но их все время выносили оттуда упавшими замертво. Больше других претерпел артиллерийский офицер Курбан-Али-хан. Его пять раз выносили без всяких признаков жизни. Шестой раз его вынесли окровавленного, обгоревшего и мертвого.

Мы, несмотря на это, не оставляли попытки сбить огонь, но это нам не удалось.

…Ветер усилился. Другие корабли горели, взрывались и тонули у нас на глазах.

На сооруженном плоту мы отчалили в море, взяв на него людей столько, сколько могло поместиться. Наше бедственное положение усугубилось. Нас захлестывало водой, некоторых сбросило в море, и они все быстро утонули.

…Великое несчастье постигло наш султанский флот под Азовом. Такого несчастья еще никогда не бывало со времен султана Баязета. Лишились жизни многие храбрые матросы и капитаны…»

Тут было от чего прийти в отчаяние.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гуссейн-паша снова решил созвать военный совет. Он и боялся и в то же время не мог обойтись без него. Главнокомандующий хорошо помнил короткий приказ султана: «Гуссейн-паша, возьми Азов или отдай свою го­лову!»

На военном совете присутствовали все главные паши, тайши, визири. Не было только крымского хана Бегадыр Гирея, который в это время занимался разбоями и грабежом на окраинах Русского государства.

Гуссейн-паша начал с нападок на адмирала Пиали-пашу, обвинив его в гибели многих людей и военных турецких кораблей. Пиали-паша, в свою очередь, обвинял главнокомандующего в том, что он своими глупыми действиями проваливает осаду и взятие Азова.

Все паши перессорились между собою. Одни поддерживали мнение адмирала, другие – мнение главнокомандующего.

Капитан одного из погибших кораблей, англичанин Блоквуд, рассказывал пашам, как его корабль загорелся в кормовой части, как он тотчас приказал ударить тревогу, сам выскочил на шканцы, велел подать сигнал: «Ко­рабль загорелся!»

– Об этом поздно говорить, – властно сказал Гуссейн-паша. – Об этом адмирал напишет письмо султану Ибрагиму!

– Нет, – возразил Пиали-паша, – об этом следует говорить здесь, на военном совете! Мы должны сказать о случившемся всю правду.

Капитан Блоквуд хотел было продолжать.

– Довольно! – повелительно сказал Гуссейн-паша. – Я спрашиваю вас, будем ли мы продолжать доверенную нам султаном осаду Азова? Паши, отвечайте!

Паши сразу притихли.

– Ты, адмирал, виновен в гибели флота, и больше мы об этом говорить не будем.

– Виновным во всех наших военных неудачах и всяческих несчастьях я считаю тебя, Гуссейн-паша! – спо­койно сказал адмирал. – Тебя следует первого судить за все наши злоключения…

Главнокомандующий снова рассвирепел, стал кричать, топать ногами. Но его бранные слова будто повисали в воздухе, адмирал слушал невозмутимо.

Не скоро разговор пошел о главном – о судьбе осады Азова.

Паши хитрили – им хотелось протянуть время: пусть бы сам главнокомандующий сказал, продолжать осаду Азова или снять ее и увести войска. А тот ждал такого решения от них.

Наконец один из пашей мрачно сказал:

– Азова нам теперь не взять! Надо о том написать султану… Султан поймет нас и не осудит.

Гуссейн-паша даже в лице изменился, когда услышал эти слова. Он тут же подсунул пашам, тайшам и визирям заранее приготовленную бумагу, в которой говорилось, что-де войсками много городов русских разрушено, более семидесяти тысяч неверных пленено и более ста тысяч убито.

Бумагу подписали все начальники, кроме самого главнокомандующего. Он, не скрывая своей радости, тихо сказал:

– Эту бумагу мы не станем пока посылать султану. Пошлем ее после того, как узнаем, намерены ли донские и запорожские казаки сидеть и дальше на пустом и сгоревшем городском месте.

С этим предложением согласились многие военачальники и послали в крепость письмо, в котором было сказано:

«Во все войско Дона тихого, Азова-города казакам мир и здравие!

Да ведомо вам будет, хочет Гуссейн-паша со всею си­лою своею во свое царство идтить. И вы ныне напишите мировое письмо и пришлите его к нам. А полон между собою разменяем. А что вы нашей силы много побили, в том вас султан Ибрагим прощает. И будем мы с вами жити в совете, будем торги чинити, будем соседями самыми ближними. На что вам сие совсем запустошенное, горелое, разоренное место? Стоит ли вам, храбрым казакам, упрямиться? Мы ваш город Азов давно бы взяли, когда захотели, но настоящей целью нашей было опустошение русской земли, чтоб возвратиться с богатой добычей, и эта цель нами достигнута».

На бумаге поставили печать Гуссейн-паши. Письмо было пущено со стрелою в город.

Казаки прочли его и ответили: «Дайте нам до утра сроку, и мы пришлем к вам мировые письма за своими руками».

Утром атаманы посоветовались, с казаками и пореши­ли, что не мир нужен туркам, а головы казачьи им надобны.

Казаки отвечали пашам:

– Что вы к нам ходите? Вы хотите нас, старых во­робьев, обмануть? Вы хотите у нас Азов взять обманом? Уходите-ка из-под стен нашей крепости! Скажите своему главнокомандующему Гуссейн-паше, что мы мировых писем писать не будем, и миру у нас не будет, и полону вашего на размен не отдадим, и города вам не сдадим! Приготовлено у нас про ваше войско четыреста пушек, ядрами чиненных и жеребьями железными набитых: такой у нас с вами и мир будет!

Послы турецкие вернулись в свой табор, сказали Гуссейн-паше:

– Мировых писем казаки писать не будут. Они хотят биться с нами всеми своими силами.

Не такого ответа ждал Гуссейн.

– И откуда только они эти силы берут? – удрученно проговорил паша. – Ну, если они и дальше будут морить нас под крепостью, то письма султану посылать нельзя. Не забывайте о воле султана: «Возьмите Азов или отдайте свои головы!»

Ослепленный страхом Гуссейй-паша менял свои решения каждую минуту. Раздраженные этим паши потребовали от него разорвать письмо, писанное султану Ибрагиму. Но и на это он не согласился:

– Письмо султану нам еще пригодится. Вы попусту кричите! Я не боюсь вас, всех порублю своей саблей!

– Ты смеешься над нами, – сказал ему Пиали-паша. – Ты хочешь спасти свою голову и ради этого готов на все. Ты погубишь нас! Ты со своим страхом оставишь на поле боя все войско, все наше оружие и побежишь, как побитая собака, в Стамбул! Не томи ты людей наших. Не мори их голодом! Снимай осаду города!

– Этого не будет! – сказал Гуссейн-паша.

Для устрашения не только казаков, но и своих людей он велел вывести пленных казаков, выколоть им глаза и отправить в крепость.

– Идите и скажите донским казакам, что то же я сделаю с остальными. И если я огнем не выжег вас из ваших глубоких нор, то переморю вас голодом! Я поставлю на всех наших дорогах и перелазах надежную стражу.

Говорил Гуссейн-паша громко и смело, но сам не верил сказанному.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мулла Учинар-ходжа попал в крепость вместе с полоняниками. Он был в зеленом кавказском бешмете и белой чалме. На поясе висел большой кинжал – казаки никогда не обезоруживали священнослужителей. Мулла выделялся среди толпы полоняников каким-то диким, блуждающим взором. Атаманы допрашивали пленников о численности оставшегося турецкого войска, о войсках крымского хана.

Мулла Учинар-ходжа не хотел подходить к атаманам. Тогда Татаринов сам подошел к молчаливому мулле и сказал ему по-турецки:

– Тебе, видно, верующий мусульманин, все равно, что молиться, что прирезывать кинжалом наших жен и детей?

Мулла молчал.

– Эх вы, иуды лживые, аллаху молитесь, а ничего святого у вас нет! Кровожадные звери! – зло сказал Татаринов.

Мулла не отвечал. А когда атаман подошел к нему ближе, мулла одним молниеносным взмахом выхватил кинжал и нанес казаку смертельную рану в грудь. Татаринов упал.

Опьяненный кровью убийца бросился на Томилу Бобырева, – тот успел отскочить и низко присесть. Учинар налетел на него, споткнулся и упал, но и падая нанес Бобыреву несколько глубоких ран. Тогда атаман Иван Каторжный, оказавшийся сзади, ударил муллу саблей по голове, а Наум Васильев в упор выстрелил в него из пистоля. Левка Карпов, которого тоже успел ударить бешеный мулла, стоял, зажимая рану, прислонившись к стене. Он тихо спросил:

– Жив Татаринов?

– Кончается… – ответил кто-то.

Левка Карпов, оседая на землю, крикнул:

– Колите их, поганых, всех до единого, рубите их, не щадя никого, саблями!

И казаки в отмщение за убийство атамана перекололи всех пленных до единого.

Атаман Татаринов лежал на ковре, окруженный скло­нившими головы защитниками города. На его груди бе­зутешно рыдала Варвара.

Так погиб храбрый и даровитый атаман и предводитель войска Донского Михаил Иванович Татаринов, погиб как раз тогда, когда был так нужен войску!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Крымский хан, возвратившись из набега на окраины русской земли, решил показать свою военную добычу и главнокомандующему турецкой армии, и осажденным защитникам города Азова.

Он ехал на коне с небывалой гордостью. За ним следовало татарское войско.

До десяти тысяч пленных гнали татары – валуйчан, митякинцев, воронежцев, курян, донцов, запорожцев, запорожских женок, малолетних детей, молодых матерей и глубоких стариков.

Ни на одном полонянике не было целой рубахи. Все на них было изодрано, изорвано, растерзано в клочья.

За пленниками гнали большие табуны коней, баранов, крупный рогатый скот.

Хан намерен был на этот раз окончательно поссориться с турецким главнокомандующим. Видя бессмысленную трату времени под Азовом, он хотел высказать ему свою неприязнь и полное нежелание оставаться под стенами Азова в надвигающееся студеное время.

Поравнявшись с Никольской наугольной башней, он услышал оттуда вопли женщин, плач мужей, увидевших своих жен, своих матерей и отцов, бредущих по дороге рабства и унижения. Крымский хан был доволен этим.

Со стен крепости кричали:

– Хан! Ты уводишь в полон сестер и братьев! Русь не простит тебе этого! Мы помрем здесь все до единого, но не сдадимся вам. Мы достанем твое вражье сердце в Бахчисарае, вырвем его своими руками.

Из рядов пленных выкрикивали:

– Братья! Держитесь! Держитесь до последней пули! До последней зернины пороха!

Хан молча, словно на параде, продолжал свой путь. Скоро он подъехал к шатру турецкого главнокомандующего. Неторопливо сошел с коня. Гуссейн-паша, выйдя из шатра, поздравил хана с удачным набегом, сказал:

– Ты, Бегадыр Гирей, и все твои военачальники до­стойны того, чтобы быть щедро награжденными султаном.

– Наградой султана я, несомненно, буду отмечен. Но в твоей похвале я не нуждаюсь! – ответил Бегадыр Гирей.

– Как это так? – растерянно спросил главнокомандующий. – Не вздумал ли ты совсем выйти из моего повиновения? Не слишком ли это дерзко сказано?

– Сказано то, что и должно быть сказано! – заявил Бегадыр Гирей. – Я не раз говорил тебе, что мы не городоимцы! Мы не можем тебе оказать никакой помощи! Мы покидаем тебя и уходим к себе в Бахчисарай!

– Обдуманно ли ты произносишь такие нелепые слова? Не слишком ли торопишься?