Золотая свирель

      Нет. Пусть сочтет меня чудачкой… мне все равно, что обо мне думает этот рыжий парень. Я вот тоже никак не могу довериться ему до конца, хотя сама же говорила — снявши голову… Мне порукой лишь его клятвенные заверения, поддержанные общей странноватостью. Да еще линии на ладони, на счастье или на беду сложенные в заветное слово "Любовь" — именно так, с большой буквы. Или даже "ЛЮБОВЬ", где все буквы заглавные…
      Я забралась в лодку. Кукушонок, стоя на корме, вывел ее из лабиринта скальных обломков на чистую воду. Затем перелез на банку и взялся за весла, а меня посадил на руль. Парень отмалчивался и смотрел мимо — обижался. Я решила что извинюсь, когда мы вылезем на берег.
      Странный сон мне сегодня снился. Странный. Опять я находилась в теле мантикора, опять видела собственный труп как бы его глазами… А может, без "как бы"? Может, так оно и было? Может, это не фантазии, а воспоминания — воспоминания о тех провалившихся в ничто четырех сутках в мертвом озере? Во сне был Амаргин, и еще там был Вран… не кто-нибудь — сам Вран, волшебник с той стороны… Амаргин — понятно, он и выволок потом меня на белый свет, а вот куда делся Вран? Ушел обратно на ту ст о рону? Посмотрел на нас с мантикором и ушел…
      И что означали его слова "Дракон побеждает?" Это он мантикора назвал драконом? Почему бы и нет, мой подопечный такой же дракон как и мантикор. Или это и впрямь его имя?.. И как он может побеждать, если он спит? И кто такой "малыш" и чего он не замечает? И почему "его шанс валяется в воде", при этом Амаргин явно указывал на меня, то есть, на мое пустое тело. Может, "малыш" — это все-таки я? Вран иногда называл так тех, к кому относился покровительственно, а пару раз, в хорошем настроении, удостаивал этим ласковым словечком и меня. Я частенько слышала, как он называет "малышом" своего брата.
      Вот! Я вздрогнула так, что выпустила руль и лодочка вильнула. Кукушонок смерил меня недовольным взглядом, но рта не раскрыл. И слава небесам.
      Малыш — это Ирис! "Дракон побеждает, а Малыш не замечает этого" — так сказал Вран. А я — его шанс. Шанс Малыша. Так сказал Амаргин. Я стиснула кулаки. Ну, злобное чудовище, Амаргинище! Дай только до тебя добраться! Душу вытрясу. Ты что-то знаешь о Ирисе, но умалчиваешь, мерзогнусный издевательский предатель! Почему-то тебе выгодно, чтобы я сидела одна на острове и думала, что Ирис про меня забыл. А он не забыл! Не забыл ведь, правда?! Отвечай, негодяй магический!
      Да, но тогда получается, что Дракон — мой враг. Раз он побеждает во вред Ирису. И кого он побеждает — меня, что ли? Может, он нашел таинственный способ забираться мне в голову?.. Хотя пока все выглядит так, что это я забираюсь ему в голову… Ничего не понимаю.
      Я нахмурилась. Мне категорически не хотелось думать о прикованном в мрачной пещере несчастном существе как о враге. Нет. Здесь что-то не так. Дракон, наверное, пытается использовать меня чтобы освободиться… ну, я бы, на его месте, повела себя точно так же. Надо все-таки выяснить, за какие грехи он там прикован. И что он за тварь такая.
      Нет, Амаргин, теперь-то ты обычной своей болтовней не отделаешься. Я клещом в тебя вцеплюсь. Я в тебе дырку проем. Сквозную.
      В шум ветра и скрип уключин вплелся новый звук. Вернее целый каскад благозвучных аккордов — малиновая леденцовая россыпь на тягуче-медовом золотом фоне. Мы шли уже под стенами города, и там, за этими стенами, вовсю трезвонили колокола.
      Лодочка развернулась и стукнулась боком о причал. Кукушонок выпрыгнул на доски. Помог мне выбраться.
      — Обожди, — сказал он. — Весла отнесу…
      Два быка волокли вверх по пологому дощатому настилу груженую телегу, а паром тем временем тянулся к противоположному берегу. На том причале, тающем в солнечном мареве, его уже ждали. Там происходила какая-то суета, двигались пестрые фигурки, виднелось множество повозок и фургонов. Несколько лодок сновали поперек реки. Должно быть, паром в одиночку не справлялся.
      Кукушонок вернулся и я взяла его за руку.
      — Не сердись. Пожалуйста. Мне ведь и вправду очень дорога эта свирель.
      — Да ну тебя, — он поморщился. — Как маленькая, ей-Богу.
      — Ратери…
      — Все, замяли. Пошли.
      Мы поднялись к дороге и остановились у обочины. На дороге было очень людно, у ворот образовался затор. И побольше, чем в прошлые разы.
      — Ты бы это… спрятала бы куда-нить свой кошель, — покосился на меня Кукушонок. — Болтается на радость ворью.
      — Что здесь происходит?
      — Святая Невена, покровительница Амалеры. Праздник. Вечером большое гуляние будет и на лодках катание. По воде "огневое колесо" запустят. В городе сейчас не протолкнуться. Спрячь кошель-то.
      — Куда, за пазуху? Давай я тебе его отдам на сохранение. Ты у нас человек тертый, городской…
      — И то мысль.
      Я отдала ему кошель, предварительно вытащив из него свирельку. Свирельку же засунула в рукав, а потом сняла пояс и намотала его на запястье, чтобы сокровище случаем не выпало. Ратер упрятал кошель под рубаху.
      — Так-то лучше, — сказал он. — Все ближе к телу.
      И мы пошли в город.
      У ворот повозки просто стеной стояли, там опять что-то застряло. Толпа азартно суетилась и переругивалась, у всех было праздничное настроение. Бочком, бочком мы просочились мимо затора.
      Сперва навестили "Трех голубок", и были приятно удивлены тем, что хозяйка не сдала нашу комнату, не смотря на большой наплыв гостей в городе. "Комната оплачена, — заявила эта добрая женщина, — Значит, я буду держать ее пустой, пока срок вашей оплаты не выйдет. Гораздо выгоднее сохранять старых клиентов, чем гоняться за новыми." Мне понравилась такое ведение дел, и я велела Кукушонку оплатить комнату на неделю вперед. Теперь я в любой момент могу остаться в городе и у меня будет здесь что-то вроде нормального человеческого дома.
      Потом мы отправились на ярмарку. За приземистой круглой башней с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, открывалась большая площадь, ступенями восходящая вверх, к кварталам Западной Чати. Она была похожа на таз с кипящим вареньем — такая же бурлящая, заманчивая, обещающая бездну удовольствий. И немножко опасная — все-таки целый таз кипящего варенья! Да и ос, и разных кусачих мух тут наверное хватало. Ну, то есть, всяких темных личностей, слетающихся на все, что плохо лежит. Правильно я отдала кошелек Ратеру.
      Толпа гуляющих, приезжих и местных, разделялась на узкие рукава и вливалась в торговые ряды. Здесь продавали продукты. Обилие красок, море запахов. Сыры, мед, масло, вино, разные овощи. Очень много рыбы, и даже какая-то необыкновенная морская живность устрашающего вида. Трудно представить, что такое едят. Такое само кого хочешь съест. Этот ряд благоухал особенно остро. Мы с Ратером прошли по касательной, не давая себя увлечь бурному течению.
      Мука, крупы, хлеб. Мимо. То есть, это, конечно, надо бы купить, но не сейчас. Завтра, например. А сегодня мы потратим пару четвертинок на пирожки с ливером и вареньем. Сегодня мы праздно прогуливаемся и рассматриваем все это изобилие.
      Посуда. Гончарный ряд, медники, жестянщики. Дорогая посуда из стекла, и еще более дорогая — из хрусталя.
      Издали колет глаз блеск самоцветов — мы с Ратером понимающе переглянулись. С эдаким снисхождением подошли полюбопытствовать.
      Серебро из Иреи, страны огнепоклонников — черное, зеркальное, и белое, мягкое как масло, и, как убеждал нас продавец, заживляющее раны, если положить его на оные. Золото всех сортов — красное, желтое, зеленое. Кораллы. Голубая бирюза, по легендам — кости умерших богов.
      А вот странный, похожий на полированное железо, камень. Если верить россказням все того же продавца, затворяющий кровь. Родной янтарь с побережий Полуночного моря. Розовый халцедон, извлекаемый из желудка ласточки, где он зарождается и растет как жемчужина в теле моллюска. Да, конечно, и сам жемчуг. Что за уважающий себя ювелирный ряд без жемчуга? Всех цветов и форм, морской и речной, и даже фигурный, уродливый, и потому тем более дорогой.
      А тут — настоящая россыпь магических камней. Абастон, огненного цвета, содержащий в себе частицу Изначального Пламени. Пурпурный аметист, удерживающий от пьянства и распознающий отраву. Биратет, помогающий подслушивать мысли других, будучи положенным под язык. Черный с белыми полосами оникс, учиняющий печаль и раздор врагам владельца. Искристый камень сандарез, упавший с неба младший родственник светил — и еще пропасть разнообразной бижутерии.
      Мы выбрались из ювелирного ряда несколько помятые, но объединенные общей тайной. Ведь никому из этих самодовольных торговцев невдомек было, что нам смешны их жалкие погремушки. Мы-то знали, где находятся самые прекрасные драгоценности мира!
      Блеск и блики сменили сочные глубокие краски дорогих ковров. По мере нашего продвижения ковры становились все пестрее, шелковистый ворс сменился на шерстяной, потом появились лен и пенька, а потом и вовсе солома. От соломенных циновок мы свернули в одежный ряд.
      Дорогие ткани ласкали глаз не хуже дорогих ковров. Шелка из Сагая и полуденных стран, превосходный камлот из Техады, белый и серый войлок Верхней Ваденги, златотканная катандеранская парча и знаменитый амалерский аксамит. Тончайший, почти прозрачный лен Ракиты и Перекрестка, отлично выбеленное полотно из Малого и Большого Крыла, клетчатые шерстяные ткани из Тайны и Зеленого Сердца, леутское черное сукно, толстое как одеяло, и сукно из Тинты, стандартный отрез которого, в локоть длиной, легко проходит в женский перстенек.
      Я опять похвалила себя за то, что отдала кошель Ратеру. Иначе скупила бы тут пол ярмарки, не меньше. На мои охи и ахи Ратер строго спрашивал:
      — Берем?
      Чем и приводил меня в чувство. Ну зачем, скажите, в моей пещере переливающиеся шанжановые гаремные занавеси? Или прозрачные покрывала из органзы? А мне самой зачем расписная шелковая шаль с кистями десятидюймовой длины? Или отрез багряно-золотого алтабаста с умопомрачительным рисунком "гранатовая решетка", из которого шьют праздничные облачения для священнослужителей? А Ратеру зачем лиловый бархатный плащ, расшитый мелким жемчугом и подбитый куньим мехом? Да его с такой покупкой домой не пустят, не говоря уж о том, что по улице пройти в этом плаще только до ближайшего стражника можно.
      Несколько ошалевшие, с отдавленными ногами, мы вывалились с площади на боковую улочку. Близился полдень, и моему спутнику скоро надо было сменять отца за воротом парома. Утренние пирожки давным-давно переварились, и мы решили пообедать в каком-нибудь приятном заведении. Кукушонок знал такое заведение. Оно находилось где-то в верхних кварталах Козыреи, портового района.
      Улица, на которую мы вышли, называлась Олений Гон. Она спускалась от Новой церкви до самых Паленых (они же Северные) ворот. Горожане украсили улицу как могли — из распахнутых окон свешивались каскады лент, красочные гобелены и дорогие ткани. Даже чердачные окошки пестрели платками. В нарядной толпе то и дело мелькали разодетые в пестрое уличные актеры. Один из них лихо бегал на ходулях и зазывал в жестяную трубу благороднейшую публику на вечернее представление.
      Дети просто с ума сходили: с хохотом и гомоном носились среди гуляющих, играли в салочки "ножки на весу" и с налету прыгали на руки кому попало, лишь бы не оказаться перед преследователем стоящими на земле. Господину на ходулях доставалось особо. Однако он каким-то фантастическим образом не падал, и даже умудрялся бойко передвигаться вместе с гроздьями сорванцов на своих экзотических подставках. При этом непрерывно вещая в дребезжащую трубу.
      Неожиданно от центра города вдоль по улице прокатилась волна ропота. Гуляющие на мгновение замерли, дети зависли в полете, господин на ходулях разинул рот.
      Где-то за поворотом пели трубы.
      — Король! — выдохнул Кукушонок.
      — Король едет! — восторженно взвыли вокруг.
      — Нарваро! Нарваро Найгерт!
      Началось какое-то буйство. Все разом завопили и полезли друг на друга. Что же нам так везет на королевские выезды?
      От Новой церкви спускалась группа пеших воинов в клепаных куртках, раздвигая толпу украшенными лентами копьями. За нею следовала целая колонна всадников в ярких нарамниках поверх кольчуг. Первый вез золотое знамя с алым двойным косым крестом. За ним двигались трубачи, оглашая теснину улицы ликующими трелями. Лес копий трепетал листвой золотых вымпелов. Металл и шелк. Льдинки самоцветов и мягкие провалы бархата. Яростно полыхали цветные полотнища плащей. Развивались длинные фестончатые рукава, кланялись пурпурные и белоснежные плюмажи. Горела на солнце сбруя, горели глаза толпы, нещадно сверкало великолепие одежд. Вокруг роями разлетались солнечные зайчики, нахально лезли под ресницы и кололи глаза.
      Люди карабкались друг другу на плечи и голосили так, что уши закладывало. Лучше всех устроился увешанный детишками господин на ходулях — он прислонился к стене дома, чтобы не сшибли, и орал приветствия в свою жестяную трубу.
      — Нарваро! Нарваро Найгерт!
      Процессия приближалась. Нас с Ратером начали чувствительно теснить. Я дернула его за рукав:
      — Где король? Который из них?
      — А? — он не расслышал.
      — Где король! Найгерт где?!
      — Чего?!
      — Где сын Каланды, черт побери?!
      — Ты чего ругаешься?
      У, пропащая пропасть! Я начала подпрыгивать на месте, чтобы разглядеть всадников. Где же Найгерт? Он наверняка где-то в центре. Он в короне или без? Наверное, рядом с ним должна ехать принцесса. Где она? Холера, я не знаю ее в лицо, тогда темно было и вообще… Да что ж это такое, неужели я так их и не увижу, детей Каланды? Проклятье! Какого черта этот верзила лезет на мое место!
      Я вступила в борьбу. Поднырнула под локоть верзилы, протиснулась между толстой теткой и молодой девушкой, наступила на ногу какому-то старичку. Получила тычок между лопаток, кто-то, азартно размахивая руками, заехал мне по затылку. В плечо вцепилась чья-то пятерня. Я оглянулась с намерением укусить — это оказался Кукушонок. Он кричал мне что-то неслышное.
      — Что?
      — !!!
      — Я должна его увидеть! Должна!
      Тут толпа откачнулась назад — кавалькада проплывала мимо. Кукушонка утянуло в задние ряды, а я рванулась вперед, как одержимая.
      — Найгерт! — заорала я. — Найгерт! Мораг! Где вы?!!
      Чьи-то руки стиснули мне ребра и я вознеслась над толпой. Какой-то здоровенный мужик посадил меня к себе на плечо. Мельком я разглядела черную паклю волос, распяленный рот и красные от натуги щеки. Он ревел как раненый бык:
      — Нарваро Найгерт!!!
      Я затеребила мужиковы волосы:
      — Который? Да который же?
      — На сером в яблоках! С золотой попоной! Нарва…!!!
      Теперь я видела его — на сером в яблоках, с парчовой, в кистях, попоной. В самом центре кавалькады, со всех сторон заслоненного фигурами сопровождающих. Самого маленького и невзрачного. Тоненького юношу с узкими плечами, укрытыми коробом плаща, жесткого и тяжелого от драгоценного шитья. Сидевшего на лошади строго и прямо. С большой, как у котенка, головой, перетянутой золотым обручем, словно бинтом. С белым мазком седины в черных волосах. С бледным детским лицом. С лихорадочно блестящими, обведенными синевой глазами. С растерянной странной улыбкой. С нехорошими алыми пятнами на скулах.
      Младшего сына Каланды Аракарны.
      Высокое небо… да ты болен, мальчик мой!
      Я перестала орать и сидела на чужом подпрыгивающем плече как оглушенная. Внутри заворочался холодненький червячок. С ними что-то не так! С ними обоими что-то не так…
      Каланда, что с ними? Что с твоими детьми? Почему ты умерла? Как ты могла… оставить их?
      — А где принцесса? — спросила я вслед уходящей процессии.
      Быкоподобный господин с красными щеками легко ссадил меня на землю. Вернее воткнул между вопящими и размахивающими руками людьми. Я немедленно получила локтем по лбу.
      — Нарваро! — проорал он мне в лицо, отпихивая неумеренно размахавшегося. — Каков? Молодой! Надежда наша!
      — Где принцесса? — не унималась я.
      Господин ткнул куда-то вдаль волосатой ручищей в задравшемся холщовом рукаве.
      — Вона она. Вона ведьма поехала.
      — Где?
      — Э!.. — он отмахнулся, потеряв интерес. Я заработала локтями, пытаясь пробраться поближе к уходящей процессии. В арьергарде ее тоже двигались пешие воины с копьями, наверное, стража.
      Меня цапнули за рукав.
      — Леста! Куда ты лезешь в самое пекло!
      — Ратер, где принцесса?
      — Проехала! Не лезь, затопчут же! Черт, еле нашел тебя.
      Он был всклокоченный и раскрасневшийся. Приветственные крики катились вниз по улице. Толпа потихоньку двигалась следом за ними.
      — Я хочу ее видеть! Пусти! Да пусти же!
      — Мне надо на паром!
      — Ну и иди на свой паром!
      — Пойдем отсюда, Леста. Я отдам тебе кое-что.
      — Что?
      — Пойдем отсюда!
      — Да пусти же ты! Они уходят!
      Я рванулась изо всех сил и почувствовала, как затрещал рукав. Что-то кольнуло меня в самое сердце, и левая рука онемела. Я поднесла ее к глазам. Пояс с запястья исчез.
      Свирельки не было.
      Я ощупала рукав до самой подмышки. Я похлопала себя по бокам. Я оттянула манжет и заглянула внутрь рукава.
      Как же так?.. Как это могло…
      — Ратер! Где?!!
      — Что?
      — Где она?
      — Что??
      — Ты взял ее? Да? Ты ее взял? Что ты хотел мне отдать?!
      Я схватила его за грудки и затрясла. Все внутри у меня просто обмирало. Лицо Кукушонка казалось то красным, то черным.
      — Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!
      Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.
      Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:
      — Ааааййй!! Украли, украли, украли!
      В поле зрения метнулась чья-то рука, Ратера схватили сзади и спереди. Меня оттеснили и я увидела, как Кукушонок кричит и вырывается. Он лягнул кого-то ногой, началась драка. Меня отодвинули, потом толкнули, я свалилась на землю. Перед глазами замелькали сапоги.
      Я скорчилась и закрыла голову руками. Под веками все было то красное, то черное.
      Шум откатился куда-то в сторону, а я все лежала на земле.
      Сажа сменяла пурпур.
      И наоборот.
      Потом я открыла глаза, но все вокруг виделось словно сквозь закопченое стекло. Все стало черным, бесцветным, седым. Надо мною склонялась пожилая женщина:
      — Затоптали, дочка?..
      Я помотала головой. Я боялась, что если начну говорить, меня стошнит.
      — Вставай. Вставай, доченька. Ручки-ножки-то шевелятся, поди? Ну так вставай, не пугай добрых людей.
      Она помогла мне подняться. Меня покачивало и, кажется, случилось что-то с головой. Земля то проваливалась вниз, то подскакивала к самым глазам.
      — Ах ты, боже мой, перепачкалась-то как… Экая жалость, такое платье дорогое, доченька, экая жалость… Ну смотри, может, застирать еще можно, я тебе расскажу как это делается, старый, знаешь ли, способ, бабка моя так завсегда делала, у нее белье белее белого было. Ты послушай-то, нос не вороти, я ж говорю, верный способ! Собираешь, значит, мочу со всего дома, а лучше всего мужскую мочу, она завсегда самая едкая…
      Я отстранила ее и побрела куда глаза глядят. А они у меня никуда не глядели. Все время закрыться норовили. Хотелось спать.
      Думать не хотелось. Хотелось, чтобы все было по-прежнему. Свирелька в рукаве, моя маленькая золотая птичка, моя память, жизнь моя…
      Итак.
      Все пропало.
      Оставим на крайний случай. Что еще?
      Все пропало.
      Прекрати! Что у нас? Ты ее потеряла? Выронила? Ее украли? Ясно, что это не Ратер, он хотел отдать мне кошелек, а свирель исчезла еще раньше.
      Все равно, ее уже не вернуть. Она золотая. Она из золота, понимаешь? Ее продадут, спрячут, положат в сундук, увезут в другой город и вообще переплавят.
      Значит, надо учиться существовать без нее. Признаться Амаргину. Пусть делает со мной, что хочет.
      Ну да, отсыплет из закромов и отправит в город — живи, как заблагорассудится. Забудь про Ириса, забудь про мантикора, забудь про ту сторону. Навсегда.
      Прощай.
      Сама виновата.
      Значит, буду жить, как когда-то жила. В позапрошлой жизни. До Каланды. Даже до Левкои. Просто жить, как все живут. Живут же люди просто так, верно? Землю пашут, детей рожают. Больных лечат — ты ведь кое-что помнишь, а, Леста Омела?
      С Капова кургана скачет конь буланый… по дорогам, по лесам, по пустым местам…
 
      (…Левкоя мрачно разглядывала мои драгоценные склянки, расставленные на столе. В благодарность за гостеприимство я решила поделиться с бабушкой.
      — Красный сандал, камфара, очищенный терпентин. А это — змеиный яд, очень ценный ингредиент. У тебя есть маленький пузыречек? Я отолью.
      — Постой-ка, малая. Не суетись. Сядь сюда.
      Я плюхнулась на лавку. С чего это бабка брови насупила? Наверное, недоумевает, к чему мои подарки применить. Ну да, конечно, откуда знахарке деревенской знать о хитростях настоящей медицины? Это вам не зверобой-подорожник, это наука!
      — У меня и готовые смеси есть. Бальзамы, тинктуры. Я расскажу, какая для чего.
      — Из скиту сперла? — бабка кивнула на разноцветные флаконы, — Дорогие, небось?
      — Дорогие. Не сперла, а… позаимствовала. Я ж не наживаться на них собираюсь, а для честного дела. И вообще, большую часть я сама составляла.
      — Сперла, значит…
      Бабка пошарила в переднике, добыла черную кривую трубку и засаленный кисет. Кисет был почти пустой, только на донышке оставалась горсть трухи.
      — Ну не могла же я с пустыми руками в госпиталь заявиться, — я надулась, — В монастыре еще много осталось. Мы большую партию делали, и для себя, и для Лагота. От сестер не убудет.
      — Какой такой госпиталь?
      — В какой распределят, — я свирепо буравила взглядом склянки. — Приеду в Лагот, там у них при городской больнице госпиталь военный. Туда раненых свозят. Меня возьмут, я много чего умею. Так вот, чтоб не с пустыми руками…
      — Ага, — кивнула Левкоя.
      И замолчала.
      — Туда сестра Агата поехала и еще дюжина сестер. Помощь от нашего монастыря. Лекаря на войне всегда нужны. И лекарства, и бинты, и умелые руки. У меня все это есть. А меня не взяли. Маленькая еще, говорят. А я, между прочим, при операции участвовала. При полостной. Мне раны шить позволяли. Я умею! Я за больными ходила. Как тяжелого ворочать — так большая, а как в мир ехать — так маленькая… Ничего не маленькая, мне пятнадцать уже. В пятнадцать замуж выдают. Я небрезгливая. И крови не боюсь. А они меня не взяли. Там, говорят, мужчин много. И смеются. Я мужчин тоже не боюсь. Что я их, не видала, что ли, мужчин этих? Такие же люди…
      — Хм… — сказала Левкоя, набивая трубку.
      — И вообще, не хочу я в монастыре век куковать. Чего там, в четырех стенах… Там молоденьких нет почти. Тетки да старухи. Они жизнь прожили, они это… сами к такому решению пришли — Господу служить. Им есть с чем сравнивать. А я чего видела? Книжки пыльные, храм да огород. И больничку нашу. И все.
      Я вскинула глаза на Левкою. Та уминала табак в чашечке большим пальцем, коричневым и корявым как древесный сучок.
      — Дай-ка мне уголечек, малая.
      Я слезла с лавки, пошуровала в очаге, принесла Левкое угольков в железном совке. Она закурила, выдохнула облако едкого дыма. Помахала рукой, разгоняя.
      — Чего молчишь? — мне никак не удавалось понять, что Левкоя думает, и это злило ужасно. — Да, я украла лекарства. И денег немного украла. На дорогу. Если бы они меня взяли с собой, то не стала бы красть. Сами виноваты.
      — Сядь, малая. И совок положи. А то пожжешь мне тут все. Положь, говорю, совок. Сядь. Вот так.
      Еще один клуб дыма. У меня заслезились глаза.
      — Ну, хочешь — выпори меня. Возьми хворостину, и выпори.
      — Дурища. Похожа ты на него.
      — На кого?
      — На дурня моего. На Роню.
      — На кого?
      — На батьку твоего, вот на кого. Тоже черт в заднице… Искатель, иттить, странного… Собирай свои побрякушки.
      Я набычилась:
      — Не возьмешь?
      — Отчего же? Возьму. Че от добра отказываться. Покажешь на деле, что к чему, ага.
      Еще один клуб дыма, потом Левкоя бесстрашно придавила огонь пальцем. Поднялась, большая, грузная, белесая. Как обросший седым мохом валун.
      — Ну че расселась, белоручка? Пойдем.
      — Куда?
      — До Лещинки. Там Варька Дикого огневуха крутит. Неделю не встает мужик. Можа что из твоего добра сгодится.
      А потом был гнилой огонь в ноге у деда Равика. И жуткое рожистое воспаление у тетки с Торной Ходи. И тяжелейшие роды, а потом горячка у молодой жены лещинского кузнеца. Тогда я в первый раз потеряла больную. Но расстраиваться долго не пришлось — я сама подцепила болотную лихорадку, и пару недель ни на что не годилась. В конце мая ударили заморозки, потом зарядили дожди, и начался повальный мор у скота. Знахарь не выбирает, кого лечить — людей ли, животных. Тут все едино. Молодняк тогда выкосило почти подчистую, а те, что выжили, не намного отличались от ходячих скелетов.
      Склянки мои быстро опустели, сейчас я и не упомню, был ли от них какой прок… Не я учила Левкою медицинской науке, а она меня — тому, что монашенке знать ну никак не положено. Не было терпентина и змеиного яда — Левкоя сажала мужика с прострелом голым задом в муравейник. Скрюченные атритом ноги престарелой мельничихи хлестала крапивой и натирала хреном. Чтоб вылечить кровавый понос, заставила меня наловить сороконожек, спалить их на железном листе, а пепел смешала с вином и дала больному. Желтуху лечила отваром овсяной соломы. Гнойные язвы очерчивала куском мыла, которым обмывали покойника. Когда одна из соседок, рыдая, привела к нам исхудавшую до прозрачности девчушку, Левкоя велела соседке вымести пыль из-под порога и бросить эту пыль в огонь. Я потом видела малышку — кровь с молоком. Когда сын лещинского старосты упал на борону, лежавшую кверху зубьями, Левкоя, стоя на коленях, водила руками над окровавленным телом, защипывала воздух и бормотала: «С Капова кургана…»
      Год прокатился колесом. Только зимой, когда все тот же лещинский староста повез нас с бабкой в Амалеру на новогоднюю ярмарку, я узнала, что война закончилась. Вместо короля Леогерта в Бронзовом Замке сидел его брат, Таэ Моран по прозвищу Змеиный Князь. А короля ждали весной. Поговаривали, что он привезет из дальних стран молодую невесту. С прежней королевой-Флавеншей Леогерт давным-давно развелся потому что она так и не смогла родить господину наследника.
      Потом случился какой-то мятеж, но до нас он не докатился. И мне, сказать по правде, не до того уже было. Потому что приехала Каланда.)

Глава 10
Я слышу ее!

       — Здравствуй, госпожа моя, пусть удача будет тебе верным псом, а счастье — частой твоей добычей. Слышишь, ангелы небесные поют с обл а ков: с праздником, светлая госпожа, и да сопровождают тебя на этой земле счастье и удача!
       Оказывается, я сидела на бортике фонтана посреди маленькой площади, того самого фонтана, откуда горожанки берут воду. Горожанок вокруг не наблюдалось, наверное все они ушли на гуляние. Зато во всей красе набл ю дался Пепел.
       Ну, еще бродяги этого мне не хватало для полного счастья!
       Я повернулась к воде. Умылась и напилась. Он топтался рядом, шаркая по земле св о им ореховым посохом. Улыбался щербатой улыбкой. От него пахло вином и потом. Сапог он с е бе так и не купил.
       — У меня больше нет денег, Пепел. И не будет.
       — Да Бог с тобой, госпожа моя! Я верну тебе все, что у меня осталось, только не п о прекай меня больше!
       Он полез за пазуху. Я примиряюще подняла обе ладони.
       — Прости, Пепел. — Взялась за ноющий лоб, поморщилась. — Прости.
       — У тебя беда, госпожа?
       — Ты догадлив.
       Он присел на корточки. В коленях у него что-то щелкнуло, он слегка покачнулся и взялся рукой за бортик.
       — В силах ли бедный поэт помочь молодой госпоже?
       — А… — Я поморгала. От яркого света слезились глаза. — Как ты мне поможешь… Ты же не скупщик краденого. К тебе не понесут золотую побрякушку, украденную на рынке.
       — Но у меня есть уши и глаза, и они пока неплохо выполняют свою работу. Что за вещь у тебя пропала?
       — Свирелька. Золотая.
       Пепел вздохнул, с сочувствием глядя на меня. Покачал головой.
       — Ведь сей предмет не только драгоценным материалом дорог тебе, госпожа?
       — Не только. Мне подарил ее один… человек… — на слове "человек" я поперхнулась, — которого я очень любила. Это память о нем. Я потеряла его.
       Пепел опустил глаза. Я подумала, что на самом деле я потеряла их обоих — Ириса и его свирель. Словно оборвалась последняя нить.
       Я — его шанс, ты так говорил, Амаргин? Теперь уже нет. Шанс пот е рян.
       Дракон победил.
       — Единственная страшная потеря — это потеря надежды, госпожа, — тихо проговорил мой подвыпивший приятель. — Все остальное возвращается.
       — Банально, Пепел.
       — Зато истинно.
       — Ерунда это, Пепел. Кем ты сам был, где твоя прежняя жизнь? Разве ты родился в к а наве? Простеца не отмоешь добела, по себе знаю. А голубая кровь и сквозь грязь просвечив а ет. Ты скатился с вершины на дно — и ты в е ришь, что взойдешь обратно на эту вершину?
       — Моя вершина не та, о которой ты думаешь. — Поэт придал испитой своей физион о мии глубокомысленный вид и порывисто отбросил со лба волосы. — Но ты права, светлая го с пожа моя, я надеюсь взойти на нее. А если бы не надеялся, сунул бы голову в петлю, забыв о грехе самоубийства.