Золотая свирель

      Глаза… В черное небо карабкается солнце — тоже черное и блестящее как смола. Земля — прах и тлен, курганы сырого пепла, кости из кремня, паленое без доступа воздуха мясо, серая плесень, седой мех. Я вижу их насквозь — и полумертвую плоть земли, и клочковатую ее шкуру, и то и другое шевелится от паразитов. Стеклянисто поблескивают те, чья кровь холодна, их больше всего. Алые искры тепла разбросаны гораздо реже, но именно они привлекают взгляд. Маленькие бездымные очажки. Их хочется… проглотить.
      Эрайн!
      В ответ меня стискивает ледяной кулак. Двойной морской узел, удавьи петли, сокрушающее объятье дракона.
      Я глохну и превращаюсь в слякоть.
      Малыш молчит и правильно делает.
      Я тоже молчу.
      Прозевала врага — не вякай. Жди, пока он заснет. Сперва натешившись вдоволь.
      «Безмозглая тварь, злоба и голод. Он только силу понимает». Малыш был прав. Сейчас это ясно как никогда. Попробуйте уговорить скалу не падать, когда ей вздумалось упасть.
      Теперь скала упала, не раздавив меня только чудом. Или я оказалась слишком мелкой, чтобы меня давить? Скала расплещет человека в лужицу, но муравей может спастись.
      Буду муравьем.
      А дракон бежит по лесу. Он не слишком голоден, дракон. Вернее, он голоден, он всегда голоден, но может быть гораздо голоднее. Я гляжу его глазами — мир перевернут и изменен, узнаваем и неузнаваем, и слишком похож на продолжение сна. Как странно. Восприятие Эрайна отличается от моего, но восприятие дракона еще более чуждо.
      Гррр! — холодный взгляд рептилии оборачивается ко мне, и я снова превращаюсь в кочку на ровном месте: даже имя Малыша сейчас произносить нельзя. Тварь раздражается. Тварь не желает его терпеть. Ненависть.
      Холера, как Малыш с этим живет?
      Он волшебник, ни чета мне. Ему хватает сил удерживать падающую скалу. Но когда скала все-таки падает, у парня вышибает дух. Он сейчас не просто молчит — он в беспамятстве. А я — муравей. И силенок моих хватает только подглядывать за драконом из крохотной муравьиной щелки. Была бы я посильнее — осталось бы от меня мокрое место.
      Дракон остановился и зарычал. Бархатной теплой волной прокатился рык, из нижних, звериных легких в верхние, расправил грудь, подтянул брюхо — Арррррррррррр! — защекотал в горле, забился живой птицей в несомкнутых клыках. Ощущение было приятным. Дракон вдруг разинул пасть и выпустил птицу в небеса:
      — Гггрррраааааууууууууу!
      Покатилось, подпрыгивая, эхо. Ветер замер на мгновение, прислушиваясь — и кинулся играть с ним как с мячом. Дракон стоял на краю каменистого обрывчика, глядел на серый лес внизу и орал.
      Просто орал в две пары могучих легких. От полноты чувств. От того, что вырвался на волю.
      Обалдеть.
      На коротенький, совсем коротенький промежуток времени мне захотелось поорать вместе с ним — так захватило это невероятное ликующее чувство свободы.
      Впереди мелькнул огонек — дракон бросился в погоню. Вниз по склону, вспарывая белесый мокрый кустарник, топча розоватые пленки и седую паутину, затянувшую траву. Алый росчерк метался из стороны в сторону, оставляя тлеющий след, ни трава, ни кусты, ни неровности почвы не могли его укрыть. Какой-то зверек… заяц? Дракон прыгнул, извернувшись в воздухе длинным телом, когтистая лапа сшибла наземь огненного мотылька. Птичий его писк порадовал сердце. Черные мантикорьи руки схватили пушистый клубок, разломили как яблоко, одним глотком дракон втянул в себя золотой лучистый жар, пока тот не успел остыть.
      Сладко!
      Но мало.
      — Гррррраааааууууууу! — рявкнул дракон, делясь с миром голодной радостью.
      Еще хочу!
      И я отчетливо поняла, что тоже хочу. Еще. Этого живого огня, сладчайшего нектара, от которого вспыхивает нутро. Крови хочу.
      Высокое Небо! Да я тут озверею с ним. Одичаю. Стану людоедом. Хорошо Эр… Малышу, он ничего не чует. А мне как быть?
      Дракон рысцой бежит вдоль холма, постепенно спускаясь. Трава вся седая от выступившей соли, и хрустит под лапами. На самом деле, это даже не трава. Это кристаллы, выросшие из земли, то ли иней, то ли, действительно, соль. Интересно, какова она на вкус?
      Дракон останавливается, срывает пучок травы и отправляет его в рот. Жует жесткое и безвкусное, потом плюется.
      Я потрясенно молчу. Я же не приказывала ему рвать траву, а тем более, ее есть. Мне просто стало любопытно…
      Едем дальше.
      Склон выравнивается, превращаясь в лощинку между холмов. По дну, среди похожих на клубки пыли деревьев, петляет бледная зеленоватая вена — ручей. На берегу ручья — россыпь алых угольков.
      Друкон алчно нюхает воздух, шаркая по траве тяжелым хвостом. Грудь вбирает запахи, пасть переполняется слюной. Добыча!
      Какая, к черту, добыча, Дракон! Это же стадо. Овцы, а вон те огоньки побольше — коровы. Чуть поодаль — собака… и еще одна… а тот двойной огонек — всадник. Мальчишка на кобыле.
      Боже мой, мальчишка на кобыле! Дракон, пойдем отсюда. Это совсем не интересно. Какие-то вонючие козлы и бараны. Пойдем, зайцев половим.
      Дракон, пригибаясь и прячась за кустами, начинает обходить стадо с подветренной стороны. В крови закипает возбуждение. Челюсти сжимаются, предвкушая сладость и жар, под языком горит от жажды. Живот подводит, так хочется горячего.
      Стоять, Дракон! Стоять! Лежать! Фу! Отвернись хотя бы!..
      Вы слышали, как пищат муравьи? Нет? Вот и дракон не слышит.
      Припав к земле, он следит за неспешным приближением огонька. Огонек крупнее давешнего зайца и больше похож на огненный мячик. Овца щиплет траву и потихоньку подходит к нам. В рыжей ауре тепла проступают очертания тела: яснее всего кости, как раскаленные докрасна прутья в горне. Прозрачно-алые слои плоти богато расшиты золотом кровеносных сосудов, словно амалерский аксамит. Внутренности похожи на горсть рубинов, и в самом пекле сияет, ритмично содрогаясь, маленькое солнце. Живая драгоценность обернута бурым дымом шкуры.
      Поверх шкуры что-то нацеплено.
      Не могу разглядеть. Какие-то ремни, что-то темное…
      Дракон, припав на передние лапы, по-кошачьи крутит задом — и бросается на добычу.
      — Гррраааааааауууууу!
      Два прыжка, удар — огненный мячик взрывается как стеклянная колба, во все стороны брыжжет золотой нектар. Не останавливаясь, дракон несется дальше, прямо на рассыпающуюся гирлянду красных огоньков.
      Нет! Стой! Стоооой!!!
      Влево, вправо, бросок, удар, взрыв, грррраааау! Алые пятна мелькают каруселью, ноздри рвет одуряющий запах. Незнамо откуда взявшийся огненный зайчик мечется впереди, путаясь в лапах, бестолково наскакивает и чирикает, чирикает.
      Собака. Пес. Отвлеки его, песик, умничка, пожалуйста!
      Мальчик на кобыле… уехал? Ой, нет, не смотри, не ищи его!
      — Чирик-чирик! Чирик-чирик!
      Пес крутится у лап. Второго не видно. а этот скачет как кузнечик.
      — Грррр! Ау!!!
      Прыжок… мимо. Чирик-чирик! Прыжок, свист хвоста. Веером рассыпается срезанная трава. Чирик-чирик! Вжжжик! — свист драконьей плети. Бац! Огненный зайчик взлетает в небо. В черное небо, кувыркаясь и разбрызгивая искры, как праздничная шутиха.
      Я закрываю глаза.
      Жаба ты. Жаба безмозглая. Пасть да жопа. Такой пес…
      Дракон топчется на месте, опустив руки. Сглатывает горькую слюну. Чую его растерянность — у него сжимает горло, и он не понимает, почему.
      А вот почему! Потому что ты убил собаку, которой не стоил и коготка на задней ноге. Урод убогий… понимаю, за что Малыш так тебя ненавидит.
      — Ау… ау? Ску, ску, ску…
      Вздрагиваю от неожиданности, уши настороженно разворачиваются, улавливая звук. Кто скулил? Несколько шагов вперед, шаря глазами по траве. Вот он. Ворох стынущей плоти, вытекшее золото, погасшее солнце. Пес мертв.
      — Ску, ску…
      С обалдением понимаю, что скулит сам Дракон. Тяжело смотреть на мертвую собаку, он отворачивается и плетется прочь. Обратно, по своим же следам. Азарт иссяк, убежавшая добыча перестала быть добычей.
      Кажется, я поняла.
      Кажется, я поняла как можно сосуществовать в одном теле с полуночной тварью. Пока не сформулировала, но почти поняла. Интересно, что скажет Малыш, когда я поделюсь с ним соображениями? Эрайн? Тук-тук? Никого нет дома?
      — Грррр…
      Предупреждающее ворчание. В отместку я возвращаю в памяти картинку с убитой собакой — действенный способ захлебнуться чувством вины, тем самым обессиливающим чувством, которым попрекал меня Малыш.
      Дракон кукожится, вжимая голову в плечи. Не знаю, ведомо ли ему чувство вины, но горечь и тоску он ощущает превосходно.
      Горечь и тоску надо заесть.
      Дракон стоит над трупом овцы, аура тепла сократилась до едва заметного марева, ни кости, ни внутренности больше не просвечивают сквозь шкуру. Вытекшая кровь похожа на ржавую воду. Но пока плоть еще теплая, ее можно съесть.
      Да Бог с тобой, ешь. А то опять охоту затеешь. Эй, погоди. Что это на овце накручено? Что это за ремни, тряпки какие-то… А ну, плюнь! Плюнь, Дракон! Это же яд! Это же псоглавцы нам с тобой подсунули! Плюнь, милый! Плюнь!
      Дура-ак!
      Он, рыча, терзает мясо, срывая зубами клочья шкуры вместе с кожаными мешочками, пришитыми к ремням. Мешочки лопаются под руками и во рту, из них течет горьковатая жидкость. Мясо залито ядом, а он его жрет!
      Холллера! Что же делать?
      Гадкое. Мясо гадкое, плохое, фу…
      Нет, не так. Что я ела плохого? Клопа в малине! О, этот незабываемый вкус, от которого невозможно избавиться! Такой, что аж волосы дыбом. От него испакощенный язык сам собой высовывается изо рта на целый фарлонг. Тьфу, тьфу, беее!
      Дракон плюется, вытирая губы сгибом кисти.
      Тухлое яйцо, истончившаяся пленочка не удерживает желток, потерявший цвет и густоту, и растекающийся жиденькой мутью с волокнами сизого гноя. А уж аромат… беее! На недостаток воображения я никогда не жаловалась. Черная ветошь гнилого мяса в зеленых мокрых пятнах, усыпанная бисером червей, тебя, Дракон, не смутит, зато смутит меня. Еще как! Тьфу, беееее!
      Отплевываясь, дракон вскакивает и бежит к реке. Во рту металлический привкус яда. В горле сушит, и тошнота, похоже, уже не воображаемая. Сколько же он успел проглотить? Что за гадость псоглавцы нам подсунули? Я так и знала, что мы нарвемся!
      Влетаем в приречную траву, суем голову в воду, пьем. Брюхо тяжелеет, но жажды не унять. Пей, пей, у тебя два желудка и оба надо наизнанку вывернуть. Что нам поможет? Фиалочка-нютин глазок, мыльный корень, копытень, дубовая кора… а потом и крушины пожевать, чтоб и с другого конца прочистило. Только как я эти травки драконскими глазами разыщу? Вот здесь что растет — осока, камыш? Да и тело это никаким боком не человечье, как его лечить?
      Хотя яд на него действует… точно, действует.
      Тяжело дыша, дракон ложится в воду. Его бьет дрожь, такая, что дребезжат лезвия. В животе плещется геенна огненная, руки мерзнут и перед глазами все плывет. Я умираю? Ску, ску, ску…
      Перепуган, как животное. Ничего, выкарабкаемся. Не дрейфь, приятель. Нахлебался воды, теперь давай два пальца в рот…
      — Ску, ску…
      О, пропасть. Ладно.
      Ух, мне дурно, как будто бормотухи плохой перебрала. Даже запах ее противен, запах перегара, перекисших дрожжей и горелого солода. Липкий стол в пятнах жира, рядом храпит опухшая морда, бугристый нос в черных точках, в бороде копошится вошь. Над объедками летают мухи. Я налита дрянью по самые глаза. По стеночке, по стеночке — во двор, лбом в щелястый забор, два пальца в рот…
      Нутро перехватывает спазм, вода с кусками непережеванного мяса выплескивается из пасти. Один вид плывущих по течению черных кусков вызывает новый приступ. Отдышавшись, дракон опять пьет воду.
      Слабость. Нас трясет как старого паралитика, дурнота ходит волнами. Когда тебе фигово, то все равно — из серединного ты мира, из Полночи или из Сумерек. Везде… фигово… одинаково…
      У нас хватает сил только выползти на илистый берег и рухнуть головой в траву. Пепельные ломкие листья качаются перед носом, словно потревоженный морозный узор на стекле. Как холодно!
      Над равниной из пепла и соли восходит солнце. Нет, это горящий факел, пылающее облако, в раскаленном тумане теряются очертания головы, рук и воздетого меча.
      Дракон, говорю я, Дракон. Нас сейчас убьют.
      — Ску, ску… — отвечает дракон.
      Ангел с огненными крыльями заносит над нами меч.
      И с груди его скалится мертвая собака.
 
      Над морем собиралась гроза. Небо угрюмо порыкивало, а знакомый голос свирели вышивал над дюнами путеводную тропу. Золотая нить путалась в ветках молодых сосен, струилась по песку, рвалась под напором ветра, возвращалась снова, и снова рвалась, тонким звоном отзывалась в прибое, и в шуме крон, и судорожных росчерках зарниц.
      Там, где прошлый раз был виден в море Стеклянный Остров, клубились тучи. Не Стеклянный — облачный остров, настоящая тучевая гора, в лиловых взблесках молний. В сумеречном небе над ним висела луна — ущербный с правого края кружок желтоватого шелка. Прибой выплескивал языки до самых дюн. Летящий песок покалывал ноги.
      Голос свирели оборвался, и я услышала тревожный посвист ветра.
      — Ири-и-ис!
      Между дюн взметнулось черное крыло. Ирис, стоя по щиколотку в песке, привязывал плащ к нижним веткам сосен.
      — Вот здесь подержи, — сказал он, когда я подбежала.
      Плащ рвался из рук как живой.
      — Ты цел? — глупо спросила я. — Ты здоров? Вран тебя полечил?
      Он улыбнулся.
      — Взгляни, какая луна, — он показал на небо. — Луна и молнии. Что выбираешь?
      — Я… так волновалась. От тебя ни слуху, ни духу. Амаргин то ли не хотел говорить, то ли не знал. Ты был весь в крови. Весь.
      — О, да. Причастился морской водой.
      — Ты знаешь это слово? Причастие?
      — Я знаю столько слов, что не сосчитать. И даже сам их придумываю. Залезай под плащ. Ты так и не сказала, Лесс, что тебе больше по душе — луна или молнии?
      — Луна.
      Я заползла под растянутый на ветках плащ. В норке было тесно, и ноги торчали наружу. На песке лежал ворох тростника, похоже, Ирис нарочно принес его от реки. Забавно, из-под навеса хорошо были видны и облачный остров и бледная луна над ним.
      Ирис завязал последний узел, забрался под плащ и устроился рядом со мной.
      — Королева… больше не гневается?
      — Спроси лучше про моего брата.
      Добыв из-за пазухи крохотный волшебный ножичек, Ирис выбрал тростинку посимпатичнее и принялся вырезать дудочку. Сотую на моей памяти, наверно.
      — Вран злится из-за моей фюльгьи?
      — Что толку злиться на море за соль и горечь, или на ветер, что засыпает песком глаза? Вран не может сладить со своей игрушкой, а тут еще твоя полуночная половина. Он не злится, он… негодует.
      — Негодует?
      — Фюльгья — как собака за дверью. Она там, а ты здесь. Просто не открывай дверь.
      — Упаси Бог. Мне хватило того цирка на острове. Что ты сказал про вранову игрушку?
      — О, она будто сладкое яблоко с червоточиной. Ложка дегтя, камешек, о который ломается зуб. И тьма не ждет ее за дверью как пес, а поселилась под сердцем как змея. Она причина врановой ненависти, не твоя маленькая фюльгья, и не ты сама.
      — Постой, ты о Каланде говоришь? Какая еще змея?
      — Холодная тень, семя асфодели. Бесплотная сущность из бездны.
      — Погоди, — сказала я. — Что-то такое… что-то было… Она как-то называется, эта сущность. У нее есть название. Не помню. Холера, не помню.
      Ирис пожал плечами:
      — Я не волшебник, чтобы знать все имена. И беды, что породили ненависть, стряслись еще до меня. Пестовать ненависть — особое искусство, брат в нем преуспел. Для него это не чувство, а убеждение. Вроде чести или милосердия. Они дорогого стоят.
      — Все дело в том, кто платит, — сказала я медленно. — Ведь плата берется не только с носителя убеждений.
      Ирис оторвался от работы и посмотрел на меня, подняв бровь.
      — Круговая порука, — кивнул он. — Нельзя расплатиться, чтобы не задолжать другому.
      — Ты платил за меня. Я кругом тебе должна.
      — Тебя это угнетает?
      Я подтянула колени к груди и уткнулась в них носом.
      — Есть такое.
      — Расплачиваясь, ты не оборвешь путы, а создашь новые. И притянешь в свою сеть еще кого-нибудь.
      Араньика, подумала я. Паучонок. Водяной паучок. Када аранья асе ило де теларанья.
      Каждый паук плетет свою паутину.
       Небо озарилос ь лиловой вспышкой. С моря неслись лохматые клубки облаков, на лету ворочаясь и вгрызаясь друг в друга. Быстро темнело. Луна мелькала сквозь облака бледно-золотым осколком.
       Ирис опустил нож и показал мне на ладони украшенную резьбой свирельку. Полоски и зигзаги, и какие-то древние письмена, похожие на еловые веточки. Я спросила:
       — Что здесь написано?
       Он пошевелил пальцами, и узоры задвигались как хвоинки на муравьиной куче.
       — Пожелание.
       — Какое?
       Вместо ответа Ирис приставил свирельку к губам и заиграл. Мелодия была простая, она повторялась и повторялась, пока не зазвенела у меня в голове. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…
       Фа, соль, соль диез.
       Фа, соль, фа.
       Губы свирельки и Ириса разомкнулись, но музыка все звенела и звенела, пересыпаясь золотыми монетами. И луна, налившаяся золотом, тревожно вспыхивала меж облаков. З о лото светилось в иссиня-пепельном воздухе, в серых тучах с багровым краем, в бледном мо р ском песке.
       — Дай-ка ладошку, — сказал Ирис.
       Свои ладони он держал соединенными, словно поймал бабочку. Я подставила руки, и в них упал согревшийся его теплом обрезок тростника.
       — Это тебе, — шепнул Ирис. — Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развес е лит и поможет. Она твоя.
       — Она золотая! — ахнула я. — Ирис, ты все-таки волшебник?
      Он покачал головой, улыбаясь. Лицо его скрывала тень, даже более темная, чем тень от натянутого плаща — тень отстраненности, тень тайны. А глаза наоборот, были светлыми, словно окошки из неосвещенной комнаты в безветренный серо-сиреневый вечер.
      — Ты волшебник. Ты морочил мне голову. Ты волшебник, как и твой брат.
      Он засмеялся и протянул руку. Легкая ладонь коснулась моей щеки.
      У меня дыхание перехватило. Закружилась голова, я зажмурилась и прижалась раздвинутыми губами к запястью, чувствуя колокольный ритм крови. Под тончайшей поверхностью кожи упруго бился, толкался мне в губы светлый родник, и русло его стекало по руке в перехваченный плетеной тесемочкой рукав.
      Сквозящий вкус плоти, вкус только что растаявшего снега вдруг окрасился золотом, искристо, винно защекотал губы, и прохладной струйкой проник мне в горло — словно бы самостоятельно, без всякого усилия с моей стороны — я замерла от наслаждения, еще не понимая, что произошло.
      И несколько долгих мгновений я ощущала себя пузырьком воздуха, который неведомая сила влечет вверх, вверх, сквозь толщу воды, сквозь волнистые ленты течений, сквозь теплые и холодные слои — к приближающемуся, светлому, прозрачно-зеленому пятну там, в зените подводного мира, к тонкой мембране поверхности, и…
      Я отшатнулась.
      Я отшатнулась, натянув головой и плечами влажную ткань плаща. Я чувствовала, что проглоченного не вернуть. Внутри ворочался, едва умещаясь, золотой сияющий сгусток, колючий от тысяч звездных искр, теснящий горло, расширяющийся как осиянное закатом грозовое облако.
      Ирис молча смотрел на меня, рука его медленно опускалась на колени.
      — Ирис! — задохнулась я.
      Проглоченное золото струилось внутри холодным нестерпимо сладостным огнем — и растворялось, смешиваясь с кровью. Меня замутило от жажды повторить это.
      Я схватила его руку, рывком перевернула запястьем вверх, уверенная, что увижу кусаную рану, сочащую драгоценный ихор. На запястье, на двойной синей жилке стыл мазок слюны — больше ничего.
      — Что это было, Ирис? Волшебство?
      — Нет, — он покачал головой. — Всего лишь я. А ты хотела волшебства?
      — Нет. Не знаю. Да. Я хотела поцеловать тебя. Я не хотела забирать у тебя это… это… Я не вампир!
      — Есть разница, Лессандир, — он улыбнулся. Я прилипла взглядом к его губам с грустно приподнятыми вверх уголками. — Есть разница между «забирать» и «делиться». Между «отнимать» и «дарить».
      — Я кругом тебе должна. Кругом.
      Длинные брови его дрогнули, сошлись над переносицей. Лиловая вспышка молнии дико взметнула наши тени и отразилась в глазах Ириса сизым пугающим всполохом.
      — Так плати же, глупая.
      — Как?
      Он потянулся ко мне, и все у меня внутри снова ухнуло в какую-то пропасть без дна. Я ощутила его дыхание у виска и зажмурилась.
      — Не забывай меня, Лессандир. Хотя бы. Для начала.
      Тут грохнуло так, что я втянула голову в плечи и зажала уши. Незримая лавина, содрогая воздух и твердь валилась и валилась на наши бедные головы. Потом медленно, нехотя, она уволоклась куда-то в сторону реки Ольшаны, рычать там и сыпать невидимые камни на отмели и плесы. Я открыла глаза.
      Песчаная ложбинка была пуста. Пола Ирисова плаща отвязалась и теперь хлопала на ветру. В прореху заглянуло небо. Косматые лапы молодых сосен наотмашь хлестали его по нахмуренному лбу.
      Шел снег. Пушистое белое перышко порхнуло у меня перед глазами и осторожно опустилось на закушенные губы, породив крохотный очаг немоты.
 
      Я тебе говорил, что ты не справишься. Я говорил, что это бессмысленная затея. Можешь полюбоваться — нас посадили в клетку. Безмозглый червяк нажрался дряни, мне пришлось повозиться, чтобы привести хвостатую куклу в порядок. Лесс, ты слышишь? Встряхнись, подруга, я уже немного прибрал и проветрил этот проходной двор. Конечно, мы ослабли, и мутит здорово, но в целом дышать можно. Лесс, ау? Я знаю, ты все слышишь. Вылезай.
      Эрайн?
      Нет, Невена, Госпожа Кошек, конюшню нашу чистит. Дорогой сосед смылся в нору. Спасибо, хоть не помер.
      Спасибо. Что нас не убили.
      Это точно.
      Последнее, что я видела — занесенный над нами меч. Нас рубанули?
      Нас вырубили. Шишка до сих пор осталась.
      Я попыталась проморгаться. Бурая муть перед глазами расслоилась на черные и зеленовато-коричневые полосы. В голове звенело, в висках настойчиво бухал молот.
      Лесс, ты хочешь сказать, что воочию наблюдала за драконьими приключениями?
      И немножко в них участвовала. Кажется, я поняла, как заставить дракона слушаться.
      Да ну?
      Не силой, а ощущениями. Не чужой волевой приказ — ощущения управляют действиями. Дракон жрал отравленное мясо, а я представляла себе всякие тошнотворные вещи, и он в конце концов начал плеваться. Сейчас я тебе покажу, как это получается.
      Показала. Чувственное воспоминание о том, как нас с Драконом выворачивало в реке, оказалось слишком ярким. Еще бы! Такое не скоро забудешь. По всему огромному телу прокатилась судорога, мутный студень внутри черепа мстительно заколыхался.
      Хватит, Лесс. Тьфу… что за дрянь. Хватит. Без тебя тошно. Я понял.
      Не стоит лезть с ним в драку, Эрайн. Весь фокус в том, чтобы просто наблюдать, а когда требуется, вызвать у себя нужное ощущение. И Дракон примет его за свое собственное.
      Я понял, понял. Ты права.
      В тоне Эрайна слышались ревнивые нотки и я мудро захлопнулась, давая ему время все это переварить. «Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней» — поучал Амаргин, и я, наверное, впервые как следует осознала, что он имел в виду. Бабка Левкоя говорила проще: «Не мытьем, так катаньем».
      Лесс.
      М?
      Надо бы отправить тебя обратно. Вернуть тебя в тебя.
      А что сейчас с моим телом, как ты думаешь?
      Спит беспробудно. Надеюсь, его нашли и позаботились.
      Я тоже надеюсь. Испугались, наверно. Они не подумают, что я померла?
      Не подумают. Твоя оболочка сейчас как спящий младенец.
      Хм, смутилась я. Мда…
      Хочешь вернуться?
      Ты можешь меня вернуть? Отсюда?
      Могу.
      А ты останешься?
      Лесс, конечно, я останусь. Если меня сразу не убили, то и не убьют. Воды вон дали. Заботятся. Я им живой нужен.
      А выйти отсюда ты сможешь?
      Если не драконом, то смогу. Силой эту клеть не разломаешь. Крепко сделана. Я тебя спрашиваю, ты собираешься возвращаться?
      Я тебе надоела?
      Мантикор выдохнул, сжав зубы. Что-то было не так. За эрайновой решимостью крылось что-то… что-то такое…
      Эрайн. Малыш… эй? Ты что?
      Ничего.
      Я чувствую, Эрайн.
      Тьма тебя побери, все она чувствует! Да. Я не хочу оставаться один. Я… устал.
      Пауза. Мой друг напрягся и замкнулся. И отвернулся от меня.
      Мантикор шевелится на полу, вжимаясь лицом в солому. Дракона не слышно — он убрался так глубоко, словно его и не было никогда.
      Я остаюсь, Эрайн.
      А… Остаешься? Спасибо.
      Мне любопытно.
      Ей любопытно, подумать только…
      Мантикор бессмысленно улыбается в солому. Приподняв голову, разлепляет сперва один глаз, потом второй.
      Нас в самом деле посадили в клетку. Причем, тесную: растянувшись на боку, мантикор плечом упирался в один угол, а задними лапами — в противоположный. Сквозь слои парусины, накинутой на клетку, сочился тусклый зеленоватый свет. Пол устилала солома, уже нечистая, под носом стояло деревянное ведро, пустое, но мокрое внутри, а его содержимое плескалось у нас в брюхе.
      Все равно во рту было сухо и гадко. Зато есть захочется нескоро. Ох, нескоро!
      Уши мантикора дрогнули. Голоса?
      Малыш приподнялся, ухватившись рукой за прутья, и перевалился на брюхо. Переждав приступ головокружения, защипнул парусину и когтем пропорол в ней дыру. Снаружи было что-то, похожее на задний двор: крытые щепой сараи, утоптанная земля, выгороженная досками куча угля, примкнувшая к высокой стене из серого камня. Небо над стеной розовело, и двор заливала тень. Голоса приближались.
      — Проходи сюда, прекрасная госпожа. Мы поместили его за службами, подальше от зевак. Осторожнее, прекрасная госпожа, здесь грязь, ступай вот тут, по кромочке.
      — Я не боюсь замарать сапог, любезный брат.
      Между сараями показались три фигуры. Черные плащи и белые налатники мужчин я признала сразу, а того из них, кто хромал на костылях — чуть погодя. Старый вояка, брат Хаскольд из Холодного Камня. Он держался позади беседующих и помалкивал. Второй перрогвард, помоложе, был мне не знаком, как и женщина рядом с ним.
      Вернее, не женщина, а девушка. Рослая северянка с непокрытой головой, в богатой мужской одежде, с длинным кинжалом на поясе. Красивая девушка, и, видно, весьма знатная, раз гордые псоглавцы так перед ней кланяются.
      Всех троих окутывала золотистая дымка разной степени объема и яркости. У девушки аура оказалась шире и ярче всех, но сквозь золото проглядывало что-то темное. Словно зернышки в прозрачной от спелости ягоде крыжовника.
      Слепое пятно, сказал Эрайн. На ней слепое пятно. Личина.
      Высокое Небо!
      Едва Эрайн сказал — я увидела это. Я увидела, что кожа девушки вовсе не землистая, как у всех найлов, а светится в тени молочной белизной, что в вороных волосах сияет широкая серебряная прядь. И вторая, поуже, над левым виском. Дареная кровь! Эта девушка — Моран!
      — Сюда, прекрасная госпожа. Вот он.
      Молодой монах широким жестом сдернул с клетки парусину. Непроизвольно мы с Эрайном вздрогнули — зазвенели лезвия.
      — Какая прелесть, — девушка с явным восхищением разглядывала мантикора. — Вы его не убьете?
      — Нет, госпожа. — Брат Хаскольд смотрел прямо нам в глаза. — Не убьем. Он и правда красив.
      — Такого красавца нет ни у кого, — заявил молодой монах. — Ни у короля Леуты, ни у короля Химеры. Даже у примаса андаланского такого нет.
      — А у короля Амалеры будет.
      Девушка чуть отстранила молодого и шагнула вперед. Сложила перед грудью руки, словно в ладонях у нее грелось что-то невидимое. Глаза ее сощурились, взгляд сделался жестким. Темное зернышко внутри золотого кокона запульсировало и принялось расти.
      Меня передернуло. Волосы немедленно встали дыбом — звон и дребезг пошел во все стороны.
      Монахи схватились за мечи.
      — Осторожнее, госпожа!
      Девушка сложила ладони раструбом и обратила их к нам.
      Эрайн! Что она…
      Убирайся прочь, Лесс. Сейчас же!
      Могучий пинок — долю мгновения я наблюдала всю сцену сверху: задний двор небольшого форта, крыши сараев, клетка со вздыбившим гребень чудовищем, и три фигуры, стоящие перед ней.
      Потом картинка крутнулась, и весь обзор заполнило розовое небо в лиловых перьях облаков. И по краю окоема катилось алое колесо — вниз, вниз, вниз — в бездны и пропасти, за огненный край земли.

Глава 35
Ты колдунья или полотерка?

      — Амаргин! Амаргин, я — вампир! Я вампир!!!
      — Тише ты, не ори. Что случилось?
      — Я — вампир! Амаргин, что делать?!
      — Главное — не паниковать. Там, за домом, поленница. Возьми топорик, пойди на берег, выруби осинку. Вот такой примерно толщины, — Амаргин сунул в рот ложку, которой помешивал в котелке, и показал пальцами предполагаемую толщину осинки. — Колышек должен быть длиной где-то с руку. Неси его сюда, я, так уж и быть, избавлю тебя от вампиризма.
      — Забьешь мне кол в грудь?
      — Со всем тщанием. Потом отрежу голову, сожгу ее на левом берегу реки, а все остальное — на правом. Только таким способом можно избавиться от вампира.
      — Я серьезно с тобой разговариваю!
      — Сядь, — он кивнул на табурет. — И успокойся.
      Я села.
      — Серьезно она разговаривает. — Он повернулся ко мне, облизывая ложку. — Все твои беды от твоей серьезности. У тебя нелады с босоногим?
      — Да. Ну… я не знаю. Я хотела… а он…
      — Ооо! — волшебник закатил глаза. — Мама дорогая! Девичьи тайны! Это похуже вампиризма. Осиновым колом! Отрезать голову!