Вот почему беседы между Кокером и Боулзом теперь неизменно протекали по одному и тому же руслу.
— Чем все это кончится? — спросил Сэм.
— Плохо кончится, — ответил Боулз, пропуская сквозь пальцы горсть золотого песка. — Если бы не эти трусы в правительстве, все могло быть иначе…
— Как иначе, Том? Говори яснее.
— Для чего мы почти сто лет копим наше оружие и почему ни разу не пустили в дело самое мощное из того, что имеем? Почему?
— Почему! — утвердительно откликнулся Кокер, любивший повторять последние слова собеседника. Это создавало у него самого впечатления активного участия в размышлениях.
— Потому что это горластое стадо боится за свои шкуры… Мотаются по всему свету, смотрят, заражаются дурацкими мыслями, потом агитируют, вопят, требуют, а мы терпим. Вместо того чтобы одним ударом выжечь все гнезда идейной заразы, съезжаемся, договариваемся… Наши слюнявые либералы создают комиссии, подкомиссии, подписывают соглашения о запрещении, ограничении… Того и гляди, распроклятый законопроект о всеобщем разоружении станет законом.
— Не пугай меня, Том.
— Я не пугаю, а говорю, что есть. Уже разработаны во всех деталях планы уничтожения всех запасов оружия. И всех заводов, производящих оружие. Остановка только за подписью нашего правительства. Пока нам удается оттягивать, но кто знает, сколько эта оттяжка продлится?
— Что же нам делать, Том? Неужели опять бежать, как это сделал мой пращур?
— Как раз его опыт подсказывает нам, что бежать бесполезно. Убрался он на другой конец Вселенной, а толк какой? Переселенцы размножились, как муравьи. Опять появились миллиарды лодырей, охотников до чужого добра, бунтарей. Опять зародились в их головах разрушительные идеи безбожия и непослушания.
— Почему? Откуда они взялись? Привезли сюда только избранных… С прежней Землей никаких связей…
— Люди неисправимы, Сэм! В каждом от рождения и зависть, и лень, и желание отобрать у ближнего его имущество. Чем лучше их кормишь, тем больше они хотят.
— И ничего нельзя сделать, Том?
— Мы потеряли много времени. Нужно было обескровить их в самом начале.
— Разве мало их били?
— Мало! Нужно было уничтожать девять из десяти! Истреблять! Душить! — Боулз бегал по пляжу, побелев от ярости и потрясая кулаками.
— Неужели теперь уже поздно?
— Нет, Сэм, не поздно. Мы их раздавим. Обязательно раздавим!
— Чего же ты медлишь? — допытывался Кокер.
Боулз молча ковырялся в песке. Искусственное солнце, совершавшее свой марш по искусственному небосклону, ослепительно отражалось в золотых крупинках. Лишь иногда оно скрывалось за наплывавшими на него искусственными облаками.
— Есть у меня одна идея, Сэм. Идея старая, но еще пригодная. Нужно только обновить ее. А дело это непростое.
Кокер не любил выслушивать чужие идеи, зная по опыту, что в них всегда таится много сложностей, от которых в голове все перепутывается. Он предпочитал, чтобы ему докладывали только цифры — сколько нужно потратить денег и какие выгоды он взамен получит.
— А ты поручи дамкам. — Сэм махнул в сторону .думающих машин. — Пусть они обмозгуют.
— Они в этом не разберутся. Нужно самим продумать.
— Продумывай, Том! Продумывай быстрей!
Боулз нашел в песке крупный сапфир и взял его на память об этом разговоре.
3
В первом же отсеке лаборатории на стене была высечена надпись: «Поменьше уважайте старую дуру!»
Все знали, что под «дурой» доктор Гарри Лайт имел в виду природу.
«Пора удивления, восхищения и подражания миновала» — таков был другой любимый афоризм Лайта. И опять же речь шла о природе.
Впервые мысль о жестокости и безрассудстве природы ушибла Лайта в четырнадцать лет, когда он стоял у изголовья умирающей матери. Еще несколько месяцев назад она была молодой, цветущей женщиной, неотделимой от жизни. Любящая, веселая, она всегда была с ним. Теперь она лежала измученная болезнью, неузнаваемая и неузнающая. Гарри привели проститься. Легион врачей со всеми своими аппаратами и медикаментами признал свое поражение.
Он и раньше знал, что все умирают — люди, животные, растения. Но только увидев, как превращают в горстку пепла его мать, он был потрясен чудовищной несправедливостью и нелепостью смерти. Его утешали и пастор, и отец, и многочисленная родня. Гарри прислушивался к речам, которыми они пытались объяснить ему неизбежность того, что случилось, но ни одного разумного, убедительного слова не услышал., Все, что они говорили о воле божьей, о вечных законах природы, о необходимости примириться с тяжкой утратой, как мирились все люди, жившие на Земле, — все это только раздражало его, усиливало боль, вызывало желание кричать, протестовать, возмущаться. Он тяжело болел и даже в бреду твердил одну и ту же фразу: «Этого не должно быть!» — фразу, на всю жизнь ставшую программой его деятельности.
Мысль, возникшая у подростка, мужала вместе с ним. Чем старше он становился, тем чаще приходилось ему прощаться с близкими людьми и тем больше крепла его уверенность в том, что только бессилие и беспомощность человека заставляют его считать смерть чем-то естественным и неизбежным. Гарри уже не мог без гнева читать восторженные отзывы о мудрости природы, ее могуществе и щедрости. Не мог он без злого смеха слышать слова восхищения созданными природой живыми творениями и, конечно, венцом ее созидательных усилий — человеком.
Гарри задавал вопросы, на которые никто не мог или не хотел ответить, — над ним просто смеялись. Но уже тогда проявилась важнейшая черта его характера — пренебрежение к насмешкам и способность идти к цели даже в одиночку, какой бы далекой и труднодостижимой эта цель ни была.
Чтобы самому найти ответы на возникшие вопросы, нужно было много знать. И Лайт ушел в науку. Его отец был умным и незлым человеком. Крупный бизнесмен считал, что его единственный сын может себе позволить искать даже то, чего нет и не может быть.
Профессора разных специальностей видели в Лайте своего самого одаренного ученика и преемника. Они увлекали его за собой. Но у каждого из них он брал все, что мог получить, и уходил к следующему. Он последовательно и упрямо создавал свою, никак еще не названную и никем не признаваемую науку.
Еще в студенческие годы, выступая на бесчисленных дискуссиях, Гарри привлек сердца и умы многих молодых ученых дерзостью своих идей, презрением к авторитетам, непримиримым отношением к устоявшимся догмам и страстной убежденностью в правоте того дела, которому он собирался служить. Но к тому времени, когда Лайт получил возможность приступить к самостоятельной работе, большинство его поклонников отсеялось. К ним пришло здравомыслие, а ушло от них желание пуститься в плавание по неведомому морю к неведомым землям. Лайт не обещал ни карьеры, ни славы, ни богатства. Капитал, унаследованный от отца, позволил ему построить такую лабораторию, о которой он мечтал, и платить скромную стипендию своим сотрудникам. С ним остались двое — Дэвид Торн и Роберт Милз. Всех других помощников, на которых он рассчитывал, пришлось заменить серийными ДМ.
Приобретенный Лайтом участок шельфа у Западного побережья позволил ему разместить под водой и лабораторные отсеки, и полностью автоматизированные цехи, и жилые помещения. Подобных обителей науки на дне океана было построено множество, и среди них надолго затерялась безвестная лаборатория доктора Лайта.
Дэвид Торн, так же как и Роберт Милз, стал верным приверженцем Лайта после первых же встреч. В идеях Лайта он усмотрел бескрайние возможности для открытий и изобретений, которыми можно завоевать признание и признательность человечества. Торн считал, что сдержанность его шефа, безразличие ко всему, что не имело отношения к поставленной цели, его категорический запрет любым способом рекламировать достигнутые частные успехи — преходящие причуды гения, которые со временем сменятся естественным желанием познать сладость славы и богатства.
***
Чуть ли не со школьных лет Торн привык фиксировать все, что говорили вокруг него люди, вне зависимости от того, предназначались эти разговоры для его ушей или нет. Он не расставался с магнитофонной запонкой и собрал уникальную коллекцию образцов болтовни на любые темы. Прослушивая потом эти записи, он утверждался в своем убеждении, что глупости человеческого рода нет предела, и ехидно посмеивался, взвешивая интеллектуальный потенциал прославленных дельцов от науки, политики, искусства. Но были среди этих записей редкие находки — мысли неожиданные, ни с чем не схожие, из которых Торн впоследствии извлек немалую выгоду. Он обладал удивительной способностью — из семян, случайно оброненных чужим умом, выращивать полновесные плоды.
Записи Лайта хранились у него отдельно. Речи юного Гарри теперь звучали излишне запальчиво, наивно, многое нельзя было слушать без улыбки. Однажды, когда они втроем отдыхали после очередной стычки противоположных мнений, Торн включил пленку десятилетней давности.
«— Природа бездарно повторяется, — гремел голос Гарри. — Снова землетрясение и тысячи погибших ни в чем не повинных людей. Еще один тайфун. Новые вирусы и глобальная пандемия. Опять проснулся вулкан, или смыло прибрежные города очередное цунами. Все это было уже миллионы лет назад и будет продолжаться до бесконечности, если мы не обуздаем старую дуру.
Природа медлительна, как слепец, шагающий по незнакомой дороге. Да и торопиться ей некуда. И никакого чуда в том, что на Земле появилась жизнь, нет. Любой кретин, имея в запасе вечность, мог бы, взбалтывая, перемешивая, бросая то в жар, то в холод подручные химические элементы, создать ту комбинацию молекул, которая стала основой живого…
Но только после этого «чуда» и началось самое чудовищное. Началась эволюция жизни. Заработал самый жестокий механизм истребления — естественный отбор.
— Но его уж ты не можешь назвать бессмысленным, — прозвучал голос Торна.
— Механизм пожирания слабых сильными, механизм, за рычагами которого бессменно стоит смерть, даже бессмысленным назвать нельзя. Создавать миллиарды живых существ, чтобы их уничтожить.
— И чтобы появились другие, более совершенные.
— Совершенные! (В голосе Лайта запись сохранила издевку.) Чем совершенней становились животные, тем очевидней чудовищность стихийного разгула природы. Когда-то удел: «Рождайся чтобы ждать смерти!» — от носился только к существам, неспособным осознать свою обреченность. Некому было ужаснуться бессмыслен ности своего бытия. Но когда появился разум и пришло понимание своей смертности, даже мозг примитивного человека не смог примириться с абсурдностью мученической жизни. Он начал придумывать потусторонний мир, культ мертвых, бессмертие души, богов, чертей — одну глупость за другой, чтобы уравновесить в своем сознании тотальную глупость природы.
— Опять о природе! Гарри! Сейчас же брось свою старую дуру и займись молодой! Пошли танцевать! (Это Рэти, недавно поступившая на младший курс и в которую Лайт уже тогда был влюблен, властно, как все, что она делала, оборвала беседу друзей.)»
Продолжение той же речи Лайта Торн записал у себя в комнате, где он тогда жил и куда они пришли, проводив своих подруг. Торн снова подбрасывал реплики, как щепки-в огонь, и Гарри охотно разгорался.
«— В появлении разума так же мало от чуда, как и в том, что на Земле возникла жизнь. Как у глупых родителей ни с того ни с сего рождается мудрое дитя, так же по воле случая природа создала мозг, способный творить. С разумом впервые появилась сила, способная вступить в борьбу со слепотой, с безрассудством и жестокостью естественного круговорота жизни. Природа слепила нелепую, хлипкую конструкцию — излишне сложную, зависящую от пустяшных перепадов температуры, от колебаний в составе атмосферы, от источников пищи и воды. Мозг и руки человека позволили ему взяться за самоулучшение. Миллионы лет трудился он над тем, чтобы умножить силу своих рук и ног, — изобретал все новые орудия и средства передвижения, подчинял себе камень, дерево, металл, энергию ветра, воды, атома. Разум вооружал один орган за другим. Он помог глазам увидеть бесконечно малое и бесконечно далекое. Потом он стал вооружать себя…
— Ты не видишь в своих словах противоречия, Гарри? Если в конце концов природа создала человеческий разум, значит, не такой уж бессмысленной была ее работа. А то, что это далось ей не сразу, так и проблема была нешуточной…
— Меня умиляет лежащая в натуре человека рабская черта — постоянная готовность целовать бьющую его руку. Мы от рождения подкуплены по дачками мимолетных радостей — вкусным куском мяса, глотком вина, теплом любимых рук, красотой восходов и заходов, волшебством звездной ночи… Этого вполне достаточно, чтобы забыть неизбежные страдания и близкую смерть. Ты предлагаешь поклониться природе в ножки за то, что она создала интеллект. А ведь ни в чем с такой силой не проявилось безрассудство, как в самом совершенном ее произведении — человеческом мозге. Наделенный разумом, человек приобрел свойства, неведомые до него никаким другим видам животного мира. Он понял, что смертен, и стал убивать себе подобных. Сначала убивал, чтобы насытиться (не забывай, что все мы — потомки каннибалов). А потом стал убивать по любому поводу. Никакими стихийными бедствиями, ни оледенениями, ни потопами, ни эпидемиями не могла природа уничтожить столько людей в цветущем возрасте, сколько уничтожили они сами. И все это — благодаря разуму! Чем сильней становился интеллект, тем изощренней и с большим эффектом убивали люди людей, убивали за право обладания землей, водой, женщинами, богатством, за предпочтение одного бога другому. От дубины и кулака мы поднялись до оружия тотального истребления. От уничтожения отдельных племен мы шагнули на порог катастрофы космического масштаба. Таково величайшее достижение самого совершенного творения природы — человеческого интеллекта. Давай, Дэви, бухнемся перед ней на колени и возблагодарим за великие милости.
— Но не все ведь убийцы, Гарри! Сколько талантливых, прекрасных людей вписано в историю человечества!
— Еще бы! Играя в кости, природа не могла не выбросить иной раз и три шестерки. Рождались и гении, не чаще, впрочем, чудовищных злодеев. Гении обычно плохо кончали. Правда, сохранялись и накапливались идеи. Это — особая субстанция, и разговор о ней особый.
Одарив одиночек могучим интеллектом и душевным благородством, природа окружала их массами недозревших — глупых и злобных людей. Гениев ненавидели, травили, гноили в тюрьмах, умерщвляли. Еще при Галилее раздавался клич: «Математиков вон!» А триста лет спустя за Эйнштейном охотились, как за бешеным псом.
— Все это в прошлом, Гарри. Сейчас гении в нашей стране почти так же богаты, как гангстеры.
— Им позволяют быть богатыми до тех пор, пока они помогают еще больше богатеть торговцам оружием, пока они верно служат тем, чья профессия — война. Создав «человека разумного», природа зашла в тупик. Еще один шаг этого «венца творения», и на Земле некому будет дышать».
Лайт замолчал. Стали слышны быстрые шаги по комнате, шаги, передававшие его волнение.
«— Где же выход из тупика? — спросил Торн.
— В разуме, Дэви! В разуме человека, покорившего смерть. Могуществу его не будет предела. Он исправит все ошибки природы, внесет порядок в создаваемый ею хаос, заставит ее стать служанкой чело века.
— Но почему для этого нужно покорить смерть?
— Потому что только освободив разум от низменных забот о выживании, мы узнаем его подлинную силу. Когда человек без всяких скафандров будет чувствовать себя в космосе так же комфортно, как мы чувствуем себя на Земле, его наступление станет неудержимым и триумфальным. Одна за другой будут заселяться все новые планетные системы. Нужно не медля взяться за производство нетленного живого материала.
— Ты считаешь это возможным?
— Убежден! Ясна и проблема, и пути ее решения.
— А как же, — начал было Торн, но Лайт обор вал его:
— Не будем обсуждать детали. Давай, Дэви, выпьем за чева, разум которого станет главной созидающей силой Вселенной».
Запись завершили звуки льющегося вина и звон бокалов.
Того эффекта, которого ожидал Торн, не получилось. Ни Лайт, ни Милз даже не улыбнулись. Вместо того, чтобы развеселить их, голоса далекой юности напомнили, каким лучезарным представлялось будущее и какой беспросветной оказалась дорога к мечте.
Впрочем, беспросветность была такой же мнимой, как и лучезарность. Они шагнули далеко вперед и немалого добились. Они только не могли предвидеть тех препятствий, с которыми встретятся, и той дистанции, которая отделяла начало работы от ее завершения.
Иногда казалось, что материя бессмертия — витаген — у них в руках. Уже были синтезированы молекулы с заданными свойствами. Перебрав астрономическое число вариантов, ДМ не раз предлагали решения, близкие к оптимальному. Но только близкие. Изготовленные по их рецептуре ткани не хотели жить — впитывать энергию света, расти, переносить генетическую информацию.
Но еще больше беспокойства и ожесточенных споров вызывала работа над второй задачей, которую они решали параллельно. В конце концов, витаген будет только упаковкой. А главное, что сделает будущее существо чевом, — его мозг. Каким он должен быть? Как его конструировать, чтобы не повторить ошибок, допущенных природой? Как снабдить его качествами, которыми не располагали ни они сами и никто из живущих на Земле?
Моделируя разные ансамбли нейронов, они убеждались, что забираются в такие лабиринты, выхода из которых нужно искать десятилетиями. Если к ви-тагену они хотя и медленно, но приближались, то от мозга Человека Величественного они были, пожалуй, дальше, чем в первые дни работы.
4
«Храм херувимов» сохранил свое название с тех пор, когда Рэти увлеклась проповедью знаменитого патера Билла Фугаса, возвестившего эру сближения грешных людей с небесным воинством архангела Гавриила. Билл едко высмеивал глупцов — ученых, по ограниченности своей объяснявших состояние невесомости в космосе внушенными дьяволом физическими законами.
Убедительными цитатами из библии Фугас доказал, что невесомость — не что иное, как воспарение душ к близлежащим господним угодьям. Об этом свидетельствовали и опыт ангелов, как известно паривших в эфире без реактивных двигателей, и наглядный пример многих библейских персонажей, легко преодолевавших путы тяготения, даже без крыльев взмывая к райским кущам.
К мысли о божественной сути невесомости Билл Фугас пришел не сразу. До этого он изгонял бесов, приспособившихся к новой эре научно-технического прогресса и вселявшихся в души ни в чем не повинных людей под видом позитронов, пи-мезонов, кварков и прочей невидимой мерзости. Так же, как их примитивные предки, учил Фугас, нынешние бесы направляются сатаной через доверенных лиц. А доверяет он преимущественно безбожникам и всякого рода бунтарям, легко попадающим в дьявольские сети.
«Нет неизлечимых болезней! — восклицал Фугас по двум каналам своей телевещательной станции. — Нет случайных происшествий и случайных убытков. Ищите слуг дьявола, наславших на вас порчу. Придите ко мне, и я изгоню проникшую в вашу душу нечистую силу».
Телезрители могли видеть жалкие остатки бесенят и дьяволят, сфотографированных Фугасом с помощью инфракрасных лучей в тот момент, когда они покидали тела людей, излеченных Биллом. Раздробленные домашним циклотроном Фугаса на элементарные частицы, злые духи выглядели отвратительно. До зрителей даже доносился серный запах, который они источали, проваливаясь в ад.
Армия приверженцев Фугаса росла в геометрической прогрессии. Пожертвования и мольбы о помощи стекались со всех концов «бастиона демократии». Ассистенты патера собирали телеметрическую информацию о больных, потерявших надежду на врачей, и сам Билл посредством освященных радарных установок точно определял, кто из ближайших соседей занемогшего человека вселил в него беса. Как и предсказывал Фугас, носителем зла оказывался заведомый колдун, не посещавший церкви, сидевший дома над сатанинскими книгами и подозреваемый в антидемократической деятельности.
Жилище колдуна подвергалось глухой осаде. Поставщики продуктов питания отказывались его обслуживать. С экранов онтитронов на него обрушивались проклятия и угрозы. Так продолжалось до тех пор, пока доверенный сатаны не убирался ко всем чертям. После этого Фугас подключал больного к своему циклотрону, окропленному святой водой, и нечистая сила нехотя выползала из выходного отверстия, как фарш из мясорубки.
В тяжелых случаях, когда колдовские миазмы чересчур глубоко проникли во все органы больного, вместе с нечистой силой утекала и душа. Но устремлялась она к небесам совершенно очищенной, издавая сладостное благоухание, трогавшее телезрителей до слез.
Вскоре патер Фугас стал главой секты, насчитывавшей многие миллионы верующих. Филиалы центрального ателье по изгнанию бесов открылись не только на суше, но и под водой. Все чаще борьба с дьявольской агентурой принимала острый характер.
Как следовало ожидать, у подручных сатаны нашлось, немало заступников, потребовавших от правительства решительных мер против преподобного Фугаса. До того могущественным оказался дьявол, что его подручные даже возбудили вопрос в законодательном собрании. Самые благоразумные избранники народа резонно заявляли, что пусть уж лучше люди верят Фугасу, чем не верят ни во что, ибо неверие — прямой путь к опасным заблуждениям. Другие парламентарии увидели в антибесовском движении угрозу общественному порядку и высказали мнение, что Фугаса нужно укротить. Каждый из них имел основания бояться быть обвиненным в колдовской деятельности и подвергнуться процедуре изгнания бесов.. Они приводили множество фактов, собранных прокуратурой и позволявших привлечь Фугаса к уголовной ответственности за подстрекательство к убийствам и другие преступления.
После длительной борьбы сатана одержал временную победу. Напутствуемый гласом свыше, Фугас на долгое время исчез с телеэкранов. Возродился он в новом качестве, обративши свои взоры в космос. Теперь он призывал погрязших в пороке людей пр-иоб-щиться к невесомости, чтобы помочь душе отрешиться от земной скверны и ощутить свою божественную природу. Всякие попытки унять невесомость и тем нарушить извечный порядок Билл предавал анафеме. Только полностью освободившись от суеты и гравитации, душа, увлекая за собой тело, обретала способность очиститься от грехов и уже при жизни человека приоткрыть перед ним двери в мир гарантированного блаженства.
Новое учение Фугаса также нашло немало сторонников. Все больше людей приходило к убеждению, что патер не трепач, а провозвестник новой религии, пришедшей на смену старым и вконец обветшавшим вероучениям. Поэтому объявленный им сбор средств на постройку в космосе первой обители невесомых заставил раскошелиться многих, даже инаковерящих, привыкших перестраховываться и ставить на несколько лошадей сразу.
Денег привалило немало, но, чтобы задуманный «Храм херувимов» стал реальностью, не хватало значительной суммы. И если бы не Рэти, проект Фугаса вряд ли приобрел бы весомость.
Как раз в это время Рэти снова убедилась, что мужчины — однообразные и грубые животные, а Земля — скучнейшая из планет. Она снова переживала приступ заболевания, которым давно уже страдали многие ее друзья и приятельницы. Острое чувство разлада не могла притупить самая шумная и веселая компания. Рэти оглушала себя музыкальной канонадой, дергалась до полного изнеможения в плясках, ныряла в бассейны, заполненные шампанским. А на другой день болезненное ощущение неудовлетворенности и тоски возвращалось. Сопровождал его беспричинный, нарастающий страх.
Рэти бросалась из одной рискованной авантюры в другую. Чем больше опасности для жизни таил в себе очередной рывок в неосвоенные дали космоса или в огнедышащие жерла вулканов, рывок, затеянный такими же богатыми любителями игры со смертью, тем охотней устремлялась она к неожиданно возникшей и призрачной цели.
Только сильная воля и отвращение ко всякой неопрятной слабости удерживали ее от окончательного падения в бездну наркомании и алкоголизма.
Патера Фугаса Рэти случайно услышала с экрана, и ее позабавил этот красноречивый толстяк. А потом и сама идея породниться с ангелами показалась ей хотя и нелепой, но не лишенной остроумия. К тому же ей вдруг захотелось уязвить никогда ни во что не верившего Лайта, а заодно еще раз испытать свое влияние на прапрадеда.
Кокер никак не мог понять доступных даже младенцу идей Фугаса. Когда Рэти его о чем-нибудь просила, он окончательно терял и без того слабую способность соображать. Колдовские глаза праправнучки гипнотизировали его, и он соглашался на все. Так согласился он подписать еще один чек на крупную сумму, оставшись в уверенности, что Фугас — очередной любовник Рэти, который занимается подозрительным бизнесом в компании с другими мазуриками, именующими себя херувимами.
После этого дело быстро продвинулось вперед. Спустя три месяца на тысячекилометровой орбите появился вместительный ковчег для членов новой секты. На торжественное открытие прибыл сам преподобный Фугас в окружении телерепортеров. Пройдя через шлюз, все приглашенные вплывали в центральный неф, уставленный мягкими креслами, привинченными к полу. На особом возвышении стояла кафедра для проповедника.
Рэти, прошедшая курс тренировки в одной из школ космонавтов-любителей, чувствовала себя уверенно и без искусственной гравитации. Облаченная в белейшую тунику и причесанная под златокудрого серафима, она парила над всеми и помогала неофитам занять положенные места. Больше всего хлопот доставил ей глава секты. Установив Фугаса на кафедре, она попыталась закрепить его необъятный живот страховочным ремнем, но он категорически отверг ее помощь. Ухватившись руками за края наклонной доски, он впервые ощутил полную потерю угнетавшего его веса и счастливо улыбался.
— Братья и сестры! — воскликнул Фугас. — Возблагодарим господа, освободившего нас от тяжести наших чресел, от груза наших телес и наших грехов. Все тяжкое и грязное осталось за порогом этой святой обители. Только невесомые наши души рвутся в высь, к небожителям.
Тут Фугас неосторожно вознес руки над головой и выплыл из-за кафедры. Он неловко трепыхнулся и ударился обширным задом о голубую небесную твердь, нарисованную на потолке. Рэти метнулась к нему на подмогу, но Билл отмахнулся от нее, и воздетыми к небу оказались не руки его, а ноги. Кто-то из прихожан попытался перехватить его, но им мешали ремни. Преподобный спикировал на иллюминатор. У Фугаса захлопнулись глаза и открылся рот, из которого, несмотря на невесомость, вывалился красный язык. Рэти, осторожно поддерживая учителя, приплыла с ним к выходу из шлюза. Здесь дежурившие врачи привели патера в чувство, чем-то смазали шишку, вскочившую на голове, и эвакуировали его на Землю.
Церемония открытия «Храма херувимов», сокращенно именовавшегося «Хе-хе», транслировалась для всеобщего лицезрения и доставила многим глубокое удовлетворение. Хотя после этого Билл воздерживался от новых вознесений и сама Рэти охладела к его проповедям, желающих испытать освобождение от оков тяготения нашлось немало. Зафрахтованный Фугасом корабль за доступную плату стал перевозить в «Хе-хе» алчущих спасения, и в том числе воспаривших духом и быстро освоившихся с ангельским состоянием девиц. Им нравилось сбрасывать с себя то немногое, что прикрывало их грешные тела, и невинно резвиться, как первоматерь до ее знакомства с райскими фруктами. Вскоре, разумеется, нашлись и адамы, для которых в шлюзовой камере был оборудован бар с богатым набором нектаров. Нагрузившись, они тоже вплывали в молитвенный зал и начинали гоняться за девицами, исповедывавп/ими полное непротивление.
Но все описанные события оказались только предысторией первого космического храма. Однажды Фугаса навестили два вполне респектабельных господина, которые отрекомендовались полномочными представителями могущественного поклонника новой веры, пожелавшего остаться неизвестным. Представители предложили патеру джентльменское соглашение. «Хе-хе» останется кафедральным собором невесомых, но от транспортировки паломников в космос Фугас откажется навсегда. Все молитвенные дела в «Хе-хе» берет на себя безымянный босс полномочных представителей. Взамен патер получит щедрый взнос на богоугодные дела.
Фугас выразил крайнее возмущение и показал представителям на дверь. Но они, вместо того чтобы удалиться, еще больше приблизились к Биллу, несколькими простыми приемами приподняли его и повернули вверх ногами, доказав тем самым, что невесомость можно обрести и на Земле. Подержав некоторое время патера в таком положении, они вернули его в исходное положение и шепнули ему на ухо имя своего босса. Фугас, когда пугался, не бледнел, а синел. Так оно и случилось. Дрожащими руками он подписал подсунутые ему документы, спрятал в карман полученный взамен чек и в душе сказал богу «спасибо» за то, что так дешево отделался.
После этого «Хе-хе» был основательно перестроен и расширен. Помимо новых отсеков особого назначения были оборудованы игорные комнаты, в которых установки искусственной гравитации покончили с невесомостью и помогали шарикам рулетки катиться по путям, проторенным на Земле.
Сохранившийся официальный статут «Храма херувимов» ограждал его от покушения разных инспекций и от налогового управления. Излишне любопытные и незваные гости выпроваживались служителями храма с такой решительностью, что вторично приобщаться к ангельскому чину никто не отваживался.
5
Лайт разглаживал ладонью очередной экспериментальный образец — прямоугольник площадью четыреста квадратных сантиметров. Мягкий, эластичный, он по внешнему виду ничем не отличался от натуральной, чуть загоревшей кожи. Казалось, что он излучал тепло жизни. Но тепло было иллюзорным, как, впрочем, и все остальные его свойства, ласкавшие и пугавшие глаз своим сходством с настоящей человеческой кожей. Это был прочный, практически не старевший материал, годный для того, чтобы обтянуть им любое чучело и выдать его за живое существо. Но от задуманного витагена — того материала, который будет способен питать солнечной энергией органы чева, и этот образец был по-прежнему очень далек. Больше всех восхищался эрзац-витагеном Торн. Он выкроил из него перчатку по своей руке, натянул и по-мальчишески прыгал от радости, любуясь полученным эффектом.
