Истоки (Книга 1)

Если Савва хотел руководить (а иначе ему его жизнь до сих пор и не представлялась), он должен быть всегда решительным, смелым, бодрым, свободным от излишнего раздумья. Этого же он требовал от других. Он чувствовал себя аккумулятором целесообразных устремлений и повелений государства. Вся его жизнь без остатка представлялась ему орудием высокой, для него самого несколько таинственной исторической неизбежности.
      Но так было прежде, до тех пор, пока он поднимался по служебной спирали. И ему казалось, что с каждым новым подъемом он становился умнее, сильнее, необходимее в жизни государства. Окружающие говорили ему то же самое.
      Теперь же внезапный провал, как замыкание тока в сердце, потряс его, и ему стало казаться это катастрофой. Но причин катастрофы Савва не знал и потому не мог сказать старшему брату, в чем его вина...
      - Теперь-то что делать собираешься? - прервал Денис его невеселое раздумье.
      - А? Что делать, говоришь? Опять директором на завод послали... Пока, значит, послали...
      - Ну, что ж, опыт у тебя теперь наркомовский. Берись за завод.
      - Делом займемся, а стыд побоку!
      - И стыд твой, Савва, другому не подкинешь. Горек хлеб руководителей, ответственность не штаны, не сбросишь ее. Однако духом-то не падай, не нудься. Бывает хуже... Приходи к нам, потолкуем, с теоретической стороны заглянуть на твою осечку поможет Матвей. У Юрия тоже глаз свежий.
      - У вас я был, поплакался на груди Любови Андриановны. А Матвей что? Удачник. Сияет, острит. Юрий - секретарь парткома. Трудно ладить с ним, Денис Степанович. Был он в ЦК, с докладом о заводе. Мимоходом под ложечку двинул. Словом, облил и меня густо.
      - Дуги гнул? Не похоже на Юрия, - сказал Денис, грозно хмурясь. Вернется из горкома - поговорю.
      - Сгущал краски. Горяч и нетерпим. Хотя я и любил прежде сталкиваться с ним - искры летят, - однако сработаюсь ли сейчас?
      - Ты старше, подскажи парню. К хорошему слову Юрий не глух. Не дипломатничай с ним, зоб не надувай. Правда выше жалости, Савва. Виноватых не ищи. И откуда взялась у тебя привычка смотреть сверху вниз? Назвала братом - норовишь в отцы.
      - Почему прежде не говорил мне об этом? Эх, братка, лежачего бить легко.
      - Поутихни. Говорил я тебе и раньше. Ты улыбкой заслонялся от меня, не пускал слова в душу. Сколько гордыни и сейчас: "лежащего бить". Если ты не замнаркома, то уже повержен? Выходит, я, рядовой, на усах да бровях по жизни ползу? Начальники стоят и все видят? Ты же не цапля, какая стоит на одной ноге, нос задрала, - безжалостно говорил Денис именно потому, что жалел брата, огорчался его неудачами, пока не примиряясь душой с крутыми мерами по отношению к нему.
      Савва сказал, что заводу поручили в порядке эксперимента варить броневую сталь, правда, в небольшом пока количестве. Можно справиться на одном мартене.
      Денис задумался. Эта новость связалась в его сознании с тем, что говорил ему Матвей о напряженности в мире. И еще вспомнилось: последний раз завод выпускал бронепоезда в 1919 году. С тех пор мартеновский цех выдавал обычный прокат, машиностроительные цехи - сельскохозяйственные машины, в том числе колесные тракторы.
      - Так вот, Денис Степанович, возьмись-ка ты за броневую. С главным металлургом обсудите, изучите документацию.
      - С молодежью возьмусь - с Сашей и Рэмом Солнцевым.
      Секретарша просунула в дверь веселую, завитую голову, доложила, что вызванные на совещание люди собрались в приемной.
      - Пусть входят, - сказал Савва. - Денис Степанович, ты мне вроде отца родного... Посиди, посмотри, как я прыгну сейчас в холодную воду. - Он прошел за дубовый на двух тумбах стол, резким движенцем загнал мягкое кресло в угол, сел на жесткий стул.
      Как только вошли в кабинет начальники цехов, технологи и конструкторы, Савва объявил, подчеркивая каждое слово, будто читал декларацию:
      - Ставлю вас в известность: во-первых, я освобожден от работы в наркомате.
      Он умолк, предоставляя людям время прийти в себя. Убрал со стола в ящик различные мелкие предметы, которые накопил его предшественник: модель колесного трактора, кубок заводской спортивной команды, пепельницу, даже чернильный прибор с двумя башенками, туго забитыми цветными карандашами. Обладая редкой памятью, Савва никогда ничего не записывал.
      - Не справился, братцы. Взлет орлиный, а слет куриный. - Савва прищурил жесткие глаза, закончил, как угрозу: - Во-вторых, директором завода, назначен я!
      И теперь всем показалось, что он не покидал завода, всегда сидел за этим дубовым столом, положив на него свои огромные, в коричневых веснушках кулаки.
      - На одном мартене будем варить броневую сталь. И это не все. Два новых цеха должны построить. Если у нас не хватит умения работать как следует, то я окажусь непригодным директором не только такого мощного комбината, а и конфетной фабрики. - Савва помолчал, а руки все гуще краснели, натекали, подбородок все тяжелее давил на воротник. - А кем вы, командиры производства, окажетесь, судите сами. Бить нас придется сухой палкой по самому больному месту! - Савва скосил глаза на главного инженера, человека застенчивого. - Вас это не касается! Вас, в виде исключения, будут бить сырой палкой.
      Теперь исчезли в голосе хрипота и сухость, раскатисто гудели басовитые ноты. Перед людьми был прежний Савва, или "Молния", как прозвали его за ту бешеную стремительность, с какой обрушивался он на неполадки.
      Денису противна была эта резкость, хотя он понимал и даже извинял Савву: за грубостью пытается скрыть стыд и уязвленное самолюбие. После Саввы выступил военный представитель на заводе, ядовитый сухонький старичок.
      Денис ушел. У ворот завода, встретился с Юрием.
      - Слыхал, как громыхнулся наш Савва?
      - Знаю. А что, синяков много?
      - Тяжело ему, сынок, тяжело. Ты бы поговорил с ним, посочувствовал, может быть, пожалел.
      Юрий ответил очень мягко, с улыбкой:
      - Жена пожалеет. - Закурил и добавил: - А успокоят подхалимы. Этого скота хоть отбавляй.
      Денис удивленно взглянул выше рыжеватых густых бровей сына.
      - Отец, не умею притворяться. Не удивил меня дядя Савва. Душевный механизм его ясен для меня, - говорил Юрий с категоричностью молодого человека, уверенного, что знает людей.
      - Конечно, конечно, надо быть самим собой. Я ведь к тому... Понимаешь, он чего-то боится, ждет худшего, что ли... Петушится, шумит, а винты ослабли в душе. Меня не обманешь. Опасается за дальнейшее, ждет, говорю, еще удара.
      - Каждый ждет того, что заслужил. Я, например, не жду ни ордена, ни выговора. Не за что пока.
      - Не хорохорься. Не всегда награждают и бьют по заслугам. Ни за что ни про что бьют иной раз насмерть. Тяжело Савве. В общем, он к тебе придет в партком.
      - Хоть он и богатырь, яркая личность, но без парткома ему не обойтись, несмотря на его наркомовский характер, - говорил Юрий жестко, хотя и был огорчен тем, что "скис" не кто-нибудь, а Крупнов Савва. - Он один прикатил или с семьей? Впрочем, уверен, что без семьи. Надеется, передумают в Москве и тотчас же снова кликнут к наркомовскому рулю. Хватит о гигантах. Знаешь, батя, плохо у нас в семье. Светлану жалко, все натянулось в ней до предела... Боюсь за Женю: тоскует по отцу. Ах, Женя, Женя, душа голуба!
      VIII
      Юрий прошел в партком. В приемной комнатке технический секретарь Марфа Холодова, пожимая широкими, пышными плечами, певуче говорила Рэму Солнцеву:
      - Ни одно государство не удержится на холостяках. - И розовые пальцы ее порхали над клавишами пишущей машинки.
      Рэм с улыбкой смотрел сквозь дым своей папиросы на грудь Марфы. Увидев Юрия, он вскочил со стула, прошел вместе с Юрием в кабинет. Отбрасывая назад красноватые волосы, загадочно улыбаясь умными нагловатыми глазами, сказал:
      - Вам поклон. Угадайте, от кого?
      Юрий редко краснел, зато если краснел, то до ушей, до корней волос, и тогда странным, чужим казалось выражение смущения на его чеканном, спокойном лице.
      - Скажите, от мужчины или от женщины, и тогда я попытаюсь угадать. Под наигранной небрежностью Юрий скрывал свое острое волнение.
      - Среди мужиков у вас нет друзей: красивых и удачливых не любят. Им завидуют. Я первый завистник. Девушка кланяется, - сказал Рэм и помахал голубым конвертом. - Скоро приедет. В заводском поселке не найдется комнатушки? Помогите сестренке.
      - Если она захочет. А то ведь откажется, да еще и обидится. Я немного знаю ее.
      - Еще бы! Да, она такая... - Рэм вздохнул, вспомнив, что за характер у сестры.
      - Юлия Тихоновна не вышла замуж?
      - Что за вопрос, Юрий Денисович? - обидчиво удивился Рэм, и в этом удивлении чувствовался упрек Юрию, который лучше кого бы то ни было должен был знать, что Юлия не выйдет замуж, пока он не захочет этого. - По-моему, она останется одинокой.
      - Многие девицы бунтуют против замужества до поры до времени, но верной своему девическому непорочному знамени остается только одна Холодова Марфа.
      - И она, кажется, гнездо вить собирается...
      - На земле или на дереве?
      - Как бы не в светелке, где живет ваш Саша.
      Юрий чуть приподнял рыжеватую бровь.
      - Почему бы сестре не остановиться у отца родного? - спросил он.
      - До бога далеко, до отца высоко. Я не переступлю порога отцовского дома, пока мадам Персиянцева под одной крышей с моим Тихоном Тарасовичем. Если Юлька поселится, я ей не брат. - Рэм сжал зубы, желваки забегали под темной кожей на челюстях.
      - Рэм Тихонович... мне, право, неловко... Я не имею права... смущенно заговорил Юрий.
      - А если я верю вам? - продолжал Рэм с настойчивостью человека, решившегося высказаться до конца. - Я откровенный! Мадам пустит в ход все свое змеиное очарование, чтобы отвратить Юльку от вас. Спит и во сне видит, как бы породниться с одним человеком - с товарищем Ивановым. Разумеется, через Юлию. Есть такое редчайшее дарование - Иванов: поэт, политический деятель. Я все знаю! Есть у меня в отцовском раю-особнячке агентура. Теща папаши. Жалостливая старушка. Любит нас с Юлькой, хотя мы так и не согласились надеть на шеи крестики... Помогите, Юрий Денисович, сестренке, не обижайте ее. Иначе осерчаю. - Рэм уж открыл дверь и сказал с порога с бесшабашным озорством. - Бабусе той, как она преставится, отопью памятник из нержавеющей стали!
      - У насмешников зубы болят.
      Разговор с Рэмом Солнцевым оставил в сердце Юрия мутный, неприятный осадок. Было в этом что-то лишнее, злое.
      Но, отпустив домой Марфу Холодову, Юрий почувствовал приятную облегченность: впервые за день остался один. Снял пиджак, развязал галстук, сел в кресло, расслабив мускулы, свободно вытянув ноги и раскинув руки. Любил эти редкие минуты, когда выключался из потока жизни. Они напоминали любимое развлечение на Волге. Ляжет, бывало, на спину, и река несет его, а он бездумно смотрит в синеву небес, на одинокое, снежной белизны облако.
      Но ему только так казалось сейчас, что он ни о чем не думает. Где-то в глубине сознания под привычный с детства басовитый гул заводов шла напряженная работа. Вставал в памяти нежный профиль Юли Солнцевой, и Юрий спрашивал себя: что за странные отношения у него с этой женщиной? Юля писала, что они слишком схожие натуры и поэтому между ними не может быть контакта, необходимого для семейной жизни.
      "Отказать ей в искренности не могу, в правильности слов ее сомневаюсь... А эта Рита... бедная девочка, она называет меня жестоким, очевидно, за то, что мне противно ее крикливое желание выйти за меня замуж. А, все пустяки пока! Впереди у меня жизнь, я молод, здоров, свободен. Пусть будет все: любовь - так безоглядная, сильнее разума. Горе - поборемся и с горем! Пусть жизнь будет круто замешана!"
      Звонок телефона, как внезапный грубый окрик, встряхнул Юрия. Бодрым, шутливым тоном Савва спрашивал, играя генеральским баском, можно ли ему зайти в партийный штаб.
      В шутке этой Юрий почувствовал затаенное желание Саввы не уронить себя, его снисходительную усмешку над ним, молодым работником.
      - Заходите, Савва Степанович, через десять минут. Давно не видались.
      Зашнуровал ботинки, повязал галстук, зачесал назад растопыренными пальцами мягкие вьющиеся волосы и встал у окна.
      В памяти всплыло властное, в коричневых веснушках лицо дяди. В его глазах Савва был самобытный человек большого размаха, сильного накала. Работать с ним трудно и хорошо. Он гордился дядей, его умом, волей. Но Юрий не сходился близко с ним, в то время как дружил с другими, куда менее яркими и умными людьми. Объяснить такое внутреннее отталкивание от него Юрий не мог даже самому себе, да и не пытался.
      В свое время из молодых работников завода Юрий был единственный, на кого Савва не поднимал раскатистого властного баса. Раз как-то, когда Юрий, окончив вечерний институт, стал работать сменным инженером, Савва по-свойски налетел на него с крепким словом. Юрий протянул руку с длинными крупными пальцами и, пропуская слова сквозь плотно сжатые зубы, сказал, сильнее обычного окая:
      - Оставьте озорство.
      Савва фыркнул.
      - Грохочете... как порожняя бочка, - сказал Юрий, когда Савва неожиданно для себя уже успокоился и благодушно покуривал.
      - Ты это серьезно, Юра, насчет озорства-то?
      - Потешаю вас, - с обидным миролюбием ответил тогда Юрий.
      Савва пришел минута в минуту, широко распахнул двери и сразу же заговорил, ворча с начальнической фамильярностью:
      - Покоряюсь судьбе, покоряюсь. Уезжая в Москву, надеялся навсегда избавиться от твоего милого общества, но... судьба! Год совместного пребывания с тобой в одной упряжке нужно равнять с десятью годами работы во вреднейшем цехе.
      - Подвиг ваш зачтется вам, Савва Степанович.
      Тыча пальцем в грудь Юрия, Савва долго говорил о сроках строительства новых цехов. Смущали эти сроки Юрия необычайной сжатостью.
      - Это реальный расчет! - напористо говорил Савва.
      Юрий любил в Савве вот эту молодую энергию, волю и размах. До Саввы был директор добрый, сыроватый, нерешительный. Как стена резиновая: сколько ни бейся головой, не прошибешь и не зашибешься.
      - Ну как, Юра, рассказать о моих приключениях? - спросил Савва вдруг усталым голосом. - Не подымай высоко, не опускай низко.
      Юрию очень хотелось знать, что же могло произойти с этим умным и честным человеком, но ему в то же время было жалко его и еще было совестно копаться в больном сердце. Он тепло глянул в его глаза:
      - Потом как-нибудь, Савва Степанович. На охоте или на рыбалке. Врастайте в коллектив всем своим горячим сердцем. Со временем горечь осядет, второстепенное отсеется, а главное покажется в несколько ином свете. А там, глядишь, и не захочется толковать о своем черном дне.
      - Упрощаешь немного, Юра.
      - Зачем же усложнять сложное? Только запутывать. По себе знаю, Савва Степанович, чувства горькие границ не имеют. Лучше не давать им волю. Ушибов трогать не будем. По возможности, конечно. Поедем к нам, отдохнете, а?
      - Вези меня в горком, к Солнцеву, - приказал Савва и, усмехаясь, иронически добавил: - Воспламеним Тихона Тарасовича перспективой.
      IX
      Во дворе горкома Юрий поставил машину рядом с видавшим виды "газиком". Савва узнал этот автомобиль. Часто, бывало, в кромешной ночи гонялись с Солнцевым на этом "газике" за зайцами, ослепляя их фарами. И подумалось Савве, что машина смахивает на Тихона Тарасовича: лобастая, изношенная, она бегала по любому бездорожью. Как и Тихон, она уже много лет не отдыхала, страдала одышкой, но всегда имела походный, боевой вид. И еще вспомнил Савва: Солнцев нелегко расставался с привычными вещами, будь то машина или костюм.
      Вошли в просторный кабинет с почерневшей дубовой панелью. Из-за большого старого приземистого стола вышел вразвалку болезненно полный Тихон Солнцев.
      - Привет сталеварам, привет! - сказал он хрипловатым, как у погонщика быков, голосом. Достал из кармана серого просторного пиджака коробочку, взял из нее какую-то таблетку, ловко кинул в рот и запил нарзаном. Лукаво прищурив глаза в припухлых отечных веках, спросил Юрия: - Скажи мне, Юрий Крупнов, хвост вертит собакой или собака хвостом? - Не дожидаясь ответа, вынул из скрипящего ящика стола два экземпляра заводской газеты, подал один Савве, другой Юрию. - Как вам нравится фельетон "Бескрылая фантазия"?
      Зло смеялся некий Тихон Заволжский над городским строительным трестом: и дома-то строят нелепые, и средства-то расходуют не по назначению, и хватаются-то за многие объекты.
      - Тихон Тарасович, написано неплохо, - сказал Юрий.
      Взмахом выцветших бровей Солнцев погнал волны морщин по просторному лбу, они затерялись в густой медновато-седой заросли волос.
      - Этот новоявленный Щедрин - трус, - сказал он с одышкой. - Ишь ты, Тихон, да еще Заволжский. Таракан он запечный. А ты, секретарь, проморгал, выпустил из рук газету. Получилась игра фантазии, чересчур крылатая. Разберись! Скажи этим Тихонам и Епифанам: критикуйте в открытую. Они не селькоры первых дней Советской власти, перед ними товарищи по работе, а не кулаки с обрезом. Мы критику любим, но какую? То-то и оно!
      Савва украдкой следил за Юрием: тот слушал секретаря спокойно, не сводя с него голубых, с суровым холодком глаз, едва заметно улыбаясь уголками рта.
      "Что-то более значительное скрывается за этим разговором о фельетоне, - подумал Савва не без тревоги. - Солнцев опытный, умный, и вряд ли могла так взволновать его заводская газетка. Да и Юрка привычен к дисциплине и, не думавши, не благословил бы газету на выпад против... Да, да, тут ложится тень на горком".
      Тихон подошел к глухой стене, отдернул широким жестом занавеску.
      - Полюбуйтесь генеральным планом строительства города! - сказал он.
      Савва остановил взгляд на своем заводском районе. "Вот и Богатырь-гора. Но почему парк да еще фуникулер до самого пляжа? Тут же немедля начнем строить цехи", - думал он, слыша за своей спиной астматическое дыхание Солнцева.
      Савва вскользь сказал о генеральном плане городского строительства и потом с натиском заговорил о цели прихода - строительстве новых цехов. Сроки жесткие. Но ведь мы работаем на таком напряженном режиме с первых дней революции. История продиктовала условия, мы их приняли. Савва увлекся, убеждая Тихона, навязывая ему свою волю. Нет у городской партийной организации более важного дела, чем помощь комбинату: ведь тут сталь, машины.
      - Сроки строительства новых цехов жесткие, но это реальный расчет, повторял Савва несколько раз, склоняясь через стол к Тихону, задумчиво сидевшему в кресле.
      "Все это с размахом. Но боюсь, что это результат испуга, а не реальный расчет, обещание сгоряча... и стремление разжалованного снова стать замнаркома, и как можно попроворнее", - думал Тихон, тревожно прислушиваясь к своему с перебоями работавшему сердцу.
      Их глаза встретились на секунду-две и разошлись.
      - Подумаем, обсудим, - сказал Тихон. И, не повышая голоса, он стал спокойно говорить, что сталь сталью - это элементарный долг заводского коллектива, вот городу нужно помочь построить стадион не где-нибудь, а у Маришкина пруда, в овраге. Около заводов этакая разверстая пасть, источник оползней... А еще нужно филармонию... Пусть-ка Юрий покрепче займется оползнями, поможет геологам, приезжающим на днях. - А то ведь и завод сползет в Волгу, - закончил Тихон. Он встал, давая понять, что беседа кончилась.
      - Тихон Тарасович, сроки строительства новых цехов - закон. Обсуждать поздно, да и бесполезно, - сказал Юрий.
      Насмешливо приподняв правую бровь, он спросил Солнцева, в прежнем ли полудохлом состоянии кирпичный завод стройтреста.
      - А почему бы ему не быть в обморочном состоянии? - спазматическим голосом шутливо ответил Солнцев. - Вот посадим тебя в горком, дашь повелительные указания: восстань, завод, из праха!
      Переждав, когда заглохнет сипловатый густой смех Солнцева, Юрий попросил передать кирпичный завод Савве - без этого новые цехи не построить.
      - Как ты о дяде печешься, а?! - шутил Солнцев. - Жаль, что я не твой дядя, глядишь, поменьше бы критиковал, а?
      - Я о вас пекусь, Тихон Тарасович, чтоб на грядущей конференции критиковали меньше. Отдайте завод хотя бы на паях: половина кирпича нам, половина городу.
      - Не могу но поддержать просьбу Крупновых. У нас стало традицией: каждый рулевой города считается со сталеварами. Ладно, расширяйте завод, только меня вокруг пальца не обведете, - посмеивался Тихон.
      - Мы не рискнем пускать в ход пальцы... вы зубасты, - сказал Юрий.
      Вдруг в складках губ Солнцева появилось что-то грубое и жесткое, синие глаза взглянули на Юрия с дерзкой усмешкой.
      - Ну, теперь Крупнов поменьше может идти, а Крупнова покрупнее попрошу задержаться на минуту, - сказал Тихон. Он гневно нахмурился, заметив, как побледнел Юрий. "Молокосос, еще обижается". Закрыв двери за Юрием, он подошел к Савве, похлопал по плечу: - Держись, друг. Тяжело, знаю, тяжело. Однажды жестоко критиковали меня на активе. Измочалили, под нулевку отделали. А ведь душу вкладывал в работу. Доплелся до квартиры, а жаловаться некому: вдовствовал, маленькие Рэм и Юлька спали. Утром собрал партком и сам измолотил себя, душу вывернул. Товарищи пожалели. Тут, Савва Степанович, на себя надо наступать, увидать себя в завтрашнем дне. Мне не слаще от твоей осечки. Рекомендовал тебя с железной уверенностью.
      Савва сидел сбоку стола, подперев рукой подбородок, дремотно прикрыв веками выпуклые яблоки глаз. Из-под ресниц видел, однако: беспокойно двигаются по столу пухлые руки Тихона.
      - Помнишь, твой племянник сказал тебе в вагоне, когда ты уезжал в Москву: "Падать придется с большой высоты, желаю благополучного приземления". Вот и думаю, может быть, молодежь прозорливее нас?
      - Юрий шутил. Вообще мы, Крупновы, веселые, - мрачно сказал Савва.
      - Он шутит иногда не шибко весело. Вообще инженер застегнут на все пуговицы. Знаю, на моих глазах рос этот феномен. Что ж, молодые расправляют крылья, мы стареем. Как высоко подымутся, куда полетят, об этом мы должны подумать... Кстати, как он докладывал в ЦК партии о работе завода?
      - Доклады были со многих заводов - с Урала, Украины, - уклончиво ответил Савва, устало поднимая и опуская глаза.
      "А что бы я стал делать, случись со мной такое же? - подумал Солнцев. - Все, что угодно, но только не киснул бы. Никогда не испытывал я сострадания к погорельцам такого рода. Да и есть ли оно у других? Принцип выше личности. Отстаивая интересы государства, нельзя щадить персону".
      - Такой уж у меня характер, Савва, не отворачиваю лица ни от ветра, ни от грозы. Не уклоняюсь от ответственности за твою осечку... - Солнцев вдруг умолк: было что-то страшное в том, как внезапно широко распахнулись глаза Саввы, злые, горящие, как у голодного льва. Савва встал, прошел до окна, потом к столу, опять к окну. Тихон с беспокойством, граничащим с испугом, следил взглядом за его ногами: икры повыше коротких голенищ вздрагивали.
      - Не беспокойтесь, Тихон Тарасович. Я ломовая лошадь. Привык возить тяжести в гору, привык к поддержке товарищей. Когда падаю с горы, других с собой не увлекаю.
      - Немного не так понял меня. Пока я жив, поддержу тебя всеми силами, - опять громко сказал Солнцев. И вдруг, почесывая затылок, морщась в крайнем затруднении решить сложный вопрос, протянул: - Вот проблема-то, а!.. Дядя - директор завода, племянник - парторг. А? Удобно ли? Скажи!
      - Откровенно говоря, этот мужик не посчитается и с родней. Молодежь у нас хорошая.
      - Ну, ну, разговор об этом пока что черновой, - сказал Солнцев, пожимая на прощание руку Савве.
      Машину вел Юрий, Савва сидел рядом, уставившись немигающими глазами на мощенную булыжником дорогу. Оба молчали. Обоим было неловко оттого, что Солнцев так грубо выпроводил Юрия и секретничал с Саввой. По радио передавали песни в исполнении известной артистки, судя по ленивому голосу, женщины пожилой и толстой:
      Поморгала я глазами
      С выраженьем на лице:
      Стоит милый мой в Казани,
      Машет ручкой на крыльце.
      Юрий выключил радио, бросив:
      - Самодельщина!
      - У тебя нет чувства юмора. - Савва сердито засопел горбатым носом, снова включая приемник.
      - А у вас - вкуса, Савва Степанович.
      Певица тянула другую, также неприятную для Юрия, но очень нравившуюся Савве песню:
      А лаптищи-то на ём, ём, ём
      Черт по месяцу плел.
      Эх, ну, ну-да, ну.
      - Поехала, - сквозь зубы процедил Юрий и умолк.
      - Ну и денек! - заворчал Савва, сдвинув на затылок фуражку военного образца. - Утром был в Москве, потом успел прилететь на Волгу, провел совещание, с тобой поспорил, с Тихоном душу отвел. Как только выдерживает мой организм такую нагрузку, а?
      Юрий бросил косой взгляд на его голову, и ему показалось, что череп у Саввы железный, толщиной пальца в два.
      - Да, милок, - продолжал Савва раздумчиво, следуя ходу своих мыслей, - как бы мы ни огорчались, ни критиковали друг друга, а хорошая все-таки это штука - жизнь. И это говорит человек, который чуть-чуть не сломал себе голову. Сколько на моих глазах критиковали, понижали в должности работников различных калибров и жанров! И представь, Юрий, никто не помер от критики. А? - В голосе Саввы послышались столь неожиданные тонкие, срывающиеся звуки, что Юрий внимательно взглянул на него: лицо осунулось, глаза запали.
      "Не помирают, а стареть стареют. И давление повышается", - подумал Юрий.
      - Савва Степанович, на сегодня хватит с вас впечатлений.
      - Хватит. Отвези меня в гостиницу.
      Едва вошли в номер, заявился администратор, извиняясь, сказал, что придется Савве Степановичу перебраться на седьмой этаж в общежитие, потому что этот "люкс" займет товарищ Иванов.
      Савва побагровел, сопя горбатым носом.
      - Позвоню Солнцеву.
      - Не стоит, Савва Степанович, именно Солнцев велел приготовить "люкс" для товарища Иванова.
      Юрию горько и обидно было видеть безропотную податливость своего, бывало, всегда властного и сильного дяди.
      - Знаешь, Юра, о чем толковал Солнцев? - заговорил Савва, как только покинули номер. - Он думает, что кому-то из нас с тобой нужно уйти с завода.
      - Эх ты: "он думает"! Я тоже кое-что думаю о нем, да пока помалкиваю.
      Савва осерчал:
      - И какого черта задираешь старика?! У него за шутками бездна опыта, хитрости, а ты своей остротой весь на виду, еще мелко плаваешь.
      - На перепуганных я не обижаюсь. А твоего беззубого Робеспьера Тихона не боюсь. Пора ему на покой, рыбу удить.
      X
      Анатолий Иванов проснулся в номере гостиницы в шесть утра, как и приказывал себе вчера, ложась спать. Одинокий человек, он привык следить за своим здоровьем и очень был доволен, что командировка пока не нарушила режима.
      После ванны Иванов побрился, надел новый, с иголочки, коричневый костюм, велюровую мышиного пвета шляпу, привычными движениями рассовал по карманам серебряный с инициалами портсигар, спички, надушенный платок, записную книжку, надел часы на сухую маленькую крепкую руку.
      Он был невысокого роста, черноволосый, чернобровый, носил усы. Многолетнее курение придало его смуглому от природы лицу бледноватый оттенок. И тем заметнее выделялись на этом бледно-желтом лице черные глаза, мерцавшие из-под крылатого чуба.
      Все сильнее овладевало им то особенное чувство, которое бывает у молодых, облеченных высокими полномочиями людей, приехавших проверять работу периферийных товарищей: спокойное сознание своего превосходства, настороженность, наблюдательность.
      В вестибюле молодой человек в темном кителе, с планшеткой через плечо подошел к Иванову, сказал позевывая:
      - Отдохнуть негде, черт возьми!
      - Вы кто?
      Отставив ногу, парень ощупал Иванова скептическим взглядом мутных от бессонной ночи глаз.
      - Геолог. Документы показать?
      - Вот что, геолог, я ухожу на целый день. Отдыхайте в моем номере.
      - Толково, дружище! Мы бы с корешом и на газоне выспались с превеликим удовольствием, но куда денешь вон ее? - парень указал глазами в угол: там стояла женщина в плаще, тайно и неумело покуривая.
      - Жена?
      - Не-е-т... Геолог, товарищ по работе. Юлия, иди сюда! Нам повезло. Еще есть на свете наивные, добрые люди.
      "Ну если и подруга его такая же рубаха-тетка, я горько пожалею, что связался с ними", - подумал Иванов. Но отступать было поздно: Юлия, скомкав папироску, решительно двинулась к ним. Было что-то мальчишески-задорное в том, как она, засунув руки в карманы плаща, вскинув голову, легко шла, выпятив грудь.
      - В чем дело? - строго спросила Юлия, глядя только на своего товарища. Необычно яркими показались Иванову ее синие глаза на загорелом, несколько длинном лице.
      - Понимаешь, Юлька, товарищ этот - свой мужик.
      Юлия окинула Иванова взглядом с ног до головы, усмехнулась.
      Подошли еще парень и девушка, тоже геологи.
      Иванов привел геологов в номер. Юлия застелила бельем диван, велела товарищам отдыхать.
      - Я навещу братишку, отца, а в тринадцать ноль-ноль приду за вами, сказала она, нетвердо выговаривая "р", потом прямо посмотрела на Иванова, предложила, протягивая руку: - Познакомимся, что ли, добрый дядька?
      - Иванов, Анатолий Иванович. - Он пожал узкую с длинными пальцами руку.
      - Боже праведный! Какая редчайшая фамилия! - И Юлия засмеялась, играя глазами, зубы поблескивали, белые и плотные, два из них сидели чуть избочившись.
      Это-то и придавало улыбке живую прелесть. Юлия поправляла перед зеркалом очень густые, медно-красного отлива волосы, не переставая весело болтать:
      - Я бы на вашем месте заменила фамилию другой, например товарищ Итакдалее. Хорошо?
      "В ней есть что-то особенное, этакое зелье", - подумал Иванов.
      - Зачем же заменять фамилию? - спросил он.
      - Вполне естественно! На собраниях, в учебниках логики, в задачах по арифметике так и говорят: Иванов, Петров и так далее. Это Итакдалее очень оригинально. Не правда ли?
      - Перестань, Юлька, кокетничать, - оборвал ее геолог, снимая сапоги и примериваясь взглядом к дивану. - Тебе это чертовски не идет.