— Для чего? — вырвалось у Милза.
— Этот вопрос у природы не возникает. Все существует ради того, чтобы существовать, — и дерево, и камень. Только формы бытия у них разные. Вопросы о цели и смысле жизни возникли у человека, а по чему — нам еще предстоит выяснить в будущем.
— Сейчас это не имеет значения, — примирительно сказал Лайт.
— Первый ствол, — вернулась к изображению Ми нерва, — многими нитями связан со вторым, в котором сосредоточен не менее важный механизм — видового самосохранения. Именно за счет него расширяется комплекс «мое». Появляются эмоции: моя самка, мое потомство, моя стая… Только особь, способная производить себе подобных, кормить и охранять детенышей, а на более высоких ступенях эволюции — воспитывать их, передавать им опыт поколений, не исчезает бесследно и обеспечивает стойкость вида.
— А какой ствол сильнее? — спросил Милз.
— Это уж как у кого… Инстинкт, охраняющий «мой организм», нередко отступает перед другим — «мое потомство». Особь сама недоедает, чтобы накормить детенышей. Она подвергает себя риску нападения врага, но отвлекает беду от малышей. Известно, что в некоторых случаях животное идет даже на самопожертвование, вступая в заведомо неравный бой, чтобы спасти ядро стаи — беременных самок и беспомощное потомство. Эмоции этого ствола очень часто берут верх над инстинктами личного самосохранения. Вспомните фон полового влечения на голограмме Буля. Все было оттеснено — голод, жажда, страх перед соперником.
Словно давая время ученым разобраться в изображении, Минерва выделяла и укрупняла отдельные ответвления второго ствола:
— Вот характерные эмоции этой группы: привязанность, дружба, нежность и многие другие, не имеющие отношения к личному самосохранению. Одни из них долговечны, другие кратковременны. Как быстро исчезает чувство голода после насыщения, так угасают и эмоции, сопутствующие половому влечению или родительской опеке, после того как отпадает их необходимость для продления рода.
Минерва еще раз очертила массивные, подвижные образования, которые только условно можно было назвать «стволами», и заключила:
— Каждая эмоция служит сохранению либо особи, либо всего вида. Эти два типа самосохранения определяют поведение всех животных и помогают им удовлетворять свои потребности. Но не только они! Не одними инстинктами вооружено живое существо. Чем выше поднимается оно по эволюционному эскалатору, тем сложней становится у него особый аппарат интеллекта — способность соображать, учиться, накапливать опыт, приспосабливаться к необычным обстоятельствам. Мы видели, как энергично работали эти высшие ступени мозга в коре больших полушарий у собак и антропоидов. Эти два комплекса — инстинктивный (будем называть его для краткости «Инс») и интеллектуальный «Инт» — автономны и в то же время неразрывно связаны. Из их взаимодействия и складывается высшая нервная деятельность. Думаю, что особенно наглядным это станет, когда мы обратимся к человеческим голограммам.
— Пора! — сказал Лайт. — Пора переходить к людям.
13
Дик-первенец оказался незаменимым помощником. Получив задание разобраться в причинах неудач с витагеном, он не вылезал из отдела биосинтетики. Он проанализировал весь материал, накопленный ДМ за годы предыдущей работы, и в буквальном смысле влез в пекло. Герметические камеры, в которых под высоким давлением и при критических температурах создавались молекулы будущего материала, до появления Дика оставались зонами, недоступными для прямого наблюдения. Только показания приборов и полученное вещество позволяли судить о невидимых процессах. Дик решил, что не справится с задачей, если не поймет, как ведут себя атомы разных химических элементов в необычных сочетаниях и в экстремальных условиях.
«Мне нужно узнать, — сказал он, — что мешает им соединяться в молекулы, возможность которых доказана доктором Лайтом».
Он вторгался в такие зоны, где обтягивавший его эрзац-витаген не выдерживал адской жары и обгорал. Дику приходилось часто «переодеваться». Когда выходили из строя его органы чувств, он сам себя ремонтировал, усиливал надежность отдельных узлов и снова лез в какой-нибудь котел.
— А ты назвал мою мысль о его создании сума сбродной. — Лайт кивнул в сторону Дика. — Разве он не заменил нам Торна?
— Если бы только Торна, — откликнулся Милз.
— Дик в роли лакея… Дэви падает все ниже, — с искренней грустью сказал Лайт.
— А он думает, что возвышается…
***
Усилия Дика заметно ускорили решение старой задачи. Наконец-то появились первые клетки, обладавшие заветными свойствами. И как часто бывает, когда приходит настоящая удача, за ней последовали другие — витаген стал реальностью. Новая, неведомая природе живая ткань принимала предписанные ей формы, превращалась в мышцы, хрящи, кости… Из нее уже можно было строить живой организм. Но какой организм? С чего начинать?
Над этим вопросом до сих пор не задумывались ни Лайт, ни Милз. Было не до того. Да и сам вопрос казался второстепенным, — был бы материал… Теперь же, когда налаженная Диком установка начала выдавать витагенное сырье в количествах, достаточных для любого эксперимента, ученые почувствовали себя захваченными врасплох.
Они сидели у экрана, на котором демонстрировался процесс синтеза витагенных структур, и не могли удержаться от радостных улыбок.
— Поздравляю, Гарри, ты на пороге полной победы.
— Не зли меня и не приписывай лишнего. Можем поздравить друг друга. Но знаешь, Бобби… — Светлая улыбка на лице Лайта сменилась другой, смущенной, чуть растерянной. — Мне стало страшновато.
Признание было неожиданным. Всегда отважно смотревший в будущее, насмехавшийся над робостью мысли и боязнью конечных выводов, Лайт вдруг испугался. Чего?
— Ты шутишь, Гарри. Ведь мы шли к этому. Ты вел нас, не зная сомнений. И теперь…
— Не обращай внимания… Могу я себе позволить минутную слабость?
— Ты все можешь, Гарри.
— Так с чего начнем? — Лайт опять был серьезным и деловитым.
— Как с чего? С чева, конечно!
Лайт отрицательно покачал головой:
— Чев — это не только витагенные ноги и руки, это еще мозг. А что мы о нем знаем? Минерва все еще далека от цели. Какую программу мы заложим в камеру синтеза? Каткие стволы и ветви вырастут под черепной коробкой нашего чева? Помнишь, мы как-то говорили о гарантиях? О бессмертных мерзавцах… Таких гарантий у нас нет до сих пор. А пока мы их не получим, забудь о чеве.
Пришла очередь растеряться Милзу.
— А как же с этим? — Он протянул руку к экрану. — Закрыть?
— Зачем? Будем пока изучать его возможности. Начнем с простейших.
Они построили из витагена амебу, отличавшуюся от обычной только тем, что, надолго оставшись в темноте, она прекращала жизнедеятельность.
***
Как-то Лайту попался на глаза Рэкс — пожилой доберман, продолжавший служить науке. Время от времени все еще фиксировались его голограммы, по которым изучались изменения, происходившие в собачьей психике по мере старения. Внимание Лайта привлек коротенький обрубок хвоста, удаленного в младенчестве Рэкса согласно законам кинологической эстетики.
— Бобби! Не вернуть ли нам Рэксу его хвост?
Проблемы регенерации органов с помощью витагена у них даже в плане не было.
— Ты думаешь, витаген совместим с обычной тканью?
— Не уверен, но не вижу принципиального запрета.
— Стоит попробовать, — заинтересовался Милз. Минерва занялась исследованием ткани хвоста на грани рубцового образования и к утру следующего дня начала выдавать генетические матрицы для установки, формировавшей клетки витагена. Усыпленного Рэкса уложили на операционный стол, а обрубок хвоста зафиксировали в сосуде с витагенное эмульсией.
Снова Лайт и Милз стали свидетелями зрелища, никогда никем не виданного. Хвост Рэкса рос на глазах. Клетки витагена прочно срастались со старой тканью. Нельзя было без волнения следить, как бесформенная культя исчезает, а вместо нее по точно рассчитанному графику удлиняется, обрастает шелковистыми волосками новый хвост Рэкса.
— Не отрастет ли он метровой длины? — шутя забеспокоился Милз.
— Вот в этом старую дуру не перехитришь. Что касается длины хвоста, она строга и даже пунктуальна.
Вся операция длилась двадцать восемь часов и пятнадцать минут. Проснувшийся Рэкс спрыгнул со стола и остановился, будто соображая, откуда появилась сзади непривычная тяжесть. Он неуверенно помахал хвостом, лег на пол и повернул голову, чтобы получше разглядеть неожиданное приобретение, лизнул его, понюхал, ничего не понял и побежал кормиться, — здорово проголодался.
Несколько дней Лайт не разлучался с Рэксом. Новый хвост подвергали разным испытаниям — пытались его жечь, сдавливали тисками, прокалывали иглами, облучали максимальными дозами радиации. Ничего с хвостом не делалось. Рэкс умиленными глазами смотрел на экспериментаторов, ожидая полагавшегося вознаграждения. Потом с хрустом жевал сахар, и выжидал — не придумают ли его хозяева еще какой-нибудь игры с хвостом.
Как всегда после крупного успеха, Лайт и Милз сидели в маленьком кабинете, закинув ноги на «стол раздумья», и молча переживали случившееся — каждый по-своему, Лайт включил старую музыку в исполнении любимых виртуозов и отрешился от всего. Милз не слышал звуков рояля, углубившись в свои мысли.
А когда разговор начался, выяснилось, что они думали об одном и том же.
— На свете много калек, Гарри.
— Много, — подтвердил Лайт.
— Но мы не можем им помочь..»
— К сожалению.
— Жалко детей..:
— Очень…
— Но помочь даже одному — значит возбудить надежду у всех. Пришлось бы забросить все и всю жизнь заниматься починкой.
Прежде чем откликнуться, Лайт дослушал окончание опуса.
— Почему бы не отдать рецептуру… Просто так отдать какому-нибудь мировому центру, пусть организуют…
— Утопия, Гарри. На витаген слетятся все деляги. И прежде всего из него наделают солдат, непробиваемых, несгораемых вояк. Мы боимся создать одного бессмертного мерзавца, а те с великой охотой начнут выпускать тысяч бессмертных палачей.
Молчали долго. Искали доводы — за и против.
— Да, — сказал Лайт. — Мы идем своей дорогой и сворачивать не будем. Ограничимся пока хвостом Рэкса.
14
Тысячи датчиков передавали не потоки, а полноводную реку информации. С группой подсобных машин Минерва анализировала поступавший материал и была загружена, как никогда раньше. Работа человеческого мозга создавала столь сложную, изменчивую и пеструю картину, что даже простейшая регистрация того или иного состояния требовала несметного количества операций. Одних лишь оттенков какого-нибудь серого или оранжевого цвета насчитывалось сотни. И каждый из них означал что-то свое, неповторимое. Линии сплетались столь причудливо, вспыхивали и меркли с такой скоростью, что только фиксаторы Минервы успевали их классифицировать и укладывать в запасники необъятной памяти.
Пробиваясь к истине, Минерва пренебрегала временем и могла заниматься бесконечными математическими выкладками по любому поводу. Зная эту ее черту и неспособность останавливаться на приблизительных выводах, Лайт напомнил ей, что сроки его жизни ограничены, что он не ждет скрупулезной точности и будет рад даже предварительным результатам.
Обобщенная голограмма, представленная Минервой для обозрения, вызвала у исследователей веселые воспоминания о первой попытке заглянуть в свои души.
— Я хочу предупредить, — начала Минерва, — что материал, который нами использован, ограничен географическими рамками нашего общества. Поэтому и выводы мои нельзя распространять на все человечество. Как видите, между голограммами животных и человека много общего, особенно в части инстинктов. Вы по праву можете сказать Булю или Цезарю: «Все твое нам не чуждо», но добавьте: «Не все наше тебе ведомо».
— «И слава богу!» — ответит Буль.
Минерва пропустила мимо ушей реплику Милза и продолжала:
— Основное различие в развитии второго комплекса — Инта. Если у животных, даже самых высоко организованных, мы могли различать в коре лишь две-три ступени активной деятельности — следы рассудочности, то у человека прослеживаются и восьмая, и даже девятая. И это не предел. Неиспользованные резервы мозга велики. Возможны и более высокие ступени, но я не смогу этого доказать, потому что такие индивидуумы крайне редки.
— Мы с Гарри для этой цели не годимся? — с шутливой обидой спросил Милз.
— Нет. У доктора Лайта Инт приближается к девятой ступени, а у вас — на порядок ниже.
— Так тебе и надо, — незлобиво откликнулся Лайт. — Пора знать, что Мин не умеет говорить комплиментов.
— Напомню, — словно в утешение вставила Ми нерва, — что и седьмая ступень — явление нечастое. На этой модели вы видите самый распространенный уровень — пятую ступень. Этого вполне достаточно, чтобы не только выжить, но и процветать.
— Ну, выжить у нас может и клинический идиот с нулевым интеллектом, — заметил Милз.
— Может, — согласилась Минерва. — Среди животных любого другого вида особь, лишенная всякой сообразительности, обречена на уничтожение. В человеческом обществе все иначе. Естественный отбор потерял свою силу. Для выживания решающим стало социальное положение. Случайности рождения — высокое имущественное положение родителей, унаследованное богатство — не только обеспечат личное благополучие очень глупому человеку, они еще позволят ему испортить жизнь многим одаренным, но зависимым от него людям. Ничто не помешает ему пере дать свои гены детям.
— А как ты отличаешь одну ступень от другой?
— Шкала, конечно, условна… Если эмоции дают о себе знать цветом, тональностью и сочностью красок, то мышление оставляет след в виде линий разной длины и конфигурации. Из таких линий складываются многоплановые, трехмерные орнаменты — умозаключения. Чем богаче набор орнаментов и сложнее их сочетание, тем выше Инт. В отличие от людей животные не способны заглядывать в будущее, даже в самое близкое. А человек… Ко многим его определениям я бы добавила и такое: «Существо, способное прогнозировать». По тому, насколько верно он умеет предвидеть последствия своих и чужих поступков, можно судить о его уме. Для наглядности перейдем к отдельным людям.
У Минервы уже образовалась большая «портретная» галерея в голографическом исполнении, и она демонстрировала ее, как художник, сопровождающий посетителей по своей персональной выставке.
— Вот голограмма Хьюберта Плайнера.
Имя великого физика-экспериментатора, прославившегося созданием установок искусственной гравитаций, было известно всем ученым мира. Но знали его и многие простые люди, далекие от науки, как самоотверженного борца за мир между народами.
— Это, пожалуй, единственный образец Инта, способного иногда подниматься выше девятой ступени. Но примечательна голограмма Плайнера не только этим.
Минерва вернулась к хорошо знакомым стволам эмоций.
— Как и все люди, Плайнер унаследовал от своих прародителей врожденные инстинкты личного и видового самосохранения. Они сопровождают человека всю жизнь. Даже во многих детских играх и в спорте заложены древнейшие элементы инстинктивной про граммы выживания: убежать — догнать; спрятаться — найти; опередить, одолеть… Но на этой голограмме особенно выразительны изменения, которые произошли в Инсе человека как животного общественного. Ствол видового самосохранения необычайно разросся и дал тысячи ответвлений. У Плайнера он заглушил все эгоистические структуры. Кроме уникального сочетания альтруистических эмоций для Плайнера характерно и другое. Не отделимыми от него стали те высокие нравственные начала, которые закреплены социальным опытом, освящены традициями и передаются от одного поколения другому. Это также отразилось на голо грамме. Забота о себе и своих близких оттеснена болью за всех страдающих людей. Ради блага всего человечества Плайнер готов на самопожертвование.
Минерва энергично обводила лучом указки соцветия второго ствола.
— Этот широкий спектр человеколюбивых эмоций — основа нравственности. Она тоже сложилась в ходе естественного отбора. Группы, члены которых жили только каждый для себя, не охраняли женщин и детей, не помогали друг другу, распадались и гибли. Выживали те сообщества, в которых находилось достаточно особей, способных отказаться от личной выгоды для общего благополучия. Вот они, веточки бескорыстия, сопереживания, великодушия, жертвенности… Условимся: вот такие эмоции, заставляющие человека действовать на пользу другим, пусть даже во вред себе, будем называть положительными. А те, которые толкают его на поступки, выгодные только ему и вредные для других, — отрицательными… У Плайнера положительные эмоции связаны с самыми высокими ступенями интеллекта. Освещенные сознанием, они образуют такие механизмы, как обостренная совесть, чувство долга, непреклонная воля.
— Ну, Плайнер — исключение, — заметил Лайт.
— Разумеется. В этом качестве я его и продемонстрировала. Важно, что он есть, что окружение эго истов и стяжателей, в котором он вырос, не помешало ему стать таким. Слишком сильными были его врожденная альтруистическая основа и те идеалы, преемником которых он стал. Статистические данные подтверждают, что уровень Инта и характер зачаточных эмоций не зависят от национальной или социальной принадлежности. Количество гениев и глупцов подчиняется только законам вероятности. А какую роль сыграют те или другие, зависит от условий, в которых будет формироваться личность. Можно высчитать, сколько гениальных людей умерли безвестными, никак себя не проявив только потому, что жили они под гнетом нищеты, насилия, невежества… Сейчас перейдем к другому исключению — противоположному полюсу Инса.
Минерва сменила изображение, и появилась новая голограмма.
— Это Гукс, — представила очередной «портрет» Минерва.
Имя Гукса было также хорошо известно. На экранах телевизоров он занимал гораздо больше места, чем Плайнер. В течение нескольких лет он насиловал и убивал детей. Из корысти или просто в ярости он убивал женщин и стариков. Датчик удалось закрепить на нем во время судебного процесса.
— Его интеллект немногим отличается от тех, что мы видели у плотоядных животных, может быть, чуть повыше. Зато его Инса не найти ни у какого зверя. Этический комплекс атрофирован. Поэтому второй ствол не проглядывается вовсе. А эгоцентризм обогатился такими эмоциями, как всепоглощающая ненависть, садистская жестокость, злобное коварство. Такие биологические чудовища тоже исключение. Но в формировании его личности огромную роль сыграл социальный фон — окружавший его культ индивидуализма, культ личной наживы, воздействие общественного строя, в фундамент которого заложен эгоизм. Естественно, что в такой благоприятной обстановке уродливый первый ствол дал столь редкостные плоды.
— Для чего ты нас знакомишь с уникальными образцами?
— Для того, чтобы показать, как огромен диапазон различий между людьми. Между Плайнером и Гуксом расположились все возможные сочетания интеллекта и инстинктов, иначе говоря, все бесконечное разнообразие характеров, темпераментов, способностей — всего, что в каждом отдельном случае определяет неповторимость личности. Но конечно же не исключения главная сила истории. Человеческий род давно бы вымер, если бы в далекой древности не закрепилось преобладание неких средних величин, своеобразное равновесие между эгоистическими и альтруистическими элементами. Подавляющее большинство людей не гениально, но и не бездарно. Способности, те или иные, почти у всех. У среднего человека корни обоих стволов, а какой из них наберет силу, проявится ли героизм или низость, — зависит от того, к чему принудят человека внешние обстоятельства, и в первую очередь структура общества, в котором он живет. Разовьется ли у него талант или зачахнет, станет ли он честным тружеником или преступником — зависит от воспитания, обучения и многих других условий.
Минерва выстроила ряд голограмм, очень похожих одна на другую.
— Это положение можно проиллюстрировать изображениями, полученными у людей, имена которых ничем не прославлены. Вот характерный образец человека, живущего в обстановке конкурентной борьбы и вечного страха за свое благополучие. Альтруистические эмоции есть и у него, но они до поры до времени приглушены. Помните группу эмоций, определяемых понятием «мое»? У животных они были связаны только с потребностями, от удовлетворения которых зависело — быть или не быть. А у этого вашего соотечественника жизненно необходимые потребности обросли другими, мнимыми, числу которых нет предела. «Мое» распространилось на вещи, вовсе ненужные для самосохранения. И не только на вещи. Появились: «мой успех», «моя карьера», «мой авторитет», «моя власть» и много других.
Сложными манипуляциями Минерва выделяла отдельные веточки эмоций и показывала их связи с высшими слоями коры.
— За каждое «мое» люди борются с ожесточением зверей, добывающих пищу. И в этом им помогает Инт. Именно благодаря ему сформировались вот эти, чисто человеческие качества: корыстолюбие, скупость, зависть… Особенно развилась корысть со всеми своими отростками — жаждой наживы, выгоды, стяжательством. Арсенал борьбы пополнился хитростью, двуличием, готовностью к предательству.
— Хорошо знакомый набор, — усмехнулся Милз. — Продолжай, Мин.
— Не надо, на сегодня хватит, — сказал Лайт. — Нужно осмыслить услышанное. А ты, Мин, займись мозгом чева, не дожидаясь полноты выводов. Ты уже можешь учесть ошибки природы и сконструировать мозг с интеллектом не ниже десятой ступени и с комплексом только альтруистических эмоций. Чего тебе не хватает, чтобы решить эту задачу?
— Времени и фактов. Все эти элементы и структуры, которые мы так легко разделяем на словах, переплетены в единое целое, друг друга пронизывают и стимулируют. Я располагаю недостаточной информацией.
— Сколько еще времени понадобится тебе?
— Не знаю.
Лайт понимал, что просить Минерву ускорить работу бесполезно. Она и так не умеет работать вполсилы. Оставалось набраться терпения.
15
Рэти обладала способностью появляться в самые трудные для Лайта дни. Сколько раз он давал себе слово порвать эту тяготившую его связь с взбалмошной женщиной, но стоило возникнуть на экране ее глазам, прозвучать ее голосу, чтобы все накопившиеся против нее недобрые чувства куда-то улетучились и вспыхнуло неодолимое желание встречи.
Лайт отчетливо представлял себе свою голограмму в такие минуты, видел, как неудержимо распространяется желтый цвет нежности и любви, забивая импульсы Инта. Представлял, видел, но ничего с собой поделать не мог.
Очередная полоса неудач и сомнений затянулась. Сменявшиеся модели будущего мозга чева либо сохраняли старые пороки, либо представляли собой разные модификации ДМ. Минерва по-прежнему бесила Лайта своей кажущейся медлительностью. Она дотошно исследовала каждый оттенок эмоции, каждый новый срез условной ступени интеллекта, и конца этой работе не было видно.
А тут еще Милз отвлекал его разговорами о политике, которую Лайт презирал. Бобби доказывал, что параллельно работе над чевом нужно искать другие, более короткие пути борьбы с безумием, грозившим существованию человечества. Он приводил удручающие факты… Было от чего затосковать.
В один из таких дней Рэти прилетела на своем бронированном, стоившем огромных денег, оранжевом «Пегасе». Опустив его на морское дно у запасного выхода из лаборатории, она вызвала по внутреннему каналу Лайта и приказала ему «проветриться».
Две недели она не отпускала его от себя. Они перелетали с места на место, каждый день проводили под другим небом — то среди пальм, то на заснеженных горных вершинах, то среди безмолвия океанских просторов. Лайт ни о чем не думал и думать не хотел. Как всегда, когда они встречались, каким-то непостижимым образом Рэти превращалась в идеальную женщину, недостатков которой он не видел и видеть не мог.
Она почувствовала, что он соскучился по лаборатории еще до того, как он сам это осознал. Вдвоем они пересекали океан на яхте с ядерным двигателем. Экипажа не было. Все управление суденышком осуществляла ДМ. Растянувшись на двухместном шезлонге, они встречали восход солнца. Яхта летела над волнами со скоростью пятьсот узлов. Огражденные от встречного ветра прозрачным колпаком, они любовались ничуть не устаревшей за миллиарды лет картиной пробужденного неба.
Почувствовав прохладу прижавшейся к нему руки Рэти, Лайт спросил:
— Ты опять исчезнешь?
— Конечно.
— Мне иногда кажется, что ты меня не любишь…
— Разве из всех твоих рассуждений не следует, что любовь — одно из смешных слов, оставшихся от седой старины? Простую ловушку для размножения позолотили, украсили цветами, замаскировали миражами поэзии, музыки… Разве не так?
— Вся жизнь — ловушка, Рэти. Ловушка, в которой все живое поджидает смерть. Она тоже разукрашена иллюзиями, чтобы человек не думал о неизбежном и терпеливо ждал своей очереди. Это единственная очередь, в которой никто не пробивается вперед и каждый надеется быть последним.
— И ты хочешь все это переделать?
— Да.
— Ты бы сначала переделал меня. Ведь я сама — воплощенная нелепость.
— Если бы я даже мог, этого я бы не сделал. Ты — самая прекрасная ловушка из всех созданных жизнью.
— Если ты попался в нее и к тому же доволен, мне больше ничего не нужно.
— Но я хочу знать, попалась ли ты?
— Надеюсь, что нет… Мне кажется, что ты искренне со мной счастлив. И я горжусь, что могу дать счастье необыкновенному человеку. Постоянно чувствовать, что только ты нужна ему, притягиваешь его, — уже в этом наслаждение…
— Так это и есть любовь.
— Если тебе так хочется пристроить это слово, пусть будет любовь. Но я не хочу стать ее рабыней. Возьмем от нее только то, что нам нужно. Обманем старую дуру и хоть из одной ловушки вырвемся. Не станем строить гнезда и выводить птенцов. Не превратим блаженство встреч в рутину привычки, в исполнение супружеских обязанностей… Обязанностей! Какие гнусные словосочетания умели придумывать наши предки!
Лайт с любопытством взглянул на нее, как будто увидел в неожиданном свете.
— Странно… Ты иногда не только думаешь, но и мыслишь.
— Как это понять?
— Минерва усмотрела в интеллектуальной деятельности человека два качественно отличных вида… Как бы это объяснить понаглядней… Любимый герой великого писателя сказал: «Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми! Есть, и пить, и спать с Кэтрин»… Он употребил не то слово. Думают все люди и даже животные. Думать приходится, чтобы добыть пищу, которую можно есть. И вино, которое можно пить. Думать нужно и о том, как уберечь Кэтрин, чтобы спать с ней. И вовсе не это имел в виду славный парень, вырвавшийся из мясорубки войны. Жизнь заставляет размышлять не только о еде и Кэтрин, но еще о жизни и смерти, о смысле событий, о добре и зле, правде и кривде, благородстве и подлости. Сталкиваясь с такими задачками, мозг человека, умеющего только думать, пасует. Он еще слишком примитивен, чтобы подняться выше — «есть, пить, спать с Кэтрин». Поэтому, если бы тот парень сказал: «Я не создан, чтобы мыслить», — его слова и сегодня могли бы повторить миллиарды людей.
— Только теперь я оценила твой комплимент. Но если и я его удостоилась, то мыслителей не так уж мало.
— Разумеется. С количественным ростом человечества их становится все больше. И все же представителем большинства остается герой того писателя, о котором я говорил…
Они надолго замолчали. Солнце поднялось высоко, и прозрачный колпак затянулся защитной пленкой. Яхта стрелой пронизывала белые гребни волн. Горы вспененной воды оставались далеко позади, не успевая обрушиться на крошечный кораблик. Океан стал поразительно узким, — часа три назад они покинули один берег, и уже пора было готовиться к высадке на другом.
— Я как-то вспомнила твой закон, о котором ты давным-давно мне докладывал, — прервала молчание Рэти.
Лайт вопросительно взглянул на нее.
— Ну тот… По которому всем на всех наплевать.
— Не помню такого закона.
— О зависимости эмоционального воздействия…
— А! К чему это?
— К тому… Во время последнего полета я зарвалась, потеряла контроль над приборами и чуть не врезалась в соседнюю машину. Смерть увидела у кончика носа. Когда опомнилась, стала думать. Вдруг сообразила, что прекрасная Рэти со всем богатством, блеском и шумом — простая козявка… Умерла бы, и ничего не осталось, даже эмоционального воздействия.
— Ну, это ты зря. Мне было бы очень больно. И боль очень долго не утихала бы.
— Ты — возможно… Еще пра-пра укусил бы себя за локоть, а на завтра перепутал бы меня с кем-то другим. Остальные посудачили бы день-другой, и все… Люди как зыбучий песок. Образовалась среди них щель, в которую провалился человек, — один или сто, хоть миллион, — песчинки тут же сомкнулись, всё заровняли и следов не оставили. И все как было. Народились новые, выросли — каждый чувствует себя, как я, в центре мира, шумит, гоняется за призраками, кажется себе бессмертным, пока и он туда же, в пе сок… Ты прав — природа безмозглая и жестокая дура.
— Но этот факт не должен вызывать отчаяния. Тем интересней жить, зная, с кем борешься и во имя чего.
— Это тебе интересно. А я не хочу даже думать об этом.
— Неправда. Я уверен, что ты додумаешься…
— Хватит с меня. Скоро стану старухой и буду делать вид, что только этого и ждала… Жалко, что не врезалась.
Лайт привлек ее к себе и сказал с тревогой в голосе:
— Никак не могу понять, почему мы должны расстаться?
— Не можешь, .потому что ты сейчас не мыслишь, а думаешь, как тот парень. Мозг твой требует другой работы. Тебя тянет к твоей Минерве… Я напомню тебе твои же слова, брошенные как-то на одной дискуссии: «Сколько дерзких идей остались нереализованными только по той причине, что их творцов природа утопила в трясине любовных дрязг и семейных забот…» У меня хорошая память. Ты не можешь принадлежать мне, — ты принадлежишь всем. Старая дура подбросила меня, чтобы сбить тебя с пути. Я и так отнимаю у тебя слишком много времени. Мы не должны ей подчиняться, Гарри… Когда я почувствую, что снова нужна тебе, я приду.
